(отрывки)
Итак, смотри: свет, который в тебе, не есть ли тьма?
Лк11, 35
1. Мы - люди! Черепки от черепков земных!
Все боги наши - сухари с изюмом,
И чтобы им служить, их надо разжевать,
А чтобы разжевать, смочить их надо кровью...
Ох, виноват! Спорол-с невольно вяху,
Запяматав, что век у нас цивильный,
И стало быть, не кровь, а скромный заменитель,
И каждый волен выбрать сорт
Напитков и сухариков с изюмом...
...........................
7. Чтут языком они Его,
душой же где-то далеко -
не в храме и не с Богом,
а если веруют во что,
то лишь в одно:
каким бы ни был общий грех,
имея деньги, мудрено ль
купить прощение на всех
огулом, скопом... Оптом!
...........................
9. Наш мир - анатомический театр,
со скальпелями власти театралы,
гримасы милосердия фатальны,
фальшивы, то бишь, театральны,
взгляд студенист и стрельчаты глазницы
у главной героини - у любви,
по старой памяти, с концовкой -ница,
на ум приходит слово, но - молчи...
10. Молчи, язык - пронырливый, дотошный
любитель смачности, ласкатель наугад
бесформенных, невинных, осторожных
на дармовщинку, по чём зря
словечек юных и воздушных,
попкорновых, легко-послушных,
восторженных глупышек и простушек...
.............................
15. К чему твердить искательно, трусливо -
помилуй мя и понаитствуй! -
о чём молиться? мне ли не дано
право считать, что всё разрешено?
Я, ловкий жох, поднаторел в зазреньях
и приспособился давно к трём измереньям
без разрешенья свыше... Лабиринт
богоискательства меня не соблазнит...
И всё же... всё же... всё же...
.............................
20. Я власти жаждал, и не только я:
и рыбаки, и мытари, и девки
пошли за Ним, надежду затая
на воцарение, могущество,
на пальмовые ветки,
на избавление от хворей, от напастей,
на тварное житейственное счастье,
которое пощупать так легко,
персты вложив... в мошну...
или - в мошонку...
..............................
22. И так ли уж нужна им вера в Бога,
им - обделённым, бесноватым, колченогим,
расслабленным, униженным, убогим?
Их исцелять - не каторжный ли труд?
И что с них взять? Корысти много ль тут?
23. Мне дай, о Боже, над природой власть,
уж я не промотаю, не спущу,
охулки на руку не допущу,
распоряжусь чин чинарём, как нужно,
нам, деловым, добро пускать на службу,
приращивать, копить и множить
динарии, серебрянники, драхмы,
таланты, даденные Богом...
А дармоедов и бездельников так много,
что накормить их... Разве только чудом...
..............................
25. Пять тысяч человек плюс женщины и дети...
И пять хлебов всего... две рыбины...
Вот чудо! И все насытились... И лишка
мы пять корзин насобирали полных.
Осталось только подыскать купца
поболе выгадать от сделки плутоватой,
что я и совершил не обинуясь,
а выручку знакомому меняле
доверил я проценты прибавлять...
26. И до своих добрался только утром.
Ученики ещё вповалку все храпели.
Косматое, растрёпанное солнце
плескалось в море рядом с горизонтом.
Близнец сидел в сторонке, грусти полный.
- Вот и светило, - молвил Он, - достигло
до пастбища, а пастбище пустует.
- Мой драгоценный, - я ему ответил, -
и что Тебе не спится в рань такую?
- Я только что вернулся из похода,
бродил по пустырям, разыскивал пропажу.
- Ты что-то потерял?
- Не что-то, но Отца.
- Помилуй простоту мою и глупость,
но тёмен смысл слов твоих частенько...
- Две тысячи всего лишь миновало,
а в мире снова пустота и холод,
и мудрено сыскать Отца...
- О чём ты?
- Я мог бы рассказать тебе, что видел...
Но стоит ли? Ведь ты и сам узнаешь,
как блюда начищаются до блеска,
а внутренности полнятся лукавством...
- Видать, не сладко всё-таки быть Богом, -
пробормотал я сквозь зевоту вяло,
располагаясь под кустом на отдых.
И мог ли я понять тогда, что значат
Его слова "ты сам потом узнаешь"?
27. Тем временем сонливцы пробуждались
и трапезу простую затевали:
хлеб, рыба да вино.
Наставник
по чину их одаривал кусками,
разламывая хлеб и разливая
вино по чашам, как слуга покорный.
Пока вкушали, Он к ним говорил:
- Учитесь, друзья, поедать мою плоть
не торопко, не суетливо,
не жадно, чтоб в сытости не почерпнуть
любви к себе и к миру.
- Скажи, мой друг, - спросил я через дрёму, -
чем так плоха любовь к себе и к миру?
- Ей ад питается, - услышал я в ответ.
Он продолжал, хотя не прерывался:
- Истинно, истинно вам говорю,
пластайте, крошите плоть Мою,
смакуйте, глотать не спешите.
Я вам на съеденье Себя отдаю,
вкусивший Меня да воскреснет!
Грядущее содержится в минувшем,
минувшее в грядущем обитает,
а между ними - средоточие всего,
начало и конец, рождение и смерть,
Альфа, Омега, Ижица, Аз,
Сын человеческий с кровью для вас...
- Учитель, не сердись, но спрашивают люди,
когда ты поведёшь их в бой на римлян? -
спросил один по прозвищу "сикарий".
- Я лучше расскажу вам про коров,
приснившихся однажды фараону:
семь измождённых тощих коровёнок,
оголодав, семь тучных проглотили,
но тощими остались, как и были...
................................
30. Меж тем разнёсся слух по всей земле,
что раздают бесплатно хлеб и рыбу,
коль свадьба - не откажут и в вине,
а самым бедным медяков с лихвой отсыпят.
За дармовое угощенье кто ж не рад
пред благодетелем поползать на коленях?
Попёрли полчища и толпы на "ура",
одевшись нарочито победнее.
Тут началась у нас весёлая страда:
и то сказать - ведь жатва какова!
Помошников я нанял - не с руки
мне стало одному тягать мешки
с хлебами, с рыбой в город на продажу.
Близнец, конечно, поначалу злился,
стыдил, корил народ на все лады,
но вскоре обречённо покорился,
благословил учеников творить дары -
один, вестимо, Он уж не справлялся...
31. Так месяц миновал. И я заметил,
как Он устал, как истощился
Его тщедушный организм, погас
огонь когда-то знойных глаз...
...............................
35. - Пока я с вами, вы не ищите корысти,
вы сыты и довольны малым,
но вот убьют Меня, вы тут же разлетитесь
искать себе и почестей, и славы,
и за свободу толковать Моё ученье
друг друга вы начнёте поедать.
О люди! Вы лишь комментаторы творенья,
а Я готовил вас соратниками стать,
но легче усмирить шквал непогоды,
чем вашу страсть громить, бранить, топить,
а также гнать и бить вам неудобных
правдоискателей, пророков и святых!
- Опять Учитель в скверном настроенье.
Как нам поднять его? - сказал один из них.
- Могу я песню предложить, в таверне
намедни пел её один старик,
а вы подхватите, слова простые
и этакий весёленький мотив:
"Драхма, дидрахма, статир,
полушка, рублёвка, алтын,
грошик, медяк, мелочёвка,
пятак, четвертак, сторублёвка".
И начинаем с начала:
"Драхма, дидрахма, статир,
полушка, рублёвка, алтын,
ваш бог - козлоногий сатир,
а мы - его слуги, пока,
пока не намнут нам бока,
вот она вся недолга.
Драхма, дидрахма, статир,
с вами и дурень - факир!"
Теперь начинаем с начала...
................................
40. В письме твердил приятель из столицы,
что мне недурно было б появиться
через недельку, но не позже, в стольном граде,
насыщенном донельзя праздным людом,
со всех сторон сходившимся на праздник...
Не в том, конечно, дело, чтоб увидеть
все эти рожи знатной сволоты,
а в том, какие славные делишки,
какие сделки можно провернуть,
товарчиком лежалым торгануть
и капитал вложить в путёвые проекты...
Он был мне закадычный, верный друг,
с которым чуть не с отроческих лет
мы побывали в стольких переделках,
что уж теперь всего не перечесть...
К оседлости испытывая склонность,
подался некогда дружок в столицу,
завёл гостиницу, харчевню, лавку,
не брезговал ворованным тряпьём,
держал втихую мальчиков и баб,
простите, женщин, для забав
великосветского развратного отродья.
Он нанимал бродячих музыкантов,
фигляров, циркачей, гадателей, факиров,
которые за считанные лепты
устраивали шумные дебоши,
разыгрывали сценки из трагедий
поэтов римских, греческих писак,
чем тешили богатеньких зевак
и привлекали интерес вельмож.
Что же касается сиятельных святош,
то им пришлось смириться и молчать,
раз власти всё это берутся поощрять.
Так шаг за шагом друг мой проскочил
в серёдку развлекательного жанра...
Он звал меня к себе подсчитывать доход,
кассиром, то бишь, счетоводом, экономом,
и я уж было окончательно решился,
но подвернулся тут названый братец мой,
и - щёлк! - внезапно я преобразился.
Не описать, не высказать словами,
какая бойня грянула в душе,
я ужаснулся, вздрогнул, покорился,
почти без боя отказал себе
в осуществлении корыстнейших мечтаний,
неведомая сила повлекла
в путь неотступный по пятам меня
за Тем, кого так мудрено догнать,
как бы ни медлил и ни плёлся Он,
как бы ни мчался я галопом, во всю прыть,
Он - впереди,
а мне - в хвосте пылить...
41. "Я знаю, ты надумал улизнуть,
но мы с тобой одно, пойми, творенье,
и где бы ни был ты, там должен быть и Я".
"Не улизнуть охота мне, а прошвырнуться,
немного потолкаться в людном месте,
в столпотворение телес воткнуться,
припомнить ощущения крупицы,
песчинки,
безудержную мощность "мы" вкусить
и безуспешность "я" хотя б на время отменить".
"Смотри-ка, вон вдали, почти у горизонта,
манят вершины гор к ним прикоснуться!
Земля - не мать, земля - моя жена,
вот почему зовёт меня дорога.
Влюблённый муж - пожизненный бродяга!".
Так Он сказал - и я пошёл за Ним,
чтоб проводить до самого венца...
...................................
(отрывки)
Когда же это было? Дай бог память...
В апреле, точно. Снег давно растаял,
проклюнулась трава, и лисы ото сна
уж спохватились, да и неспроста -
вороны сдуру их за падаль принимали,
раскапывали норы, яростно долбали...
Ну, правильно, апрель. Мы сок берёзы
как раз со сватом стали промышлять.
Недаром ведь в народе этот месяц
Березозолом кличут (или - Травнем).
Старухи лестницы пекут из теста,
чтобы способней было на небо взбираться.
До полночи резвятся домовые
за печками, в сенях, на чердаках.
Об эту ж пору, как ведётся, детвора
в горелки принимается играть:
кричат, визжат, гоняют друг за другом.
А там, глядишь, и молодёжь встревает.
Мастятся отроки играючи обнять
отроковиц, пунцовых от смущенья.
Да-да, конечно, было то в апреле,
когда однажды вечером явился
солдатик к нам в истрёпанных обносках.
Я в нынешних мундирах ни бельмеса
не смыслю, да к тому же так затёрта
была его одёжка, что, наверно,
и спец не отгадал бы ни род войска,
ни звание, ни из каких краёв
беднягу занесли шальные ветры.
По говору он был не наш, похоже,
произносил слова, ну точно первоклассник,
который силится читать по букварю.
Мы вечерять уж было собирались,
как он в окошко постучал негромко.
Я даже наперво подумал - показалось.
Наружу выглянул и увидал его.
Впустили. Он сказал: "При-вет вам, лю-ди.
Мне бы умыть-ся и пере-кусить".
Мы не зовём гостей, но приголубим,
коль сами к нам пожалуют. За стол
сажаем их охотно, поим, кормим,
а некуда податься, так не гоним,
кров, угол и ночлег всегда даём.
Нехитрый ужин - хлеб да простоквашу -
жевал он не спеша, но с аппетитом.
Откушав, молвил: "Благо-дар-ствуйте, па-па-ша.
Теперь где ска-жите сва-люсь как пёс по-би-тый,
устал чер-товски, ноги еле дер-жат".
Я на пол постелил ему матрас.
Он сразу лёг, шинелкою небрежно
укрылся и затих, ровно угас.
Двенадцать стукнуло - кошмар,
как есть кошмар тут разразился,
вскричал пришелец: "Ве-ли-ал!",
да так, что звякнула посуда в поставце.
Спросонья абдраган меня пробрал,
я подскочил, но рассудив, охолонулся
и говорю старухе, мол, небось,
ты вспомни, как с германской я вернулся,
так тоже всё ночами горло драл,
солдатская, видать, такая доля -
все страсти заново во сне переживать.
Мы покряхтели, повздыхали за былое
и вроде даже стали засыпать,
как вдругорядь заголосил служивый,
истошно таково-то, диким воплем,
а после говорун им завладел -
затараторил парень, загалдел,
и не своим - чужими голосами,
и не по-нашински он сказывал, и нам
осталось неизвестным содержанье.
Как будто бы он с кем-то люто спорил,
божился, сквернословил, угрожал,
доказывал, добром увещевал,
злорадствовал, подтрунивал, мирволил
и напослед, как царь, повелевал,
все напрочь отсекая возраженья.
То вдруг рычал, зубами скрежетал,
стонал и выл, скорей всего, от боли,
выпячивал то спину, то живот,
будто червяк, разрезанный лопатой,
разрезанный так быстро, что душа
вслед телу надвое раздаться не успела,
внезапной казни не заметив, он просил,
вымаливал прощения, пощады
и палачу пытался объяснить,
что и червяк имеет право жить,
потом скороговоркой, как заклятье,
он затянул с проворством колдуна
молвь долгую без пауз и разъятий,
не будет уж, я мыслил, ей конца,
тогда ещё мелькнула мне догадка,
а ныне я уверен - довелось
нам слышать Слово высшего разряда,
каким миротворенье началось...
Я повторить его, конечно, не сумею,
отважусь только скромно описать,
что за видение служивый мне навеял,
глядишь, вам и удастся разгадать,
в чём тут секрет...
Так вот. Ночна бездна, непросветный мрак,
ни лучика, ни звёздочки, ни искры,
меж тем себя я вижу освещённым,
как в полнолуние, при ясном звёздном небе,
пусто вокруг и никакой опоры,
но я не падаю, не возношусь, не рею,
не двигаюсь и даже не дышу.
Потом из светлой черноты перед глазами
вдруг возникает тёмно-красный круг,
он медленно сужается, белея,
вот - в точку превратился и слепит
ярчайшей, невозможной белизною,
но взгляд не отвести - я очарован.
Глядь - точка начинает расширяться,
слепящий свет сереть и тушеваться,
и снова - тёмно-красный мреет круг,
который незаметно пропадает,
рассеивается в мраке без следа.
Всё это повторяется без счёта.
В конце концов, я замечаю, что дышу,
что брезжит утро, исступлённая зевота
мне сводит скулы, я по-прежнему лежу
в своей родной, привычной мне кровати
и тщетно силюсь вспомнить год, число
и даже месяц... Кажется, апрель...
Апрель был, точно, как сейчас всё помню,
сошли снега, проклюнулась трава,
когда он появился в нашей зоне...
"Спасителем" прозвали пацана.
Он сОвок был во все дела с погоней,
сбивал охоту ловко со следа.
Зима была голодной и студёной,
и чтобы не загнуться в одиночку,
мы стаями свирепыми сходились:
разбой способнее, когда он сообща.
Понятно, жизнь становится дешевле,
товарищей убитых, чтоб не сбиться,
десятками считаешь второпях,
и запах каждого не западает в сердце,
просто от горечи растёт в душе дыра,
и на привале не поёшь, не пьёшь, не воешь,
вперяешься зрачками в одну точку,
застыв, как монумент над грудой трупов.
Но речь, конечно, не о том. Апрель,
апрель был, точно, как сейчас всё помню.
Пацан отца не знал. А мать? Наверно,
хотя про мать не проронил ни слова.
Да мы и говорить-то разучились.
Зачем слова? Они сбивают с толку.
Голодное нутро не сытится словами.
Глазами, жестами бесшумно и проворно
учились мы сигналы подавать.
Охота ведь не мудрость, не искусство,
и хищником достаточно родиться,
чтобы загнать пугливую косулю,
тем более - заблудшую овечку.
Вот человечины так просто не добудешь,
а хочется, сил нет, хоть раз отведать.
За долгий век встречал я людоедов
и в нашем ремесле.
Как этот образ ты ни приукрась,
а всё одно получится - чудовище и мразь.
Мой дед говаривал, что их далёкий предок,
рождённый будто бы какой-то там царицей
от белого священного быка...
тетёха, слышь-ка, втюрилась в рогатого скота,
а переспать с ним - так и этак - всё не сладит...
пришлось почтенной даме посвятить
изобретателя Дедала в свою тайну...
жеребчик ещё тот, первостатейный ухарь,
проворный малый, соблазнитель, плут...
почтенный муж был мастер на все руки,
и госпоже-толстушке толком подсобить
он умудрился так, что не придраться...
бык ускакал, а тётка понесла
и родила, как в сказке говорится,
зверюшку-сына царственных кровей,
и не было б его пригоже и милей,
когда б не пустячок досадливый один -
папаня сына бычьей головой снабдил...
Опять я сбился с волчьей тайной тропки
на хоженную, битую дорогу,
где бы на пулю, часом, не нарваться...
сверну-ка в ельник, малость отлежусь...
Так вот, пацан тот спас меня от смерти.
Сам сгинул... Был апрель, и сок берёзы
как раз повадились крестьяне добывать,
ветрило южное хлестало и шумело,
гоняло над землёй лихие тучи,
но по весне ж не в каждой туче гром,
а то вдруг сиверко так вкрадчиво втирался,
словно нашёптывал на ухо комлименты,
от коих только дыбом становилась шерсть.
Ярило-батюшка бросал на землю взгляды,
ну что твой молодец, пылающий любовью,
земля поспешливо, стыдливо наряжалась.
И что нам оставалось? Жить охотой,
без устали играть с судьбою в кости,
покуда туго да упруго волчье тело,
глаз меток и свиреп оскал клыков...
а всё-таки на небо не взобраться
без плутовства, и в землю не уйти,
раз ноги носят и хлопочет ещё сердце...
иной коня готов замордовать до смерти,
гоняя зайца по полям в остервененьи,
и зная наперёд, что мало проку выйдет,
что ни коня, в конце концов, ни зайца,
что похвальбой хвалы себе не купишь
и против дела словом не ухвастать...
Я был как на ладони - только целься,
пацан же притаился за сараем,
ему бы припустить втихую наутёк,
ушёл бы запросто и жить бы дальше смог,
но вот припала ж дурь геройствовать спрохвалу,
он прыгнул на стрелка, а тот - вопить,
на крик сбежалась целая орава
и ну давай дрекольем-то лупить...
А что я мог? Понятно - уходить...
И я ушёл в замшелость сердцевины,
такая скупость там, что свет и не встревает,
заглянет на минутку и - долой.
Молитва же не ищет себе места,
и я молился древним корневищам,
лизал и грыз и поливал слезами
семивековый дуб волоховатый.
А месть-змея меняла свою кожу,
и злые корни умысла ветвились...
Я в центре лабиринта, сам того не зная,
готовился к последнему сраженью
с героем, что искал меня убить...
ЗнАмение на знамёнах хамелеоном блажит,
алеет, синеет, белеет, ветошью ворожит,
сонмище рот, батальонов, банд, группировок, ватаг
нощно-еже-и-дённо булькает в смаке атак.
Иерехонская воет, воет фабричным гудком,
ветры шеренгами строит, вихри сплетает клубком...
ЗА полдень, зА полночь
множится нАволочь,
зАволочь, прОволочь
сво-сво-сво-сволочь
чеканит, чеканит, чека...
нитками белыми шит
образ, который сверлит
лбы глазами хирурга
с лукавинкой Микки Рурка...
По зыбунАм, заурЯдам, танцполам
окислы мреют, закУпорки хором
кро-кро-кро-кроют...
хлещут ресницы, прЯдают брови...
ручки-пропеллеры, ножки-карданы,
кар-карамельки и парни-жиганы,
в очередь! в очередь, сукины дети!
крану-скопцу поклонцы отвесьте,
смойте, сотрите, сплюньте лобзанья,
чистыми станьте для притязаний
ди-ди-ди-диджея,
плей-плей-плей-боя...
По клавишам лестничных клеток,
по нотам замызганных стен
слюнявит любовь креветок
щупальца пройденных тем...
Обработайте нам Баха,
чтоб сподручней было трахать,
нам под Баха ба-ба-бахать,
хавать, жмакать и рубать...
Твою мать!!!
А червячок свободы половой,
морщинистый, поблёкший, измождённый,
всё точит яблочко, добро и зло
так деловито ищет в мякоти пронзённой...
"Яблочко, яблочко,
куды же ты котишься?"
ЗА полдень, зА полночь
множится нАволочь,
прОволочь, бестолочь
кашляет, фыркает,
жмурится: "ЧХИ-И-И!"
Моя неделя прясть куделю,
дай только справиться -
и нам будут кланяться,
станет на платье и нашей, блин, братье,
небось ведь авось не с дуба же сорвалось,
колотись-бейся, а всё-таки надейся,
горе-горюй, а рук не покладай - воюй!..
- В словах "казан", "казна", "проказа", "казино"
невольно слышится "казнить"...
- Но-но! Куда это тебя, брат, занесло?
Весло!
- Ты лучше девушке вот предложи
откушать кофею, да подложи
так не-на-вяз-чиво вареньица в розетку,
глядишь, и не откажется нимфетка...
- Девочки-то разные бывают,
истый морочило должен знать:
мастерицы они цвет менять.
Потому не спрашивай, как звать,
разузнай сперва на всякий случай,
где они берут такие ножки,
не в турецком ли оптовом бутюке...
- Но лучшее, мы знаем, конечно, впереди!
Падай на колени!
Потом - прогиб назад,
изгибайся мостиком,
пО небу пройдись,
с лопатки на лопатку
крутись-вертись-крутись,
слушайся нас, тело,
отвяжись, душа,
всё осточертело,
даже анаша!
Двигай телом, двигай телом, двигай телом, двигай...
Топарь, жАхарь, трахарь ножками сучат,
нАголо побриты скорлупки молодчат...
А где же ваши ручки?
А где же ваши ножки?
Поднимем наши ручки!
Похлопаем в ладошки!
И ножками потопаем!
Карабас-барабас
перцу вам ужо задаст!
Оторваться отвязаться заклубиться и догнаться
сто раз топнуть сто раз хлопнуть
вздрогнуть взмокнуть жахнуть гопнуть
в стильной пляске до утра
братаны братишки братцы
танцеполые паяцы
пастушки костлявых фурий
бабочек тычинок мулей
нетопЫрей и бабулек
на бескрайности полей
топтуны болты эрзацы
тазобедренных вибраций
жертвы массовой культуры
бескультурной бабы-дуры
пузырьки и брызги луж
домекают виртуальный
площадной и ритуальный
досконально-тривиальный
необременённый ТРАХ
воры-девки-бандюганы-нацы-фаны-наркоманы
рифмачи попсовых бредней
бредни рыночных намедней
упрощенцы щукари
заблужденья блудных чресел
чей прищур любезно-весел
на валютный бардадым
протирают нюх до дыр
только б чин по чину слыл
и в кружале малолеток
нудят лакомку-рулетку
избавляясь от обуз
совести но не от пуз
замутив зрачки озёр
отодрав пушной онёр
козыряльный шкуродёр
снами праведников спят
пока их жлобы следят
чтобы вечно был распят
неизвестный бесполезный непонятный странный Бог...
Вот вам, значитца, хип-хоп!
Однажды утром инок выглянул в оконце:
Пусто в миру, божественное солнце
Нелепо тычется в прорехи облаков...
Но вот оно протиснулось, стрельнуло,
На поле изумрудное взглянуло
И ужаснулось сразу, ибо взгляд,
Лишь мельком брошенный,
Прожёг в земле подряд
Один в другой продетые тоннели.
И солнце спрятолось тотчас за ели.
Заели домыслы, догадки, подозренья
При виде этой скважины-прозренья
Монаха нашего, готового на подвиг.
Подвигал он бровями и решил:
Подвижничества час, видать, пробил.
Бил он поклоны не случайно прошлой ночью,
Если с утра представилось воочию
Перст указующий ему узреть.
Зрелость души рождает покаянье,
А покаянье - подвига желанье.
Желание одно возобладало -
На Лысый холм свой крест отволочить.
Вскочил тут инок, бросился из кельи
На волю, на простор, в зияние пустот,
Нуждавшихся наполниться хоть чем-то.
"Э, нет, постой!" - вдруг спохватился он. -
"Как можно без священных оберегов
Спускаться в ад?"
Бегом
Вернулся парень восвояси. Гонг
Как раз ударил, к трапезе сзывая.
Герасим (так его в миру когда-то звали)
Из-под кровати извлекает сундучок,
Тот самый, где святыни люди прячут:
Чуть что приспичит, тайничок
Вскрывают и оттуда на удачу
Любую сокровенность достают.
Наш друг схватил его и побежал обратно
К дыре под землю аккуратной,
Перекрестился на краю: "Ну, с Богом!" -
И понеслись напластованья сроков.
То филин ухал, то кукушка смаковала
Ужас кончины, то свирель играла,
То должное кому-то воздавала
(Всегда в долгу) стареющая скрипка.
Но звуки стихли вскоре, тишиной
Сменившись подземельно-гробовой.
Притормозив на миг своё паденье,
Увидел инок странное явленье:
На троне восседает стрекоза
Величиной с приличного козла.
Зла поначалу он не распознал
И осениться накрест опоздал.
Тут стрекозище - шасть к нему вплотную,
Ножищи заголила и губную
Помаду с зеркальцем из рюкзачка берёт
И ну давай помадить свои жвала.
Герасима оцепенение пробрало -
Не может стронуться он с места ни на шаг.
А стрекоза к нему прильнула плотоядно
И стыд монаший теребит привадно,
И что-то по-стрекозьи стрык-стрык-стрык.
Из выпученных глаз её стеклянных
Слёзы текут, и в каждой - по стакану.
Парализованный и мокрый, наш герой
Заметил (боже мой!), что возбудился
Он там, где возбуждаться разучился.
Меж тем он оседает плавно навзничь,
Не обинуясь стрекоза садится
Всем весом на подъятое орудье
И ёрзает, кряхтит по-человечьи.
Герасим чует - близок страшный миг,
Когда он разрядится в эту мерзость.
А в темноте вдруг слышатся шаги
И голоса мужские, фонари
По сводам подземелья так и рыщут.
И тут он, наконец, в неё извергся...
Как только содроганья прекратились,
В миг стрекоза девицей обернулась.
"Спасибо, милый!" - говорит ему.
"Ты выручил меня, я женщиной помру
И вознесусь на небо... А в аду
Я оказалась только потому,
Что в жизни никогда и никому..."
Поцеловала - и в дыханье превратилась,
Шепнуть ещё успев: "Беги, беги..."
И впрямь есть от чего, подумал инок,
Приметив, что не люди с фонарями
Поблизости бродили, а жуки
Огромные светились трупным ядом,
Который в них кипел и ртутью на пол падал...
Проворно сундучок он приоткрыл
И выхватил оттуда распылитель,
Нечистой силы супер-погубитель
Произведённый где-то на Востоке.
Держа в готовности его перед собой,
Он отступил немного и ... очнулся,
Проснулся то есть утром, оглянулся...
Диковинка! Больничная палата,
Где он лежал, была безудержно объята
Пожаром ослепительных лучей,
Губительных для призраков ночей.
Чей-то пленительный и нежный голосок
Нашёптывал нелепицу: "игеБ!",
Как будто призывал поостеречься,
Как будто бы советовал побег.
Но он забыл, казалось, всё на свете,
Безжизненно свисала память плетью,
День начинался скверной пустотой,
Которую, он мнил, нельзя заполнить
Уже ничем... Хотя... постой, постой...
Он что-то должен всё-таки припомнить...