|
Сегодня отцу снится что-то дурное, и я сижу посредине огромного зала, потолки которого теряются во мгле. Сквозь стрельчатые окна ползет мутный свет, в воздухе пляшет пыль.
От черно-белого мутит. Плитами выложен пол - как шахматная доска. Я тяну спину на высоком стуле, сложив руки на коленях. Тонкое кружево рукавов укрывает ладони почти до кончиков пальцев. Я боюсь шевелиться: это кружево настолько прекрасно, насколько старо. Отец, верно, рассердится, если я порву его.
Тончайшие перевивы нитей складываются в плотное полотно, в узор, за которым невозможно уследить. В нем нет повторов, только подобия, от их многосложности и путаницы кружится голова, стоит лишь всмотреться чересчур внимательно.
Отцу всегда нравились сложные детали.
Порой он забывает об остальном - продумав до мелочи кружева, он не обратил внимание на многое другое. На окнах решетки, но нет стекол, и зал вокруг меня пуст.
Наверно, я чего-то жду.
Проходит день, и ночь, и день, пылинки пляшут для меня, и я иногда подманиваю их - постукиваю указательным пальцем, и они словно котята замирают, наблюдая, а потом кружатся над белым ногтем.
Иногда мне кажется, что за окнами лес, заросший мхом и плесенью, а иногда - город. Высокие серые башни тонут в дыму, тускло мерцают стекла.
Думаю, мне раньше нравились стекла.
Или это отцу снятся витражи, полные солнца?
Я путаюсь порой, что на самом деле думаю я, а что - отец.
Ночью почти так же светло как днем, только бесцветнее. Сумрак ест краски, которых и так очень мало.
Этот человек пришел как раз ночью.
Он был слишком четкий и слишком незамысловатый, и я поняла, что он - не из сна.
Перелез через подоконник, уронив створку проржавевшей узорчатой решетки. Она упала внутрь, и пол жадно съел металлический лязг и грохот. Жаль, теперь окно прикрыто лишь наполовину. Мне не нравится смотреть на незавершенное или сломанное, а отца любая неточность злит.
Человек передернулся, огляделся. И увидел меня.
Наверное, я красивая. Отец любит, когда ему снится красивое. Даже если это паутинный лес, и в нем найдется что-то завораживающее.
Человек шагнул ближе. Он был немолод, черноволос и тонок. Смешная белая пижама болталась на нем, и он постоянно поправлял штаны. Может быть, он тоже где-нибудь спал, и его сон нечаянно сплелся с отцовским.
Бывало ли такое раньше?
Я не помню.
- Ты кто? - спросил он.
Я не знала, можно ли мне в этом сне разговаривать, поэтому промолчала. Он обошел меня вокруг, и даже потрогал пальцем - стало страшно. Показалось, что я могу рассыпаться.
Я ведь очень давно сижу. Вдруг уже сгнила?
Но обошлось. Правда, когда он коснулся моей руки, часть кружева все-таки треснула и соскользнула вниз. Он поправил, и уселся у моих ног.
- У тебя очень длинные волосы, я едва не наступил, - сказал он. - Жаль, что в темноте не видно, какого цвета.
Ветер умирал у окна, поэтому внутри воздух не двигался. Человек долго сидел рядом и смотрел на высокие корабельные сосны, которые сегодня росли в лесу.
- Я поправлю решетку, - сказал он. - Когда буду уходить. Знаешь, я рад, что мне снится этот сон. Я уже давно не мог заснуть, и мне дали снотворное. Думал, отрублюсь - и темнота. А тут...
Он развел руками и засмеялся. Этот странный звук ничто не смогло поглотить, и наверху под стропилами зашептало эхо.
Потом человек ушел. Он не смог поставить решетку на место и виновато улыбнулся мне с той стороны. В мягком свете пепельного солнца он казался прозрачным.
Он стал приходить ко мне. Рассказывал непонятные истории. Сидел у ног и смотрел в бурлящее облаками небо.
Зачем-то снял вторую решетку. Хотел принести цветы - когда за окнами бывал лес, но не получалось. Цветы осыпались прахом, стоило их только сорвать. Тогда он стал приносить мне ветки, затканные паутиной, с алмазами росы и глянцевыми пауками.
Рассказал, что ему скоро сделают операцию и выпишут из больницы - если все пройдет, как надо.
Я не поняла его, но, наверное, это будет что-то хорошее.
А может, он не больше не придет после этого? Я не знала.
Но, по-моему, он очень боялся. Порой он приходил совсем прозрачный и печально глядел сквозь свои руки на мутную, текущую по небу луну. Говорил, что даже снотворное не помогает, так ему больно.
Вот странный. Неужели кто-то по своей воле засыпает? Мне казалось, что это самое страшное, что может произойти.
Только отец любит сновидения.
Наверно, потому что в них есть я. Хотя он порой устает: тогда воздух становится звенящим, комариным, а пол измягчается, и я проваливаюсь в круговерть черно-белого.
Пока отец не успокаивается.
Иногда он видит сны, в которых я хожу и танцую.
Мне нравится тот, где я черной тенью поднимаюсь в звездное небо. Сквозь мое тело видны мерцающие точки. Слезы разновеликим бисером парят вокруг. Отец ненавидит этот сон. Как и тот, где разбивается витражное стекло, огромное, яркое, напоенное солнцем, пузырится и брызжет сияющим каскадом...
Но даже у отца не всегда получается их прервать. Иногда я думаю - потому что эти сны относятся к не-существующей не-реальности. Той, которую отец отрицает, и в которой меня больше нет.
В этот раз человек пришел взбудораженным.
- Мне делают операцию, - весело сказал он. - Не думал, что мне будет сниться сон. Разве под наркозом что-то снится?
Почему же. Бывает.
Только он уже не спал.
Когда человек сел на обычное место и взял меня за руку, я поняла, что за сон снится отцу.
В нем я - смерть.
|