Перед тем, как выйти на улицу, Генрих фон Риттер еще раз внимательно осмотрел себя в зеркале: с типично немецкой педантичностью он терпеть не мог даже малейшего беспорядка в одежде, и своим подчиненным спуску не давал, -- ни единой лишней складочки! Единственное, что его не удовлетворяло - собственная внешность. Генрих был больше похож не на немца, белокурую бестию, растиражированную на многих плакатах по приказу фюрера, скорее - на француза, -- тонкие черты лица, светло-карие с оттенком меда, прозрачные, теплые глаза. И французы, чью страну Германия так стремительно оккупировала, принимали Генриха за своего, обращались к нему по-французски, когда ему приходила в голову идея прогуляться в штатском по парижским улицам.
Вот, например, несколько дней назад... Он, не спеша, прогуливался по набережной Сены, когда к нему подбежала молоденькая цветочница. Генрих, задумавшись об отце, аристократе, решительно настроенном против вступления сына в партию нацистов и с тех пор не желавшем его видеть (ну ладно - отец, Генрих считал, что отцы и не обязаны быть особенно привязаны к своим детям, но мать! Как она могла поддержать его? Ну что ж, это их дело, а у Генриха свой путь. В чем он состоит, молодой офицер никогда не смог бы сказать, но внутренний голос говорил ему, что идет он правильно), даже сначала не заметил ее, только смотрел на нее, горячо в чем-то убеждавшую. Потом, скорее не по смыслу сказанного, а по жестам и выражению ее лица, он понял: "Не желает ли месье купить цветов? Это лучшие фиалки во всем Париже!"
Генрих слегка улыбнулся:
-- Спасибо, милая, но я предпочитаю лилии. Белые лилии.
Девушка, кажется, слегка расстроилась.
-- Жаль, -- вздохнула она, -- Лилий в это время года не бывает. - Она внимательно посмотрела на Генриха, а потом добавила: У вас удивительное лицо, месье, и такая улыбка... Солнечная... Как будто солнце преломляется сквозь воду...
Что-то вздрогнуло в сердце Генриха, словно его насквозь пронзила слепящая молния, такая яркая, что на миг даже сделалось больно. Это было "дежа вю", то самое чувство, которое можно выразить только по-французски. Но чем именно было это "дежа вю", он не смог бы сказать. Солнечная улыбка... Чьи-то глаза, ласковые, изумрудные как волны Адриатики... Где он мог их видеть и у кого? И поскольку девушка все не уходила, а Генрих как будто все хотел спросить ее о чем-то и не решался, он произнес, неожиданно для себя самого:
-- Малышка, я не хотел бы, чтобы ты осталась без заработка. Я куплю у тебя все твои фиалки, если ты посоветуешь мне хорошую гадалку.
Дикость! Дикость! И это - слова немецкого офицера! Что он делает? Что он говорит?
И только внутренний голос, который всегда указывал ему путь, утверждал, что Генрих делает все правильно.
Девушка радостно засмеялась:
-- Тогда вы как раз по адресу! Моя матушка - лучшая гадалка во всем Париже! Пойдемте, я немедленно отведу вас к ней, это совсем рядом!
И Генрих, как завороженный, отправился за нею следом. Он чувствовал себя так, словно находился в густом тумане. Девушка что-то щебетала о том, что, вероятно, месье переживает из-за возлюбленной, но у него все должно быть непременно хорошо: невозможно не полюбить такого красивого молодого человека с солнечной улыбкой, а Генрих слышал уже чей-то такой знакомый (но он нигде не мог его слышать!) голос: "Мой бедный маленький мотылек... Ну зачем тебе в Париж? Там сейчас так опасно..." И ответ, от которого сжималось сердце: "Но я не смогу без Парижа, Анри". - "Без его салонов?" - "Без его воздуха... Я очень люблю тебя, Анри, но... Я должен быть в Париже" - "Я с таким трудом вытащил тебя и Гийома оттуда! Боюсь, что возвращаться будет гораздо сложнее" - "Ах, Анри, ты все преувеличиваешь!" - "Дани, но ты мог бы хотя бы о брате подумать, о Гийоме? Ему нельзя в Париж! Его имя и так склоняется на разные лады в листовках и газетах!" Третий голос, от которого боль в сердце Генриха сделалась совсем невыносимой, произнес: "Мы и так слишком долго находимся у тебя в гостях, Анри. Не волнуйся за нас. Или я маленький мальчик и не смогу справиться с возможными проблемами? Меня не волнует, что пишут обо мне в газетах. Дани хочет в Париж, значит, завтра же мы уедем, брат. Мы любим тебя, Анри. Мы еще вернемся, мы обязательно будем вместе".
Дом очаровательной мадемуазель, цвет глаз которой так напоминал фиалки, которые она продавала, и в самом деле находился совсем рядом, в переулке неподалеку от набережной Сены. Генрих вслед за девушкой поднялся по грязной деревянной лестнице, прошел через темный длинный коридор (сколько же таких домов в Париже Генрих видел: все как один внутри; да он и сам жил приблизительно в таком же) и, наконец, оказался в комнате, где царил прохладный полумрак. Видимо, солнечный свет раздражал хозяйку квартиры, а потому окна она завесила плотными шторами. Вероятно, Генрих чувствовал бы себя очень неуютно, не будь рядом очаровательной проводницы. Раз уж этот ангелок может жить в этой, чем-то смущающей и отталкивающей квартире, то, наверное, нужно отбросить дурацкие предрассудки.
"Нет, все-таки как ты мог? - пискнул внутренний голос, -- немецкий офицер не должен ходить по гадалкам!" - и затих.
-- Мама, ты где? - звонким голоском позвала девушка. - Тут один господин хочет, чтобы ты ему погадала! А за это он обещал мне купить весь мой товар, и теперь я на весь день свободна.
-- Здесь, -- раздался негромкий голос из темного угла, откуда-то из глубины огромного кресла, -- Вертихвостка ты все-таки, Жоржетта! Я же просила тебя не водить ко мне посетителей! Я не гадалка! А тебе лишь бы поскорее убежать к своему Мишелю. Один ветер в голове! И когда ты только повзрослеешь?
-- Тогда я, наверное, пойду, -- сказал Генрих. - Вот тебе, Жоржетта, деньги за цветы. Если уж я обещал, то все равно слово сдержу. А вы, мадам, -- обратился он к невидимой пока женщине, -- Извините. Мне действительно не следовало приходить.
-- Так я побегу, -- невинно прощебетала Жоржетта, взяв деньги. - Раз я вам больше не нужна...
И прежде чем должен был прозвучать ответ, она выскользнула за дверь, как будто боялась, что мать ее остановит. Пусть остаются один на один и разбираются между собой, как знают, а ее миссия выполнена. Цветы проданы, а попробуй, задержись дома, мать сразу же какую-нибудь работу придумает!
Генрих в свою очередь тоже взялся за ручку двери, как голос женщины остановил его:
-- Подождите, месье. Да, я не гадалка, но вам это нужно.
Женщина поднялась из кресла, и теперь Генрих мог разглядеть ее, еще не старую, высокую, с фигурой, чем-то напоминающей африканских каменных богинь, -- такой же плоской и широкой.
-- Подождите, -- повторила она, подходя к Генриху и взяв его за руку.
В ее голосе было столько властности, что Генрих слегка опешил. Не привыкший слушать чужое мнение, скорее по привычке, он заупрямился:
-- А с чего это вы вдруг решили, что мне это нужно? - спросил он почти надменно, откинув со лба темную челку.
Женщина улыбнулась, как будто ей приходилось разговаривать с ребенком.
-- Потому что вы пришли.
-- Но вы же сказали, что вы - не гадалка? - сказал Генрих.
-- Верно, -- кивнула женщина. - Не гадалка. Какое это ужасное слово, вам не кажется, месье? Я просто вижу...
-- Видите? - не понял Генрих. - И что же вы видите?
-- Я вижу перед собой человека, которого зовут Анри. Он считает себя офицером немецкой армии, хотя на самом деле - француз. Во Франции вы сейчас находитесь по одной важной причине, не имеющей отношения к политике и войне. По личной причине... И еще... Вы ищете Грааль, Анри? Я попытаюсь подсказать вам, как его найти, потому что вижу, что вам это действительно нужно.
-- Почему Грааль? - недоуменно спросил Генрих. - Я просто солдат, мне и в голову не приходило искать ни копье Лонгина, ни Грааль. Вы меня, наверное, спутали с Отто Раном. Но сдается мне, плохо кончит этот господин.
-- Вы просто все забыли, Анри, -- сказала женщина. - Вы сами не понимаете, что делаете, идете по дороге с завязанными глазами, наугад. Если вы не боитесь, я сниму повязку с ваших глаз, чтобы дальше вы могли идти совершенно осознанно.
Казалось, она бросала вызов: испугаешься или нет? И Генрих принял этот вызов.
-- Я готов выслушать вас, -- серьезно сказал он. - Итак?..
Женщина неотрывно смотрела в его глаза, и он вдруг почувствовал, что проваливается в бездну.
-- Я никогда не оставлю Дани, -- произнесла вдруг женщина голосом Генриха. - Обещаю тебе, Гийом. На все жизни. Я сдержу свое слово.
Это говорил Анри, и стены темной комнаты пропадали, таяли, как пустынный мираж, а вместо них Анри видел роскошный парижский особняк, к которому он галопом подъехал на лошади и, быстро спрыгнув с седла, швырнул поводья слуге. На нем был дорожный костюм аристократа XVIII века, и Генрих видел самого себя, почти такого же, как и сейчас, только с другой прической: его длинные темные волосы были перехвачены на затылке черной лентой, а в остальном - все то же самое: те же прозрачные карие глаза цвета темного меда, те же черты лица...
Он бегом взлетел по лестнице, как будто боялся не успеть, боялся, что для его братьев все уже кончено. Особняк казался неживым, необычно пустым; в нем уже почти не осталось слуг, и тишина оглушала его. Анри распахнул двери спальни, задыхаясь от невыносимого волнения, а потом как будто силы сразу оставили его: он встретился взглядом с изумрудными, прозрачными глазами Гийома, небрежно сидевшего в кресле с томом "Энциклопедии" в руках.
-- Боже мой... -- только и смог произнести Анри.
-- И это - твое приветствие? - улыбнулся Гийом, швырнув книгу на пол и поднимаясь навстречу Анри. - Здравствуй, брат. Как же я рад, что ты приехал! Правда, не представляю, как это тебе удалось: говорят, сейчас все заставы перекрыты.
-- Ты меня знаешь, Гийом, -- сказал Анри, снимая дорожный плащ и перчатки и бросая их на кресло. - Разве меня может остановить какая-то застава? Честью клянусь, если бы мне поручили организовать бегство короля, то оно не закончилось бы так позорно в Варенне.
Глаза Гийома осветились его удивительной солнечной улыбкой (солнце в ледяной воде! Не зря его называли "ледяным ангелом"). Несмотря на поразительное сходство между собой, Анри и Гийом - близнецы, были совершенно разными по характеру и даже внешне никто не смог бы их спутать. Анри полагал, что причиной этого является слишком яркая для этого мира красота Гийома, почти невозможная, немыслимая.
-- Мой полководец, -- мягко произнес он. - Не мешало бы тебе, однако, хоть немного поберечь себя. Сейчас время очень неожиданное и опасное. Знаешь, какой странный сон мне сегодня приснился?.. Как будто я нахожусь в пустыне и неожиданно начинается песчаная буря. Я вижу, как поднимается вверх белый песок, из песчинок складываются невероятно огромные, многометровые столбы, которые кружатся, как в демоническом танце, а я - в центре этой бури и понимаю - мне не выбраться... Можно закрыть глаза, уши, но столбы песка раздавят тебя все равно, как ноги слона. Кружащийся белый песок, бешеный танец смерти, вот что это было. И все это так похоже на то, что сейчас происходит в стране...
Он замолчал, и сразу же его изумрудные глаза стали невероятно далекими, нездешними.
-- Гийом... -- позвал его Анри.
-- Да?.. - отозвался Гийом с некоторым удивлением, как внезапно разбуженный человек.
-- Да что с тобой происходит? - Анри чувствовал, как в нем нарастает смутная тревога. - Ты прекрасно отдаешь себе отчет в том, что происходит и все-таки ничего не предпринимаешь? Я не понимаю тебя...
-- А что ты мне предлагаешь? - пожал плечами Гийом. - Украсть короля, королеву? Да плевать я хотел, честно говоря, на человека, который, будучи в нескольких десятках метров от спасения, предпочел послушаться предателя-трактирщика. Этим он признал, что он в стране больше не хозяин. Так что же прикажешь: мне внушать ему правила, по которым жил Людовик XIV. Вот его-то никогда не удалось бы остановить. И в то время ни один голос не осмелился произнести и тысячную долю того, что произносится сейчас каждый день.
-- Хорошо хотя бы, что ты осознаешь, что происходит в стране, -- сказал Анри. - Я, собственно, именно поэтому и приехал. Нам нужно немедленно уезжать из Парижа.
Ответом ему был только немного удивленный взгляд изумрудных глаз.
-- Ну чего ты молчишь? - Анри чувствовал: еще немного, и он сорвется на крик.
-- Нет, -- с легкой улыбкой произнес Гийом.
-- Что - нет?! Хочешь, чтобы вас с Даниэлем повесили на каком-нибудь столбе? Я-то ладно, я все равно соберу войско, поведу его на Париж. Я не намерен сидеть и ждать, пока меня зарежут, как барана! Ты что, самоубийца?
Но глаза Гийома снова блуждали в каких-то неведомых далях.
-- За этот краткий миг свиданья
Я все отдал, и мне не жаль
Ни жизни и ни расставанья,
Я передам тебе Грааль... --
Произнес он как во сне. - Помнишь, что ты мне обещал, Анри? Помнишь? Меня и Дани уже почти не осталось, это предрешено не нами. Я просто знаю, что так будет. Тебе придется заменить меня. Ты станешь хранителем Грааля. Но не сейчас. Потом. В будущей жизни. Нет, что я говорю, еще через одну жизнь.
-- Что за идиотская гадалка внушила тебе такие мысли?! - закричал Анри. - Или ты тоже какой-то гадости наглотался по примеру бедного Дани? Или ты, находясь рядом с ним неотлучно столько лет, сам тронулся умом? Извини, брат, но я всегда говорю то, что думаю. А сейчас ты напоминаешь мне сумасшедшего!
-- Как наверху, так и внизу, -- по-прежнему отстраненно сказал Гийом. - Если сам бог может сойти с ума, то почему мне нельзя этого? Возможно, я был бы даже рад сойти с ума, чтобы не понимать, что сейчас происходит. Песчаная буря. Цунами. И когда придет ангел с огненным мечом, то ни для кого он не найдет оправдания... И уж тем более для меня и Даниэля. Я не поеду с тобой, Анри. Хотя, если бы я был на твоем месте, то скорее предпочел бы поехать сначала не в Бретань, а к герцогу Брауншвейгскому. Говорят, он собирает войска, чтобы очистить Париж от этих голодранцев.
-- Ну что ж, -- сухо сказал Анри. - Это твое право. И уж поскольку я обещал, то я отправлюсь к герцогу сейчас же. Я приведу войска в Париж и с запада, а потом, если бог даст, и с востока. А, кстати, почему я не вижу Дани?
-- Он... -- Гийом выглядел крайне смущенным. - Он болен... Он не сможет поговорить с тобой.
-- Все ясно, -- произнес Анри. - Опять этой дряни наглотался... Господи, Гийом, как же мне жаль тебя, если бы ты знал!
-- Не надо, Анри, -- Гийом вскинул голову и улыбнулся. - Я сделал все, что мог. Я сохранил Грааль. Теперь тебе придется искать его. Ты не забудешь его. А меня жалеть не надо. Я видел все прекрасное в этой жизни. Я любил. Когда на моем месте окажешься ты, то поймешь меня, я в этом абсолютно уверен.
-- На твоем месте?.. - медленно произнес Анри. - Можно мне хотя бы увидеть его, Гийом?
Гийом молча указал глазами на соседнюю дверь. Анри прошел в комнату и встал на пороге. Даниэль спал, и догорающая свеча бросала золотистые отсветы на его волосы, и что-то детское и беззащитное было во всем его облике, что-то давно забытое, что-то похожее на воспоминания о детстве, от которого щемит сердце ("Не вернуть, ничего никогда не вернуть"). Его левая рука свесилась с кровати, и на запястье были ясно видны уже зажившие следы от порезов. Эти следы останутся у него навсегда.
Анри тихо подошел к кровати и осторожно положил на одеяло эту тонкую, почти прозрачную руку. При этом из нее выпал маленький листок бумаги со стихами. Это были стихи про бабочку.
Она поднимается вверх по спирали,
Все дальше от мира разлук и потерь,
И знает она, и мы точно узнаем:
Нужна только смерть, только "здесь и теперь".
Твой век, как и наш, длится только мгновенье,
Тебе безразличны метанья и страсть,
Страданье и деньги. Одно дуновенье -
И ветер сметает бумажную власть.
Ты бабочка, крылья твои невесомы,
Ты учишь, что нам ничего не успеть,
И бабочки-души сметает с платформы
Безжалостный ветер по имени "Смерть".
И нет для тебя ни границ, ни империй, --
Лишь вечное солнце, в котором сгореть
Придется. И снова - в круг жизненных серий,
И снова на Родину - Родину-Смерть.
Анри положил стихотворение на стол, а потом вернулся к Гийому. Он подошел к нему и обнял его, словно (нет, он знал, что так будет!) прощаясь навсегда.
-- Прости меня, братишка, -- сказал он (что за внезапная позорная слабость!), уткнувшись в его плечо, чтобы Гийом не заметил влажный блеск его глаз (как хочется заплакать, сразу стало бы легче, но я не умею этого делать!). - Я понял тебя.
Гийом погладил его волосы.
-- Ничего, -- сказал он дрогнувшим голосом. - Мы все равно когда-нибудь встретимся.
-- Обязательно, -- ответил Анри. - Прощай, брат. Мне пора. Скоро все заставы будут окончательно перекрыты, и тогда мне уже не выбраться. Попробую разобраться с австрийцами. Или вытащу вас отсюда, или умру...
-- Прощай, брат... -- эхом отозвался Гийом.
Видение растаяло. Генрих снова стоял в темной комнате гадалки и смотрел в ее глаза.
-- Ты видел... -- слова женщины звучали как утверждение.
-- Да, -- произнес Генрих и зачем-то поднес ладони к глазам. - Значит, все было правильно. Не я иду, меня ведет моя судьба, мое обещание, ради которого мне пришлось пренебречь волей родителей. Для этого я здесь.
-- Не совсем, -- мягко поправила его женщина. - В тебе все будут видеть немецкого офицера, хотя я знаю, что на самом деле все не так. Ты - Анри, не сумевший выполнить свое обещание, хотя в этом не было твоей вины. Во Франции ты находишься только затем, чтобы убедиться, все ли в порядке с твоим братом. Наверняка твои сны кричали тебе об этом, но ты каждый раз все забывал. В России тебя научат спать... В России все всегда спят, даже когда глаза у них открыты. Это страна вечного сна. Там ты и найдешь свой Грааль. Но не в этой жизни, Анри.
-- Значит, восточный фронт? - спросил Анри.
Женщина кивнула:
-- Да, и очень скоро. Готовься, Анри. Это будет быстро, и ты почти не почувствуешь боли, потому что самое страшное вы уже пережили. Во всяком случае вы, близнецы.
-- И... Как же мне его найти? Брата? - решился задать вопрос Анри.
-- Твое обещание само приведет тебя к нему, -- непонятно ответила женщина.
Генрих чувствовал, что у него начинает раскалываться голова.
-- Простите, я пойду, -- сказал он (не хватало еще, чтобы она заметила его слабость!) - Не провожайте меня, я сам найду дорогу.
И, не дожидаясь, пока женщина хоть как-то отреагирует на его слова, он быстро вышел за дверь.
В ту ночь Генрих долго не мог заснуть. Он смотрел, как пляшут на стене тени, и сам не знал, то ли спит, то ли видит перед собой бред, навеянный гадалкой. Перед ним падали бесконечным потоком лепестки алых роз. Их роняли чьи-то тонкие пальцы, и цветы, падая, превращались во что-то темное, напоминающее кровь, что-то такое, о чем не хотелось задумываться. А потом поднялся ветер, и он видел в своем полубреду землю, взрывающуюся фонтанами от пушечных залпов, и две темные армии с устрашающим спокойствием смотрели на эти взрывы, словно стояли в театре, наблюдая за спектаклем, исход которого предрешен заранее. Он видел изумрудные глаза, в которых застыла решимость и последнее отчаяние, он видел светло-серые прозрачные глаза, в которых не было больше ни одного проблеска мысли: только потерянность ребенка, окончательно поверившего в то, что его бросили. А потом тени превратились в бесконечный, плачущий, осенний лес. Казалось, ему не будет конца, и Генрих вспомнил неизвестно чьи слова: "Ад - это бесконечное повторение"... Уже под утро ему привиделось, как ему на грудь навалилось что-то огромное и тяжелое. Сначала он почувствовал когтистые лапы зверя на своих плечах, а потом его рот заполнился кровью. Генрих впервые в жизни закричал и проснулся в холодном поту.
За окном стоял холодный, перламутровый рассвет субботнего утра в Париже. Первым, что Генрих увидел, были цветы в вазе на подоконнике. Неизвестно, откуда весной кто-то раздобыл гвоздики и розы, но они стояли вместе. Генрих знал, что гвоздики и розы не сочетаются, сейчас, наверное, между ними идет цветочная война - кто кого? А Генрих только наблюдал (как при Вальми?), как продвигаются их боевые действия. Сначала погрустнели гвоздики. Со смутной радостью (он и сам не понял, когда начал болеть за цветы) Генрих подумал: розы победили! Во всяком случае, именно так ему хотелось. Однако еще через пару дней, розы печально опустили прекрасные венчики (Гийом, как редко мне приходилось видеть тебя с опущенной головой!), а гвоздики уже сдаваться не собирались, как истинно революционные цветы.
Вот и суббота... Значит, он свободен на два дня... Хотя, быть может, и не значит. Вероятно, надо писать рапорт старшему офицеру, что фельдфебелю фон Риттер вздумалось вдруг провести выходные дни на берегу Cote d'Amour. Но если писать бумагу, ее рассмотрение может занять не меньше недели, а он больше не мог ждать. Этой ночью он понял только одно: все эти войны, империи, государства, нации - не более чем мираж. Один лишь взмах крыльев бабочки - и все, рассеялся мираж, и он больше не будет Генрихом фон Риттером, он не будет аристократом по имени Анри, командующим небольшой горсткой армии, преданной австрийцами в сражении при Вальми, в тот момент, когда в обезумевшем Париже погибали его братья, одному из которых он дал обещание никогда не оставить второго. И эта его жизнь немецкого офицера - просто этап. Еще один взмах крыльев бабочки, и он наконец исполнит свое обещание стать новым хранителем Грааля.
Бросив последний взгляд в зеркало на свое похудевшее и осунувшееся за одну ночь лицо, Генрих вышел за дверь и спустился по лестнице (точно такой же, как вчера у гадалки!) во двор.
Во дворе было совершенно пусто и тихо: еще бы! Во-первых, суббота, во-вторых, пять часов утра.
Генрих подошел к "хорьху", в котором дремал водитель и, постучав в окно затянутой в черную перчатку рукой, позвал:
-- Клаус!
Шофер вздрогнул и открыл глаза:
-- Да, господин фон Риттер! Слушаю вас!
-- Поехали, -- коротко сказал Генрих, усаживаясь на заднее сидение. - Бретань, Cote d'Amour.
И, увидев, как брови шофера удивленно поползли вверх, добавил:
-- Я сказал. Давай быстрее. А я подремлю еще немного, если не возражаешь.
"Тебя могут отправить под трибунал! - завопил внутренний голос. - Самоволка, пусть даже во Франции, будет дорого тебе стоить!" - "Не дороже, чем поражение при Вальми", -- ответил ему Генрих и посмотрел в окно.
За окном уже мелькали перелески, природа, казалось, вся дрожала в ожидании весны, а вскоре зарядил мелкий весенний дождик. Генрих неотрывно смотрел на капли, усеявшие машинное стекло; ему казалось, он сможет смотреть на этот дождь бесконечно... Он смотрел на эти безутешные слезы до тех пор, пока вдруг с изумлением не обнаружил у себя на перчатке две дождевые капли, которые никак не могли проникнуть через плотно закрытое стекло "хорьха". Откуда-то из прошлой (или будущей?) жизни прозвучали тихие слова: "Там, в небесной вышине, кто-то плачет обо мне".
"Вряд ли обо мне кто-нибудь заплачет, -- подумал Генрих, и острое как никогда чувство одиночества вонзилось в самое сердце. - Нет, на войне гораздо легче... На войне всегда все понятно: здесь -- свои, там - враги". Но так мучиться, так жить, как он вчера жил во сне, -- хуже и быть не может... Он дал обещание и не выполнил его, он сделал все, что мог, но не спас своих братьев. Да, он заплатил за это ужасной смертью, но, кто знает, не ужаснее ли окончили жизнь его братья? От чего он не смог спасти их?..
Машина шла так быстро и плавно, и Генрих не заметил, как задремал. И в самом деле, ему давно пора отдохнуть. Он устал так, как будто не спал по крайней мере лет двести... И дождь так ласково, как будто в последний день жизни, убаюкивал, шептал что-то, уговаривал, заговаривал... И Генрих сам не заметил, как заснул.
Ему приснился белый единорог с золотыми глазами, привязанный к дереву за золотую цепочку. Через некоторое время он понял, что этот единорог изображен на гобелене, украшающем комнату старинного замка. Мягкие красные отсветы огня, горевшего в камине, бросали причудливые блики на стены, отливали красным на черных шелковистых волосах Гийома, который сидел на кровати рядом с Дани. А Дани смотрел в пространство широко открытыми, но ничего не видящими глазами. Он сжимал руку Гийома так, как будто боялся, что брат может исчезнуть неведомо куда. Они оба слушали, как Анри читал им истории Страбона, но вряд ли слышали хоть слово. Им было достаточно просто слышать звук его голоса, такой же успокаивающий, как и осенний дождь за окном. А Анри боялся остановиться, потому что до сих пор чувствовал свою вину перед Дани, хотя он не был ни в чем виноват. Они с Гийомом отлучились из замка на полдня, чтобы проверить, действительно ли правдивы слухи, проносящиеся по округе со скоростью лесного пожара, будто в диких лесах Бретани завелись безжалостные разбойники, от которых никому не было спасения. Вернувшись, они с ужасом увидели, что Дани лежит на полу без сознания. Когда удалось привести его в чувство, Анри понял, что Дани (по его мнению, наверняка наглотавшись какой-то дряни) сошел с ума: мало того, что он ничего не видел; он отчаянно звал Гийома, дрожащими пальцами дотрагивался до его лица, как будто не верил, что его брат здесь, перед ним. Потом он начал искать Анри, чтобы умолять его держаться подальше от огромных собак.
Естественно, Анри и не подумал убирать собак, охраняющих его замок надежнее любой стражи. Он знал каждую из них по имени, они любили его, он считал, что в мире невозможно найти существ, более преданных. Поэтому лучше не слушать бред несчастного Дани. Пусть все идет своим чередом, а он вместе с Гийомом будет ждать, когда Дани, наконец, поправится. Анри, правда, в этом сильно сомневался, но Гийом был непоколебим. "Я сделаю для него все, что смогу, -- сказал он Анри. - Пока я с ним, ему ничего не угрожает. Пока он еще может жить мной, он справится с любой болезнью. И с этой тоже справится". Анри ничего на это не ответил.
Бросив взгляд на братьев поверх книги, Анри увидел, что, пока он читал в такт бесконечному осеннему дождю, Дани уже успел заснуть, как всегда, прижавшись головой к плечу Гийома. И даже во сне он не отпускал его руку. Анри со вздохом отложил в сторону Страбона.
-- От него действительно спать хочется, -- извиняющимся тоном произнес Гийом.
-- Гийом... -- сказал Анри. - Я давно хотел тебя спросить... Мне так странно, когда ты говоришь, будто Дани и есть тот Грааль, которого искали еще со времен короля Артура. Разве Грааль может быть таким? Он же... извини, братишка, не совсем, мягко говоря, нормален, да к тому же пристрастился к наркотикам. И отношения у вас... -- эту фразу он не сумел даже закончить. - Не обманываешь ли ты самого себя? Это же дико звучит: такой вот Грааль и ты как его хранитель...
Гийом только улыбнулся.
-- Как наверху, так и внизу, -- произнес он свою любимую фразу. - Он - из рода Меровингов. Он и вправду Грааль, и это хорошо, если большинство в это не поверит. Так его никто не найдет.
-- Да кто вообще внушил тебе такую мысль, будто Дани - тот самый Грааль?
-- Один человек, -- лицо Гийома потемнело при воспоминании о Сен-Жермене. - Я плохо помню, что произошло в тот день, когда он пару дней провел в моем замке в Тулузе. Только смутные эмоции чего-то страшного... Поверь, Анри, это действительно страшный человек. Он вернул в прошлое меня и Дани. Он сжег нас обоих во имя достижения цели неведомого братства. И еще... Я помню странные слова, но не понимаю, что они значат: "синие яблоки". Мне это ни о чем не говорит. Знаю только, что их надо сохранить в памяти во что бы то ни стало. В будущем они сыграют свою роль, и сдается мне, будущее это будет страшным...
А вчера ночью... Анри, мне приснился такой страшный... странный сон, как будто я нахожусь в огромной холодной пещере с факелом в руках и жду кого-то, кто непременно должен прийти. Я жду его, и мне становится жутко, как будто чувствую его темную натуру, как охотник, который среди кромешной тьмы чувствует зверя, пощады от которого не будет. А потом неизвестно откуда (наверное, из самой преисподней) ворвался бешеный соленый ветер, и со стен пещеры сорвало сверкающий дождь водяных капель. На мгновение погас и вновь запылал странным голубым огнем мой факел. И в неверном его свете поперек пещеры развернулись два огромных крыла. Я увидел в изумлении существо, подобное человеку, с прекрасными чертами печального лица. Роста оно было такого, что свободно достало бы ладонью высокий свод пещеры, а за его спиной зябко подрагивали темные крылья с черными и желтыми перьями.
-- Кто ты? - спросил я.
-- Я - посредник, -- просто сказало существо,-- Представитель Ордена Наблюдателей. Так как ты считаешься, несмотря на свои крайне свободные взгляды, христианином, то знай: все твои действия направляются несмотря на это кельтскими жрецами, и они, связанные с тобой и твоим братом Даниэлем, в Бретани должны контролироваться нашим Орденом.
-- Я не привык подчиняться кому бы то ни было, и я не боюсь тебя! - сказал я. - Неужели ты думаешь напугать меня своим ростом или угрозами вечного ада? Прошу об одном: оставьте в покое Даниэля и возьмите взамен него меня!
Существо расхохоталось и, помимо воли, я почувствовал, как по моей спине ползет леденящий холод.
-- Нам нужен он! - сказало существо. - У него есть то, чего нет у тебя: королевская кровь Меровингов, призванных править миром. Конечно, твой мотылек совершенно не готов для такой миссии, но кое-что он все-таки сделает. Он уже это делает, хотя и не понимает. Его стихи прославляют меня, мой орден Смерти. Разве не он говорил про Родину-Смерть? И разве не потянутся все как один к этой страшной, но неотразимо манящей бездне? И разве сам ты не готов сделать это, скажи я хоть слово? Только я могу дать вам то, что вы хотите, но только не рассчитывайте на любовь!
-- От такого как ты, ждать любви не приходится, -- ответил я. - Я иду по пути света, ты же - мрак, и твой Орден - мрак.
-- Вот как? - с усмешкой сказало существо, и его крылья затрепетали. - Где же ты видел, чтобы свет существовал без мрака? Черное должно уравновешиваться белым, свет - тьмой, иначе этот мир не существовал бы. Этот мир требует равновесия, и я даю ему его. Ты же, выполнив обязанности хранителя Грааля, уже не нужен. Осталось только завершить игру, и призом победителю - Смерти, станут ваши головы. Так что не старайся перехитрить нас, все равно ничего не получится. Скоро мир изменится благодаря твоему Граалю, и огонь охватит землю. И этот великий пожар начнется с Франции, и причиной этого пожара, так нужного нам, сам того не ведая, станет твой маленький мотылек, Бабочка-Смерть, и многие в эти времена придут на свою настоящую Родину. Кстати, граф Сен-Жермен, перед которым вы испытывали такое благоговение, -- магистр нашего Ордена. Он знает, что делает. Когда нужно, говорит о Свете, но теперь пришло время Тьмы. Как оно начнется, ты сам увидишь. Возможно, в будущей жизни ты даже успеешь заметить, что этот пожар, заложенный сегодня, продолжается, и он не закончится никогда. Конечно, слова хранителя Грааля тоже имеют вес, и только потому я пойду тебе навстречу. Ты навсегда забудешь, кем был для тебя Грааль, подобно всем остальным, но свои функции ты передашь своему брату Анри. Ты уже сделал это: ты просил его об этом, и он обещал сдержать слово. Вы были услышаны. Ваше предложение принято. Прощайте, граф Гийом.
От этого рассказа у невозмутимого обычно Анри внутри все похолодело, но все же он постарался взять себя в руки. С вымученной улыбкой он спросил:
-- Ты веришь в сны, братец?
-- Сны бывают разные, -- ответил Гийом. - Но я не говорю о пустых снах. Этот же был настолько реален, что я, кажется, и сейчас все еще чувствую холод этой пещеры. Сны не бывают настолько логичны, согласись, Анри?..
Машину сильно встряхнуло на ухабе, и Генрих проснулся. Сон никак не желал отпускать его и с такой отчетливостью вставал перед ним, что он не сразу решился заговорить с шофером. Лес за окном уже почти кончился, переходя в широкую каменистую равнину.
-- Где мы сейчас находимся, Клаус? - спросил он. - Кажется, я проспал всю дорогу.
-- Уже почти на месте, -- коротко ответил Клаус. - Скоро вы увидите море.
-- Хорошо, -- сухо сказал Генрих. - Останови машину в нескольких десятках метров от моря. Мне надо немного побыть одному. К вечеру надо будет вернуться в Париж.
-- Слушаюсь, герр фон Риттер, -- ответил шофер.
Выйдя из машины, Генрих неторопливо направился к шумящему неподалеку морю. Дул резкий пронизывающий ветер, и даже за много метров от моря он чувствовал долетающие до лица соленые брызги. Генрих поднял воротник черного плаща и с наслаждением вдохнул воздух. Впервые в жизни он чувствовал себя по-настоящему свободным. Ему казалось: он попал в родные места, где не был очень давно, и все равно, все было так узнаваемо - и равнина, и далекий лес в дымке сиреневого тумана, и даже эти огромные камни, в которых он видел развалины старого замка. Замка, когда-то принадлежавшего ему.
"Это мой замок", -- тихо сказал внутренний голос, в точности такой же, как у Анри.
Генрих нагнулся, подобрал небольшой камешек, отколовшийся от остатков стены, и спрятал его в карман. Потом, по-прежнему не спеша, он пошел на зов моря. Его волны тревожно бились о берег, откатывались назад, оставляя за собой широкие мутно-белые полосы пены. Генрих сел на огромный валун и стал просто смотреть вдаль, стараясь не думать больше ни о чем. Он уже знал, что он видит это море в последний раз. По крайней мере в этой жизни...
Ни о чем не думать... И только белый единорог с золотыми глазами упорно не выходил у него из головы. Сзади раздался тихий шелест камешков, а потом Генрих услышал детский голос:
-- Здравствуйте, месье...
Генрих обернулся, и у него на миг перехватило дыхание: первое, что он увидел, были глаза ребенка - изумрудные, прозрачные, как волны Адриатики. В остальном же это был обычный мальчик лет семи, одетый в теплый свитер, слегка помятые брюки, в которых запутались хвоинки, и стоптанные башмаки. И все-таки в этом гавроше было что-то необычное и в то же время до боли знакомое: непослушные черные волосы, немного настороженный (скорее всего по привычке, -- решил Генрих) взгляд, очарование детеныша хищного зверя, который еще не стал таким, но непременно станет, -- гибким, прекрасным, опасным. И Генрих почему-то сразу про себя окрестил его "тигренком".
-- Здравствуй, малыш, -- сказал он. - Не боишься?
-- Кого? - искренне удивился мальчик.
"Меня", -- едва не ответил Генрих. Он привык к тому, что гражданское население оккупированных стран в ужасе шарахается от немецких солдат. А потом он услышал, как в его голове голос гадалки четко произнес: "Да какой же вы немец? Вы француз, и вас зовут Анри".
-- Здесь такие дикие места... -- сказал Генрих, просто потому, что уже не знал, что сказать.
-- Вовсе нет, -- беспечно сказал мальчик и знакомым жестом откинул со лба темную прядь волос. - Когда рядом люди, это страшнее. Они считают, раз они старшие, со мной можно обращаться как с малышом, заставлять делать то, что мне совсем не нравится. Вот скажите, почему так происходит: внутри я чувствую себя совсем взрослым, а внешне - просто мальчик, которому только и делают, что указывают, как себя вести и что делать дальше.
Как удивительно было разговаривать с ним, зная, что это - твой брат из прошлой жизни, которого ты когда-то не сумел спасти, и Генриха совершенно не удивляло, почему семилетний ребенок разговаривает так серьезно с, казалось бы, первым встречным... И даже - не просто первым встречным, -- немецким офицером!
-- Знаешь, тигренок, -- сказал Генрих (а сердце тем временем уже заливала горячая волна нежности и любви; ах, если бы мужчины этого времени умели плакать! Все, наверное, тогда было бы значительно проще...) - Так происходит всегда. Есть внутренний возраст и внешний, и они обычно не совпадают. Да и вообще наши шкурки - не более чем одежда, которую можно менять много-много раз...
Мальчик улыбнулся (Генрих сразу узнал эту удивительную сияющую улыбку: как будто само солнце преломилось сквозь лед. "Ледяной ангел", -- прошептал где-то там, внутри, голос Анри):
-- Я тоже думаю так же, как вы, месье, а наш священник постоянно бьет меня за это линейкой по рукам. Говорит: ты богохульник. Только не надо меня жалеть, месье, прошу вас. Я сам уже достаточно большой, чтобы распоряжаться собой так, как мне вздумается.
Генрих улыбнулся:
-- И как же ты распорядился?
-- Сбежал из иезуитского колледжа, -- просто сказал мальчик.
"Прямо как я", -- подумал Генрих.
-- А ведь я тоже сбежал, тигренок, -- сказал он.
-- Правда? - радостно удивился мальчик.
-- Правда, -- кивнул Генрих. - Но за это и тебе, и мне придется заплатить. Кстати, где твои родители?
Мальчик пожал плечами:
-- Они развелись, а меня отдали в иезуитский колледж. Я им мешал. А в колледже я никому не нужен... Да и мне... никто не нужен, -- и он снова, слегка исподлобья посмотрел прямо в глаза Генриха удивительными морскими глазами. - Но только вы знаете, месье, мне недавно такой странный сон приснился: белый единорог с золотыми глазами. Потом я понял, что это - гобелен на стене. В этом сне я был большим и я... Я разговаривал с человеком, похожим... да, да, на вас, месье. Проснувшись, я уже знал, что мне надо добраться сюда, в Бретань, на берег моря, хотя и сам не знал, почему. Но я в любом случае сделал бы это: этот колледж опротивел мне хуже смерти!
-- Малыш... -- предательски дрожащим голосом сказал Генрих. - Тигренок... А я ведь тоже сбежал... из-за тебя... Из-за сна с единорогом... Я видел его.
-- И что это значит, месье? - спросил мальчик. - Вам понятно?
Генрих набрал в грудь воздуха, как перед прыжком в воду и, наконец, решился произнести:
-- Потому что... Ты, тигренок, мой брат по прошлой жизни. Хотя ты можешь не помнить этого. Я тоже долго не помнил. Я шел к тебе, хотя и не понимал этого.
Мальчик взглянул на него быстро и недоверчиво:
-- Тогда скажите, как меня звали тогда?
-- Гийом, -- ответил Генрих.
Мальчик улыбнулся:
-- Мне и вправду всегда нравилось это имя. А вообще меня зовут Ален.
-- Ну тогда здравствуй, брат, -- отозвался Генрих, протягивая руку малышу, который немедленно принял ее. - Меня в то время звали Анри, а сейчас - Генрих. Вот мы и познакомились. Снова.
-- А что с нами случилось? - спросил Ален, в упор глядя на Генриха.
Генрих смутился.
-- Мне так не хотелось бы рассказывать тебе это, малыш. Это слишком больно и... Кроме того, каждый человек должен самостоятельно вспоминать свои прошлые жизни, иначе он либо не поверит, либо начнет все проверять... А что проверять, если ты и без того все знаешь?
Ален закусил губу, но вынужден был согласиться:
-- Да, наверное вы... Нет, не так! Ты прав, брат. Если ты помнишь, я тоже постараюсь вспомнить. А если нет... Я сломаю жизнь всем, кто будет находиться рядом со мной. Я буду искать. Даже если я сейчас не найду, меня ничто не остановит. Я буду искать!
Генрих только печально покачал головой.
-- Искать придется мне. Тогда я обещал тебе это...
-- Возьми меня с собой, брат! - горячо сказал Ален, и Генрих увидел совсем близко его горящие надеждой прозрачные изумрудные глаза. (Помнишь, Анри, как ты просил его уехать с тобой, а он отказался? Теперь тебе придется отказать ему!)
-- Малыш... -- с горечью сказал Генрих. - Извини, но ты же знаешь: сейчас везде идет война. А война - не место для маленьких мальчиков.
-- Ну вот, -- разочарованно протянул Ален. - Ты говоришь как все! Ты тоже считаешь меня маленьким!
-- Нет, тигренок, -- сказал Генрих. - Но обстоятельства сильнее нас. Пойми, пока мы тут с тобой разговариваем, тебя запросто могут найти люди из твоего колледжа. А я... Я ведь тоже не спросил разрешения, чтобы прийти к тебе, увидеть тебя хотя бы на миг, узнать, что с тобой все хорошо... И за это мне придется дорого заплатить...
Ален с силой сжал его руку:
-- Тебя убьют?
-- Думаю, да, -- коротко ответил Генрих, снова глядя на море. - И ничего, ничего не вернуть. И белый единорог не выйдет из моря, чтобы спасти нас, потому что в мире, где идет война, нет места белым единорогам.
Ответом на его слова был резкий порыв ветра.
-- Мне холодно, -- сказал Ален, -- и я хочу спать...
-- Иди ко мне... Сдается мне, эту ночь ты провел в лесу, -- Генрих бросил выразительный взгляд на хвоинки, застрявшие в брюках мальчика.
Ален кивнул и впервые посмотрел на него не исподлобья, а немного смущенно.
Генрих обнял его, почти невесомого, трогательно беззащитного, и посадил себе на колени, укрыв от брызг и ветра.
-- Всегда хочется спать, когда понимаешь, что ты дома, -- тихо сказал он.
Ребенок уютно устроился на его коленях. Он еще успел пробормотать: "Анри, пообещай, что ты никуда не денешься от меня, когда я проснусь ("Дежа вю, -- подумал Генрих, -- кто-то произносил эти слова когда-то давно, но это был не Гийом"), -- Ты еще не рассказал мне историю о единорогах и что ты хочешь найти в дальних краях". Через минуту он уже глубоко спал счастливым сном, который возможен только в детстве.
"Отдыхай, хранитель Грааля, -- подумал Генрих, глядя на него так, чтобы запомнить на всю оставшуюся жизнь. - Теперь я один пойду к своей цели. А ты должен отдохнуть, и у тебя все будет хорошо, я в этом уверен".
Когда он услышал скрип тормозов остановившейся неподалеку машины, то уже знал: отцы-иезуиты отыскали своего беглеца. К этому времени солнце клонилось к закату, и Генрих старался не думать о том, что ждет его по возвращении в Париж.
Мальчик проснулся только тогда, когда Генрих уже передавал его на руки воспитателей. Едва почувствовав, что снова пойман, ребенок превратился в настоящего тигренка: он изо всех своих слабых сил пытался отбиваться от воспитателей, его глаза горели темным зеленым огнем. Он кричал:
-- Анри, Анри! Не оставляй меня, брат! Ты не можешь бросить меня! Не бросай меня! Возьми меня с собой!
Генрих и сам не понял, как его сердце выдержало и не разорвалось от этих отчаянных криков.
-- Малыш, -- только и смог сказать он. - Я ничего не смогу сделать, прости! Война сильнее нас!
Но в ответ его с головы до ног обдало только бензиновое облако. Все было кончено.
"За этот краткий миг свиданья
Я все отдам, и мне не жаль...", --
Вспомнил он.
Уже совсем стемнело, и он был рад только одному: что никто не видит, как он сидит около моря на огромном валуне, прижимая изо всех сил к глазам руки, но слезы все равно не слушаются, а его плечи, помимо воли, вздрагивают от рыданий.
С этого дня Генрих фон Риттер разительно переменился. Казалось, его больше ничто не могло поколебать в этой жизни, он шел по ней так, как будто уже умер. Наказания за самовольный отъезд в Бретань он больше не боялся. Наверное, поэтому он с ледяным спокойствием встретил свое назначение на Восточный фронт. Его не трогал тот ад, в котором он оказался: ад был всего лишь той же пустынной бурей, свидетелем которой он был когда-то давно. Среди этих колоссальных кружащихся столбов песка ему то и дело мерещились искаженные ненавистью лица и горящие черной ненавистью глаза людей, которые когда-то растерзали одного из его братьев, а другого отправили на позорную казнь, и он не видел ни малейшего различия между временами, -- временами крушения империй, столь же призрачными, как взмах крыльев бабочки, готовой показать тому, кто не хочет участвовать во всеобщем представлении, его истинную Родину - Родину-Смерть.
И он увидел ее снова в начале сентября, как и в тот год Великой революции, только теперь она предстала в облике темного огромного существа с перепончатыми крыльями, на которых подрагивали желтые и черные перья. Казалось, само небо загорается от этих перьев и пылает то ли багровым закатом, то ли отсветами взрывов. Вряд ли кто-то из солдат видел это темное существо, кроме Генриха, но его не заботило это. Он видел, как на немецкую армию движется коричневая лавина русских, похожая на горный обвал. Лавина, исходящая непрерывным гулом, которая сметет и раздавит всех, кто окажется на ее пути. "Эта лавина и подведет итог, она станет пропуском к Граалю", -- успел еще подумать Генрих, видя как низко наклоняется над ним багровое пылающее небо, зажженное чьими-то крыльями. Возможно, всего лишь крыльями бабочки, сметающей в ничто войны и империи, народы и правителей, страсть и ненависть и приводящей на единственную Родину под именем Смерть. И он уже знал наверняка, что на этой Родине он долго не задержится: Грааль неудержимо звал его. Он знал, что в следующий раз его будут называть русским, но вряд ли кто узнает, что он все-таки найдет дорогу к своему Граалю, который обещал защитить. Он обещал и обязан был сдержать свое слово. Он даже знал, что вернется на эту землю снова в начале сентября...