Это наше маленькое путешествие. Путешествие во тьму. Путешествие в самих себя. В свое уставшее от постоянной борьбы нутро.
И грызть себя. Грызть себя опять.
Как могло это случиться?
Как мы, дававшие себе сотни тысяч обещаний и закаленные концентрированной на дне бокала болью, могли позволить этой змее заползти внутрь?
И каждый, если способен еще на человеческие чувства - он грызет себя, сдирая мясо до кости, зная, что если не ты, то тебя.
И это убьет нас. Это нас убьет. Сколько раз я говорила это себе?
И каждый грызет себя, возвращаясь домой. Кому не терпится опять шагнуть с крыши в пропасть? Кому хочется боли? Нет, не нам. Не нам.
И мы грызем себя. Мы сгрызаем что-то трепещущее внутри, мы стараемся скорее испачкать, растоптать чтобы - не дай бог! - не поверить в это. Хуже нет ничего и нет ничего прекраснее.
А сука-любовь уже заползла - так невзначай, скрываясь за ухмылками и холодом, - как змея, претворившаяся мертвой. И она ужалит. Она уже делала это раньше. Сука-любовь.
Ты говоришь: невозможно.
Я говорю: неизбежно.
Все одно: больно.
Все одно: иначе быть не может.
Все одно: мы уже сделали свой выбор.
Отчет - 2
You're so fucking special
Не письмо. И не тебе.
17 декабря 2006
Мы молчим уже почти час. Не знаю, зачем мы пришли в это место. Зачем ты меня сюда привела. Ты же знала, как я отреагирую на твои выходки. Ты же знала.
Мы по прежнему молчим, и мне начинает казаться, что мое время утекает в твой карман. Это не жадность, это просто чувство, которое приходит ко всем рано или поздно. Чем бы ты ни занимался. Бездельем - как я, попытками работать - как ты, или чем-то еще, как тот парень. Мы молчим, и меня раздражает это все больше. Обычно я терпелив. Но сейчас, когда в моей голове засела эта зараза, эта тварь, я не могу успокоиться.
Я расслабляю мышцы. Том Йорк шепчет мне на ухо, какой я special. Конечно же, я ему верю. Я хочу совершенное тело и совершенную душу... Да зачем? У меня и так весь джентльменский набор. Только со знаком минус. К чему так же относится пол.
fucking special...
А ты сидишь, такая независимая, такая гордая, что мне хочется схватить тебя за горло и заорать что-нибудь, чтобы напугать тебя. Напугать. Или просто сделать тебе больно. Меня раздражает твой взгляд. Раньше он был мне приятен. А сейчас... меня воротит от него. Но ты же такая special...
Завтра, когда я буду стоять на эшафоте, если я подпишу приглашение, я буду повторять твое имя. Конечно, не вслух. Я никогда не доставлю тебе подобного удовольствия. Еще чего. Ты будешь стоять в толпе. И когда меня вздернут, я знаю, ты от возбуждения, переполняющего тебя, не будешь знать, куда себя деть. Может быть, ты даже не выдавишь из себя слезу. Одно верно: ты вздохнешь с облегчением тысяч глоток.
Но ты же такая красивая. Как про тебя можно сказать 'глотка'? Ты же такая замечательная.
Мы молчим. Я играю шариковой ручкой. Под моей рукой - приглашение к месту завтрашнего празднества. Это ты его принесла. Ты сказала: подписывай - не пожалеешь. Но я уже знал, что это такое. Меня предупредили. Да, есть еще люди в этом городе, которым не безразлична моя судьба. Почему? Просто я должен им очень много денег...
Ты сказала: это будет шоу. Участие добровольное.
Да кто ты такая, сука?
Кто ты такая вообще? Откуда ты взялась? Меня раздражает твой взгляд. Ты ничего не скрываешь. Ты знаешь, что я подпишу свой приговор. Знаешь, что подпишу. А я, зная, что это приговор, и ни что иное, я подпишу его.
Почему?
Да потому. Просто подпишу и все. Ведь это ты принесла мне его. Ты сама. Я никогда не знал, что ты на это способна. Как ты могла?
You're so fucking special... Моя девочка.
Мое тело горит. Мне жарко. Ты молчишь.
Я хочу сказать какую-то фразу, но губы немеют.
Помнишь тот день, когда я стоял и ждал, пока ты соберешь свои идиотские листья? Ты как маленькая девочка ползала по земле и собирала их. Ты говорила, что расплатишься ими в баре. Я стоял и думал, какая же ты все-таки красивая. И я вдыхал воздух так же как Том Йорк в этой песне - с жадностью затягиваясь им, заполняя им все легкие. Мне было так хорошо...
Я ставлю свою подпись.
Я ставлю свою подпись. Я ставлю свою подпись. Я ставлю свою подпись. Я ставлю свою подпись. Я ставлю свою подпись. Я ставлю свою подпись.
Я ставлю свою подпись на своем смертном приговоре.
Отчет из интерзоны - 3
18 декабря 2006
Из моего окна на первом этаже доносятся странные звуки. Стрекочущий скрежет. Я боюсь подходить к занавеске. Легкая ткань вся в золотистых разводах кажется тяжелой портьерой, красной тяжелой портьерой, за которой - тьма. Линчевская тьма. Я не боюсь Линча. Я не люблю Линча. Не сейчас. Но эта занавеска похожа на него. И мне страшно подходить к ней, потому что я знаю, что я увижу. Я знаю, что там.
Странные звуки. Сначала, до сегодняшнего дня, я думала, что там идет стройка. А что еще может оказаться за моим окном, посреди города с 'претензиями' неизвестно на что. Что еще может так скрежетать? А ведь я знаю.
Но я не могу пересилить страх, а может, лень, я лежу на кровати и не могу встать на ноги, чтобы откинуть в конце концов эту чертову занавеску, и замереть, и почувствовать удушье - что-то сожмет мое горло, как только я увижу ЭТО. Звук похож на то, что там очень много живых существ. Живых или полуживых, но главное, не машин... Мне гадко от своих догадок на счет этого звука. Я могу позвонить по телефону своим соседям. Это сделать легче, чем позвать кого-то из соседней комнаты: звук громкий, мне придется кричать, но я не настроена сейчас издавать какой-то шум. Звук завораживает. Что-то огромное высится за моей занавеской, что-то не подвластное уму. Я отбрасываю идею звонка соседям: как назло не помню ни одного номера и ни одного, чей голос хотела бы сейчас услышать. А звук нарастает. Он настойчив, как любовник. Он требователен. Он жаждет, чтобы я все-таки поднялась и посмотрела в окно. Я преодолеваю двойное желание: подойти и убежать. Поэтому я лежу и цепенею от сковывающего меня непонятного чувства. Начинаю дрожать. Звук усиливается. Я в исступлении хватаю телефон. Перебираю телефонную книгу. Нет, все они слишком далеко. Никто не придет и не защитит меня от этого звука, от этого адского шума. Что они там строят? Вавилонскую башню? Перед глазами начинают мелькать картинки одного странного фильма без слов. Когда я охарактеризовала его идею как попытку добраться до Бога, меня осадили и вежливо указали на мой нежный возраст: смотри и не пытайся делать выводов.
Но я-то знаю, что была права. Это случается не так уж часто, как хотелось бы. И на счет этого звука я тоже не заблуждаюсь. Мне становится холодно. Я кутаюсь в одеяло, и начинаю перебирать в голове законы теории перевода. Стилистику, со всеми ее извращенными повторами и омографами. Мне страшно. Этот страх взялся ниоткуда. И я знаю, что он пройдет, стоит только кому-нибудь живому войти в комнату и наполнить ее своим теплом. Себя я живой уже почти не чувствую. Трогаю руки: они холодны. Все тело мертвенно бледно и холодно.
Из комнаты доносятся мерзкие моему существу голоса из телевизора. Я сосредотачиваюсь на них, пытаясь не случать этот стрекот. Но это невозможно. Он и раньше, уже на протяжении недели преследует меня в этой комнате. А еще пауки. Почему-то в последний месяц я переубивала их в этой комнате в огромном количестве, а они все равно чудятся мне везде. Почему здесь?
Звук еще громче.
Я осмеливаюсь высунуть ногу из-под одеяла и поставить ее на ковер. Он отвратного цвета, я не понимаю, почему он такой, но сейчас мне все равно, мне даже нравится его цвет по сравнению с этим невозможным шумом. Почему его никто не слышит? Где эти борцы за справедливость, готовые при каждом нарушении порядка добровольно вступать в смертный бой с любым ублюдком?... Нет, они ничего не слышат. От этого мне еще страшнее. Какого черта? Может быть, это мой корявый неудачный сон? Я делаю новую попытку подняться.
Получается. Осталось несколько шагов. Нужно всего лишь отогнуть, отодвинуть эту чертову линчевскую занавеску. Ну же! Взять себя в руки и сделать это!...
Я осторожно отгибаю край, зажмурившись. Не знаю, как ноги донесли меня до окна. Я не чувствую их. Я собираюсь открыть глаза. Сначала я пасую и уже поворачиваюсь в сторону постели, но вдруг что-то, какой-то свет пробивается сквозь мои веки и я рефлекторно, от любопытства распахиваю их.
Передо мной высокий, теряющийся где-то далеко и высоко в небе муравейник. По нему снуют жирные, размером с собаку муравьи. Одни тащат в своих пастях сухие ветки. Другие - я вижу целую группу несущую что-то на своих 'плечах' - тащат пожранное, надкусанное с разных сторон тело. На нем висят клочки одежды (я замечаю заляпанный кровью значок 'Адидаса') и плоти. Крови почти нет. Очевидно, ее сцедили вон в те боковые ямы у подножья башни. Группа муравьев взбирается по странным ступеням башни куда-то вверх, умащивая по дороге не склеившиеся палки обильной слюной, текущей из гадких ртов.
Мне дурно.
Мне кажется, что еще чуть-чуть и меня вывернет наизнанку. Я не могу смотреть на муравейник. Мне больно смотреть на него. Я замечаю что-то, но не сразу могу сообразить, что же это. Что-то бросается в глаза и в то же время прячется от моего разума.
И тут я понимаю, что это.
Их 'лица'. Все сплошь - они мне знакомы. Все эти лица я вижу каждый день. Тошнота подкатывает к горлу. Тошнота и кашель. Я чувствую, как костенеют мои руки. Все тело сковано непонятным параличом.
Мне дурно.
Та группа муравьев, что несла труп, теперь утрамбовывает его на одной из верхних площадок муравейника. Вчетвером они смачно плюют в свой хворост, и укладывают труп, ломая за одно, для удобства, кости.
Я отворачиваюсь. Но гипнотическое воздействие муравейника уже пересилило мое отвращение. Я снова смотрю в окно: орды муравьев вышагивают передо мной, снуют вверх и вниз по своим срочным и неотложным делам.
Я замечаю, что моя рука подозрительно чернеет. Я несколько секунд наблюдаю, как она медленно сужается и скрючивается, а потом с размаху ударяю кулаком по стеклу. Стекло - вдребезги, рука - в кровь. Я поднимаю озлобленный взгляд. На улице светло.
Небо сегодня не красное, как вчера. Оно бледно голубое, из чего я делаю вывод, что тепло продержится еще пару дней. Вечереет. Машины, сигналя, объезжают стоящий посреди дороги, уходящий высоко в небо муравейник.
Отчет - 4,
вынужденный.
19-24 декабря 2006
Ад внутри.
Когда осознаешь всю глубину и пафос своих ошибок (при чем некоторые считают, что жалеть о сделанном глупо), появляется ощущение, что ад ближе, чем собственная кожа. Ад внутри. И в этом тоже есть пафос. Ты ведь не заглядываешь внутрь других, не проверяешь, чей ад жарче.
Ты просто сопоставляешь внешние эффекты. Если вот этот валяющийся на земле со взглядом отчаяния человек спросит тебя, нет ли у тебя лишнего рубля, ты возможно подашь, потому что твой АД кажется тебе гораздо менее страшным. Но ты же не знаешь, что он купит на эти деньги, каким раем он затянется после... И ты идешь дальше и встречаешь хорошо одетых людей, с улыбающимися лицами и надписью 'Успех' на лбу. И тебе кажется, что их ад, который так или иначе существует, горит таким тихим и не тревожащим никого пламенем, что и в голову не придет, что эти люди могут страдать гораздо сильнее. Ты ведь не знаешь, что за мысли роятся в их головах, и сколько боли им могут приносить вещи тебя не задевающие.
Наивно полагать, что кому-то может быть хуже, чем тебе.
Жизнь похожа на большую бочку. Никогда не знаешь, вино в ней, или кровь.
Есть у одного писателя (который уж не дышит), книга - кажется, одна из последних его вещей. Так вот ее название можно составить из названия отчета и ниже описанного случая.
23. Снился мне сон. Я, две собаки и мой Кот шли по улице в нашем районе. Кот сказал, что надо бы зайти в одно местечко и проверить, все ли там в порядке. Я согласилась, и мы вошли в длинную белую комнату, в которой сидели медведи. Они были большие и достаточно злые, чтобы соваться к ним со своими проблемами.
Кот решил, что медведям здесь не место, и дал одному из них по носу. Тот разозлился и дал Коту сдачи: трижды лапой по голове. Я отвернулась, понимая, что от Кота почти ничего не останется. Раздался страшный крик, Кот рванулся прочь из белой комнаты. Я побежала за ним, крича: 'подожди, Котик, пожалуйста!'. Рыдая, я догнала его на улице. 'Иди ко мне, Котик'. Он прыгнул мне в руки. Я прижала его к себе. Мы вернулись домой, и легли в кровать. Я гладила его черную шерсть, плакала и повторяла: 'Все будет хорошо'. Но я боялась смотреть на него. Я не пыталась понять, как он остался жив. Медведь был огромный: все равно, что быть прокрученным через мясорубку. Я прижимала его к себе, и представляла, как его морда сочится кровью.
Я так и не посмотрела на него. Так и не посмотрела...
Отчет - 5.
Ночь перед расстрелом.
21-22 декабря 2006
...Я сижу в своей одиночной камере, священник уже приходил. Я отказался от исповеди: имел я всю эту поганую систему. У меня осталась еще целая ночь впереди. А утром, когда все ОНИ, поднявшись еще до рассвета, приедут сюда, и, позевывая, будут ждать, когда подготовят эшафот, я выйду отсюда и пройду около двухсот метров до места своей казни. Вчера мне говорили, что меня расстреляют. Но сегодня казнь ужесточили: меня вздернут на площади, на глазах у публики. Там соберутся все ОНИ.
Жаль, что меня повесят. Я предпочел бы быть распятым. Не знаю, можно ли попросить об этом. Наверное, эта просьба покажется палачам странной: уж не все ли равно, как умирать? И, тем не менее, я предпочел бы быть стильно распятым. Думаю об этом, и чувствую, как в меня вколачивают гвозди.
А впрочем, повешение, ничем не хуже. Я откажусь от мешка, который предлагают одеть на голову, чтобы не было так страшно. Откажусь: хочу видеть их лица. Они будут упиваться каждой секундой. Конечно. Они поднимут головы вверх, а глаза их начнут мутнеть. Самое дно их подернется рябью, а затем, чернота станет проникать из зрачка на радужку. Я буду повторять ее имя. Я и сейчас повторяю его, потому что боюсь забыть. Я всегда боялся забыть, как ее зовут. Потому что она - одна из тысячи таких же существ, и часто я просто не могу различить их. Они все одинаковы. Все. Поэтому я предпочитал называть их как-нибудь универсально: 'тварь', 'сучка', 'девочка', 'любимая'.
Но ее имя выжжено внутри. Ее имя вырезано на моих ладонях. Мне больно, когда я прикасаюсь к кому-то другому, потому что я тут же вспоминаю ее.
Вот сейчас я один. Я совершенно один и я знаю, что ни один человек из этого города не придет заступиться за меня. Я ни на кого не надеюсь и ни на кого не рассчитываю. Я уйду на рассвете туда, куда ОНИ отправят меня. Роман с человечеством длился так не долго. Мне даже не грустно: грусть бесполезна в моем случае. Точно так же, как и боль. Мне только немного досадно, что я опять попадаю в ту же ловушку, что и прежде.
А самое забавное в том, что как бы ты не обращался с людьми - плохо или хорошо, - они все равно распнут тебя. Им безразличны твои действия - они просто чуют ТЕБЯ. Быть вечной жертвой, это тоже самое, что быть вечным монстром.
Я укрываю голову тонким одеялом - оно достаточно чистое, ведь в этой камере преступники живут не дольше 12 часов. Мне холодно. Я пытаюсь забыться коротким сном, но волнение не пересилишь. Как это произойдет? Больно ли это? Что будет после?...
В голове жужжат мысли о побеге, и мысли о самоубийстве - все те распространенные варианты, которыми пользовались здесь до меня. Побег - это идея, и я могу сбежать, если найду в себе подобное желание. Но это меня угнетает. Я уже так свыкся с мыслью, что умру от ИХ рук, что сбежать сейчас было бы просто глупо. Так же, как и самоубийство. Оно означает, что мне придется вернуться сюда опять. Все самоубийцы возвращаются...
Я начинаю ходить по камере туда сюда, как тигр в клетке. Остается все меньше времени. Все меньше. Интересно, а если ОНИ все же добьются своего, меня опять заставят проходить этот ад? Я не уверен, что вынесу еще раз. Хотя, каждый раз все начинается заново: ты полон сил и жаждешь жизни. И только к концу, понимаешь, что это уже не впервые, и умирать уже не страшно. Страшно только то, что все опять начнется сначала, и ты наивно будешь полагать, что жизнь прекрасна...
'И должен я погибнуть, но никогда я так не жаждал жизни'.
Нет, говорю я. Нет, нет, нет. ОНИ никогда не узнают моего ада.
Я никогда не стану частью муравейника.
Отчет - 5
15 октября 2006
Сундрей однажды сказал мне, что сны - это обрывки будущего, которые мы обязательно забываем, а дежа-вю - это почему-то не забытые кусочки. Сундрею я верила безоговорочно. Как никому. Даже при том, что не разделяла его чувств к себе. То есть вопреки тому, что не разделяла. И каждое утро мне хотелось ему что-нибудь сказать. В предбодрствовании это казалось важной вещью, и если я все-таки дозванивалась до него, истинной совы, только заснувшей в восьмом часу утра, он внимательно слушал весь мой зачастую бред, делал цепкие замечания, которых так жаждал мой слух. Поздним, а для него ранним утром он подчистую все забывал - и то, о чем мы говорили, и то, что я звонила, и то, что я вообще могу ему позвонить. Но я почему-то не обижалась. Сундрей был старше ровно вдвое. И еще он был гениален. Конечно, понимали это не все, но те, кто понимал, грелись в лучах его гениальности как змеи на солнце. Не знаю, любят ли змеи греться на солнце, потому что ему так и не удалось привить мне любовь к знаниям о животном мире, но мне почему-то приходит на ум именно это.
Он читал мои мысли. И понимала я это по его глазам. Чаще грустно-умным, как у Алтухова Дины Рубиной, но иногда и веселых.
Помню, как однажды он приехал ко мне в другой город, где я в то время изнывала от одиночества, скованная учебными и ненавидимыми дисциплинарными обязательствами. Он снял номер с деревянными стульями в уютной гостинице. Я лежала на полу, положив на один из них голову, и наслаждалась его присутствием. Курила его отвратительные сигареты, пила черный-черный кофе из синей чашки и, несмотря на все это, придумывала предлог, чтобы не оставаться. Стараясь при этом не думать об этом. Он ведь мысли читал!!! И прочитал. Помрачнел и сказал - Алиска, ты меня больше не любишь.. А я ведь приехал к тебе. Спасать.
И мы вышли из гостиницы, пройдя мимо мадам с приклеенной улыбкой за стойкой. И были в старом городе - таком милом местечке для туристов. Меня принимали за переводчицу, а его за туриста. А потом ему стало плохо. То ли это я ему постоянно портила настроение и здоровье, не знаю, но при мне ему часто нездоровилось. Прибавить этому, что он очень боялся казаться мне жалким и старым. Было мне тогда 20, а ему 40.
Я помню, когда произошла моя первая ему измена, при том, что любовное отношение было только с его стороны, измена все равно считалась изменой, - он мне сказал просто. Неужели я хуже его? Понял, что банально сказал, но по-другому и не хотел. Нужны были простые слова для выражения простых человеческих мыслей. Сундрей никогда не старался выглядеть сильнее, стильнее, круче, сложнее, чем был на самом деле. И поразительно быстро мог опускаться на время общения на один уровень с людьми.
Поднимался он, надо признать, очень редко - просто мало к кому было. К Богу его, слава ему, не звали. А он в него верил. Ну по-своему, конечно, и в Бога ли - неизвестно, но верил. Вообще верил во многое. Хотя говорил, что ни во что.
И была у нас кафешка под странным названием, переводящимся на русский как 'Здравствуй'. Такая милая незатейливая дешевая кафешка. Кровавой Мэри в меню, конечно, не было, но нас она очень устраивала. Нас там знали - прихрамывающего человека в одежде цвета хаки и старомодным мобильным телефоном и меня - кудрявую девочку стройных форм. Я заказывала кофе, он - водку. Да, он был немного алкоголиком, но причина была веская - из спирта он получал энергию, которой и жил. А мои батарейки часто бывали подсажены, я все время находилась в поисках розетки, тыкаясь своей вилкой куда ни попадя. Сундрей улыбался в усы и говорил - Алиса, твой интеллект все время заставляет меня забывать, как мало у тебя опыта.
У меня была необыкновенная температура тела. Какой бы градус не был на улице, у меня всегда были прохладные руки и горячее тело, что всегда очень удивляло и восхищало моих возлюбленных. У Сундрея тоже была на этот счет своя теория. У него вообще было много теорий.
Так, по одной из них, объясняющей происхождение людей и их разночинство, он отнес меня к категории так называемых охотников на своих, приняв во внимание наличествующие мысли о суициде. Сам он относился к группе падальщиков - такая милая распространенная группа, живущая рядом с охотниками (просто охотниками) за их счет.
Не знаю, зачем мне рассказывать об этом, он же просил сохранять эти истории в тайне. Не зная, что я не умею их хранить.
Отчет - 6
2 января 2007
А мы, задыхаясь от безразличия,
От тупого исступления
В белых одеждах безличия
Хороним гения.
Хороним гения.
До свиданья, мне больно,
но потом
До остановки автобуса.
Босиком.
По зажженным окуркам.
Босиком.
И волос моих золото
Пропадет навсегда.
Где же ты?
Похоронен в песках.
Нежности
Ты моей не добьешься.
Скрежетом
Наполняю бокал вежливости.
А мы, задыхаясь от невозможности
Убиваем тоску беседами.
Дрожью безбожности,
Белыми кедами
Растоптали порыв схожести
Наших душ.
Нашей свежести.
Отчет - 7
25 декабря
Ты ли это?
Я крадусь босиком по коридору. Что-то уж совсем мне не верится, что существо иллюзорное может оказаться человеком из плоти и крови.
Однако золотое правило действует всегда. Кстати, очень важно иметь в виду правила. Они созданы не только для того, чтобы их нарушать - в противовес общепринятым догмам, - они созданы еще и для того, чтобы нам помочь.
Я - коллекционер. Всю жизнь меня тянуло что-то собирать и составлять списки. Картотеки. Каталоги. И, конечно, не чего-то такого, что могло бы принести мне пользу, а каталоги всякой ерунды. Ну, вот, например, как сейчас, - каталоги фильмов.
Ты собираешь кино и складируешь его на своих полках, как Кощей, причем, смотреть ты по большей части не успеваешь - успеть бы, переписать фильм, и сделать обязательную учетную запись в списке. Смотрю я мало. Это ведь не книжку листать. Читать мне гораздо проще, а вот к просмотру фильма нужно быть готовой. Ведь это слишком тяжелая атака: и зрительная, и визуальная. А это вредно для моего психического здоровья.
Я всегда поражалась людям, которые умеют делать культ из собственной личности. Мы всегда этому поражаемся. Но если вдруг кто-то осмелится направить на нас неумолимую гладь зеркала, - мы падаем поверженные собственным взором, Нарциссы-Гаргоны.
Забавно то, что я пишу все это кому-то. Это не терпит отлагательств. Если я не напишу свой очередной отчет, произойдет что-то непоправимое.
Кто-то не вернется с войны, а кто-то с работы.
Кому-то не скажут правду, а кому-то скажут.
А еще очень важно то, что шоу имеет обыкновение делать вид, что вот-вот должно окончится нашим поражением. Но в последний момент все же делает шаг назад - прочь от пропасти.
Он всегда так думал. Ему это помогало.
Отчет - 8
26 декабря 2006
Предательство
Есть такая песня.
Сегодня меня спросили, с издевкой, когда я оторвался от чтения Могутина: 'Уж не Гай Юлий Цезарь ли вас зовут?'. Я ответил: почти. Я почти Цезарь. Чезаре.
А чуть позже объявился Брут.
Это все сильно сказано. Конечно, всегда можно все объяснить, все можно простить и все можно понять. Но иногда так трудно вместить в себя это понимание. И иногда так не хочется этого делать...
Хуже всего то, что это оказалось последней каплей в моем недоверии к людям. Когда ты не надеешься на других, а только на себя, но у тебя есть кто-то, кто скажет тебе: я друг, - то жить еще можно. А когда оказывается, что ты, вернувшись с войны, обнаруживаешь свою жену в чужих объятьях, когда оказывается, что тебя и не ждали вовсе - становится как-то не по себе... И нет приюта, нет пристанища, где можно бы было без страха забыться сном. Я открываю свои ладони, в которых остались следы гвоздей.
И я кричу: 'На западном фронте'.
Эхо приносит мне: 'Без перемен'.
Я в тот день умирал.
Никто не приходил, но я знал, что она есть. И пусть у меня зверски изуродовано плечо, пусть на моих глазах умирали друзья... Пусть эта война растоптала мою личность и мое тело... Но я знал, что она меня ждет.
'Я приеду в госпиталь 26-го декабря'.
Я ждал ее с утра. Я уже мог ходить, но постоянный жар делал из меня тряпичную куклу.
Я ждал ее до вечера. Я не смыкал глаз с той ночи, как получил это письмо. Не мог уснуть. Мне так ее не хватало. Я почти ни с кем не разговаривал в ту неделю, глядя на открытую дверь. Вечером пришла почта. Срочная телеграмма.
'Не приеду. Ухожу от тебя. Прости'.
Я долго не мог поверить, что это не ошибка. Я смеялся и говорил врачу: да, ОНИ меня разыгрывают! Они подшутили надо мной. Это дурацкая ошибка! Я не верю! НЕ ВЕРЮ!...
'И в горло нож вонзает Брут... и хочется довериться врагу'...
Следующим утром, когда я, наконец, уснул - забылся тяжелым сном, - в палату ворвались люди. Меня разбудили пинками: 'Позиции сданы! Они совсем близко! Вы - вполне способны воевать. Спускайтесь вниз, машины уже ждут. Страна не забудет своих героев'.
Для меня это было пустым звуком. Меня колотила дрожь. Толпа понесла меня вниз. Выдали какое-то оружие. Потом - час езды до линии фронта.
Нас выбросили в какой-то глуши.
До вечера мы не сдвигались с места, а когда стемнело, один из наших парней умер. Он говорил что-то, а в следующую секунду его уже не было. Не было.
Жар спал к полуночи.
И тут началось.
Стрельба, страшный грохот. ОНИ были совсем близко. В нескольких шагах от нас. Нас было всего трое. Два парня со мной были братьями. Когда рядом с окопом оглушительно взорвалась граната, один из них не выдержал, и рванулся прочь. Его убили тут же. Второй, его брат, с ревом бросился за ним. Я лежал на дне окопа, закрыв голову руками. Просто не было сил. Иначе бы и я, наверное, предпочел быструю смерть. Все уже ясно: мы проиграли войну. Я окружен. Мне не спастись.
Внезапно в окоп, рядом со мной спрыгнул человек. Тьма застилала его лицо. Это был чужой. У него в руке был нож.
Я перевернулся на спину. В глазах темнело, температура, очевидно, была под 40.
'Не двигайся' - сказал он по-английски. Я понял, потому что в школе нам его преподавали. Я замер. Очень сложно было держать глаза открытыми.
'Давай', - шепнул я на его языке.
Он сделал шаг вперед. Очевидно, боялся, что я прячу где-нибудь нож или пистолет.
'Давай!', - я попробовал приподняться.
'Не двигайся'.
Он опрометчиво возвышался надо мной, я еще подумал, что опасно так стоять: сверху ведь можно увидеть тебя, а если наши еще здесь, то они попытаются меня спасти. Да и чужие могут случайно задеть своего.
И вдруг что-то свистнуло, и его подкосило на месте. Он держался за плечо и падал на меня. Я схватил его руку с ножом и вывернул ее, так, что нож выпал.
Враг лежал рядом со мной, с трудом дыша.
'Я не хотел', - прошептал он.
'Здравствуй', - ответил я, чувствуя, что сознание меня покидает.
Не знаю, сколько прошло времени, я проснулся в еще худшем состоянии. Он все еще был жив. Рана не была смертельной. Но он бредил.
'Что?' - спросил я.
'Она меня ждет. Она меня ждет. Она меня ждет...' - говорил он, дрожа.
'Кто - она?'
'Моя жена'.
И вдруг я вспомнил о той телеграмме.
'Нет. Она не ждет. Она больше не ждет', - ответил я тихо.
Странно, что никто не приходил. Ни наши, ни чужие. Мы валялись в окопе, как два отброса, полутрупа, всеми забытые. Единственное отличие между нами состояло в том, что его 'она ждет'. А меня уже нет.
Меня уже нет.
Меня уже нет.
Я повернулся к нему. Он испугался и скосил глаза в сторону ножа. Я почувствовал какое-то странное удушье. Как будто этот огонь внутри меня подобрался к легким.
'Она меня ждет', - повторил он настойчиво, сквозь всю свою боль.
Из последних сил я придвинулся к нему ближе. На его лице отразилось напряжение. Я положил голову ему на плечо, с трудом делая вдох, и почувствовал щекой ткань его форменной рубашки цвета хаки. А сквозь нее - мускульное напряжение молодого раненного тела. Я уловил запах крови.
Враг посмотрел мне в глаза: волной нахлынула тоска и боль. При всем моем одиночестве, как хорошо было чувствовать рядом живого человека и...
жало ножа в спине...
жало ножа в спине...
жало ножа в спине.
'Спасибо', - прошептал я на прощание, глядя в его перекошенное злобой, страхом и жалостью лицо. Только враг никогда не предаст: обещая убить - он убьет.
Отчет - 9
L.
1 января 2007
Для того чтобы понять ее, я должен приходить к ней. А путь до ее дома лежит через что-то, что я держу в потайном кармане, в рукаве. Желтый пакет.
Я делаю три вдоха.
Ты появляешься перед глазами в белом платье: все это время ты сидела в соседней комнате, или даже пряталась на балконе. Может, поливала там цветы?
Я опускаюсь на колени, сознание двоится, и какой-то непостижимой половиной себя я успеваю подумать, что в последнее время чересчур часто делаю ошибки в словах: я пишу через 'о' то, что надо бы писать через 'а'.
Ты идешь медленно с другого конца комнаты ко мне, и все мое существо наполняется трепетом, я закрываю от удовольствия глаза, но не перестаю тебя видеть. Тебе так идет это платье, что у меня на глазах появляются слезы. Ты шагаешь как молодая лошадка, высоко поднимая колени. В белом платье из шелка, со струящейся юбкой....
Я втягиваю носом твой запах, я спешу наполнить им свои легкие. Твои волосы собраны сзади в хвост. Я впиваюсь в тебя глазами и начинаю чувствовать голод. А ты подходишь все ближе, и тебе чуть больше пятнадцати, а мне все тридцать.
Кто-то уже пытался читать псалмы над моей могилой.
И ты подходишь ко мне, и опускаешься передо мной на колени, еще ниже склоняя голову, тонкая, как цветок лилии. Я опускаю ладонь на твою щеку и не могу удержаться от слез. Ты так прекрасна, что мне кажется, от этого чувства можно умереть. Мне хочется есть. У тебя такие тоненькие и аккуратные пальчики.
Я вытираю слезы.
'Как прошел день?' - спрашиваю я, отворачиваясь, чтобы ты не увидела моих покрасневших глаз. Ты начинаешь весело болтать и носиться по комнате. Я зову тебя к себе. Я сажаю тебя к себе на колени.
Если бы ты знала, как мне хотелось в тот далекий день, когда ты родилась, подняться на крышу и, раскинув руки, прыгнуть вниз, ты бы никогда не приходила ко мне...
Но это было давно.
Ты иногда называешь меня братом.
Когда ты произносишь мое имя, я замираю. Я начинаю задыхаться, и глотать ртом воздух. Твой запах. Ты растворяешься во мне. И тебя уже нет в моей комнате. Пятнадцать лет назад, когда умерла твоя мать, я хотел покончить с собой, чтобы никогда не знать тебя. Я боялся тебя сильнее смерти. И сейчас боюсь. Я долго прятал ее фотографию от тебя, но ты случайно нашла ее, когда убирала в моей комнате. Может быть, конечно, ты специально копалась в моих вещах, я не знаю. Ты спросила меня за ужином: 'Кто это?!'
Это прозвучало как ревность, и у меня сжалось сердце. Она была так красива, твоя мать. Я ответил, что это одна старая подруга. Ты не поверила. 'Это твоя любовница. Ну, признайся! Тебе нравятся молодые девушки?!' Я усмехнулся. Твоя мать на фотографии была чуть младше тебя, но выглядела лет на двадцать... У меня по спине побежали мурашки. 'Тебе нравятся молодые девушки?!', - повторила ты настойчиво.
Я неопределенно кивнул головой.
'Зачем ты обманываешь нас всех?' - ты ударила кулачком по столу.
Я ушел в свою комнату, ничего не ответив. А что я мог тебе сказать?
Отчет - 10
7-8 декабря 2007
История Г.
Он говорил со мной всего несколько раз. Он был так вызывающе брутален (в смысле - груб), что я не знал, как мне себя с ним вести. То ли - набить морду, то ли - набиться в друзья... Нет, я никогда не был таким. Ни с женщинами, ни с мужчинами. Зачем бросать вызов всем и каждому? Это просто крик 'не подходите! Я опасен!'. Крик ребенка. Самозащита от тех, кто нападать не собирается. Это слабость...
Но так я думал уже после, лежа в кровати и читая книгу. Да, в какой-то момент я поймал себя на том, что переворачиваю уже вторую страницу нечитанного текста. Я думал. Думал о разных ощущениях, которые возникали у меня в процессе этих самых разговоров. Когда человек в самом начале общения распускает хвост и вручает тебе список правил поведения, не обязательно сразу посылать его к чертям. Я из терпеливых. А что, если поиграть по этим самым правилам? Если играть по правилам - не важно, по чьим - не проиграешь. Главное - не ошибиться. Конечно, можно напридумывать свои - но это тоже слабость...
Мы говорили с ним о чем-то неуловимом. Он посылал весь мир к чертям, и жил на полную катушку. Я не старался подражать ему, как не старался от него отличаться. Но что-то нас связывало, и к этому я привыкнуть не мог. Мы не разговаривали. Мы часто виделись на улице - просто случайно встречались, и ничему не удивляясь, шли пить кофе. Молча. Говорить я с ним особо и не пытался - он всегда был на что-то зол. Мы приходили куда-нибудь, заказывали кофе. А потом молча рисовали на салфетках. Он - всякие геометрические фигуры. Я - завитушки. Иногда - писали друг другу слова. Слова, слова, слова... Мы даже не смотрели друг на друга. А зачем? Я отлично помнил его внешность, а он мою. Необходимости не возникало, поэтому мы смотрели по сторонам. И хотя мой интерес к нему был достаточен даже для того(!), чтобы усомниться в своих нравственных убеждениях, я не лез к нему ни с вопросами, ни с ответами.
Один раз мы случайно попали ко мне домой. Мы шли по дороге молча. И я, забывшись, случайно пришел домой, а он, забывшись, пришел со мной. Я заварил кофе. Он как всегда, молча, ходил по моей холостяцкой квартире. Мне было приятно, что он здесь: несмотря на его мрачную, нелюдимую породу, в нем (как ни парадоксально) я чувствовал силу и экспрессивность, которую в людях всегда уважал. Его мнение (даже если оно выражалось жестами или словами на бумаге) - значило для меня много. Сам не знаю почему. Друзьями мы с ним не были никогда, впрочем, как и врагами... Мы не были нужны друг другу, как это бывает у приятелей, с которыми ты убиваешь время. Но он пил кофе у меня на кухне... И этим все сказано.
Иногда пускался в долгие рассуждения (он говорил не со мной - это был монолог, обращенный вовнутрь), темы были разные, но всегда 'высокие': жизнь, смерть, самоубийство, поэзия, кино, осень, одиночество и т.д. В ответ я пускался в свои рассуждения, зная, что он меня не слушает, как я не слушал его. Мы обменивались книгами, заворачивая их в непрозрачную бумагу: никогда не знаешь, что внутри, и ждешь момента, когда, наконец, можно будет 'вскрыть' свою книгу. Иногда получалось так, что книги оказывались идентичными... мы удивленно смотрели в стороны и смеялись.
В тот день у меня дома, я попытался заговорить с ним. Он покосился на меня недоверчиво. 'Чего тебе надо?' - грубо прервал он все мои попытки. Я замолчал.
Вместо слов, я демонстративно удалился в свою комнату и включил компьютер. Он - что удивительно! - не ушел, а последовал за мной, и уселся на кресло рядом со столом. Я был потрясен. Наши отношения обычно не доходили до такой степени открытости. Я снова попытался с ним заговорить. На этот раз он огрызнулся: 'Что ты языком мелешь, как девка?' Я опять, проклиная себя, замолчал.
На столе передо мной лежала стопка исписанной бумаги, приготовленной на выброс. Я принялся рвать ее на мелкие-мелкие кусочки, практически в труху. 'Тебе что - делать нечего?', - подал он голос. 'Нравится звук', - соврал я. На самом деле, я просто должен был чем-то снимать напряжение от его присутствия. 'Хватит', - сказал он с угрозой.
Но остановиться я не мог. Это занятие так увлекало, что казалось - вот, сейчас, еще клочок, и я перестану... но ты брал следующий лист, и...
Внезапно он с размаху ударил меня по рукам. От возмущения я просто взорвался и врезал ему в ответ по плечу. Тогда он схватил меня за горло и с легкостью швырнул с кресла на пол. Я ударился спиной о спинку кровати. Он встал и смотрел на меня сверху вниз. Не знаю, почему, но мне хотелось бить его до изнеможения, бить, чтобы он захлебнулся в своей крови. Я лягнул его по ноге. Он взвыл от боли - я попал прямо по кости.
Я закрыл лицо руками, ожидая, что он сейчас будет меня убивать. Но пинков не последовало. Стояла тишина. Я открыл глаза, и увидел его сидящем за моим компьютером. Он совершенно потерял ко мне интерес, и занимался теперь какими-то фильмами. Я был разочарован.