Ousmanova Larissa Rafaelevna : другие произведения.

Черный альпинист

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 4.00*3  Ваша оценка:
  ЧЕРНЫЙ АЛЬПИНИСТ
  (Юношеская повесть)
   Л.
  
  ПРОЛОГ
  
  В последнее время совсем не писалось. А что писалось под внутренним и внешним давлением: необходимо сдать "практику", - было слабо. Выжатое по капле пахло если не мертвечиной, то запахом тяжелой болезни - бездарности. Болела душа. Казалось, что те немногие способности, что в ней когда-то развились, иссякли. Осталась пустота. Она утешала себя предсказанием "Книги перемен": "Самая темная ночь бывает перед рассветом". Но в эту ночь ей нужен был хотя бы тусклый свет ночника или поздней луны, чтобы вконец не разочароваться.
  Хотелось все бросить и уехать из ненавистного северного города. Перелив колокольного звона и солнечных бликов на куполах и крестах церквей, отраженных в извилистой Которосли, холодное моросящее лето, комнатка на троих, хлеб и консервы, счастливый смех подруг - все раздражало и было чужим. Опять без звонка явились тоска и Черная Зависть. К живущим, влюбленным и творящим. Опять снились кошмары. Опять не было понимания. Себя и других. Опять начиналась жизнь в двух измерениях. Усталое тело исполняло когда-то данные ему инструкции. Усталая мысль искала ускользнувший куда-то смысл существования. То, что было решено в шестнадцать лет, в двадцать казалось ошибкой. Июнь опять становился самым тяжелым месяцем года. Она понимала, что это кризис, болезнь роста, но легче не становилось.
  Мучительно долго перебирались четки дней в северном добровольном изгнании. Зависть, как чужое тело, наваливалась и овладевала ею. Бороться с ней уже не хватало сил, подчиняться было стыдно, оставалось одно - переждать. И обида за беспомощность заставляла кусать губы на скрытой от чужих глаз скамейке набережной.
  "Я ненавижу себя, не зная за что. Я ненавижу людей за то, что они глупо счастливы. Я ненавижу тебя за то, что любишь меня, за то, что тот, кого обожаю, ушел к другой, не растопив во мне льда, тонкой корочкой покрывшего жаркое сердце. Я ненавижу друзей за то, что любят меня, а значит - предают".
  Ненависть стала ее естеством. Ненависть к себе и природе, сотворившей ее для страданий и требующей чего-то взамен. Любви? За что? За несовершенство? Благодарности за эту глупую жизнь?
  Долг перед поколениями родных за их трудные неудавшиеся судьбы, который висел над ней дамокловым мечом, требовал быть счастливой. За всех. Быть талантливой и удачливой. Глупость предков и их ум воплотились в ней, чтобы совершить задуманное. Жертва восхищалась своей миссией, когда все шло гладко, а когда наступали черные дни, как сейчас, ей приходилось тяжеловато. Расписываться в собственной слабости не хотелось. Да и слишком стянула маска "Самой-Самой" лицо: нужно быть сильной. Чтобы выполнить долг. Пожизненный. А ведь хотелось жить, а не играть в жизнь, пусть и в "исключительную". Но на этот раз даже играть не удавалось. Слишком много было разочарований в себе и других.
  Она все-таки попыталась рассказать о своем состоянии Чужой, ища сочувствия. Но та была заполнена другим переживанием:
  - У меня тоже было такое... Давно... А ты случайно не влюбилась?
  Это разозлило ее еще больше. Потому что было частицей правды. Она отдала Чужой то, чем могла владеть сама, но не захотела. "Мальчик с девочкой дружил, мальчик дружбой дорожил.. Ну-ну..." Сказала Чужой: "Случайно - нет", сказала себе: "Пускай. Судьба. Любят не человека, а тип. Придет другой". А умудренная опытом не очень счастливой семейной жизни Своя, качая годовалую дочку, улыбнулась сквозь пелену в глазах: "Если жалеешь, значит, что-то было к нему". Было? Было... есть и будет. Будет?
  - Тебя не понять, - сказал Один. - Мне кажется, что ты однолюбка.
  - Тебя не понять, - вздохнул Другой. - Ты любишь всех...
  - Наверное, я никого не люблю, если мне удается любить всех и некого ненавидеть, - призналась себе.
  - Тебя не понять никому, - шепнул Гороскоп. - Сними розовые очки, не жди принца с розами и золотом. Не дождешься...
  Она могла пережить и это. Но пришло третье. Вернее, ушло. Опора.
  Было холодно и одиноко. Туннель впереди был завален камнями и превращен в лабиринт. Луна не светила. Огонь ночника погас. Она сидела на куче мусора. Тормошили то слева, то справа: выход здесь. Кто-то гладил по волосам и прижимался теплой щекой к щеке. Слышался перестук колес. В тупик несся черный поезд с усталыми пассажирами. И единственным светом во мгле были их обреченные взгляды. Они звали: с нами, с нами, мы серы, мы равны. Поезд резко затормозил перед кучей камней, и полосатые их одежды сплелись: клетки, клетки, клетки. Решетчатые окна. Сетка. Невод...
  А ведь она тоже шла с ними когда-то. У одного был в руке красный клубок Ариадны. Шли вместе, росли, умнели и прозревали. Кто-то заметил конвой. Клубок превратился в кучу цепей на полу сырого каземата. И все разошлись. Ведомые сели в поезд, ведущие кричали отовсюду, и эхо их голосов, отражаясь многократно от стен, сливались в один гул: "Сюда..."
  Стало страшно и совсем одиноко. Слюнявые поцелуи, холодные руки, гревшиеся на груди, зовущие шептания: "Ты наша". Нет, не ваша - своя собственная.
  
  Я учусь жить без веры.
  Что была - опала, как мак.
  Те, что предлагают, серы.
  А та хоть была красна.
  Все началось не так.
  А кончится: придет весна,
  И юным
  Покажется мир обновленным.
  А я уйду по непроторенной
  Дорожке к Истине меры.
  Я научилась жить без веры.
  
  Она встала с кучи зловонного мусора и пошла вперед маленькими шажками. Одна. Надо было начинать все сначала.
  "Как трудно идти одной... Зачем я не родилась мальчишкой? Как хочется признания и славы. Мужского. И хочется другого: камин, вязанье, на руках живой комочек плоти, жадно сосущий грудь. И рядом: широкие плечи, сильные руки и любящие глаза и губы. Как мало женщине надо..."
  Ты помнишь тот старый детский спор?
  - Счастье. Где оно? В чем оно? Без человека нет его. Но есть люди, никогда не познавшие счастья. Для каждого оно свое. Мы ищем его где-то, но не в себе. А оно-то во мне, в тебе.
  - Нажал в себе кнопочку и - стал счастливым?
  - Да.
  - Глупости.
  - Ты просто не знаешь, где твоя кнопочка...
  Всегда веселая, любящая и любимая жизнью та девчонка казалась ей недалекой. Ведь "где много ума, там много печали". Позднее она раскрыла ей глаза:
  - Кому нужны мои слезы? Людям хочется счастья. И они готовы греться у чужого, если нет своего. Пусть я глупее вас, но я счастливее. Вы, ищущие Истину и смысл, никак не поймете, что они в этом: человеку хочется счастья, его физического ощущения в этот миг жизни, пока он жив.
  "А может, она права?
  * * *
  Я увижу взметнувшуюся пыль с автострады,
  Уносящую ввысь поток взбесившихся машин,
  Сквозь кружево моста
  Проступающей серой лентой,
  Той, что когда-то
  Связывали мне косы.
  Мне солнечными очками стал
  Масленый блеск
  Размотавшегося клубка рельс.
  И мне странно:
  Я еще не сняла,
  А только попыталась снять очки
  Цвета последнего всполоха солнца,
  Как привет из детства,
  И вдруг надеваю мрачную пелену.
  Не хочу!
  Или, мир, ты такой в самом деле?
  Или мне ослепили глаза?
  Как понять? Как принять?
  Как найти себя?
  А может, смириться и не искать
  В этой бешеной гонке
  Смерти и жизни
  Какой-то смысл?
  Может, эта борьба - суть?
  Тогда мое рождение и моя смерть -
  Две точки отправления
  Для поиска смысла.
  Значит, постижение как процесс
  Лишь в одном -
  Ту прямую, что мы называем
  Путем человека,
  Максимально укоротить.
  Как только ты понял,
  Что счастье на краю жизни,
  Надо ее оборвать.
  Очень мрачно, но точно...
  Раз уж творец отказал нам
  В плодах древа познания и бессмертия.
  Но как разрешил он
  Отравиться желанием,
  Приведшим к греху?
  Разве умиротворенность и спокойствие -
  Счастье?
  Счастье - это так мало:
  Упоение собственным совершенством.
  Оставим право судить потомкам.
  Не суди, да не судим будешь.
  Так предадимся порокам?
  Чем меньше и ниже планка,
  Которую ты берешь,
  Ты кормишь досыта змея,
  Который в тебе живет.
  А я хочу планку
  На самом верху,
  Чтоб не достать.
  Пусть яд голодающего во мне
  По жилам моим течет.
  Пусть кровь отравляется.
  Пусть мысли болят.
  И пусть мой конец
  От неизлечимой болезни настанет -
  Жажды счастья.
  Мне говорят: утоли в вине.
  Мне говорят: игла остра
  И будь как во сне.
  Мне говорят: постель мягка,
  Ночь темна,
  И сладостью тело истомлено,
  Так сомни этот лист простыни.
  Не хочу!
  Нет! Хочу! Но потом и все сразу.
  Когда призрачный сон,
  Что зовется душой,
  Иль рассеется, иль успокоится.
  Когда мягкий и нервный кусок
  Дымящегося от крови мяса,
  Что люди зовут сердцем,
  Станет твердым и высохшим,
  Как на витрине.
  Пусть тогда меня режут,
  Берут, обнимают и нежат.
  Пусть тогда изучают, описывают
  И раскладывают в музее.
  "Это рука, что касалась
  Влаги и обгоревшей земли.
  Это глаз, что пытался увидеть
  В хаосе желаний и несбывшихся надежд
  Чье-то счастье.
  Это сердце, которое страдало
  И не знало от чего.
  "А в общем, - скажет экскурсовод
  Какой-то девчонке с нелепой прической, -
  Это был странный человек.
  Ведь мы же знаем,
  Что такое счастье".
  И подарит ей учебник по "Марксистской этике".
  Я посмотрю мертвым
  Потухшим хрусталиком глаза
  И с завистью усмехнусь.
  "А может, он прав,
  Откармливающий во чреве своем
  Того, кто мешает мне жить.
  Он спокоен и счастлив.
  Значит, синюю птицу
  Искать не надо?
  Ты ловишь ту, что рядом,
  И, не потроша и перьев не трогав,
  Глотаешь и... рад?"
  Я выворачиваю глаз наизнанку
  И вглядываюсь
  В темное нутро свое.
  "Я - центр Вселенной.
  И мне наплевать
  на гелиоцентрическую систему галактики
  И четырехмерное строение мира Минковского.
  Я - центр Вселенной.
  И я рад... Рад?
  Значит, счастье во мне?"
  Карнеги щурит глаз
  И хлопает по плечу:
  "О'кей, френд",
  И я залпом ему выдаю
  Семь заповедей
  Из засаленной книжки
  "Как стать счастливым".
  - Я радуюсь жизни.
  - Я молчу.
  - Я не перечу начальству.
  - Я счастлив.
  - Я счастлив! - кричу.
  - Я счастлив?
  
  И дробь барабанная по карнизу.
  Порывистый ветер
  С пригоршнею слез.
  Открыто окно.
  Лиловая с белым
  Пена сирени,
  Прибитая бурей,
  Дрожит, как желе.
  А мне захотелось
  Вдруг стать малышом,
  Иль Лариной Таней,
  Тургеневской девушкой,
  Нашедшей на миг
  И вдруг потерявшей
  Мечту...
  
  Мне хочется в вечность
  Тот миг растянуть,
  Когда, захлебнувшись,
  Теряя рассудок,
  Целую любовь.
  
  * * *
  Так кто же прав? Наверное, та девчонка".
  Она споткнулась и чуть не упала. Дорога в лабиринте опять привела ее к знакомой куче мусора. Она поняла, что окончательно запуталась в этой жизни. И еще: ужасно устала от нее.
  - А может, все это не так уж и важно? - спросил Далекий Любимый. - Может, все намного проще и не надо ничего усложнять?
  Познавший Истину кивнул: "Конечно. Помнишь: "Все суета сует и томление духа..." А Искренний Друг прибавил: "Ищи. Я знаю - ты найдешь". Родные, поняв, посоветовали: "Сначала отдохни".
  
  ...Крым казался сказочной страной Аркадией. Представлялся тем прекрасным пейзажем, на фоне которого снимают кинофильмы из жизни "звезд": экзотичные радужные цветы, жгучая зелень кипарисовых свечей, горные пики в жабо облаков, белоснежные и воздушные, как чайки, дворцы с фонтанами и тенистыми аллеями парков, ослепительные зеркальные отсветы стекол пансионатов и домов отдыха днем, как нимб святости над всем побережьем, или гирлянда огней, как обручальное кольцо полуострова, ночью, лазурь ласковых вод в тихих заливчиках, шоколадный загар с белозубыми улыбками беспечных отдыхающих, прожигающих на кремнистой гальке под музыку и смех деньги и молодость. Казалось, здесь роскошно красива природа и столь же красивы люди. И здесь, именно здесь, должно произойти что-то необычное и серьезное, как в водевилях и мелодрамах из жизни отдыхающих со счастливым концом. Она ехала с ожиданием радости, может быть, счастья. Хотя бы радости от новизны, красоты и воплощения в реальность смутных образов детства.
  Море всегда было для нее загадкой. Символом того хорошего, о котором читала в детских сказках: "За тридевять земель, за тридевять морей..." Того, которого не ждут, а ищут. Дома в стенке лежала небольшая розовая раковина. Это был ее детский талисман. Появилась она давно, с отцовским другом, как-то гостившим у них, - капитаном дальнего плавания. Тогда "дядя" посадил ее, пятилетнюю, к себе на колени, предварительно вытащив из кармана брюк эту раковину. От него пахло каким-то нездешним, таинственным запахом. И сам он был необычный - высокий, сильный и добрый. Он приложил раковину к ее уху и сказал: "Там море, оно живое и что-то тебе шепчет, слышишь?" Она недоверчиво покосилась тогда на него, но в тот же момент вправду услышала какой-то мерный шум, далекий, едва уловимый. С тех пор море, которое жило в небольшой раковине, уверенное, всегда невозмутимое, стало ее талисманом. Оно всегда поддерживало ее и придавало силы: "Море... Густота синевы, как будто бухнули синьки в стиральный бак. Запах живой рыбы. Гортанный шепот прибоя. Небо - отражение моря. Воздух вокруг - его владения. Кожа влажная и чуть солоноватая. Это тоже море. Это тайна. Неразгаданная тайна силы, жизни и любви".
  ...Второй день несет ее и друзей симферопольский поезд на юг. В окно врывается пьянящий аромат украинских садов, крики приторговывающих на полустанках хохлушек: "Вареная кукуруза... Яблочки, яблочки!.. Груш не хотите? Огурчиков малосольных?" Надоевшие карты отбрасываются в сторону, когда появляется море, пока Азовское, с белой тесьмой соли. Чайки, влажный воздух и первый морской закат. Почему-то хочется плакать и смеяться. Она снова влюбляется в этот пейзаж. В тот самый.
  Когда-то она была здесь. И был почти такой же красивй рассвет. Только тогда из-под штормовки выбивались еще навстречу восходящему из-за Аю-Дага солнцу два алых язычка огня наивной убежденности и веры в светлое будущее (не только свое). Тогда было холодно стоять так высоко над морем над Пушкинским гротом, встречать рассвет вдвоем, безмолвно клянясь никогда не забыть этот берег, эту смену и друг друга. Тогда было больно глотать слезы, прощаясь с дорогими людьми навсегда и, плача навзрыд, не сумев удержаться, бежать по заветным дорожкам к морю, опрокинуть лицо в воду, смешивая ее и слезы в горько-соленой чаше расставания. Шептать "Прощай, свободная стихия...", втайне надеясь на встречу.
  
  ...Крым оказался другим. Восточным двориком симферопольского чистенького вокзала с колоннадами вдоль террас и фонтанчиком мутной пахнущей болотом воды в центре. Около него была прожита первая половина первой ночи крымской эпопеи. Вторую проспали у двери отделения милиции, постелив предварительно на пол газетки и приспособив вместо подушек рюкзаки. Сонная электричка унесла их в четыре часа дальше на юг, к неведомым и оттого самым интересным приключениям. Она пронзала месиво серого тумана в долине между низких с пятнистой мозаикой сланцев и известняка гор.
  Крым был другим: степным и горным. Серым вблизи и голубоватым вдали. Все было не то: сухая пыльная трава, где затаились клещи, корявые деревья, коварная купина, оставляющая незаживающие ожоги, очень темные и очень холодные ночи с безжизненным блеском тысячи звездных глаз, растапливающая и обугливающая тело жара в полдень.
  Отдыхающие здесь были тоже другие: в штормовках и шортах, с неизменным рюкзаком, а то и гитарой за плечами, усталые и веселые, с крепкими икрами, хитринкой в глазах и жадными руками, обдирающими встречные фруктовые сады, кусты ежевики, поля томатов, лаванды и даже зеленого табака.
  Полное отсутствие цивилизации. Дикость в ее первозданности. Простор. Тишина. Такая добрая, как будто ты не в гостях, а дома.
  "Стоишь на краю пропасти. Между солнцем и землей, которая далеко внизу тянет к себе. Расправляешь крылья, как Икар перед полетом. Шаг вперед и... несколько секунд жизни - настоящей.
  Я не боюсь высоты. Я человек, призванный летать.
  - Разве? А сколько раз жизнь била по курносому носу самолюбия: ошибаешься?"
  Она покачнулась на краю. Земля резко придвинулась, близко к глазам. Отпрянула. Стянуло виски. Но она усмехнулась: "Трусиха", - и подошла опять к краю пропасти.
  "Балансирование на грани между жизнью и смертью, преодоление страха, когда ощущение бренности собственного существования не беспокоит, - эти несколько секунд полноты жизни могут заменить годы тления.
  - А смогут?"
  
  ...И все-таки Крым был красив. Красив какой-то внутренней древнеазиатской красотой, понять которую сразу невозможно. Осознание пришло потом, внезапно, когда позади остались километры тропинок и дорог.
  С полого склона горы, по которому взбегают вверх из долины персиковые деревья, открывался вид потрясающий. Чаша Голубой Долины из дымчатого хрусталя гор была наполнена серебристым, иногда вспыхивающим в глубине радужными огнями капель коктейлем дождя и тумана, с пышно взбитой пеной грозовой тучи, тяжело переваливающейся за неровные края - горные зубцы - на юге, там, где стоит Бойко, и дальше, где вознесся над невидимым морем призрачный силуэт Ай-Петри. Дно этой чаши: тонкие трещины шоссе, тропинок и ручьев с разноцветными осколками полей и озер, сахаристыми кубиками хат, - прогнулось и растворялось. Все исчезало под тяжелою дланью стихии.
  Над садом еще сияло солнце. Воздух стоял, не колеблясь, лишь был влажен. Чуть дрожали золотые шары персиков в листве. Когда сюда докатывался отзвук грома, они, срываясь, падали и, подпрыгивая как теннисные шары, либо исчезали совсем, либо краснели одним боком за спелость в траве. Иногда бархат кожуры не выдерживал, рвался, и медовым соком, как кровью, истекали и высыхали плоды.
  Сад упирался в скалу, гладкой стеной уходящую в пока еще чистое небо. Девушки собирали персики в сумки, воровато озираясь и прислушиваясь, нет ли охранников. Было тихо. Только там, внизу, что-то приглушенно бурлило и кипело. Тонкие молнии кувыркались в пене. А вся долина погрузилась не в голубую, а густую серую дымку. Она смотрела на этот пейзаж как на картину сквозь ажурную вуаль. Смотрела сверху вниз. Поэтому, наверное, ей хотелось взять в руки эту чашу и глотнуть несколько капель неистового напитка гармонии и энергии природы, этот бальзам для души.
  "Мне не нужно любви. И не нужно ненависти... И оставьте в покое меня. Пусть в покое пребудет душа моя. Я не хочу страдать... Я хочу все забыть и сначала начать... Вы забудьте меня, как будто меня и не было... А я - вас..."
  Она кусала мягкие пальцы от волнения.
  
  "Мне кажется,
  В горах - жизнь,
  А у подножья - суета.
  И помыслы, и сердце ввысь
  Стремятся здесь - туда, где черта
  Горизонта как график изломана.
  Мне кажется, здесь жизнь.
  И пусть говорят,
  Что отшельничество - вред.
  Нет,
  Средь гор красоты - это рай.
  Не нужен мне бред
  Суеты городской,
  Мне нужен вот этот край.
  Где можно забыться
  И в небо смотреть,
  Свободное от тающих стрел
  Сверхзвуковых машин,
  Где можно кричать и петь
  Над пропастью,
  Вслушиваясь в эхо,
  Где можно спать на земле,
  Прижавшись к теплому боку друга,
  Где можно ходить без цели,
  Постоянно ее достигая -
  Наслаждаться
  Свободой и красотой.
  ...Я хочу здесь остаться?"
  
  Она провела рукой по щеке. Ладонь стала влажной. Нет, она вовсе не плакала, потому что разучилась это делать давно. Плакать надо уметь. Впрочем, как и любить... Она просто пролила несколько капель бальзама, когда пила.
  
  "А там осталось
  Дождливое серое небо.
  Оно так давит на плечи,
  Как будто желает
  Прижать и распять
  На равнодушно холодной земле.
  Там нет горизонта.
  Лишь окна и окна,
  Лишь стены и стены,
  За ними так много
  Бурлящей пены
  Людей,
  Которых не видно.
  Там мир теней.
  Обидно.
  ...Я хочу здесь остаться".
  
  Стало прохладно. Туча приближалась, увеличиваясь и закрывая небесную сцену. Антракт грозился быть недолгим, но бурным. И они, зрители, бросились через лесок к спасительным палаткам, совсем как в театре к буфету...
  Гроза смыла пыль, а солнечные блики в прохладном Большом Каньоне осветили и успокоили душу.
  Каньон, эта артерия старушки-земли, оказался самым лучшим собеседником, молчаливым, понимающим и отбирающим боль. Он шепнул журчащим голосом ручья: "Все будет хорошо-шо..."
  Это весной, когда вода - кровь земли - вскипает, переполняя природную нишу, рвет стенки вен, уносит с корнем деревья, обкатывает валуны о дно, оставляя глубокие вмятины, здесь страшно. А летом, когда речушка пересыхает и глаз цвета кобальта заглядывает с высоты в следы весенних кипящих страстей - озерца, ванны, лужицы, здесь спокойно. Она тоже смотрелась в их зеркала и не узнавала себя.
  В самую большую ванну - Молодости - юные Афродиты и Гераклы, по-стариковски пробуя воду ножкой, окунались, и, резво, по-молодецки уже выскакивали: в десятиградусной воде долго не поплаваешь. Искупаться она не решилась, а вот из озера Любви напилась, загадав желание, и, смотря на плещущихся рыбок форели - самых чувствительных к чистоте вод и человеческих отношений, глубоко вздохнула.
  
  
  ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
  
  - Под рюкзак!
  И опять впереди, среди деревьев, мелькает загорелая спина Игоря, вся в ссадинах и царапинах. На каждом шагу он наступает на носки собственных ног и без особого желания пытается упасть в овраг, вправо. Даник стережет равновесие проводника как сокровище: Игорь один знает дорогу. А равновесие ему сохранять трудно - рюкзак отняли два часа назад, винные пары туманом застилают глаза, и его качает как магнитную стрелку компаса. Единственное, на что он сейчас еще способен, - это идти, спотыкаясь, все-таки вперед и кричать время от времени, хлопая в ладоши, "пд ркзак!" или "ст-ть!"
  - Стойте!
  Это голос Татьяны, идущей за Даниилом. Игорю все же удалось нырнуть в колючие кусты ежевики куда-то вниз, далеко. Еще слышно, как ломаются ветки и осыпаются камешки. И смех, и слезы. И пот стекает каплями по виску. Все рады передышке и валятся на тропу. Распухшие ноги гудят, натертые плечи болят, спина не сгибается. Горные вершины растворяются в вылизанной сушью блеклости неба.
  - Избавились от стяжателя, так подсунули пьяницу. Организация! - где-то сзади ворчит Надежда Семеновна.
  И ни звука. Поперек тропы лежат бревна двадцати неподъемных тел. Спускаться за инструктором никому не хочется: лишние движения.
  Несчастный Даник вытаскивает окровавленного Игоря. Вскрывается "аптечка", вата с йодом прикладывается к ране под мышкой. Игорь отбивается, бежит вперед на горку, падает и скатывается к ногам безжалостной Резеды.
  Только сейчас замечаю, что его черная аккуратная бородка средневекового магистра как-то не вяжется с остальной внешностью: набедренной повязкой шорт и стоптанными полукедами, держащимися лишь на больших пальцах ног. Развязанные шнурки немало способствуют колебаниям стрелки его тела. Побрившись, Игорь стал бы похож на индийского йога: маленький, весь из тонких костей, натянутых жил и пупырышков мускулов. Для изучения анатомии человеческого тела это превосходный экспонат.
  - Пд рк - зак!
  Вставать не хочется. Но, как вспомнишь, что последним идти труднее, чем первым, вскакиваешь. Хочется стянуть, как чулок, собственную кожу: от солнца редкий лесок не спасает. Рюкзак нести невозможно. В первый день где-то на пятом километре я даже всплакнула от обиды на саму себя: зачем набрала столько белья? Не просить же помочь донести таких же измученных университетских девчонок и парней. Те всю дорогу шли и плевались, зачем взяли в профкоме эти сумасшедшие пешеходные путевки по горам Крыма, где за отдых платишь дважды: деньгами и потом. Романтики захотелось - вот и получили. Сейчас никто уже не ворчит - привыкли. Но все также бесполезно болтается на шее фотоаппарат. Как-то не до красот Крыма, когда в голове завязла единственная мысль: "Турбаза "Орлиный залет", восемь километров... Три... Двести метров...Все. Больше никогда никуда не пойду".
  ...Отдых на базе показался настоящем раем без моря. Но его с успехом заменил ручей шириной в два и глубиной в полметра, периодически, раза три в день, меняющий свой цвет.
  За новыми впечатлениями как-то отошел вопрос о проводнике. С Игорем пришлось расстаться, несмотря на его мягкость, доброту и опыт, поэтому новость о том, что вечером "придет знакомиться новый инструктор", взбудоражила группу: кого подсунули на этот раз?
  
  * * *
  - Привет! Ну все собрались? Как всегда с песней, шуткой... Да что там говорить, вы же в курсе, ребята... Я ваш новый инструктор, - невысокий парень в джинсах и плотно облегающей широкие плечи футболке мигнул.
  - Ха! - демонстративно воскликнула Татьяна. - Ну, привет.
  В упор разглядываем. Новенький не замечает или делает вид, что не замечает.
  - Давайте знакомиться, - протянул он широкую ладонь Даниилу. - Михаил.
  - Ну, Даниил.
  - А вас?
  - Лариса... Татьяна.... Наргиз...
  - Вот и познакомились.
  В комнате тесно, как сельдям в бочке: она рассчитана на четверых. Воздух сгущается телами, дыханием и недоверием. Из бутылки бражки недовольных медленно вытесняется незнакомая пробка. Но она, старая, выдерживала, похоже, и не такое.
  - Рассказать о себе?
  - Валяй.
  За очками обиженно мигнули добрые глаза.
  - Шесть лет вожу группы по маршрутам на Ялту и Севастополь. В этом сезоне вы у меня третья.
  - Вы у нас тоже...
  Улыбки переползают с одного лица на другое. Он улавливает настроение и подхватывает его:
  - Правда? Да, меня предупреждали: смотри, боевая группа досталась, отказалась от двух инструкторов. Не знаю только почему... Но все равно я буду последним.
  "Посмотрим". Но похвала приятно удивила.
  - Образование у вас какое? - выкрикивает Резеда с дальней кровати.
  - Закончил университет. Женился. Работаю в школе.
  - Дети?
  - Двое.
  - А как у вас с этим? - характерный жест продемонстрирован Резедой с некоторым кокетством. Атака продолжалась.
  - За компанию почему бы не выпить, а в одиночку - привычки пока нет.
  - И до какой степени?
  - Как прикажете. Все для вас и ради вас. Но до края никогда не доходил.
  - А вот Игорь, ваш предшественник, дошел.
  - Игорь Васильев? Зря вы, ребята, злитесь на него, он отличный инструктор. Никогда не пил. ("Угу", - выдох ветерком по комнате.) Точно говорю. Просто сорвался парень. Поймите: у каждого в жизни такое бывает, когда несчастья заливают водкой.
  - И у вас тоже бывает? - с деланным ужасом усмехается Татьяна.
  - Хватит об этом. Давайте договоримся раз и... на эти оставшиеся три дня: ничего подобного чтобы не происходило. Деньги уплачены вперед, и мы вправе требовать спокойного отдыха. (Мишка сникает, кивает головой: "Да-да, конечно, конечно".) Все остальные вопросы решим завтра - в день сбора, а на сегодня - точка, - Надежда Семеновна и впрямь ставит точку на разговоре, заслонив своим телом проем двери.
  Крымский вечер врывается в комнату мелодией танцплощадки, бегущими огнями гирлянд, запахом яблоневого сада, молодым смехом, пробуждает в теле тоску и зовет в ночь...
  В комнате темно. Дверь так и осталась распахнутой. Одуревшие от духоты призраки нашей группы растворились в тенях и звуках сумеречной турбазы. Пятно качающегося на крыльце фонаря то заглянет в комнату, то скользнет вниз по ступеням: скрип, скрип.
  - Девчонки, а сами откуда? Учитесь? - устало, привычно-заученно.
  Выдаем краткие биографические данные: так же вяло. Он поправляет очки, оживляясь: "Отличная профессия. Когда был школьником, тоже пописывал в местную "молодежку". Но все же передумал поступать на журфак. Все-таки у человека этой профессии нет своей личной жизни, он живет чужой, жизнями других..."
  Перебиваю: "Но это же здорово - быть нужным другим".
  - Знакомая философия... А своя жизнь проходит где-то рядом. Надо попытаться поймать свою синюю птицу, а не показывать пустыми руками ее след в небе другим, да еще учить как ловить.
  "А что-то в твоих словах есть".
  - Ну и как? Поймал?
  - Вот это вопросик! На головной убор индейца сыну хватит.
  - Ужас. Мертвое чужое счастье - живому.
  - Пока мал - хватит, а подрастет - найдет сам. Этому не научить.
  - А папочка-то умен (задеть новенького все же хотелось). И все-таки, перышки - сыну, а себе-то что оставил? Оплошал?
  - Долгая история, девчонки.
  - Чем дольше, тем интереснее. Извини, профессиональное любопытство.
  - Судьба как у всех. Десять лет назад поступил на исторический факультет. Ушел в армию, служил в мотопехоте.
  - Сам крымский?
  - Вроде уже здешний. Отец у меня военный вертолетчик, поэтому могу сказать, что моя родина - Советский Союз.
  - Служил тоже здесь?
  Минутное замешательство: "Нет... Южнее..."
  Врожденное чувство подсказало - скрывает.
  - На Кавказе? В Туркестане?
  - Н-нет... Еще южнее...
  - В Афганистане?
  Вовремя проиграл отбой: мягкие сонные переливы.
  - Спокойной ночи.
  
  * * *
  Сквозь плохо зашторенное окно проникал свет фонаря, бежал длинной дорожкой по полу, по одеялу и, отражаясь в зеркале, возвращался. Я повернулась к стене, чтобы не видеть этот слепящий прожектор. Недовольно заскрипела сетка кровати. Зашевелилась разбуженная Татьяна.
  В последнее время я засыпала мгновенно, чуть голова касалась подушки. Но сегодня не спалось. Рождались новые беспокойные мысли. Они суетились и строили странные логические цепочки. Я удивлялась сама себе, но не мешала их ребячьей игре.
  "Человек, что неограненный алмаз. Становится бриллиантом, лишь стирая грани другими... То, зачем я приехала сюда, рядом. Этот человек - проводник... Сколько сфер жизни, столько граней, столько людей, с которыми может произойти идеальная притирка".
  Я откинула одеяло, подбежала к окну, задернула до конца штору. В комнату вползла темнота, стало тише и спокойнее.
  "Не дать потеряться в хаосе и суете мира тем, кто был тебе близок. Признать, смирив гордыню, что без них нельзя жить, что бесполезно искать еще кого-то, если идеал уже найден... Он доведет меня до моря, а море поделится силой, может быть, и откроет тайну".
  Ноги стыли на холодном полу. Я зарылась в одеяло, свернувшись калачиком. Тепло и нервная дрожь, родившаяся под коленками, пробежала по телу. И мысли вдруг тоже сплелись в клубок, чтобы вместе уснуть.
  "Море. Тайна здесь. И разгадка здесь. И истина тоже... Мощь. Спящая сила. Постоянство. Вечность. Пусть чуть изменится цвет. Контур берега. Но все так же гребешок волны омывает ноги и уходит обратно, в песок, в море. Ты пришел на столетье, повесил "на счастье" на шею куриный божок и вновь растворился. В воде, во Вселенной, в вечности.
  Вода - вот ода всему существующему. Счастье - в растворении и смешении. Понять не дано, потому что больно. Счастье - только чувствами. А разум - лишь средство мира выйти из хаоса к гармонии. Ты ищешь себя, думая, что в этом счастье - быть собой. А оказывается - в растворении в других. Стать ЧАСТЬЮ их. Но кто даст силы понять это? И принять?
  Море. Ш - ш... Тс - с..."
  Я успела еще почувствовать, прижимая к щеке небольшую раковину, как Сон поцеловал мне глаза, обнял и прилег рядом.
  
  
  ДЕНЬ ВТОРОЙ
  
  До стоянки у горы Мангуп добежали за три с половиной часа. Вот что значит тренировка! Но пришлось трудновато - день безделья и обжорства дал о себе знать. Дорогой все приглядывались к Мишке: каков он на деле?
  - Не отставать! Устали? Отдохнем...
  Пока, раскинув ноги, все, упершись спинами в рюкзаки, отдыхали, он то исчезал в кустах и, появившись с горстью кизила, угощал, то, расхаживая вдоль линии наших тел, рассказывал анекдоты или занимательные случаи из истории этих мест.
  - Веселей, ребята. Не унывайте, нам все по плечу...
  - ...с песней, шуткой. Мы же в курсе, Миша, - смеясь, мы поднимались и вновь шли за неутомимым инструктором. Он шел впереди размеренно, чуть косолапо: крепкий, невысокий, бронзовый. Уверенный, спокойный человек. "Как у себя дома", - подумалось.
  Улыбка не сходила с его лица. Она была доброй, немного заискивающей. Это желание угодить считалось в группе "в порядке вещей", даже умиляло.
  - Скажи.. те, - съязвила я, не выдержав очередной услуги, когда мы обедали за столом, засиженном мухами (эти твари клубились облаком, лезли в нос, в рот, в суп, но особое наслаждение доставляло им завязнуть в ложке "сгущенки"). - Сколько платят за такое лакейство?
  Глаза его потемнели, показалось, наполнились влагой, щеки чуть порозовели. "Совсем как у мальчишки". Но он сдержался: "80 рублей..."
  - Всего? А питание сюда входит или проводник - на иждивении группы?
  Он кивнул, отводя взгляд.
  - Тогда понятно... ("твое поведение", - чуть не добавила я, вовремя прикусив язычок.)
  - Эх, ребята, - он вдруг легонько хлопнул ладонью по столу. - Стараешься для людей, делаешь так, чтобы отдых был для них настоящим отдыхом, они принимают это как должное, так и не поняв тебя.
  Он вдруг резко встал из-за стола и, обращаясь к дежурным поварам, старомодно поблагодарил их за обед и пригласил остальных прогуляться по средневековому городищу Мангупу - столице самого могущественного в ХУ веке на территории Крыма княжества Феодоро.
  
  * * *
  Тешкли-Бурун, или "дырявый мыс", был каменист, на нем росла только низкая трава. Он выдавался вперед на равнину, как бы нависая над нею. Слева стоял Чардаклы-Баир, и между ним и Баба-Дагом (массив, на котором и был выстроен Мангуп) бежала хорошая дорога, казавшаяся с высоты тонким шнуром. За спиной лежало плато Мангупа, где-то далеко оно обрывалось, уходило еще дальше к светящейся тонкой линии, видной только в солнечную погоду, как сегодня. Море отражало лучи и потому сияло. Таинственное, далекое море...
  Все уселись на ступени единственной лестницы, нависшей над пропастью. Резеда болтала ногами, Наргиз корчила рожицы в объектив фотоаппарата. Мы с Татьяной ушли завывать, прислушиваясь к эху, в темные сырые пещеры средневековой тюрьмы, представляя себя узниками-казаками, пытаясь, как и они когда-то, найти выход из этого мрачного плена на высоте тысячи метров (над уровнем моря, конечно).
  Выход оказался один, уже давно, лет триста назад удачно испробованный: сигать ногами вперед на колючий зеленый ковер крон деревьев вниз. "Лететь ему пришлось долго", - философски заметила Татьяна, глянув из-за моего плеча.
  Мы опять заспорили с Даником о политике. Мишка прислушивался заинтересованно. Когда мой взгляд наткнулся на его внимательно-удивленный, я осеклась. Что-то новое, забытое старое, всколыхнулось внутри. С болью подумала: "Опять!" Охватила мигом всю фигуру, вспомнила мелочи и вдруг по-иному увидела. Мишка был ИМ. Не улучшенный, а просто Вариант. Вариант того, кого стоило опасаться, от которого сбежала, к которому подсознательно стремилось все природное существо. Я знала: такие порабощают взглядом. И давно решенное, но поколебленное, встало опять: "Решай".
  - Так вы сторонники левых идей?
  Одеревеневшие губы и язык преодолели вспыхнувшую привычную робость: "Да", - с вызовом (подобные разговоры и так всегда заканчивались обидами).
  - Молодцы, что хоть во что-то верите...
  Это было неожиданно. Но вспомнила: ОН всегда начинал так "залезать" в тебя.
  - А ты...
  - Моя вера - мои дети...
  "Неужели?" И, собравшись с силами, выдавила: "Значит, ты стар и несчастен. Большинство родителей - несчастные люди. То, что не смогли воплотить в своей жизни, они хотят, чтобы достигли дети. А дети - такие же люди: им хочется того же - побольше денег, поменьше работы, немного секса. А в результате - неожиданные детки, которые, наконец-то, привносят в жизнь родителей долгожданный смысл... Мне хочется другого. Жизнь слишком дорогая штука, чтобы обращаться с ней беспечно".
  Он покачал головой. Либо удивился, либо согласился. "Ты в чем-то и права..."
  Мы сидели на нагретых камнях и смотрели друг другу в глаза. За очками они казались неестественно большими и глуповатыми.
  - Но жизнь - это не борьба, жизнь - это сосуществование, если хочешь, приспособление. И жизнь - это путь и судьба...
  Он завораживал. Я закрыла глаза: лица не помнила, только ощущение, только слабость, только падение.
  - ...ненавижу тот мир: военные перевороты, убийства, рост цен... Бурову повезло, он остался здесь, на Бойко его могила. А у меня, к несчастью, долги - дети.
  - Почему так мрачно?
  Он глянул как ОН. Я влилась в его мир и поняла почему. Но видно уже отвердела чувствами. Когда очнулась вновь на нагретом камне, посмотрела на него равнодушными глазами и сказала себе: "Поздравляю". Сказала ему: "Не пора ли идти?" Весь разговор занял четыре минуты.
  Потом мы пили из родника, спускались в узкий, в окружность тела, колодец; прилипнув к трехметровой скале, визжа от страха и восторга, потихоньку стекали на тропу, ведущую к пещерным монастырским кельям. Мишка придерживал каждого, образовав проход между скалой и своим телом. Шли по его ногам, чувствуя упругость напряженных мышц. Какая-то родственная нить соединила нас, но лихорадочного огня во мне не рождалось. "И слава Богу" , - думала я.
  Потом спускались по Табана-Дере, или "кожевенному оврагу", на стоянку. Сначала шли медленно, но кеды скользили, ноги спотыкались о корни заросших синим мхом деревьев, создавших мрачноватый сырой сумрак. Приходилось перепрыгивать, темп убыстрялся, просили впереди идущих освободить дорогу и непременно врезались в кусты. Внизу кое-кого удавалось инструктору и поймать. Принял, полуобняв, но не задержал. Прислушиваясь к себе, я поняла: что-то новое, забытое старое, опять улеглось. Но на этот раз без усилий со стороны Разума.
  Наутро, собрав рюкзаки и перекусив, мы ушли в сторону моря, на Кордон - последнюю стоянку.
  
  
  ДЕНЬ ТРЕТИЙ
  
  - Хочешь увидеть море? - он взял меня под руку.
  - Сейчас? Конечно... Но как?
  - Пойдем.
  Позади остался лагерь. Дорожка свернула в заросли диких яблонь. Ветка отогнулась... и ночь раскололась по горизонту на два глубоких зрачка слепящими бенгальскими огнями. Искры их застывали звездами на пологе наступающей ночи.
  - Это...
  - ...Севастополь и корабли на рейде.
  Оттуда дохнуло влажным, пробежало по жилам и растаяло волнением во мне. Он шепнул, уколов мою щеку трехдневной щетиной: "Дышит... Слышишь?"
  Напрягаясь, я вслушивалась в тишину. Но слышала лишь шум крон деревьев в засыпающем лесу. И, обманывая себя, называла эти шорохи далеким прибоем. Но дыхание моря чувствовалось: влажное, прохладное, размеренное. А около мочки уха - нежное, горячее. И хоть не было синевы, предчувствие разгадки и обретения себя наполняло покоем и тихой радостью.
  - Море...
  Вдруг за спиной, дальше лагеря, выстрелили в небо: раз, два. Мишка резко обернулся.
  - Что там?
  - М-м... Фильм снимают.
  - Ночью?
  Сердито буркнул: "Ну и что?" и с силой потянул обратно, сразу переходя с шага на бег. Он расстроился. Кусты хлестали плетями ветвей по рукам и лицу безжалостно. Почему-то сейчас это больней, чем днем.
  - Стой! Руки вверх!
  Две глыбы - одна в два метра, другая поменьше - перегородили тропу. Я с разбегу утыкаюсь носом в кожаный ремень. Громадные ладони обхватывают мои плечи и, приподняв, ставят меня на ноги: "Куда бежим?" Я поднимаю глаза и замечаю за спиной незнакомца длинный ствол винтовки. "Тьфу ты, да это же гитара Юры".
  - Туда же, куда и вы. Только теперь я не буду бояться и бежать: рядом родная армия.
  - Да, постреливают...
  - Миш, очень опасно?
  Он недовольно пожимает плечами. А Юра сумрачно объясняет: "Бродят, всякие... Вроде припугнули их прошлой ночью. Так этой все равно пришли. Жаль, мы дня через три уезжаем - мальчишки-студенты копать заканчивают. Мы бы остались, да приказа нет... Здесь оружия со времен войны (он присвистнул) - пропасть. Страшно: эти суки косточки русских, да и немцев, будут ногами ворошить, оружие искать. Чтобы потом им же - по нам..."
  - Боишься?
  Ветви уже не цепляются за штормовку. Я уже узнаю тропу, по которой мы шли утром в лагерь: мимо мест давних рукопашных боев.
  - Я был в Баку. У нас с Сашкой на глазах убили друга (другой пехотинец молча кивает головой). Я уже не боюсь ничего. Во мне осталась лишь ненависть... Знаешь, мне иногда кажется, что у меня нет родных: ни матери, ни дочери. Потому что нет любви к ним. Осталась только жалость, равнодушная какая-то, и ненависть. Жутко, правда?
  Я соглашаюсь. Впереди мелькает огонек костра. Все ближе, больше и ярче.
  - Нам нельзя иметь семью. Особенно сейчас. Если я не ударю, ударит тот, кто против меня. Сначала меня, потом тебя.
  - А если среди демонстрантов буду я?
  - Говорю честно: переступлю, если прикажут.
  - Так кого ты защищаешь?
  Он проводит рукой по лицу.
  - Не знаю.. Наверное, вы правы: армейцы глупы... Если интервенция - знаю, а если гражданская война...
  - Приказ?
  - Да.
  Мы выходим на поляну. Тонкий запах поджаренного мяса дразнит ноздри. Что-то шипит в стороне от костра, возле синей кучки углей. Темные спины закрывают костер, и мне кажется, что нас ужасно много.
  - О! Кто идет! А хлеб несете?
  
  * * *
  - Приезжие ребята сочиняют много песен. А инструкторы - подавно. Любят все это, - Мишка оборачивается и с грустью смотрит на размытые, как сумеречные тени, силуэты гор. - А те, кто впервые, влюбляются... Ведь вы тоже влюбились, правда?
  Это звучит наивно, но с такой болью и надеждой, что я заглядываю ему в глаза: "Да, да, да..."
  - Есть песня, которая мне очень нравится. Кто ее сочинил? Не знаю... Будем считать, что слова народные, музыка тоже.
  Он ласкает гитару грустно и нежно. А подруга его ночей отзывается мягким густым звуком. Они любят друг друга давно.
  
  "Наша любовь,
  Словно крымский мак,
  Будет недолго цвести".
  
  Я слушаю, склонив голову, и смотрю в костер, в жар. Веки нагреваются, опухают, наполняются влагой. Я жмурюсь, но и сквозь них вижу обжигающие лепестки огня. "Будет недолго цвести".
  Она уже отцвела, и лепестки ее опали. Душа же любит и требует нежности. Коробочка созрела, и ее наркотик возвращает меня вновь туда, где явь становится сном, а мечты - реальностью. Нет, душе нужен покой. Нужен. Новый цветок? Это невозможно: забыть одно, начать мучения с другим... Я соберу опаленные лепестки и сохраню. Уж лучше наркотический сон, пусть лучше тоска, чем забвение старой любви.
  Поднимаю глаза. Напротив - такие же печальные и ждущие. "Больно, Миш?" Без ответа. Мешает костер.
  Вспомнилось вдруг отчего-то: "Вот и встретились два одиночества..." Эхом отозвалась гитара: "...развели у дороги костер".
  "Два одиночества?"
  - Миша, неужели такое бывает? Такое, как в первой песне? - Татьяна, обжигаясь, кусает фарфоровыми зубами мясо шашлыка. Жир стекает с ее пухлых пальцев тягучими каплями.
  - Один раз, видно, было, раз есть песня.
  И усмехнулся: "Но чаще бывает по-другому".
  - Это как? - Татьяна даже перестала жевать.
  - Разве вы не слышали истории о Черном альпинисте?
  - Нет... Нет... - из темноты выступили лица, надвинулись тела. Стало теснее, уютнее, звезды - ярче, голоса - громче, а сгустившаяся тьма окольцевала холодом, пробежавшим по спинам.
  - Ну, ребята, это известная история... Не знать, что не бывать в горах никогда. Хорошо, я расскажу.
  ...Как-то приехали в Крым парень и девушка, друзья-скалолазы. Собрали группу и ушли в горы. Парень любил девушку, а та его нет. И, как это часто бывает в жизни, она повстречала в группе другого. Однажды штурмовать скалу пошли втроем. Влюбленный парнишка сорвался... По другой версии, говорят, товарищ обрезал шнур. Но я буду рассказывать, как сам слышал. Ну вот, сорвался он. Другой подумал, что разбился насмерть, вызвал спасательный отряд, а сам уехал с девушкой домой. Спасотряд никого не нашел. На следующий год молодожены возвращаются в горы и слышат странную историю. В горах появился человек, который по ночам заходит в палатки к туристкам и ищет симпатичных с длинными волосами, очень похожих на молодую жену приезжего альпиниста. Уносит в горы, и, не признав в них кого-то, оставляет в покое... В этот же день молодожены уехали домой. Вот вам и вся история.
  - Он ее не нашел? - спросила Татьяна.
  - Кажется, нет... Он до сих пор ходит по горам и ищет ее.
  - Зачем? Уехал бы домой.
  - Как? - Мишка даже удивился. - Это же дух.
  Наступило тягостное молчание. Девчонки поежились, посмотрели в темноту и передвинулись поближе к костру.
  - Да это, наверное, шутка, - произнес кто-то неуверенно.
  - Наверное, - Мишка улыбнулся.
  - Закурить есть? - парень вынырнул из темноты резко, неожиданно.
  Я вздрогнула: "Ходят тут всякие". Юра по-свойски протянул ему пачку. Парень кивнул благодарно, присел и прикурил от тлеющего сучка.
  - Миша, это все туристские байки, - безапелляционно заявила Резеда и скаламбурила: "А ты на то и Байкин, чтобы их рассказывать".
  - Заметьте, байка не моя, а народная.
  Костер шаловливо метнулся влево, и в дыму как в тумане пропали десантники и дончанки. Возня, смех, кашель: "Фу-фу, черти..."
  - Ребята, а это ведь все правда. Я сам встречал Черного альпиниста, - поднялся и пересел подальше от жадных язычков огня высокий немолодой уже человек - егерь здешнего лесничества. Куривший новенький заинтересованно посмотрел на него искоса, снизу вверх. Девчонки взвыли от восторга: "Неужели?"
  - Расскажу, если не боитесь.
  Развеселившаяся компания была уже настроена скептически к туристическому фольклору. Да и сама ночь, подруга Шахерезады, способствовала этому.
  Он скрыл в бороде улыбку: "Слушайте".
  - Мой домик находится в двухстах метрах отсюда. Подошел я как-то ночью к стоянке и вижу, что идет вдоль палаток человек в белом. Хотел окликнуть, да смотрю, он уже исчез в третьей, что посередке. Их же пять. Ну, думаю, мало ли зачем человек выходил. Да что-то мне не так показалось... Постоял, подождал. И не зря. Вижу: вновь выходит и несет в руках что-то. И раз - исчез в лесу. Я, недолго думая, за ним. Мне-то здешний лес не знать. Метров через пятьдесят он остановился и положил мешок на землю. Включил фонарь, наклонился, что-то там покопался и, выключив, растворился без шума. Меня интерес взял: что там такое, думаю. Подошел, осветил фонарем. Б-батюшки, девчонка! Смазливенькая такая. С длинными волосами. Глазищами на меня так зырк-зырк и ка-ак закричит. Я ей говорю: "Ты че орешь, дура?" А она что-то про "помогите". Перепуганная, страсть. Уж не знаю, что она там подумала. Но я зарекся теперь следить за стоянкой. Пусть уносят, я не при чем...
  Он опять скрыл усмешку.
  - Ну, это точно вранье, - Татьяна стала смелой.
  - Хотите верьте, хотите - нет, - обиделся егерь и ушел по тропинке вниз, к лагерю.
  - Зря вы так, ребята, - укорил Мишка, передавая гитару десантнику Юре, и, глотнув из стакана чайной заварки, сказал:
  - Здесь иногда такие вещи творятся, не знаешь, верить этому или нет. Знаю, на Бойко есть ущелье, куда туристы ходят покричать, эхо послушать. Эхо там удивительное. Так вот, разбуженные духи гор, говорят, иногда мстят за это. Да что "говорят", сам был там, повидал, да и испытал.
  - Спой что-нибудь о горах, - попросила я. Костер, ночь, горы - все знакомо и близко. Не хватало лишь перебора струн. - Странный у тебя репертуар: туристские да военно-патриотические песни... Ну, ответь, пожалуйста, а все-таки правда, что...
  Мишка испуганно мигнул и по-детски прикрыл глаза: от огня ли, от меня ли.
  - Не перебивай, - тянула из-под меня штормовку Татьяна, устраиваясь поудобнее: "Так что там произошло на Бойко, Миш?"
  Лукавый глаз из-под козырька руки мигнул, но тон был серьезный, даже слишком: "Да случай один странный приключился. Я его объяснить не могу..."
  - Я проснулся тогда от внутреннего толчка. От холода? Да нет, хотя ночами здесь довольно прохладно. Но в горах я свой человек. Сколько уже? Лет десять, наверное, есть. Обошел весь Крым, где и как только не ночевал. Да нет, я проснулся не от холода, а от чего-то другого. Мы спали вчетвером на одних нарах. Тесно, зато теплее. Так вот, проснулся я от внутреннего толчка.
  Костер отражался в стеклах его очков нервно сменяющимися отсветами.
  - В палатке абсолютная темнота, точно в поговорке "хоть глаз выколи". Ни черта не видать.
  Предчувствие чего-то нехорошего родилось в душе и нарастало. Откуда оно появилось, понять я не мог. И вдруг как-то кожей я почувствовал, что в палатке есть кто-то чужой. Этот кто-то стоял у входа. Его невидимый взгляд медленно, переходя от одного к другому, окидывал нас. Я лежал крайним справа. Когда он посмотрел на меня, я физически ощутил тяжесть взгляда и, кажется, разглядел темные (чернее тьмы в палатке) точки зрачков. Ко мне пришел страх: пошевелил волосы, сковал тело. Глаза впились в "гостя". В голове пронеслось: "Ерунда. Никого здесь нет. Галлюцинация". Но сердце прыгало бешено. Я почувствовал, как на висках выступил пот. И вдруг тот двинулся. Вперед, ко мне. Я напрягся: осталось только закричать и разбудить ребят. Странно, но сдержал я себя довольно глупым, но реалистическим оправданием: "Скажут, дурак. Перепился, вот кошмары и снятся". Все-таки в реальность происходящего не верилось, хотя ощущалось полностью. Я судорожно сглотнул готовый вырваться крик и ощутил давящее кольцо какой-то силы вокруг шеи. Воздуха не хватало. В головных сосудах лопались пузыри. С ума сойти... "Дышать..." Дернулся, схватил что-то правой рукой. Оказалось, кисть парня, лежащего рядом.
  - Ты что не спишь? - он выдохнул через одеяло.
  Страх и неведомая сила отпустили. С наслаждением вдохнул. "Гостя" не было. Лишь колыхнулся подол палатки, и на миг я увидел звезду.
  Выдавил: "Пойдем, покурим".
  Глотнул холодного воздуха, чуть не захлебнулся. Ни звука, ни шороха. Луна полусонная. Левой рукой вытащил сигареты: "Зажигалка есть?"
  Друг удивленно посмотрел на меня: "Есть. Руку-то отпусти..."
  - А если бы он не проснулся? - раздался чей-то тонкий голос.
  - Не проснулся? - Мишка тряхнул головой, как будто прогонял наваждение, пожал как-то только левым плечом и засмеялся: "Ну, не знаю... Что-нибудь бы и было".
  Он опять взял гитару, положил пальцы на струны, мигнул мне и запел:
  "Лучше гор могут быть только горы,
  На которых еще не бывал..."
  ...Ольга щурилась на десантника Юру, тихо смеясь, что-то шепча ему на ухо. Я заметила, как она вздрогнула, прикусила нижнюю губу и уставилась стеклянными глазами в темноту за моей спиной. Я обернулась и от Ольгиного крика... закричала сама. Испуганно вопила вся женская половина, стремительно перекочевавшая за широченные спины морских пехотинцев. Кто-то непомерно высокий в белом, с шарообразной головой приближался к костру, в десяти метрах от него остановился, повернулся и стал удаляться.
  - Кто это? - еле совладала со стучащими зубами Ольга.
  - Черный Альпинист, - в глазах Юры искрился смех.
  Резеда выглянула из-за спины Даника, Света - из-под руки матери, а Наргиз опустила ладошки, прикрывшие глаза: "Ушел?"
  - А... А... О-пять... - плачущий голос трусишки вновь был готов перейти в крик.
  Но тут егерь снял мотоциклетную каску и, запихивая в нее простыню, засмеялся: "Испугались?"
  Истерический смех продолжался недолго: "А ты-то... ты-то..." "Разве можно так шутить?" - сердилась, пряча улыбку, Надежда Семеновна.
  Сердце замерло в первый раз, когда я, утирая слезы, глубоко вздохнула. Выдохнула: вроде отпустило.
  Куривший незнакомец встал, протянул руку Мишке: "Пока". Инструктор осторожно пожал ее и как-то стеснительно, с уважением, кивнул. Не простившись с остальными, парень уходил в ночь.
  - А это кто? - Света спросила вызывающе громко. На секунду обернулось бледное лицо гостя и исчезло в темноте.
  - А это... Как тебе сказать... Это Черный Альпинист...
  - Хватит мистики, - протянула с обидой Татьяна.
  - Серьезно, - голос у Мишки был спокоен. И никакого намека на шутку я не уловила. Именно поэтому все вздрогнули. Лица десантников недоуменно вытянулись, у егеря оно стало мрачным.
  Сердце замерло во второй раз. Безмолвно было внутри, безмолвно было снаружи, у костра, где только он один, играючи, стрелял залпами искр, разбрасывая по небу звезды. Маятник сердца вновь качнулся лишь от выдавленной кем-то фразы, прозвучавшей жутко, как в склепе: "Не может быть".
  Тишина должна была упасть на нас тяжестью гор и рассыпаться дробью звуков и трелью отголосков. Но она почему-то не падала.
  
  Под ногами шуршит сухая трава. Рука у Мишки крепкая.
  - А этот парень... он, что, в самом деле, Черный Альпинист?
  У костра заливается тонким смехом Татьяна. Голос Ольги просит кого-то проводить ее до "мест общественного пользования" или "просто до кустиков". Я улыбаюсь: и никаких комплексов.
  - Да нет, конечно, это не дух, а нормальный человек из плоти и крови. Мы с ним вместе когда-то на истфаке учились, только он курса на три по-старше был.
  В первой палатке мамаша за что-то отчитывала дочь. На скамейке у столовой-кухни сидели, обнявшись, два силуэта. "Даник и Резеда..."
  - Просто история его жизни похожа на легенду, вот мы и зовем его среди своих Черным Альпинистом. Встретил на маршруте девчонку. Наверное... да, наверное, полюбил. Это же видно сразу, как человек сходит с ума. Сначала от любви, потом от тоски... Уехала та девчонка, не оставив адреса. Давно это было. Он уже после семью пытался создать, да что-то там не получилось... Дети? Дети есть. А вот жизни-то... Жизни нет. А парень отличный. Мастер спорта. Хотя зачем это я... Впрочем, все инструкторы со стажем в чем-то Черные Альпинисты...
  - И ты?
  В палатке взвизгивает Ольга, вспоминая шутку егеря. Наргиз возмущается, не находя в темноте своего спальника. Татьяна смеется и приглушенно шипит: "А наша-то палатка - третья..."
  - Спокойной ночи, - Мишка подталкивает меня ко входу.
  
  Болтаем больше часа. Даник участия в женском разговоре не принимает: притворяется, что спит. Но иногда издает ироничные смешки либо железным голосом провозглашает: "Спать. Хватит болтать". Но если языки развязались у наших девчонок, их не остановить. Даже Данику.
  - Я все-таки жить в горах долго вот так, без удобств, не смогла бы.
  - Да это просто чудесно, - горячо разубеждает Резеду Ольга. - Никто не вмешивается в твою жизнь. Ты и природа. Или вас двое. И природа. И у вас взаимная любовь. Ведь это и называется счастьем.
  - У кого любовь?
  - У вас троих.
  - Во-первых, здесь станешь дикарем, прежде чем по-настоящему полюбишь горы, во-вторых, в городе я тоже могу найти укромное местечко.
  - Понимаешь, вся суть в том, что в горах ты не одинок и один, а дома подчас - как в пустыне, - выдаю я очередную банальность.
  - И все-таки все эти профессиональные скалолазы - эгоисты, - заключает Резеда. - Им наплевать на нашу городскую жизнь. Они счастливы и все. А остальные?
  - А мне кажется, что они просто слабые люди, - напористо заявляет Татьяна, взбивая дохлую подушку.
  - Вот уж в чем глубоко сомневаюсь, так в этом.
  - Конечно, слабые. Они бегут от жизни. Такие раньше уходили в монастыри.
  - А, по-моему, дело в другом, - мне нравится слушать, как рассуждает Резеда, молчаливая душа сомнений. - Для них это бегство в Детство, в утраченную гармонию. В горах они черпают силы, которые отнимает жизнь "в миру". Ведь ты и сама не против бежать сюда?
  - Вот еще! - фыркает Татьяна. - Надолго - нет...
  - А я где-то читала, что отшельниками бывают только мудрецы, - Ольга закидывает руки за голову. - Им все ясно в этой жизни, для них нет тайн, которые нужно разгадывать, чтобы получить порцию счастья, удовлетворения. Они уже совершенны. Их ум, тело и дух, то есть воля, идеальны. А уединяются они для совершенствования Души.
  - Да уж, Игорь - идеал, - усмехаюсь я.
  - Не язви. Я только предполагаю.
  - Нет, у Мишки и Игоря души неспокойны. Нет, - повторяет Татьяна, - причина в другом. Девчонки, зачем мы усложняем, - они просто любят горы.
  - Слушайте, - осененная догадкой, я заговорщически шепчу. - Мудрецы, умершие в горах и не успевшие достичь душевного совершенства, мучаются на земле, грехи-то не искуплены. И бродит где-то рядом дух усопшего мудреца.
  - Прекрати! - мне на голову сваливается подушка, метко кинутая Резедой. Я валюсь на постель.
  - Не будем о духах, душах, мертвецах, мудрецах. Я ложусь спать и вообще уже сплю, - Наргизик укутывается в одеяло и просовывает ножки в кожуру спальника, набиваясь сосиской. Она копошится рядом и мешает мне самой улечься: "Что ты ворочаешься?"
  - Да ноги по колено влезли, а дальше не хотят. Спальник мал, что ли?
  - Впрямь. Может, это капюшон?
  Она поднимает угол, ощупывает его в темноте и изумленно восклицает: "Точно".
  Наша палатка трещит по швам, сдерживая взрыв смеха. Пытавшийся заснуть Даник сваливается с лежанки и кричит, давясь хохотом: "Ну, чудики..."
  * * *
  Всех утихомирил сон. А мне опять не спится.
  "Почему я испытываю к нему такое странное чувство - жалость? Именно ту жалость, которая унижает, ту, которая говорит о слабости характера и невозможности изменения? Потому что мы разные. И разница эта не в годах, а в отношении к жизни.
  Это его ровесники влюблялись в перестройку, а потом разочаровывались. Ведь она рушила то, что они ценили - дружбу, семьи, жизнь. Наверное, они острее воспринимали именно разрушение. А мы, скорее всего, - созидание. Ведь то, что рушилось, не было нашим "вчера". Нашим было то, что создавалось сегодня на будущее. Потому что мы еще устремлены в будущее, а они уже вросли в прошлое.
  Это мы приняли изменения как должное, как свое. И мы потому другие, еще не до конца разочарованные, еще ищущие и ждущие. Мы все еще максималисты и романтики, уже "политики" и чуть-чуть "дельцы". Нет, мы очень разные, страшно далекие, хотя разница в годах всего лет десять.
  И если они еще поймут и примут нас такими, какими стали мы за эти пять лет (а значит, на всю жизнь), то мы вряд ли поймем их "реликтовость", "отсталость" и вряд ли примем. Боюсь, что просто столкнем с дороги. Мы - юные, сильные, знающие эту жизнь, не обремененные годами, воспоминаниями, семьями, циники и до мозга костей реалисты, не уступим на узкой дорожке успеха им, не нашедшим себя, с искалеченными судьбами, усталым.
  Почему им выпала такая судьба? Как грубо: каждому - свое... Интересно, а чем кончим мы? И как "обзовут" нас сегодняшние пятиклассники через десять лет?
  Какая-то обреченность всех поколений в нашей стране: цвет судьбы окрашивается в конце концов в серый цвет неудачи, несчастья. Разница лишь в оттенках. А когда же и кому - счастье?"
  ...По дорожке, ведущей от кухни к палаткам, кто-то бежит. Быстро и в то же время крадучись. Бетон, стертый в пыль сотнями подошв, в эту холодную ночь морозно скрипит. Человек останавливается у нашего прибежища. Невольно прислушиваюсь. Его частое дыхание отчетливо звучит на фоне мерного дуновения спящих внутри.
  Так и не отдышавшись, он входит к нам. Придерживает выдох, видно, боится разбудить ребят, но напрасно: хриплый безудержный кашель прорывается сквозь преграду пальцев, зажимающих рот.
  - Кто это? Тань, ты? - испуганно вскидывает голову Резеда. Татьяна зашевелилась, подобрав разметавшиеся руки и ноги, заерзал клубочек Наргизкиного тельца.
  Кашель так же резко стих, как и начался. Но этого минутного урагана децибел было достаточно для того, чтобы все проснулись.
  - Кто вы? - решилась все-таки спросить.
  - Кому это ты? - Ольга пихает меня коленом в предплечье, думая, что в бок. Во сне она всегда разворачивается на девяносто градусов.
  - Кто-то зашел в палатку и стоит вон там, у входа.
  - Эй, кто тут? - Ольга ближе к выходу, и она пытается разглядеть незнакомца. - Что случилось?
  Человек молчит. Секунду, две, минуту... Именно это и кажется странным. Сердце сжимается в комочек. Недавний рассказ вдруг оживает, так близко и ощутимо: тишина, вдох, тишина, выдох.
  Соня-Резеда зевает, кажется, даже по-кошачьи прогибает стан, потягиваясь, и выпускает коготки на небольших мягких руках, с раздражением протянув: "Надоели уже со своими ужасами и фокусами. Не маленькие ведь..."
  Молчание. Человек растворился в тишине и темноте. А, может, он мне приснился?
  - Даниил, встань, проверь...
  Недовольно ворча (за свою исключительность иногда приходится и платить), Даник расстегивает спальник и, вынув одну ногу из мешка, ставит ее на забетонированную землю.
  Топот бегущих вне нашего логова отзывается легким гулом и дрожанием основания палатки.
  И вдруг в тишине два раза щелкнул затвор.
  - Что это? - шепнули около уха пухлые губы Наргиз. Я тоже узнала его не сразу: в фильмах он звучит по-другому, не так четко, не так близко, не так равнодушно.
  - Всем лечь, - призрачно прошелестело в воздухе. Но все-таки испуг человека тонкой струной сфальшивил: "Всем молчать".
  Больше никто ничего не сказал. Даже не дышал. Оцепенение связало нас всех одной нитью ожидания неизвестного. Лишь скрипнула доска свободной лежанки.
  - Он пробежал дальше, товарищ прапорщик!
  - Дурак! - яростно шипел голос Юры. - Зачем допустил к палаткам?
  - А что - стрелять, что ли?
  - Нет, ... - он матерно выругался. - Вот если стрелять начнет он, придушу, сопляк.
  Голоса удалились.
  Опять скрипнула доска лежанки под телом незнакомца. Приоткрылся полог: ночная свежесть натянула тетиву нерва. Бездействие - долго, очень долго. Когда же он отпустит ее? Сердце становится маленьким, с горошину, в пустоте грудного мешка, тяжелеет, падает на дно.
  - Нет!
  Тонкий слепяще-яркий клинок луча фонарика возникает в проеме. И режет лицо незнакомца. Как вспышка моментальной фотографии кадр: коренастая фигура, изгибом локтя прикрывающая голову. Луч рассекает брезент стены - засвеченный кадр. Клинок вонзается в огромный миндалевидный глаз Татьяны, полный недоумения и страха. И раскалывает мои хрусталики. Я слышу этот хруст. Нет, это стук чего-то тяжелого о бетонный пол. Выстрел оглушительно резок. Его чугунный молот расплющивает на наковальне тела мою горошину сердца. Далекий вой опускается резью в груди. "Тук-тук, тук-тук", - выстукивают серебряные молоточки на раскаленном куске, растягивают, сгибают, сворачивают в лепестки. Боль скручивается в бутон знакомой розы... Вот она желтеет на бирюзе выпускного платья. Вот засыхает под стеклом. И вновь оживает, становясь красной с налетом золотой пудры и колеблющимися голубыми дугами жара вкруг лепестков. Молоточки выбивают на одном цифры. Когда-то потерянные, забытые. Бьют в барабанную перепонку, рассыпаясь капелью, сливаясь с трелью льдистого телефона на черно-рыхлой поверхности пианино. И в сумраке за голубовато-красным пламенем мертво-желтых парафиновых глаз, истекающих слезами моей брошенной любви, чьи-то сильные руки мучают струну. И, мучаясь, в такт дрожит струна набухшей темной вены на пятне кисти. Оставь! Мне больно. Беру руками, обжигаясь, розу, протягиваю сквозь пламя кому-то в предрассветие грядущего. А может быть, в сумерки прошлого?
  Струна вены рвется и брызжет черными каплями, застывая веснушками на лепестках. И пушинка цветка скользит меж пальцев, паря над зеркальностью вод. И с пальцев моих, обожженных, израненных, быстрее ее срываются рдяные капли. Цветок - в кровавом дожде, неясный образ - за мутным стеклом окна, сердце - в сизом пепле сожженных фотографий.
  И роза о воду - как взрыв. В шипении и тумане - восходящая звезда. Холодно-белесая, стальная...
  - Ну вот, и обошлось все. Выпей теперь это.
  Режет горло сабля струи. Кисть туго окольцована. Молоточки утихают: тук-тук-тук. За решеткой ресниц - чужое лицо.
  Вопросы. Силюсь понять и что-то отвечаю чужим голосом второго "я": "Сердце?.. Да, было. Один раз... Давление?.. Повышенное..."
  И снова лечу вниз головой в темный туннель, уходящий в горячую землю. Волосы мокры и липнут к щекам. Слышу далекий скрежет колодезных цепей и вновь возношусь из бездны к иллюминаторам очков. И ощущаю шероховатость мозолей больших рук. Знакомые, неузнаваемые голоса.
  - Как ты нас напугала...
  - Ольга-то, первая трусишка, бежала через лес за врачом. Не представляешь...
  - Хуже не будет. Успокойся. Сейчас тебя отвезут в Севастополь.
  Сжимаю ладонь: "К морю... Но почему сейчас?"
  - Я завтра зайду к тебе...
  - Лариосик, если завтра не вернешься, придем за тобой...
  - Не волнуйтесь, доставим...
  Опять окунаюсь в месиво каких-то обрывчатых воспоминаний: чьи-то плохо накрашенные яркие губы, пошлость ни к чему не обязывающего поцелуя, как будто жевала никотиновую жвачку, кошечка-брелок и глупая открытка ко Дню рождения.
  
  ...Приятно лижет лицо холодным языком ночь. Качает как в люльке. На смоляном небе - единственная звезда. Мы смотрим друг другу в зрачки и силимся понять, что там, за этим лихорадочным блеском. Гудит мотор. Что-то пушистое щекочет, ложась на щеки.
  - Прикрой девушку от пыли, - такой родной Юрин голос.
  Звезда исчезает. Куда-то лечу. Но на этот раз больно ударяюсь копчиком о черенок лопаты.
  - Отодвинь ящики, не видишь, скатываются, - Юра не злится, он приказывает.
  - Костей-то, боже мой... - вздыхает чей-то юношеский голос.
  Вновь появляется звезда: "Как бы не задохнулась". Оказывается, рядом сидит доктор.
  - Как пульс? Не умрет?
  Она улыбается: "Все обошлось, к счастью. Долго еще?.. Ну и дорога".
  - Километра два, не больше. А там по асфальту к центру города.
  - А как с тем?
  - Утром приведем в порядок, чтобы не выглядел слишком синим. И сдадим в милицию.
  - Стрелять таких надо.
  Юра только усмехнулся в ответ.
  И снова небо становится смоляным, опять влажная копоть дня пудрой ложится мне на лицо. Машина несется по ровной поверхности автострады, поэтому звезды не скачут, а лишь изредка западают за борт метеором, оставляя на миг росчерки подписей живущим. Но неожиданно воскресают вдоль борта. Их мало: окна в домах, где еще не уснули люди, и буквы цветных гирлянд между темными глыбами зданий. И тут я явно слышу долгожданное незнакомое бормотание. "Вот как привелось встретиться". Юношеский голос удивленно шепчет: "Сколько служу, столько пытаюсь его понять. Странная штука - море..."
  
  
  ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
  
  Ближе к обеду за ней зашел Мишка. Она его не сразу признала, долго удивленно разглядывала широко открытыми глазами. Перед ней стоял незнакомый, совсем молоденький парень, без очков, с нежной мальчишеской кожей, даже легким румянцем на чуть впалых щеках, с редкими волосами цвета мокрой соломы. Его глаза мигнули по-чужому и неожиданно знакомо сощурились: "Ждешь?"
  - Как всегда, - улыбнулась она.
  Шли молча. Мишка пытался рассказать об утренних происшествиях, но она плохо слушала - жадно впитывала впечатления, что-то вспоминала, сравнивала, чего-то мучительно искала по сторонам и ждала; тогда он умолк.
  Город был непохож на тихий курортный уголок. Скорее он выглядел деловым, респектабельным центром, где море и солнце вносили южный колорит и уверенное спокойствие, но вовсе не безмятежность бездельника. Магистрали и площади деловым шумом возвещали о сегодняшней жизни города: трамвайчики и троллейбусы возникали внезапно как призраки, сновали водомерками в бухтах маршрутные катера, гудели невидимые электрички, уносясь на север. То и дело попадались белокительные морячки, взгляд останавливался на гордой осанке военных кораблей и бугрящихся силуэтах подлодок. Было много цветов: не только на клумбах, но и в руках торжественных первоклассников.
  Дома были добротны и стары. Улочки и скверы, наполненные солнцем, пахли морем и дышали стариной. Великая история растворялась в деловой суете и остро ощущалась лишь на высоте холмов, в тишине морского простора. Отсюда, с Малахова кургана, море казалось кипящей ртутью под слепящей спиртовкой-солнцем в каком-то огромном без краев ковше и застывшем синим стеклом в неровной форме бухт, изрезавших Севастополь. Это море пугало ее и отталкивало.
  - Нравится?
  Она поморщилась. Какая-то разбитая и обиженная только сказала: "Пойдем на базу".
  Проплыла справа гордая решетка колонн Графской пристани, помнившей Екатерину Великую, и они сели в катер, переправлявшийся на северную сторону. Теперь вода была близко и ее было очень много; она плескалась у борта, что-то недовольно ворча. Она никак не могла поверить, что вода может быть такой густо-синей у берега. В памяти осталась прозрачность с зеленым ковром морских растений и ласковым названием - лазурная.
  На турбазе было безлюдно. Побродив среди коттеджей, решили пойти на пляж искупаться и подождать ребят. Людей там было немного, почти все мертво чернели куколками на желтизне песка, переваривая сытный обед. Ушли подальше от галдящих детей, визгливых девчонок, боявшихся воды. Мишка пошел "окунуться", а Она села на полотенце у самой кромки и брезгливо смотрела на поверхность моря справа: в метрах пяти на ней плавали обрывки полиэтилена, щепки, еще какой-то мусор. Вода была мутна, как будто взболтали в бутылке со сливовым соком осадок.
  "Зря. Все зря. Эта поездка: нагромождение камней, глубокая мутная лужа. Ничего. Опустошенность.
  А ведь ты этого хотела.
  Хотела большего: разгадки, окончательного ответа. Я согласна - пусть не определится путь, это мое дело. Но пусть оно ответит: зачем? Пусть покажет мне эту неуловимую птицу.
  * * *
  Ведь стало хуже, чем было. Безверие. Бессчастье. Безлюбовность. Да к тому же лишняя привязанность. Как рвать ее?
  Почему лишняя? Помнишь: "Не дать потеряться в хаосе мира тем, кто был тебе близок и дорог. Признать, смирив гордыню, что без них нельзя жить, что бесполезно искать еще кого-то, если идеал уже найден".
  Обхватив колени руками, она сидела и смотрела как волна за волной подбирается к ногам море. Как сохнет мокрый песок на коленках и осыпается. Она посмотрела вдаль. Оттуда к ней плыл человек, белобрысый, немного щурящий глаза, улыбающийся. Он вышел из моря, тряхнул головой и сел рядом. Она поглядела уголком глаза на него, и рот ее непроизвольно растянулся в улыбке.
  - Ты что?
  - Так просто.
  На матовой коже его плеча блестели капли, высыхали, оставляя еле заметный соляной след.
  - Надо идти.
  - Я знаю. Иди.
  Она кивнула, увидела близко-близко его настоящие глаза и настоящий открытый взгляд. Что-то мягкое, по-детски наивное, восторженное, по-мужски надежное почудилось в них. И глупое женское сердце потянулось к ласке.
  - Хочешь останусь? - шепнули за миг до нее его губы.
  Обида резко отрезвила ее. Отвернула голову: "Зачем?"
  - Разве об этом спрашивают?
  Усмехнулась: "Да. Подари детям это", - и протянула значки.
  Лицо его передернулось.
  - Зря ты так.
  Зло подумала: "А как еще?" Сказала:
  - По-другому хорошо не получится. Расстанемся с сожалением, это лучше, чем с неприятным осадком в душе.
  Он помолчал и вдруг сказал:
  - Извини за настырность, но, мне кажется, ты собираешь людей, как коллекцию. А я под каким номером в ней? И для чего?
  Вопрос был неожидан, она даже растерялась.
  - Не хочешь - не отвечай. Я понял сам: тебе не хватает ощущения полноты жизни... Я элемент ее лучшей части.
  - У, какой догадливый... Только не загордись. Ты и те, кого я собираю, аккумуляторы нужной мне энергии. - И посмотрела в упор:
  - Жестоко?
  - Да... Но почему-то для тебя не жалко. Только...
  - Что?
  Он перевел взгляд на море:
  - Не обижайся... А ты сама отдавала кому-нибудь или чему-нибудь энергию, тепло...
  - А ты проницателен. Я ищу и жду. Боюсь растратить по пустякам, потому не отдаю.
  - А чего ждешь? Дела? Человека?
  - Наверное, выбирать не придется. Тому, что придет первым, отдам все.
  - Ты и впрямь из тех, кто может перевернуть землю.
  Ее опять захлестнула горячая волна чужой нежности пополам с уважением.
  - Но у тебя нет точки опоры.
  - Найду.
  - А если нет? Если ты ищешь не там, где надо? И потом: ты ведь женщина.
  - Опять: женщина - мужчина, человек - не человек, предназначение...
  - Подожди. Есть еще один вариант, но он самый трудный. И, быть может, как раз твой, твоя точка опоры. Это балансирование на середине. Вернее - на лезвии ножа. Это как будто стоишь на краю пропасти между двумя стихиями: земля - воздух, или на краешке моря, как сейчас: вода - земля.
  - Или как в погоне за горизонтом, где море и небо слились?
  Мишка замолчал. Потом пожал левым плечом, мигнул и серьезно сказал: "Знаешь, у меня не получилось. Попробуй ты, авось найдешь эту проклятую, единственно верную точку опоры. Тогда напишешь?.. А если и у тебя не получится, не вешай носа, приезжай в горы - они заменят все. Обопремся на них вместе. Ну, прощай".
  Когда он уходил, загорелый и крепкий, Она загадала: "Не обернется - приеду на следующий год". Он уходил все дальше, не оглядываясь. Она затаила дыхание, женское боролось в ней с разумным: "Должен, если..." Он обернулся, махнул рукой, и ветер донес его мальчишеский голос: "- езжай... - зательно..."
  Она торжествующе улыбнулась, грустно махнула в ответ и сжала в кулаке песок. Песчинка к песчинке, быстро как дни, утекал он. Осталась лишь желтая пыль в изгибах ладоней.
  "Он прав. Только так можно обрести себя".
  Мысль работала четко, как будто воспроизводила на экране дисплея давно хранящуюся информацию.
  "Обладать - вот циничная формула счастья. Телом, сердцем, умом. Даже тогда, когда тебя уже не будет на свете. Если нет совершенства, то процесс его достижения может стать источником счастья. Чтобы удовлетворить извечное желание человека - обладать. Так просто?"
  Она испытала давно забытое ощущение ясности сознания и легкости тела. Солнце чуть ослабило силу своих лучей, море просветлело, на горизонте мазком белой краски бледнел парус яхты. Она вскочила на ноги, задохнулась ветром, ощутила прохладу воды и движение волны и с криком животного восторга врезалась в глубину синевы, за миг до слияния и растворения в ней ощутив на губах шероховатость нечаянной отвергнутой ласки и подумав: "Может, зря?"
  
  
  ЭПИЛОГ
  
  - Люда, да не кричи ты так...
  - Хватит, надоело, - с кухни слышится грохот отпихиваемых стульев.
  - Тише... Дети... Соседи...
  - Вот так ты всегда... И всегда был таким, - голос у нее резкий, высокий. - Дети, соседи... А я, я? Я что-нибудь значу? Для тебя? Это я все в доме тащу на себе... Уборка, детский сад, школа, ремонт, в конце концов. А ты даже палец о палец не ударишь, чтобы помочь мне... Зимой носишься со своей школой и обанкротившимся кооперативом, как с торбой писаной. А летом (горькая усмешка слышна в ее голосе) - горы родней детей... Отец... Муж... - Она в сердцах бросает:
  - Тряпка!
  Он сильно жмурит глаза и все-таки краснеет. "Начинается". Перед глазами одно видение: располневшая фигура какой-то равнодушной ему женщины. "А ведь любил... Единственно признателен ей за детей". Всхлип. "Это Иринка". Максим уже не хнычет. Ему восемь лет, и он уже кое-что понимает. "Только кто прав, ты не знаешь... И не скоро поймешь, сын... А если поймешь, наверное, осудишь". Он хмуро улыбается.
  - Опять понесло в горы... Ладно, иди, - она всегда быстро остывала. - Так больше продолжаться не может. Надо что-то делать...
  - Да, "надо" - так будет лучше, ты права.
  Никто из них опять так и не назвал своим именем это "что-то".
  Он взял ключи со столика в прихожей, бросил с порога: "Ночую у родителей, завтра на базу"; дверь прикрывается осторожно, в замке поворачивается ключ.
  Людмила сидит на табурете на кухне и, прикусив губу, смотрит в давно не мытое окно. "Скоро май". Потом ее взгляд скользит по постаревшим рукам. Обида, ревность и... одиночество вновь входят к ней в дом. И вспоминается тот май в горах, когда они были вдвоем. "И почему тогда я понимала его с полуслова, а он угадывал все мои желания, даже неосознанные мной? Куда все ушло? Неужели мы так изменились и отошли друг от друга за эти годы? Неужели я больше его не люблю? И то, что мы еще вместе, только привычка и долг?"
  Кто-то сзади ползет по полу, хныча.
  - Да замолчи ты!
  Оборачивается. Глазенки моргают, не веря: "Мама?"
  Она подхватывает малышку на руки и прижимает к себе.
  
  * * *
  Все реже и реже Она берется за ненаписанное обещанное письмо. Пишет на листе "Здравствуй" и откладывает в сторону.
  Поворачивает фотографию, где трое неразлучных подруг стоят у скалы в Большом Крымском Каньоне, и на оборотной стороне читает строчку по-детски крупных букв пожелания Мишки: "Желаю найти точку опоры и перевернуть весь мир". Она мнет начатое письмо.
  "К чему? Строчки из песни, как кнут по спине, с оттяжкой, снимающий кожу:
  Наша любовь,
  Словно крымский мак,
  Будет недолго цвести".
  
  
  ИНФЕКЦИЯ
  
  Краснокирпичное здание инфекционной больницы было всегда неприступным. Такое впечатление создалось еще с того времени, когда здесь с гепатитом лежала Резеда. И мы после занятий в универе по очереди носили ей бутылки минеральной воды. Она свешивалась с окна или выглядывала в форточку, пытаясь перекинуться парой фраз о собственном здоровье или о последних новостях. Точно так, как я сегодня делаю это, пытаясь надышаться воздухом нарождающейся весны. Но теперь, когда сюда попала я сама, это воспоминание дополнилось впечатлениями с другой стороны - изнутри больницы.
  - Вчерась мне было так плохо, - разбудила меня, изрыгая слова, Галия-апа (у нее был панкреотит - вырезанный с третью желудка желчный пузырь, поэтому отрыжка возникала непроизвольно и в любое время дня и ночи, что сначала смущало, да потом все привыкли). Ее привез на "скорой" какой-то молодой истукан, верящий в свою профессиональную непогрешимость также, как и сама Галия-апа в симптомы собственного диагноза: обострение болезни всегда происходило именно так, с поносом. К сожалению, 70-летняя старушка, к тому же больная, не смогла убедить тридцатилетнего здоровяка, что у нее не кишечное расстройство, а болезнь поджелудочной железы. Впрочем, из больницы она тоже больно-то не рвалась, несмотря на приготовленные в холодильнике яблоки и пироги: завтра - 23 февраля - ей исполнялся 71 год. Дома, кроме гостей, приходящих и уходящих, ее никто не ждал.
  Муниру-апу привез собственный муж, который просидел, как сиделка, у ее кровати вплоть до утра.
  - Ой, улям, улям, улям, - причитала в забытьи Мунира-апа. На что неизменно раздавалось мужнино "ульмисен". Расставаться с дрожащей второй половиной он так рано не хотел.
  Тетя Надя попала в больницу так же скоро и неожиданно. Как и произошел у нее выброс поноса.
  - Съела я "фефальку"... - начала она свой дальний рассказ молодому врачу Эдику.
  - Мне, пожалуйста, отвечать на вопросы, а не рассуждать. Что ели за эти два дня?
  Тетя Надя, дородная, розовощекая кустодиевская вдова, закусив бутербродами с салом, испекла вечером нечто, состоящее из овощей, грибов, соленых огурцов и картошки, завернула это в мокрую не прожаренную простыню яишницы-глазуньи. Блюдо получилось отменным, и половину сковородки тетя Надя умяла сразу. Начав как и все в палате с выяснения своих отношений с животом, она прибежала в поселковый медпункт. Ночь пятницы 20 февраля стала для нее длинной дорогой из верхнего Услона, что на той стороне Волги, в самое сердце Казани.
  
  - А ты как сюда попала?
  Меня привезли сюда коллеги. Светка на третий день моих безвылазных из туалета страданий, бессонных на унитазе ночей выругалась и сказала: "Хватит мучиться, давай-ка в больницу". Редактор прислала машину и бледная высокая Ольга с распущенными волосами привезла меня в инфекционное отделение.
  - В туалет хочешь? - спросила после постановки диагноза на основе моих собственных наблюдений рыжая крашеная старуха, облизывающая рот (как потом выяснилось, у Нины Ивановны был диабет).
  Я кивнула.
  - Принести бумажку? - И Ольга убежала.
  Вернулась она с двумя бутылками минералки, и больше я ее не видела.
  На койке я валялась без сна около часа. Потом, уже засыпая, увидела медсестру, боящуюся шприца. Вену мне искали она и ее молоденькая коллега. Руки стали похожи на руки наркомана, потому что вены, глубоко сидящие в руках, никак не нащупывались. Пульсирующую нить отыскали на казавшейся высохшей кисти и воткнули длинную иглу. После того как три банки физиораствора стали моим нутром, я заснула...
  
  "Он патологически боялся грязи. В столовой он боялся, что отравится, в туалете - подцепит чью-то кожную болезнь... Он был чист, как институтка благородных кровей. И так же брезглив. Я так и не поняла до конца, он ли вырабатывал то дерьмо, в котором постоянно жил, или просто имел такую способность находить его там, где трудно было найти.
  - Ты дурно пахнешь, - так мне хотелось отомстить ему. Я повторяла эту фразу, репетируя гримасу брезгливости перед зеркалом, зная, что именно это для него будет больнее всего. Но так этого никогда и не сказала. Только однажды: "Как много грязи вокруг тебя".
  Он всегда хотел быть чистым: в помыслах, в одежде. Но всегда на деле это была грязь, в котором он в итоге вымазывал всех, кто его окружал. Первый раз я почувствовала эту неприязнь, сначала как вину, когда взяла его под руку: мое белое кашемировое пальто приобрело слегка темное пятно - след его коричневой кожаной куртки. Он прививал всем эту вину за нечистоту собственных дел и чувств. Он высмеивал опосредованно или прямо грязь денег - и стремился к ним, он говорил о Божественных откровениях - и никогда не выполнял ритуалы проповедуемой религии, он всегда говорил о силе истинных чувств - и, выслушав тебя от начала и до конца, провоцируя к откровениям и не перебивая, тыкал тебя в собственные чувства - "а на кой они мне?"
  Но... тоска, ноющая боль в глубине сердца, без воспоминаний, без отчетливых черт, только образ, иллюзия, да что там еще бродит в моем больном сознании и моем здоровом бессознательном. И нет ничего кроме боли, безысходности и надежды на встречу в другой жизни. Ибо в этой жизни путь уже сожжен. Я не хочу этого и потому цепляюсь за эту жизнь. Мое больное сознание цепляется за него - такого, какой он есть сейчас - с его патологическим стремлением к чистоте, неприятием грязи и жизни в нечистотах. Мое бессознательное, мой Бог говорит мне в каждый миг моих безумных страданий и бреда, что люблю я лишь за то, что он такой грязный и стремлюсь к тому, чтобы он принял всю эту грязь в себя, пропустил ее через себя, сделал ее светлым потоком - мыслей, чувств и дел. Карма любящего и страдающего учителя - разве этого хочет женщина? Но не высшее ли наслаждение знать, что у твоей любви будет плод измененного сознания, не рожденный тобой физически, но рожденный духовно? Господи, ну прими же ты жизнь такой, какая она есть, не уходи от грязи - своей ли, чужой. Люби это дерьмо, живи в нем, но не отвергай его, поднимайся над ним и расчищай Авгиевы конюшни не только своей души, но и той, что находится рядом. Той, что соприкасается с твоей в момент диалога на страницах твоих работ или непосредственного общения. Люби это все. И мир пройдет через тебя, очистив тебя. И ты пройдешь через этот мир в другой. Оставляя после себя не сожженный путь, а оазис".
  
  ...Я отравилась, как мне казалось, яйцом. Подозрение на сальмонеллез. Скользкое слово, перекатывающееся во рту как стеклянный леденец. Этот диагноз, подтвержденный анализами, грозил бы мне месячным заточением в инфекционной клинике.
  - Почему вы так уверены, что это отравление яйцом?
  Пришлось вспоминать, что было у меня на завтрак пять дней назад. Осмотрев мой живот, надавив по кругу паха мягкими пальцами, задав пару вопросов-штампов - о венерических заболеваниях и гепатите, Эдик пересел к Мунире-апе.
  Та ела плохо испеченные горячие треугольники. Мясо и картошка в тесте - вещи абсолютно, оказывается, несовместимые для человеческих желудков - были любимым ее блюдом. Впрочем, и для множества тех, кто преспокойно пережевывал это за пределами больницы.
  - Ваше дерьмо потому плохо и пахнет, что съедено без любви, - молодой пухленький врач Эдик жесток. - Ну, что, превратили свои желудки в помойные ямы!
  Он прописал всем регидрон, который нужно было пить постоянно маленькими глотками.
  
  "Моя любовь - инфекция. Живущая во мне годами. Неумирающая, жаждущая власти над телом. Я не хочу ее и понимаю, что обязана допустить ее в себя, иначе заболею. От ее отсутствия. Я должна полюбить свою любовь. Потому что встречаю ее в каждом, входящем в мою жизнь. Иногда мне кажется, что все мои возлюбленные - один вечный Он, повторяющийся и меняющийся, становящийся лучше и, главное, - приходящий ко мне тогда, когда я должна измениться. Он всегда менял меня, всегда помогал изменить внешность, мир мыслей. Он никогда не повторялся, но был всегда Один. Моя болезнь, моя любимая инфекция - Он, ушедший сегодня куда-то по своему пути и своим делам. Моя болезнь - ожидание другого Его. Это ожидание - болезненное изменение, это кризис, излечение".
  
  Каждый день в кишечном отделении инфекционной больницы начинается с туалетных процедур - испражнений в горшочки. На горшочек кладется тоненькая ленточка бумаги с карандашной записью собственной фамилии - для врачей. Потом следует завтрак. Почти английский - вареная на воде овсянка и жидкий несладкий чай. Обход врача начинается также с дальней комнаты - туалета, где все горшочки тщательно осматриваются и по цвету, запаху и консистенции отходов вашего организма определяется его состояние.
  Уже второй день, как мой организм отказывается что-либо выбрасывать. Сказывалась атака настоя коры дуба, давшая моей прямой кишке временный отдых...
  
  "Срать все родились! - воспоминание раннего детства, иногда становящееся реальностью и ныне, когда я прихожу в родительский дом. - Убирай за ними, ухаживай, а они - неблагодарные твари..."
  И все в том же духе. Да, еще помнится главное - "ты - мое дерьмо". Подразумевалось, что "мне и принадлежишь".
  Все отходы человеческой жизни окружают нас, будь то даже сам человек. И все-таки, нельзя смириться с этим, хотя и сталкиваешься каждый день с дерьмом человеческих душ. Человек или нечто большее в нем - не "отход", а "уход" вперед. Все, что остается после него, должно быть таким же чистым, чтобы в круговороте природы могло помогать другим влиться в тот чистый поток, проходящий сквозь него.
  Инфекция, разрушающая нас, должна быть любима нами. Ибо дает нам шанс задуматься над чем-то большим, над правильностью нашей жизни, вернее, не правильностью, а направленностью. И если вектор нашей жизни не совпадает с вектором Вечности, он будет корректироваться. Потоки инфекций проходят сквозь мой организм ежедневно, но малая толика задерживается и возбуждает реакцию. Именно та, которая заметит наш отход от общего вектора Вечности. Нужны ли врачи и больницы? Нужно ли знать симптомы всех болезней, если ты не можешь ими заболеть и никогда не столкнешься с ними? Лазарев прав, утверждая, что человек заболевает лишь потому, что он, как клетка общего организма Вселенной, делая что-то неправильно, становится опасным для нее. Зло и добро - вещи относительные. Но зло - уничтожается само, рано или поздно".
  
   ...Осталось ждать два дня до выписки из этого плена, надо признать, приятного, отдохновенного для души и ума, плена. Принесут результаты анализа (а я верю, что они благополучны, ибо организму нужен был отдых и он пришел так, что устранил меня от мира). А пока читаю Генри Миллера и поражаюсь откровенности в признании власти Женщины над Мужчиной. "Госпожа Арбатова, феминистка и супер-женщина, терпеть не может Миллера из-за зацикленности его рефлексии на теме собственных гениталий. Она считает, что он выясняет свои отношения с фаллосом. Нет, он плачет над тем, чего у него нет - возможности творить по природе своей, а не под давлением интеллекта: "Что я, мужчина, создал в этом мире?" "Мужской мир - фаллос - не средство достижения гармонии, а цель, сама гармония", - так рассуждает мужчина. Кто так не рассуждает, долго мучается в конфликте с собой, прежде чем стать "настоящим" мужчиной. Вспомнишь Фрейда и Вейнингера, так и подумаешь, что смысл женской судьбы - эта мужская цель, эти мужские гениталии, являющиеся средством достижения гармонии женской жизни. Как права Маша - "не приведи Господь родиться мужчиной и мерить себя и мировую гармонию физиологической линейкой!" Мне жаль, но зависть, элементарная зависть к женскому началу, интуитивно знающему всю прелесть и загадки мира, а потому так спокойно живущему и подчиняющемуся его воле, так и не понята Мужчиной. Женщина никогда не полюбит Мужчину, она всегда будет жалеть его. Потому что она любит больше то, что он может ей дать - ребенка. Как, впрочем, и мужчина больше любит то, что дает женщина - творческое вдохновение, а не саму женщину.
  Когда люди были андрогинами, не познавая мир, они знали истину Жизни, потому что и были этим миром, его сутью, его мыслью и чувством, его плотью и духом. Когда мир разделился на материю и сознание, а андрогины - на мужчин и женщин, разум и чувство, поток Жизни проходит теперь только через воссоединение обоих половин. Разум познает чувство, чувство осознает себя через разум: Мужчина познает через Женщину истину мира, Женщина осознает себя как великую истину Жизни через познанное Мужчиной. Женщина интуитивно знает эту истину и несет ее в глубине своей, позволяя прикоснуться к ней лишь избранным Ею. Мужчина в поисках истины, только познавая Женщину, приобщается к потоку Жизни, к пути, к Дао жизни".
  
  Мужской мир отводит женщине роль животного начала. Женщина - лучшее и чистейшее существо в мире. Ибо, принимая в себя семя, как выражение отходов, конечно, она создает. Разве человек грешен и грязен? Как часть природы, находящейся в эволюции от животного к духовному, как созидатель, убирающий плевелы от зерен, человек очищается и восходит. И сегодня, только-то сегодня он человек, а завтра-то, может, и ангел. Как он мог отказаться от холистического, целостного понимания мира! В мире, в котором Земля вращается вокруг Солнца вместе со мной, живущей в красивейшем городе - Казани, мире, в котором Солнечная система устремляется вперед к центру Галактики, а сама Галактика еще куда-то, ничего не повторяется, все меняется, ибо две тысячи лет - это не время, это пространство. Возможно, время и есть скорость света, философски заметил Алексей Толстой. И город, в котором я появилась 27 лет назад, сегодня совершенно не тот город. Та Казань осталась в 27 световых лет назад от Казани сегодняшней. Та новорожденная девочка в 27 световых годах позади все еще сосет соску и кричит, призывая мать. И я не могу остановиться, ибо этот поток уносит меня вперед по вселенной, по времени, проходя через меня, пытаясь остановить меня инфекцией. Обычной инфекцией - насморка или туберкулеза, СПИДа или рака. Я должна пропустить через себя все это и не бояться пропускать, ибо все они - признаки моего несовершенства. А за это нельзя ненавидеть, за это... надо любить.
  
  "Мир есть текст", сказал Михаил Бахтин. Каждый из нас, судьба каждого - тоже книга, тоже текст, та же буква в Великом слове будущего акта творения мира. Другого мира. Слово произносит каждый из нас, вплетаясь звуками в общее слово культуры, в многоголосный аккорд своих соплеменников, знакомых и незнакомых людей, того человечества, которому суждено принадлежать. И кто скажет, что мы - не Боги?"
  
  Вышла я из больницы в первый день весны, когда растаял весь снег и ручьи потоками понеслись по дорогам. Мир ждал моего возвращения, зная, что я приняла его таким, какой он есть, зная, что я не остановилась, не заразилась, что стала другой - способной принять эти лучи солнца, несущегося с какой-то целью в огромном мире, согревая и очищая его. И я, лишь часть этого солнца, этого мира, поняла вдруг, что хочу стать солнцем. Через тысячи лет, в другом месте, в своем мире, но с той же любовью...
Оценка: 4.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"