Аннотация: Колонию на далекой планете ликвидируют, часть людей брошена на произвол судьбы. Начинается борьба за существование.
НА СИБОЛЕ
(*Сибола (Цебола) - мифическая страна, находившаяся где-то на севере современной Мексики. Если верить легенде, родившейся среди конкистадоров, золота в Сиболе было так много, что оно не представляло никакой ценности, а ее жители считались самыми счастливыми людьми на Земле)
Исход
Когда Тихон выходил на улицу, солнце уже наполовину скрылось за горизонтом. Оно было огромное и красное, сплюснутое у полюсов, и Тихон представил, как булькает и шипит море, в которое погружается раскаленное светило.
Он засунул руки поглубже в карманы и побрел к городской площади. Когда он был студентом, то, случалось, вот так же шатался по улицам, норовя зацепить плечом кого-нибудь из встречных парней. Пару раз из-за этого у него даже случались драки. Но между прежним Тихоном и Тихоном нынешним легли годы и парсеки, и сейчас он хотел только одного: развеять ту тоску, которая глодала его изнутри. Жалко, Лопеса нет с ним. Хороший Лопес парень! Сейчас он бродит в зеленых ирландских дубравах, и мозг его тихо дремлет, укутанный лазерным коконом морфотворца. Что ж, каждый имеет право спасаться, как пожелает. Тихон предпочитает убивать время на людях. С тех пор, как он перестал ночевать дома, миновала неделя. Бесконечная неделя, больше похожая на тифозный бред. В этом он не одинок: теперь ночью на улицах Аванджера людей больше чем днем. Все вдруг позабыли о своих делах, и от зари до зари отмечали какой-то бесконечный праздник. Но Тихон был готов биться об заклад с кем угодно, что еще несколько дней - и лихорадочную суету сменит безмолвие кладбища. Аванджер доживал свои последние дни, и теперь это видел каждый.
У парикмахерской ему повстречался Мирослав Печка, старый морщинистый поляк. На нем был шахтерский комбинезон из латекса, полопавшийся под коленями и в паху. Завидев Тихона, Печка отклеился от стены и шагнул ему навстречу.
- Угости сигареткой старого товарища, - сказал он, протягивая костлявую ладонь.
Тихон вытащил из кармана портсигар и вытряхнул оттуда сигарету. Печка взял ее двумя пальцами и торопливо сунул в рот, словно боялся, что Тихон может передумать.
-Всё равно подыхать нам здесь! - сказал он, с наслаждением глотая желтый дым, - Стоило тащиться за тридевять земель!
Он пытливо взглянул на Тихона, выискивая в его лице следы сочувствия. Тихон молчал и смотрел в сторону. Сейчас он начнет жаловаться, подумал Тихон с бессильной яростью. Все сейчас только и делают, что жалуются друг другу, какие они бедные, да как жестоко прогнула их жизнь.
-Да... - снова завел Печка, - Ехал, понимаешь, деньжат срубить, а что получил? Плеврит легких, плюс ревматизм колен. Позавчера часы в ломбард отнес, вот до чего дожил! Хорошие часы, от отца достались.
-А деньги, значит, пропил.
-Пропил! - легко согласился Печка, и оба они засмеялись.
В любом, даже самом благополучном обществе всегда найдутся люди с потемневшими, сморщенными, как печеные яблоки, лицами. Они дышат спиртными парами, никогда не ходят к парикмахерам и вечно выклянчивают у других деньги. Таким был и Печка. И хотя он зарабатывал не меньше других, деньги просачивались у него сквозь пальцы, как вода, и спал он под открытым небом. Но имнно этот самый Печка первым вызвался на тушение пожара, который отрезал однажды одну из бригад на нижнем уровне четвертой шахты. А сейчас он сам оказался отрезанным от всего остального мира, и ему было невмоготу, хотя он и бодрился изо всех сил. Когда начнется исход, его здесь бросят на произвол судьбы - это было очевидно.
-В пятой шахте сегодня последнюю руду подняли, - сказал Печка после минутного молчания, - В третьей, говорят, осталось дня на три.
-Ну, я пойду. - сказал Тихон.
-Давай, - ответил Печка флегматично и отвернулся.
Тихон завернул за угол и вошел в маленький продуктовый магазинчик. Над прилавком, тараща на Тихона фасеточные глаза, громоздилась говорящая касса. Старый Мигель приобрел ее два года назад, стараясь таким образом привлечь клиентов. Говрящая касса могла обслуживать покупателей и поддерживала простой разговор. Это было записано у нее в инструкции. Поначалу она и в самом деле пыталась беседовать с людьми о погодах и биржевых курсах, но в ответ слышала только брань, и в конце концов хозяин вырубил в ней генератор речи. С тех пор говорящая касса только свистела, как суслик, выбивая чек.
Тихон походил между рядами и выбрал бутылку абсента. Абсент здесь пили все от мала до велика: это было единственным спасением от ежемух, свирепых кровососущих насекомых, которые почему-то как огня боялись запаха полыни. Когда Тихон подходил к прилавку, за его спиной звякнул колокольчик, и в магазин вошел Мигель Санчис. Это был крепкий еще старик со шрамом на щеке и нависающими домиком мохнатыми бровями.
-А, это вы, синьор Пашутин.
-Добрый вечер. - сказал Тихон.
-Убирайся! - рявкнул синьор Санчис на киберкассу, и добавил, - Я сам вас обслужу.
Киберкасса повернулась, и тогда ТИхон прочел на ее лакированном боку выцарапанное гвоздем: “Я люблю тебя, Инга!!!”. Рядом с надписью красовался человечек с неким подобием стрелы в груди.
- Вот до чего докатились! - сказал Мигель, сокрушенно покачав головой, - Всё, что нажил, приходится бросать: мебель, магазин, оборудование. А я уже старый, новое дело мне не поднять. Вот, что я вам скажу, синьор Пашутин: вы счастливый человек!
-Это почему счастливый? - спросил Тихон, поднимая глаза.
-Да потому! Потому, что вы молодой, и у вас всё впереди. Вы можете начать заново, вот что я вам скажу! А я уже не могу, годы мои не те.
-Но у вас, ведь, кажется, есть дети. И, вообще, Земля - ваша родина.
Старик долго копался с деньгами, снова и снова их пересчитывая, а потом взглянул на Тихона. У него были собачьи глаза - глаза дряхлого пса, потерявшего хозяина.
-Вот вы говорите: родина. Всё верно. Иногда, случается, приснится Кадис, а встану поутру - вся подушка в слезах. А что мне там делать, на этой родине, вы подумали? Дети кто куда разъехались, старые друзья в земле лежат, а новых я уж никогда не заведу. Всё, что у меня оставалось в этой жизни - это мое дело, и всё теперь пошло прахом! Как там в Библии сказано? Из праха восстал, и во прах обратишься...
Тихон не нашелся, что ответить, и стал торопливо прощаться. Но тут в магазинчик вошел новый посетитель. Это был священник в черной сутане и широкополой дорожной шляпе.
-Вот скажите мне, отец мой, - стал допытываться синьор Санчис у священника, - За какие преступления господь карает нас? Я заповедей не нарушал. Я ему молился каждый вечер, и по воскресеньям ставил большую свечу, а однажды, - вы помните, - пожертвовал церкви двести серветто.
-Господь посылает нам эти испытания, дабы мы укрепились духом, - сказал, несколько ошеломленный таким напором, священник, - Вспомните, что говорил он нам: тело тленно, но дух вечен.
-А как же ваш Новый Израиль! - закричал, трясясь, старик, - Я ехал сюда, на эту богом проклятую Сиболу потому, что поверил вашим проповедям о христианском братстве в новом мире!
-Вы забываетесь, сын мой! Я вам этих слов никак не мог говорить, потому что мы встретились с вами только здесь, на Сиболе!
-Всё равно... всё равно говорили... Не вы, так другие... - бормотал синьор Санчис, слепо шаря рукой по прилавку.
Церковный служитель не на шутку разозлился: Тихон видел, как побелели костяшки его пальцев, сжимавшие четки, а кончик носа вздернулся кверху. Он решил проучить синьора Санчиса.
-Вы, сын мой, приехали на Сиболу вовсе не для того, чтобы строить здесь Новый Израиль, а из-за вашей непомерной алчности. Цены на продукты в Аванджере в сорок раз выше, чем на Земле, и я это знаю не хуже вашего. Но сказано: легче верблюду пролезть в игольное ушко, чем стяжателю войти в райские кущи. Господь наказал вас, ибо забыли вы о своей бессмертной душе, а думали об одном барыше.
-С тех пор, как стало известно, что расчеты геологов оказались ошибочны, - медленно сказал Тихон, - Господь наказал всех нас. Синьора Санчиса за алчность, меня - за моё легкомыслие, а вас-то за что, отец мой?
Священник был из бенедектинцев; старый и хитрый, как лис, он давно научился толковать волю божью к своей выгоде. Как-то, по молодости лет, его угораздило написать трактат о стигматах, но с тех пор утекло много воды, и пыл его заметно поутих. Однако же, любви к схоластике он не утратил.
-Господь призывает меня к новым подвигам, - сказал священник, возводя глаза к потолку и смиренно вздыхая, - Видимо, я всё еще не свершил самого важного во славу Божию, и мне рано искать тихой юдоли.
Он поклонился и вышел, шурша сутаной. Он так ничего и не купил. Когда дверь за ним закрылась, прозвенев на прощание колокольцами, Тихон сказал:
-Ну вот, я отвадил от вас покупателя.
Мигель Санчис молчал, тупо глядя в гладкую поверхность прилавка.
-Я не люблю его! - сказал Тихон Санчису, и повторил, - Я не люблю его! Он поет песни о Новом Иерусалиме, о христианской общине, а на самом деле ему хочется власти. Наверное, мечтает стать епископом...
-Уходите! - глухо сказал синьор Санчис, не поднимая глаз.
-Что?
-Уходите!
Тихон вышел. Какое-то время он стоял на углу, рассеянно хлопая себя по карманам. Из-за угла появилась ящерица Фрезера. Она важно ползла мимо, не обращая на человека никакого внимания. Среди колонистов ходило много анекдотов о чванстве этих животных, но Тихон вдруг подумал, что кто-кто, но ящерицы Фрезера имели право вести себя так. И дело тут вовсе не в чванстве и не в нервной системе, которая не поднялась у них выше уровня ленточных червей. Они были дома, вот какая штука. А люди со всеми их кибернетическими монстрами и генеральными планами были занозой, которая впилась в кожу Сиболы. До поры, до времени их терпели, а теперь указали на дверь: вежливо и спокойно, безо всякого мордобоя и скандалов. Прав был горный инженер Лопес, прав! "Планета показала нам иридиевого кролика, а потом ловко сунула его за пазуху, - говорил он, - Ап! Километровые бурения, мю-зондирование, искусственные эти землетрясения - к дьяволу! Главное, ловкость рук, и никакого мошенничества. Но ведь кролик-то был, лопни мои глаза! В мистику, что ли, прикажешь теперь верить?"
Тихон посмотрел в огромные рубиновые глаза ящерицы Фрезера и быстро зашагал к городской ратуше. По пути ему попадалось много знакомых, некоторые пытались завязать разговор, но он не замечал их. Вдруг он столкнулся с пожилой женщиной, и у нее из бумажного пакета посыпались какие-то вещи. Женщина грязно заругалась, и Тихон краешком сознания понял, что это - о нем.
В полицейском участке было пусто. На заклеенных плакатами стенах мерцали биолампы, пахло крепким трубочным табаком. Шерифа нигде не наблюдалось. Но он, конечно, был здесь. Тихон подошел к длинному несгораемому сейфу, который предназначался для хранения оружия, и поднял крышку. Шериф был там, на самом дне. Во сне он чмокал губами. Должно быть, ему снились улицы Иокогамы и маленькие ресторанчики, в которых подают суши и рисовые шарики с изюмом. Тихон потряс его за плечо. Шериф немедленно открыл глаза, как будто и не спал вовсе. Он быстро выбрался из шкафа и сосредоточенно оправил на себе форму.
-Привет, Тихо, - сказал он, - Зачем пришел?
-Я только что был в магазине Санчиса. Ну, ты знаешь, такой старик с бровями.
-Знаю, - сказал шериф, блеснув раскосыми глазами, - Дальше что?
-По-моему, он что-то задумал. Боюсь, как бы не наложил на себя руки. Он ведь теперь разорен. Проследи за ним.
Тихон говорил негромко, но очень четко и всё время смотрел в глаза шерифу. Он хорошо знал этого парня, который вместо того, чтобы охранять закон, тем только и занимался, что отлынивал от своих обязанностей. Ябуро был единственным японцем на весь Аванджер, и самым нетипичным представителем своего народа. Чувство долга у него атрофировалось полностью.
Шериф зевнул и покачал головой:
-Все мы теперь разорены, кроме Золотца О’Генри. Если тот дед надумал удавиться, то глупо его останавливать. Всё равно он это сделает, хоть ты его за руки держи!
-Ябуро, я прошу!
-О, великий Будда! Почитай сводку! Вчера было два самоубийства, и еще пять поджогов собственных домов, чтобы получить страховку! А Иенсен с Пятой улицы избил жену, и у нее вытек глаз! Всё, Тихо, хватит! Я уже вторые сутки почти не сплю.
-Ябуро, я прошу!
-К черту!
Японец перекинул ноги в ящик, но Тихон крепко ухватился за крышку и сурово посмотрел ему в глаза:
-Где твой бусидо? - спросил он с укором.
-Сдал на хранение в банк О'Генри , когда прилетел сюда! - усмехнулся шериф, - Ладно, черт с тобой. Прослежу. Въедливый ты, Тихо, как скипидар...
Он снова зевнул и полез обратно в ящик - досыпать. Тихон понял, что большего он не добьется, и вышел на улицу. Он был зол на шерифа, но еще больше - на самого себя.
-Да что я, рыжий, в самом деле? - крикнул он в пространство.
Теперь его душила обида. За то, что всем наплевать. За то, что закончилась руда в шахтах. И за то, что он носит фамилию Пашутин, а не О’Генри. Он понял, что надо делать. Надо напиться. До поросячьего визга.
Он быстро пошел прочь от полицейского участка. Потом побежал.
В “Сапоге” оказалось довольно людно. Тихон сразу прошел к стойке и водрузился на высокий стул. Бармен Алоиз пододвинулся к нему с другой стороны стойки, и, навалившись на нее грудью, спросил:
-Что будем?
-Налей-ка русской водки. Нет, подожди! У меня же абсент!
Алоиз недовольно посмотрел на пузатую бутылку и заявил сумрачно:
-Тебе это будет стоить.
-Разумеется.
Алоиз достал откуда-то стопку и принялся ее протирать.
-Постой! - сказал Тихон, - Давай вторую. Выпьешь со мной?
Алоиз не стал спорить, быстро достал вторую, и, не протирая, плеснул туда из пузатой бутылки. Тихон наблюдал за его руками: на точные, до миллиметра выверенные движения этих женственных рук, никогда не знавших тяжелой работы, и неожиданно для самого себя спросил:
-Ну, а ты-то что?
Алоиз совершенно не удивился этому вопросу, словно ждал его тысячу лет.
-Что я? У меня всё готово. Как только прибудет рейс с Земли, я отчаливаю. Места уже забронированы. Мне беспокоиться не о чем, я заранее всё продумал! -с превосходством в голосе ответил он.
-И ты говоришь об этом так спокойно?
Алоиз страшно удивился:
-Говорю, а что такого?
-Ну как же: дело пропадает. Разве нет? Бар придется бросить. Всё начинать с начала, - сказал Тихон, прикуривая.
Алоиз начал загибать пальцы.
-Я застраховал себя от разорения - раз! - загнул указательный, - Я перевел наличные в Марсианский банк - два! - загнул средний, - Отправил жене письмо, чтобы наняла нотариуса для оформления всяких документов, которые нужны, чтобы открыть заведение в Неаполе. Это три! - сказал бармен и загнул безымянный палец.
Мизинец с длинным белесым ногтем остался торчать. Алоиз сощурившись, поглядел на него, и добавил:
-К тому же, рано или поздно, это должно было закончиться. Прибыль в две тысячи процентов - прекрасно, но всегда ненадолго. Будь уверен, если бы рудники не сделали нам ручкой, здесь бы через полгода некуда было бы плюнуть - обязательно попадешь в увеселительное заведение. И пришли бы такие зубры, с которыми мне уже не потягаться.
-Бог помогает тому, кто помогает себе сам.
-Что?
-Так, мысли вслух.
Алоиз начал говорить о том, какой он умный и предусмотрительный. Он уже приглядел себе дом в Неаполе: с кованой оградой и мраморными вазами у входа. Отопления не надо - юг, как никак. От туристов отбою не будет. Комнаты наверху он решил сдавать, а внизу сделает бар, тем более, что дело ему знакомо. Вокруг Алоиза немедленно собралась аудитория. Всё это были шахтеры, с коричневыми руками и воспаленными глазами. Сейчас они тоже хотели иметь в Неаполе дом с кованой оградой; когда кто-то заикнулся о том, что неплохо бы жить и в Майами в вилле у моря, то остальные немедленно подняли его на смех. Ведь и дураку понятно, что самый лучший город - это Неаполь, а самый лучший дом, обязательно должен иметь кованую ограду! Те мечты и планы, которые они привезли с собой на Сиболу, были разбиты вдребезги и сейчас этим людям срочно требовалась новая мечта - пусть даже с чужого плеча.
И тут что-то произошло. Мир вдруг сдвинулся до размеров узенького коридора, и в конце его была Инга. Она стояла у входа, высокая, стройная и высматривала кого-то в сумеречном зале. На нее было приятно смотреть, и Тихон подумал, что это почти невозможно, чтобы Инга была здесь, на Сиболе, и ему всё это, верно, снится. Но она подошла к нему, присела рядом, и Тихон понял, что это не сон.
-Молчи. Прошу тебя, не говори ничего, - сказала Инга нервно, не глядя на него.
И Тихон молчал. Он только взял ее узкую ладонь в свою руку, чувствуя, как Великое Спокойствие разливается по его телу, словно не было этого шумного бара в обреченном городе. Инга что-то говорила. Сначала ее голос звучал где-то на краю сознания, но потом до Тихона стал доходить смысл ее слов.
-Мне противно, понимаешь ты? Мы же тут как крысы, мы бежим с тонущего корабля! Господи, как я презираю себя! Всем на всё наплевать, все хотят только одного - сбежать поскорее, как... крысы. Ты знаешь, кого я встретила полчаса назад? Мисс Темпест, учительницу литературы. Больше всего она озабочена сейчас тем, что ей не хватает чемоданов, чтобы всё погрузить.
Тихон нахмурил брови, честно пытаясь вспомнить эту самую мисс Темпест. Кажется, это такая капустная кочерыжка с вечным томиком Пушкина в руках. Ах, поэзия! Ах, Пушкин! Ах, сэр Байрон! Ах, Бальзак с его "Шкурой"! Похоже, старушенция, наконец, спустилась со своих заоблачных высей, и хорошо, что спустилась.
-Все сейчас сидят на чемоданах. - пожал он плечами.
-Все? А я не хочу быть как все!
Прядь волос упала Инге на лицо, и она отбросила ее быстрым точным движением руки.
-Я приехала сюда не для того, чтобы сбежать при первом удобном случае. Я остаюсь! - сказала она ровно.
Инга казалась спокойной, но Тихон чувствовал, что она сейчас как натянутая струна в ожидании его ответа. Что ей сказать? Он искоса взглянул на нее, и с паникой понял, что у него нет слов для нее. Поэтому он просто налил себе абсента и выпил.
-И что ты думаешь здесь делать? - спросил он, наконец.
-Не знаю, - пожала плечами Инга, - Во всяком случае, я знаю, чего не буду делать.
Тихон с удивлением посмотрел на нее. Такую Ингу он раньше не видел. Хотя... Она всегда была сумасбродной. Он вспомнил день, когда впервые ее встретил. Она тогда пришла в “Сапог” как раз к вечерней смене. Народу было, как гороху, в основном, шахтеры, изголодавшиеся по женщинам; проститутки, конечно, в счет не шли. Они вовсю пялились на нее, и среди них был Тихон. Инга заметно нервничала, чувствуя на себе десятки глаз. Она, кажется, даже не допила свой коктейль, встала и вышла. И тут же весь зал загомонил, выражая восхищение и делая сальные замечания, обычные в таких ситуациях. Сидевший возле Тихона Лопес сказал тогда: “И что ее занесло в эту глухомань, хотел бы я знать?” Теперь Тихон знал - что. Она всегда была авантюристкой, только он раньше не желал этого замечать. Вот так.
-А ты? Ты что решил? - спросила Инга тревожно.
-Если я уеду, ты ведь всё равно останешься?
-Я останусь в любом случае!
-Да... дела... - протянул Тихон.
Он старался не смотреть на нее. Он пялился в донышко стакана, словно ждал, что вот сейчас ответ прыгнет к нему оттуда, как чертенок из коробочки.
-Девочка моя, - сказал он, наконец, - я, простой кандидат биологических наук, вербанулся на Сиболу, чтобы заработать. Обычная история. У меня, знаешь ли, тоже есть мечта, самая простая по нынешним временам, да я тебе уже говорил. На Земле меня ждет моя лаборатория, понимаешь, моя собственная! И ты хочешь у меня ее отнять?
Ничего не говоря, Инга встала, и пошла к выходу: только каблучки зацокали по полу. Тихон старался на нее не смотреть, и всё же не удержался, бросил взгляд, как раз в тот момент, когда закрылась дверь. Он понял, что проиграл. Рядом у стойки, Алоиз расписывал, какие прекрасные виды открываются с балкона его будущего дома на Везувий, “туристы будут сходить с ума, вот увидите!”. Круг голов сомкнулся над ним, головы почтительно внимали. И тут Тихон не выдержал, и со всего размаха ахнул кулаком по стойке. Задребезжали бутылки. Круг распался, и явившийся миру Алоиз, сказал внешне совершенно спокойно:
-Ты тут не буянь зря, Тихон, а то я тебя живо выставлю.
По руке Тихона бежало что-то теплое и липкое. Он посмотрел туда и увидел вонзившийся глубоко в ладонь осколок стекла.
Дети
К вечеру похолодало, а небо подернулось прозрачной, чуть мутноватой пленкой. Ночью, наверное, опять упадет сырта, этакая липкая гадость, накрывающая разом целые гектары полей. В свое время Тихон доказал, что на самом деле это мигрирующие по воздуху гигантские колонии сиболийских микроорганизмов, которым почему-то пришлась по вкусу земная кукуруза. Сырта, как правило, появлялась летом, когда ночи становятся ясными, а днем столбик термометра выскакивает за сороковое деление. Тихон посмотрел на красный диск солнца с огненно-рыжей каемкой, и руки его непроизвольно сжались в кулаки. Колонисты упорно именовали его солнцем, да только какое, к лешему, это солнце? Его родное Солнце было не такое, оно щедро расплескивало тепло и свет, не то, что этот красный заморыш, у которого и имени-то нормального нет, так, порядковый номер из Звездного каталога. Пятнадцать лет он прожил на Сиболе, из них двенадцать - после Исхода, а всё никак не привыкнет к этому медному диску, то палящему, как сковородка, то покрытому темными пятнами остывающих зон. Косой луч, словно мстя за нелюбовь, пробился сквозь пленку и ударил Тихона в висок: по щеке побежала струйка пота. Это было последней каплей: Тихон отшвырнул ненавистную мотыгу и вытер лицо тыльной стороной ладони.
-Да что я, рыжий, в самом деле? - пробормотал он, вытаскивая кисет.
Тихон жадно садил самокрутку, горький дым щипал язык и драл простуженное горло. Он зашелся в кашле, и вдруг непосильная тяжесть обрушилась на плечи: он покачнулся и нелепо взмахнул рукой. Перед глазами закружились черные хлопья, голова распухла, и стала как подушка, злобное жужжание тысячи ежемух ввинтилось в мозг. Но он сжал челюсти, и смертная мгла в глазах медленно рассосалась.
-Ладно, - сказал Тихон дрожащим голосом, - Ладно. Это тепловой удар, только и всего. День был жаркий. Я потел и потерял много соли. Нет катализатора - нет окисления, вот тебе и обморок.
Он перевел взгляд на кукурузное поле. Нет, не зря поливал он землю своим потом: урожай обещал быть хорошим, как никогда. Стройные ряды кукурузы сбегали в ложбину, вползали на противоположный склон и исчезали за гребнем холма. Море метелок колыхал ленивый ветер. Справа у дороги стояла телега с впряженным в нее зухосом. Колеса телеги были на резиновых рифленых шинах от автогрейдера - Тихон нашел его на складах пятой шахты. Хотя электричество в аккумуляторах давно выработалось, робот мог еще послужить людям, и его разобрали на части. Тихону достались колеса.
Сейчас жизнь стала потихоньку налаживаться, но в первые годы после Исхода было очень тяжело. Никто толком не знал, как выживать на Сиболе. Большая часть местной живности не годилось в пищу, а то, что годилось, надо было с неделю отмачивать в проточной воде, чтобы удалить токсины. Отравление и сейчас - одна из самых распространенных причин смерти среди колонистов, а поначалу люди мерли как мухи. По неопытности пытались выращивать пшеницу, но она никак не приживалась на Сиболе. Спасала кукуруза - и всё равно в колонию каждой весной навдывался голод. Многие умерли, другие были убиты. Поскольку никакой власти не было и в помине, в Аванджере расцвела анархия. Женщины были постоянным источником раздоров - на каждую приходилось по двое мужчин. Трижды Ингу пытались отбить у Тихона силой, а как-то раз ее даже украли, и пришлось собирать целый отряд, чтобы вызволить ее из плена. Он вспомнил, как лопается под его топором череп холостяцкого главаря, и горько усмехнулся. Зато живешь полнокровной жизнью, сказал он себе. Как на Диком Западе, будь оно всё проклято!
На дороге показалось облачко пыли. Кто-то гнал наметом, рискуя запалить зухосов, и Тихон понял, что опять стряслась беда. Он даже застонал негромко, а сердце прыгнуло в груди - и затаилось в ожидании. Облако скатилось в ложбину, всё больше принимая форму треугольника, и на самой его вершине плясала черная точка. Прошла томительная минута, и Тихон узнал Ольсена из хутора за речкой. Норвежец стоял в телеге, остервенело нахлестывая зухосов: полы домотканной рубахи развевались по ветру, словно знамена. Несчастные животные стремительно перебирали всеми восемью ножками и Тихон мог различить уже их вывалившиеся из спины горбы - признак крайнего переутомления. Ольсен изо всех сил натянул вожжи: телега остановилась в десяти шагах от Тихона. Зухосы, всхрапнув, повалились на землю.
-Тихо, уже рожает! - надрываясь закричал Ольсен так, будто их разделяло не меньше километра. Рожа у него стала как спелый помидор, а на лбу вспухли тугие узлы вен.
Тихон облегченно вздохнул.
-Ну чего... ну чего ты орешь, как зухос во время случки? - сказал он с досадой, - Жена у него рожает, эка невидаль. Я уж действительно подумал...
-То есть как? - опешил норвежец, - Рожает же.
Тихон пристально посмотрел на него и постукал себя пальцем по лбу. Вообще-то, Ольсен - парень ничего себе, только вот молодой очень, и из-за того пока еще глупый. Он женился год назад на негритянке Лили, и души в ней не чаял. Кулаки у него были крепкие, а характер вспыльчивый, и многим пришлось поплатиться даже за мимолетный взгляд, брошенный на его Лили. Чистый медведь: здоровяк и тугодум, подумал Тихон. Впрочем, именно такие мужчины сейчас были всего нужнее колонии, как это ни прискорбно звучит.
-Дурак ты, - объяснил он беззлобно, - Зухосов загнал. Их вот теперь дубиной не поднимешь.
Ольсен растерянно оглянулся и пробурчал что-то невразумительное. Он был смущен.
-Придется ковылять на моем старичке, - продолжал Тихон, - Ты, Ольсен, оставайся, а я поеду. Когда твои животные очухаются, собери мой инструмент, и завези ко мне.
-Но... - начал было Ольсен, но Тихон не дал ему закончить.
-Самое бесполезное существо при родах - это муж. Не хватало мне еще с тобой возиться.
Давно прошли те времена, когда Тихон, сломя голову, мчался к очередному фермеру, которого угораздило сломать ногу. Он не спеша трусил на старом лысеющем зухосе, мимо кукурузных полей, мимо развалин метеостанции и курганов шахтных отвалов. Мысли его были далеки от рожающей негритянки Лили. Он вяло думал, что хорошо бы протянуть телеграфную линию между хуторами: связь в колонии всегда была никудышной. Технически это несложно. Примитивный комутатор, барабаны, провода... А электричество? - спросил он у себя насмешливо. Есть, правда, запас батарей к радиостанциям, но они ведь хранятся, как Гроб господень. А ведь сколько раз Лопес твердил, что это невероятная глупость: с каждым месяцем электролит в батареях скисает все больше, и скоро они превратятся в сущее барахло - если уже не превратились. Да разве ж старосте что докажешь! Старосте и Совету... Странно всё-таки устроены люди, вечно они хотят того, чего у них нет. Пока к их услугам интервидео, ионный душ и кондиционеры - они эти блага цивилизации презирают, и в то же время готовы часами вздыхать по мечте о первобытном рае на лоне нетронутой природы. Но отбери у них эти блага - и те же люди немедленно сооружают новую мечту на костях той самой цивилизации, которую они недавно так ненавидели. Предметы из прошлого становятся объектами вожделения и какого-то мистического поклонения. Иметь дома какой-нибудь спектрограф Астона престижно и почетно, а спроси у хозяина, на кой черт он ему сдался - плечами пожмет. Взять хоть этого Ольсена. На дворе у него стоит глайдер, и каждое утро норвежец этот глайдер смазывает (кукрузным маслом, между прочим) и моет, хотя электричества для него, опять же, не достать. Да, электричество... Из всех благ цивилизации этого колонистам не хватало больше всего. Единственный человек, у которого оно имеется - Лопес, да и то мощности его ветряка едва хватает на одну сорокаваттную лампу. Тихон сонно улыбнулся. Фермеры съезжались к инженеру со всей округи, и только для того, чтобы посидеть за столом в лучах электрического солнца, поиграть в карты, повздыхать о минувших денечках, которые теперь уж не вернуть. Откуда-то выплыла багровая физиономия поляка Печки с торчащими вразлет усами. Тихон попытался отогнать назойливое видение, но ничего не вышло, а к образу Печки добавились звуки гитары и какой-то ухарский мотивчик с похабными словами: “Иржик с бабою пошел на сена-сеновал!” Когда же это было? Кажется, пару месяцев назад? Э, нет, раньше, много раньше...
... На дворе стояло межсезонье - не зима, не осень, а так: что-то среднее. Дождевые слезы дрожали на стеклах, и сырые дрова шипели в печи. Кукуруза была уже посеяна, а буйса - культура, заменяющая на Сиболе лен, - давно сжата. На полях работы замерли, и все, кто только мог, коротали длинные вечера у Лопеса. Это было удобно, так как Лопес не имел ни жены, ни детей, и кроме того, у него было чудо из чудес: электрическая лампочка.
-Вот ведь как жили! - говорил Мирослав Печка, двигая кадыком под морщинистой коричневой кожей, - Бывало возьмешь в пивной три пива - и на пристань: на людей посмотреть, да себя показать. Девки там, сами понимаете, туда-сюда. Тогда еще модно было дистанционным сексом баловаться, да только потом это сошло, как вода в половодье. Бабы на Земле, скажу я вам, не чета тутошним - и сиськи, и задница, всё на месте, как полагается. Наша баба, что: она с утра до вечера, как впряжется, так и не разгибается - то в поле, то у печи... А на Земле баба всюду за собой следила, ухоженная, как кобылка в стойле, у нее, скажу я вам, и забот никаких не было. Дома для нее киберстюард старается, на работе - киберсектретарша, а после работы она в бар, или там в салон красоты - ногти точить. И-эх! Если бы мне сейчас тот вербовщик встретился, я бы его голыми руками задушил, подлеца! И чего меня на эту Сиболу понесло! Подохнешь тут - никто и не помянет, словно и не рождался на свет Мирослав Печка из славного города Кракова!
-Сдавай! - сказал Лопес Печке, играя желваками на скулах и глядя в стол.
Поляк принялся рассеянно тасовать карты. Вид у него был самый разнесчастный: он здорово постарел в последнее время, и мысль о скорой смерти не покидала его.
-У нас на Луне тоже хорошо, не хуже вашей Земли, - подал голос один их фермеров, - Был я там на курорте, в Ривьере. Ну и что? Пыль, шум, суетня, толкотня! Все валяются задницами кверху, да на солнце поджариваются. Как котлеты! Сперва один бок поджарят, потом повернутся, и давай другой жарить! А сила тяготения - уй! Да у нас, в Луна-сити я пятнадцать килограммов вешу, а на Земле все девяносто потянул! Нет, Луна гораздо лучше! После этой Ривьеры у меня месяц печень болела, отдохнул, называется.
-А по мне все одно - Луна ли, Земля, лишь бы с этой Сиболы вырваться! - сказал вдруг Лопес, сжав квадратные челюсти.
В комнате повисло молчание: как патоку разлили. Тихон, уже собиравшийся опрокинуть в себя стакан абсента осторожно поставил его на стол. Все головы, как по команде повернулись к нему.
-А как вы думаете, доктор Тихо, когда Компания вернется? - спросил кто-то из молодых.
Тихон медлил. Потом, вдруг решившись, взял стакан и залпом проглотил горький абсент. Сказать им, что все они дураки, если до сих пор надеются на возвращение домой? Думать об этом так же глупо, как ловить прошлогодний ветер. Компания, должно быть, осваивает месторождения на других планетах, а Сибола вместе со всеми ее обитателями прочно забыта. Тихон достаточно хорошо знает О’Генри: тот наверняка позаботился, чтобы на Земле считали Сиболу необитаемой - по закону при эвакуации колонии Компания должна была вывезти всех людей до единого. Все это знали - и колонисты знали в первую очередь. Но почему же тогда двести человек, молчаливые, как привидения, стояли и смотрели, как другие волокли к звездолету свои пожитки? Ведь их - отверженных, - было раз в десять больше чем охранников, которые стерегли дорогу к грузовым шлюзам. А тем временем, мимо по транспортерам текли контейнеры с барахлом счастливцев и обогащенная иридием руда - десятки и сотни тонн груза, более ценного, чем человеческие жизни!
Тихону вдруг пришло в голову, что колонисты слишком часто употребляют слово “было”. Мы все живем в прошлом, и нас уже не изменить - подумал он. Должно народиться новое поколение, для которого Земля - лишь красивая сказка, и больше ничего.
-От Солнца до нашего Карлика сорок парсеков, - медленно сказал он, - Это три года полета с максимальным ускорением. Совсем немного, если исходить из космических расстояний. Наверняка посудина O`Генри уже добралась до Земли, и сейчас там готовится спасательный крейсер для полета к Сиболе. Давайте посчитаем: год на подготовку, три года на полет...
Он говорил им о бюрократической волоките Космического Департамента, об особенностях полетов на сверхсветовых, о черной дыре в секторе L, которую придется обходить далеко стороной. Он ловил взгляды фермеров, иступленные, блестящие надеждой, и только Лопес усмехался краешками губ - уж он-то знал исинную цену всем этим речам.
Дорога вильнула и углубилась в лес. Собственно, это был и не лес вовсе, а так - сплошная стена чертополоха. Когда-то, лет тридцать назад неизвестно кто привез на своей одежде маленькое семечко этого растения. Конечно, такого, в принципе быть не должно, но когда из метрополии ежедневно отправляются тысячи переселенцев обязательно где-нибудь в санитарно-профилактическом кордоне образуется брешь. И тогда на Второй Бетельгайзе вдруг появляется оса, укус которой вызывает паралич дыхательных путей человека. А на Сиболе в один прекрасный момент начинает изо всех щелей лезть чертополох пятиметровой высоты. Хорошо еще, что для людей он безопасен. Но местным растениям приходится несладко. Чертополох в считанные годы завоевывает целые гектары, уничтожая всё, что росло здесь до сих пор. Пчел на Сиболе нет, и за опыление чертополоха взялось местное насекомое, вроде кузнечика, расплодившееся в неимоверных количествах. Вот такое трогательный вышел симбиоз...
И снова был он вырван из размышлений - на этот раз резким кваканьем пыльчатки. С дороги на него глядели два рубиновых глазка, сиявшие на пыльном бесформенном комочке: пыльчатка купалась. Зухос потянулся к ней плоскими губами - сжевать, и Тихон натянул вожжи. Серый комочек еще секунду смотрел на него, но, опомнившись, бесшумно шмыгнул в придорожные кусты. Пыльчатки любили селиться у дорог, несмотря на риск быть съеденными или раздавленными. Тихон привстал в телеге: дом стоял совсем рядом, спрятавшись за стеной придорожного бурьяна, не сразу и заметишь.
У ворот его ждала вдова Ребекка - толстая негритянка, мать Лили. Переваливаясь на кривых ногах, словно утка, она заспешила к телеге Тихона.
-Ну что у вас? - спросил Тихон, роясь в телеге.
-Ай, доктор Тихо, у меня прямо сердце чуть не оборвалось внутри! Лили, бедняжка, измучилась. Первые схватки начались у нее часа три назад, как с чердака спускалась, ступила вроде не так - и пошло! На чердак она, бедненькая, полезла за посудой, нам посуда была нужна для молока, сыр думаем делать. Ну, старый-то горшок разбился, это когда я белье полоскала... - тараторила вдова.
-Хорошо, - сказал Тихон сосредоточенно.
-А сейчас малость отпустило, да ненадолго, я-то по себе знаю.
-Хорошо, - повторил Тихон, - Идем в дом.
В комнатах жужжали ежемухи, было темно и пыльно: окна занавешены одеялами, а над кроватью роженицы развешаны амулеты. Тихон усмехнулся про себя, но промолчал - вторгаться на эту территорию было опасно. Но ему нужен был свет.
-Об этом я сам позабочусь Ребекка. Не надо глупостей.
Вдова поджала губы, но окна все же открыла. Комната окрасилась в багряные тона заходящего солнца. Теперь стала видна Лили - симпатичная девчушка лет восемнадцати. Она лежала на кровати, до подбородка укутанная теплым одеялом, поблескивая белками глаз. Лицо ее лоснилось от пота, а губы были искусаны. Стараясь скрыть раздражение, Тихон сказал:
-Да ты с ума сошла, Ребекка! Зачем это одеяло?
Он подошел к кровати и резким движением сорвал одеяло. Лили инстинктивно поджала ноги.
-Ну что, детка? - спросил Тихон, - Как настроение?
-Хорошо, - тихо сказала Лили, - Только болит всё внизу.
-Ага, это бывает... Вот что, мамаша, принесла бы ты нам пару полотенец и чистой воды... Воды принеси, не стой столбом, мамаша! Так... А мы с тобой посмотрим, что у нас там такое творится...
Роды оказались тяжелые. Ребенок был смещен по оси, пришлось воспользоваться щипцами, а кто принимал роды - тот знает, какие боли испытывает при этом женщина. Ребенку Лили тоже досталось. Прошло не менее семи часов, прежде чем он появился на свет. Красный карлик давно скрылся за горизонтом, за дверью толпились родственники и соседи, метались по стенам тени от лампадного света, и было душно... душно, и нечем дышать... Веки отяжелели и чесались, словно под ними набилось песка, мысли в голове путались. Потом Лили вдруг выгнулась дугой, завыла дурным голосом - и через минуту всё было кончено.
-Г-господи... внученька... - прошептала вдова из-за его плеча. На ее заплывших жиром глазах навернулись слезы.
-Да, здоровая девчушка, - сказал Тихон, - Килограмма четыре, не меньше: Ольсена порода.
Он отвернулся, чтобы вымыть руки в тазу. И тут комнату располосовал истошный женский вопль. Тихон резко обернулся, готовый ко всему, чувствуя, как спина его мгновенно покрывается холодным потом. Но это была не Лили - вопила вдова. Старуха стояла у кровати, превратившись в соляной столб, и выпученными глазами таращилась на внучку.
-Что еще... - начал Тихон, ничего пока не понимая, и замолчал на полуслове. Осекся. Дочка Лили смотрела на него: смотрела своими чудесными глазками рубинового цвета.
Внуки
Всё было готово к работе: перо из веточки чугунного дерева, глиняная чернильница, справа, под рукой - стопка пожелтевшей, неописуемо дорогой бумаги. “Почти Нестор, - подумал Тихон, усмехаясь, - только ризы и клобука не хватает”. Пальцы его легонько тронули магнитную застежку папки, и замерли, словно испугались чего-то. Наступил тот краткий миг, которого он всегда ожидал с таким жгучим нетерпением. Прикосновение к тайне, вот как он назывался. Но и затягивать его было нельзя, и Тихон, тряхнув седой гривой, открыл папку. Верхний лист в папке был исписан лишь наполовину. Беззвучно шевеля губами, Тихон читал:
“К исходу третьего года всем без исключения стало ясно, что так более продолжаться не может. Конечно, это не значит, что и до того в колонии правила полная анархия. Фермеры не раз объединялись, чтобы дать отпор холостякам, и худо-бедно соблюдали межевое право. Но от наводнения это не спасло. Лопес много раз предлагал построить плотину, но никто его не слушал. Признаюсь, в числе последних был и я. Моя беспечность обошлась мне дорого: наводнение уничтожило четыре гектара ярового ячменя, но другие фермеры пострадали еще больше. Это была расплата. В зиму с третьего на четвертый год в колонию пришел голод. Несколько человек умерло, в основном, старики. Люди варили кору оранжевого дерева, забивали и ели зухосов (хотя съедобен у них один только горб). Дважды - в январе и феврале - на колонию нападали холостяки. На этот раз им нужны были не женщины и не утварь, а съестные припасы. Семья бельгийца Вандерстока, поселившегося в хуторке на отшибе, была вырезана полностью. Пожалуй, никогда еще колония так близко не приближалась к краю пропасти. Даже в первые месяцы после Исхода было легче: не морально, конечно, а физически. Главным следствием этого голода был сход колонистов, который наконец-то определил будущие черты здания власти. На сходе этом было принято два важнейших решения: выбрать мэра и сообща построить плотину для защиты от наводнений.”.
Тихон выпрямился и посмотрел в окно. Он хорошо помнил тот сход. День выдался ненастным. Чавкала под ногами грязь, с серого неба сеялся мелкий противный дождь, и под дождем этим толпились угрюмые фермеры с запавшими от долгого недоедания глазами. Тихон стоял в стороне, такой же заросший и грязный, размазывая по носу воду. Он слушал Лопеса. Инженер, взгромоздясь на принесенный по такому случаю стол, говорил о необходимости власти: говорил горячо, рубя ладонью воздух, и подставив холодным струям бледное лицо.
Он взял перо, обмакнул его кончик в чернильницу, стряхнул лишнюю каплю, и стал писать:
“Голосование было открытым. Старостой выбрали Гуго Помбернакка, который на Земле работал музейным сторожем. Почему Помбернакк, а не Лопес? Мне кажется, фермеры просто боялись поставить над собой сильную личность, которая была бы способна подмять их. Власть старосты была призрачной: он имел право созывать сход и вершить суд по мирским делам. Вот и всё. Кроме того, мэр должен был вести документацию и следить за общей собственностью колонии. Немного, но судя по всему, со временем власть мэра должна расшириться.”
З-з-з... Где-то под потолком зудела ежемуха. Гнусное насекомое. Уже битый час душу вынимает. Тихон задрал бороду, пытаясь разглядеть ежемуху. Неожиданно зуденье переросло в отчаянный писк и ежемуха на предельной скорости спикировала в чернильницу.
-Хотелось бы мне знать, чего такого вы нашли в моих чернилах? - сказал Тихон вслух. - За сегодняшний день ты - пятая.
Он осторожно подцепил ежемуху кончиком пера и шлепнул ее на стол. Черная, как шахтер, ежемуха, вяло шевелила лапками, под нею расплывалось неопрятное пятно.
-Дед, а дед!
В окне показалась вихрастая рыжая голова. Лицо в веснушках, под глазом - фингал, но старый, уже желтеет. В спутанных волосах застрял репей.
-Здорово, Алеша Попович, коли не шутишь!
Лешка заулыбался - дед рассказывал ему об Алеше Поповиче, и о том, как он заборол змея.
-Я в пруду пупырчика поймал! - заявил он самодовольно.
-А не врешь, парень?
-Да чтоб мне не сойти с этого самого места!
Это была самая страшная клятва, которую мог принести Лешка. Мать, зная его непоседливость, частенько ставила его в угол, и это была сущая пытка, хуже самого увесистого шлепка. К шлепкам и подзатыльникам Лешка привык, но наказание неподвижностью он переживал как маленькую смерть.
-Ну, веди, показывай своего пупырчика, - сказал Тихон.
-Да вот он!
Лешка с натугой поднял и поставил на подоконник ведро. Тихон встал и с любопытством заглянул внутрь. У самого дна в прозрачной воде висело бородавчатое создание, больше всего напоминавшее черноморского бычка. Бородавки, покрывавшие все его тело, синхронно открывались и закрывались, словно маленькие клапаны: создание дышало.
Тихон искоса взглянул на внука: тот, приоткрыв рот, зачарованно следил за пупырчиком, словно в первый раз увидел его. Вот он перехватил взгляд деда, и глаза его заблестели от какой-то новой мысли.
-А если ему в рот палец засунуть - откусит? - спросил Лешка жутким голосом.
-Попробуй, - предложил Тихон.
Лешка храбро сунул руку в воду. Случилось то, чего и следовало ожидать: пупырчик блином разлился по дну ведра, и начал отстреливать свои бородавки вверх. Лешка торопливо выдернул из ведра руку и заливисто захохотал. Он был в восторге. Пупырчик в ведре медленно принял первоначальную форму, а его бородавки устремились к хозяину, и тут же приросли к своим прежним местам. Если бы угроза не исчезла, он за несколько секунд развалился бы на части, которые, в свою очередь, немедленно растаяли бы в воде, словно соль. Для биолога это животное было сущим кладом: ни на Земле, ни на других планетах не встретишь ничего подобного. Дело в том, что пупырчик мог существовать в двух ипостасях: в образе маленькой придонной рыбки, и как простая клетка, ведущая самостоятельную жизнь. К зиме рыбка "разбирала" себя на части: так было легче пережить трудную пору; с наступлением весны клетки формировались в сложные организмы, структурированные по органам и типам тканей. С помощью обычного оптического микроскопа, имевшего девяностократное увеличение, Тихону удалось выяснить, что клетки, в самостоятельной жизни похожие друг на друга, как горошины, объединяясь, перестраивали себя в нервные или мышечные, в половые, или костные. Ах, если бы у него была лаборатория - какие бы удивительные открытия он совершил!
-Что тебе, парень? - спросил Тихон сварливо, так как внук нетерпеливо подергал его за рукав.
-Про Землю когда будешь рассказывать?
-Когда рак свистнет.
-Ну, де-ед! - Лешка у окна подпрыгнул от нетерпения.
-К Вольфгангам мясо понесла, старуха ей платье пошить обещала.
Тихон понял, что поработать ему сегодня уже не дадут. "Разбаловал я их, - подумал он с нежностью, - Вот уж не думал, что стану на старости лет сказочником!".
Кряхтя, поднялся он со стула и прошелся по комнате. Он чувствовал, что мальчишеские глаза неотрывно следят за ним.
-Ну, не знаю, - сказал он раздумчиво, - Я сейчас занят сильно.
Это был ритуал, который обе стороны выполняли безукоснительно и с плохо скрываемым удовольствием. Тихон знал, что внук будет горячо, до слез упрашивать его, подпрыгивая на месте и стуча кулачками по столу. И Лешка тоже знал, что дед сначала станет отнекиваться и трясти бородой, но потом обязательно согласится. Куда он денется? И тогда он позовет друзей, сам взгромоздится на колени к деду, и станет слушать...
Но на сей раз ритуал был поломан в самом начале.
-Черт с тобой! - махнул Тихон рукой и засмеялся, - Созывай братву.
Лешку как ветром сдуло. Он был большой непоседа, и потому локти и коленки его были вечно содраны, а в волосах путались репьи. Вот, например: притащил вчера с реки целый клубок вертеней и громогласно потребовал, чтобы мать сварила из них уху. Как это, горькие? Да вы знаете, сколько он их ловил - целый час! А вы знаете, как они кусаются, все пальцы горят! Угомонился он только тогда, когда Тихон посоветовал угостить вертенями Уголька: мол, для зухосов это настоящее лакомство, лучше и не придумать.
Тихон любил внука; после того, как погиб Самсон, у него больше никого не осталось. Маргарита была слишком озабочена хозяйством и устройством личной судьбы, и Тихон не мог осуждать ее. Смерть Самсона не сблизила их, а наоборот, разъединила: бывшая жена, и бывший отец, что у них может быть общего? Она считала, что он на старости лет свихнулся. Ну да, а что еще можно сказать о человеке, который ползает по лугам на ревматических коленках и ловит всяких там жучков и змеек? Правда, он сильно помогал ей, потому что был единственным на всю колонию врачом, но ее мнения это поколебать никак не могло. Полезный старик, но чокнутый. Так же думали о нем и все остальные обитатели колонии. Что касается Тихона, то ему было все равно. Понять его, наверное, мог бы только Лопес, но Лопеса уже нет...
Он вдруг замер, пораженный одной мыслью. "Боже мой, а ведь я последний из тех, кто помнит Землю! Остальные прилетели сюда либо совсем малышами, либо родились здесь, на Сиболе. Я реликт, ходячее ископаемое, мастодонт!" Он напряг лоб, стараясь вспомнить, какие дома стоят на Большой Садовой, как пахнут чебуреки, как кричат мартовские коты. И не смог. Ростов являлся еще иногда в снах, но и только. Другие образы, запахи, люди окружали его. Другие.
Заскрипели ворота. Дробный топот множества босых ног. Потом - жаркий спор шепотом, кому стучать, и осторожный стук в дверь.
Тихон нацепил для важности очки на нос, и только потом крикнул:
-Войдите!
В комнату один за одним проникли пять мальчишек и три девочки; шествие замыкал Лешка. Его раздувало от спеси: еще бы, ведь это его дед, а не чей-то там еще! Ни у кого такого нет!
И сразу стало тесно. Мальчишки расселись по углам, прямо на пол, девочек Тихон посадил на струганную лавку у стены, а сам примостился на краешек своего диковинного стола, которым Лешка гордился ничуть не меньше, чем дедом.
Он не торопясь разглядывал их. У всех девочек красные глаза; среди пацанов такими мог похвастаться только один. Второй закон Менделя в действии, хоть в учебник помещай. Да только кто теперь знает, кто такой Мендель!
-Так. Что сегодня будем слушать? - спросил он, беря бороду в горсть.
-Про "Титаник"! - прогундосил один, и вытер ладонью сопли.
-Нет, давайте про Робин Гуда и шеррифа! - сказал другой.
Поднялся гвалт: каждый хотел услышать свою историю.
-Да тихо вы! - крикнул Лешка сердитым голосом, - Всё это уже было! Дед, расскажи лучше про свистящих раков!
-П-про кого? - ошарашенно спросил Тихон.
-Про свистящих раков! - с удовольствием повторил Лешка.
Тихон в замешательстве переложил на столе пару листов.
-Да... Как бы объяснить... Свистящих раков как-то не бывает. Это говорят так: когда рак свистнет. То есть никогда, потому что раки вовсе не свистят.
-Почему? - немедленно спросил внук.
-Почему-почему... Не положено, и всё тут! Я вам лучше другую историю расскажу, хотите? Про кенийского плантатора и бродячих муравьев. Как, согласны?
Конечно, они были согласны. Эти слова звучали как музыка: плантаторы, муравьи, хотя никто из них, конечно, не знал, что это такое . Муравьи, ребята - это такие насекомые, вроде наших звонкобурунчиков. Плантатор - это понятно, фермер, по-нашему. Кения - страна на Земле. Так вот, жил в Кении один плантатор. Был у него большой дом и много слуг, и еще были у него поля, много полей, в сто раз больше, чем у любого нашего фермера. И все это было его. На полях он выращивал кофе. Не он, конечно, а его слуги, такие же, как Мишель у Лю Выня. Только слуг у него было много, человек сто.
Нить его повествования была рваная: то и дело приходилось объяснять вещи для него очевидные, но совершенно непонятные этим детям, которые ничего, кроме Сиболы не видели, да и то, лишь крошечную часть ее. Словам тесно было в этой маленьком комнатке, они рвались наружу, вверх, к Земле. Слова будили давно и прочно забытые картины. Он был там, в Кении, и видел черные лоснящиеся спины негров под африканским солнцем, и голые скелеты кофейных деревьев, и дороги, запруженные беженцами. Он сражался со свирепыми муравьями, и его кожу палил жар огня. Задыхаясь, бежал он к плотине, и слышал, как под сапогами хрустят их хитиновые панцири. Но вторая его половина ни на минуту не забывала, что суждено ему умереть здесь, на Сиболе.
-Когда вода схлынула, людям пришлось расчищать дороги лопатами - столько было мертвых муравьев. И везде, до самого горизонта на восток от дома, не осталось ни единого живого существа, а деревья стояли голые.
Он замолчал, и наступила тишина.
-Да, вот это классно! - сказал один мальчишка восхищенно; кажется, имя его было Джош, - Я этим муравьям задал бы!
-Ну да, так они и испугались! - скривился Лешка, и добавил противным голосом, - Джош Великий идет, спасайся кто может!
И тут же все разом заговорили, словно плотина прорвалась.
-Слушайте, а давайте завтра звонкобуров на поле выгоним! А потом будем с ними драться!
-Я завтра не могу, мы с отцом в Холмы едем, за дровами.
-Надо было огонь пустить прямо на них, по дороге!
-А мне про Робина Гуда больше понравилось.
Тихон смотрел на детей, и с грустью думал о том, что Земля для них - это сказка, красивая сказка, но не более того. Они уже сиболийцы, и ничего тут не поделаешь. Они как молодой побег, который пророс в чужой неуютной земле. Он знал, что будут и зимы, и лютые морозы, и ураганные ветры, но побег не зачахнет: пустит корни, окрепнет, зацветет, а потом рассыплет свои семена по всей Сиболе, и никакие силы не смогут остановить это шествие.