АРКАДИЙ ВОРОНИН

ГЛАВА ВТОРАЯ 

I
В элитном клубном поселенье,
Где мой герой впадал в тоску, 
Иной бы прожил с наслажденьем
Хоть месяц на своём веку:
При круглосуточной охране
Свои дворцы, ротонды, бани,
Бассейн, конюшня, крытый корт,
Престиж, богатство и комфорт.
И так случилось, что законом
Все эти парки и сады,
Дворцы, фонтаны и пруды,
Заборы с блок-постом бетонным,
И даже неба синеву
Включили в Новую Москву.

II
Коттедж, в котором жил Аркадий,
Стоял у леса, под горой.
В его торжественном фасаде
Кариатид могучий строй
Держал громоздкие балконы.
Внутри ж - в любом углу иконы,
Паркет под тяжестью ковров.
Картины в несколько слоёв
Случайно покрывали стены.
А в будуаре, шесть на пять, 
На витражах могли мелькать
В сюжетах дерзко откровенных
То Афродита, то Амур...
Ну, в общем, пошлость и гламур.

III
Но пусть богат и необычен
Нескромный памятник деньгам,
Был мой Воронин безразличен
И к позолоте, и к коврам.
Он поселился в дальней зале.
В холодном сумрачном подвале
Нашёл коллекцию вина,
И вечерами у окна
С бокалом доброго портвейна,
Не размышляя ни о чём,
Сидел, листал Бодлера том
Иль репродукции Гольбейна.
Поскольку дядя был эстет,
То книг иных в усадьбе нет.

IV
Стремясь к безбрежному досугу,	
Отнюдь не жадностью гоним
Воронин рассчитал прислугу,
Чтоб не мелькала перед ним.
Не строя из себя гурмана,
Доставкою из ресторана
Сперва кухарку заменил,
Садовник вслед отставлен был
(Пускай само растёт повсюду),
Смысл в старой горничной пропал,
Шофёр оставил свой штурвал...
И, глядя на его причуды,
В селенье все издалека
Крутили пальцем у виска.

V
Визитом вежливым соседи
Свой проявляли интерес,
Но он не склонен был к беседе
И всякий раз скрывался в лес.
Тогда в обиде визитёры
Решили меж собой без спора,
Что он невежлив, нехорош,
И в их высокий круг не вхож.
Отгородясь стеною прочной
От окруженья своего,
Мой друг скатился до того, 
Что перевёлся на заочный.
Сидел, как сыч, один в дому,
Покорный жребью своему.

VI
В коттедж напротив в то же лето
Приехал молодой сосед,
Исполненный тепла и света...
Понятно сразу, что поэт.
Одет небрежно, но по моде,
Не с бородой, но с чем-то вроде.
Валерий Томский звался он.
Год проучившись в la Sorbonne,
В Париже опьянев от воли,
Он не науки постигал, 
А больше воздухом дышал
Дюма, Бальзака и Жан-Поля.
И, завалив, что только смог,
Вернулся на родной порог.

VII
Пускай он жил в безделье праздном,
Но год в Париже проведя,
Он как-то избежал соблазнов
И был безгрешен как дитя.
Его душа была невинна,
Он часто плакал беспричинно,
Увидев подлость или ложь,
Он знал, что мир не так хорош,
Но верил, что ему подвластно
В него гармонию внести,
И, верно, счастье обрести.
И так живя мечтою страстной,
Одной лишь мыслью был смущён:
А он то для чего рождён?

VIII
Он жизнь наивной меркой мерил,
И в мир вошедши, как в музей,
Он в верность дружбы свято верил,
Хоть вовсе не имел друзей.
Но знал, настанет день, в который
С друзьями, словно мушкетёры,
Они, куда б не занесло,
Повергнут в прах порок и зло.
Он жил, но жизнь совсем не зная,
Её превыше ставил честь,
Он верил, где-то в мире есть
Душа единственно родная,
Что ждёт его лишь одного,
Сама не ведая того.

IX
Он рифму не считал забавой.
Средь ста дорог торя свой путь,
Он верил, что настигнет слава
Его стихи когда-нибудь.
Его душа была согрета
Строками Пушкина и Фета.
Огонь пылал в его крови.
Он пел любовь, он ждал любви.
И с музой, часто непослушной,
Он рисовал свой идеал,
И вслед за словом улетал
В тот мир возвышенно-воздушный,
Где грёзы - явь, где всюду свет,
И жизнь - пленительный сюжет.

X
В обнимку с лирою прилежной
Он, звучной рифмою влеком,
Писал легко, изящно, нежно,
Но ни о чём и ни о ком.
Он пел абстрактно, без предмета.
И если замышлял сюжеты,
То в каждой строчке были вновь:
Любовь, любовь, любовь, любовь...
В мечтах, с мальчишеским задором,
Он забывал и есть, и спать,
Но полнил в год тетрадей пять
Бессмысленным любовным вздором.
И был уже в семнадцать лет
Совсем законченный поэт.

XI
Стрелою светлой в сердце ранен,
Витая средь своих миров,
Он не любил больших собраний
И шумных званых вечеров.
Он не таился, как Аркадий,
И иногда, приличий ради,
Соседям наносил визит,
Но тем, привычных для элит:
О прибылях и о растрате,
Об отдыхе на Тимбукту,
О курсе доллара к фунту,
И о Феррари с Мазератти, - 
Не понимал. И, если мог,
Бежать домой искал предлог.

XII
Но он подозревал едва ли,
За мишурой не видя суть,
Его затем лишь всюду звали,
Чтоб в брачный омут затянуть.
А что? Богат, пригож, воспитан,
Умён, умеренно упитан,
А по характеру - тюфяк.
Конечно, будет славным брак.
И тут же всякая девица
Иль в лес манила на пикник,
Иль понимать чужой язык
Хотела у него учиться,
Иль, вспомнив маменькин совет,
Просила посвятить сонет.

XIII
Но Томский был застенчив с детства,
И дев настырных избегал.
Его живущий по соседству
Воронин больше занимал.
Случайно встретившись у леса,
Они сперва без интереса
Вели беседу, но затем
Нашли немало общих тем.
И хоть собой различны были,
Как лёд и вешняя вода,
С тех пор практически всегда
Досуг совместно проводили.
Порою каждому из нас
Бывает нужен "друг на час".

XIV
Но то, конечно же, не дружба.
Свершая одинокий путь,
Нам пустоту заполнить нужно
Хоть кем-нибудь, хоть как-нибудь.
Мы мним себя венцом творенья.
Все остальные - добавленье
В привычной шумной суете,
Как фон к портрету на холсте.
Воронин по своим основам
Людей открыто не любил,
Но вдруг кого-нибудь дарил
Приятельством и добрым словом.
А вот кого и почему - 
Я и поныне не пойму.

XV
У Томского возник ценитель
Рагу из песен и баллад,
Он умилялся как родитель
Проказам нерадивых чад,
Свои надменные остроты
Держал в себе, давил зевоты.
Приятеля задорный пыл
Ему казался очень мил.
Пусть юность свежая резвится!
Пусть между звёзд душа парит!
Пусть кровь безудержно кипит,
Чернила брызжа на страницы!
Настанет время - всяк поймёт,
Что жизнь не сахар и не мёд.

XVI
В подробном долгом обсужденье
Часами тёк их разговор,
И в мире каждое явленье
Меж ними возбуждало спор.
О смысле жизни, о забавах,
О людях, временах и нравах,
О боге и о пустоте,
И о девичей красоте.
Поэту в споре было тесно,
Он горячился и дрожал, 
И друга рифмой нагружал.
А тот, собой заполнив кресло,
Кивал, как будто слушал он.
А сам глядел себе в айфон.

XVII
Но чаще всё ж они болтали
Не о столичных новостях.
Их больше темы занимали
О пылких чувствах и страстях.
Воронин, искушён в победах,
Был скептиком в таких беседах,
Поскольку знал: блажен лишь тот,
Кто избежал любви невзгод.
Но прав ли он? Влюбиться страстно, - 
Не в том ли прелесть юных лет?
Кто жизни пропустил рассвет
И не любил, тот жил напрасно!
Вот к сорока пяти годам,
Да вдруг влюбиться - это срам!

XVIII
Настанут дни, когда оставит
Нас пылких чувств лихая рать,
И всех на пенсию отправят
Внучат до школы провожать.
(Добро ещё, не кинут разом
Остатки воли, дух и разум),
Тогда, средь сверстников седых
Мы будем жить для молодых.
Следить их дружбы и раздоры,
Болеть горячкой их сердец,
Признанья слушать, наконец.
Как старый волк, турист матёрый,
С улыбкой слушает рассказ
Юнцов, идущих на Кавказ.

XIX
А юность что ж? Её призванье - 
Желать заоблачных вершин.
Ей не сдержать свои признанья,
Не усмирить порыв души.
Как мэтр, боями закаленный,
Воронин принимал смиренно
Горячку друга своего,
И слушал исповедь его.
В ней было всё ему знакомо:
И сердца жар, и бред ума,
Ревнивых мыслей кутерьма,
И боль, и нежность, и истома.
У всех нас, как ни назови,
Одна история любви.

XX
Да, он любил. Любил безмерно,
Как обречён любить поэт.
Его душа осталась верной
Сквозь дали вёрст, сквозь бури лет.
Его болезнь тянулась с детства,
И ни весомое наследство,
Ни весь Париж, ни Place Pigalle,
Его не тронули печаль.
Свободы головокруженье,
Театр, балы, вниманье дам,
Потоки лайков в Instagram,
И с музой бурные сраженья,
Его не охладили пыл.
Раз он любил - так уж любил!

XXI
Его любовь явилась рано,
Ещё в дошкольные года,
Среди детей малютка Анна
Была примером и тогда.
Серьёзных чувств ещё не зная,
С ней в дочки-матери играя,
Он роль супруга примерял
И будто жил, а не играл.
Едины бизнесом и службой,
Отцы их верили всерьёз,
Что только времени вопрос,
Когда любовь заменит дружбу,
И вместе юные сердца
Достигнут брачного венца.

XXII
Она росла себе беспечно,
Как нежный розовый цветок.
Ей дни казались скоротечны,
А сон был светел и глубок.
Летели дни, текли недели.
Она цвела без высшей цели,
И к ней особо не стремясь.
А он, бессонницей томясь,
Бежал в соседние дубравы,
Бродил часами меж дерев,
Слагал поэмы нараспев,
И упадал, сминая травы,
Глядеть в далёкий небосвод
На звёзд искрящий хоровод.

XXIII
Она была светла, воздушна,
Златые кудри, полный стан,
К проказам шумным равнодушна, - 
Ей ближе дамский был роман, -
В общении легка, приятна,
Всегда чиста, всегда опрятна,
Ни в чём изъяна не найти, -
Ну просто ангел во плоти.
И пусть считалась идеалом
И королевой, - но она,
Сказать по правде, мне скучна.
Таких у нас теперь навалом.
Читатель, вам открыть пора:
Мне ближе старшая сестра.

XXIV
А та сестра звалась Варвара.
Какое имя! Что за звук!
В нём гул мотора, треск пожара,
Раскаты грома, сердца стук.
В нём буйство ветра, солнца краски!
Оно пришло из старой сказки.
Оно прекрасно, хоть при том
Есть что-то варварское в нём.
Зато оно нетривиально.
А то у нас, куда ни глянь:
То сотни Оль, то тыщи Тань,
Наташи, Лены - так банально.
Боимся мы, к чему таить, 
Оригиналами прослыть.

XXV
Итак, она звалась Варвара.
Скажу вам сразу, без прикрас,
Она была сестре не пара
Ни статью форм, ни цветом глаз.
Резка, в движеньях угловата,
Она б скорей сошла за брата
Со стрижкою a la garcon
И вольным платьем в унисон.
Родителей она жалела,
И их любила как могла,
Но лишней ласки не ждала,
И приласкаться не умела.
И так взрослела день за днём,
Как дикий цвет в саду чужом.

XXVI
Никто занятием весёлым
Досуг её не занимал.
Она не бегала в спортшколы,
И на паркете бальных зал
Весенней пташкой не порхала,
Не вышивала, не вязала,
Изящных не слагала строк,
И музыкальный педагог
Её сольфеджием не мучил.
Тиха, задумчива, бледна,
Весь божий день могла она
Смотреть в окно на дождь, на тучи.
Иль, провожая солнца свет, 
За ним лететь мечтою вслед.

XXVII
Нет девочке милей занятья,
Чем кукле "как бы мамой" стать:
Купать, кормить, менять ей платье,
И наставления читать.
Варвара в куклы не играла.
Её совсем не умиляло
Сюсюканье её подруг,
Их охи, вздохи, взмахи рук.
Ей ближе был конструктор LEGO,
Иль наспех сложенный вигвам,
Где к дальним диким островам
Рождался хитрый план побега.
А будни кукольных детей
Всегда скучны казались ей.

XXVIII
Она любила, чуть зарницы,
Пока ещё деревья спят, 
Скрипящей лестницей спуститься
В холодный предрассветный сад.
Чтоб там, бродя в пуховой шали,
Смотреть, как пламенеют дали,
Как разгорается восток,
Как первый тянется цветок,
Спеша увидеть дня начало,
И вдруг продрогнув до костей,
Бежать стремительно в постель,
Нырнуть в тепло под одеяло.
И там, свернувшейся в клубок,
Понежиться ещё чуток.

XXIX
В младых летах, хворая часто,
Простудой загнана в кровать,
Она влюбилась в книги страстно,
И рано начала читать.
Пираты, тайны, океаны,
Пустыни, горы и саванны,
И знаний блеск, и красок мир ... -
Жюль Верн дарил ей целый мир.
Отец, читая лишь газеты,
Жюль Верна в целом принимал,
И дочь свою не порицал.
К чему? Ведь так же до рассвета
Его жена могла сама
Читать всю ночь роман Дюма.

XXX
Жена могла, вживаясь в роли
Марго и разных Мерседес,
Рыдать над бедным Да Ла Молем,
И мстить, как преданный Дантес.
А свежей юности порою,
Вослед за старшею сестрою,
Она читала лишь Жорж Санд, 
И скромный юный лейтенант
Ей скучной партией казался.
Ей снилось море, пальмы, пляж,
Ей нужен был иной типаж.
Когда бы ей в любви признался
Ну раз не граф, то хоть банкир...
О! Как прекрасен был бы мир!

XXXI
Но в жизни места нет химерам.
Как дочь полковника, она
На брак с таким же офицером
Давно была осуждена.
Сыграли свадьбу шумно, живо.
Едва рассвет, супруг счастливый 
Увёз её служить в тайгу,
В Сибирь, в мороз, в метель, в пургу.
Конечно, первые недели
Она ещё рвалась домой,
Затем житейской суетой
Разбавила часы безделья.
И вдруг решила: хватит ныть!
Здесь тоже очень можно жить.

XXXII
Когда в судьбе пора ненастья,
Когда огонь мечты угас,
Привычка, заменяя счастье,
От горьких дум спасает нас.
Менялись части, регионы,
Вокзалы, поезда, перроны.
Она привыкла. И нашла, 
Как здесь вести свои дела.
Ей полюбилось по субботам
Ходить стрелять на полигон,
Она могла хоть батальон
Привлечь к хозяйственным работам,
И в личных целях, не таясь,
Вовсю использовать спецсвязь.

XXXIII
Заведуя культурной частью,
На пол-оклада, без погон,
Она со всей природной страстью
Несла культуру в гарнизон.
Внедряла кодекс поведенья,
И об эпохе Возрожденья
Читала лекции в полках.
Но пыл угас, азарт зачах.
Она вернулась в мир привычный,
Похоронив себя в быту,
Оставив мира суету,
Всё больше думала о личном,
И без стремлений и затей
Жила для мужа и детей.


XXXIV
А муж её лелеял, холил,
И поперёк ни в чём не шёл,
Любым капризам благоволил,
А сам всю жизнь пахал, как вол.
Как то присуще офицеру,
Порою пил, но только в меру,
Был острослов, но не болтлив,
В быту совсем неприхотлив.
Их дом казался центром мира
Для сослуживцев и коллег.
Порой с полсотни человек
Вмещала скромная квартира.
Любовь, тепло, уют, комфорт...
И Анна чинно режет торт.

XXXV
Глава семьи в лихие годы,
Со службы в бизнес перейдя,
Попал в струю, глотнул свободы.
Сам до последнего гвоздя
Построил терем в русском стиле.
И в нём они с тех пор и жили
На свой патриархальный лад, 
Как будто сотню лет назад:
Блюли, постились и говели,
По праздникам ходили в храм,
За стол сажали по чинам,
И долго ели, пили, пели.
А на зиму в хороший год
Солили всё, что бог пошлёт.

XXXVI
Им жизнь казалась вечной, прочной,
Как вдруг супруг во цвете лет
С инфарктом слёг на нервной почве
И в восемь дней сошёл на нет.
Он настоящим был мужчиной,
И преждевременной кончиной
Поверг в уныние друзей,
Родных, жену и дочерей.
Идя в процессии огромной
Сотрудники его АО
Рыдали в голос. На его
Могиле ныне камень скромный,
А в нём всего строки пробег:
"Василий Панин, Человек".

XXXVII
У камня этого Валерий
Дань светлой памяти отдал,
О "славном русском офицере"
Вмиг эпитафью набросал.
Ещё жива была картина:
"Он баловал меня, как сына,
Он на ноге меня качал,
И Анну замуж обещал.
Его уход и мне утрата,
Просторы жизни бороздя,
Весь путь плечом к плечу пройдя,
Он был отцу роднее брата.
И друг от друга в двух шагах
Теперь лежит их мирный прах".

XXXVIII
Поэт смахнул слезу украдкой,
И у родительских могил,
Спиною привалясь к оградке,
Один до вечера грустил.
А что грустить? Мы все не вечны.
Все наши жизни скоротечны.
Всяк примет смертный свой венец:
Сначала дед, потом отец.
Стремительно промчится время - 
И ты старейшина в роду.
А вот в каком-нибудь году
Нет и тебя. Младое племя
Идёт вослед, чеканя шаг.
И было так. И будет так!

XXXIX
Друзья, коль завтра, может статься,
Прервётся наш земной маршрут,
Давайте жизнью наслаждаться,
Ценить любую из минут!
Пусть всё на свете иллюзорно,
Но быть счастливым не зазорно.
Ну так давайте просто жить,
Дерзать, надеяться, творить!
Но след оставить не стремиться
Хоть в чём-нибудь, хоть как-нибудь,
И совершать по жизни путь
Легко, свободно, словно птицы,
Что в запредельной вышине
Летят куда-то по весне.

XL
Конечно, размышлять приятно
В погожий вечер, у огня:
Что не исчезну безвозвратно,
Что кто-то вспомнит и меня
Когда-нибудь, к исходу века,
Как неплохого человека,
(Отнюдь не как поэта, нет!
Какой я, к лешему, поэт!)
И, верно, скажет: Он старался 
Покой душевный обрести,
И смысла большего найти
В сей жизни даже не пытался.
А коль не вспомнит - не беда.
Не в этом счастье, господа!

Конец второй главы.