Аннотация: Второй рассказ из цикла "Алинины миры".
- Мой Лёва вчера пригласил меня в ресторан на пятнадцатую годовщину нашей свадьбы. И знаете что подарил? Он написал для меня стихотворение! Я была невероятно тронута.
- Мужикам, когда товокаться приспичит, чово токо в голову не придёт. Мой, было дело, аж лаковы ботинки за полтинник купил, шоб один раз по посёлку пройтись. Mеня заманивал.
- Что вы, баба Дуня, всё на непристойность переводите. А как же любовь?
- А я разве чово против любви говорю? Ясно дело - любовь. Вот и у Клавдюшки нашей Родионовой с Саняком любовь была. Лупил её почём зря да честил по-всякому. Oна как-то раз валенки на печку положила сушиться и сожгла их. Ну всё, думат, Саняк меня теперяче убьёт за новы валенки. Ложатся они ночью спать, а она трусы снимат. Саняк давай её обнимать. А как приступили к самому главному, она ему и говорит: "Санечка, милый, я валенки новы сожгла, ты уж не ругай меня". А он ей: "Да хрен с ними, с валенками! Эх, и сладка ты у меня!" Как же не любовь? Конечно, любовь! - баба Дуня, довольная своим рассказом, поправила платок.
Её соседка, Светлана Георгиевна Левичева, смотрела на старуху с изумлением. Она удивлялась странной дружбе, завязавшейся между ней и этой прямодушной деревенской бабушкой. А ещё ей было удивительно, что скабрёзные рассказы бабы Дуни она слушает без отвращения и даже с интересом. Сама Светлана Георгиевна никогда не позволяла себе говорить о таких вещах. Ей очень хотелось попросить старушку рассказать что-нибудь ещё, но она постеснялась.
- Баба Дунь, а вы надолго в городе? В деревню когда вернётесь?
- Как выгонят, так и вернусь. Пока ничово, прижилась. Сыноньке моему трудно с хозяйством: сноха гуляща, ничово делать не хочет. A я и сготовлю, и постираю, всяко им полегче. За внучкой вот хожу. Пятнадцать лет девке, а ума нету совсем. Всё только книжки читат. А дела кто делать будет?
- Как же можно без книг, баба Дуня? Читать необходимо, это духовная пища.
- И то верно, моя хороша. Вот и в Библии сказано: "Не хлебом единым жив человек". Как я вас люблю, Светлана Георгиевна! Культурная вы женщина.
Светлана Георгиевна рассмеялась.
- Я вас тоже очень люблю, баба Дуня. А я, знаете, так к вашей Алинке привязалась. Современная молодёжь совершенно не любит классическую литературу, а Алина читает с удовольствием. Я так рада, что мне есть с кем поделиться книгами, которые мне достались от мамы.
- И Алинка вас тоже любит. И книжки тоже. Она мне говорила про ваш книжный шкаф.
Бóльшую часть гостиной у Светланы Георгиевны занимала огромная библиотека, заполненная от потолка до пола книгами. На верхних и средних полках стояли строгие, в одинаковых переплётах тома сочинений классиков литературы, а нижние полки пестрели некомплектными книжками самых разных форматов и в самых разных обложках. Светлана Георгиевна гордилась своей библиотекой и охотно показывала её гостям. Но баба Дуня почему-то стеснялась заходить к соседке в зал, как она называла гостиную. На маленькой кухне ей было привычнее и уютнее.
- Вы не знаете, есть у Алины молодой человек?
- Да вроде есть паренёк. Токо она ведь и мне ничово не рассказыват. Скрытна. А вы, Светлана Георгиевна, заходите ко мне почаще, не стесняйтесь. Я люблю с вами калякать.
- Спасибо, баба Дуня, но уж лучше вы ко мне. У нас места больше, а народу - меньше.
- Я, по правде сказать, мужа вашего боюсь. Уж больно строгий он с виду. Ишь, а стихи пишет. Значит, нежна душа у него.
Светлана Георгиевна улыбнулась проницательности бабы Дуни. Лев Павлович выглядел неприветливо, это многие отмечали. Но суровым он был только с виду. Люди, знавшие Льва Павловича близко, называли его Лёвушка и ценили его за мягкий нрав и отзывчивость. Светлана Георгиевна повернулась к окну, отвела рукой занавеску и вдруг задумалась. Баба Дуня тоже примолкла.
Женщины сидели в крошечной кухне трёхкомнатной квартиры панельной девятиэтажки. Уже давно стемнело. Из окон были видны огни вечернего города. Светлана Георгиевна любила на них смотреть. Ей чудилось, что это маятники из какого-то совсем иного мира, из другой жизни, которая казалась полнее, ярче, насыщеннее, чем её собственная. Светлане Георгиевне было неловко за свои мысли. "Признаться кому - скажут, что блажу от хорошей жизни". Баба Дуня так и думала про неё грешным делом. "С мужем повезло - словами не передать как, - думала старуха, - а она чово-то грустит. Ишь, как оно быват: стихи сочинять принялся, шоб жене угодить и сладенького отведать".
- Пойду я к себе, моя хороша, - прервала молчание баба Дуня. - За чай и пирог спасибо. Придёте к нам - я вас своими пирогами угощу.
После ухода соседки она прошла к себе в комнату. Надо было проверить сочинения к завтрашнему дню. Ребята уже спрашивали, волнуются, а у неё всё руки не доходят. Светлана Георгиевна побаивалась своих учеников. Она преподавала литературу в десятом и одиннадцатом классах средней школы. Старшеклассники чувствовали себя уже совсем взрослыми, разговаривали с учителями на равных. Светлана Георгиевна часто терялась от их дерзости. "То ли дело моя мамочка, она всегда знала, как поставить на место нахалов", - подумала Светлана Георгиевна. И вместо того чтобы проверять сочинения, стала вспоминать маму, давно покойную.
Мать Светланы Георгиевны, Серафима Константиновна, воспитывала дочку одна. Она тоже работала учительницей литературы в старших классах школы. Худая, в прошлом красивая женщина никогда не улыбалась, а когда говорила, её верхняя губа оставалась неподвижной, отчего выражение её лица казалось жеманно-презрительным. На самом деле Серафима Константиновна никого не презирала, просто у неё отсутствовали передние зубы, а говорить о прекрасном беззубым ртом было очень неловко. Думать об этом тоже было неловко и даже тяжело, поэтому Серафима Константиновна с головой ушла в русскую словесность, и все её мысли были сосредоточены на словах, их корнях, истинных смыслах, особенностях произношения и возможной эволюции. Она была зачарована магией слов, зачарована до такой степени, что иногда теряла связь с реальностью. Ученики подшучивали над беззубой учительницей, однако, как ни странно, слушали внимательно - их забавляла и увлекала её необычная манера говорить.
Светлана Георгиевна вспомнила первый урок в классе у мамы, её вступительную речь в начале учебного года. Светлана Георгиевна была тогда просто Светочкой.
- В этом году, дорогие мои, мы будем говорить о литературных гигантах, - говорила Серафима Константиновна. - Да-да, об исполинах мысли и, не побоюсь этого слова, о монстрах русской словесности, которые возвели наш великий и могучий - вот это очень хорошее слово: могучий. Удачное слово, которое как никакое другое характеризует русский язык. Наш язык могучий, потому что он может всё! По гибкости, богатству и выразительности ему нет равных. Тончайшие нюансы чувств, мыслей, явлений - ему подвластно всё, и всё он может описать. Так, о чём я говорила? Ах да, о монстрах. Так вот, середина девятнадцатого века и начало двадцатого ознаменованы появлением на литературном поприще... - а вот это вот совсем неудачное слово. Что значит поприще? Кто там кого попирает? Хотя если разобраться, то попирают, да ещё как! Но давайте лучше скажем - на литературном горизонте. ...На литературном горизонте таких звёзд мирового уровня, как Толстой Лев Николаевич. Вот оно пошло, уже в его имени мы видим - Лев, то есть зверь, царь. Далее...
- Скажите, а это правда, что Толстой сифилисом болел? - перебил Серафиму Константиновну кто-то из учеников. Все засмеялись. Светочка вздрогнула. Она не поняла вопроса, но почувствовала его грубость, и ей сделалось тревожно за маму. Однако Серафима Константиновна не смутилась. Она поправила очки и спокойно ответила:
- Нет, сифилисом он не болел. Но как бы там ни было, не волнуйтесь: вам такого рода проблемы не грозят, молодой человек. Ведь для этого надо иметь бурную личную жизнь, что, совершенно очевидно, не ваш случай.
Класс ожил, послышались смешки и возгласы согласия:
- Это точно, Колян у нас монах.
- Девство своё блюдёт!
- До свадьбы ни-ни, а, Колян? - смеялись над одноклассником ребята.
Светочке был неясен смысл всего сказанного. Она поняла только одно: её мама способна за себя постоять, её слушают и с ней соглашаются, а ещё где-то совсем рядом существует другой, параллельный мир, о котором не говорят открыто. В этом мире люди общаются на языке полуулыбок, полуусмешек, полуопущенных век. Всё в нём на полтона тише, темнее, и по каким-то причинам ей, Светочке, вход туда заказан. Конечно, она и раньше чувствовала его присутствие, ведь Светочка много читала. Но то - книги. А вот так, чтобы прямо в жизни, совсем рядом - это случилось в первый раз. Наверное, поэтому ей и запомнился тот урок литературы в мамином классе.
У входной двери зазвенели ключи: Лев Павлович вернулся с работы. Светлана Георгиевна очнулась от своих мыслей. Лев Павлович вошёл в квартиру и сразу заполнил собой всё пространство. В своём чёрном осеннем пальто он казался похожим на массивный старинный шкаф. Светлана Георгиевна подлетела к мужу. Он обнял жену и поцеловал её в макушку.
- Лучик мой. Я соскучился, - пробасил Лев Павлович.
- Лёвушка, я такая растяпа. Села проверять сочинения и так затосковала по маме, что ни сочинения не проверила, ни ужин не приготовила. Чем же я буду тебя кормить?
- А давай попьём чай с твоим морковным тортом. Я не очень голоден, да и некогда за столом рассиживаться. Я должен подготовить лекцию к завтрашнему дню.
- Ты говорил, что завтра оперируешь.
- И это тоже, но утром. А лекция после обеда. Завтра будет тяжёлый день.
- Ну пойдём же скорее на кухню пить чай, я тоже по тебе очень соскучилась.
Квартира ожила. Слышалось позвякивание посуды, шум воды в ванной, шипение закипающего чайника.
- Сегодня баба Дуня заходила, - рассказывала Светлана Георгиевна, нарезая торт. - Проговорили с ней целый час.
- Ты удивительная. Как у тебя получается находить общий язык со всеми на свете? - умилялся Лев Павлович.
- Это не я, это баба Дуня удивительная. Она столько всего пережила, знает столько людей. Юность выпала на тридцатые годы. Потом война, послевоенные годы. Голод, нехватки, пьянство мужа. Всё вынесла. Сильная женщина. Я бы тоже хотела стать сильной, как она. Но как мне стать сильной, если ты меня от всего оберегаешь?
Лев Павлович взял руки жены и спрятал лицо в её маленьких ладонях.
- Как ты не понимаешь своей силы? В тебе есть свет, способный исцелять, давать надежду и утешение. Если бы ты знала, как я тебя люблю.
- Я знаю, - тихо ответила Светлана Георгиевна.
После ужина Лев Павлович закрылся у себя в комнате, чтобы подготовить лекцию к завтрашнему дню. Светлана Георгиевна убирала со стола и думала о муже. "Лев, Лёвушка", - повторяла она и, как это часто бывало в последнее время, вдруг погрустнела. Каждый раз, когда женщина думала о муже, её больно колола мысль о собственной обделённости. Она никак не могла разобраться, в чём же тут дело. Светлане Георгиевне казалось, что грусть находит на неё из-за мамы, которая умерла до знакомства дочери с будущим мужем. Не довелось ей порадоваться счастью Светочки, оттого и грустно теперь.
Светочка была поздним ребёнком. Серафима Константиновна решилась на беременность, когда ей уже было за сорок. Она всю жизнь прожила одна и об отношениях с мужчинами думала с брезгливостью и ужасом. Но страх перед одиночеством оказался сильнее презрения к противоположному полу.
Они жили в маленькой хрущёвской однушке в спальном районе недалеко от центра города. Летом - пыль, осенью и весной - слякоть. Зимой - серый снег с чёрными прогалинами. Круглый год - безликие параллелепипеды домов, ржавые коробки гаражей, шины-клумбы без цветов, стаи бездомных собак. Но ничего этого Светочка не видела. Каждое время года обозначалось в Светочкином календаре особым даром: зимние месяцы приносили ранние багровые закаты, запах оливье, хвои, мандаринов и отрадное ощущение новизны и очищения после каждого снегопада, будто на исписанный, перепачканный черновик накладывался белый лист, и можно было начать всё заново, переписать жизнь набело. Весенние месяцы начинались с трогательных горошин мимозы, растоптанных по леденистому месиву, и душистой сырости талого снега; потом проявлялась салатовая дымка первой зелени, и повсюду возникали россыпи одуванчиковых монет. Тяжёлое городское лето заполнялось пухом тополя, тягучими сиестами и ароматом арбуза. Осенью начинали вспыхивать деревья, а небо, служившее им фоном, превращалось в дорогое полотно серого шёлка.
В семь лет Светочка пошла в школу, где было всё так же, как и везде: унылые классные комнаты, тусклые рекреации, учительница-пенсионерка с короткими проволочными волосами и ребячье стадо, частью которого стала и она. Но ничего этого Светочка также не видела. Школа казалась Светочке вторым домом - уютным и светлым, потому что каждая паркетина на полу, малейшая трещина на стене и даже надписи и отметины на партах были пропитаны присутствием мамы. Это было мамино место работы, где она проводила много времени, где её все знали и где она чувствовала себя своей.
Светочка была во многом похожа на мать: она тоже жила будто в другом мире. Всё, что она говорила и делала, было не к месту, невпопад. В классе, посреди сложной контрольной, в душной тишине девочка могла ни с того ни с сего залиться потоком восторженных восклицаний:
- Смотрите, смотрите, какой красивый листочек прилип к стеклу! Это последний!
- Тише, Вернова! Тише! Ты мешаешь остальным! - шикала на девочку учительница. Одноклассники лениво поворачивали голову к окну с прилипшим листком и с досадой отворачивались. "Вот дура", - раздражались они на Светочку. Девочка не понимала, почему они не видят того, что видит она. Ведь это последний и такого редкого оттенка жёлтого, который и жёлтым не назовёшь, а скорее это медовый с красным перцем или лучше так: расплавленное золото с яблочной кожурой! Разве можно не замечать эти радужные лоскутки, случайно занесённые сюда и разбросанные ветром по серому холоду, который только для того и придуман, чтобы служить фоном для их красоты? Светочка видела эти лоскутки повсюду: в виде осколка предзакатного неба, кораллов рябины, запутавшихся в чёрных ветках, в зелёных глазах уличной кошки, в перламутре своей улыбки и даже в молоке, лунным кругом сияющем из тёмно-синей чашки.
Светочка вела себя, будто трёхмесячный щенок: никого не боялась, ко всем ластилась. Если кто наступал на хвост (а доставалось ей часто из-за её рассеянности), не обижалась, а только в недоумении отбегала в сторону. Светочку называли глазастым чудом. Она казалась неказистой, хилой даже. Особенно это было заметно на фоне ровесников. А лицо приятное. Как посмотрит своими глазищами - на душе светло. Люди при первой встрече думали: "Вот дура". Но чем больше смотрели на её лицо, тем сильнее проникались к ней необъяснимой симпатией, перемешанной с жалостью и смутной тревогой, словно боялись, что с девочкой что-нибудь случится.
Друзей у Светочки не было, всё своё время она проводила с мамой. Серафима Константиновна делилась с дочерью тем, чем жила сама: книгами. Она постоянно читала дочке вслух. Читала сказы Бажова и рассказы Гоголя, поэмы Пушкина и повести Куприна, сказки Андерсена и произведения Грина. Иллюстраций в книжках не было, и девочка сама рисовала картинки, пытаясь представить себе Людмилу, Панночку или Хозяйку Медной горы, что было непросто: Светочка никогда не видела красивых женщин вокруг себя, а телевизора у них дома не было. За образец девочка брала несколько старых маминых фотографий. Со снимков на неё смотрела тонконосая красавица с длинными распущенными волосами, и Светочке было приятно думать, что когда-то её мама была принцессой.
В шесть лет Светочка начала читать сама. Многие книги она читала, не понимая их смысла, просто из удовольствия складывать буквы в слова, а слова - во фразы. "Алые паруса" впервые прочитала ещё во втором классе, а по-настоящему, осознанно, в одиннадцать лет. Прочитала и долго плакала: в образе бедной Ассоль девочка узнала себя.
Когда девочке исполнилось четырнадцать, она с новой силой ощутила своё одиночество. Светочка видела, что одноклассницы начинают встречаться с мальчиками, и ей тоже хотелось, чтобы у неё появился друг. Как-то она предложила одному мальчику прийти к ней в гости, но он ничего не ответил, только с диким недоумением посмотрел на Светочку и отошёл в сторону.
- Mама, а я что, совсем некрасивая?
- Что ты говоришь такое? Конечно, красивая. Очень! - торопливо разуверила девочку женщина.
- Почему тогда мальчики меня сторонятся?
Серафима Константиновна не знала, что ответить, и с грустью смотрела на дочку. Ей так хотелось утешить её, и тут она вспомнила про Ассоль.
- А вот же, здесь всё написано. Будто про тебя, - сказала она, открывая книгу. Нужный отрывок Серафима Константиновна нашла на удивление быстро.
- Послушай:
"Как женщина, она была непопулярна в Каперне, однако многие подозревали, хотя дико и смутно, что ей дано больше прочих - лишь на другом языке... В ровном гудении солдатской трубы прелестная печаль скрипки бессильна вывести суровый полк из действий его прямых линий".
Серафима Константиновна отложила книгу.
- Вот и ты так же: твою красоту не все могут понять, она на другом языке. Но ты увидишь, однажды на твоём пути встретится человек, который поймёт. Он не поверит своим глазам, когда увидит тебя в первый раз. Он обнимет тебя и уже никогда не отпустит, потому что ты обладаешь редким даром: умением пробуждать чувства и видеть во всём только самое лучшее.
Светочке показалось удивительным, что писатель, который её не знал и никогда не видел, так точно сумел выразить всё, что она чувствовала. Да, именно скрипка, которая поёт на другом языке в гомоне солдатских труб. Светочка перелистывала знакомые страницы и перечитывала почти наизусть выученные строчки новыми глазами. Он написал и про маму, у которой "склонность к мифотворчеству была сильнее, чем опасение бросить на неизвестную почву семена крупной мечты". Светочка понимала, что слова мамы про человека, который сможет увидеть непонятную красоту девочки, не стоит принимать всерьёз, но сказанное было так красиво, что Светочка прониклась этим обещанием счастья, у неё появилась мечта.
Вопрос о том, куда поступать, не стоял: конечно, на филологический факультет, как мама. Однажды девушка случайно попала на вечеринку студентов-медиков. Светочку пригласила её бывшая одноклассница, с которой они сидели за одной партой. Однокласснице показалась забавной идея пригласить в их тусовку студентку с филологического факультета. Светочка с радостью согласилась: раньше ей не доводилось бывать в компаниях. В назначенный день она пришла по указанному адресу. Дверь открыл огромного роста парень с угрюмым лицом. Светочка посмотрела на него и замерла. Восторг, страх и детское любопытство перемешались в ней с удивлением и сомнением, как если бы открывший дверь студент был не человеком, а сказочным великаном. Парень смутился и отступил чуть назад. Неожиданный мощный прилив нежности к этой золотисто-рыжей, ясной девочке заполнил всё его нутро, и он вдруг понял, что если однажды отпустит эту девочку от себя, то невыносимая нежность к ней разорвёт его.
- Лев, - представился молодой человек, протянув Светочке руку.
- Света, - робко отозвалась девушка, вкладывая свои тонкие пальцы в его огромную ладонь.
Тот день мог бы стать для Светочки одним из самых счастливых воспоминаний, если бы не смерть матери. Серафима Константиновна умерла вечером того же дня. Инсульт. Ей едва исполнилось шестьдесят.
"Мамочка, бедная моя мамочка", - думала Светлана Георгиевна. Причину своей грусти видела только в том, что Лёвушка и мамочка так никогда и не познакомились. Далёкие огоньки ночного города подмигивали ей, будто спрашивая: "Только ли об этом грустишь, Светлана?" Светлана Георгиевна отвернулась от окна, она гнала от себя подобные мысли прочь.
- Надо же, в конце концов, проверить сочинения! - строго вслух сказала Светлана Георгиевна и отправилась к себе в комнату.
***
Лев Павлович у себя в комнате перечитывал свои записи, одновременно прислушиваясь к звукам, раздававшимся в квартире. Света моет посуду, Света выключила свет на кухне и прошла к себе, Света достала кипу тетрадок из сумки... Каждый её жест был важен, всё, что делала Света, имело значение.
Лев Павлович родился первенцем в семье заводского рабочего. Автомобильный завод, обеспечивавший работой почти всё мужское население заречных районов, располагался на окраине города, недалеко от сектора полузаброшенных, полуразвалившихся частных домов, один из которых принадлежал Левичевым. В этом доме Лев Павлович провёл свои детские и юношеские годы, деля комнату с двумя младшими братьями и сестрой. С ранних лет жизнь заставляла Льва Павловича быть свидетелем самых низменных, самых отвратительных проявлений человеческой натуры, что стало причиной его мизантропства и заставило отвернуться даже от собственных родителей.
Мать часто называла его дармоедом, поэтому Лев Павлович начал работать рано, ещё до окончания школы. Он устроился ночным сторожем на автозавод, где работал его отец. Часть получки отдавал родителям, а другую часть откладывал для себя. Мать продолжала ругать сына и сетовала, что денег он приносит мало.
Однажды, вернувшись после очередной ночной смены на заводе, Лев Павлович застал дома безобразную сцену: родители в его отсутствие устроили праздник с большим количеством водки и гостей. Водки было столько, что одного из приглашённых увезли на скорой вследствие отравления, а у отца сделалась белая горячка. Он голым бегал по дому, испражнялся, где приспичит, и обмазывал экскрементами себя и окружающих. Оказалось, что праздник был устроен на деньги из заначки Льва Павловича.
Сразу после окончания школы Лев Павлович из дома ушёл. Родители его не удерживали: лишний рот в семье был ни к чему. Ютился по углам у дальних родственников, работал ночным сторожем, грузчиком, почтальоном, продавцом, пока не устроился уборщиком служебных помещений в медицинский университет. Там высокого молодого парня приметила отзывчивая одинокая Тамара Васильевна, старший лаборант кафедры анатомии человека. Какое-то время Лев Павлович жил у неё. Томочка, как её все звали, оказала Льву Павловичу посильную помощь при поступлении в университет, отблагодарив его тем самым за скрашенное одиночество. С началом учёбы Лев Павлович решил, что будет жить один. В студенческие годы продолжал работать, денег всё равно не хватало - приходилось голодать. Трудные условия жизни оставили на его лице отпечаток вечной угрюмости, однако главной причиной его суровости была нелюбовь к человеческим существам.
Лев Павлович умел видеть душевное содержание окружающих по их мимике, взгляду, способу взаимодействия с себе подобными, по манере одеваться и говорить. И то, что он видел, вызывало в нём скуку и отвращение. Он рано понял, что такая неприязнь к людям разрушительна, в первую очередь, для него самого. И тогда Лев Павлович принял решение никогда не вникать в человеческую сущность окружающих; он перестал смотреть на них как на людей, а воспринимал лишь как массу органической материи, оформленной в сложный аппарат, который часто выходил из строя и нуждался в ремонте. И Лев Павлович охотно чинил его. С отрочества он любил копаться во всяких устройствах, будь то старое радио соседа или отцовский мопед. Механика человеческого организма не имела себе равных по сложности, причудливости деталей и отлаженности функционирования. Льву Павловичу было интересно в ней разбираться. Каждый оперируемый являлся для него поломанным механизмом, который предстояло починить, изъяв из него неисправную деталь. В этой починке доктор видел своё предназначение. Таким образом, именно нелюбовь Льва Павловича к людям подтолкнула его выбрать человеколюбивую профессию врача и сделала из него выдающегося хирурга.
С началом работы Лев Павлович быстро сумел завоевать расположение коллег, зарекомендовав себя как сильный специалист и отзывчивый человек. Самообладание и невозмутимость во время операций, приходящие с опытом, проявились и были отмечены у Льва Павловича уже в ранние годы, во время прохождения ординатуры. Своё хладнокровие Лев Павлович объяснял самодисциплиной, волевым усилием, самоконтролем и сосредоточенностью на главном.
Кроме того, он был прекрасным диагностом и сразу мог отличить "своего" пациента, которому возможно было помочь хирургическим вмешательством, от "не своего". В облике человека Лев Павлович моментально схватывал мельчайшие детали, которые тут же складывались в его сознании в общую картину конкретного заболевания или сразу нескольких недугов. Цвет глазного белка и уголков рта, румянец, чистота и частота дыхания, осанка, особенности жестикуляции, состояние ногтей, зубов, волос, даже тембр голоса и выражение лица указывали Льву Павловичу в совокупности на ту или иную симптоматику. Коллеги охотно советовались со Львом Павловичем, просили помочь с постановкой диагноза; он никогда никому не отказывал в помощи, за что снискал себе репутацию великана с добрым сердцем.
Лев Павлович был огромного роста, носил бороду, а его густые брови, сросшиеся на переносице, придавали и без того мрачному лицу выражение устрашающее и даже отталкивающее. Повстречав Светочку на одной студенческой вечеринке, он и в голове не держал, что эта светлая девочка с веснушками и нежными кудряшками сможет когда-нибудь полюбить его. А Светочка полюбила.
Неизвестно, к чему бы привели Льва Павловича годы душевного затворничества и отказа от эмоционального взаимодействия с людьми, если бы не его жена. Света удерживала его от точки невозврата, перейдя которую он рисковал превратиться в простейший организм, тело, живущее без цели и совершающее необходимые манипуляции по инерции. Благодаря жене Лев Павлович был способен чувствовать. Он был рад любой эмоции, обнаруженной в себе, даже если речь шла о гневе или обиде. Тогда он ощущал, что живёт, что он не пропащий человек, что между ним и другими людьми есть связь, и всё это - благодаря Свете. К тому же Лев Павлович был благодарен жене за то, что она привила ему любовь к чтению, в котором он находил отдохновение. Светлана Георгиевна читала ему стихи, рассказывала о жизни известных писателей, а иногда, розовея от смущения, зачитывала кое-что из написанного ею самой. Лев Павлович любил её слушать. Он смотрел на Светочку и спрашивал себя, чем же он заслужил любовь этой удивительной женщины? И считал своим долгом оберегать её, а для этого требовалось много работать и зарабатывать.
Лев Павлович работал много, часто уходил на дежурства, читал лекции в университете и почти никогда не отказывался от подношений со стороны своих пациентов. Часть денег он хранил в валюте, что было верным решением: после августовского дефолта и падения курса рубля его сбережения оказались очень кстати.
Лев Павлович не был человеком амбициозным, его никогда не волновало мнение окружающих о его социальном статусе. Всё, что он зарабатывал и покупал, было не для престижа, а для Светочкиного комфорта. Машина ему была необходима, чтобы отвозить Светочку на работу. Невозможно допустить, чтобы она пользовалась общественным транспортом (её раздавили бы в первой же утренней поездке). Он купил для жены мало кому доступную, дорогую вещь - сотовый телефон, чтобы в любой момент она могла позвонить ему (нельзя, чтобы она чувствовала себя одинокой и потерянной в случае непредвиденной ситуации). Он делал Светочке дорогие подарки, водил в театры и музеи, покупал ей красивую одежду, однако в последнее время он стал замечать, что жена его грустит. Лев Павлович даже перестал брать дежурства, чтобы чаще бывать дома, с женой, но грусть её не проходила. И тогда у него появилась идея посвятить ей стихотворение. Светочка так любит литературу, она наверняка будет тронута таким проявлением внимания. И Лев Павлович, знавший о поэзии только то, что рассказывала ему жена, принялся сочинять стихи.
Первые попытки были настолько неуклюжи, что даже ничего не смысливший в рифмах профессор-хирург понимал: такое показывать никому нельзя. Он внутренне краснел от стыда за собственное косноязычие, но сдаваться не намеревался. Записался в библиотеку филологического факультета, изучил весь доступный ему материал по стихосложению и стилям наиболее известных поэтов и однажды вечером, сидя у себя в кабинете, он смог сочинить лирическое стихотворение, воспевающее его безграничную любовь к жене. Труды Льва Павловича были не напрасны: его стихотворение потрясло Светочку, и к ней, как ему показалось, вернулась привычная жизнерадостность.
***
Наступил ноябрь. Тёпло-оранжевые и жёлтые кроны, скрашивавшие непогоду, поредели и почти растворились в путанице чёрных веток, дни стали ещё короче, воздух - холоднее. Светлана Георгиевна любила это время года. Теперь самое невзрачное цветовое пятно становилось важным и приобретало особое значение. Глаза так и цеплялись за малейший красочный всполох, словно пили и не могли напиться цвета.
Светлана Георгиевна выходила из дома и загадывала: "Что будет сегодня? Прохожий с пронзительно-зелёным зонтиком? Или мутный багрянец тускнеющего неба? Солнечно-рыжий кот? Первый снегирь? Как хорошо, что у нашего дома столько рябины. Рябинка, ря́бинка, - перекатывала во рту слово Светлана Георгиевна. - Очень ей подходит это нелепое название. Потому что она сама нелепая. Разве это красный? Если бы цвета издавали звуки, то настоящий красный цвет пронзительно кричал бы: "Пр-р-р-рочь! Скр-р-р-ройся с глаз!" А у рябины красный не кричит, а невнятно бормочет: "Бри-рбя-ябин-ряби-бя". A всё равно она трогательная. Люблю, когда неуклюже".
Вернувшись домой, Светлана Георгиевна записывала впечатления от прожитого дня и обязательно делилась ими с мужем.
Как-то после очередной лекции Лев Павлович вернулся домой в раздражении.
- Боже мой, какая бездарность! Столько бездарных глупцов лезет в медицину! Они же ни одной фразы сказать своими словами не в состоянии, только по бумажке читают. А туда же! Хотят людей лечить!
- Лёвушка, не говори так. Бездарность - жестокое, несправедливое слово. Людей бездарных нет, есть только те, кто не сумел найти своё место в жизни, и это огромная трагедия. Говорить о таких людях "бездарность" всё равно что бить лежачего. Не будь жестоким, Лёвушка, - успокаивала мужа Светлана Георгиевна. - Знаешь, я сегодня видела удивительной красоты лужу. В ней отражался кусок белого неба и чёрный узор ветки близстоящего деревца. Мне казалось, что если я ступлю в неё, то окажусь в другом мире, в мире зазеркалья. Как жаль, что у меня нет фотоаппарата, который был бы всегда под рукой. Вокруг столько красоты!
Лев Павлович, словно укрощённый хищник, покорно замолк и виновато посмотрел на жену, одновременно делая мысленную пометку: "Купить жене фотоаппарат".
-Ты права, - оправдывался он потом за ужином. - Мои студенты не такие уж бездари. Не знаю, что на меня нашло сегодня. Ах, да, вот ещё досада: в лифте встретил двух соседок. Не помню, как их зовут. Они с седьмого этажа. Мы обменялись приветствиями, но потом, пока лифт поднимался, они как-то странно смотрели на меня, будто с усмешкой. Что происходит?
Светлана Георгиевна смутилась.
- Эта моя вина, Лёвушка. Я не удержалась и рассказала бабе Дуне про твоё стихотворение. А она наверняка поделилась с кем-нибудь из соседей. По её мнению, ты написал его, чтобы добиться моего женского расположения. Теперь держись: за тобой закрепится репутация хирурга-романтика, что, конечно, забавно, учитывая твою грозную внешность.
- Так вот в чём дело! - засмеялся Лев Павлович, обнимая жену. - Это я как-нибудь переживу.
После ужина супруги сидели, обнявшись, на канапе в гостиной и смотрели вечерний выпуск новостей. Голос диктора убаюкивал, они не слушали его и оба думали об одном и том же: о стихотворении.
Лев Павлович, думая о том, как баба Дуня истолковала его романтический жест, удивлялся, что кто-то способен подозревать в нём такие странные и неприемлемые мотивы его доброты к жене. Когда они поженились, Лев Павлович даже близко не допускал мысли о том, чтобы осквернить свою супругу, это солнечное невесомое создание, похотливыми ласками или, не дай бог, срамным актом, совершения которого требовала природа. Светочка была создана для чего-то другого, она была неземным творением, слишком чистым, чтобы вынести животную сущность мира. Для естественных отправлений Лев Павлович ходил к женщине с работы - санитарке Гале. Её мясистое тело будто для того и было задумано, чтобы грубо лапать его и изливать на него непотребство с неистовостью могучего темперамента здорового сильного мужика. О том, что детей нет, Лев Павлович не переживал. Ему было о ком заботиться: у него была его Света, ясное и лучистое творение, которое требовалось оберегать от опасного, жестокого мира. К тому же он никак не мог допустить, чтобы Света прошла через тяготы беременности и муки родов, которые, конечно, убили бы её.
А лучистое творение Светлана Георгиевна думала о том, что тогда, в ресторане, читая стихотворение Льва Павловича, она, может быть, первый раз в жизни притворилась перед мужем. Её радость была ненастоящей. Столько раз она с отчаяньем смотрела на мужа по вечерам, когда он целовал её в макушку, желая ей спокойной ночи, и провожал до её стародевичьей спальни. Но Лев Павлович ничего не замечал; отчаянье в её глазах принимал за испуг и мольбу о защите и проникался к ней ещё большей нежностью. Светлану Георгиевну мучила досада, сменившаяся тяжёлым осознанием того, что она не может поделиться своими сокровенными мыслями с самым близким ей человеком. Женское чутьё подсказывало ей, что если она откроется перед мужем в своём желании, то потеряет для него всю свою ценность, как это происходит с молодыми красавицами, которых любят за внешность, а когда красота увядает, они теряют свою значимость в глазах мужчин. Светлане Георгиевне было больно от мысли, что муж ценит её за какую-то выдуманную чистоту и отказывается видеть в ней обыкновенную женщину, которая хочет обыкновенной любви, обычных детей и обычных проблем, сопровождающих счастливый брак. Но страх потерять мужа был сильнее любой боли, поэтому тогда, в ресторане, Светлана Георгиевна улыбалась и благодарила, и в глазах её были слёзы.
- Я так тронута, - шептала она, - я так тронута.
Зато встречам с бабой Дуней женщина радовалась искренне. Старушка несла в себе грубую простоту обычной, настоящей жизни, и Светлане Георгиевне было отрадно почувствовать себя её частью, как если бы ей наконец позволили войти в тот, иной, параллельный мир, который так завораживал её.
Однажды, не дожидаясь, когда старушка придёт к ней в гости, Светлана Георгиевна сама спустилась к ней.
- Здравствуй, моя хорошая! - обрадовалась баба Дуня. - А я как чуяла, пирогов сегодня напекла. А вы заходите, заходите, Светлана Георгиевна.
Светлана Георгиевна прошла в тесную грязную квартиру соседей, села на заляпанную табуретку.
- Случилось чово? Вы как будто пригорюнившись, - забеспокоилась баба Дуня.
- Я? Нет-нет, задумалась просто, - ответила Светлана. - А расскажите мне ещё что-нибудь про любовь, баба Дунь, - попросила вдруг Светлана Георгиевна.
Баба Дуня оживилась:
- Я каких токо баек не знаю, моя хороша. Вот хоть про ту же Клаву Родионову. Добра она женщина, да токо дочь у неё уксусом травилась. Всё тоже из-за любви. Не сразу помeрла, горло сожгла - мучилась. Все в посёлке говорили: так ей и надо, стерве. Клаву жалко - сил нет, а эту подлячку Бог поделом наказал. Ишь, чово удумала - детей бросила на мать. Ей, видишь ли, её Мишенька изменил. Так ведь, гадина, чово в голову взяла: что, мол, он это с матерью её безобразничал, то бишь с Клавой. А Клаве разве до этого? И вот как дочь помeрла, Клавдюшка одна внуков своих воспитала, в люди вывела. Чово тоже не пережила, мила́я. Ни волос, ни зубов не осталось. А в молодости чудо как красива была. Картинка!
Слушая неторопливую речь старухи, Светлана Георгиевна думала о том, что у каждого своя доля, и что её судьба - самая завидная, ведь ей выпала возможность испытать счастье разделённой, возвышенной любви. В её отношениях с мужем не было места подозрениям и ревности. Разве можно заподозрить в измене или каком непотребстве этого благородного и самоотверженного человека? "Лёва, Лёвушка", - с нежной радостью подумала Светлана о муже, и в голове пронеслись слова из его стихотворения:
На порванную в клочья душу воина
Ты бестелесным облаком сошла...