Беззвучно, как будто робко приоткрылась дверь. По белой поверхности сполз солнечный зайчик; отскочил от косяка и задорным купальщиком прыгнул в стакан.
- Давай, - сказала жена. - Уже ехать пора.
Ехать ему не хотелось. Второй стакан стоял напротив на столе. День был яркий, солнечный; озорные зайчики скользили по полированной столешнице, гляделись в резные хрустальные стенки - и сразу смирели, тускнели и бочком, бочком отодвигались. Маленькие, а понимают.
- Ну что ты сидишь, - вздохнула жена. - Костюм помнёшь. А тебе ещё выступать.
Он не ответил; не обернулся даже. Сидел, сгорбившись в кресле, щурился на солнце, щурился на молчавший напротив полный стакан. За спиной шелестело - мялся в нервных руках нарядный шёлковый шарф. И ещё слышно было, как кто-то гомонит внизу, за окном, и подъезжает машина.
А день был солнечный до безобразия. Подходящий день для смерти, нечего сказать.
- Поехали.
- Сейчас, - вздохнул. - Подожди.
- Слушай, я всё понимаю.
Да что ты там понимаешь.
- Давай потом. Вечером. Я уйду, а ты... - подходит, трогает за плечи, что-то там разглаживает. Прихорашивает. - Или нет. Останусь с тобой. Вдвоём выпьем, посидим... раз уж его теперь нет... А сейчас соберись, пожалуйста. На тебя ж вся страна смотреть будет. Вон, уже приехали... опоздаем, пошли.
Он тяжело разворачивается - расходится с ней, как большой, медленный корабль. Она, наверно, хорошо знает, как ходят там, наверху, большие корабли. По телевизору насмотрелась.
- Шторы закрой, - бросает он от двери.
Его ждёт яркое слепящее солнце. Но ему хочется, чтобы два стакана - полупустой и нетронутый - остались в полумраке. Так легче представить, что Большой сидит во втором кресле, понимающе молчит и ждёт.
*
На площадке перед съемочной студией народу немного. Белые дорожки выметенные, а люди шуршат по ним, как редкие осенние листья - и, как листья, сбиваются в кучки. Небо над головами тоже ровное, будто выметенное - и в нем, как белоснежный парус, корпус студии.
Он вышел из машины и поскорей шагнул в жемчужную тень здания. Глаза устали неимоверно.
В гулком мраморном холле было больше голосов, чем людей - голоса вились у колонн, на галереях, под потолком. Сценаристка процокала к нему из бокового прохода, трепетной твидовой бабочкой вцепилась в рукав.
- О, наконец-то ты тут. Смотри, - зашелестели листочки-крылья, - главный всё поменял, в программу поставим кадры с забором проб грунта и с камнем, ты помнишь, да?
Он нахмурился.
- А почему не со старта?.. Договорились же.
...На пленке со старта главное действующее лицо - естественно, Большой. Машет массивной перчаткой, улыбается и привычно, но немного неловко отбрасывает со лба светлые волосы. Солнце светит ему в глаза и он щурится, глядя не в камеру, не в лица, а поверх, на самое светило: ничего, свети себе, там, наверху, мы с тобой поговорим ещё!..
Большой - он вообще везде: на фото, на съемке, на плакатах, на афишах. Даже, кажется, на пакетах с молоком. А Малый - он сам - разве только в той самой плёнке со старта да в паре передач и засветился; стоял себе в тени Большого, и всё.
- Ну, я не знаю... Наверно, им что-то новое надо. Понимаешь же. Случай такой. Особый.
- Ну да. Особый.
- Они ещё с семьёй будут говорить потом, ну да за это не переживай, это уже без тебя.
С другой стороны бежали две гримёрши.
- Ой, ну чего ж вы стоите, у вас же эфир! Пойдёмте-пойдёмте...
- Давай, иди, мне еще диктора ждать...
- Да, ты ж знаешь, вечно в последний момент приезжает... как будто самый важный, да...
- Третья гримерная, как обычно, зарезервирована...
- Вам же удобно, правда?..
...В руке крыльями пойманной бабочки трепетали листки. Он затормозил по скользкому полу каблуками, чуть было не сказал: да подождите, давайте Большого дождёмся!..
Не сказал - опомнился.
...Раньше они в эти листки даже не заглядывали. Усаживались в гримёрке - той самой, третьей; Большой устраивался на табурете, расставив ноги и упершись в колени локтями - так, что куртка скрипела, он всегда кожаную куртку носил, героического такого вида - доставал из пачки листов фотографии и начинал рассказывать.
"Это мы, на самом деле, во второй раз пробы забирали тогда, помнишь?.. Помнишь, конечно. В первый раз нас там как раз буря застала - не видно ни зги, куда там снимать!.. живому бы добраться... Это ж ты тогда ходил, Малый, помнишь?.. а я на корабле на аппаратуре сидел, ох и напугался!.. Думал, тебя так и унесёт, и привет..."
Он всегда добавлял это "помнишь?..". И как-то так добавлял, что Малый начинал верить, что помнит. К тому моменту, когда к ним стучались - время, друзья, время не ждёт даже героев-испытателей! - сам готов был взахлёб рассказывать про старт, про сбоившую аппаратуру, про бури, про прозрачный разреженный воздух и удивительную легкость чужого мира. Да, сказки Большой любил. А теперь придётся лгать без него.
*
После съемок Малый от машины отказался. Студия в новом районе, идти, конечно, далековато - но ближе к центру можно сесть на автобус, там уже ходят.
Жена в курсе. Поймёт.
Скоро складчатый парус белого здания и высаженные вокруг деревья стали одним неразличимым пятном; Малого окружило ровное поле, из которого столовыми горами вырастали недостроенные жилые корпуса. Когда они переехали - молодые, растревоженные, припорошенные рыжей степной пылью и первыми веснушками, их дом стоял такой же недостроенный, голый посреди разъезженной грязи, а вокруг него суетились два крана. Так они и стояли, он и жена, бросив сумки возле огромной зеркальной лужи - долго стояли и смотрели, а сверху на них смотрело молодое ясное небо.
Пустой пыльный стадион белел разметкой - белел непонятно для кого, как те круги на полях, про которые пару лет назад писали в журнале. Статью он случайно прочёл - интересоваться космосом ему было положено, вот и наткнулся. Жене рассказал - смеялась: напишут же чепуху такую!.. Малый не смеялся.
На студию он ездил часто - и в выходные, и в будни - но стадион всегда пустовал. Когда старая разметка выцветала, кто-то всегда аккуратно наносил на рыжую пыль новую, белую и блестящую. Малый свернул на нагретый бетон вдоль внешней дорожки, посмотрел на маленькие, крепкие, как степные лошадки, деревца - совершенно голые. То ли недавно высадили - зачем, осень ведь на дворе!.. - то ли не принялись за лето, не обросли листвой, не вытянулись, так и застыли коренастыми детьми-карликами.
Вдали над стадионом нависала массивная крыша, под нею свернулась густая тень. Малый прищурился, не разглядел, что написано на козырьке, и направился туда прямо через дорожку, через белые полоски.
...Может, не приехали ещё те мальчишки, что будут здесь играть каждую субботу, после школы?.. Может, учатся себе в другой школе, между кирпичных домов и яблонь, а стадион среди открытой степи терпеливо лежит под солнцем и дожидается их кроссовок, их потёртых мячей и сбитых коленок.
...На козырьке не было надписи - вообще никакой. Вместо букв белели пустые квадраты.
*
- Помню, - уронил он и поморщился. Слово застучало по полу и закатилось куда-то под тумбочку. Вставать он постеснялся, задвигал неловко каблуком - как будто хотел подальше засунуть.
- Не шевелитесь вы, - одёрнула гримёрша. - Сидите спокойно.
- Ну подождите, - возразил он. - Мне же речь отрабатывать.
- А чё вам отрабатывать, - она сморщила одну щёку, как будто сама себя накрашивала. Такие рожицы иногда строила его жена, когда ещё не привыкла к туши. - Как было, так и говорите.
На фамильярность он решил не обижаться. Молодая девчонка, лицемерить не научилась ещё.
Малый сидел, скрипел старым стулом, послушно подставлял лицо под суетливую, но ласковую кисточку. Вертел в руках фотографию - чужая мертвенная земля, голодное чёрное небо, неуклюжая маленькая фигурка. Вертел в уме неизменное "помнишь?". Вспоминалось всё не то.
..."Пробозабор" снимали где-то на южной границе - он понял, потому что пустыня. Везли долго, в автобусе с тёмными окнами. Спали днём, выходили по ночам, когда над землёй нависало пустое, нездешнее чёрное небо. Но жара всё равно донимала - и операторов с тяжёлыми коробками, и оформителей, которые носились в пыли и смотрели, чтоб на землю не падала тень от камеры, и Малого в скафандре. Нипочём она была, казалось, только двужильному Большому. Ему было всё нипочём.
Как-то на рассвете они засиделись в железной будке на колёсах. Уже давно пора было спать; душная ночь оседала на стены скупыми капельками, вокруг керосинки вилась сонная отяжелевшая мошка. Электричество дадут только в девять утра.
Большой задумчиво почёсывал потную шею. Малый достал журнал, открыл, закрыл снова и стал обмахиваться.
- Откуда он знают, - спросил, - какая там земля?
Большой задумчиво смотрел на мошку.
- А зачем им знать? - спросил. - Земля и земля.
- Ну как же... Может, она там, например, не белая, как здесь, а чёрная?.. Или там, допустим, растут красные кусты?..
- Ну и что?..
- Но ведь когда-нибудь это всё-таки станет известно?.. - Малый хлопнул журналом по ладони; пахнуло затхлым воздухом с ноткой сырого песка; шарахнулась мошка. - И - грош тогда цена нашей работе!..
Керосинка горела оранжевым - и оранжевым неожиданно блеснули яркие глаза Большого.
- А откуда ты знаешь, - лукаво спросил он, - что им ничего не известно?
Малый оторопел.
- Кому?..
- А кто придумал сюда ехать? Сюда, а не к этим твоим красным кустам?
- Ну, я не знаю...
- Видишь - не знаешь. А вроде учёный.
Малый пожал плечами - сдаюсь, мол. Помолчали.
- Как ты думаешь, - снова спросил Малый совсем тихо, - а там вообще кто-нибудь был?
- Был, - уверенно ответил друг.
Подпрыгнула керосинка.
- А ты откуда знаешь?!
Большой густо, тепло хохотнул в тени.
- Да успокойся ты, не прыгай так. Мне наша уборщица сказала, которая с первого и нулевого. Маленькая такая, в платке. Черт, всё забываю спросить, как зовут...
- А. Сумасшедшая.
- Смешная.
- Да ну тебя... шуточки твои...
...Что рассказывать? Про кого?.. Про двух товарищей, которые сидели во тьме вагончика и несли чепуху про уборщицу?.. Или про то, как между съемками выбирались к единственному, молочно-голубому ослепшему глазку солёного озера? Малый опускался на корточки, смотрел минералы, головой качал. Большой ходил поодаль, поплёвывал на землю да поглядывал свысока - мол, чем бы дитё ни тешилось. Иногда доставал откуда-то снасти, пытался рыбачить - или, может, просто смотрел голубыми глазами в слепое озерцо...
Тут Малый вспомнил - как молотком изнутри ударило. Тугим, резиновым.
- Слушай, - сказал он гримёрше прежде, чем успел подумать, - а отчего он умер-то?
Она не поняла:
- Кто?..
- Ну, Большой.
- Кто?.. - Потом догадалась. - А... ну как от чего.
- Ну так.
- А вы что, по телевизору не слышали?
Не слышал. Телевизор он уже давно не смотрит.
- Ну-ка, повернитесь-ка от-так-от... - она вытянула шею, и на подбородок ей легла мягкая солнечная пудра. Красивый подбородок, округлый такой. Тёплый, домашний. - Вам выступать скоро, - упрекнула она как-то неуверенно, - а вы...
Действительно. А он?.. Ему выступать скоро, а он до сих пор не знает, что говорить...
Подбородок чуть дрогнул.
- От сердца вроде бы, - тихонько пробормотала она.
Большой - и вдруг от сердца?.. Надо же придумать!.. Да такого большого, горячего, сильного сердца...
Малый вздохнул.
- Помню.
*
Тогда они гуляли вдвоём по набережной - Большой и Малый. Идея была, конечно, Большого. На той стороне всё огородили и перекрыли проезды, к строительству близко никого не подпускали. Но Большой, как всегда, углядел удобную возможность.
Хмурым утром в начале весны у ограды чернела только пара силуэтов; покачивались на ветру удочки. Малый без удовольствия шаркал по мокрой плитке, похожей на маслянистую чешую древнего дерева, и мечтал закурить. Большой растопырил руки, опёрся ладонями о скользкий чугун; навис над стальной водой грозно, как оратор над многотысячной аудиторией; и, показалось Малому, на секунду притихла неспокойная вода, приготовилась слушать - или слушаться.
- Ты смотри, - протянул Большой, - размахнулись-то как.
За рекой темнела голая роща. Дальше густел туман, и в тумане призрачной паутиной поднимались высокие опоры. Медленно ворочался долговязый кран.
- Ты смотри, - усмехнулся Большой, - и в воскресенье работают.
Малый, укрывшись за его спиной, раздражённо чиркал сырой спичкой.
- А чего им не работать, - проворчал он. - У них сроки.
Река была настоящей - даже на волны и чаек смотреть не надо. И озябшая роща на том берегу была настоящей, такой, как следует. А космодром вставал за деревьями такой огромный, невероятно круглый и непохожий на все нормальные, привычные здания, что хотелось протянуть руку и проверить - не нарисована ли эта махина на каком-нибудь полотне, натянутом в воздухе?..
- Не поверят, - поморщился Малый.
Захрустела неизменная кожаная куртка - оглянулся в недоумении друг.
- Ты чего?.. Почему не поверят?
Малый только рукой махнул - полетела в лужу бесполезная спичка.
- Что-то они слишком размахнулись. Слишком это всё... как будто в кино.
Большой пожал плечами.
- Ну, а ты чего хотел. Размах!.. Прорыв!..
...Большая съёмочная площадка, подумал Малый. Декорация. Дешёвая, как в деревенском театре. Даже отсюда, вон, видно.
- А-а... без толку это всё. Раз уж даже мы не верим...
- А вот это ты зря, - бросил Большой. - Курить тебе надо бросать, ты же испытатель.
Малый оглянулся на рыбаков. Те покачивались поодаль на ветру безвольными поплавками.
- Какой я испытатель, - шепнул он Большому в плечо.
- Никакой, - согласился друг, - если сам себе не веришь. Кто ж тебе поверит тогда?..
Малый поморщился и выбросил спичку. Она закачалась на холодных неприютных волнах и неспешно уплыла в туман. Капли на набережной постепенно превращались в круги.
- А когда туда пойдём - что ты скажешь? - Большой мотнул светлым чубом в сторону того берега. - А там ведь верить надо, Малый, - верить, понимаешь? Там ведь без этого - никак.
Малый не знал, что сказать. Дождь тихо заливал набережную. На том берегу, в сыром тумане, молча ждал их, раскрываясь, нездешний серый цветок.
*
Когда Малый добрёл до асфальтированной дороги, солнце смотрело в спину. После голого поля красные дома возвышались впереди каньоном. По краям открытой площади стояли две-три машины. Город был чистый, аккуратный, будто вымытый, и очень пустой.
По телевизору он всегда видел радостные толпы. Мельтешение белых платьев - непременно белых, как на свадьбу - и смуглые улыбающиеся лица, постоянно движущиеся и немножко неясные при ярком свете. Где они, интересно, эти толпы?.. В каких городах такое снимают?.. И как так получается, что снимают столько людей - а никто до сих пор не догадался, что это просто постановка?..
Постамент в центре площади был серый, а скульптура и три изогнутых арки - одна над другой - белые с голубым. Очень красивые под ясным небом. Скульптуру должно быть хорошо видно из домов вокруг площади. Но пока что домов почти не было, и площадь упиралась в рыжее травянистое никуда.
Скорее всего, скульптура изображала молекулу. Малый подошёл поближе. Ему казалось, что таких молекул не бывает, но точно он не знал.
...После всего их с Большим отправили в почётную отставку. Так и объявили по телевизору, как будто они и правда были военными. Наверно, и в самом деле были - где-то в пыльных документах, запрятанных в дальний угол тёмного сейфа.
Позже Малый много раз просился на работу. Ладно, не в институт, но хоть в местную школу учителем. Хотелось работать с людьми, которым можно рассказать правду - пусть не ту; любую. Чтобы по утрам приходить, смотреть им в глаза - и не стыдно.
Не пустили.
Малый был ученым - до того, как стать смелым испытателем. Большому было не понять: ему нравилось. Актёры там, у себя, к этому привыкают. Глядел в толпу, как в море - нет, поверх, так учили. Улыбался смелой, слепящей - слепой, в пустоту - улыбкой. Сколько тех, кто шёл под камерами в постановочной толпе, с восторгом улыбались ему в ответ?..
...Женщина сидела прямо на постаменте, в тени молекулярной скульптуры. В цветастом платье, в чёрных, блестящих, как галоши, ботинках. Набок склонив голову, возилась с чем-то на коленях. Малый подстелил пиджак и присел рядом. Из-под пальцев у неё медленно ползло кружевное, голубое: не шарф, не чулок, не кофта - словно непонятная, неправдоподобная, но красивая молекула за спиной.
На него не оглянулась. Вроде бы и не заметила даже.
- Вечер добрый, - сказал он.
Не оглядывается, не смотрит.
- Здравствуй, - кивает, уткнувшись в своё вязанье. На голубом кружеве - мягкая розовая пыль и мягкий розовый закат.
Малому стало даже немного обидно.
- А знаешь, кто я? - спросил он.
- Знаю.
Малому разом стало горько.
- Ну и кто, скажешь?
Молчит, покачивается на нагретом камне.
- Слышишь меня?..
Молчит. Внутри нарастает и жжётся горечь.
- Испытатель, думаешь? - спрашивает Малый запальчиво. - Храбрец, думаешь!.. Герой!.. А я знаешь на самом деле - кто?
- Знаю, - отвечает она спокойно.
- Обманщик я!.. И Большой обманщик... был. Нигде мы не были. Никто никуда не летал, здесь всё снимали. И космодром снимали... и космос снимали... - он вынимал из себя фразы, вырывал, оставляя на корешке души трепещущие уголки, сминал и бросал на степной ветер. Женщина следила, как они летят, и закат ложился ей на загорелые скулы.
- Знаю, - повторила она.
- Да что ты знаешь?! - Малый распалился. - Что ты знаешь?! Может, там вообще нет ничего!..
Она не спеша сложила спицы. Ну всё, подумал Малый - уйдёт сейчас... И только потом, с опозданием уже догнало, ударило: что наговорил?! кому?!..
А она встала, вынула из сумки цветастый платок, развернула, на его место сложила вязанье.
- Ну, вы не были - так другие же были.
Где-то он видел этот яркий платок.
- Ты пиджак-то подними, - заметила она. - Запачкаешь.
Он не понял про пиджак. Он вообще совсем о другом думал.
- А я тебя помню. Ты уборщица из нашей студии. - Мысль упала куда-то глубоко внутрь и забренчала там, как в широкой трубе. Так вот оно что. - Та, которая...
Обидного слова не сказал - сдержался, ухватил за скользкий хвост. А она вроде и не заметила.
- И совсем я не уборщица, а консультант. Не летали, надо же... Да, если б не летали, зачем это всё тогда?
Он моргнул.
- А... сейчас - зачем?
Зачем обман, зачем актёры, зачем секретность, чёрные окна, долгие ночи в пустыне, душные дни в дареной квартире?.. Зачем, если можно было снять - как было? По-настоящему?
- А затем.
- Ты там была? - неожиданно спросил Малый. Женщина вздохнула и нехотя ответила:
- Была.
*
Когда он выходил к микрофону, под подошвами туфель ощущалась только тугая звенящая лёгкость - оттолкнись, и без труда подпрыгнешь к потолку. Смутно тёрлись о плечи чужие пиджаки, а впереди, стекая по обрезам проемов, сиял свет.
Приближаясь к нему, Малый наконец-то всё понял. Отлегло от сердца, смеяться захотелось от радости, от глупости.
Обман всё, игра на камеру. Не было риска, не было восторженных толп, не было полёта в неизвестность. А значит, и позже не было ничего, не было мутных тягучих лет в отставке, тяжести в стареющих ногах не было. Просто он заигрался - и сам поверил.
Значит, жив Большой, ушёл куда-то вперёд и теперь дожидается у микрофона.
Малый смело шагнул к краю. Плескалось и искрилось перед ним людское море. И он отдался на его волю с радостью.
- Сегодня, - высказал, вытолкнул он из себя с неимоверным облегчением, - я скажу про того, без кого всего этого не было бы. По того, кто всегда верил, что всё это - случится. Даже когда мы все не верили.
Малый не замечает, как хмурится сценаристка, как сзади кто-то проталкивается из-за кулис. Он знает - Большой здесь, он слушает.
- Только ему я могу сказать - спасибо. Потому что благодаря ему мы и правда совершили - прорыв.