Стена пахла железом - уж что-что, а этот запах сэр Осберт знал лучше прочих. Он прижался виском к холодной кромке и уставился в мутное стекло. На стекле расползалось и сжималось туманное пятнышко, а за стеклом постепенно гасли тусклые голубоватые звезды.
...Самое страшное он понял, когда явился провожатый. И не черная шкура испугала его, и не холодный пламень синих глаз. И даже не осознание того, в какое место ему придется отправиться - адские гончие не спускаются к вам с небес, знаете ли. Осберт ужаснулся своей готовности, не медля, не сомневаясь, отправиться вслед, куда бы тот ни повел.
Он помнил, что было совершенно темно - хотя на другое он не рассчитывал. Провожатый ни разу не обернулся, но свет истекал из его глаз и дымкой оседал на полу. Осберт старательно обходил эти бледные следы; чем-то они его безотчетно страшили - так, бывает, тревожишься из-за мелочи, что прямо перед тобой, чтоб не думать о том, что за нею.
...Он неловко пошевелился, зазвякал в темноте; что-то уперлось в стену, что-то больно впилось в бедро. Знал бы, как оно будет, подумал он, - взял бы собой не доспехи, а хорошее стеганое одеяло. Руки стыли даже в перчатках; зажав в зубах ремешки и чуя старую кожу, он одну за другой расстегнул латные рукавицы, стянул их и аккуратно положил рядом - чтоб не потерять в полумраке. Потом снял перчатки и размял ледяные пальцы. Теплей им от этого не стало. Одеяла не было, не было и дороги. Он хотел было сунуть руки под мышки, но ладонь резанула твердая кромка. Рыцарь вздохнул и поудобней уселся на полу.
- Элинор, - сказал он тихонько. Перед лицом заклубилось серое облачко, но тут же рассеялось.
...Он смутно помнил, что разгневался - тогда, над замаранным полом, над пятью острыми углами, над разбросанными книгами. За обман нечистого, за насмешку над памятью Элинор. За один намек, гадкий, подлый намек на то, что после смерти она могла...
...а потом гнев сменился равнодушием. В ад - значит, в ад.
Осберт шел, по привычке глядя себе под ноги, пока не уперся в стену.
...Гасли за стеклом звезды. Тёмные глыбы домов вокруг один за другим открывали тёплые янтарные глаза, сонно моргали - и крупинки света сыпались на мокрую дорогу. Осберт тоже моргал - веки тяжелели, тяжелело продрогшее тело. Там, снаружи, близился рассвет.
Царапины на стекле холодные и острые; он сам их оставил, ещё давно, очень давно... ещё когда не сдался. В перчатках их не пощупать, зато голыми пальцами, онемевшими, в мелких капельках влаги, по ним можно провести. И, может быть, почувствовать что-то кроме холода.
Он проводил, и проводил еще раз, бережно, как ласкал бы лицо Элинор; а потом устало опустил руку и в темноте справа от себя нащупал черный тёплый бок. Меч на коленях вздрогнул и зазвенел по камням, спорхнули куда-то перчатки; а бок только слегка поднялся и плавно опал.
И тогда Осберт тоже вздохнул - и не убрал руки. Черный мех был теплей бурого железа, теплей и гораздо мягче. Снаружи бродили над тротуаром серебристые тени и тихо кралась по обрезу крыш чёрная кошка, а рыцарь рассказывал тьме об умершей Элинор, а тьма смежила смертельно синие глаза и слушала, слушала и дремала.
...Утром Кэти, как всегда, толком не проснувшись и не включив свет, варила на кухне кофе. Ночник заглядывал в открытую дверь, забыв подобрать лёгкий золотистый подол. Свет золотистой корицей сеялся в кофе. Кэти мерно звенела ложечкой, зевала и вспоминала долгий, тёмный, тягучий сон.
Сапоги стояли в прихожей; из-под двери зябко задувало, и они успели здорово остыть. Она поджала пальцы, вернулась и взяла с батареи пару носков.
Холод ненадолго разбудил. Что же ей снилось?..
На улице оседал на брусчатку предрассветный туман. Лиловое небо светлело медленно и неохотно. По крыше бродила кошка. Горели окна. Не разглядев, Кэти наступила прямо в лужу; разлетелись брызги.
Не опоздать бы на автобус.
Что ж ей всю ночь снилось-то?.. Странный сон какой-то, вроде как телефонная будка...
Шины прошуршали мимо; автобус вздохнул и плавно ушёл за поворот. Кэти вздрогнула было; нет - в другую сторону поехал. Остановка уже маячила впереди, отблёскивала мокрыми стёклами. Странная; прозрачная; пустынная - почему бы?.. Может, выходной сегодня? да нет, четверг...
Зевающий циферблат равнодушно показывал половину седьмого. Может, проспал?.. отстаёт?.. Кэти забеспокоилась, заспешила, простучала каблучками почти до самого угла - и там остановилась.
Прямо на углу застыла, вся холодно-багровая и в росе, телефонная будка.
Холодно уже не было. Тело засыпало постепенно; ноги, кажется, уснули почти полностью, а вот правая рука ещё шевелилась, ещё гладила чёрный бок. Когда зверь вздрогнул и поднялся, рука послушно соскользнула и улеглась рядом на полу.
Сквозь сон он слышал, как что-то стучит в отдалении. Шаги - или часы. Наверно, он заснул в библиотеке, свеча догорела, жаровня остыла, и теперь в старом отцовском кресле так ужасно холодно и неудобно... И сон был чудной, чуждый и жуткий. Пентаграмма, курения, заклинание... запах благовоний и собачьей шерсти - всё до сих пор витало где-то рядом, у границы сна и яви. Наверно, перед этим он читал - или просто пил вино и думал, как найти храбрость отправиться вслед за Элинор, теперь навсегда потерянной?
А потом библиотечная тьма разорвалась и сгинула, и в лицо пахнуло предрассветной сыростью. Он пошевелился, сознавая, что едва может повернуться к свету.
В сумерках белело сонное, удивлённое лицо. Осберт прищурился, потом моргнул - и, наконец, тихо-тихо шепнул:
