Я догнал его уже в сумерках. Холодало, в дюнах у берега поднимался ледяной хлесткий ветер, и на ветру тем сильнее жалила щеки соль.
Оно лежало на краю, в ложбинке на сыром песке, и трепетало под нарастающими порывами. Слабо и беспомощно потрескивало, словно умирающее пламя. На седых стебельках вокруг едва тлели оранжевые огоньки - тлели и медленно угасали один за другим.
А я стоял, наклонившись над ним, и смотрел. Смотрел и просто дышал, запыхавшись от бега, и от холодного воздуха немело горло. И скрипел под подошвами иней на промерзших травинках в такт моему дыханию: вдох - выдох. И угрюмо вздыхало притихшее зимнее море. А я просто дышал, дышал и смотрел.
Лорелин приметила его на берегу, когда ей было двенадцать. Поговаривают, что двенадцатилетним легче всего его увидеть - не приучились ещё глядеть в землю, так и стреляют глазами по сторонам... Когда она прибежала домой, на ладошке у неё осталась искристая солнечная пыль, а в глазах - яркие нездешние огни. Взахлёб рассказывала о том, что нашла, подкралась тихонько, и вот чуть было за хвост не схватила. Ещё бы немножко... Я не поверил; сказал - в краске где-то перемазалась. Или, того хуже, в медной пыли. Небось, опять возле мастерской вертелась, а теперь выдумывает, чтоб не сердился.
Вымой, говорю, руки и не болтай чепухи.
А вечером всё и случилось; тем самым вечером. Я обычно, как спать ее отправлял, ходил и проверял, спит ли, закрыта ли дверь - мало ли что. Иду - а из-под двери свет; рыжий, тёплый. Опять, думаю, лампу жжёт, читает, наверно. Да только сам не верил, что лампа - свет другой был. Совсем другой. А открыл дверь - никого... ни дочки, ни света...
...Я медленно разогнулся. Потом осторожно поддал ногой песок у края ложбинки. Плавного движения не получилось - нога на полпути наткнулась на укоренившийся на дюне стебель. Запнулся; выпрямился; глянул - вспорхнула ли пугливая огненная змейка. Не вспорхнула - лежит, как ни в чем не бывало, прямо возле моей ноги.
Дэви мой парень серьезный. Был. По кустам с детства не лазил, у Холмов не бродил, а вот в мастерскую повадился. И все молчком, все без слова. Я уж потом сам со старым мастером поговорил, все и узнал. Принял мастер моего Дэви, еще до разговоров о плате принял. Талант у него, говорит.
Дэви тогда четырнадцать было. Работает, думаю, допоздна в мастерской засиживается. Домой приходит - и все молчит, особенно после Лорелин. Ну, с ним всегда так было. Я и не удивлялся - какие тут разговоры.
В тот раз мне с утра было неспокойно. Пойду, думаю, встречу его, а нет - так домой позову: куда ж без обеда столько работать. Потом думаю: зачем за взрослым парнем бегать?.. он сам решит, что и когда ему нужно. Уже в пути думаю.
...Стемнело, и ветер с моря подул уже не на шутку. Счастье перекатилось через себя, зацепилось за мою ногу, прильнуло. Счастье.
Всю жизнь искал его старый мастер Бон; всё у него было - и дом ладный, и семья крепкая; ремесло, опять же. Никто не знал; для остальных он всем был доволен. Только я узнал; случайно. Сказки Бон слушал молча, даже, кажется, не дыша: боялся пропустить главное. Рассказывали у нас много, особенно осенним вечером; и про то, как выглядит, и про то, где обретается, и про тех, кто ушел за ним и больше не вернулся. Совсем бедовые - чаще парни - шушукались, рядили, как можно подстеречь и изловить. Но главного ему, судя по всему, никто так и не сказал.
А я вот никогда за ним не гонялся. Зачем оно.
Кости, оказалось, совсем застыли; я со скрипом наклонился и голыми руками, даже без печаток, подобрал с песка поникшее, уставшее счастье. Обессилело, видно, пока из родного дома уводило мою егозу-Лорелин, пока соблазняло наследника, мастера будущего, Дэви. Теперь бери - не хочу.
Оно было тёплое и лёгкое, как бумажная гирлянда. Шевелилось - само ли, или, может, на ветру... Я стоял с ним, как дурак, и не знал, что дальше. Что мне теперь?.. в пустой дом его, что ли, нести... Разве что в кабак с ним пойти, парням похвастаться, тем самым - вот оно какое, счастье, а вы-то планы строили, поймаем, мол. Так ведь что в кабак; ведь его, проклятое, и не отдашь никому - не дастся, говорят, растает с концами.
Но на что счастье такому, как я? Семь лет уж, как не стало Магды; вернёшь ли её, думаю - а сам гляжу на огненную змейку в руке. Молчит змейка.
Три года назад пропала моя Лорелин, за тобой ушла и пропала; вернёшь её?..
Сжимается рука, сминается огненная змейка - и молчит.
Почти год назад пошёл я встречать из мастерской Дэви - да нашёл запертую дверь, черное окно да искристую пыль на стекле. Увело его, ах ты, падаль; насовсем от меня увело; вернёшь теперь?!
Бело в глазах; швыряю его наземь, с сердцем притаптываю сапогом, тяжёлой растресканной подошвой.
Вернёшь теперь?! Вернёшь?!
Оранжевые искорки пристают к подошвам и звенят, звенят. И кажется, будто Лорелин... нет, кажется, что это Магда... вон там, у самого края обрыва...
