Аннотация: ТРИГГЕР КИЛОМЕТРОВЫМИ БУКВАМИ! Дети и война
Угольный бог
1
Ночь на исходе. Где-то наверху смутный скрип, сквозняк. Марик и Мика устроились прямо посередине лестницы, между ними горит керосиновая лампа. Пёрышко лежит, развалившись, на верхней ступеньке и мерно стучит носком по перилам. Марику не нравится этот стук, ему всё время кажется, что сзади по лестнице к ним спускается кто-то чужой и тяжёлый. Только вот попробуй, скажи про это Пёрышку.
- Слышь, - шепчет Мика, - а я угля нашёл.
Щёки, подбородок и ноздри у него кирпично-красные от света лампы, а глаза - как два уголька. Зубы у Мики белые, а всё остальное - коричневое и невероятно чумазое.
- Лучше б ты керосина ещё нашёл, - гнусавит сверху Пёрышко, - а то как жечь его, так вы оба тут...
Мика лаской выворачивается в ту сторону; в круге света показываются грязная шея и ухо.
- А ты девчонка, - бросает он весело вверх по лестнице.
Пёрышко вскидывается в темноте.
- Чё сказал? Сам девчонка!
Вообще-то на рассвете Пёрышку предстоит идти наверх, на стражу. Сам он называет это иначе, но Марик к слову не привык, оно кажется ему каким-то грязно-насмешливым. Уже почти рассвет - Марик видит, как вдалеке сереют и проступают в темноте щели между досок - но Пёрышко, кажется, это совсем не волнует.
Ночью они не спят. Никогда. Жгут лампу и носят с собой. На всякий случай.
- Там, рядом, - охотно, доверительно рассказывает Мика, - угольные склады были. Раньше. Ну, где пути ещё, ну, ты понял. Сами эти склады бомбой разворотило, а подвалы остались, ну, я и слазил вчера.
- Это когда, - хмурится Марик, - днём, что ли?
- Да ну! - Мика мотает головой, отгоняет дурную мысль. - Что я, совсем ненормальный. Когда вы наверху сидели.
- А.
Марик начинает вспоминать, был ли тогда с ними Мика. Уследить за ним бывает трудно, особенно в темноте - он появляется, исчезает, постоянно чем-то гремит, приносит, уносит, шебаршится где-нибудь неподалёку. Прошлой ночью была очередь Пёрышка рассказывать; Марик заслушался и теперь не мог припомнить, что в это время происходило вокруг.
Мика дёргает плечом. На нём надето и накручено столько всяких пиджаков, кофт и шарфов, и они все шевелятся и шуршат. Чёрные его кудряшки, длинные, совсем по-девчачьи отросшие, лежат на плечах бараньим воротником.
- А затем.
И зыркает быстро наверх, в темноту. Марик моргает и думает, уж не собрался ли он втихую поджечь Пёрышко, пока тот будет спать. Видно, Пёрышко думает что-то похожее, потому что он задумчиво говорит оттуда:
- Уже светло почти, - напоминает Марик. Ему тревожно, тяжело; он кожей чувствует, как мир вокруг дома наливается бледным светом. Уже совсем скоро э т и проснутся.
Сторожить уговорились вместе, каждый день, и раньше никто никогда не отказывался.
- Да ну тебя. Я спать хочу.
- Ну и что? Ты же знал, что твоя очередь!
Марик боится перечить Пёрышку, тот выше, сильнее и по шее давать очень даже любит - однако есть вещи, которых он боится больше.
- Пусть, вон, Рыжая на стрёму идёт. Она всё равно не спит нормально.
- Рыжая, - отвечает Мика, - позавчера дежурила.
- Тогда сам иди.
- Чего это я? Я не пойду!
Пёрышко подскакивает, рывком подтягивает под себя ноги в больших, взрослых ботинках.
- Как дам щас...
Мика успевает дёрнуться. Марик стоит на месте, молчит, морщится: Пёрышко двинулся так, напугать только, и совсем вставать вообще не собирался. Наконец он говорит:
- Ладно, пошли.
Старший парень подымает голову, когда янтарный свет проплывает у него над головой.
- Э! Лампу оставьте.
Марик мнёт в ладони гибкую проволоку и поворачивает направо на площадке. Голос Пёрышка уже за спиной.
- Обойдёшься, - тихонько говорит Марик в глухую стену.
Слева ступеньки обвалились; теперь там только чёрная бесформенная куча. Как-то раз Марик хотел разобрать её на дрова, но Пёрышко и думать запретил: обвалится, мол, с концом, и всех угробишь. Мика смотрел наверх долго, странно, но тоже, в конце концов, его поддержал: нельзя.
Окно, что было на площадке, кто-то забил досками - наверно, от воздушных налётов. Теперь и не разберёшь, какой оно было формы. Но Марик этому рад.
Наверху - столы, шкафы, разломанная кровать. Книжки в шкафах отсырели, склеились и превратились в твёрдые картонные кирпичи. Наверно, только поэтому не повыпадали. Марик не любит здесь бывать, он поднимается сюда разве что когда приходит его очередь сторожить. Здесь вроде бы всё, что надо комнате - стены, мебель, даже ковёр, - только вот стоит оно совершенно не так. Не хочется эти стулья протереть, выбить из них пыль, сесть задом наперёд и покачаться. Даже подходить к ним не хочется, если совсем честно.
Подолгу здесь бывает только Рыжая. Они все привыкли её обходить, как обходят стол или шкаф. Марик поднялся первым, покачал лампой, стрельнул глазами по углам. Вон, сидит у стены, отдирает хлопья краски. Стена мутно-оранжевая, как фабричный кирпич, как Микино лицо. Наверно, с керосинкой всё вокруг такое.
- Привет, - говорит Марик. - Ты спать ложишься?
Окно в правой комнате есть, и даже с одним стеклом - треснутым. Они наглухо закрыли его толстым одеялом. В одеяле одна только дырочка, как раз напротив глаз - наружу смотреть. В комнате душно; однако воздушная струйка на щеке холодная. Марик подставляет щёку и моргает. Снаружи уже осень.
Мика мнётся рядом.
- Ну чё, - говорит он, - ты тут?
- Ну, тут, - отвечает Марик. - Что делать-то.
- А пошли со мной.
- Куда?
- Чего покажу.
Марик отворачивается, и холодная струйка плещет в ухо. Он натягивает потуже кепку.
- А покажи тут.
- Тут нельзя, - выворачивается Мика. - Это такое... тайное. И это надо не здесь.
- Чего ж ты ночью не показал?
- Да ночью все бы увидели.
Марику обидно, и пойти с Микой хочется, и тайное посмотреть. Да и вообще - ему немножко лестно, что Мика ему доверяет. Только вместе с воздухом с улицы просачивается первый звук - тихий, глухой, чужой. Леденеют пальцы и сами по себе прячутся поглубже в рукава.
Марик мотает головой.
- Не. Мне сторожить.
И тут же приникает к окну. Двор перед домом весь засыпан хламом - битым кирпичом, стеклом, шиферным крошевом. В слабеньком утреннем свете всё это серое. Теперь Марик знает - специально засыпали. Ещё он знает, что от калитки до крыльца есть проход, чтоб добежать быстро, если знать, куда наступить. Не знаешь - ноги переломаешь, мало что изрежешься весь.
В углу двора смотрит в небо разбитый прожектор. Земля под ним мерцает мелкой стеклянной пылью. Двор пустой, и улица за забором тоже пустая. А вот в переулке слева, с другой стороны дома, стоит э т о т. Непонятно чего стоит. Вроде хоть глядит в другую сторону - хотя шут его знает, куда он там глядит. Марик хочет отвернуться, но отвернуться нельзя - надо следить.
...Мика подбирает полы пальто и на цыпочках выходит на площадку. Пёрышко уже спит, шлёпает толстыми губами. Вечно как развалится от перил до перил - и не обойдёшь, вот ведь кабанище... Мика переступает через Пёрышкину руку осторожно, подобрав обтрёпанные полы. Ступеньки молчат, не выдают, хорошие ступеньки, свои.
Под лестницу они не ходят; там набросаны части старой мебели, дырявый пыльный таз и куча ржавых пружин пополам с войлоком. От всего этого чешется нос. Но между тазом и подпорками лестницы есть маленький свободный пятачок. Мика усаживается туда свободно, а вот Пёрышку не влезть, и даже Марику, наверно, тоже не влезть, великоват он.
Кусочки угля Мика хранит в дыре подкладки; они бьют по коленям при ходьбе, но это ничего. Все удобные, какие надо: один большой и плоский, другой ещё больше, весь в выростах и блестящих сколах. И три маленьких, круглых. Мика аккуратно кладёт их один на другой, так, как учила его старая бабушка. Кладёт и шепчет:
- Встану не поклонясь, пойду не помолясь... где солнце не светит, где ветер не веет, там под землёй, под морем, под полем, залёг Угольный бог.
В доме темно, только неизвестно какой свет переливается на сколах, как в глади ночного омута, как в живых глазах. И мнутся, спешат, смешиваются слова просьбы:
- Заклинаю углём, и огнём, и-полем-и-морем... в беде помоги-дом-убереги... чтоб-в-дом-чужому-ни-ходу-ни-шагу... ни шагу... чтоб-ни-дать-ни-взять-ни-криво-поглядеть...
Угольный бог молчит, но Мике чудится, что тот всё слышит.
- Марик -
Он попал под воздушный налёт. Вместе с семьёй, вместе с домом попал. Мама с сестрёнкой были на кухне, он слышал, как они там чем-то звенят. Папа, наверно, был у себя в кабинете - он вообще из кабинета почти не выходил и заглядывать к себе просто так не разрешал. Марик сам только успел забежать в прохладную прихожую; пока топтался там, пока по одному стряхивал с ног галоши - сдвинулось вокруг, сначала мягко, непонятно, а потом всё быстрее, и полосами смазало окна, и обои, и зеркало напротив двери.
Потом было темно; он ползал и прятался в бесцветной пыли, хотя особенно ползать было негде: только развернуться, да сунуться в одну нору (с той стороны был тупик), потом развернуться обратно, да так, чтоб острый выступ по спине не прошёлся, очень после него болела спина - лечь на землю животом и приникнуть лицом к окошку. За окошком валялись камни и ходили туда-сюда чужие чёрные сапоги. Марик следил за ними молча; не кричал, не звал никого, и даже дышал тихо-тихо, только слизывал с губ солёную бетонную пыль. Она быстро нарастала снова.
Марик был уже большой и понимал, что на улицу выйти очень надо, надо найти кого-нибудь, чтоб раскопали развалины и достали сестру и папу с мамой, которые, может быть, так же лежат сейчас где-то наверху, над ним, молчат и ждут, когда он им поможет - уже два дня лежат, а может быть, даже три; и надо найти чего-нибудь поесть и попить, хотя ни есть, ни пить ему не хотелось; и согреться, и развести костёр, потому, может, что он где-то слышал, что в таких случаях принято разводить костры. В его крохотном подземном лазу не было ни холодно, ни жарко, ни сыро; там было вообще никак. Но снаружи мелькали чужие сапоги, и Марик никуда не ходил, а только лежал, и молчал, и думал.
Когда сапоги затихли и он, наконец, вылез, над ним не было уже ни папы, ни мамы, ни живых, ни мёртвых - все развалины верхнего этажа вообще куда-то делись. И соседская собака, и бельё, которое они развешивали в развалившемся сарае, чтоб лётчики не увидели, и мешки с песком в конце улицы, и ростовщичья лавка с узким окошком, и фонари, и мотыльки. Исчезло всё, и улица лежала перед ним странная, пустая и незнакомая, и он сначала не понял и дёрнулся бежать прочь от прожекторов, но ровный мертвенный свет нашёл его и за углом, и под навесом, в перевёрнутой бочке. Свет был в окнах, и лужах, и между камней брусчатки, он был везде, хотя ниоткуда не брался.
А потом вместе со светом пришли э т и.
В заброшенный дом Марик ни в жизнь бы не сунулся; кто-то ему рассказывал, что бомба попала прямо в спальню, где жила злая разбогатевшая цыганка, и её разорвало на части прямо в постели. Может, и врали, конечно - да только недобрый был дом, жуткий, как чёрная жаба, которую случайно, вслепую нащупаешь под крыльцом - и отдёрнешься. Да ещё и кривой на одно верхнее окно, и от этого весь перекосился и оплыл его фасад.
Нет, Марик бы к такому страшилищу и близко не подошёл, даже при том, что вокруг не было никого из э т и х, - если б не заметил в целом окне слабенький оранжевый огонёк. Может, там горела свечка, может, керосиновая лампа. Тёплый был огонёк, родной, человеческий; Марик таких не видел с самого налёта.
В тот раз очередь сторожить была Микина; он и жёг лампу. И Марик про эту его лампу помнил до сих пор, и ещё помнил, что Пёрышко хотел было его прогнать, да Мика заступился. Помнил и думал, что Мику в обиду ни в жизнь не даст.
2
Когда уже посерел и выцвел день, начинает топать по лестнице грузный Пёрышко. Марик сидит, горбится у окна: Микино пальто, конечно, греет и его, и притулившегося сбоку хозяина, однако же с улицы тянет всё сильнее. Перед закатом на краях одеяльной дырочки после его дыхания начал нарастать иней.
Пёрышко потягивается, одним прищуренным глазом, как кот, глядит на них.
- Так, - объявляет он. - Хорош прохлаждаться. Кто вчера лясы точил, тот, значит, сегодня поработает.
Марик глядит на него хмуро.
- Ты и точил.
- А ты не оборзел? - фыркает старший парень.
Мика ворочается и ловко подхватывает и натягивает на себя сброшенную полу.
- А ты сам не оборзел?! - кричит Марик. Дрожит и прижимается к стене беспомощными ладонями неспящая Рыжая. - Как сторожить, значит, так мы, как работать - так тоже мы?!
- Ага! И керосин жечь - как есть вы, - крысится в ответ Пёрышко. - Каждую ночь. А он, между прочим, не бесконечный.
- Ну чего вы лаетесь, - бурчит со сна Мика.
- А кто лается? Он же и лается. Я ему дело говорю: за керосином, говорю, пора, почти весь, вон, сожгли...
Мика садится, зевает.
- Так-то да, - соглашается он. - За керосином пора. Я и склад вчера вроде как видел... разрушенный, правда, но вдруг там чего полезное уцелело, его обычно подальше прячут...
Марик сжимает губы.
- Никуда мы не пойдём сегодня.
- Почему? - настораживается Мика.
Пёрышко дёргает плечом.
- Это кто сказал?
За окном поднимается ветер. Губам холодно.
- Снаружи не то что-то, - срывает ветер у Марика с губ. - Весь день мимо дома шатались. И вон там, дальше по улице.
Мика закусывает губы. Понятно и без слов, к т о днём мимо дома шатался.
- А склад как раз туда...
Пёрышко морщится, мнёт и кукожит круглое своё лицо.
- Да вы забоялись просто. Так и скажите.
- А ты, Пёрышко, прямо так и не забоялся?
- А чего бояться-то? Тоже мне.
Мика приникает щекой к одеялу, глядит в щель.
- Сейчас вроде как никого не видно, - говорит он. - Марик, скажи, а много их было?
- Не знаю, сколько. Я их не отличаю.
- И вон туда пошли? В переулок?
Марик вздрагивает обоими плечами.
- Там один всё время стоял. Часа три, наверно. У крайнего дома. Как будто караулил. А остальные ходили - и туда, и оттуда, всё время.
- Он точно тебя не видел? Ты лампу потушил?
- Я одеялом прикрыл, вот так...
Пёрышко сзади пинает дверной косяк. Трещит и отлетает щепка.
- Так и знал, - припечатывает, - что вы трýсы. Только я за вас один тяжести не потащу.
- Ну и не тащи, никто тебя не просит.
Он упирает руки в бока.
- Значит, так: или со мной идёте, или выметайтесь из дома, понятно?
Ему хочется быть страшным. Большим.
- Это ещё как сказать, - скалит зубы Мика, - кто отсюда выметется.
Губы у него подрагивают. Ясно, что не из-за Пёрышка.
- Нас-то трое, а ты один.
- Ой, напугали. Один трус и две девчонки.
- Сам девчонка!
- А ты ещё и цыган! И мамки у тебя не было, на дороге нашли!
- Много ты знаешь про мою мамку, - звонко отщёлкивает Мика.
Рыжая прячет голову в ладони. Марику от этого почему-то очень стыдно. Просто невероятно стыдно.
- Ну и ладно, - говорит он. Слова такие холодные, что немеет язык. - Ну и пойду, пожалуйста. Если ты заткнёшься.
Ему всё это уже надоело. Он не спал, голова у него гудит, а в глазах - мелкий чесучий песок. Если они сейчас будут дальше стоять и ругаться - он Пёрышку врежет. И плевать, что с ним потом, после этого, станется, - врежет и всё, причём со всей силы.
Мика хмурится.
- Давай лучше мы вдвоём. Я там всё знаю, я там был. А ты поспишь пока что.
- Поспать, конечно, хорошо бы, - отвечает Марик. - Ну, а если там э т и?
- Ну, значит, не пойдём туда. Вернёмся.
- А если они там нас дожидаются?
- Тогда убежим. - Оборачивается, смотрит на Пёрышко, изгибает бровь. - Ну, или самого толстого можно им оставить.
- По шее захотел? - вскидывается тот.
- А если там нет никого? - продолжает Марик рассудительно. - Вы вдвоём много не утащите, только зря проходите. Надо третьего. Рыжая не пойдёт всё равно, да и толку с неё. Лампу ей оставим...
- А сами как? - возражает Пёрышко. - Это ж под землю лезть. Ничего не увидим.
Он прав, конечно, в потёмках рыскать - так себе занятие. Только лампу из дома выносить нельзя, и Рыжую без света в доме нельзя оставлять. Страшно в доме без лампы.
- Ничего, - успокаивает Мика. - Я там всё знаю, я увижу.
- Это как, спрашивается? Как кошка, что ли?
Мика ухмыляется.
- А угадай, как. Я ж цыган.
Из дому Мика выходит первым; остальные стоят у двери, чуть-чуть, на щёлочку приоткрыв створки - смотрят, как он ступает между набросанных обломков. Смотрят, не побежит ли назад.
Мика доходит до забора, пролезает в щель и уже оттуда машет рукой.
- Всё, пошли, - шипит Пёрышко. - Чисто.
Марик молчит. Канистра в руках и пустая, да нелёгкая. Руки от неё пахнут керосином и мокрым железом. Дно скребёт по бетонным углам.
Улица пустая, только Пёрышко торчит на самом видном месте. Между камнями брусчатки - серебристые прожилки. Холодно лицу, холодно рукам. Марик отдувается, ставит канистру наземь - понемногу ставит, осторожно, чтоб не забрякала - и озирается. Вдоль улицы - забор, за дальним углом забора - чернота.
Пока он смотрит через плечо, выныривает Мика.
- Пошли, - шепчет, - пошли!
Крайний дом ещё наполовину выдаётся из мрака. Окна у него совсем слепые, щербатые, без стёкол. Мимо крыльца семенит торопливо, зажмурившись: здесь с утра стоял э т о т. Стоял и смотрел.
- Слышь, ты, - шепчет спереди Пёрышко, - где ты там? А этот склад далеко ещё?
- Да не очень, - отвечает Мика. - Квартала два или три всего.
- Ну, смотри мне! А то, знаешь, не хочу за полгорода тащиться...
Что-то хрустит под подошвой.
- Слушай, - роняет на ходу Марик, и слова осколками скатываются на брусчатку. - А стекла нового ты там не видел?
- А? Чего?..
- Ну, или хотя бы досок.
- А на что тебе?
- Окно бы надо поплотнее забить. А то холодно.
- А чем ты забивать собрался? Это и гвозди надо, и молоток надо. Где ты это всё возьмёшь?
- У нас, вон, кирпичи есть, можно кусок взять и им забить. А гвозди надо, конечно... да, может, у нас во дворе есть? Или наверху стул разломать, повытаскивать...
Домики вокруг стоят низенькие, горбатые. Развалины склада между ними - глухая чёрная куча: не пройдёшь, не пролезешь. Пёрышко рыскает по углам, проверяет, нет ли кого. Марик ставит канистру и трогает пальцем волокнистую гнилую доску. На дереве сверху тонким слоем - скользкое: то ли наледь, то ли слизь.
Мика зовёт из угла:
- Давайте сюда.
Там не видно ни зги. Он шагает туда как в омут. Ковыляет на звук, тащит за собой канистру. Вплотную к стене оказывается - у самой земли проступает блестящее. Это окно; треснутое, изнутри подпёртое листом фанеры, однако же - окно. Мика расшатывает створку, что вросла в землю почти на палец; отжимает её немного, шатает ещё, отжимает дальше.
- Разбухла, зараза, - шепчет. - Ну ничего, щас я.
Проворно опускается на колени, ползёт задом наперёд - и растворяется, тонет в земле. Марик стоит, ждёт, пока по-над землёй не раздаётся снова Микин шёпот:
- Так, толстый сюда не пролезет, будет вытаскивать, значит. А ты, Марик, давай, попробуй. Кто ж её знал, что она перекосится так...
Марик становится на колени и первым делом подаёт вперёд канистру. Она скребёт об углы, потом подскакивает поплавком в невидимой Микиной хватке и мягко погружается. Внизу - бряканье. Позади - смутное Пёрышкино сопенье.
- Давай, - говорит Мика снизу. - Теперь ты.
Марик перебирает коленями, поворачивается к стене задом. У земли пахнет гнилым, подвальным. Углы сдавливают повсюду, и надо извиваться, но он привык извиваться, здесь ещё ничего, по сравнению с крохотным лазом под развалинами дома. Здесь Микина рука, которая хватает за штанину и опускает ногу на твёрдое.
- О-тут ящик, - говорит он щедро.
Внизу видно - из окна просачивается свет. Хотя, когда был наверху, руку бы на сердце положа поклялся - никакого света там нет, ну ни капельки. Свет капает на стену, на ящик, на пол, а вокруг - полная, плотная, смоляная чернота; и Микино дыхание в этой черноте близкое-близкое, стиснутое между стен.
- Щас, - говорит он. - Ни шута не видать... Вот тут они, кажется, стояли.
Марик стоит неподвижный, тоже сжатый темнотой со всех сторон. Ни ступить ему, ни повернуться. Юркий Мика тем временем шуршит слева, и ударяет ногой во что-то железное, и падает, и чертыхается, и рушит целую кучу мелкого, тонкого, дребезжащего.
- Да где ж это... - причитает во тьме.
В окошко просовывается Пёрышкина голова; слабый леденистый свет обтекает его чуб и уши.
- Э, - говорит он. - Вы тут убиваете кого или вас убивают?
- Наружу смотри, - окорачивает его напряжённый Марик.
- Ты поучи ещё!.. На вас щас вся округа сбежится!
- Ребята, - зовёт Микин голос. - А посветить совсем нечем, а?
Опять близкий, как будто прямо над ухом. Сдавленный.
- Ну, чем я тебе посвечу? Лампу мы Рыжей оставили...
- Тут всё не так стояло, - говорит Мика. - Позавчера ещё... ночью.
Остальные двое молчат. Расхотелось говорить.
- Может, найду, а? - выпрашивает Мика непонятно у кого. - Такие ж хорошие стояли, полные... Ну пожалуйста, а?
- Мика, - окликает Марик. - Пошли лучше отсюда.
Что-то снова падает совсем близко - по щеке, по уху проходится воздушная волна. Вздрагивают оба - и Марик, и Пёрышко.
- Валим, - подтверждает последний. - Нет тут ничего.
- А керосин где возьмём? - отчаянно вопрошает Мика. - А лампу как жечь?!
Керосина нет, совсем почти не осталось. Марик стоит посреди подвала и не знает, к т о сейчас выползет из отдалённого угла и выпялит на него бледные, нечеловеческие свои зенки. Пёрышко маячит в окне и не видит, к т о сейчас, может, подбирается по улице к развалинам. Но керосина нет совсем. И гвоздей нету, и досок тоже, а в окне дырка, и скоро будет очень холодно.
Марик решается.
- Так, ладно. Мика, бери что на ощупь подходящее и Пёрышку давай. Он вытащит и посмотрит, что там... что.
- Что, всё подряд давать?..
- Что вроде как на канистры похоже - то и давай. Остальное не трогай. А, и гвозди если увидишь, - тоже. Я Пёрышку помогать буду.
Тяжело, ох тяжело пошевелиться и сделать шаг в густую темноту, и наступить ногой неизвестно на что. На первый раз под ногой - мокрая земля и мелкие камушки; не скользкое, не гнилое, не упругое, не живое, не извивающееся; пронесло, ох, пронесло...
- Держи, - суют ему Микины руки, - смотри, тяжёлое...
Марик берёт, и переносит, и подталкивает наверх, к окну, к Пёрышку. Тот кряхтит, и похрюкивает, и тащит наверх, и разгрохивает окно, и матерится из-за сжатых зубов, и утаскивает наверх. Голова его исчезает из проёма буквально секунды на три; потом просовывается снова.
- Ч-чёрт, осколки... Нету бензина. Вода там.
- Оставь, - говорит запасливый Марик. - Вода нам тоже нужна.
- Я ещё и эту нести не буду! Что я вам, лошадь?
- Ну, засунь куда-нибудь. Чтоб нашёл потом. Может, завтра вернёмся.
- Да чёрта с два!.. - рубит Пёрышко коротко, яростно. - Чтоб я ещё сюда потащился... После того, как тут э т и весь день копались...
Ну, а что ж делать, думает Марик с безнадёжностью. Здесь теперь куда ни суйся, - везде э т и. В каждом доме, на каждом углу они. Только к ним в дом пока что почему-то не лазают...
- О, - шипит Мика, - а вот тут похоже, что гвозди...
- Нахрен гвозди! - злится Пёрышко. - Я т-те что сказал?! Я те бензин сказал смотреть! А ты?!
Марик молча машет Мике рукой - ты, мол, его не слушай, валяй в карманы. Мика жеста не видит - темно. Суёт новую железку.
Сзади, сверху свистит сипло, отрывисто:
- А ну - замерли! Вроде как идёт кто-то.
Рядом последний, робкий звяк - и тишина. Мика стоит, прижимает к себе канистру. Голову задрал к окошку: глаза у него белые, круглые. Кроме глаз, не видать ничего. Хуже всех Пёрышку: он ведь почти весь снаружи. Скорчился у окошка, руки под себя подмял. Как будто ему руки надо прятать. Лежит, ни жив, ни мёртв, слушает. И Марик с Микой слушают, хотя деться им уже всё равно некуда: окно одно, и его Пёрышкина голова загораживает.
Дышат. И Пёрышко дышит, шевелит им волосы на макушках. А снаружи тихо. Только ветер гуляет где-то в дальних переулках.
Наконец Мика спрашивает - тихо-тихо:
- Ну - что?
Старший мальчишка молчит - долго молчит, трудно, как будто с натугой что-то из себя выдавливает, да не выдавит никак - и наконец сипит:
- Цыц! - уже опомнился Пёрышко. - Быстро!.. давай последнюю - и валим! Мало ли кто тут шарит по углам...
- Да ну постой... а если тут тоже вода...
- Быстро! - командует Пёрышко. Ему уже не до выкаблучивания, не до угроз ему. Видно, спину сверлит.
Мика суёт ему вверх канистру - и уже не дышит, а носом шмыгает влажно, заполошно. Чуть не руками за неё цепляется, выдирает себя из подвала. Марик лезет следом; зажмурившись, врезаясь пальцами в гладкие осколки, в край рамы с фанерным листом, он не чуя ног выпрыгивает наверх, наружу, чтоб не успеть оглянуться. Не надо ему, неинтересно, что могут разглядеть его привыкшие к темноте глаза.
Снаружи - ледяной ветер, и топот, и звяк, и отчаянный, на вдохе, Микин шёпот: "Бензин!.. ну наконец-то!..", и Пёрышкино злое, частое: "Всё, всё, рот закрыл - и ноги в руки! Ну!..". Веса канистры пальцы не чувствуют: онемели по самые плечи. Только ногам враскоряку ступать тяжело.
На полпути Марик догоняет Пёрышко и шепчет ему:
- Я тоже туда больше не пойду.
Пёрышко хрюкает, вывёртывает голову и возит носом о плечевой шов. Ничего не отвечает.
В забор пролезают снова по одному, передают ношу. Полную через опасные руины несёт Пёрышко; Мика скачет впереди, открывает дверь.
Дома канистру ставят около лестницы. Марик считает, что лучше бы в угол, но Мика непреклонен: сам, худыми своими ручонками, дотаскивает до лестничных опор и туда её задвигает.
- Так, - говорит, - лучше.
Марик косится на Пёрышко: как бы не вспылил да драться не полез. Но Пёрышку на всех глубоко плевать: он топает прямо на лестницу и вразвалку устраивается там спать. Мика подходит, легонько трогает его башмаком.
- Всё, - констатирует, - пал славный рыцарь наш. Думается мне, рассказывать мы сёдня не будем.
- Ага, - соглашается Марик. Мика стоит над Пёрышком, переминается с ноги на ногу, как перекатывается. То ли какую-то каверзу планирует, то ли - поди пойми его.
- Хочешь чаю? - говорит.
Марик шмыгает носом. Ему очень хочется сейчас чего-нибудь уютного, домашнего.
- Хочу.
- Притащи тогда чайник. Можешь на площадку. А я Рыжую позову, если не дрыхнет.
И воробьём вспархивает вверх по ступенькам - только полы за ним взлетают. Марик аккуратно переступает через Пёрышко, спускается вниз, находит на подоконнике медный чайник, две металлические кружки; больше у них нету. На одной - выбитые буквы; чьё-то позабытое имя. Марик нагружается всем этим добром и плетётся обратно по лестнице. Снова переступает через Пёрышкины раскинутые ноги; ну и пускай, вон он какой вырос, куда ему дальше.
Воды нету тоже. Марик ставит посуду на доски и идёт сказать об этом Мике - может, тот что уже придумал. Жаль, конечно, вторую канистру не взяли...
...Мика заглядывает в верхнюю комнату - одной только головой: ни шею, ни плечи не видно - только кудлатая голова торчит из-за косяка совершенно горизонтально.
- Рыжая-а! - зовёт. Он давно уже уверен, что девчонку найдёт именно тут. Чего она тут так приросла - кто её разберёт. Всё равно сказать она не скажет.
Ответа нет, но Мика сдаваться не собирается - может, задремала.
- Э, Рыжая!.. Иди чай пи...
И тут он слышит. Тихим комочком прокатывается между стульев, ковров и спёкшихся чужих книг; замирает над ней, в её любимом углу.
- Рыжая?.. ты чё?.. Ну чё ты, Рыжая!..
...Марик успевает сделать четыре шага. На пятом хватается за поручень - и только поэтому не катится обратно до самого низа, когда на него налетает Мика. Только успевает заметить - глаза у него снова белые; прямо как тогда, в подвале. Хотя на самом деле этого и быть не может: глаза у Мики - чёрные, как угольки.
Ведь не может же?..
Мика глотает слова, глотает и давится ими, и извергает их из себя обратно, прямо Марику на грудь: