Взял бы - он, вырвал бы, вы... вытянул бы, - он...
Коротко выбрасывая высокие коленки в стороны, догоняя их повыше быстрым качком бедра и вдавленной на миг шага очёркнутостью левой-правой, левой-правой половинок зада, видя себя со всех сторон сразу, и вблизи и издалека, Ева ворвалась на автобусную остановку. Оставила глупо бездействовать безликих домохозяек, тонконогих девочек и старух, мужичков и одного интеллектуала, по бородке и от суеты отодвинутым глазам художника, или священника, - "всех в сторону, всех позади держать движением своим, а мне в первый подвывающий в подъеме на холм автобус..."
Грудь не мотается студнем из стороны в сторону, - вспомнила себя, отлистав десять минут назад, - руки знают, куда прибраться грациозно и при ходьбе, и при стоянии; на ноги, на вибрирующую походку оглядываются, всасывающе смотрят всегда потусторонние, из жеребячьего стада...
Вошла первой, найдя место и поправив широкие кольца длинных волос. Автобус притормаживал, скатываясь с холма. Твёрдый мужской кулак прижался к окатистости под спиной, плечо тяжело надвинулось на лопатку, придавливая вспружиненную узкость спины к плоскому, наверное, чемоданчику, похожему на рановато возникшую широту для опрокинутости, - "извините," - сзади, - "извините," - сбоку, сразу переткнувшись на новое место и чемоданчик плоско в толкучке приставив к выгнутости талии.
Из-за толстощёкой, раздражающей отвращение толстой и жирной кожей спины девушки, ненужно открытой летним платьем, держащимся на узких лямочках, Ева разглядывала плакат, отделяющий под стеклом водителя от народа. Широкие, наполовину завитые волосы до плеч, - парик, успокоилась Ева, - длинные груди, немного прикрытые кружевами, закрытый кружевами живот, коричневые разливы ног, треугольно разделённые плотно затянутым тканью центром внимания... "Намного взрослее меня, - теперь весело успокоилась Ева, - и от моей свежести она стоит... так же задёргана, как автобус. Макияж вытягивает, глянцевое качество бумаги. Корсет кружевной снять, и упадут груди, плоские, а морщины шеи и живота..."
***
- Дай, я сама буду излагать, изображу сама, - села за клавиши пишущей машинки. - Ты станешь называть: она, она, она. Она - штампованное производство, тысячи раз читала, а буквой "я" показывается неповторимость. Я сама выверну на трассе изображения смелее, проскочу и по гвоздям, наставленным остриями кверху, и над бездной - без моста. Как ты пишешь, как ты говоришь на бумаге? Смотри, то же самое покажу я!
***
Трамвай проехал. Я оглянулась на скучную, пустую в воскресенье длину улицы. Улавливая близкое сталкивание в нервную бестолковость, прижато вспомнила:
Красные флажки по всем сторонам. Захватят, используют и скомкают. Потом выравнивайся в самоуважении...
Я перебросила сумку за другое плечо, на июльской жаре почувствовала капельку ледяного пота, кругленькой пилой пробирающуюся к нижнему ребру, когда-то использованного для устройства выставляющих красный флажок извечной охоты. Пожалела, заметив ободравшийся только что обо что-то носок новой туфельки.
Взял бы он, вырвал бы, вы... вытя... вытянул бы он...
Высокими коленками коротко выбрасывая ноги в стороны, повторяя их туда-сюдашнюю торопливость горизонтальной маятниковостью бёдер, видя себя изнутри и со всех сторон сразу, вблизи и издалека, я быстро шла сквозь мешающее на автобусной остановке. Оставила глупо бездействовать терпеливых домохозяек, двух скучных девочек с котятами, похмельное и пьяное к полудню мужичьё и интеллектуала, всего одного, по бородке и от суеты отодвинутым глазам художника, или верующего в Бога христианина, давно понявшего течение в напрасность мирского бесконечного бреда. Всех в сторону, - с удовольствием увидела я, - всех держать позади себя своим желанием быстрого движения, я первой войду в подвывающий при подъёме на холм автобус.
Еду. 0, взвывающий умеет и побыстрее?
Чужеватой, полуотстранённой массой мои груди не плещутся из стороны в сторону, - вспомнила я себя идущей, вернувшись минут на несколько назад. - Руки тонкие, знают грациозность, плечи поуже бёдер, а на ноги, на вибрирующую походку смотрят обсасывающе всегда потусторонние, имеющие красные флажки для моей задержки, припирания, загона под событие...
Автобус притормаживал, скатываясь с холма. Тыльная сторона мужской ладони плотно притёрлась под высокий крутой скат ягодицы, сдавилась в кулак и вжалась, широкое плечо тяжело надвинулось на тонкое, придавливая не к месту вспружиненую узкость моей спины к чему-то плоскому, сразу показавшему на рановато возникшую для опрокинутости твёрдость тахты, - "извините," - попросили сзади, - "извините, вовремя не удержался при торможении," - напомнили сбоку, найдя новое место и сразу чемоданчиком плоско придавив в толкучке выгиб моей талии.
Из-за толстощёкой, раздражающей отвращение толстой и жирной кожей спины девушки, ненужно открытой летним платьем, держащимся на тонких лямочках, я пробовала разглядеть полностью плакат, под стеклом водителя отделяющего от нас. Крупными кольцами взбитые, немного вьющиеся волосы вокруг незапоминающегося правильностью лица, широкие плосковатые груди, прикрытые только по сторонам и снизу, дуги коричневых ног от косых срезов белых трусиков, высоких над бёдрами...
Взрослее меня намного, - успокоилась я, - от моей сохранённости отодвинута она примерно... так же раздрызгана, как автобус. Подсветка фотографа помогает рекламно выглядеть, блеск дорогой бумаги. Раздетой её увидеть не хотела бы. Показывай себя, показывай. Праздник, маленький праздник для женщины, флагом вознестись над... смотрят, нравишься, смотрят.
***
- Доволен? Получается у меня? Я пойду и дальше, я чувствую: творчество уводит меня от одинаковости с животными, я могу не только проглатывать еду и отсыпаться, подрёмывать и пожёвывать между обедом и ужином. Отойди и не мешай не требующимися замечаниями.
***
Я Ева, Адамова Ева, Адамова-Сомборская. Мой возраст прекрасен, не двадцать и не тридцать, не запретов детских со всех сторон и не старческой успокоенности. Мне нравится одежда, не укрывающая, а показывающая тело. Такие модели... подчёркивающие... Полупро-зрачные блузки, юбки в обтяжку и повыше колен, как лаком обливающие ноги колготки, прозрачные и с коричневыми, и с коричневатыми, сероватыми, черноватыми оттенками, заставляющими себя чувствовать не прикатанной к асфальту. Мода передвинула стрелку. Начались на улицах рейтузы в обтяжку, как у велосипедистов-гонщиков, начались на девушках лосины, тонкие, синтетически плотные, носимые без юбок, пошёл откровеннейший показ тел имеющихся, и начались на улицах кривые, худые, с квадратными, с плоскими коленками ноги, и ляжки как вдутые в оболочку колбасы, - улица как есть, пусть всякая показывает свой товар, не заменяемый в данном случае. Улица всегда движущаяся витрина, женское тело всегда товар, меняющийся на мелочь, на много-много-много бытовых мелочей, да так редко - на жизнь...
Он отдал за неё свою жизнь...
Когда я была маленькой и жила в Советском Союзе, что-то оставалось обязательно стыдным. Нравственность местами витала... Пришли времена одичания, в объявленной эсэнговии начали разворовывать общее вчера имущество, потребовали открыть публичные дома, стали учить половым сношениям в переводах с английского, японского и любого, продавать везде книжки с голыми телами на обложках, мужскими и женскими, с пенисами или тёмными буграми лобков сразу под названиями. Пропали не секреты, пропало ощущение свободы, отгороженности от чужих глаз, я начала чувствовать себя постоянно голой, как и всех воспринимать на улицах не загадочными. Давно я не видела мужчин в универмагах, где отдел женского интимного белья, а сегодня они трясут лифчиками на мини-барахолках по центральным улицам, свихнутые натягивают бесстыдно кружевные трусики на головы, бродя меж другими спекулянтами. Имеет тот, кто нагл, кто больше урвёт? Если проституция началась теперь не телами, а душами...
Я согласна, я отделю своё. Я найду себе заграничный лимузин прямо за границей, новый, не японскую мусорочную ржавчину, скрипящую вокруг. Я сделаю себе город без егоров гайдаров, без воров, без роющихся в мусорных ящиках нищих, без матерщины в магазинах и автобусах. Без хамской рванины, элегантное разглядывающей в телефильмах пьяными глазами.
Я одену своего мужа во фрак, в смокинг и лакированные туфли, перчатки ему станут обязательны. Для начала я успела найти недавно рекламируемые по телевизору трусики с глубоким декольте под животом, но ведь я не испакостилась, не шепчу на всю страну с эк-крана смрадное: - "Недавно я узнала, при менструации влагалище можно надежно закрывать специальными тампонами фирмы "Тампекс," подружитесь с тампонами и вы, и вы, и вы!" Ох, я не хочу подружиться с ватным валиком, я не хочу гноя лопнувших от денежной отравы голов...
И подождав конца тырканья, толчеи неповоротливых, выхожу из автобуса.
Глава 2
Любящий меня мой муж днём не запирается в квартире и среди каждодневных краж и ограблений. В нашем подъезде вторую дверь с весны взломали, берут и продукты, и люстры, и унитазы. Дверь в свою я открываю лёгким толчком туфельки по нижнему углу и изнутри запираю замки. Другие здесь не нужны. В которой последовательности включаются автоматические переливы здесь, я знаю.
Вкусно накурено. Прощальный холодок бежит по позвонкам к пяткам от уверенности близкой неотвратимости...
Над кучей газет и ксерокопий Адамов-Сомборский сидел как Ленин в большевистском кино. Так вздохнуть, так прижаться, так втисну-то вместиться в руки, коленями нужно чувствуя наждачную шершавость брюк, с потерявшимся краешком поясного ремня...
- Семь дней не знала тебя, и семь ночей. Нужна?
- Я скучал, Ева! Отринемся от серьёзных дел?
- Ложись, я переоденусь.
- Нужно ли? Лучшая женская одежда - валящаяся на полу...
- Успела научить другая?
- Тебя вспоминал.
- Я верю, ты хочешь ласкать моё тело и войти в моё тело. Я переоденусь. Мне мама трусики подарила - с ума сойдёшь.
Присела, вывернулась, переменилась в ванной и первобытно вошла комнату, обнажённо ожидая - схватил блестящими глазами яблоки грудей... плечико приподняла-приподняла, - проскользил пальцами, вернулся, сжал завитки волос, выпученных, воспаривших над низким декольте трусиков, - приятно, что не глазами, не посланными желаниями, - губы потекли по губам, тонкость кожи живота прижалась к твёрдому, не деревянному животу, яблоки грудей давились, спуская сок свежий ниже и ниже в сосуде с опрокинутым дном, до приветствия красного флажка ненастоящего конца жизни, выпрашивающего, вырывающего, выдёргивающего, забирающего неспокойную накопленность наружности, нужности меня, потребности и с красного флажка охотниника, с близкого выпаливания взять, вырвать, выцарапать, выманить, вытянуть ужасающую силу, перевернувшую, придавившую, бросающую в пушинковость и в подбетонную распластанность, в пожар моих щёк, в опьянение замутившихся глаз, различающих в надпропастном мчании горящий край флага, растущего и растущего, прыгающего перед потной нерезкозтью зрачков и разрывающего тонкое моё тело исторжением из лона всей дурманящей тягости, сорвавшимся во взрыв снаряда, расхлёстывающего безвыходность, тоскования по плоти, по крайней нужности бытия...
Тикали часики, забытые на запястье. Потолок, стены, мир в окне засветились промытыми, ясными. Отдельная чешуйка штукатурки повисла рядом с люстрой на паутинке. Полуповорачивалась, возвращалась обратно...
- Я видела в зеркале схваченные мои ноги, упиравшиеся твои...
Снова так хочу, с замиранием ждать первого прикосновения странника, утопания его полного, первого жестковатого нырка... Я хочу чтобы ты входил в моё тело, - повторила, приподнявшись, желаемо упав лицом на пахнущие моим лоном бёдра, приятно влажноватые общей путаницей разлитого мёда не ульевого.
- Ты пробовал когда-нибудь в машине? А в лесу? Кожей иголочки еловые чувствуешь, соринки под попкой, травинки, ветер голые бока обдувает, волосики невидимые на ногах шевелит...
- С кем в поезде узнала, в поездке? - приподнял голову.
- Фильмик смотрела, не беспокойся, - испугалась и спряталась под собственной бронёй выдумки. - Моя зимняя кофта висит на стене. Кто-то надевал? Зачем?
- Скучал по твоим духам. Как наш ребёнок?
- Играет у бабушки, тесть твой пока не вернулся. Утром с вокзала заехала к ним, привезла подарок. Ребёнок за неделю подрос, как с тобой в цирк ходил, рассказывал. Папа в отъезде, и утром у мамы на кухне сидит, вообрази, прежний её шеф косоглазый, мадам, говорит мне, доброе утро, мадам, говорит маме, вы исключительно обольстительны, вы возбуждающи, вы со своей взрослой дочерью выглядите как подруги, вас бабушкой смешно называть, с вами, мадам, по утрам кофе пить в постели исключительно заманчиво. Мама покраснела, глянула на меня, не передам ли отцу. Она бабушкой стала в тридцать восемь лет, смешно, да? Миленький, твоя тёща серьёзно сексуальна, возбудительна перед глазами мужчин?
- Я выдерживаю дипломатическую вежливость, и достаточно.
- По возрасту ты на ней мог жениться, всего на шесть лет она старше тебя. Ха-ха, вот бы она сейчас возлежала вместо меня! Ситуация, разные вероятности, и женился бы на ней, а я падчерицей... И я бы тебя совращала, переманивала от нее. А ты согласился бы после ночи со мной отправиться к палачу?
- Покурить с ним?
- И он отрубил бы тебе голову.
- У нас и ночи есть, и головы остаются.
- Нет, а помечтать!.. Я лежала бы в постели, вспоминала, как ты раздвигал мне ноги, допускался и царствовал в моём теле, и внесли бы большое блюдо с побледневшей твоей отрубленной головой. За обладание моим телом согласился бы?
- Зачем тебе моя жизнь?
- Как ты не понимаешь?
- За что мне жизнь терять?
- Какой... Да как ты не понимаешь?
- Дай сигарету. Насмотрелась американской тошнятины, видиков!
- Да, Клеопатра лежит, мужчина целует её между ног, глаза неистовые, и глаза полузакрытые той же головы на блюде. Найти бы, кто согласится сегодня?
- Расклей объявления на столбах, в газете объяви.
- Палача нет, мечи в музеях. Газовый пистолет не подойдёт, и пулевой. Говори, говори, что согласился бы. Погладь моё честолюбие, сделай хотя бы на словах.
- Женщин много, а голова одна.
- Фу, скучный. Меня со многими смешал? Говори, говори, что согласился бы.
- Тебя прикажу оставить в живых, ты очень нравишься. Поцелуешь, и пойдём под душ?
Взлетела над... прислушиваясь и закрытыми глазами...
Я пустила после холодной воды горячую и направила ручную лейку исподница на... на запрыгавший на колких струйках, на... преображающийся, и мужчина бросил лейку на дно ванной, повернул меня спиной к себе, попробовал нагнуть, - нет-нет, оттолкнула его, - нет, я вымылась... Успокою тебя, успокою по-другому, - выключила горячую воду, бьющую по пяткам, и опустилась на колени, уткнувшись носиком и узкими щеками в мокрые горячие колечки, пахнущие шампунем и беспомощным ожиданием нежности.
Глава 3
Мне тоже нужна власть, полная, над другим телом. Я живу в этом городе, я знаю, у кого где что включается для автоматического продолжения с невозможностью неестественного обрыва. Жёлтые босоножки, жёлтые короткие штанишки, тонкий красный джемпер с широкими свободными рукавами, сумочка на плече - я знаю, куда иду по городу, пока Адамов-Сомборский поехал на одну из фирм получать заработанный портфель денег. Инфляция рубля, может через месяц будет ездить за деньгами с мешком...
Охотник теперь я, воздушная после вырванных из меня томлений, не дающих реально соображать, и звоню с уличного телефона, проверяя, не снесло ли посторонними явлениями городской природы подготовленное окружение красными флажками путешествия моей подруги по пустоте. По телефону она обрадовалась мне, и выставляю свой красный флажок основным, на место выпаливания в упор, наверняка.
На чугунном литье ограды сквера рекламы, рекламы, рекламы. Среди постоянной инфляции всякие-разные, желающие возвысить себя, делают деньги непонятно для чего: они, и деньги и их недолгие владельцы, остаются теми же неценными, приобретая измятость на поверхности купюр, неотмываемую грязь, и алкогольную, нервную измятость ряшек вместо желанного покоя умасленного честолюбия. Никто из них, марафонщиков за миллионом, не побеждает ни других, ни своё отдалённое и нынешнее хилое качество. К чему прикладывается кто, тем и становится: в тракторе тракторист, в самолёте лётчик продолжением механизмов, в деньгах денежник, а личность где?
Еленка сбежала с крыльца своей фирмы. Подстриглась за неделю моей поездки на семинар менеджеров, поднежила скуластенькое лицо укороченной вдоль, не по длине прической. Не стесняясь открытой выразительности скульптурного зада, затянула себя в розовые лосины, показывая все впадинки и мягкие верхние переходы.
Я прижалась щекой к щеке, обняла её за талию, радуясь не сорванному появлению перед красным главным флажком и повела, сразу отговаривая от болтовнишки в кафе за мороженым, - к нам. То есть, в её одинокую однокомнатную квартиру на последнем пятом этаже, пусть исчезнут сейчас все, ненужные нам. Сколько мы выкурили пачек сигарет с месяцы, выпили чаю, выболтали взаимно, доставая до зареальной откровенности... Я устала знать, по каким дебрям носится добыча в лесу трамваями и водопроводами. Она держит меня под руку, и трение локотком по моему боку отзеркаливает глубоким холодком, обворачивая внутренний трепет в сладкое ожидание удачи, в обречение. Должна, должна я, Ева, узнать, что вышло из моего использованного на вторую половину будущего моего прошлого ребра...
- Дальше было, слушай, - оглядываясь, не слышит ли кто показываемое во всех кинотеатрах, рассказывает слава богу торопливая в своём подъезде Еленка. - Как круглая сумочка под ним, знаешь? Она схватила двумя руками, самый интересный статично задрался, да, она над ним присела, дразнится, не опускается, он так, она так, - помахала руками. - Гляди, не знаю. И попробовать бы, чего ты тогда предлагала, перед отъездом, и не знаю. На своей фирме так на женщин довольных посмотрю, перешёптываются они, так подумаю, друг дружке рассказывают, - прячется за мутный ответ, запирая дверь своей квартиры, и я не вижу, на что точно отвечает она. Сбрасывает начало на меня? Пробовать, а она...
И заворачиваю сначала. Я устала знать, на каких сучьях обдиранием портит бока несущаяся по лесу двуногих дичь...
Душно. Еленка отпирает форточки в комнате и на кухне, сбрасывает широкую майку с латинскими буквищами на спине, "финский," поводит плечами, выставляя груди, подтянутые к мягким чертам ключиц новым лифчиком, голубоватым, "финский комплект себе подарила. Тугой, и птичка вышита сама знаешь где," - улыбнулась довольно, глянув на низ живота. Мне опять понравилось, что она говорит, затягивающим движением отодвигая уголки губ и шевеля толщиной серединок, а сейчас и светлый пупок тоже шевелился в середине слабокофейного животика. Я закурила мягкую дымом сигарету для неё, сигарету для себя, села рядом на широкой кровати, как было очень часто, приткнула подушки к стене, и вытягиваемся, дымим, между словами вдвоём дыша её сомнениями.
- А в том кино, которое смотрела я, он повернул животом вниз, - подрагивая голосом, придавила подробностью натуральной, - провёл пером птицы по спине, японка захотела перевернуться, чтобы... У тебя, Еленочка, спина чувствительная? Та японка жаловалась на сверхчувствительность.
- Полностью не знаю... Мужчины последний год не было, боюсь с тех дней, когда о новой неизлечимой заразе заговорили по радио и в газетах. Посмотрю на них - грубые, матерятся. Неопрятными брезгаю. Да и себе лишь бы, воткнёт, кончит и убегает.
- Я нежность на тебя наведу, попробуем. На живот ложись, - погладила ей вокруг пупочка, заглядывая горячо и ясно в глаза. - Сними, сними лосины, жарко, жарко.
Заглядывая куда-то в своё, как на пляже перед неизвестной глубиной, Еленочка отодвинула уголки губ... и не спросила ничего, дугами приподняла бёдра, освободила кофейного загара ноги от розовой синтетической затянутости. Перевернулась, вдавившись лицом в поддёрнутую подушку, как в распавшуюся на стороны воду реки.
Лишний, - медленно огорчилась я и отцепив, разделили ленточку лифчика. Наложив обе ладони, сев удобнее, разгладила кожу плеч, не удержалась и поцеловала несколько забавных родинок возле шеи, разгладила нежную кожу шеи, отвернув волосы наверх, разделив на стороны, видя начинающееся расслабление зажавшихся настороженностей под гладкой кожей, нравящихся мне и прежде, на совместных страданиях в саунах. Разгладила плечи, стекающие длинной косиной, долинки вдоль бугорков в середине спины, зеркальной скользкозти начала ног внутри... лежи, лежи, - шепнула, поцеловав через волосы за ушком, - мешает, - потянула через крутизну к ногам трусики, - забираемая в тугие волны оглянулась на белые раздвоенью бугры зада, вздохнула, закрыв глаза, заново утопая... топя меня... ждала, стараясь понять шелесты стягиваемой мною с меня одежды... ждала... свободная в любых движениях отказа, - я подсела, нестерпимо прижалась благодарно, одной рукой провела от начала шеи до суховатых лодыжек, кругло повторяя крутизну белых бугров над ногами, тесной ущелинки между ними и легла, тесно прижавшись к вздрогнувшему телу моей девочки, придавив ноги наложенной ногой, вдавливая, вмещая пальцы ласково между сжатых, поёрзывающих начал ног, ища начало шерстяного вала охраны и стараясь длинными ногтя-ми не порезать ткнувшийся в пальцы влажно-горячий тупичок рассечённого тюльпана, перебившего дыхание.
- Наверное, не надо, не надо?
- Тебе я больно сделала?
- Наверное, не надо?
- Тебе... приятно? Приятно? - поймала, перетянула, её руку, прижимая к своему шерстяному распахнутому воротничку, не оставляя разделяемые, отыскиваемые в продолжении, разглаживаемые неровные половинки живого рассечённого тюльпана, напитывающегося скользкостью густых росинок.
- Так мне нравится, я... Нежнее, чем когда-то со своим... Я поплыла, - вывернутым удивлением улыбнулась, повернув довольное и просящее красное лицо. - Мне стыдно, я не знаю, как разрешается.
- Никто не стоит над нами с разрешениями, не переживай. Повергнись вся, если хочешь продолжения.
Обняла колени, приложилась лицом. Посидела, отдувая распавшиеся, щекочущие носик волосы. Легла, обречённая, ждущая жадно и внимательно, запахнувшись ресницами. Верхом я села на широкие её бёдра, оглаживая обе потянувшиеся на стороны груди, хорошие, с широкими кругами розовости вокруг сосков, и придавливаясь низом, игольчато бухнущим носиком всегда прячущимся попробовала найти среди укалывающих колец волос начало тюльпана. Мой маленький путешественник смялся. Поцеловала закрытые глаза, поцеловала приоткрытый ожиданиями белозубый рот, потеребила оба сосочка, вдавливая, отпусками заставляя пружинно выпрыгивать...
- Оденемся? Не надо?
Обижено шевельнула рукой на моём бедре, не включаясь в посторонние слова. Я сразу переместилась, пожалела уголок выглянувшего из-под чёрных волос ало-бархатного носика разнеженке под лобочком, вскользнула пальцем под него, зачерпнув на подушечку горячего мёда, и жалея поглаживанием нежное начало мягкой раздвоенности, скользкие напоминания бывшей запретности, прорванной до меня кем-то грубым.
- Хочешь узнать по-настоящему? - шепнула чувством в чувство, шевеля пальчик в круглой медовости тесного сосуда.
- Да чем? У тебя не может вырасти мужской, - удивилась, жалея себя.
- Появился. Я привезла заменяющий, я ведь говорила...
Не слезая с кровати, не внтесняясь из раскрытых кофейных ног, желанием и глазами не отделяясь от росинок на чёрных волосах, приготовлено разделённых мною на стороны от красной жаркой малюсенькой проруби, дотянулась до сумочки, достала наконец купленное, набрала на всегда готовый росинки, пристегнула к себе, поправила, придавливая постоянно готовый ниже... Еленочка глянула ждуще-отрешённо, подняла колени и развела бёдра в классическую позу, внимательно прислушиваясь к его поглаживаниям по губкам, прикрывающим не зубки, почти снаружи набирающим на себя прозрачную кремовость, и полуприкрытый ротик её распахнулся в удивлении, далеко отодвигая углы губ, удерживая наса-дившееся тело, наталкивая, пробуя отодвинуть, натолкнуть растеряно на туповатый круглый край выстрела из-под главного красного флажка. Как входили другие в моё тело и выходили, входила и выходила сейчас я сколько хотела, я, я, как за пятки поднимали мои стиснутые ноги кверху, выпрямляя и входя, выходя под ними, поднимала я, я, как поворачивали меня на бока, приподнимая ногу, оказавшуюся прикрывающей и подводя под неё, попробовала и я, но она пожаловалась на неожиданную не совсем приятную боль.
Я убрала согретый живым телом и умеющий бесконечно, я сама хотела прекратить вырваностью из меня подкатившего снова, перелегла, жалея разорванный тюльпанчик пальчиками, путаясь зубками во влажных волосах и пьянее обалдевая от требующих запахов, - язычком по покрасневшему треугольничку, натёртому жёстким не живым, дуновением оплыв... я надвинулась своим ноющим пахом на жар щёк, без слов попросив понять, почувствовать выдвинутый из-за зубок несмелый язычок, прижимающиеся расплющенные губки, отданные губам, я скользила во что-то, я терялась, я задёргалась, выстанывая в медовую дёргающуюся горячесть прижатый счастий...
Глава 4
- Я свободная, я пока хочу побездельничать, отдохнуть, В ванной поваляться, посмеяться какой-нибудь чепухе из телевизора. И, пока не ощущаю потребности напрягаться, делай дальше сам, внимательный ко мне автор, тарабань по клавишам своей машинки. Не хочу и не буду до нового огонька бега не по стадиону. Отстань, я свободная.
***
Адамову двойную фамилию придумала Сомборская. Еве не понравилось зачтение полудамой в чиновничьей конторе по оформлению бракосочетаний инструкции, указывающей продолжение чьих-то тупых мозгов: двойные фамилии разрешается иметь академикам, космонавтам, известным артистам, исключение тем, исключение за номером два тем, - Еву оскорбило указание неведомой глупой кабинетной пешки Совдепистана делить людей на отдельных и подобных разливному пиву. Без печатей и прочего бюрократического мусора она сама повсюду начала представляться при знакомстве Адамовой-Сомборской, представлять и мужа Адамовым-Сомборским Валерием Филиппычем, представляла настойчиво и постоянно: к их двойной фамилии привыкли, а Ева узнала удовольствие отказа от дозволенной одинаковости кирпичей, отзеркаленной на людях.
При знакомстве с собственным - позже, - мужем Ева не поверила в настоящность услышанной фамилии, поняла произнесённое шутливым подглаживанием, подслащенностью. Её имя и его фамилия сочетались, раскаляя до вылета искр домысливания, мистику, тщеславие, воображаемое в утекании назад... Ева чья? Ева Адамова. Адамов чей? Адама потомок. Потерялись Адам и Ева в Ветхом завете в людях, в людях, кто когда и от кого родил - не найти по имени каждому за все века, а снова райский сад надежд и желаний, а снова Адам и Ева, и искушение самостоятельностью, свободой...
Не нагий телом теперь встретил Адамов не нагую телом Еву, предками познанный стыд сохранился и передался, в обычаи перелился, но душа нагая Адамова осенилась душой нагой Евы, не закрытой лукавством, утаиванием обидного, тяжёлого, - не закрытой, если женщина будущая природно научена издалека тяжёлой, обидное для мужчины затаивать, надеясь как-то, где-то, случайно но и удобно от жёсткого освободиться.
В недавнем Советском Союзе - Совдепистане, словами Адамова, не полагалось заниматься проблемами пола теоретически и, на всякий случай, практически. Осуждалось, широкой общественностью осуждалось, трудовыми коллективами и духовниками по должности, различными партсекретарями на уровне цеха заводского, района, Кремля... В Совдепистане зато нравилось этим духовникам проводить районные, областные, всесоюзные совещания с целью указания верного самого пути. И собрали в городе большом число большое молодых философов на очередное приобщение к верности марксизма-ленинизма, и приказали водку не пить, занятия посещать архиобязательно, выше поднимать знамя марксизма-ленинизма и не передавать свои философские статьи во вражеские нечистые круги иностранных корреспондентов.
В зале, высокоидейными инструкциями наполняемом, увидел Адамов девушку и думать начал о потустороннем: инее на проводах, белых оренбургских платках, глазах её, налитых не печалями от дурацких речей подхалимов и президиума, а печалями неизъяснимыми по отъезду его в город свой...
Адамов наследником не верным оказался марксизму-ленинизму, он не каялся, не запрещал себе идти по коридору общей для участников совещания гостиницы, идти за потянувшей к себе без слов девушкой, разглядывать полупросветную блузку на её спине, не ру-гать себя, высокого знамени не достойного, а разглядывать понравившийся высокий зад в чёрных брюках, перемещающийся вправо-влево мягкими прогибами на бёдрах... он думал тайно о красивом её теле и воображал пребывание её, привлекательной, постоянно, постоянно в одиночестве, потому что не получается у неё - придумывал, - познакомиться со своим: умным, вежливым, нужным мужской способностью выживать во всякой обстановке...
Потому что много навоображал и захотел немедленного обрыва таких состояний, - постучал в дверь её номера.
- Да... - то ли донеслось, то ли показалось от сильного желания узнать разрешение. Постучал снова. Дверь открылась. Девушка убедилась, что это он, вошедший осторожно, села, взглянула, как-то насторожилась, положила подбородок на подставленные кулачки и опустила глаза... и приклеила вошедшего к стулу милостью, кротостью, знаемой Адамовым из книг прошлого века.
- Почему ты молчишь? - спросила кротко, вежливой полумузыкой хорошего голоса.
- А надо разговаривать?
Она опустила глаза. Молчали. Неожиданно девушка начала разглядывать, торопливо боясь узнать, развернуть внешнее не обязательное, не душевное, боясь не запомнить лицо его, руки, незажённую сигарету, опять лицо, опять руки, точно, торопливо и подробно, поднимая брови короткими высокими дугами на нежной светлоте лица... Закрылась ладонями, сказала быстро:
- Уйди?
Встал и вышел.
- Тебя как зовут? - догнала в коридоре.
- Адамов. Я радуюсь, мою статью пообещали напечатать в журнале столичном...
- Верно ли Адамов? Верно? Ты не разыгрываешь? Ведь я - Ева, понимаешь?
Они молчали долго, не шевелясь, не поднимая взоров, как мальчик и девочка, впервые увидевшие простую и стыдную разность свою, но и не представляющие себя порознь.
- Я видела, после нудных инструкций ты стоял с кем-то, смеялся. Я обиделась, мне с тобой хотелось познакомиться, сидеть в баре. Кофе в маленьких двух чашечках вообразила, внимательные и весёлые разговоры... Ушла, днём долго-долго бродила по улицам. Так странно, понимаешь? Иду куда глаза глядят. Такси свободное попалось, попросила отвезти в горы. Гуляла... Там снег глубокий, и чистый-чистый. Иду, по колена проваливаюсь... Послушай, какой в горах пахнущий вечностью снег...
- Да, субстанция природы относительно индивидуума...
- Умный, молчи?
- Поедем гулять? Посмотрим город?
Казались бесконечными перекрёстки и повороты, они давили обилием, и тогда Ева не могла не повернуться на сиденье автобуса и не видеть глаз Адамова, спокойную дружелюбность, чем она успокаивалась сразу, и то, отчего тянуло сказать ему какие-то новые, особенные слова. Ева даже не знала еще, как они произносятся словами, такие чувства, и - какими словами. Знакомое из расхожести виделось грубым, неуклюжим, настолько лёгким оказало-сь узнанное, настолько ранимым, всем смыслом своим не вмещающимся в известные названия чувств.
Открыто-беспомощный взгляд без конца спрашивал, так ли это, она успокаивалась, тут же оглядываясь, ища довериться ещё раз, снова, сейчас же в райском саду надежд и мечтаний, и губы, неумеющие найти звуки, только начинали движение, не развитое, не найденное пока открытостью...
Крутился по суете сует автобус, и рядом, в обыденности незаметно, светилась красота, не показанная ей до сегодняшнего дня. Красота не конкретного лица или тела, а совершенно иная, не называемая словами, но понимаемая...
Адамов и Ева молчали и думали, что жить надо хорошо и долго. И вместе всегда...
И неожиданно Ева заплакала. До неё вдруг дошло - завтра начнётся ни-че-го... совершенно другое, завтра утро начнётся с чистки зубов, умывания, обыденного завтрака, - почувствовала и сказала надёжным глазам рядом.
Адамов собирал горячие капельки слёз ладонью, называл словами, что чувствовал сейчас, понимаемый ею сразу, и она радовалась опять возвращаемому, безразличная к проблемам какой-то в стороне философии, ко всему остальному за Адамовым городу, переставая плакать, переставая понимать, где он, и где она, и что сейчас отдельное в запутанном пространстве...
- Большой... ты всегда будешь... любить меня...
- Это... так называется... Я не знаю...
- Ты знай... для Евы, для меня...
- Я тебя нашёл...
- Я тебя нашла...
- Я сразу понял...
- Я сразу поняла... первее тебя поняла...
Слова растворялись звонкими значениями дотрагиваний, сияниями праздника, слова, странные незначимостью в райском саду воспарений душ...
Глава 5
Товарищи идеологические руководители совпеповской науки призывали всенепременно присутствовать на обсуждениях рефератов, требовали активно произвести направленную выработку концепций по вопросе всемирного развития вопросов марксизма-лени-низма... в вопросе освещения...
Адамов в однообразных призывах видел пустоту, Адамов и иррациональное в метафизическом, тему свою тайную, тему внимания ума забыл на дни, ночи, на сквозное от встречи первой время, то светлое то ночное...
Ирреальное произошло из... из воздуха, из незапомнившегося цвета стен, из... не найти, из чего. Не показать.
- Адамов, представь, я напоминаю тебе через несколько лет, вообрази? Ты старый, седой дедушка, я за чаем и клубком шерсти сентиментально напоминаю... Мы с тобой сидели в обыденном гостиничном номере, постороннем для жизни, неуютном, я на кровати, ты - верхом на стуле напротив и часа два кряду без единого слова говорили и, как мне кажется... прекрасно понимали, о чём. Никогда ничего подобного больше со мной не было. Года позади, много разного народа жило с тех дней рядом и вокруг, но ни у кого ни разу больше не возникло вопроса: ну как тебе там живётся, за парадным смокингом?
Ты будешь слушать меня внимательно, да, Адамов? Внимательно - значит, внимая, вни-ма-я... Какая роскошь, если кто-то внимает, да? Как-то так случилось, что у меня не было на этом свете человека ближе тебя тогдашнего, понимающего, готового помочь, с которым можно говорить или не говорить, но от него, то есть от тебя идёт надёжность, за меня человек постоянно, из города любого, когда вдруг в отъезде... А сейчас ты не дедушка, и мне не важно вовсе, что я не знаю тебя почти: что ты дома предпочитаешь пить по утрам, чай или кофе, женат ты или одинок... или одинок даже с женою рядом... Может статься я всё это придумала, соломинка мне нужна, да меня же однажды ударило током от утюга и я запомнила... да ведь мы говорили два часа без слов... Ради нас, ради нас, не садись снова верхом на стул, не пробуй повторить, - испортишь, испортишь, - кротко, настойчиво и уступчиво попросила Ева, стыдливо закрываясь ресницами крупными от откровенности...
Произошло... закрывающий от мира занавес раздвинулся, позво... позволением, - занавес двух половинок блузки, расстёгнутой позволе... задыхание... Адамов знал теоретически, знал предполагаемо, а увидел поразительное запретное, неведомое, незнакомое, неизвестное, - короткие горки, нежные скаты, позволившие съехать к трамплину, к обрыву за бусинками, оттопыренными над бездной в серединках розовых кружков, растянутых по белизне сахарных грудей...
Произошло... занавес тёмный шерстяной ткани отпал, показывая, зазывая дальше, к теплу, пахнувшему навстречу, к не похожему на цветные снимки, фото из журналов... последний тонкий занавес, уже показыващий рельефностью, натянутостью своей, уже открывающий исчезновением... пунцовое лицо, отвёрнутое к приподнятому острому плечику, холодному, встревожено вздрагивающему льдом сомнений, податливостью разрешённое смотреть на тайное для мира утекание под неизвестность, шероховатую жаркость, обидную грубость волос вокруг сжатой нежнейшей арки над выглянувшим в руку ключиком...
- Ева, так можно? Так не обидно для тебя?
- Обидно пренебрежение, - пунцово светанула лицом и рядом, и издалека, полуясными пришторенными глазами, стараясь их не опускать, не наткнуться взором, обойти отвращение на полушаге последнем к желанию. Вздрогнула, вдавливаясь податливо в невесо-мость света и темноты...
- Пить, пить, пить, пить... Не воду, - притянула тонкими руками, испугавшись и короткого исчезновения, - там, тебя... Почему он из меня утекает? - обиделась негромко и нарошно, - жадный. Прибежал и убежал. Погоди, - заиграла, прижимая к ключику и пути открытому, - брось дразнить, становись умеющим долго. Ты хороший, тебя мне надо всегда, постоянно. Адаму принадлежащий, - засмеялась мило, ласковой глубиной, - надо носить его в себе, тебя всегда в себе. Адам, Адамов, не смущайся, не думай, что я... я радуюсь, я счастливая, а тебе хорошо со мной?
- Почему выделяешь, что с тобой? Я других не знаю, они все странные сейчас, не нужны.
- Их нет. Их нет, пошевелила плечами, сильно выставив, показывая довольно, гордо красные круглые обрывчики с трамплина сосков. - Я, я и ты, человек Адамов, сделанный из моего ребра.
- Уверена? В самом деле?
- Знай, Адамов, о чём подумал.
- Ты создана из моего ребра, из ребра Адамова, из ребра первого на земле мужчины. Мужчина всегда первичен.
- Ах, ах, заобгонял, зарадовался! Полагаешь, плохо знаю, о чём говорю? Ошибаюсь? Милый, женщина рожает, женщина делает мужчину мужественным и сильным, делает мужчиной, а в преданиях ошиблись евангелисты, ошиблись, перепутали в веках переводчики, я чувствую.
- Позволь... В мужчине на столькое хватает силы, мощности, надёжной прочности, - из него только, и его... из моего ребра образовал тебя созидатель.
- Милый, милый Адамов, маленький мой... Мужчинам нравится понимать наоборот, - мягко утвердила. - Гордись, поглаживай своё честолюбие, - улыбнулась невидимому от себя захвату, - а я знаю, я сделаю из тебя в Европе известного учёного, в доме счастливого мужчину. Ты умный, интеллигентный, и неприбранный, без меня, Евы, не законченный рисунок, если образно сказать. И я смогу, я сделаю, смысл моего имени - мать жизни, начало жизни. Убеждаешься? - завернула лукаво и кротко нижнюю губку за зубки, прикусив зубками верхними и притенив ресницами взор, прислушивающийся к неземной реке, податливо принимающей в тугие накаты волн спустившееся с узких берегов.
Открытая душа юной красивой Евы, открытая глазам, желаниям тела запретная для мира всего красота тела Евы, слияние нежности и неизвестных, удивляющих страстей - Адамов и не пытался выплывать, любуясь ею, шедшей по улице рядом, любуясь ею такой, убеждающейся неожиданными вглядываниями в непропажу возникшего у них, вглядываниями мягкими, тревожно ворошащими, успокаивающимися ответом, как обязательными значительными постоянно дотрагиваниями рук, обычных со стороны...
Показалось, жизнь замкнулась, останови... не остановилась потому только, что быстро отметившись в участии семинара, простительно для себя отбросив на пока единственно интересное, философию, - приезжал к Еве, постоянно живущей, читающей в райской уютности постели, и непонятно куда попадало, проваливалось движением в обжигающую ждущую скользкозть тайной реки вся новая с ней жизнь.
Пробуя остановить, остановить происшедшее навсегда, Ева стала Адамовой женой.
Глава 6
Слушай, записку я оставляю в машинке, прочитаешь сразу. Куда ты запропал? Спасибо, ключ на условленном месте. Появишься - не трогай рукопись, я поведу текст дальше. Ты прав, люди путают цинизм с простой откровенностью. Ну? Будем и дальше писать откровенно, что бывает с любым человеком? Я не боюсь. Отыщутся, посмеются надо мною злые, позавидуют самцы и самки, плюнут в меня "правильные," отворачиваясь от взгляда на самих себя, откровенного.
В четырнадцать лет я образовалась в длинную и тонкую, и школьный спортивный тренер убеждал, упрашивал заниматься художественной гимнастикой. Я прыгала, бегала, кувыркалась в лёгком трико на брусьях, разучивала упражнения на бревне, - тренеру нравилось удерживать меня за талию, подхватывать за живот, за бёдра, за попу, я присаживалась вынуждено на подставленные ладони самым... тревожно вспоминая женское, не спортивное в се-бе. Тренер упрашивал "повышать нагрузки и результативность," дразнил скорым победным первым местом, призами и чемпионатом страны - мне объяснила врач, лечившая растяжение голеностопа после соскока со снаряда, что годами и годами мучаются вчерашние чемпионы после газетной известности, оставшиеся на скупых пенсиях. Разбивать стопы, надламывать позвоночник? После рывков к олимпиадам осталась отстранённость от сильных подхватов, сжиманий, остановок моего тела мужскими настоящими руками, остановок и в упражнениях на снарядах, и перед напоминаниями появляющихся любопытств к продолжениям не тех разучиваний, не примитивных и сложных упражнений мимо спорта
Я вырастала среди сохраняемых сосен на строительстве нового городка "будущего науки и высокой культуры," читала с приколоченных на крышах первых бараков плакатов. Низ неба со всех сторон закрывали лес и горы, дырявые без рам и стёкол стены складывающихся из плит и кирпичей домов, по досчатым тротуарам в основном ходили в брезенте строители и в болоневых плащах учёные. Наша семья сушила болоневые плащи и зонты на общей кухне, вонючей от нестиранных висящих пелёнок соседских детей. Они ползали по коридору, орали под нашей дверью, на них громко орала мать, матерщиной объясняя, куда им пойти и на что они ей сдались, я не понимала, для чего рожать красивенького мальчика и задумчивую девочку и двухлетнему братику с трёхлетней девочкой так бить по затылкам, так показывать светлое будущее кином матерщинным и злым...
Приходившие к нам гости носили клетчатые рубашки, узкие модные брюки, жёны их высоко взбивали причёски начёсами волос. Варили кофе, пили болгарский коньяк, гордились таинственностью своей работы и под гитару "засекречено от шпионов" пели: - "ещё немно, ещё немножко, и в "двойке" сварится картошка..." Я по-детски их песенным удачам радовалась и узнала через несколько лет, они делали атомную бомбу удвоенной мощности, удвоенной от изобретения неизвестно какой модели. Пили, гордо поглядывая друг на друга, пели "ты ветру и солнцу брат," чего-то про братишку Буденного... Зато они не матерились и не воняли нестиранными пелёнками, а соседи по общей кухне барака злились и неслышно для взрослых гостей говорили "ишь, галстуки понацепили, интеллигенты проклятые, обманщики народа. Чтоб вы сдохли от своих учёностей, гады-интеллигенты, ещё и шляпы понацепили и кофе какой-то варят, отраву, поди..."
Я их и запомнила по звукам шипения и сморкания каждодневного под рукомойником в коридоре за нашей дверью.
Новые дома начали отблёскивать солнышко стёклами, и мы всем бараком переехали в раздельную, без слышимых утренних сморканий жизнь. На нашей, на отделённой от них кухне перестало слышится "дура она, соплячка, родителям не передаст, не запомнит своей .......башкой, ..... поганая." Мне не перестала помнится злоба некультурных, полуграмотных, я догадалась тогда, - выгребаться из темноты мусорной ямы надо хорошим учением, и без остановки между школой и институтом.
Бомбу изобретали, боялись начальства, отказа в премиях и праздновали часто.
- Мы молодые, целеустремлённые, жизнь кипит среди молодости, изменяющей мир, и ты называй меня без отчества, Вилорией, мы подруги с тобой, на равных подруги! И мама тебе я, и подруга.
- Привет, Вилория!
- Привет, Ева! Понравился свитерок? Теперь я поношу, у нас размеры совсем рядом...
Восхищало меня, с учёными на равных...
Праздновали первомайскую демонстрацию, - праздновали, гуляя с цветными шарами в лесу на зеленеющих близко горах. Я подошла к дому в сумерках, радуясь нашей новой квартире, блинам, жаренным на сковородке над костром, наступающему для всех свет-лому будущему. Толкнула незапертую дверь, прошла прихожую и включила свет в зале.
На разложенной вдоль прохода в мою комнату диван-кровати салютно вспыхнули белые столбы ног, тянущихся в высоту, самое первое жильё, моё жильё, заткнутое чужим корнем... пещера, из которой я появилась в мир, заткнутая чужим корнем... чужие брошенные на пол брюки, чужой пиджак...
Я не знаю, может быть - и я дочь одного из нынешних академиков!
..Вилора, ставшая из подруги Вилории тут же матерью, упрашивала послушать, поговорить с ней, не говорить никогда отцу, празднующему в командировке, обещала купить какое-то платье и магнитофон - я ревела, я не могла остановиться от жалости к се-бе, от мысли: она родит для меня полубратика или полусестричку, она делает такое, а мне говорит доверчиво, как подруге: не надо, не надо, плохо, плохо, а сама делает! А самой хорошо! С папой - я согласна не лезть, им положено. Самой можно с чужими, а мне нельзя? Самой можно всегда, а мне нельзя? Самой с разными можно, а мне по щекам била, когда я с Витенькой в подъезде обнятой стояла? Ты всю жизнь делилась со мной едой и одеждой, ты, защита, ты почему...
Я сильно хотела потерять сознание и не знаю... я помню, не могла зубами удержать за край кружку с холодной водой, я с ней, разлитой, хотела в щелях пола пропасть, утечь...
Я спала и просыпалась, страшно чувствуя для себя потерянную безопасность. Я потребовала без крика и без шепота, я потребовала для себя догнать и узнать, сразу сравняться, выскочить из обделённости.
Витенька командовал оперативной комсомольской дружиной. Он по вечерам ездил по городу в специальной машине, в специальной форме останавливал шоферов, сильный, не боящийся никого с выдаваемым на дежурство пистолетом, и сливал бензин из других машин, когда не хватало.
Мы поехали в горы. Я прикидывала, как можно уместиться поперёк в узкой машине. Витенька придавил чего-то, обе передние спинки отпали, звенел залетевший комарик, звенел страшок ожидаемого, путались руки, не расстегнувшие ремешок туфельки и стянувшие так, у меня не получалось в низкой машине тонкими столбиками поднять ноги, Витенька делал, Витенька просил подождать, успокаивал, не увидит никто на горах, лес кругом, Витенька повёл от машины и трава, прошлогодние сосновые иголки кололи мне спину, ветер майский обдувал голые столбики ног и прохладно ловился в сеточку волос под корнем, втёртым в кроткую, обидчивую, с разорванным запретом пещерку...
Через несколько вечеров, провожая к дому, Витенька в сквере посреди центра города попросил нагнуться вперёд, снять трусы, упереться руками в скамейку. "Погоди, так можно?" - обрадовалась я неожиданному подарку затребованности, - "так не стыдно, сзади?" "Знала бы, как делают другие..." - расстегнул форменные штаны.
В меня наливалось сильное взятие требуемого от меня, в меня наливалась гордость перед всеми другими женщинами, потеряно спящими за чёрными окнами города, я жила, я торопливо показывала своей рукой упирающемуся рядом открытую дрожанием дорожку и быстро хотела догнать всех, всех победить...
Глава 7
Мой "взрослый друг," то есть отец, покупал альбомы с цветными изображениями грибов и лечебных трав, покрасил полы в нашей квартире жёлтыми и оранжевыми квадратами и называл себя передовиком-интеллигентом. Я читала книги, я задумывалась, мне интеллигенты представлялись из старых книг о девятнадцатом веке всегда в костюмах-тройках, с цепочками от часов в кармане жилета, с книгами на письменных столах среди подсвечников, среди умной, думающей жизни и делами не пользу российского отечества.
Куда-то исчезала всё время из раздумий моих польза отечеству, говорили с детства вокруг о ценах на картошку, ожидаемых и получаемых квартирах, о ненавидимом начальстве, заставляющем подлизываться и не повышающем низкие зарплаты.
Полюбив какой-то страшный и модный давно фильм, мой отец мечтал войти во время испытаний в зал с радиацией, облучиться на благо стране и героическим поступком продвинуть атомную физику вперёд. Мама останавливала доводом: облученными мозгами придумать гениальное не останется сил и времени. "В жизни всегда есть место подвигу," -железно твердил в ответ, приговаривая "это прекрасно" и заставляя меня начинать плакать. Я понимала, какой-то опасный человек придумал такие слова, чтобы убить моего папу подвигом. А ему нравилось ходить к врачам в поликлинику и искать у себя "дозу радиации, положенную настоящему советскому физику-учёному."
И подвигов я пугалась с детсадовского возраста. И с детсадовского времени я старалась догадаться, кто же неправильно говорит и думает, взрослые или я, незаметно, но внимательно слушавшая любых в доме гостей?
Кто-то сделал нам, с фотографии, портрет мамы, настоящими художественными красками, в широкой лакированной раме. Портретно художник изобразил маму ранней, сильно молодой, незнакомой мне. "Остановил мастер мгновенье, оно прекрасно," - подходил к алтарному портрету с теми же словами по утрам отец, пыль стирал "по инструкции - сухой мягкой тряпкой," смотрел, отступив, ровно ли висит "произведение самой природы, запечатленное кистью". Мама радовалась портрету недолго. Висел на стене "как живой" житель безмолвный нашего дома, постоянно показывающий Вилорию в постоянной молодости, - Вилория настоящая осталась сама по себе, с перекосами непоправляемыми непонятной для меня тогда накопленной раздражительности, с пылью бытовой скуки. Повторяющимися рассказами о прелестной важности портрета "это прекрасно" как похоронил её на стене, а я упиралась, я хотела тёплой, живой мамы, я подрастала, а мама, мамина ласковость и защита оставалась нужной, нужной, нужной.
Когда я догадалась, что в неустойчивости общей может родиться ещё кто-то и заберёт от меня последнюю защиту, мамину...
Я посчитала, в какое время Вилория придёт с работы, позвала в наш дом Витеньку и на том же проходе к моей комнате, на той же диван-кровати, разложенной в том же полусумраке, выбросила в стороны тонкие лучи салюта своих ног. На них нарвался убеждённый самим собой в моей замечательной жизни "это прекрасно." Появилалась и Вилория. Витеньку выгнали, потоптавшись циничными оскорблениями на лирических его "я её люблю, я не просто так, я жениться", меня завоспитывали затрещинами и позорными словами, в ванной я проглотила две горсти приготовленных таблеток...
..Мне велели не шевелиться, к рукам в день просыпания в реанимации были иголками присоединены прозрачные трубки. Забрали домой, Вилория и "это прекрасно" просили прощения за пощёчины, за оскорбления, за отторгнутость меня, "это прекрасно" просил прощения у Вилории за появившееся в жизни место подвигу, за облучение, пустоту место себя...
Я росла дальше, внимательно, долго и неотступно отыскивая устойчивую надёжность помимо их, отделяющихся, оказывается, от моей начатой взрослости поперёк всем хорошим словам. Витенька исчез, я училась, получала пятёрки и пятёрки, я читала Монтеня и Платона, не боялась свихнуться, я знала книги русских классиков и европейских и бегала кататься на городской каток, я росла...
Глава 8
Позднее утро. Знакомый потолок собственной квартиры. С Адамовым-Сомборским после свадьбы мы дружно скрылись ото всех родителей, самостоятельность - прежде всего. Снимали комнату. Он преподавал в институте философию и в новом доме смог получить двухкомнатную на троих по политической причине: четыре семьи институтских преподавателей уехали в Израиль, освободив очередь.
Я лежу. Я думаю, какой подарок устроить себе в отпуске. Ребёнка нужно увидеть и оставить на пока у родителей. Не забыть документы, пропускающие в город к бабушке. Место безопасное. На картах не показано, весь город обнесён колючей проволокой и охраняется автоматчиками с собаками, въезд через проверяющих документы и вещи, у Адамова-Сомборского пропуска нет. Причина стопроцентная, давно не видела бабушку, тихонько сохраняющую ту, первую моих родителей квартиру. От мужа оторваться душевно, вынуть свои вилки из розеток обязанностей, контроля стыда...
Только бы не бастовали авиадиспетчеры, только бы привезли в аэропорт горючее...
Жизнь блаженна. На форточках сетки, мухи и комары не раздражают укусами. Я сталкиваю одеяло в свежем пододеяльнике, собой, Евой первозданной без набедренника из листьев иду в кухню, выбираю завтрак, становлюсь в прохладную ванну тёплой водой душевой лейки смыть последнюю лень и запахи ночного мужчины. Промокаю кожу мягким толстым полотенцем, сюда крем, перед зеркалом, сюда лосьоном только дотронуться, тут пробочкой от встряхнутого флакончика духов провести, согревающий тонкий следок оставляя... Свежие трусики и лифчик, свежую короткую рубашечку, слегка тугую на бёдрах блестящих, в ней бродить, поглядывая на болтающий квадрат телевизора и забирая поджаренный на хлебе сыр, кофе с кухни, - не дёргают, не терзают спешкой ни детсадик, ни автобус маршрутом на зарабатывание денег, - на зависть другим жизнь поглаживает, поглаживает, под самое утро пошутив тяжестью сна: меня посадил на качели актёр, объяснявший почему-то мне вчера вечером манеры русских народных половых забав, меня во сне подвинул ближе к себе, качаясь со мной и в лёте на меня попадая, попадая под овалик свода не рукой... Тяжкий сон, и подсказывающий, заранее утверждающий мою правоту. Актёр был вчера в тех же гостях, где и мы с Адамовым-Сомборским, актёр просил прощения у меня, у всех оставленных в стороне и увлекал меня в уголок, увлекал беседой, - да, подтверждая мои слова говорил, да, ваш муж философ, интеллигентен, а я, видите, в чёрной фрачной паре, лакированных туфлях и белых перчатках, я напоминание о возвращаемом в Россию дворянстве. Да, я прочитаю все философские книги, достигну уровня знаний вашего мужа и тогда смело, оправдано предложу вам развестись и выйти замуж за меня, пребывающего на театрах на главных ролях. За поднятого над самим собой по вашей дозволенности...
Я дозволяла себе посмеиваться, не обижать упрямость трезвого дурака, бессовестно предлагающего - рядом с моим мужем, - мне развестись и ребёнка оставить без родного хорошего отца. Я дозволяла предполагать невозможность прочтения актёром "всех" философских книг в стороне от возможности повернуться головой, оставаясь лицом на месте. Мне нравилось защищать своего мужа от пакости, скользящей от смеющего называться его другом.
Актёр глупый, но ночью приснился, на качелях доведя до оргазма почти, новый мужик всегда интересен действием, но - не доведя, но остановив перед сильной нужностью конца...
Я собрала плоский чемодан, заехала на такси и оставила его в аэропортовской камере хранения, заскочила в кабинет приятеля Адамова-Сомборского за билетом, взяла очень нужный и на такси продолжила дорогу к мужу.
Стояла, смотрела на него через стеклянную стену. Он в отглаженной мной рубашке, вчера накормленный мной обедом и ужином, и уставший, залёгший рано спать, мною замученный в постели до конца самого конечного, и не потревоженный ночью, хотя искала я его опять, его женщина, ждавшая с самого полдня.
Я смотрела сквозь стекло. Толстозадые загримированные кобылы, длинноногие дуры-секретарши для менеджеров и хамоватых директоров новых фирм, писавшие под диктовку моего мужа "экзистенциализм" по слогам и с перепросом, клубились вокруг него, улыбками проституток выпрашивая высокие, хорошо оплачиваемые оценки за прослушиваемый семинар. Они готовились изображать перед русскими и иностранцами, перед торгашами высокоинтеллектуальных хозяек офисов, после бывших постилками опробованных комсомольских и партийных кресел мотались на курсы - подработка для моего мужа, - спешно заучивать английские слова и фамилии философов, писателей, названия книг и картин художников. Он читал им лекции для пачек денег в наш дом, он, отсылающий свои философские статьи во Францию, Америку и признаваемый публикациями иностранными издателями и учёными...
Я поняла - забрела не на те ступеньки, на них не выдернуть свои вилки из его розеток. Я попробовала представить, я смогла, я увидела голым своего мужа, лежащим на постели и вон ту рыжеголовую дуру - голой, садящейся рыжим лобком на его бёдра, на его... И вон та, с ногами в обтяжку, с волосами в два цвета над ушами и неизвестно какого же третьего внизу живота раздевала моего мужа, я увидела, ложилась под него за высокую оценку и деньги впоследствии. Хватило, и я придавила ручку стеклянной двери, отозвала Адамова-Сомборского в угол аудитории, узкой спиной закрыв от глазеющих лёлёшек.
- Пользуешься популярностью среди официанток, цветёшь и пахнешь? - неожиданно в конце ляпнула пошлость, оборот из языка среды подавальщиц. - Ты с кем сегодня из них сношаться будешь? Рыжую наметил в наездницы, гнедую кобылку, ту, с зелёным шарфиком на немытой надушенной шее?
- Ева, зачем ты здесь? Зачем сбиваешь рабочее состояние?
- Знаю, у тебя рабочее состояние - принять у них экзамены методом полового сношения, выражаясь книжно-журнально. Научно, извиняюсь. Сношайся. Я улетаю к бабушке прямо сейчас, завезла тебе ключи, ты забыл дома.
- Спасибо. Зачем к бабушке? - сбито заплутал в одних и тех же словах.
- Приватизация начинается квартир, мне надо просветить её и посмотреть, чтобы не обманули и мы не остались бы без запасной частной собственности.
- Поездка нужная. Ребёнок у родителей? Я заберу сегодня к себе. Нужная поездка, и мы можем проститься без грубости, сама знаешь, без...
- Прощай, - отворачиваю в сторону от парламентской компромисности и стучу высокими каблуками, гордо чувствуя десятки взглядов на одежде, на себе и понимая: ни одна из этих дурных кобыл мужу моему не нравится.
Глава 9
И я выкручиваюсь из утренней замкнутости души на Адамова-Сомборского, оттолкнувшись, отходя от него межпланетной автономностью, теперь в отсутствии, в воздухе, в самолёте. "Это прекрасно," - голосил мой родитель с воцарением Горбачёва, принуждая читать разоблачительный мусор в газетах. "Это прекрасно," - вопил с воцарением Ельцина, требуя верить в него, - "душители, разорители!" - забегал, когда контора Ельцина превратила его двенадцать тысяч на сберкнижке в пыль и ветер.
Он читает газеты и всё ждёт справедливости от ограбивших, какой-то защиты, вроде бы придумываемой для него ими.
Муж не дебатничал с "это прекрасно." Преподавал в институте, беседовал с заезжими иностранцами о свободе и радостном возрождении русской философии, печатал свои статьи в их журналах и шпарил обзорные лекции торгашам, желающим срочно и миллионерами стать и интеллекта по ходу набраться. Адамов-Сомборский свободно зарабатывал большие деньги, свободно жил... часто я жила свободно от него, дожидаясь среди поля густых желаний, среди пустоты... Не соглашался запереться в квартире на несколько суток, быть со мной, быть толчками во мне постоянно! Не соглашался несколько суток только мне отдать, никого и в окнах не видя!
Перед поездками своими я всегда выманивала, выхватывала, вытягивала по капельке последней всю самость, насильно но незатейливо возвращая к началу, чтобы несколько дней до возвращения моего в нём накапливалось тайное озерко, но не досталось телу другой женщины, если бы и появилась, некогда стало сегодня, жалко, жалко...
Низко наклонив голову, офицер охраны секретного города в аэропорту проверял документы. Натянутый круг его фуражки напоминал мне... с бугром посередине... готовое прорваться самое сексуальное.
Офицер, здоровенный и в пятнистой сбивающей объемы форме посмотрел мой паспорт, написал на листке, вложил в документы и просунул под решёткой. Забрала, поехала. Бабушка обрадовалась, засобиралась. Она говорила мне по телефону, хочет лечь в больницу, по своей хронической болезни принять курс уколов. Я проводила до приёмного покоя, успокоила снова: до возвращения её не уеду.
Одна. Тишина. Свобода. Одна.
В дверь позвонили и постучали, рассчитывая, - зная, значит, - на глухоту моей бабули. Татьяна пришла, Танька, моя двоюродная сестра шестнадцати лет, со взрослым мужиком, в полтора раза старше.
Танька - белые ноги, обложечной для журнала красивости лицо, глаза - влюблённые и - всё сможет, богатые, торопливые на обещания глаза. Гордые понятной мне радостью: вчерашняя девственница, наконец, избавленная от никому ненужности. Пьём чай, дипломатничаем, а я проясняю, зачем она здесь и полегоньку объясняю разогнавшейся: квартира эта оформлена на меня, собраны документы на обращение в мою частную собственность, и если пока с мужем будем жить в городе без колючей проволоки по окраинам, сдам на время. Татьяна пригасла, совратителя её вариант съема квартиры устроил, - от жены, скорее всего, уйдёт сюда.
Выпроводила. Заперлась. Пылесос, тряпка, вода, вещи по местам, посуду в шкафчики... Себя в ванну с горячей, с приятной водой, разбавившей в себе шампунь "Лесное озеро", - запахи трав, полевых цветов, хвои... Приятно не торопиться.
Благостно в чистой тихой квартире сушить тело под солнцем в кресле у окна, поднимая, растягивая лениво руки, как под теплый фонарь подставляя параболу ног, длину шеи к подбородку... Я надеюсь на охоту, на долгие догонялки, мне не нужные вторжения ищущих, как откусить квартиру. Запасная позиция навсегда...
Крем, лосьоны, духи... Надеть? А, на всякий случай... Выбираю и натягиваю цветные короткие трусики, длинную чёрную юбку, тяжёлую, до щиколоток, и коричневую блузку. Монашенка, вижу себя в зеркале, удручённая, разобиженная монашенка.
И достаю во второй раз бумажку, вложенную офицером охраны города в мой паспорт. Звоню, называю адрес. Не успеваю выкурить сигарету - мой давний Витенька в той же пятнистой форме садится в кресло по другую сторону столика. Наливаю нам пепси. Не спешить, посмотреть издалека, где во временах поносило зверя жадного. Тогда жадного, давно...
Жена, скучно узнаю, ребёнок, с её родителями живут, купил новую машину, стал офицером, - пакеты, все слова ненужные пакеты общественных упаковок, заверни в комок и не показывай мне, ненужное.
Помнил, переживал, мои родители грубили в телефон на его звонки - теплее, ближе...
- Приехала, посмотрела - пыль по городу, жара, люди в автобусе потные, сырые... Я устрою вам подарок, ванну. Желаете, господин офицер? Ванну с шампунем "Лесное озеро," вода будет пахнуть цветами и травами, - выдвинула красный флажок... пробный... в стороне...