Панченко Юрий Васильевич : другие произведения.

Оглянись через плечо

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

Ю.В.Панченко

ОГЛЯНИСЬ ЧЕРЕЗ ПЛЕЧО

Книга издана при поддержке Министерства культуры РФ

и Союза российских писателей

0x01 graphic

ВЯТКА - 2017 год

   ББК 84 З7
   П16
  
  
  
   Панченко Ю.В.
   Сборник произведений. Романы и рассказы. Вятка, 2017 г. -391стр.
  
   ISBN 5-86173-042-3
  
  
  
   В книге опубликован самый первый роман автора, написанный в 1982-1985 годах. И роман 2016 года. По ним видно, как появлялась кристализация авторского стиля.
   Содержание всех произведений - смыслы жизни людей в конце двадцатого, начале двадцать первого века, сложнейшего в России.
   Автор отличается своим своеобразным языком, стилем, сохраняя традиции русской художественной литературы.
   Издавался и переводился в Казахстане, России, Латвии, Германии, Чехословакии. Правда и свобода - два основных героя любых произведений автора.
   Лауреат литературной премии им. М.Е.Салтыкова-Щедрина.
   Через интернет произведения Юрия Панченко читают в 126 странах мира.
  
  
  
  
   ISBN 5-86173-042-3
  
  

No Юрий Васильевич Панченко

  
  

НУЛЕВОЙ ВАРИАНТ

роман

Чем, по сути, является ходьба или бег человека? Уравновешенным падением.

Из беседы с математиком.

  
  
  
   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
   Глава 1
   - Да, я утверждал, и я утверждать не перестану, все новые города однообразны только потому, что духа своего не имеют, лица города, я бы сказал! Старина - это уж извините, извините, история сама, - с апломбом выкладывал фразы пожилой мужчина, самодовольным взором оглядывая пустой буфет гостиницы. Слушателей ему явно недоставало. Галстук для не умеющих его повязывать, на белой резиночке, виднеющейся из-под воротника рубашки, новый, но тоже приотставшей моды костюм, пустые слова, - старые города богаты не одной своей исторической силой, они богаты, обязательным порядком, должен я подчеркнуть...
   Не интересовало Арапова, что должен подчеркнуть за курятиной и пивом этот диктующий с требованием не возражать. Обязательным порядком. Не за этим сюда приехал. Стакан кефира и два пирожка - завтрак. Съел, быстро поднялся, через две ступеньки по лестнице, к себе на четвертый этаж...
   Мечтал, всю долгую учебу в институте, сделать свой экспериментальный театр. В любом городе. В провинции, рассчитывал, получится скорее, там нет затверделости, гипноза вековой славы столичных театров и диктаторства их режиссеров, непререкаемого. Но повернулось, в этом городе, другим боком. Диплом с отличием? Хорошо. Свободный, без направления на обязательную отработку за учёбу? Хорошо. И согласились взять в областной драматический очередным режиссером, только ставить спектакли, афиши которых висели в любом драмтеатре страны. Его идеи отвергли. Как это, непрофессиональные актеры? У нас не кино, а вы не Феллини. Как, сразу ставить вашу собственную пьесу? Кот в мешке, извините. У нас план, касса, сами понимаете, что же выйдет из вашей затеи, кто знает? А отдел культуры облисполкома? Как там на такое посмотрят?
   Опять Арапову припомнилось родное московское метро с двумя соседствующими указателями - "выход", "нет выхода". Как часто усмехался там первой, соглашаясь горько, краями губ, секундным ужасом в глазах, но тут же умел собраться, успокоить себя, и электропоезд уносил на другую, нужную станцию с такими же указателями, - бросался наверх в суету нужную, зачеты, хвосты, отчисление из института и восстановление - он ставил тогда свой спектакль в пригороде, учебу забросил, но пришлось оставить спектакль и вытягивать на диплом. Получил с отличием.
   Старинный герб российского города. Видел его на зданиях вокзала и банка, на торцевой стене гостиницы. Глянцевая обложка рекламки для туристов с таким же гербом: "Дорогой товарищ! Посещая наш город, вы можете..."
   Арапов отбросил рекламку. Дорогим он здесь никому не стал, а что может... они не знали. Он сам знал, что может, потому и сидел сейчас в номере на четвертом этаже, полутемном среди дня и скучным видом на двор какого-то магазина. Не космонавт на орбите, группы психологической помощи нет. Не с кем обговорить свою ситуацию, посоветоваться, и неприятное раздражение безвыходности он задавил новым решением.
   Выход отыскивался отъездом в Казахстан. Что такое Казахстан, понятия не имел, кроме школьного и сюжетов телевидения. Просто вспомнилось письмо Решетникова Витьки, друга, будущего знаменитого кинооператора, как подавал Витька себя сам, не серьезно, конечно. Он попал туда по распределению, и всему радовался, не сожалея о своем Краматорске. Главное из его письма - большая нехватка специалистов творческих. Почему-то зажглось, поверилось, - в Казахстане получится. Книги уместились в чемодане, билет взял по деньгам, куда хватит, но не в столицу республики, и вечером проплыл в окне вагона старинный герб российского областного города.
   Если бы Арапов занимался писанием дорожных очерков, или интересовался природой, он мог бы наблюдать и наблюдать поражающе ровную и бесконечную степь, открывшуюся за Уралом, однообразное, без облаков и грозовых туч небо, в эти дни блекло-голубое, пять-шесть домиков на редких разъездах, ярко-желтые, словно импортные туристические палатки, трактора на полях. Он и постоял однажды у окна, в очереди с полотенцами и зубными щетками, и удивило его только одно: почувствовал простор, простор великолепный и - малость свою перед ним.
   Арапов, вырванный из городской и дачной тесноты, впервые удивился именно этому, - малости своей перед миром, букашкой себя ощутил в огромном просторе земли, но лег на вагонную полку, глазами уперся в близкий потолок купе, в страницу читаемой книги, и сознание привычно побежало по строчкам интересной для него пьесы. Вот и все его самое первое впечатление о Казахстане, просторе, - не никчемность, а малость человека перед миром, букашечность.
   Неприятная мысль пропадает, если человек слишком занят, не до раздумий, самоанализа и философского определения себя, своего места в жизни, начатое действие уже тянуло за собой полустанками и мимолетными городами; он быстро и удачно, главное - удачно договорился с директором Дворца культуры, театр экспериментальный здесь иметь не отказывались. Устроился с жильем и почти на последние деньги - пятерка осталась до обещанного, уже обещанного аванса! - купил белый плащ, именной такой, в каком ходил по Москве любимый им знаменитый режиссер.
   Жарой начиналось лето, а он все равно метался по городу в плаще, даже если никто и знать не мог здесь, как одевается знаменитый его знакомый, метался, из ничего делая свой театр. Его театр начинался не с вешалки, не с фойе, дающего зрителю настроение для спектакля, а с художника, работающего в четырех местах одновременно. Арапов разыскал его в полчаса и заставил, отбросив недоделанную вывеску для парикмахерской, срочно написать объявления об открытии экспериментального театра. Столько, сколько понадобилось. Не обращая внимания на угрозу местного бога кисти взять расчёт во Дворце. Расклейщика афиш не было - клеил сам. Театры в этом городе только гастролировали, своего не создали даже любительского, профессиональные актеры здесь не жили. Да и не искал профессионалов, с заученными приемами, позами, жестами, самомнением. Нетронутая честолюбием душа виделась ему в своем актере, для работы у него...
   Прямо на улицах останавливал ребят и девчонок, уговаривал, настойчивостью сокрушал смущение, их стеснительность; и не сразу, но все-таки записывали, в какое время и куда приехать на первую репетицию его будущего театра и своей вполне возможной популярности через престижную профессию, - а чем черт не шутит? Кто начинал сразу с известности, с театра на Таганке или в Малом?
   Евгению он нашел на почте, у окошка с надписью "письма до востребования". Белая плотная маечка с рекламой сигарет "Мальборо" на спине, в обтяжку, редкие здесь джинсы на сто пятьдесят рублей у спекулянта, плотно подогнанные по выгнутым бедрам. Наскучившее одиночество в глазах, знающих преимущество надо всем и над портретом Брежнева на стене, низким под лопатками полукругом темные волосы, вольно пущенные на плечи, тонкая талия. Вот и весь портрет для начала, взгляд, впечатление глаз, - она стояла впереди, пряча в сумочку на длинном ремне паспорт. "Одна в трехкомнатной квартире, папа-мама где-нибудь в верхах, - отметил Арапов. - Примерно главврач больницы и начальник строительства. Не здесь, она из другого города. Не знаю, почему..."
   - Подождите, - настойчиво попросил ее Арапов. - Нет? Ничего нет!? - не поверил служащей в окошке.
   - Мама молчит, - растерялся он вслух.
   - Вы не знаете, как долго идут сюда письма? - с иронией произнесла девушка, и поправила ремень сумочки на плече, явно намереваясь уйти.
   - Постойте, - шагнул за ней Арапов.
   - Что такое? - привздёрнула тонко-круглым плечиком.
   - У вас есть время? Идемте вместе. Мне обязательно надо переговорить с вами о моих, то есть и о ваших делах, - он открыл дверь и пропустил ее вперед, - сюда пойдем, что ли, - показал неопределенно вдоль улицы.
   Пеклись на солнце тоненькие, едва раскрывшие листву низкие тополя, и другие, жесткие по виду деревья. Туранга, кто-то подсказал потом, а он думал - саксаул, что-то читал о природе Азии, давно. Девушка предложила перейти на другую сторону улицы, в короткую тень панельных пятиэтажек.
   - Моя фамилия Арапов. Если я не ошибся, я вас искал в городе, ведь вы приехали из Новосибирска? Можно на ты? Так ближе. Я знаю, вы закончили консерваторию. Я учился в Москве, тоже закончил.
   - Щуку? Театральное училище Щукина?
   - Нет, ГИТИС. Я собираю людей, делаю свой театр, экспериментальный. Обязательно нужна хорошая пианистка. Получится, пробью для тебя ставку у директора, он нормальный мужик. Ты работаешь сейчас в музыкальном училище? Да, - остановил он ее, дотронувшись ладонью до локтя, - называй меня Сережей. Здесь всем почему-то нравится по имени-отчеству, надоело. А твое имя?
   - Я Женя, - вздохнула она приуставшей от желаний знать её имя, и поправила на плече ремень сумочки. Продольная небольшая черточка над верхней губой, и поэтому - мягкая улыбка, но спокойные глаза. Она останавливающе смотрела, как бы заглядывая дальше, за слова... Думать умеет, запомнил Арапов.
   - Почему мы остановились?
   - Идем. Так вот, играть надо на репетициях, некоторые настроения мелодий мелодии покажу, ты записывать с голоса...
   - Обожди, Сережа. Тебя спросить можно?
   - Какие разговоры!
   - Ты тот самый режиссер из Москвы? Я слыхала, где-то в Дэ Ка? Почему в Дэ Ка, после знаменитого института?
   - Тот самый. У меня ты согласна работать?
   - Ты очень спешишь, - сказала спокойно. - Я помогу тебе, может быть, не торопись. Наверное, не обедал еще? Можно зайти в стекляшку, здесь бывают бифштексы.
   В длинной очереди после рабочих с соседней стройки она начала рассказывать, как была вынуждена по распределению, неудачному для нее, приехать сюда, два месяца назад. А отрабатывать здесь по направлению обязательно, или диплома лишить могут.
   - В музыкальном училище одна я с консерваторией, другие местное училище заканчивали. Уровень, представляешь? Я два последних курса готовила концертную программу, зачем она теперь? В одном повезло, почти сразу квартиру дали. Город тоскливый, пустыня, ты напрасно сюда приехал, мне кажется, Сережа. Тебе сметану брать? С сахаром, или без? - удивила непривычной заботой.
   Нашли столик у стены, по всей ее плоскости каким-то самоучкой были накрашены березовые стволы, старательно и немного смешно.
   - В городе общаться не с кем, Сережа, тоска жуткая. Я никак не могу привыкнуть, что всего несколько остановок на автобусе и привет, пустыня, ходят какие-то жёлтые верблюды. Ты пока не встретил настоящего верблюда на улице? Я видела. Казах едет верхом, и никто не удивляется. Трубы на комбинате... Ветер когда дует в сторону города от комбината, по улицам машины идут с включенными фарами. Все осталось там, - безнадежно заключила, как вспомнив, что сопоставлять здешнее с прежним немыслимо.
   - Ты думаешь вернуться?
   - Естественно, Сережа.
   - А отрабатывать тебе сколько? Три года?
   - Куда деваться?
   - В творчество. Уехать не можешь - сама судьба. Может в этом и есть сермяжная правда, так шутит один мой друг. Будем делать театр. И твои концерты классической музыки. Ты - за концертным роялем. Мне ты нужна для моего экспериментального театра.
   - Интересно, откуда такой бодрый комсомольский настрой, Серёжа? Вам читали спецкурс, или оптимизм из пьес Вишневского?
   Ни злости, ни снисходительности на лице при разговоре с ним. Умно, мягко улыбаясь, Женя смотрела в глаза и взглядом спокойным как бы беспрестанно ворошила, как бы отыскивала нужное ей в собеседнике, пробуя разгадать, узнать его всего сразу, и говорила, а слова теперь не несли полного серьёзного значения, так, лишь бы что-нибудь произносить, высказывая радость знакомства.
   - На озере ты пока не был? Меня пляж спасает, всё свободное время я там. Жара, не могу привыкнуть, каждый день тридцать два... В квартире поды поливаю водой, целый чайник по полу разолью, а утром сухо, И ветер, горячий ветер почти постоянно. Он на психику давит, не замечал? Хочешь, покажу книжный магазин на Чокана Валиханова, так называется улица именем казахского учёного, кажется, где вчера совершенно свободно купила ефремовскую фантастику? И можно ко мне зайти, здесь очень скучно. Ты как устроился с жильём?
   - Снял комнату, на пару недель. Жильё не главное. Театр, полностью новое нужно мне сделать, чего не было. В творчестве других повторять бессмысленно, ты ведь после своей консерватории понимаешь...
   - Понимала Нюрка в трёх рублях... Подруга моя одна так шутить любит, там, в городе прежнем.
   На город начинала давить духота. Перед вечером, уже приметил Арапов, азиатская жара переходила в вязкую духоту. По всем улицам кисло пахло перегоревшим металлом, на западной окраине дымили семь труб металлургического комбината. Свой белый плащ Сергей нес сдавленным, в руке.
   - Называй меня Жекой, как было в городе прежнем, - предложила Евгения. - И проще, и не как у этих, - кивнула она в сторону проходивших мимо девушек. Они громко делились впечатлением от её прифигуренных джинс, а одна и вовсе остановилась, разглядывая.
   - Отчего они такие, Сережа? Почему я выросла в небольшом селе, в Сибири, сама на приезжих глазела, так было интересно, какие люди бывают, как разговаривают и одеваются городские. Ведь одного возраста они со мной, а до сих пор не закончили набор информации.
   - Ты выросла в селе? - переспросил подтверждение.
   - Да, Сережа. Мои родители уезжали работать в Африку, а меня оставили дедушке с бабушкой. Мой папа специалист по гидростанциям, а мама заканчивала институт вместе с ним по такой же специальности. У меня старые-старые бабушка с дедушкой, всю жизнь прожили в селе. Там вокруг тайга, кедровники, летом растет дикая малина...
   Арапову нравилось бродить по городу с Женей, уходить в сегодняшний, совершенно иной вечер, впервые за недели не связанный с его работой. Неудача там, где бросались в глаза старинные гербы российской губернии, неожиданный поезд на трое суток и устройство на работу, здешняя суета... С ней сейчас - какие-то иные разговоры, не о неудачах своих, - а они надоели, с ней какие-то заброшенные давно настроения, желания полузабытые, обыкновенные, человеческие. Хочется смеяться - и, пожалуйста, не сдерживай себя, и говори как говорится, не распуская павлиньего хвоста заумщины, и слушай, молчи, - вот как стало сейчас, с Женей. И нравится, что одета она и модно, поднято над серотой, что есть немало таких маек с рекламой сигарет "Мальборо", джинс похожих, но вот на ней видишь, понимая, - именно так она одета должна быть.
   Странное ее лицо, нисколько нестандартное. И плейбоевским кукольным не назовешь, и останавливает, мимо тупо не пройдешь. Может, все держат глаза? Сколько лиц с чертами правильными, красивых лиц, но с глазами пустыми. Как шутил Решетников - пятьсот рублей на голове, восемьсот рублей шубой на плечах и по полтиннику в голубых очах. Прошлой зимой, в Москве, впервые, по случаю пришедших морозов парады дубленок, воротников песцовых, лисьих, горностаевых...
   - Прекрати, не смей защищать серость, это не для тебя. Их ограниченность в тоску тянет и заставляет завидовать.
   - Завидовать чему?
   - Я тоже не хотела бы думать. Меня учили, что думать необходимо. В школе думай, в кино думай, книгу читаешь - не отдыхай, думай, за роялем - думай. А мне нравится знаешь как играть? Уходишь в мелодию полностью, и никакой реальности. Ты на море был? Вот словно на море, когда ложишься на спину. Ты и волны, и все, прочь все мысли! Не думать ни о чем...
   - У тебя что-нибудь случилось?
   - Обязательно должно случиться, обязательно, Сережа? Ну не откроется у вас без случая занавес, хоть расшибись, всё по сюжету у вас в театрах, все назначено наперёд! Вот главные герои, вот они чем и как живут, вот второй план, а тем временем подоспела кульминация, подождите немного, настанет развязка. Так, Сережа?
   Насмешка, умное почти отрицание в интонации голоса. А глаза - тут же, - осторожные, никакого желания поссориться. "Что-то она знает, - подумал Арапов, - какую-то точку отсчета. Или - что ей надо. Знает и умеет брать, когда есть нужное. Ошибаюсь?"
   То, познанное в вагоне, когда стоял с полотенцем на плече, та букашечность поднялась вдруг из сознания противоположностью ее; и означилось: она мир, небольшая, но выстроенная система, она четко ориентируется и знает, как надо знать то или же это, в ее двадцать три года, знает как поступать, а я? Что я для нее, города, страны, Земли? Пустота. Ничто ни для Жени, ни для другого и следующего, меня могло вообще не быть, а все жило бы таким, каким оно есть. Но ведь и я есть, и я хочу найти, что делать мне. Институт? Мелочь, очередная ступенька после школы. Знания и желание? А вот они... - и Арапову сделалось легче, веселее оттого, что знания и желание давали ему силу действия, оставалось найти, как действовать, хотя уже действовал, до конца не осознавал цели. Не видя ее, свою цель, в точных деталях.
   - ... у вас вертится на случае, у вас в театре всегда надуманные завязки и чеховские ружья, премилое решение конфликтов, не отказывайся! Настоящая жизнь сама по себе обыденна, случай в ней пустяковый, - нравится что-то, и пусть оно будет, другое противно. Противное не означает плохое, оно стоит против желания. Я не хочу общения с примитивным, и потому для меня противным. Мы все начинали одинаково, с первого класса общеобразовательной школы, а кто к чему пришел сейчас? Те девушки, и мы с тобой. Разница? Нет, такой я не была, как они. Не совсем такой...
   - Радуйся, - предложил он серьезно.
   - Сразу давай обходиться без дешевой моралистики-нудиловки. Незачем сглаживать, в конце концов каждый есть то, что он есть. Как тебе вот такой, безликий двор? Я второй месяц любуюсь на него с пятого этажа.
   Двор выглядел непривычно, после России, как и весь город, и сейчас Арапов понял, почему. Не росла трава, нигде, даже в лунках вокруг деревьев, невысоких, с редкими цветами. Желтая, жесткая почва, и ветер поднимает песчаную пыль, крутит ее бегающим столбом в углу двора. Новенькие выкрашенные песочницы для детей, шведская стенка и горки, сделанные из металла. И пустыня в любую сторону, сразу за этого места городской окраиной.
   - Нечистая сила придумала здешние места, а, Серёжа? Я видела, как строители делают канавы под фундамент нового дома на городской улице. Бурят дырки, закладывают взрывчатку, сверху накрывают железными щитами и взрывают, лопатой здесь не копнуть, наверное. Получается небольшой взрыв, плита подскакивает, и камни не разлетаются в стороны. Мне рассказали, что здесь красиво весной, в начале апреля. Вроде тюльпаны расцветают в степи, люди за ними ездят за город. А по-моему - придумали, какая здесь красота, откуда? Пойдем наверх, на пятый этаж, ко мне...
   Крупная фотография Герберта фон Караяна, приколотая к стене над пианино. Книги, в стопках, прямо на полу, на подстеленных газетах. В углу два чемодана, столик. Новая тахта у стены против окна. И милая деталь, все делающая уютным, - мягко-белый халатик, брошенный на нее. Прошитый ромбиками.
   Пустовато и хорошо. Он видел такие квартиры у друзей-молодоженов. Ему нравилась пустота, необжитость, в ней он чувствовал начинание, позыв к деятельности, не как в отлаженном быте с печально-ненужной телепрограммой "Здоровье" по воскресеньям.
   - Я одна здесь, всегда. Скучно, Сережа. Невозможно без конца читать, читать...
   Открытость подтекста фразы, подчеркнутая взором изподтекстовой натуральности женщины, подпрятанной за девичеством, прямым, неспешным, отрешила Арапова от забот его, людей, города. Он почувствовал себя и своим здесь, и почетным пленником сразу. Не столько своим здесь, а точнее, ее, и не пленником. Подумал - уйдет, как позволит ей наскучит.
   - Родители остались в Новосибирске?
   Конечно, как можно цивилизацию поменять на такое? У них трехкомнатная квартира, пала очень любит свою работу, зачем им сюда? Видишь, инструмент прислали, терять навык нельзя.
   - Ты знаешь Москву, Женя?
   - Не совсем хорошо. У наших родственников бывала в Подольске, и в городе...
   - Подольск час электричкой, примерно. Моя мама живет на улице 25-го Октября, в самом центре. Исторический музей помнишь? От него двенадцать минут ходьбы.
   - Я вспомнила! На этой улице историко-архивный институт, в нем учился мой хороший приятель, он из нашего города.
   - Да, институт и рядом почтовое отделение. Мама подрабатывает там, она на пенсии. У нас дача по Рижской железной дороге, хорошо в августе, можно помчаться на неделю.
   - Ну-ну, ближний свет...
   - Действительно. Привыкнуть не могу. У тебя можно курить?
   - О чем ты, Сережа?
   Она тоже взяла сигарету, из раскрытой пачки на крышке пианино. Там лежал целый блок югославских, в городе не продававшихся. Присела на край тахты, забрав к себе пепельницу. Располагайся - указала безмолвно.
   Арапов поднял с пола несколько книг, пробежал глазами по их корешкам, зеленым, коричневым, красным...
   - У тебя Бабель? Свой? Из библиотеки?
   - Ты видел Бабеля в библиотеке?
   - Я знаю. Трудно найти.
   - Естественно, Сережа. Как ты попал в город? Неужели тоже по направлению?
   - По заданию центрального разведывательного управления.
   - Со мной нужно так шутить?
   Арапов промолчал. Она наблюдала, как листает книгу, ждала. Отложил, просмотрев иллюстрации.
   - Мне нужен свой экспериментальный театр. Где угодно. И чтобы никто не указывал, как мне его выстраивать с самого начала. Понравилось название города, поехал.
   - С ума сойти. Рассказали бы, не поверила. Арапов! Из Москвы бог знает куда поехать! Ты да-а-а-ешь...
   - Разве нужнее города? Обыкновенные дела.
   - Там культура, там общая жизнь интересная и наилучшая... Киностудии, концертные залы, известные музыканты, композиторы, и все стремятся туда, а ты - наоборот? А вот не вышло бы у тебя здесь с работой, Арапов?
   - У меня вышло. Здесь я полностью самостоятелен. Очерки Левитова понравились? - попробовал перевернуть тему разговора.
   - Я тут начиталась... Не обращай внимания, нет никакого настроения говорить о Левитове. Помнишь, у Бунина есть небольшая заметка? Валяюсь в копнах, читаю, живу чужими жизнями, когда время уходит и столько пропадает в своей... Смысл там такой. Очень он мне там понятен, тоже так, книги и книги, и людей не видишь. Мне любопытнее с тобой разговаривать, Арапов, всё-таки не каждый день знакомишься с интересными людьми. Жарко, пойду переоденусь, - встала она, захватив халатик. - Смотри, финская фирма. Умеют делать, правда?
   И показала его подробно, словно подруге, белый, с крупными карманами, легким кружевом манжет, воротничка...
   - Пока посмотри книги, и будем пить вино, у меня сухое есть. Гул от духоты в ушах, как люди здесь живут?
   - В другой раз вино за мной.
   - Какая уверенность! О другом разе точно знаешь?
   - А с кем общаться? - И глянул как на человека, спросившего нелепость.
   - Ну... Ну, правильно. Ты плащ... я вешалку пока не устроила, положи куда-нибудь.
   - Он заколдованный, - признался Арапов, - приносит успех.
   - Поэтому и в жару с собой? Можно вон туда, на чемоданы...
   Женя закрылась в ванной. Там зашелестели струи включенного душа, сразу захотелось прямо сейчас попасть в бассейн ЦСК, к тренеру Юрию Владимировичу, или на море в Прибалтику, как обычно в это время года. Город давил духотой, вязкой, от нее опять начиналась неприятная вялость во всем теле. Арапов стоял у окна и видел внизу поникшие листья деревьев, редкие автобусы, улицу без пешеходов и тугую, сиреневую тугую дымку за последними домами на окраине. Контуры города на глазах делались расплывчатыми, быстро, как в кино наступал азиатский вечер, первая холодная звезда взошла на западе, в стороне, где очень далеко стояла Москва. И до реальности представилась ему вселенская тишина над громадной пустыней без людей, городов...
   - Переставь столик к тахте, - попросила Женя.
   Она стояла посреди комнаты босиком влажновато-светлыми ногами, увиденными без джинс, хорошими высокими ногами, склонив голову на сторону, с удовольствием поправляла щеткой пущенные на плечи взгущенные волосы, темные и густые, - счастливая девушка, знающая радость своей привлекательности, - взгляд ее останавливающий, и тут же бравший всё - нравящуюся Арапову её желание так одеваться, так думать, по-своему, и по-своему хотеть жить, не стадным безразличием, - увидел как бы со стороны.
   - Здесь часто отключают воду, Сережа. Горячей снова нет. Иди, охладись, пока течёт. И лучше не вытираться, воздух сухой. Я иногда на ночь полы поливаю водой, от духоты спасает ненадолго.
   Он разделся и, стоя в ванной, медленно, растягивая наслаждение, лил на голову вод, солоноватую на вкус. Тёплую из крана для холодных струй.
   Все за этим - рубашка, приятно липнувшая к мокрым плечам, книги, фотография Герберта фон Караяна, а главное Женя - он, в джинсах и тоже босиком, стал помогать ей собирать чего-то на столик, - вся иная жизнь подчеркнула вдруг оказавшееся бессмысленным его одиночество ради работы, - матрац, брошенный на пол там, у себя, на котором ночами записывал сцены будущего спектакля, вся пустая, зажатая личная ограниченность, такою увиденная здесь... Сразу захотелось что-то резко изменить в своих днях, жить полно, с быстрой отдачей, как в месяцы под опекой любимого режиссера. Даже засомневался в правильности поездки вместо театра - пусть вечным помощником мастера! - в столице. И что теперь? Телеграфом взять у мамы денег на дорогу и назад? Мастер даже не спросит, где был, возьмет к себе.
   Только и всего, отказаться от своей орбиты и пойти по чужой, без ощутимых нагрузок.
   - У тебя такое выражение лица, словно временами не здесь находишься. Я тебе своей квартирой что-то напомнила? Незабываемый случай?
   - Случай всегда пустяковый, - отшутился недавней ее фразой, - пора вино разлить по емкостям.
   И вино забулькало, густое, рубиновое по цвету, граненые чайные стаканы сдвинулись, звякнули без тоста, как в студенческом общежитии.
   Позвякивая карбованцами
   И медленно пуская дым,
   Торжественными чужестранцами
   Проходим городом родным, -
   насмешливо прочла Женя, прикурив после вина от зажженной свечи.
   - Торжественными иностранцами... Мне говорили, у казахов сохранился интересный обычай, импровизировать стихами. Ты такое видела?
   - Не знаю... Я читаю Цветаеву.
   - Да,- согласился и продолжил:
   Чьи руки бережные трогали
   Твои ресницы, красота,
   Когда, и как, и кем целованы...
   - Мне интересно услышать казахскую импровизацию.
   - Странное желание, Сережа.
   - Серьезно?
   - Сереженька, серьезно или нет, какая тебе печаль? Услышишь, когда очень нужно. Ты здорово умеешь добиваться своего, скажи-ка? Настырный?
   - Ура, какие подчёркивания. Себя хвалить... Бери свой стакан.
   Вино, две сигареты, блеск в глазах, быстрый, шальной разговор наперебой и ни о чем, вдруг рука ее, не отнятая из рук, близко-близко лицо... Треснула свеча, оплывая.
   - Подожди...
   Она пересела вплотную и удобней, тугим бедром плотно к руке. Горячий, сразу другой шепот, ладонью дотронулась до лба его, горячего, провела вниз, к губам, легко, быстро, и куда-то делся поясок халатика, светлотелой образовалась из сумерек сиреневых, и насмешливой и удивляющейся собственной спешности, отстраняясь, разглядывая и придавливаясь, и они не запомнили, когда исчезла вся комната и появилась только что, из воздуха... Почему-то в ванной захрипела труба, полилась вода. Струи шипели, наполняя ванну, казалось, вода скоро польется в комнату...
   - Надо же, опять горячую включили...
   - Закрыть?
   - Я сама...
   Поднялась, отделившись от колотящегося сердца. Девичьи короткие грудки, густая ширина всегда скрытых волос с белой, особенно белой по сторонам с ними кожей, не загорающей под плавками, туго-взбитый высокий не загоревший белый зад над не полными, не худыми ногами вчерашней девчонки, пока не дотянувшей до женщины взрослой...
   Вернулась и прижалась сбоку, и подтиснулась, возмущённо на себя заставив поддернуться...
   - О, о? - растянулась за сдавленностью ног прекращённой, удивляясь своему желанию исполняемому, наслаждаясь желанием исполняемым, выталкивая рвущееся за наслаждением звуками непонятными, оханьями удивления, проваливаясь в настойчивое молчания, и неожиданно громко, откровенно приказала: - рожать не хочу, не заканчивай внутри меня.
   - А как? - с ходу спросил неопытно.
   - Ну, на волосики, на живот, - попросила голосом извинительным, прижимаясь сильнее, и показывая телом, не отторгается он ею.
   Прижала и молчала.
   - Мы что-то не так сделали? - полувиновато попробовал определить он.
   - В смысле? Не так закончили? Прости, рожать нужно с желанием. Не переживай, в меня не попало. Пойду, смою с волосиков...
   - Ты действительно хотела, чтобы я остался? Я не ошибся?
   - Здравствуй милый мой, приехали. Я всегда делаю так, как нужно мне, - легко усмехнулась, - по крайней мере как избавилась от родительской власти. Я тебя просила, не надо нудной моралистики, мы попали во взрослую жизнь, тебе напомнить, самостоятельный?
   - Холодный ветер. Ну и контрасты...
   - Я закрою форточку, - поняла Женя и прошла к окну свободно, как рыба в воде, словно обнажённость была естественным для неё состоянием. Опять Арапов поразился и позавидовал свободному, независимому от предрассудков, чужих слов, пониманий её манере поведения, её жизни без оглядок, - собственная зажатость целью, и, не оставляющей никогда, опять показались напрасной, придуманной ошибкой. Что же происходит? Мир, где всякий и всякое, от мошки до облака исполняет предназначенное ему... зачем же люди отвергают многое на пути своём? И точно не знают предназначения личного? В чём тогда моя необходимость, моя свобода? В возможности и способности всяким поступком жить как нужно мне, а не как другим? Но зачем получится у меня жить своими, только своими желаниями? И не является ли любое ограничение...
   - Тебе плохо со мной, Серёжа?
   - Мне? Почему?
   - Странным ты иногда становишься, отсутствующим начисто.
   - Не обращай внимания, работа...
   - Ц, нашёл на что сослаться, - даже растерялась, присела рядом. Помолчала отдалённо, приобижено и полууказала, - иди, теперь ты, смой кровь.
   - Какую?
   - Мою, девственную. А я замою кушетку.
   Арапов резко сел, растерянный, обнял как получилось, приткнулся куда-то к плечу...
   - Милый ты мне, милый, не изображай виноватость, понимаю я... Серёжа, я поступила как хотела. Хотела стать женщиной и стала. Не знаю почему, как тебя увидала - настырного, требовательного, решительного, с тобой решилась перемениться. Нужно когда-то от девчачьего отказаться, как ты поймёшь? Уууу, - вытянула из себя, - спасибо-спасибо, дружочек, да не сострадай ты, ха-ха, - почему-то смехатнула. Мне теперь не так больно на душе и рядом быть хочу, иди, смой кровь.
   - Жалко, на память нельзя оставить.
   - Глупый, чего захотел...
   - Так девчонки отдают себя жизни, частью себя...
   - А ты думал, в жизни одни слова, придуманные для театра? Ты не уходи сегодня, я тебя очень прошу?
   - Да я стеснялся спросить, можно ли остаться с тобой, я остаться и хотел, знать, как ты пахнешь...
   - На озере несколько дней купаться нельзя, хм?
   - Такая посторонняя забота?
   - Ну да, - вытянула из себя воздухом все и сожаления, и беспокойства, - ну да, мой навсегдашний. Я к тебе не привязываюсь, просто что случилось - запомню навсегда...
   - А в кино показывают - любовь, клятвы, шпаги, слёзы...
   - Ты мне про брехню не рассказывай, я в жизни - точная... Поняла сегодня, вот и сегодня, поняла ты, вот и ты. Иди в ванну, и сразу назад, я сильно соскучусь.
   В углу на чемоданах укором светлел плащ того же цвета, как и развевавшийся на старых иконах плащ за плечами Победоносца...
  
   Глава 2
   Когда годами слышишь о потрясающих достижениях людей в космосе, жестоких политических убийствах и переворотах, опасности перенаселения планеты и громадном количестве накопленного на каждого жителя оружия атомного, нейтронного, лазерного, ещё бог весть какого, - не удивляешься, приметы времени и есть условия, среди которых человек живёт, и дело иное, рад он такому, смиряется или же негодует в протестах.
   Больше всего за свои двадцать с лишним лет Арапов удивился слону, и удивился не ребёнком.
   Он, в то время актёр провинциального театра, чёрной мартовской ночью стоял у передних дверей трамвая, дожидаясь нужной остановки. Вдоль шоссе и трамвайной линии тянулись приподнятые над землёй трубы теплосети, за ними мелькали огни цехов химкомбината. Поздний трамвай катился, пропуская безлюдные остановки.
   Эскорт Арапов увидел издалека. Они нагоняли милицейскую машину с высверками синего фонаря наверху. Перед ней шёл грузовик, фарами дальнего света широко освещавший асфальт, а там, далеко впереди, освобождала дорогу ещё одна милицейская машина. Между ней и грузовиком серела громадная масса, очень знакомая, но непонятная при таком ракурсе.
   Слон? Да, слон. Здесь, в индустриальном городе, где нет зоопарка и не идут сейчас гастроли цирка? И как повторилась большая связка разноцветных шаров, взлетевшая в небо детства на параде, таким же настроением сменилась усталость. Арапов попросил остановить трамвай, обогнал милицейский "жигулёнок" и пошёл за слоном, потом рядом, сбоку разглядывая чудище, впервые увиденное так, что можно было до него дотронуться рукой. Впереди слона вышагивал погонщик. Он оглянулся дважды и перестал обращать внимание на ночного чудика, милиция тоже не тревожила.
   Какой был слон! Высокий, немного горбившийся, с невообразимо широким провисшим брюхом и сахарно-белыми клыками! Ни на что, ни на кого слон не обращал внимания, будто весь век только и гулял по ночным городам и к ним привык, сгибая и выпрямляя в одном и том же ритме толстые, высокие ноги. Иногда он шевелил большими лоскутами ушей, поблёскивая в свете прожекторов маленькими глазами. Арапов восхищался всяким движением слона, тянуло подойти, дотронуться до хобота, погладить, а желание предупреждала, останавливала мощная сила животного!
   Приблизились к месту, где трубы теплотрассы, поднятые над землёй, высоко повисли над дорогой, пересекая её. Здесь слон остановился, и что ни пробовал сделать погонщик, слон не хотел пройти под трубами. Собрались все сопровождающие, стали спорить и советоваться, так и этак пытались заставить слона идти вперед, а он, напугав их, неожиданно развернулся и отправился по шоссе назад. Эскорту пришлось быстро обговорить новый маршрут и бежать к машинам. А казалось, слон полностью подчиняется воле людей...
   "Ну? Очередной выплеск не доигранного детства, полночная прогулка рядом с чудищем? Теперь пешком до общежития? И кто поверит в такое, что гулял со слоном? А кому объяснять?" - улыбнулся себе Арапов, поправляя лёгкий шарфик. Влажная, холодная ночь, начало весны, и такое настроение - до утра в одиночестве пробродить можно. Не попадаются на улицах такси, чернеют дома погашенными до утра окнами...
   Хрестоматийного безмятежно-счастливого детства он не знал, может быть поэтому и находили временами состояния души, настроения, когда взрослым мог до обалдения вертеться в городском парке на аттракционе "петля Нестерова" или вечерами напролёт склеивать пластмассовые модели броненосцев и крейсеров, прославивших российский флот. Да и что за ошибка - не потерять чистоты детского восприятия мира? Разве ненормальность, если не доходить до крайности в поступках?
   У него получалось учиться в театральном институте, читать пьесы любимого Антона Павловича Чехова и думать над балансировкой модели реактивного самолета с самостоятельным взлетом а главное - выпуском шасси без команды по радио, только за счет изменения балансировки, изменения угла при сгорании горючего с заходом на самостоятельную посадку. Пытался построить модель ещё в школе, да отвлекался другим, необходимым...
   В детстве он торопился стать взрослым. Отца не знал совсем, так получилось. Болевший с самого сорок пятого, отец умер, когда Серёже пошёл третий год. Кадровый военный, он, как рассказывала мама, вплотную жил суровыми событиями своего времени. В начале двадцатых, оставшись в армии после гражданкой, дрался с бандами басмачей в Туркестане, учился на курсах красных командиров. Награждённый за бои в Испании, в первые дни войны оказался в окружении под Минском, тогда в звании майора. Остатки своей части из окружения вывел, со знаменем, не сбросив офицерскую форму. Форму мама запомнила особенно, в ней, грязный, оборванный, отец на несколько часов приехал в Москву за новым назначением. Так и начинала мама рассказывать об отце, всегда с того, в какой гимнастёрке вошёл отец домой в сорок первом году, как помогала ему отмыться, достала из сундука и выглаживала новую гимнастёрку и галифе. А потом - что получил приказ защищать родной город на тяжёлом могилёвском направлении, теперь подполковником.
   Мама умалчивала, почему был разжалован до капитана отец после Сталинграда, когда многих награждали. Вероятно, и сама никогда не знала. А закончил войну полковником, в который раз попав на госпитальную койку. Что было отцу важнее? Карьера, звания, отечество? Последняя фотография отца - усталое больное лицо, не сгибающая в локте правая рука. Никто не смог вылечить...
   В первый раз Серёжа убежал из дома учеником четвёртого класса. Мама заставляла, просила ходить на занятия в детскую музыкальную школу и дома играть на пианино "Сулико", "Во поле береза стояла", а ему нравилось целыми днями разглядывать пассажирские пароходы в Химках, особенно самый большой, красивый "Иосиф Сталин". Он мечтал стать юнгой и тайно от матери зайцем укатил на юг. Никому в черноморском городе не признавался, что в Москве у него живёт мама, выдавал себя за сироту, просил "устроить юнгой на военный корабль", а очутился в детском доме. Здесь зимой его разыскала мама, уже учился в пятом классе...
   Она не согласилась с рассказанными его мечтами. Убежал снова, теперь ближе, в Ленинград. Милиция вернула домой, и тогда, после долгой болезни мамы, Серёжа дал ей слово не убегать из дома, стать послушным, всегда хорошо учиться и обещание свою сдерживал, от мечты своей детским сердцем отвернувшийся раз и навсегда.
   Тяга к голубым городам, - о них пели по радио часто, - рванулась из него в шестидесятых годах, самом их начале, и не осмысленная глубоко умом подростка, оказалась серьезней и сильнее прежней, - ему начинала открываться другая жизнь, сильных взрослых людей. Взлёт необыкновенной романтичности Сергей видел во многом, что происходило в его стране, начинающей коммунистическое будущее многочисленными новостройками и новой послевоенной волной энтузиазма.
   В тайгу и пустыни уходили геологи открывать неизвестные месторождения, на Лене, В Братске, на Талнахе гремели взрывы на местах начинающихся крупных строек, новое было и в том, что рабочие заводов и фабрик трудом добивались права называться бригадами коммунистического труда, для них композиторы написали "Марш коммунистических бригад", его слова обещали "счастье на века". Для всех людей страны.
   Освоением целинных земель вдруг стали известными на всю страну далёкие степи Алтая и Казахстана, тысячи людей уезжали на новые земли создавать колхозы и совхозы. Рядом, в самой Москве рушились дряхлые особняки прошлого века, закладывались фундаменты под дома новой архитектуры с отдельными квартирами для каждой семьи, даже на территории древнего Кремля поднимались строгие пилоны Дворца съездов.
   Время сжалось. Его не осталось для прежних пустых вечеров, с валяньем на диване перед маленьким телевизором с большой линзой, залитой дисцилированной водой, - множества волнующих новостей набегали отовсюду и в создании всеобщего счастья тянуло участвовать быстрее, делами, делами.
   На площади возле памятника Маяковскому собирали стихийных слушателей неизвестные молодые поэты, своими стихами зовущие жить с открытой душой, широко, смело. Под духовые оркестры с Казанского вокзала отбывали на далёкие стройки эшелоны добровольцев, их комсомольские песни отзывались в душе восторгом, требовалось немедленно повзрослеть, узнать жизнь палаточного городка на Усть-Илиме, всё хотелось знать самому, а не из песен и радиопередач... Новое нарождалось, оно пришло и в школы введением восьмилетки и одиннадцатого класса, но всё необычайное сразу померкло перед невероятным, как показалось в первые минуты, сообщением, - в космосе первый в мире человек, наш, Юрий Алексеевич Гагарин!
   За толпой обалдевших от восторга людей бежал Серёжа к Ленинскому проспекту, там среди ливня цветов и приветствий возглавлял кортеж правительственных машин смелый молодой майор авиации. На улице Горького, перекрытой милицией, перегороженной высокими воинскими грузовиками, толпы молодёжи требовали: - Га-га-ри-на! Га-га-ри-на! Ю-ру! Ю-ру! Ю-ру! Только к вечеру получилось тогда попасть на Красную площадь. Люди, ещё без портретов первого в мире космонавта - их не успели отпечатать, - а с самодельными рисунками и плакатами, зовущими немедленно лететь на Марс, на Луну, к самым далёким планетам и мирам, - люди не расходились после митинга, праздновали! Как тесно их, незнакомых, объединила радость потрясающего исторического дня! На площади пели и плясали, поздравляли друг друга, бросались качать любого лётчика, попавшего сюда...
   А что печаталось в газетах! Атом, химию на службу человеку, всякое достижение науки - новый шаг на пути к коммунизму. Полное решение жилищной проблемы в стране, преобразование сельского хозяйства, первые мощные трактора "Кировцы" на полях, а Арктику отправляется первый в мире атомоход "Ленин"! На Кубе революция, бородачи во главе с Фиделем Кастро с оружием отстаивают свободу, социализм! А если добровольцы разрешат ехать к ним на помощь?
   В комнатке коммунальной квартиры Серёжа спорил с мамой, зачитывая вслух строчки Морального кодекса строителя коммунизма. "Человек человеку друг, товарищ, брат"...
   Мама принимала такое несколько по-своему, без особого восторга, мама оправдывалась давившим на неё жизненным опытом, а он верил - беспредельно. Не только верил, но и искал поступки, подтвердить стараясь делом правильность замечательного призыва. Из троечников - когда пустил под откос учёбу? - перешёл в хорошисты. Выбранный комсоргом класса, сразу организовал субботник в помощь революционной Кубе. Стал ходить в магазин, покупать продукты соседке по коммуналке, семидесятидвухлетней старушке, одинокой после войны. Каждую неделю устраивал политинформацию в своём классе, а дома вклеивал в альбом вырезки из газет с сообщениями с Кубы, собирал фотооткрытки новых космонавтов.
   Но труднее и труднее становилось просто учиться в школе, просто заниматься в секции плаванья, проигрывать гаммы на пианино и мечтать о будущем, в будущее рвался броситься с головой прямо сейчас. Только теперь, выверяя поступки по Моральному кодексу, о своих желаниях он рассказывал маме со всей откровенностью и перед её убедительным поводом - без образования чего ты сможешь добиться, Сергей? - пасовал. Оставалось набираться знаний, напитываться ими и терпеть месяцы и года, очень медленные в классе школы и бурные в местах исторических событий.
   Впрочем, примерным он не стал. Он мог учиться хорошо и вдруг перестать отвечать на вопросы у доски, спокойно соглашаться с двойками и единицами. "Ваш предмет мне не нужен", - отвечал он учителю на все вопросы. Или, например, когда англичанка не сумела убедить его в том, что английский язык знать надо, он бросил ходить на уроки английского. Ему напоминали - он комсорг, он показывает дурной пример классу вместо примера обратного; зажатый условиями, неинтересное выучивал, противно сознавая отступление от собственной позиции... Жалел, что нет учителя, умеющего не придавливать ученика ничего не объясняющим "так положено", а способного поспорить, ответить на любой вопрос помимо предмета...
   ..Человек человеку друг. Всякий человек тебе друг. Всякий - брат и товарищ. Мир без злобы, хулиганства, воровства, подлости, жестокости, насилия. Мир твоей страны. Что такой мир защищать и отстаивать необходимо, впервые дошло убеждением в день исключения из комсомола, когда только характеристика прежнего поведения спасла от колонии несовершеннолетних преступников.
   Ни в милиции, ни на комсомольском собрании он не сказал, почему подрался с Петряевым из параллельного десятого класса, отвезённого в больницу. Петряев был четвертым, кто причину знал, и что он будет молчать долго, Сергей, выгнанный из комсомола, был уверен.
   А мама? Зачем её мучить? Пообещала никуда и ни к кому не ходить, ей рассказал...
   Алёна, старательно повторяющая его перемещения по катку, отыскивающая среди слепящих прожекторов и бодрых мелодий в толчее катающихся, летит навстречу, всем видом показывая случайность и остановиться не успевает, падает, удивляясь даже коньками;
   - Серёжка! Откуда ты здесь!?! Помоги мне подняться? Я забегала к тебе домой, Вера Ивановна не знает, где ты, думает, что в кино с ребятами пошёл! Серёжка, а ты умеешь кататься парой? Вот так нужно за руки взяться. Ну не отказывайся, - притопнула коньком, капризничая, - попробуем, давай попробуем!
   Алёна, делающая громадными - а какие они у неё? Серебристые или голубые? - глаза, с журналом "Юность" встречающая возле его подъезда:
   - Ты не читал новые стихи? Роберта Рождественского? Арапов! Ты плохой! Ты некультурный, просто невоспитанный, невозможный, ты непросвещённая темнота! Рождественский и Евтушенко в одном номере, я столько за журналом гонялась! Тебе на один вечер могу оставить, и всё. Успеешь? Держи, мон шерррр!..
   Алёна, без неё в дружеских поочередных откровениях мир не представлялся сначала Олегу, другу с соседнего квартала, затем Виталику, студенту педагогического института, с ним познакомила она:
   - Арапов, а мы тебя ждем... Виталик учится на историческом факультете, - подчеркнула взрослое для них слово, факультет, - Виталик такой молодчага, достал билеты в Алмазный фонд! Я попросила достать три, не отказывайся, ты не смеешь пойти сегодня в бассейн!
   Алёна, медленно расчёсывающая золото длинных волос, в зеркале заметившая его взгляд, и довольная увиденным смущением, рассказывает с важностью средневековой дамы, - оцени доверие, Арапов! - как сама не может справиться с ними и мама помогает ей мыть голову, или папа, работник министерства Морфлота:
   - Мы с ним ходили в праздники в Большой театр. У нас оставался один билет, Серёга, маму неожиданно послали в командировку, из Варны вчера звонила. Она переводит с болгарского, я тебе говорила? Ты куда пропал в праздники?
   Алёна, попавшая на телепередачу, с первого прогона репетиции приехавшая с кипой сделанных фломастером набросков, - она в профиль, сидит на стуле, стоит, она возле стола, она сидит рядом с телеведущим, известным писателем, а здесь - крупно, а на другом листе в полуоборот...
   - У него небольшая бородка, все художники носят бороды. Ты разве не замечал? Он оформляет нашу передачу. Просил мой телефон а я не назвала! Мне не хватало, станет трезвонить! Он быстро-быстро рисует! Посмотрит, возьмёт бумагу, чирк-чирк-чирк! Хочешь, подарю тебе один? Выбирай. Не нравится!? Арапов, мон шеррр, на колени немедленно!!!
   И почему-то целых четыре недели встречающая в школьном коридоре презрительным молчанием, почему-то обрезавшая косы, теперь с моднейшим "конским хвостом" и светлыми слезинками:
   - Не правда? Поклянись, Арапов!!! Честное комсомольское, да? Придумали! Соврали! Чтоб мне сдуреть, Серёга! Разве я не узнала бы первой? Так не может быть, правда, мон шеррр Арапов? В кино тебя позвали сниматься... Врунишки, мелочники!
   Алёна - с потускневшими глазами, взвинченная, взяла за руку повела в соседний подъезд, в квартиру на третьем этаже, в свою комнату с корабликом под алыми парусами и тоненькими книжками поэтов рядом с ним, проверила, нет ли в других комнатах и на кухне родителей, не отворачиваясь, трудно выталкивала из себя слова. От них становилось противно жить.
   - Мне срочно понадобились два рубля, я в букинистическом договорилась до закрытия выкупить Короленко. Своих дома не застала. Пошла к тебе, к соседке Нине Леонтьевне - нигде никого. Я позвонила Петряеву, он сказал приезжай. Я поехала. Дал он два рубля...
   - Говори, Алёнка! - крикнул Сергей нетерпеливо.
   - Я сама знаю, тебе нужно рассказать. Я никому не могу, кроме тебя, никому во всей Москве, Арапов. Дал он деньги, два рубля, пригласил послушать музыку. Я отказалась. В магазин боялась опоздать, так ему и объяснила. Спросил, в какой магазин, позвал посмотреть у них редкие книги. Я оставила пальто, а он... ты только поверь мне, Арапов. Ты веришь?
   - Каждому слову. Клянусь!
   - Верой, Надеждой, Любовью?
   - Верой. Надеждой. Любовью. Клянусь.
   - Он полез ко мне, стал обнимать, валить на диван... Ты презираешь меня?
   - Рассказывай скорее. Без переживаний.
   - Я отбивалась, Арапов, я дралась с ним сумкой, царапалась. Он свалил меня, мерзавец, на пол, - "все равно кричать не станешь, тебе самой будет стыдно..." Бр-р-р, мерзость! У него получилось бы, сил у меня ну никаких не оставалось, что я могла сделать с этим кретином? Я помню, Арапов, противный запах горелого молока. На кухне молоко сбежало, дым по квартире, он оставил меня, и я успела выскочить в подъезд. А идти по улице как? Внизу опомнилась, ни пальто на мне, ни сумки. Пришлось вернуться. Он ждёт в дверях и улыбается, кретин! Девочка, говорит, напрасно ты так несовременна. Иди, бери сама свои шмотки. Что меня остановило у дверей напротив его квартиры? Я крикнула, что нажму звонок, позову соседей. Тогда и вынес мне вещи, отдал...
   Арапов молчал и смотрел на неё, на обвисшие, вздрагивающие плечи, может быть долго, а может очень немногое время, и может долго, а может нет шёл по улице Жданова, и опомнился, - идти надо было почти в обратную сторону, на Метростроевскую, и дожидался автобуса, и на нужной остановке перескочил в троллейбус, снова шёл, поднимаясь по широким и длинным ступеням лестницы в подъезде, коротко позвонил в квартиру Петряевых, повторил звонок... Почти спокойно ждал, когда откроют. По крайней мере вспоминалось так, - стоял и ждал, считая медные головки гвоздей на кожаной обивке двери. Попросил Петряева убрать дверную цепочку. Ещё раз попросил. Резко ударил в подбородок, почувствовал удар кулака на своей скуле и ударил снова, прямиком, в переносицу, и не помнил, куда бил после, а только знал - за что.
   Зачем было рассказывать такую тайну на комсомольском собрании? В милиции - тем более. Не один он стоял за случившимся, а говорить об Алёне в тот февральский день... Человек человеку друг, товарищ и брат.
   И - Алёна в коридоре спортивной гостиница другого города, в котором после скорого поезда носился на такси, разыскивая её. Она почему-то в купальнике, только в купальнике перед высоким зеркалом с гребнем в руке и заколками в уголке губ, она через зеркало посмотрела на него и не обрадовалась. Смутилась, или смущение показалось? Но смутилась не своего вида, собой она наоборот любовалась, - точно, в это и потом не хотел верить.
   - Я не могу поступить в училище, документы из-за плохой характеристики не принимают.
   - Здравствуй, Арапов, прежде всего. Садись, вон кресло.
   - Маленький подарок? Присутствие при утреннем туалете императрицы?
   - Ехидничать не обязательно, я из бассейна после утренней тренировки. Какое училище? Имени Щукина?
   Конечно оно. Что мне теперь делать? Кому, как доказывать, что я не гадкий утёнок? Я хочу быть актёром! Я стану им, просто сейчас надо что-то сделать, пока не закончился приём документов! Мама звонила, бесполезно. Что ты можешь придумать?
   - Не торопись. Поздравил бы меня, я вышла в первую пятёрку на зональных соревнованиях.
   Так спокойно произнесла - поверил, - выход она знает. Не спешит, старается и его состояние привести в порядок, а тогда поможет ему, и наверняка.
   - Меня взяли в команду на товарищескую встречу в Финляндию. Здорово, Арапов?
   Очень голубой и очень плотный синтетический купальник, мягкие, обшитые мехом шлёпанцы...
   - Надо действовать! Алёна, год вылетает впустую, целый год! Что мне останется? Грузчиком работать? В камеру хранения на вокзал носильщиком? Ни профессии, ни желания!
   - Я пойду, оденусь, и мы погуляем по городу. В комнату ко мне нельзя, извини, не прибрано. Жди меня здесь.
   Он ходил с ней по Ленинграду, совсем не интересному в тот день мировыми шедеврами архитектуры, думал, без конца выискивал вариант, возможность поступления в училище, он понимал, что решение так и будет отыскивать сам, потому что словно раздвинулось что-то, пропустив его дальше, в пустоту. Ошибка в надежде на помощь Алёны раздражала. Болела голова, подташнивало после бессонной ночи в поезде, - он пробовал совладать и с этим, отвлекаясь рассказами, всякой чепухой о девчонках из сборной команды по плаванью, - в гостинице, в том самом кресле неподалёку от зеркала, где сидел утром, ждал незнакомый, с протянутыми навстречу Алёне руками вскочивший спортсмен. Его, Арапова, как не было рядом, такими стали глаза спутницы. Кого, что осталось защищать?
   .. Интересно стало Арапову, почему всё-таки не пошёл слон под трубы теплотрассы, ведь действительно здесь мог проскочить любой грузовичок и даже зерноуборочный комбайн. Арапов ходил, разглядывая под луной, когда она показалась в рваных тучах, асфальт. Ни острые камни, ни осколки стекла на дороге не валялись. На каком-то шаге ветер пахнул чем-то сырым, напоминающим баню и не похожим на запах талого снега, незамёрзших луж. Он стал смотреть на трубы и засмеялся, вспомнив безуспешную суету сопровождающих вокруг полуночного чудища. Почти над самым центром дороги из-под серебристого металла теплоизоляции пробивалась едва заметная струйка пара, а горячие капли били в асфальт с редкой, но точной равномерностью. Обожгло подставленную ладонь, обожгло во второй раз...
   И где-то по улицам ночного города шло громадное сильное существо, боящееся обжигающей боли...
  
   Глава 3
   Любой город, когда в него приезжаешь впервые, воспринимается путаной каруселью домов, народа, автобусных остановок и предприятий, магазинов, скверов, аптек, монументов, - он распадается, разламывается на куски, а из них уже складывается в представлении собранным, понятным, без прежней раздражающей путаницы.
   Что такое пустыня, Арапов начал понимать в новом для себя городе, увидев непривычную обнажённость улиц. Город всегда смотрелся просторным, как бывает в апреле, когда листвы на деревьях нет и поэтому места на улице всегда кажется больше. Было видно, что здесь пытались сажать деревья, они стояли вдоль тротуаров, невысокие, с редкой листвой, и хотя к каждому от общей трубы тянулась трубка для полива, наверное, климат брал свою, и вид деревьев отзывался печалью, но и уважением к людям, ухаживающих за ними, Каменистая желтовато-серая земля, горячий ветер при плюс выше тридцати, а зимой, рассказали ему, снег почти не лежит сугробами, весь уносится ветрами, и голая земля растрескивается от морозов за минус тридцать с лишним. Искусственное озеро, металлургический комбинат, всего два небольших кинотеатра. Неожиданные здесь красивые многоэтажные дома послевоенной архитектуры с балконами, лепными казахскими орнаментами, сложными карнизами. Новые районы попроще, заставлены серийными железобетонными пятиэтажками, а один квартал вообще удивителен, застроен коттеджами незнакомого стиля. Люди рассказали, что их строили в сорок пятом пленные японцы.
   В тридцатых годах здесь открыли нужные стране полезные ископаемые, комбинат давал государству медь, из-за неё и жил в пустыне город, населённый и казахами, и русскими, и людьми любой национальности, рабочими людьми.
   Ни у каких стариков, как сказал он Евгении, Арапов комнату не снимал, - к чему нарываться на сочувствие женщин?
   Жил он необыкновенно, во Дворце, и когда рабочее состояние терялось, бог знает почему не писалась пьеса, по вечерам слушал рассказы сторожа на одну и ту же тему, как строился город и завод. Директор Алибек Алибекович, когда принимал на работу, пообещал помочь койкой в общежитии, а пока посоветовал перебиться, предложив одну из комнат для кружковых занятий и выдал ключ с таким наставлением:
   - Ай, Сэргей, понимаешь, щеловек вы молодой, джигит, как у нас говорят, девушека не води на гости, нощью не кури. Маладой щеловек некоторый любят курить мыного, плохой привычка. Пожар там или чего-нибудь такой делать не нада, понимаешь, общежитие мало-помалу найдём, звонить мне надо туда-сюда. Ты работать нашынай, помош тебе всегда буду делать, ты честно работай, путь трудовой начинаешь себе, понимаешь. Люди у нас хороший живут, сам увидишь, добром за добро всегда отзываются. Ты молодой, мой сын постарше. Говорю я с тобой, правильную жизнь желаю.
   Лицо у него большое, круглое и плоское, как блин. Оспинки, широкий короткий нос, глаза щёлками, задумчивые почти всегда. Светлые виски и ёжик жёстких волос, остриженных очень коротко. Знак участника войны на лёгкой летней рубашке, нечастная улыбка. Казах, Алибек Алибекович некоторые русские слова произносил своеобразно, непривычно и интересно для Сергея, выросшего в Москве, путая иногда рода и заменяя одни буквы другими. Как рассказал при первом же знакомстве, директорствовал он здесь издавна:
   - Понимаешь, раньше завод не был, город не был, моя на аул вырастал, скот пас, на домбре аксакал научил играть, песни я пел. Дедушка песен много знал, меня научил. Один щеловек слышит, как пою, другой, тому-этому говорят, на праздник пригласили в соседний аул, на свадьбу песни петь пригласили, там мясо дают, деньги мал-мал, домой несу. Отец хвалит, пой джигит, пой. Слух по степи пошёл - стройка здесь началась. Я каменщиком работал, русский Илья Петровиш научил, хороший он рабочий щеловек. Тачку таскаю, кирпич складываю, песни пою. Начальник стройки на праздник петь посылает, подарок вручает. Понимаешь, почёт-слава, аксакал руку подаёт, уважает, на почётное место сажает, понимаешь. На войну я ходил, офицер стал, на коммунистическую партию приняли. Войну закончил, домой приехал, инвалид третьей группы был. Секретарь на горкоме говорит становись, понимаешь, директором здесь, концерты людям делай, мал-мал веселиться надо, работа для людей трудная. Раньше народ много ходил во Дворец, кружок такой-такой организовался, песни поём, понимаешь, домровый оркестр народный наших инструментов сделали. Жизнь другая стала, сейчас. Кино люди дома смотрят, телевизоры купили, не ходят к нам. Поднимай работу, Сэргей, молодой ты человек. Театр делай, народ молодой зови, таланты здесь-там зови, будет снова у нас весело, в горкоме партии ругать перестанут. Я тебе помогу всегда, ты говори только, какая помощь нужна.
   Действительно, Дворец пустовал. Прохладный в любую жару вестибюль, украшенный греческими классическими колоннами и тусклыми широкими зеркалами, большой зрительный зал и малый, репетиционный на втором этаже, паркетные полы просторного полукруглого зала для танцев, комнаты, где когда-то проходили занятия духовых и струнных оркестров а теперь висели по стенам запыленные инструменты, всё было как памятник времени времён первых пятилеток, грустное напоминание о бывших здесь торжественных заседаниях, праздничных концертах, шуме, суете... И коллектив теперь - Алибек Алибекович, киномеханик, кассир-бухгалтер, сторож и Мария Петровна, пожилая женщина, два раза в неделю обучающая девушек кройке и шитью. Всё. Куда и как сошла на нет жизнь, кипевшая здесь когда-то?
   Для жилья Арапову досталась комната на втором этаже, с полукруглым маленьким балконом. Тёмные шторы, несколько стульев, круглый стол на массивных ножках, накрытый плюшевой скатертью. Нити паутины, стойкий запах пыли, духота. "Слышите? У вас есть время запустить в небо свою звезду", - вспомнил молодой режиссёр чью-то цитату, иронично усмехнулся пустозвонству фразы и запускать свою звезду начал с ведра и тряпки. Один - так один, и надеяться не на кого. Не дожидаясь уборщицы, - а есть ли она в штате Дворца? - вытряхнул на балконе скатерть и шторы, обмел паутину, пыль везде где нашёл, дочиста отмыл пол, куда вечерами бросал спальный мешок, взятый из ателье проката и заменивший постель. Вместе подушки пристраивал книгу пьес Шекспира большого формата, толстую. И с первого вечера, попросив у Алибека Алибековича единственную исправную печатную машинку, вычистив её, начал печатать свою пьесу, которую и надо было поставить ему там, здесь, всюду, где мог встретить понимание и помощь вместо отказа. Здесь нашёл, и какая разница, что о существовании этого города сокурсники и не слышали никогда?!
   Все пьесы, видимые им в различных театрах, весь признанный, апробированный сценический материал - однажды дошло ясно, неотвратимо, - его запросы не устраивали. При всём уважении к не потрясаемым столпам драматургии говорить их голосом, показывать открытые ими проблемы он не соглашался. Не для пустопорожних разговоров знал, что когда-нибудь наверное и придёт к классике, но для подхода е ней хотел набраться опыта, научиться работать наверняка. Другая полоса несогласия с устоявшимся в театрах репертуаром была та, что Арапов стремился вынести на сцену не сегодняшние заботы, о которых люда говорят в искренних разговорах дома, в четырёх стенах; день сегодняшний, рассказанный собственным голосом, и было главным, чего он искал в творчестве. На современном материале найти, дать зрителям запал для размышлений, дать увидеть красивое, дать посмеяться над нелепым, вот что он ждал от себя. А потому, что время ограничено, что Алибек Алибекович платит деньги за работу и работой отчитываться подойдёт срок, и форму - новую форму, и содержание он должен был искать на ходу. "Какой поэт согласится везде, всегда читать слушателям стихи не свои, а чужие, пусть поэта и гениального? - размышлял Арапов, - когда же самому писать, говорить своё? И - экспериментировать. Ничто не может оставаться застывшим, найденным вчера, - искать, искать дальнейшее развитие и формы, и содержания..."
   О желании написать свою пьесу и поставить её Арапов пробовал говорить ещё на втором курсе института с теми, кому доверялся. Слишком похожие слышал ответы, слишком разумные, отмеченные боязнью потерять время, деньги, себя.
   - Сначала сделай себе имя, старик. Есть и другой вариант. Напиши пьесу, найди режиссёра с именем, убеди, остальное его дело. Как ты рассказываешь, писать намереваешься остро. А кому нужна острота? Кто из-за тебя станет шею ломать? Начинай, как пишут другие, к негативу и близко не подходи. Ты умный парень, старина, сам понимаешь.
   На пустые доказательства Сергею тратиться надоело, замолчал. Вынашивал, набрасывал отдельные куски видевшегося ему действия, уничтожал неудавшееся. Пьеса так увлекла - забросил занятия. Днями, вечерами бродил по Москве, с трудными, тяжёлыми настроениями возвращался домой. В дни неудач работа не продвигалась ни на строчку и казалось - не продвинется никогда, а потом опять почти реально видел в воздухе воображённое, люди жестикулировали, произносили слова каждый со своей интонацией, и было нужно вслушиваться в их слова, точнее выравнивать смысл, и пришла насторожившая поначалу привычна, - разговаривать на ходу самому с собой, вдруг начинать бурчать непонятное, восклицать, когда получалось остаться дома в одиночестве...
   Друзья опекали с объяснениями, чем грозят срываемые без уважительной причины зачёты в институте. Сам знал. Пришлось сдавить себя, замолчать до получения диплома, близкого уже.
   С любопытством он присматривался к то и дело возникающим в Москве театральным студиям, в которые набиралась молодёжь, часто настолько юная - лет десяти, двенадцати, но настолько искренняя и в желании исполнять, чему учат, и в самой работе. Пятнадцатилетняя Джульетта и шестнадцатилетний Ромео, увиденные им в спектакле одной из студий, заставили отвернуться от исполнителей этих же ролей, отмеченных званиями, возрастом и популярностью. Чаще стал он замечать, что многие, многие актёры бесконечно повторяются, играют самих себя, менял имена и фамилии героев, места действия, обстоятельства, века, но и в пьесе современного автора и в пьесе Лопе де Вега работая одними и теми же затверделыми стандартами.
   Собрать свою студию, научить, сделать своего актёра - мысль такая остановила Арапова и сделалась решением окончательным.
   И опасался - выйдет голая любительщина. Одно дело - какая-нибудь девчушка на "Мосфильме" в обойме популярных, а здесь весь состав - начинающие. Но давать себе уступки в самом начале...
   Арапов раздумывал, устраивая небольшие перерывы в стукотне по клавишам машинки с очередным вставленным листом. Бродил по пустым вечерним этажам, хрустящим рассохшимся паркетом, разглядывал лепные аканты верха колонн и розеток, потолочную роспись в зрительном зале, по моде сороковых годов изображающую жизнерадостных мужчин и женщин, с развёрнутыми знамёнами идущих в сторону плотин и элеваторов. Трубили в горны провожающие их пионеры в длинных по моде тех лет трусах, радостно надеялись на уходящих академики с бородками, в ермолках, со свёрнутыми в трубки листами трудов в руках, махали руками герои-военные, украшенные орденами и медалями. Ближе к центру кружили довоенной поры туполевские самолёты, большие и тяжёлые в пышных облаках, расписанных рядом с такой же тяжёлой люстрой.
   Темно-красный плюшевый занавес отделяя сцену от зала, прекрасную просторную рабочую площадку с поворотным кругом, кулисами и прожекторами. Арапов раздвинул занавес, медленно прошёл в зал, в глубину его, сел на место зрителя, замыкаясь, сосредотачиваясь на главном...
   Как написано у меня? Самое начало... Как позавчера я его переделал? Вспомнить от первого слова до нужного места...
   Нет, сейчас не самое начало. Сейчас... Там, на восемнадцатой странице...
   "И нож пьяного, не способного думать бандита, и нейтронная бомба образованного господина политика равнозначны, и нож и бомба лишают человека жизни насильственно. Кто подсчитал, сколько с начала двадцатого века убито людей насильственно? Почему разум человека, способный понять необходимость гибели ради защиты своих убеждений, идей, дома, родины, не способен давным-давно полностью устранить насилие как метод достижения цели?"
   Смысл такого монолога можно сделать задником, прикидывал Арапов, разглядывая пустую сейчас сцену. От пола до потолка и на всю ширину изобразить братские могилы, кресты кладбищ, памятники, склепы, почти сравнявшиеся с землёй безымянные, без ничего над ними холмики могил, Вечный огонь. Надо будет разыскать в городе хорошего художника и договориться с ним, этот полутрезвый шабашник, шныряющий по четырём местам, вряд ли сумеет. Задник закольцевать, по ходу спектакля всё время продвигать снизу вверх, тогда получится впечатление бесчисленного множества захоронений. Дать на него холодную подсветку, что-то синее или зелёное, станет ясно потом, как напишет громадный холст художник, А если другое решение? Не задник, а две высокие ленты, постоянно утекающие справа и слева от зрителя в глубину сцены, там соприкасающиеся? Пусть пока останется как вариант...
   Не слишком ли страшно для психики зрителя? Обдумать...
   Тогда где размещать ёлку новогоднего бала в клубе футуристов? Ёлка должна не стоять, а висеть на двух верёвках вдоль пола, свечи на ней укреплены вертикально... Да, среди бала футуристы станут раскачивать её вперёд и назад, ёлка должна стать для зрителя символом пылающего тарана... Такой образ может точно сработать на фоне задника, записанного сотнями, сотнями, миллионов людских захоронений, пылающий таран-протест, футуристический таран-надежда, пробивающий окно к светлому грядущему. Здесь же, на огне ёлочных свечей, футуристы станут жарить яичницу к праздничному ужину. Они в любой детали ищут, как жить по-новому...
   В самом конце сверху опустится экран, и слайдами надо показать два-три снимка ярославского мятежа Савинкова, пять-шесть снимков - Сталинград сорок второго, по нарастанию темы выхода человека в космическое пространство - Байконур, крупные снимки ракет и - Гагарин. Он только снимками, здесь его не сыграет никто.
   Гагарин - броском в будущее, а начало... Сцена открыта, занавес не нужен. Зритель входит в зал и сразу видит обстановку дворянской квартиры, интерьер и мебель в стиле модерн. За роялем сидит музицирующая дама, вот её и сыграет Евгения. Пусть, пока зрители заполняют зал, потихоньку звучит музыка. Вальс "На сопках Маньчжурии". Да, да, музыка должна быть тех лет, того времени...
   И - стихи Игоря Северянина. Громко, через динамики на весь зал, а музыка пусть проходит фоном. Да, так будет начинаться спектакль, настраивая зрителя на время иное до самого непосредственного действия. Северянина сам прочту записью на магнитофон, что-то такое:
   Элегантная коляска, в электрическом биенье,
   Эластично шелестела по шоссейному песку;
   В ней две девственные дамы, в быстротемпном упоенье,
   В ало-встречном устремленье - это пчёлки к лепестку.
   Приятная мелочь. Никто ничего не указывает, свобода. Работать хорошо, когда работаешь сам. Сам, при полной самостоятельности...
   И вот... И вот дворянскую квартиру наполняют гости, верхушка прошлого общества. Военные мундиры, сабли, золото погон. Пенсне, трости, накрахмаленные манжеты штатских, дамы, одетые по стилю конца девятнадцатого века. Прямая строгая осанка.
   Ну-ка? На сцене - воскресный обед.
   Обед в дворянском особняке, обед в дворянском особняке... Сейчас бы проглотить кусок батона с кефиром, там, в комнате... Ладно, надо работать. Обед в особняке... Что идёт текстом?
   - Господа, какая непристойность в нашей, нынешней российской литературе, поэзии! Позвольте мне зачесть афишку, господа? Нет, вы послушайте, вы вдумайтесь! "Состоится вечер всех поэтических школ и групп. С декларациями и со стихами выступят, - я перечисляю, господа, - неоклассики, футуристы, экспрессионисты, презантисты, ничевоки! Что стало с нашей литературой, господа? Кто возьмётся объяснить мне, кто они, эти ничевоки?
   А у нас только однотипные советские писатели, отметил Арапов пунктик принуждения на месте свободы творчества.
   - Э, да что вам до ничевок! Ничевоки и есть не могущие ничего сказать русский душе, русское сердцу. Смею надеяться, вами прочтён свежий нумер "Нивы"?
   - Свежий нумер не получен-с, господин полковник...
   - Напечатаны в журнале пречудесные стихи за авторством дочери генерала, находящегося на фронте. Дочь просит отца драться до полной победы, вот вам образец высокого патриотизма!
   - А верно ли, господа полковник, что наш, наш, русский солдат отказывается воевать и покидает позиции?
   - Не придавайте значения слухам, господа. Не скрою, известны отдельные случаи успешного влияния большевистских агитаторов, да возможно ли наше общее дело, наши стремления российского воинства, наши вековые традиции поколебать каким-то...
   - Футуристы! Дыр-бул-щил! Они меня пугают, они варвары языка, разрушители традиций и устоев... Опасность...
   - Ну, что вы! Опасность не от них, и не от большевиков... В нашем отечестве серьёзная опасность - Григорий Распутин...
   Как же непосредственно в этом месте пристыковать действие, происходящее близко, в нашем времени? Бамовские сосны, разгрузка вертолёта, танцы в складском помещении. Нужен резкий стык, резкое сопоставление. Страна начала двадцатого века и конца его. Рабочие БАМа. Вместе с рабочими - художник Скворцов, приехавший писать свои картины здесь, на стройке. Он живёт вместе с рабочими в палатке, он помогает им разгружать вертолёт, выходит с ними на трассу.
   - Как сделать? - вслух спросил у самого себя Арапов и пошёл по проходу от середины зала к сцене, пошёл назад, медленно, подняв руки и сцепив их на затылке. Он останавливался, быстро взглядывал на сцену, глаза опять становились невидящими, так собирался, концентрировался на главном, - видел актёров, хотя на сцене никого не было, прикидывал их перемещения по сцене, диалоги, и снова, снова воображением прогонял начало спектакля - бамовский кусок вылетал, не состыковывался, какой-то мостик не отыскивался, а часы - отметил машинально, показывали второй час ночи, - не было какой-то зацепки, увязывающей противопоставление дворянина-карателя и художника Скворцова, отстаивающего свою страну в споре с бывшим другом, ставшим преступником.
   Он сел в кресло зрительного ряда, задумался. Мягкий полусумрак зала успокаивал, убирал напряжение. "Устал", - отметил Арапов, а добиться своего хотелось сегодня же, здесь, сейчас.
   В приоткрывшуюся высокую дверь протиснулся низенький толстый дядя Коля, сторож. "Как вас зовут?" "Дядя Коля", "По отчеству - как?" "Да дядя Коля я", - вспомнилось Сергею знакомство.
   - Думал я, однако, спите вы уже, пошёл наверх, а нету вас в комнате. Однако попросить вас должен я сегодня отпустить меня сегодня, может, согласитесь, думаю. Сына встретить я должен, прилетает он в четыре часа перед утром из Омска, ездил он с женой в отпуск к нашим.
   - Из Омска? Да, да...
   А что если вот такое решение? Сзади - движущийся задник, на фоне задника - немая сцена расстрела большевиков, правый и левый углы - бамовские палатки и по центру - Скворцов с Реутовым?
   Реутов: - Вот! - резкий жест назад, - ты видишь их? Они -революционное поколение. Чем они жили? Уничтожали прежнее государство. Чего они добились для себя? Они погибли. Все равны перед смертью, и правые, и не правые!
   Скворцов: - Перед смертью физиологической - да, равны. А мы живём? Мы знаем, к кому относиться с благодарностью за их дела, а к кому с презрением, с ненавистью.
   Реутов: - Какая разница! Все погибшие - не живут, вот истина для меня. Какая разница, кто за какую идею погиб?
   Скворцов: - Разница в том, что они оставили людям.
   Реутов: - Слова, слова, всё слова, Скворцов! Подумать только - погибнуть, не стать, не стать ничем, в прах превратиться! Я предпочитаю жить. Я предпочитаю умереть естественной смертью, но не в результате условий, созданных человеком, не на какой-нибудь войне. Жить, жить человек имеет право от природы! Я - личность, я - художник, а значит я над людьми, ничто происходящее в их среде меня не касается, я должен жить!
   Скворцов: - А когда бы на твоё государство напали враги?
   Реутов: - Всякое общество обязано сохранять самое ценное, культуру. Я -- художник, меня общество обязано сохранить.
   - Жена в письме написала, однако, с молочными продуктами в Омске получше. Конечно, там у них не в пустыне жить. С утра в магазин подойти, так творог купить можно, пишет, хлеб, однако, повкуснее нашего выпекают, ассортиментом пошире. Сравнить когда с выпечкой нашего пятого хлебозавода...
   - Вы не ушли ещё, дядя Коля?
   - Однако слушаете меня внимательно, я и рассказываю вам.
Арапов усмехнулся, одними глазами. Встал, прошёлся по проходу между рядами кресел. Не совсем увязывалась врезка...
   - Идите, я запрусь.
   - Не пугайтесь оставаться один, Сергей Игнатьевич, места наши тихие, не шалят хулиганы, ничего такого не бывает. Однако пошёл я тогда, заприте за мной. Работу вашу понять не могу, Сергей Игнатьевич. Сидите один, смотрите да молчите. Руководил у нас духовым оркестром Михаил Антоныч, народ к нему соберётся, дует в трубы, особенно перед праздниками. Однако водку он любил пить, уволили по статье за пьянство. Алибек Алибекович позовёт его к себе в кабинет, говорит по-хорошему, мол, не надо тебе...
   - Дядя Коля, вы можете опоздать.
   - Пошёл я, пошёл, спокойной ночи вам. Однако могу опоздать, правильно вы сказали, опоздать могу, хоть и на своей машине.
   Белые мраморные ступени широкой лестницы. Вделанные в приступки латунные кольца, кое-где сохранившиеся потускневшие латунные прутья, когда-то прижимавшие ковровую дорожку. Паркетный танцевальный зал, высокие итальянские окна. Золотистые шторы на них, длинные, до паркета пола. Дворец, выстроенный народом для себя. Наверное, в подобных красивых залах танцевали на петроградских балах господа Рябушинские, князья Юсуповы, штабс-капитаны и полковники Генштаба, дворяне, противопоставившие себя, свою власть народу своей же страны. Как народ угадывает нужный путь, почему в семнадцатом году он пошёл за большевиками? Мир - народам, земля - крестьянам, фабрики - рабочим. И власть - сове­там народных комиссаров. Не в этой ли простоте понятных каждому лозунгов и лежит начало нашего современного социалистического строя?
   Но ведь власть - не у народа...
   Если не упрощать, а смотреть серьёзно - да разве из-за личной ненависти к конкретному большевику целые армии дворян несколько лет гибли в гражданской войне? Русский шёл на русского, брат - на брата. У белых были свои идеалы, своя правда, и - у красных. Правда народа, пошедшего за большевиками, оказалась единственно необходимой для всей страны. Жить каждому своим трудом или же наживаться за счет труда других - вот грань, разделившая белых и красных. Способ наживаться за счет других был способом воровства, узаконенным государством до семнадцатого года. Воровство, и ничто иное. И где же до семнадцатого года было искать: человек человеку друг, товарищ, брат? В Библии? Не убий, не укради? Не убий меня за мои узаконенные лихоимства, не сруби украдкой дерева в лесу моём? Где искать? В замороченной религией охране частного капитала?
   Как сейчас надо понять до всей глубины революцию семнадцатого года! Одно - читать в различных источниках, а умом до точности дойти... Ведь и о ней мне говорить со сцены!
   Империализм и социализм. Вот что показывать, борьбу двух систем. И сегодня - тем более необходимо, что и было и остаётся целью той системы борьба против нашей как исторической перспективы человечества. Разве сегодня на Западе не издаются книги, предсказывающие сохранение капитализма в будущем и полное исчезновение социализма из мировой истории? Издаются и книги, изготавливается и новейшее вооружение" срываются переговоры об ограничении вооружения. Об ограничении. А когда начнётся отказ от войн?
   Но почему часто такой ценой - ценой жизни отстаивается право человека на выбранный им образ жизни? Что, действительно и без сомнения живущий в обществе не может быть свободным от него? А надо быть свободным. Так ли уж человек обязан подчиняться скопищу, обозначаемым как общество? Откуда тогда случаются в мире личности выдающиеся, умеющие отвергнуть прошлое и показать решения новые?
   И почему единственное из животных в природе - человек, - убивает себе подобных? Волк не убивает волка, олень - оленя. Когда животное разумное поймёт и уберёт противоестественность насильственной смерти? Когда перестанет убивать? Уже и среду своего существования убить способно и ядерной войной, и экологическими неспешными изменениями...
   Ну, а ближе к пьесе... Есть правда народа передовой в мировой истории страны, правда Перекопа, Сталинграда, Гагарина, Ленина. Правда обыкновенного рабочего человека. Какой может быть правда Реутова, есть ли она у него, молодого художника, требующего признания феноменальности своих занятий и ради личной свободы отказавшегося от Родины? Как точнее показать его вот такого? Пережиток прошлого, - в основе? Слишком далеко по времени. Объяснить дурным влиянием Запада? Глупость. Как точно обосновать причинность его поведения, поступков?
   Арапов бродил по танцевальному залу, размышляя, натыкаясь на свои отражения в мраморе круглых колонн, расплывчатые, заметные слабо... Прошёл коридором, глянул на белый плащ в комнате, ставшей временным жильём, вышел на балкон. Только цепочки огней светились вдоль улиц города, и на западе, в стороне Москвы, красными вертикальными огнями отметились в небе трубы металлургического комбината. Внизу вызванивали однообразные сверчки, душно пахло нагретым с полудня асфальтом. Он посмотрел на часы. Начался третий, новых суток. Машинка с не допечатанным листом бумаги, свёрнутый спальный мешок... А как надо было говорить сейчас с тем, кто поймёт, - о своей пьесе! С Мастером. С мамой. С Решетниковым. Но лучше - с Лёшей. Какую пьесу сейчас ставишь ты, Лёшка? Лёшка-Лёшка, друг мой однокурсничек, бывший слесарь из Брянска...
   Пойти к Евгении? "Проснись! Представляешь, я думаю - начало пьесы нужно изменить. Прикинь, посмотри свежим взглядом, я расскажу тебе!" Посидеть с ней, выговориться, обрадоваться удаче или наоборот, начинать искать новый вариант. Какая разница, видел или не видел её в эти два дня?
   "Пошли мне господь второго, чтоб вытянул петь со мной", - пришли из памяти строчки стихов Вознесенского.
   - Ты сам ещё ничего не начал, - почти явственно услыхал голос Лёши, спокойный, без насмешки, без желания обидеть. - Ищи и отбрасывай нестоящие варианты, у нас такая работа...
   И попробовал представить километры, разделившие их теперь, представить перелётом по воздуху, как взял бы билет, как сел бы в высокое кресло белоснежного лайнера, потом представилась дорога поездом до Москвы, свидание с мамой, - представить попытался никогда не видимый город друга, развёртывая спальный мешок, устраивая под головой толстый том Шекспира, засыпая и видя расплывчатым свет в противоположном конце московского подземного перехода, ближайшего к дому. А Евгении сейчас - хорошо? - догнала мысль в полузасыпании. - Она не оскорблена мною? За неё мне потребуется отвечать?
  
   Глава 4
   - Завтра-то пятница, в баню пойдёшь, нет ли? Баня сейчас разве лучше стала та, ремонтированная которая, если с нашенской сравнивать? Не пойти туда мне, что ли? - лениво спрашивал позади осипший женский голос, капризный, скучный.
   Арапов стоял у передних дверей автобуса и не оглянулся, хотя очень хотелось. Попробовал сначала до деталей вообразить говорившую. Она толстая, ей нравится прикидываться больной и подолгу разговаривать о болезнях. Не училась, вряд ли когда работала физически. А у моей хозяйки дворянской квартиры каким должен быть голос? Наверное, слегка ленивое произношение? Высокий рост, прямая спина. Кого мне найти на такую роль?
   -..она видела, продавали там, а в баню я нашенскую иду, ближе потому что. В пятницу баня законная, да и грязная я, на ванную очередь заняла, билет надо выкупить, - важно объясняла та, позади, интонацией надеясь на понимание и сочувствие. - Потею вот сильно. В парной прежде побуду, и в ванную пойду.
   - Веник у тебя есть, или как?
   - Хочу веник новый взять на энтот раз, думала и об венике. Степанычу говорю: Степаныч, веник наш обтрепался. А он говорит: так возьми другой, когда прежний обтрепался. Я говорю: сходи ты на веранду, веник мне принес. Он и принёс. Ездили мы к нашим в Россию, дочь там у нас замуж вышла, рассказывала я тебе, ничего вроде живут. Веники от них привезли, всё по правилам, берёзовые веники, с прошлого лета наши заготавливали, ну и нас не обделили. Мой колбасы захотел варёной, пусть, говорит, без сала будет, по два рубля шестьдесят восемь копеек за килограмм. В нашенском магазине такую не продают, с утра сегодня кур давали потрошеных, а колбасу не привезли с утра, а мой захотел колбасы варёной, поехали я в магазин "Радуга". С салом колбасу я на днях брала, мой такую есть не хочет. Я ему говорю: так давай пожарю, раз она жирная такая, а он говорит: пожарь.
   - Видишь как, тебе на своего угодить надо. Я вот своему чего ни сготовлю, съест и прихвалит. Мясо он не всегда, в голубцах когда, либо с картошкой затушу. Больше каши всякие любит, язва желудка у моего открылась, вот какая болезнь. Ты знаешь, бывает болезнь, называется язва желудка. А может гастрит, я не знаю, правильно как назвать. На неделе к врачу ходил он проверяться, врач ему говорит - а и правильно! а и правильно! - не кури, говорит врач, курить бросай совсем, а то лечить моего вроде трудно.
   Арапов быстро оглянулся. Точно, что и вообразил, вдвоём с трудом умещаются на автобусном сиденье. Он попытался отнестись с пониманием к ним, отыскивающим колбасу без сала, войти на секунду в их образ, отбросив свои, где чёрт ногу сломит, заботы, и - отделительно вздрогнул. Как, зачем нужно, - поразился он, - прожить по сорок с лишним, успеть уродливо растолстеть, суметь не научиться правильной речи, потонуть в грошовых бытовых копаниях и не смущаясь, самолюбиво сообщать знакомой, а заодно и всем в автобусе - "грязная я, потею вот сильно"? Права Евгения своим запретом защищать серость!
   Раздражение перешло и на крепкие заборы пригорода, откуда автобус выбирался. Но слишком медленно выбирался. Арапов опаздывал, нервничал ещё и поэтому. Автобус больше дёргался на остановках, чем мотался по ухабам не заасфальтированного пригорода. В одиннадцать, обещал директору, вернётся во Дворец. Художника дома не застал. Всё, что узнал от его жены - уехал в какой-то далёкий совхоз на шабашку. Так лучше, всё равно мне нужен художник другой, знающий сценографию, - решил Сергей, выскакивая на остановке.
   Алибек Алибекович мудролицо сидел за своим большущим столом, сложив перед собой крупные руки. То ли дремал, то ли думал о чём-то, но голову держал, прищурив узкие щелки глаз, прямо.
   - Ай, Сэргей, щево он тебе говорит?
   - Я не видел его Алибек Алибекович! Жена сказала, уехал на шабашку в какой-то совхоз. Какая нам от него польза, какой толк? Получает зарплату и днем с огнём не сыщешь! Я узнал, на металлургическом комбинате есть мастерская. Сам договорюсь с толковым парнем. Нужно оформить по совместительству, ради бога, за деньги мой парень всю работу сделает! Плюс - чтобы ему работа стала интересной, - разгорячённо выложил он.
   - Понимаешь, правильно ты придумал, Сзргей. На что нам такой плохой щеловек? Когда ищут, на работу не едет, понимаешь, зарплату просит, сам нищево не делайт. Прошу его как щеловека, понимаешь, собрание будет, лозунг мне пиши. Краску куда-то уносил, нищево не писал, народ прыходыл, какой комната написана нет. Стыдно мне, понимаешь. Правильно придумал, меняем его, приказ пещатать будем. А ты щестный щеловек на сюда зови, пускай работает, правильно. Щево случилась, Сэргей, новость такой. Твоя зарплат сто сорок, знащит. Звонил я мал-мал туда-сюда, знащит, с профкомом советовался. Зарплату больше разрешают сделать, ты ещё и мой заместитель будешь теперь, понимаешь, анау-мынау, две головы лючще думают.
   - Если доверяете, Алибек Алибекович...
   - Конышна, конышна. Сэргей, понимаешь, вот какой дел надо сделать тебе. Две лексий надо тебе говорить нашим рабощий на руднике. Люди далеко работайт, работа турудный у них. На шахта приедешь, народ тебя хорошо встретит, радостно. Ты щеловек молодой, джигит, понимаешь, как по-нашему называешься, образование есть болшой, легко тебе лексий щитать, давай поезжай, Сзргей. Мине секретарь из горкома партии звонил, как у нас дела, спрашивал, - засмеялся Алибек Алибекович, - знащит, как такие дела, как другие полущится, хорошо разговаривал секретарь. Телевидение из Алма-Аты на шахта поедет, кино сделать про наших передовиков. Секретарь знамя переходящее врущит, герои труда, понимаешь, план досрочный дали, хорошо люди работают. Он знамя вручайт, ты лексий мал-мал говори, международный положение скажешь, мы артистов пришлём скоро, говори, театр организуем и показывать им будем. Ай, народ немного угощайт станет, на гости позовёт, арак мал-мал пить, бешбармак кушайт, ты пыравилна себя веди. Ты щеловек новый, на Москва учился, авторитет тебе надо, не пей много арак, джюз грамм, и хватит. Ай, Сэргей Игнатавиш, давай поезжай, не обижайся, щеловек ты молодой, джигит, понимаешь, дорога лёгкий, степь красивый, посмотришь сам.
   И настолько то ли изысканной восточной лестью, то ли серьёзным почтением оплелась интонация голоса Алибека Алибековича, так твёрдо удерживали недоумение Арапов щёлки его глаз - ехать придётся, понял режиссёр, он же теперь и заместитель директора пустующего Дворца.
   - Когда я вернусь оттуда, Алибек Алибекович?
   - Ай, нощью назад, машина будет горкома партии. Ты иди сейчас на горком партия, спроси там Муждабаева Ораза Смагуловича, секретарь главный. Я ему звоню, говорю, ты поедешь от нашего Дворца культуры лексий мал-мал выступать.
   - Ко мне к семи вечера на репетицию должны придти люди.
   - Пыравилно побеспокоился, поволновался. Скажу им, заптра репетиций, вешером завтра. Останусь здесь, подожду их вечером.
   "Алибек Алибекович! - крикнул в душе Арапов, - послать бы к чёрту на кулички ваши рудники и лекции! Дайте мне заняться только своим 0x08 graphic
делом! И сказал:
   - Оказывается, у нас есть завхоз? Пожалуйста, напомните ему, чтобы в репетиционном зале вытерли пыль и вымыли полы. Я поехал.
   - Сэргей Игнатович правильно, я скажу запхоз, работайт надо ему, понимаешь, сапсем ленивый стал. Счастливый тебе дорога, сюда скорей возвращайся.
   Жёстко пропечатал Арапов каблуками паркет коридора, с прихваченным белым плащом и удержанием в себе гнева застыл на ступеньках парадного длинного крыльца. Отказаться и не ехать? А как тогда найти деньги на декорации, на костюмы к спектаклю? Без Алибека Алибековича не найти. И вздохнул тоскливо по желаемому, резко отодвинутому.
   Ладно, в несущественном где-то можно и уступить. Да и по дороге наверное получится обдумывать свои дела...
   Раздражение отошло, в глазах прояснилось. Стоял, разглядывая улицу. Куцеватый кустами сквер прямо перед Дворцом украшала странная для здешней географии серийно-массовая скульптура пятидесятых годов, девушка с веслом. Какие-то насмешники выкрасили её купальник в голубое, тело постарались изобразить загоревшим, а на разутых ногах прямо поверх пальцев накрасили зелёные тапочки с чёрными короткими полосками шнурков. И музейно, как из учебника истории древнего мира смотрели на фронтон Дворца белые на крашеном лице, с синими зрачками глаза.
   А всё здесь, - трудно, без желания признался себе Арапов, - в прошедшем времени. Погибающее. Для сороковых, пятидесятых оно было нужным. И модные тогда потолочные росписи с академиками и пионерами, и тяжёлых форм старая мебель, плюшевые шторы на окнах и хилые деревца сквера, скучного, тоскливого в окружении остатков изломанного штакетника, а сам Дворец с упавшей местами штукатуркой фасада. Кому он строился? Культуру - в массы? Меня-то какого чёрта понесло в эту тьмутаракань? Неужели и вправду собирались здесь праздничные вечера рабочих, гремел обязательный в те времена духовой оркестр? И самодеятельный театр ставил "Доходное место" Островского?
   Дворец, без людей ставший пустой каменной коробкой. Такой тяжёлой заброшенностью потянуло от гранитных ступеней парадного крыльца, голубого купальника гипсовой девушки с веслом, таким тоскливым ощущением передела существующего где-то движения общества, - неожиданно для себя Арапов вздохнул судорожно, как проплакавшийся мальчишка. Отшвырнул сигарету, пошёл к автобусной остановке, убирая себя от тоски.
   И зачем я поеду? - вернулась злость в автобусе. - Для чего? Лекция о международном положении? Они что, газет не читают? Каждую неделю идут политические обзоры по Центральному телевидению, мало? Скорее всего нужна галочка о проделанной работе в отчёте Алибека Алибековича. Один он, гол, как в поле сокол. Ладно, придётся посмотреть на азиатскую степь...
   День уже пропал. Сразу, с утра. Он намечал сегодня побыть в одиночестве в зале, вообразить, нетерпеливо прикинуть план двух, трёх, прибросочных сцен, какой актёр откуда начнёт идти и где остановится, его жест, несколько коротких, резких фраз, и те четверо, от задника, подходят медленно...
   Сегодня хотел отнести в редакцию городской газеты статью, по задумке написанную так, чтобы молодёжь привлечь к себе, сегодня думал обязательно начать печатать чистовой вариант своей пьесы. Ничего не вышло.
   Резкая вертикальная полоса красным. Чёрный шрифт текста афиши. То есть не афиши, а пока объявления об открытии в городе экспериментального театра. Он сам набросал вариант объявления, броского, чёткого, и сейчас взглядом натыкался на белые листы в разных местах города.
   Ступеньки, тяжёлая дверь горкома партии, лестница, второй этаж, дверь в приёмную, полированная в кабинет секретаря...
   - Вы куда, товарищ!? - остановил Арапова встревоженный возглас.
   - Меня ждёт товарищ Муждабаев. Как его имя-отчество? Я не запомнил...
   - Пока он занят, - важным тоном подчеркнула всю фразу девушка и, когда Арапов отпустил ручку двери, села за свой столик секретарши, всем видом стараясь показать особую важность своего рабочего места.
   Прозрачная белая блузка, строгого синего тона привычная для официальных приёмных юбка, гладенькая причёска и быстрые, старающиеся разглядеть приезжего москвича глаза. Кружева дорогого, наверное импортного лифчика, просвечивающиеся сквозь прозрачную блузку. Сразу вспомнился театр, где практиковался, и режиссёр Ольга Фёдоровна, вместе с ним проводившая глазами двух девушек ну в очень коротких по возникшей моде миниюбках. Она тогда улыбнулась, но, повернувшись к Сергею, серьёзно сказала:
   - Надо смотреть, Арапов, если нам хотят показать всё. Надо смотреть, - настойчиво подтвердила, - хотя вам и неловко.
   Смотреть сейчас не хотел, отвернулся к окну. Всё утро - настрой на работу, и - обрыв. Дотронулся ладонью до игл кактуса на подоконнике, укололся...
   А как сейчас мама? Почему не пишет? Действительно очень долго идут сюда письма? Только бы она не расстраивалась, Казахстан так Казахстан, какая разница! Главное есть, - работа. Я объяснил, написал ей подробно, я попросил ответить поскорей...
   Из кабинета секретаря выходили люди, и девушка, почему-то стараясь угодить, словно прежде обидела, сама открыла полированные двери, приглашая его войти.
   - Спасибо, - быстро поблагодарил Арапов, проходя рядом с ней. Уже знал, на репетиции к себе её приведёт обязательно. Внимательная, и по фактуре подходит. Девчонка, показывающая себя в приёмной ежедневно, захочет показать на сцене, себя.
   Глаза, привыкшие схватывать суть, анализировать, решать сразу, приостановили за порогом кабинета и показали место, самое близкое к большому рабочему столу. Самый главный начальник всего города выслушивал кого-то по телефону и отвечал междометиями, раэглядавая Арапова. Арапов тоже попытался сразу понять, с кем столкнули дела сегодняшние. Новый, как из магазина утром светлый костюм, не отставшие от моды и воротник рубашки, и галстук, и крупные очки, за такой оправой бегали в Москве знакомые ребята.
   - Я ждал человека вашей специальности у нас в городе и рад с вами познакомиться, - встал с кресла Ораз Смагулович, протягивая руку. Телефонная трубка будто сама легла на место. - У нас с вами, Сергей Игнатьевич, есть пятнадцать минут, переговорим наскоро перед поездкой.
   В кресло он не сел. Ходил по кабинету, стараясь не упускать из вида лица собеседника.
   - Как наш город? Не приуныли после столицы?
   - Нет. Откуда вы так хорошо знаете русский язык? - неожиданно для себя спросил Арапов. - У нас чистое произношение.
   - Вы слышали и другое? А-а, наш аксакал, уважаемый Алибек Алибекович... У нас все современные казахи и пишут, и чисто говорят на русском. Мы каракесеки, так прежде назывались проживающие на здешней территории казахи, а и свой язык, и русский с первого класса изучаем в школах. Эпоха безграмотности для нашего народа в истории позади. Что касается непосредственно меня - я учился в историко-архивном институте в Москве.
   - На улице Двадцать пятого Октября?
   - Да, - с удовольствием согласился Ораз Смагулович. - Вы москвич, поэтому знаете?
   - Моя мама живёт на этой улице, - обрадовался Сергей лишней возможности вспомнить дом.
   - Вы... не в настроении сегодня?
   "Ну и видит, - отметил для себя, сразу сосредоточившись. - С ним надо только напрямую".
   - Я думал сегодня заниматься своим делом. Я режиссёр, Ораз Смагулович, и хочу заниматься только своим театром. Конкретно - ставить свою пьесу.
   - Быстро вы запомнили моё отчество, некоторые путаются. Значит, вы ещё и драматург? Вы написали пьесу?
   - Нет, - выдохнул воздух Арапов, - я не драматург. Пробую. Пока не написал.
   - Так я не совсем понял, какую свою пьесу хотите ставить?
   Такой разговор Сергею нравился. И откровенно, и напрягаться, думать над словом надо, чушь не скажешь.
   - Я её пишу, одновременно ищу людей, подбираю на роли. У меня такая манера, нет, скорее правило, делать всё сразу. Очень мало времени.
   - Почему мало? Работаете по совместительству?
   - Я работаю только во Дворце. После шестидесяти лет таких сил не будет, с полной отдачей осталось работать тридцать четыре года.
   - Хм, разумно, Сергей Игнатьевич. Распределили жизнь сразу. Если вы так строго к себе относитесь, значит, намерены добиваться успеха. И рассчитываете, у вас не будет неудач, промахов?
   - Не знаю... На них не хочу терять время. Ну, а будут... Не знаю, Ораз Смагулович. Успех? Ну, что успех? Я считаю, от желания создать новое есть польза.
   - Я - тоже.
   - Мне необходимо поставить спектакль, тем более - первый.
   - Что ж, творчество... У вас, конечно, работа сугубо индивидуальная. Но мы всё-таки привыкли к определённому порядку. Пьеса пишется, затем обсуждается, получает или отказ или разрешение на постановку. Мы попробуем вас понять, пойти навстречу вашим устремлениям и все-таки интересно посмотреть, что вы собираетесь ставить. Спектакль будет показываться людям нашего города и мы, партийные руководители, обязаны быть в курсе происходящего.
   - Я понимаю. К тому же моя пьеса экспериментальная, театр тоже хочу сделать экспериментальным. Мне нужна, необходима поддержка партийных, идеологических работников.
   - Пьеса чем экспериментальная?
   - Как объяснить? Сразу - сложно. Я отказываюсь от традиционного, позавчерашнего, я уверен, надо искать новые формы...
   - Надеюсь, разламывать Дворец и перестраивать его в висящий в воздухе шар не станем? - пошутил секретарь. - Проект Андрея Вознесенского Дома поэзии видели? Как он точно называется, - клуб, дворец, центр, дом?
   - Да, в "Юности" публиковался...
   - Мы выяснили, вам нужна помощь. И нам, - улыбнулся Ораз Смагулович, - необходима сегодня ваша. А вы собрались в поездку без настроения. Чем сегодня не довольны?
   "Сколько ему лет? - прикинул Арапов, - Тридцать восемь? Сорок? Он не чиновник, он выдерживает позицию и руководителя, и товарищества, с ним хорошо бы поговорить о многом и подольше..."
   - Вечером собирался провести первую репетицию, сорвалось.
   - Репетировать не написанное?
   - Я должен посмотреть людей, на что они способны. Пока подготовлю не профессиональных актёров, пьеса напишется.
   "В предположениях я ошибся, - подвёл черту секретарь. - Какой он неудачник, когда только институт кончил? Где было ему познавать неудачи? Поехал к нам искать деньги? Лихие ребята их делают и в Москве. Романтика? А его разумная настойчивость добиваться намеченного? Много в нём нетерпения, есть и твёрдость. Такой человек может крупно ошибиться, такой способен далеко пойти, когда пойдёт верно. Ни опыта, ни авторитетного имени, и сразу - в эксперименты. Как наши люди в Космосе. Опыт, опыт... У меня он был?
   - Галя,- нажал клавиш селектора Ораз Смагулович, - подготовьте машину. Передайте водителю знамя, Почётные грамоты, мы сейчас выезжаем. Позвонит Елисеев - пусть перезвонит Акчурину в промышленный отдел, он отдаст ему документы, так и передайте, пожалуйста. Всё.
   - Сергей Игнатьевич, вы член КПСС?
   - Нет.
   - Почему?
   - А знаете, никто со мной об этом не говорил.
   - Ждёте? А сами? Возраст почти не комсомольский, или уже выбыли из комсомола автоматически?
   - Меня исключили из комсомола. Давно, в десятом классе.
   - Хулиганский поступок, - прямо, в глаза секретарю сказал Арапов.- Не откровенно с вами не хочу. Дружил с девчонкой, её пытался изнасиловать... один, из параллельного класса. Я от неё узнал, наказал его сам, а на собрании причину не сказал. Для меня её чистое имя было важнее, к чему славить её на всю школу?
   - Я понимаю, жизнь... Надеюсь, вы научились подобные вопросы решать иначе? О вступлении в партию советую подумать серьёзно. Прямо скажу, вам придётся заниматься не только театром, да и искусство у нас глубоко партийное. У вас редкое для наших мест образование. Надо будет оказывать помощь в организации культурного отдыха для молодёжи, для нас необходимы выездные концерты, лекции на отдалённых рудниках. Я специально беру вас в поездку, кстати, идемте в машину, - вместо агитации хочу показать вам, в каких условиях живут и работают наши рабочие и инженеры, горняки. Народ замечательный, не всякому по нраву здешние природные условия. Приезжих не много, но есть, а остаются самые крепкие. Вот мы четвертый год бьёмся, и пока не получается построить ретранслятор, на отдалённых рудниках люди телевизоры смотреть не имеют возможности. Вы на какую тему подготовили лекцию?
   Арапов сел на заднее сиденье чёрной "Волги", рядом со стопкой завёрнутых в обёрточную бумагу грамот. Поверх в полиэтиленовом пакете лежало свёрнутое, без древка, знамя.
   - Я не готовился. Даже утром не знал о поездке.
   - Сергей Игнатьевич, вы недавно из Москвы. Что от нас она за тридевять земель, убедились? Последние политические события люди знают, сейчас все грамотные и газеты выписывают, а, наверное, им интересно послушать ваш рассказ о столице. Расскажите им о новом строительстве, например, о московских улицах, театрах, художественных выставках. Вот как вы учились в ГИТИСе? О таком редком учебном заведении рабочим интересно будет послушать, как вы думаете? А вдруг у кого-то появится желание и своих детей направить на учёбу в ГИТИС? Говорите просто, от души, народ у нас открытый.
   - Как получилось, что во Дворце стало так пусто? Говорят, были когда-то кружки, художественная самодеятельность...
   - Да, наш Дворец... Понимаете, временное - я считаю, - временное запустение самым прямым образом связано с причинами экономического характера. У нас истощился старый карьер, выявилась острая нехватка руды для комбината. Геологи отыскали новое месторождение, мы его разработали, но к сожалению процентное содержание меди и других металлов в руде нового карьера оказалось не совсем подходящим для прежнего технологического процесса комбината. Нам пришлось многое перестраивать в технологической цепочке, обе последние пятилетки были для нас невероятно сложными. Промышленность не остановишь, нашу медь жду не один и не два завода страны, государственный план выполнять необходимо, так? Сложнейшая реконструкция на ходу, вот и получилось, что с культурной работой для людей мы крепко отстали, не до того, честно говоря, было, две пятилетки город жил в невероятном напряжении. В песне поётся - хлеб всему голова. У нас всему голова медь. Не будет меди - сойдёт на нет и город. А она есть, город живёт, и, я думаю, наши упущения в плане культработы мы поправим, а, Сергей Игнатьевич? И вы в этой работе будете нашей надеждой.
   Красноватая, пустая за городом земля плоско неслась мимо автомобиля, поражая непривычной обнажённостью. Ничего на ней, смотрел и поражался Арапов, не росло; на ровной твёрдой дороге, по которой мчались, не было даже асфальта, и не трясло. Танк, казалось, проедет и следа не оставит. Длинные плоские подъемы, почти холмы тянулись по горизонту и впереди, и когда доезжали до них, холмы оказывались такими же долгими равнинами, как и оставленные позади. Не встречались никакие строения и жилые посёлки. Дважды заметил Сергей в небе больших птиц и показал на них спутникам, назвав птиц орлами. "Беркуты", - поправил Ораз Смагулович.
   - А где же выращивается знаменитый казахстанский миллиард хлеба? Здесь и полыни не видно...
   - Сельского хозяйства в наших местах почти нет, Сергей Игнатьевич. О пустыне Бетпак-дала приходилось читать? Краем она захватывает нас, она рядом. Зона пустынная, климат у нас жёсткий. Зимой от морозов земля режется трещинами. Снега выпадает мало, не лежит он, ветрами сдувает, а морозы часто за тридцать градусов. Летом дождь - счастливая редкость, и рек никаких, наши реки отмечены на картах пунктиром, что означает пропадающие в песках. На рудниках у нас пробурены глубокие скважины, достаем питьевую воду с большой глубины. Так и город водой снабжается. Валерий, - сказал он шофёру, - ты сверни на пятьдесят четверном километре, покажем товарищу.
   Отъехав в сторону, они вышли из автомобиля и направились к металлическому обелиску, темнеющему среди пустыни. "Похоронен кто-нибудь", - решил Арапов. Подобный обелиск он видел во дворе школы в городе, там покоился прах инженеров, в тридцать втором году вылетевших на строительство комбината и погибших в авиационной катастрофе.
   И совершенно неожиданная надпись остановила Арапова. Захотелось руками дотронуться до земли возле самого обелиска, показалось, она ещё хранит прикосновение аппарата, вернувшегося из самого Космоса. Именно здесь, прочёл на обелиске Сергей, приземлился один из самых первых космонавтов планеты. История, дата в развитии космонавтики, но как много значил день приземления тогда, когда успешное окончание полёта, когда каждый из первых полётов становился радостью, необычным праздником для народа и новой - для космонавтов, учёных, - уверенностью в возможностях человека, новым познаванием неизвестных прежде дополнительных часов, суток на орбите... Ни ярких автобусов, ни щёлканья фотоаппаратов, ни своих и иностранных туристических групп. Обычная для этих мест красноватая пустая земля утягивалась во все стороны, обычное бледно-голубое небо высилось замкнутым куполом, а навсегда между этой точкой земли и бездонностью космоса остался исторический случай прикосновения космического корабля, ушедшего со старта в грядущее и сюда возвращённого разумом человека.
   - Вот мы на какой земле живём, Сергей Игнатьевич. В нашем крае и не такое встречается. Когда, Валерий, последний раз мы видели взлёт космонавтов?
   - В декабре, Ораз Смагулович. Да в городе все смотрели, неделю разговоры шли...
   - Что, видно сам космический корабль?
   - Ну что вы, у него скорость! На орбиту выходит за десять минут. В декабре я и на балкон выскочить не успел! Грохот слышен такой, словно полк реактивных истребителей поднялся, в небе пламя среди дня разглядишь свободно и впереди маленькая серебристая чёрточка, пока к ней приглядишься - её и нет. Пойдёмте в машину. Вы были, Сергей Игнатьевич, в экспериментальном театре-студии на Красной Пресне?
   - Да, не раз. Вы что, читали где-нибудь?
   - На Красной Пресне я смотрел спектакль "Аты-баты, шли солдаты", - усмехнулся секретарь, довольный ошибочным предположением собеседника. - В апреле на совещание в Москву ездил, с приятелем ходили. Вы думаете, партийным работникам не интересны экспериментальные поиски в искусстве? У меня дома лежит альбом Сальвадора Дали. Правда, Урала Тансыкбаева и нашего Тельжанова я смотрю с большим пониманием, вы таких художников знаете, конечно. Тут - кому что, о вкусах не спорят...
   - И как, Ораз Смагулович, вы относитесь к экспериментам в искусстве?
   - Просто, Сергей Игнатьевич. Новое непременно нарождаться должно и в технике, и в отношениях людей, и в искусстве. Сумейте в вашем эксперименте дать людям нужное для них, кто тогда станет отрицать? Партийный работник как понятие, я думаю, ещё не стал синонимом для понятия консерватизм.
   - И вы согласны, что люди сразу могут понять новое и принять его? Ведь, кроме сознания отдельного человека есть и сознание общества, большой группы людей. Неужели сознание общества дошло до согласного восприятия нового без отрицания его из-за инерции, прекращения потребности мышления?
   - Нелёгкие вопросы вы умеете задавать, Сергей Игнатьевич. Я не знаю, к примеру, что за сопкой впереди. Вот Валерий довезёт нас, и увидим.
   - На один мой вопрос мне до сих пор никто не смог ответить, - печально и негромко произнёс Арапов. - Я задал его на уроке обществоведения в десятом классе.
   - Какой вопрос?
   - Человеческое общество знает пять формаций, - рабовладельческий строй, феодализм, капитализм, социализм и коммунизм. Коммунизм сейчас считается высшей фазой развития общества. Но какая новая формация будет за коммунизмом? По марксистской теории, развитие общества постоянно, и одна общественная формация переходит в другую, следующую за ней. Что будет за коммунизмом?
   - Как вам ответил учитель?
   - Сказал, что пока не родился новый Карл Маркс...
   - К сожалению, - обернулся Ораз Смагулович, улыбнувшись, - и я присоединяюсь к его ответу. Будем решать задачи ближайшего плана, их для нас, я думаю, хватает предостаточно. Вы простите меня, подъезжаем, я должен просмотреть некоторые документы...
  
   Глава 5
   Мальчишка шёл по городу. Улица, сообразил он, самая главная, потому что на этой улице часто попадаются магазины и тесно среди людей, а троллейбусы и легковушки катятся в несколько рядов.
   В этом городе его не знал ни один человек, сюда он без билета ехал в разных поездах несколько дней и ночей, и насильственного возвращения обратно в родительский дом здесь Серёжа не боялся. На главной улице часто попадались теперь хорошо знакомые щиты городской справки. Среди объявлений об обмене квартир и продаже мебели, о потере горячо любимых собак он искал адрес заветного училища, где ему выдадут чёрную форменную одежду с полосатой тельняшкой, накормят и научат профессии моряка. Витька из их двора уехал в Одессу в такое училище, его бабушка рассказывала, как хорошо кормят курсантов три раза в день и какую всем им выдали форменную одежду.
   Который день Сережа почти не ел ничего, кроме чёрного хлеба по семь копеек с названием "Бородинский" и самого дешёвого молочного мороженого, зато жил как хотел, самостоятельно. В буфете вокзала, где ночевал на деревянном диване с буквами "МПС" посреди прямой, жёсткой спинки, он видел, как заросший щетиной мужчина в замызганном пальто собирал со столов недоеденную жареную рыбу и куски хлеба. Складывая добычу в тряпку, мужчина долго сидел на соседнем диване, от него противно воняло какой-то кислятиной.
   До боли в животе Серёже захотелось поесть дымящуюся паром рыбу или горячий суп. Он купил один стакан чая, заранее высмотрев оставлений кем-то кусок утятины. Пьяница куда-то ушёл, Серёжа занял место за столиком.
   Золотисто блестел корочкой утиный бок. Тот, кто ел его раньше, отрывал мясо руками, только в одном месте надкусил. "Я буду есть там, где зубами не трогали", - подумал Серёжа. Рука сама потянулась к брошенному куску, в горле счастливо пересохло. Но сразу показалось, что смотрят и буфетчица и другие люди, стоящие в очереди за едой. Он выпил купленный чай, стараясь не вдыхать запах жареного мяса.
   Ни какой-то улице встретился ещё один щит с объявлениями. "Стипендия... иногородним общежитие не предоставляется... в порт срочно требуются ночные сторожа... нашедших папку с дипломной работой просим сообщить по адресу за вознаграждение"...
   Если найду папку, - сообразил он, стараясь запомнить адрес потерявшего, - от вознаграждения откажусь, лучше попрошу помочь мне устроиться в училище.
   Вчера он подошел к моряку возле ворот в порт и сразу - ему показалось, что этот моряк добрый, - попросил "принять на корабль".
   - Пойди к отцу и передай мой приказ: всыпать тебе десять горячих, - серьёзно ответил толстый моряк, отщёлкнув в сторону окурок. На глазах непроизвольно выступили слёзы, и только от того, что именно к отцу пойти он не мог. Отец - в этом совершенно был уверен Серёжа, - давно бы отдал его в моряки.
   Вечерело, и ветер со стороны моря дул холодный, открывая душе пронзительно-обидное, неизвестное раньше чувство, - бездомность. Тянуло к теплу, в дом, в старое кресло в уголочке комнаты, а тепла не было, остуженный воздух подсказывал начавшуюся осень. Дождь начинался, быстрый, злой. Так же торопливо и прекращался, люди на ходу поднимали головы, подёргивали плечами, раскрывая зонты, и торопились дальше.
   В витрине магазина висела большая фотография коричневого цвета, на ней молодая женщина с крупными плавными полукольцами причёски разглядывала колбу с надписью "химия в быту". Тонкими пальцами она осторожно держала колбу на уровне глаз. Красивая причёска, тонкий свитер с высоким воротником, доброе лицо, такое, каким он всегда представлял лицо матери, не своей, а матери вообще - фотография поразила и добавила грусти. Она так его удивила, что вернулся, стоял перед фотографией, воображая себя маленьким, лет пяти примерно, сыном такой мамы. "Я прибегал бы к ней из морского училища и рассказывал бы всё-всё-всё!.." От другого, воображаемого детства становилось обидней...
   Он стоял, а черты лица на фотографии становились расплывчатыми. Тогда испугался - уже темнеет, надо идти ночевать на вокзал. На автобусы деньги не тратил, отправился пешком, отыскивая дома, по которым запоминал дорогу в город. На некоторых из них начинали вспыхивать ярко-зелёные и оранжевые буквы названий магазинов, вдруг по всей длине улицы вспыхнули фонари на высоких столбах и дома сразу показались ниже, чем они были днём, зато от яркого разнообразного света вся улица повеселела, люди, бесконечно шедшие навстречу, говорили громко и торопливо, и троллейбусы на остановках тормозили с весёлым присвистом.
   "У них у всех квартиры в этом городе, - понимал мальчишка, - в квартирах красиво и тепло. Они сварят ужин, поедят и станут читать книги и газеты, та чья-то мама на фотографии попросит бабушку посидеть с сыном, наденет очень красивое красное платье и пойдёт с его отцом в театр. Такие всегда ходят в театры и библиотеки. А почему моего отца ранили и он умер? Лучше бы он не соглашался уезжать на войну..."
   Впереди открылась широкая площадь. Он пошёл скорее, там был вокзал. Увидел ещё одно объявление, прямо на заборе под столбом с фонарём. "Ремесленное училище объявляет набор... иногородним предоставляется общежитие... слесарей-судоремонтников... на полном государственном обеспечении..." Адрес училища запомнил и решил - не попадёт в матросы, пойдёт пока в судоремонтники, а потом найдёт, где переучиться. У него ещё оставалось семьдесят четыре копейки и кусочек завёрнутого в газету хлеба. Хлеб достал из кармана и доел его на ходу, в буфете купил стакан чаю и пирожок с картошкой за четыре копейки.
   Сегодня никто не занял полутёмное место на лестнице возле окошка телеграфа. Он поднял потерянный кем-то листок из книги, прочёл отпечатанную фамилию - И.Анненский и название стихотворения, - "Среди миров"•
   Среди миров, в мерцании светил
   Одной Звезды я повторяю имя...
   Не потому, что я её любил,
   А потому, что я томлюсь с другими.
   И если мне сомненье тяжело,
   Я у Неё одной молю ответа,
   Не потому, что от неё светло,
   А потому, что с ней не надо света.
   "До чего непонятные стихи, - озадачился Серёжа, - слова все необычные и непонятно, про что. Мы такие стихи в школе не учим. Наверное, надо прочитать много книг, окончить десять классов, институт, тогда только понимать станешь. А слова красивые и как будто с секретом..."
   - Как у меня голова болеть начинает, когда я есть хочу, - громко жаловалась телеграфистке тётке в коричневом пальто. - Я ничего понять не могу, где тут мне адрес написать, вы напишите сами и примите телеграмму скорее, я сильно есть хочу. Я помногу есть не могу, лучше чаще есть, определяется в организме удобней, в журнале я читала, точно запомнила. Тут вот не поела и голова болеть начинает, вы телеграмму мою примите, сами адрес напишите, а я есть пойду, а то помногу-то близко к ночи нельзя наедаться, я сама читала в журнале.
   Та женщина с фотографии, непонятные стихи писателя Анненского и тётка возле телеграфистки, пьяница, собиравший в буфете объедки, всё запоминалось, всё вставало в сознании мальчишки в два противоположных ряда, он засыпал на голой деревянной скамейке и думал, почему люди бывают плохими и хорошими, почему одни красивые, и умные, и добрые, теряют папки с умными дипломными проектами и сочиняют стихи, ходят в театры, почему другие пьют водку, матерятся и бьют маленьких детей, злятся на тех, кто умеет разговаривать вежливо, врут, что искусственный спутник, самый первый, продырявил небо и картошка из-за него стала плохой, не вкусной, почему, почему...
  
   Глава 6
   Арапов горел с двух сторон сразу, - в пять репетиция, а уже опаздывал и в семь вечера прилетает друг, однокурсник Боря Симаков. Оборвать репетицию отъездом в аэропорт не смел, не встретить Бориса - тоже. Симаков специально, после звонка телефонного ему отсюда летел вычитывать пьесу, искать слабые места, летел помогать. Где взять второго себя, Арапов не знал.
   А опаздывать на репетицию? Такового быть не должно, и - есть.
   Чему подчиниться? Ребятам, то есть своему делу, себе? Желанию Евгении, неожиданному, захотевшей посмотреть финский вельвет в "Тканях"? Зачем? Вельвет посмотреть или свою власть проверить, прихоть исполнить? И автобус, в котором стояли рядом сейчас, поразительно не спешил!..
   Счастливый, справа и слева совпадает, - показала Евгения билетик, - твой или мой?
   - Ерунда.
   - Почему, Арапов? Посчитай, совпадают, нужно проглотить на счастье. Ты не веришь в приметы?
   - Мы долго будем мотыляться?
   - Как ты сказал? Неологизмами изволишь?
   Мягкая, рисунком рта и небольшой чёрточкой над верхней губой улыбка, при обычно спокойных глазах. Лицо твоё так близко от меня... Какая радость нас опять столкнула? Лицо твоё так близко от меня... Да, ну и чушь в голову лезет!
   - Как получается у тебя оставаться всегда спокойной глазами?
   - Серёжа, а ты похудел. Я должна найти хорошие продукты и устроить для тебя нормальную кормёжку, а не катить сейчас к твоим девчонкам, - произнесла, презирая всею сущностью своей последние два слова и не заметив вопроса.
   - Меня ждут! Все собрались и ждут! - злился.
   - Волнение до потолка, Арапов. Посчитайте пульс, умножьте на шестьдесят и отнимите свой возраст. У вас там сидят и ждут всесоюзные известности, ни большие ни меньшие? Арапов, тебе нравится фасоль?
   - Какая фасоль? Когда я звонил с рудника, ты передала мою просьбу в профком комбината?
   - Шумливенький, попросил? Я сделала, Серёжа.
   - Молодец!
   - Иначе я и не думала, я всегда молодец. Я вижу, в каком ты настроении сейчас, и всё равно выслушай, прими скандал, как ты однажды поразительно интересно выразился. Ты откровенно законченный эгоист, озадачился своей идеей и жить стараешься только для себя. Всех нужных тебе людей ты пытаешься заставить работать на тебя, ты выжимаешь из них всё! Их личное время, привычки, желания отбрасываешь в сторону, ломишься танком, нисколько не интересуешься, хотят они предложенное тобой или не хотят. Все ветры обязаны дуть в твои паруса. Опасная ты натура. Прогони меня, Арапов? Ах, нет, я тебе временно необходима, временно, в качестве пианистки. "Девочки, начинаем. Позиция первая, прислушивайтесь к мелодии..." Пока нужна, Арапов? Для достижения твоей цели, спектакля?
   "Влюбилась? Переработала? Из-за жары сдают нервы? Сегодня должна работать..."
   Резко отвернулся от плывущих в окне автобуса домов, мгновенно убрал свою зажатость, злую. Обнял и быстро, успев поцеловать в губы, шепнул в маленькое её ушко, розовое от злости:
   - Ты правильно и понимаешь, и говоришь. Я целоваться с тобой хочу, забыла? Наша остановка, помчали!
   - Почему? Поехали дальше, я тоже целоваться хочу...
   - Чуть подожди? Зацелую, узнаешь!
   - А ты хороший...
   Сумка хлопает по бедру, отлетая на длинном ремне, волосы раздуваются жарким ветром, тонкая шея под ними не загорелая, белые пальцы ловят ремень, лёгкие, длинные - господи! - распустить бы себя и рвануть с ней на Рижское взморье!!! А там...
   Вестибюль, вахтёр за столиком, - откуда его выкопал Алибек Алибекович? - лестница, второй этаж, дверь, всё, вот они, здесь.
   Три, пять... шестеро новеньких, и прежние приехали все. Галя, девушка из приёмной Ораза Смагуловича, стоит у окна...
   - Здравствуйте! - обрадовался Арапов. Не глядя - белый плащ на спинки кресел, куда упадет, сам сел в девятом, как в Москве садится Мастер, именно в девятом ряду, отсюда хорошо работать. Евгения села рядом, успев подобрать с пола и аккуратно повесить плащ. И услышала тихое спасибо.
   - Вы хотите работать на сцене? - резко выбросил ладонь в сторону группы новеньких. Я не обещаю вам, что все вы станете актёрами. Будем учиться сразу в деле, я вам буду рассказывать о мастерстве актёрском, по ходу работы. У нас времени на длинную подготовку нет. Нам нужно быстро поставить первый спектакль, нужно работать с ходу, у нас такое положение,
когда в самой работе будете искать нужное и отбрасывать лишнее. Может быть то, что вы узнаете, увидите здесь - вам пригодится, если надумаете посыпать в актёрские училища. Я не прогоняю никого, кому здесь интересно. Времени мало, и, может быть, для репетиций придётся прихватывать ночи, предупреждаю сразу.
   - Почему у тебя всегда мало времени? - негромко спросила Евгения, наклонившись к плечу.
   - Второго случая - жить, - не предвидится, - серьёзно ответил Арапов и встал, прошёл к сцене.
   - Вот вы, да, вы, уберите в сторону книгу. Вас как зовут? Лена! Давайте попробуем? Пройдите, пожалуйста, на сцену, покажите нам, что можете. Любое. Стихи, танец, что угодно!
   Девушка, оглядываясь на режиссера и на подругу, подошла к барьеру оркестровой ямы. Остановилась.
   - Лена, вы неправильно меня поняли. Идите сразу на сцену. Делайте там, на сцене, что умеете. Стихи какие-нибудь помните? Читайте, - сделал ещё два шага и замер.
   На авансцене Лена заметно напряглась. "Закрылась, - отметил режиссёр. - Сможет ли сама?"
   Она стояла и теребила край юбки. Убрала руки за спину. Внимательно разглядывала глубину музыкальной ямы перед собой. В зале хихикнули.
   - Ну-ка!! - крикнул Арапов, как хлестнул кнутом. Где-то на окне забилась о стекло муха.
   - Пожалуйста, Лена, - мягким, опавшим голосом произнёс он, и девушка успокоилась, начала читать:
   Ты такая ж простая, как все,
   Как сто тысяч других в России.
   Знаешь ты одинокий рассвет,
   Знаешь холод осени синий.
   По смешному я сердцем влип,
   Я по-глупому мысли занял.
   Твой иконный и...
   - Спасибо. Только не дёргайте на каждом слове головой, вы не диктор телевидения. Кем работаете?
   - Диктором на городском телевидении.
   - Всё равно дёргать головой здесь не будем, ладно? Кстати, дикторы Центрального телевидения этого не делают, вы замечали? Спойте. Любую песню.
   - А обязательно? - с надеждой улыбнулась девушка. - Я не умею петь как артистка...
   - Вы не артистка, вы Лена. Будьте собой, пойте как умеете только вы. Мне нужна ваша индивидуальность. Ну, самое простое, "В лесу родилась ёлочка". Возьмите стул, вообразите, он вам заменит ёлочку. Я сказал серьёзно.
   Лена поверила. Принесла из-за кулис стул, несколько заторможено, но стараясь быть понятой попробовала изобразить, как она украшает ёлку игрушками. И, запев, пошла вокруг ёлки-стула, показывая себя участницей хоровода.
   "Иди, миленькая, иди, пой, вспомни и третий куплет, тааак, пой, пой, у тебя будет получаться, только перебори себя в первый раз, освобождайся от стеснительности, раскрепостись. На город вещаешь, телекамера не зажимает свободу твоего поведения, не бойся и здесь..."
   На знакомство, просмотр новеньких затратилось тридцать семь минут. Хорошо, третья репетиция театра, спектакля его театра началась в нормальном количественном составе, двадцать четыре человека, и ни читок с фотографией и информацией в местной прессе, ни долгой суеты вокруг да около распределения ролей, ни капризных обид популярных. Сразу - работа. Объяснил новеньким и напомнил пришедшим прежде задание, сам показал ещё раз, что и как делать сейчас. Встал рядом с ними.
   Женя села за пианино, мелодия началась медленная и резко нарастала, они, все в ряд, поднимались на носки и в один голос в ритм мелодии выкрикивали: - Голод! Голод! Голод! Голод! Разнобойные голоса плотнее становились одним голосом, но многоголосым, пятками актёры чётче угадывали ритм и нарастающего, и стихающего темпа, - сбивался седоголовый парень с рудника, Толя Караганов.
   - Давай вдвоём, - встал против него, - очень просто, смотри. Опускаешься на пятки и выкрикиваешь, поднимаешься - набираешь в лёгкие воздух. Раз-два, раз-два, раз-два, голод, голод, голод. Получается. Давай-давай, голод, го-лод, го-лод, вот так, старайся угадывать ритм, выдерживай ритм, ясно?
   "Какой он стройный, - разглядавала Арапова Женя, сидя за пианино. - Худощавый, прыгает как мальчишка. Высокий и стройный. Почему так старательно не заходит ко мне? Даже ожидает на лестнице. Кто у него есть, кто?"
   Взмокшей спиной Арапов прислонился к жёсткой спинке кресла, глянул первые страницы своей пьесы.
   - Ребята, чтобы всем стало понятно, зачем кричим "голод! голод!" Неясная работа раздражает, правда? Там у нас ещё будет и "Раз-ру-ха! Раз-ру-ха! Раэ-ру-ха!" По времени у нас на сцене - назревание революционной ситуации в России, девятьсот шестнадцатый год. Вы все в спектакле должны одновременно работать и за статистов, и на ролях. Вы - рабочие, солдаты, крестьянки, солдатки, стоите фронтом в глубине сцены, под мелодию работаете "Голод, разруху", на экране слайдами идёт прогон фотохроники соответствующего времени. Перед вами на полу сцены громадная карта военных действий русской армии. Вот такое у нас начало, затем пойдут стихи Северянина, сцены в дворянской квартире, Петербург. Да, простите, тогда он уже стал Петроградом.
   - На карту случайно кто-нибудь наступит, - заметила Вера, студентка техникума.
   - По ней будете ходить, ничего... Дальше. Из вашей плотной шеренги вперёд выступает Поэт, вы переходите на полутон и на "Смертельный бой, смертельный бой". Поэт громко в зал:
   Море невозможно разобрать на капли. Мы с вами волны Великой революции, мы - океан. Сколько нас было в семнадцатом, борцов за новую жизнь человечества? Тысячи. Сколько нас в конце двадцатого века? Миллионы. Революция продолжается. Петроград семнадцатого, бои с юнкерами в Москве, фронт гражданской войны - это мы, люди власти Советов. Мы строим социалистические заводы и фабрики, колхозы, мы учим людей забыть своё, отдельное, и знать новое, - наше, общее. Мы отстаивали свои идеи братства народов в Испании в тридцатых, дрались на Халкин-Голе, мы поднялись на смертельную борьбу с фашизмом, мы дали нашей стране всеобщую грамотность, науку, культуру, возможность выхода на околопланетное пространство, мы не успокоились и сегодня, потому что революция - постоянное развитие социализма, а мы, молодые Советы, молоды всегда, в любом году жизни нашей страны. Молодость постоянна, присутствуя во всяком времени, она... ну и дальше.
   Ребята, наверное, Поэт совсем не должен произносить монолог патетическим голосом и подавать себя каким-либо пророком. Он - вы, он ваш товарищ, он говорит со своими товарищами. С вами, с теми, кто сидит в зале. Патетикой, кокетством, какой-нибудь там престижностью нам никак нельзя разграничивать зал и сцену, сцена у нас должна стать сконцентрированным содержанием нашей жизни. Зритель воспринимает и думает, вот главное, отталкивать его нам ничем нельзя. Но что он видит, в какой форме идёт подача действия - здесь и будем и искать, и работать. Танечка, вы сможете в свободное от работы время на машинке распечатать тексты ролей? Да? Отлично, я отдаю вам один экземпляр, пожалуйста, сделайте поскорее.
   - В нашем спектакле будет цветомузыка? - спросил Коля, слесарь электролитного цеха.
   - А ты можешь её устроить? Она понадобится для бамовской дискотеки. Реле, нужные переключатели я для тебя найду, только мне надо точно знать, какие нужны.
   - Я дома сделал, Сергей Игнатьевич, по-настоящему получилось. Свет как погашу, маг врублю на всю!..
   - Хорошо, здесь тоже сможешь. Договорились? Евгения Алексеевна, пожалуйста, подойдите ко мне? Ребята, пообщайтесь, ещё восемь минут отдыхаем. Женечка, - понизил голос для неё, - при всех на колени встану. Ты меня выручи? Боря на подлёте к городу, сгоняй в аэропорт? Держи деньги на такси. Встретишь, вези прямо сюда. Узнаешь его вот так, - длинные волосы, бородка... ну, драматург весь из себя по виду, очки, да ты узнаешь! Вот ключ от моего кабинета, вызови по телефону такси. Сделай, Женечка, я пока прорепетирую под три-четыре. Сделай, хорошо?
   И словно извинился интонацией, повеселевшими глазами, улыбкой. Тут же дотронулся осторожно до длинных белых пальцев Жени, тонких, приласкал невидимым для других движением. Евгения не улыбнулась, но руку не отдёрнула.
   - Я говорила в автобусе, Арапов...
   - Женечка, мы немножко устали, жаркие дни, мы смоемся на озеро и отдохнем. И сама тоже вернись сюда?
   - Репетируй, - вздохнула Евгения, и поправила погончик его рубашки. - Я не вернусь сюда. Не думаешь о себе - подумай о других. Отвезу Бориса к себе, после репетиции приедешь.
   - Он на одни сутки!
   - Тем более. Нормально поужинаете, нормально поговорите в приличной обстановке, не в твоей норе встречать уставшего человека.
   - Да ладно, мы вчера были студентами. Жень, ты - половина меня по всем делам, ты... позже объясню. Спасибо, светлая... Захвати с моего стола экземпляр пьесы, он почитает, а я подъеду. До вечера, Женечка, - прощально дотронулся до её плеча. Полупроводил тремя шагами, вернулся, дотронулся пальцами до лба, переключаясь...
   - Коля, Танечка, Володя, поднимайтесь на сцену. Все, все на сцену. Кто из вас умеет танцевать вальс? У нас в первом действии обед в дворянском особняке и - вальс. Два, четыре, пять... И снова вальс в бамовской сцене под слова:
   Пусть плывёт смолистый дым
   Сквозь густые ветви,
   Будет самым молодым
   0x08 graphic
Этот вальс, навеки...
   Пять человек? Остальные не танцевали никогда? Ах, пробовали? Нам нужно, чтобы вальс все умели. Значит - показываю движения, начинаем разучивать. Никто не стесняется. Умеющие показывают другим, время нам терять нельзя. Кто со мной? Вы? Хорошо. И - раз-два-три, раз-два-три, не напрягайтесь, - два-три, спину прямей, прямей держите, - раз-два-три...
   - Ой, у меня ноги путаются...
   - Яснее произносите фразу, - остановился Арапов, - вы на сцене. Не сглаживайте, не сглатывайте слога. Ну-ка? Ноги пу-та-ют-ся.
   - Ноги путаются...
   - Букву "т" не слышу! Ещё раз! Чётче! Чётче!
  
   Глава 7
   Разрядка. Тишина, и так спокойно душе и телу, - за все последние недели не в первый ли раз - хорошо?
   Запах в квартире - как в мужских не пахнет. И кремы для лица, для рук, и духи, и утюг только что горячий, и - да просто хорошо, Женя здесь.
   Крупная фотография на обложке книги над пианино, вместо предпочтительных Евгенией свечей зажжён верхний свет и Боря с пачкой листов пьесы напротив, рядом, по другую сторону низкого столика. Трудно поверить. Не в пригород, не во Владимир на электричке сгонять из Москвы, и всё равно - Боря сидит здесь, обрадовав, подтвердив прилётом чёрт знает куда мужскую дружбу. Попросил себе времени и дочитывает пьесу, так близко, рядом...
   Женя, немножко новая в бледно-голубом платье. Какая добрая, - ужин сделала. И сейчас не мешает, смотрит, прислонившись к дверному косяку, за меняющимися выражениями лица Бориса...
   - Арапов, - спросила на балконе, прикурив от его спички, - а ты не боишься, что написал в пьесе лажу, как говорят музыканты?
   - Я боюсь ничего не написать.
   - И ещё чего боишься?
   - На двоих время попадётся - скажу, тебе. Я тебя первый раз вижу не в брюках...
   Шевельнула губами, не напоминая и не хохотнув.
   - Уточняю, в платье. Нравишься.
   Приблагодарила, улыбчатостью глаз.
   Сейчас стояла серьёзной.
   Было. Был примерно такой же взгляд, внимательно ждущий проявления производимого впечатления, был подобный низкий столик на хрупких ножках. И похожи на те соломенные салфеточки под чашечками болгарского керамического сервиза для кофе...
   В квартире Ларионова, там, в России. Сильно голубые глаза Анастасии, льняного отлива толстая носа, среди коротких стрижек других женщин видная сразу, их пятилетняя дочка, балующаяся и вертящаяся среди гостей. Почти все гости - преподаватели института с кафедры научного коммунизма, хозяин, муж Анастасии, вроде весёлый, но несколько сторонящийся такого общества. Кто-то защитил кандидатскую диссертацию, пили вино, танцевали. Ларионов позвал его к открытой форточке.
   - Курите-курите, вы, вижу, отличаетесь от товарищей коммунистов, мучающих нашу страну. Русь, отечество российское отравлено смердящими газами заводских труб. Поля наших отцов, дедов и прадедов истощены, реки отравлены отбросами химического производственные мощности, на столетия вперёд заминированы атомными электростанциями. Кто и когда остановит уничтожение России? Нашему народу не нужна власть, не обращающая на него внимания.
   - Неожиданно, среди учителей коммунизма...
   - Да, но я говорю правду, я за такую правду сразу после университета был посажен и отсидел в лагере три года. Я сидел вместе с диссидентами, известными сегодня на весь мир. И я ненавижу ложь нашей власти. Впереди у нас беспросветность. Я знаю выход другой, выход надёжный. Человек не станет губить леса, землю, реки, когда он осознает, что такой-то участок земли его лично, его собственность. Надо отказываться от колхозов и совхозов и возвратиться к издревле верному способу хозяйничанья, к собственности частной.
   - Чёрт его знает, старик... Однажды издревле верный принцип частной собственности разродился известной тебе революцией. Частная собственность научила хватать за горло слабого и душить, что, опять к тому же? Когда сам народ с оружием отказывается от неё и начинает выбирать социализм, где искать лучший пример?
   - Моя жена преподаёт марксизм. А я ей втолковываю, что не наше оно учение, не российского происхождения, и привезено, впихнуто в историю России насильно.
   - Но почему в семнадцатом году было разделение народа на два лагеря?
   - Искусственно рассорили, и скоро будут опубликованы документы, какие тайные силы готовили погубление любимой моей России.
   - Давай лучше выпьем?
   Ларионов отпрянул, вгляделся в лицо Арапова внимательней, поправил над ушами волосы. Плотнее прикрыл дверь в комнату.
   - Документы о немецких деньгах, переданных Ленину на проклятый октябрьский переворот, имеются у надёжных людей и будут опубликованы в самиздате. Скажи мне, какое право имеет Америка продавать товары нам, торговать со своим потенциальным противником в ядерной войне? Она, оказывая советам экономическую помощь, противоречит сама себе. Стоит ей прекратить торговлю с нами, и за ней будет экономическая победа над нами, она нас за-дуууу-шит!
   - Ерунда какая-то. Ты забыл экономическую блокаду двадцатых? Уж так ли много мы видим американские товары в нашей стране? Джинсы с барахолок?
   - К сожалению, я не могу привести тебе цифры.
   - Я тоже. Но меня каждую осень больше интересует, какой хлеб уродился на Украине и в Казахстане, на Алтае. По-моему, всегда лучше надеяться на себя.
   - Ты говоришь, как пишут статьи в газете "Правда".
   - Я её читаю. Уточнить, как говоришь ты?
   - Не надо. Мы понимаем друг друга.
   - Тогда без этикеток?
   - Каких таких этикеток?
   - Ну, как под картинами на выставках.
   - Да, понял. Пойдём, выпьем. Но ты, чувствую, не тайный кэгэбэшник. Спорить с тобой не хочу, а говорить - интересно.
   - А как твой лагерь отразился на преподавательской работе жены?
   - Никак, кандидатскую диссертацию ей разрешили успешно защитить. Анастасия прекрасная русская женщина, она приезжала ко мне на свидания, мы виделись. Она пример кротости и величайшего терпения, страдала, подобно русским декабристкам. Будет учиться в аспирантуре, скоро. Я по праву горжусь кротостью, самоотверженностью жены, она Ярославна нашего времени, разве сказанное мною ты не прочёл на лике её? Вижу, ты тонко понимаешь людей. Искренняя преданность Анастасии дарована мне житейским счастьем. Признайся, верно ли ты занят театром? Не занят ли ты на агитации по комсомольской линии?
   - Я даже не комсомолец.
   - Уже ли?
   На выспренность архаизма Арапов не смел не улыбнуться, не хмыкнуть. Продиктовал Ларионов свой домашний адрес, пообещал помочь достать билеты в театр, пригласил заходить.
   Да, было там... Похожий столик, похожие салфетки, незаметные для Ларионова короткие, блудящие прогляды Анастасии, приценивающие мужчин... Вот уж где - блажен, кто верует, а натуральности не видит.
   И совершенно иной Ларионов едва ли не через год после первой встречи. Замедленность в движениях, религиозная оскоплённость, отделённость от общей жизни в глазах и высказываниях, Библия карманного формата с многими закладками. Иной дом, иная, безмолвием напоминающая отсутствие себя жена.
   - Я счастливо женился во второй раз и вошёл в благочестивую семью, Бог меня привёл на путь истины. Родители моей супруги люди верующие, мы с супругой не можем разрешить себе отвернуться от Бога. Церковная христианская вера в сути своей, в обрядности наивна и неверна. Мы никогда не посещаем церковь, не поклоняемся раскрашенным картинкам, в миру называемым иконами. Истинный Бог в душе нашей, в сердце отдающего молитву ему, отцу нашему небесному, просящему вершить молитву вот как... - Ларионов раскрыл Библию, нашёл нужное ему место и прочёл с показанным желанием заставить и его быть в секте: - "Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись отцу своему, который втайне: и отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно".
   0x08 graphic
- Странно, - удивился Арапов, - ты молишься в сердце, а как с такой цитатой? "Ибо из сердца исходят злые помыслы, убийства, прелюбодеяния, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления: это оскверняет человека, а есть неумытыми руками - не оскверняет человека". Тоже - Евангелие от Матфея.
   - В тебе дьявол сидит, - хладнокровно утвердил Ларионов, - поэтому ты не способен понять правильно священное писание.
   И опять показалось - он говорит искренне. Так убеждённо произнёс слова, будто действительно зрел несуществующего в природе и невидимого никем и никогда дьявола.
   - Вероисповедание наше учит праведности. Вы, мирские, грешники и грешите бесконечно, и по второму пришествию Христа, представ перед судом праведным, вы низвергнитесь в ад кромешный на вечные муки за грехи свои, мы же очищаемся верой и молитвой и будем допущены к вечному блаженству в вечной жизни. Сохраняя тела свои для вечной жизни, ритуалом веры мы приняли ежегодное голодание по десять, пятнадцать дней в году. Я голодаю восьмой день, чем очищаю тело от скверны, молитвой же душа моя перед богом чиста.
   - Ларионов, ведь ты учился в университете...
   - Грешен, грешен. Прости меня, господи! Прости мне, господи, греховный соблазн души иной, неискушённой, укрепи в вере меня... Университет был ошибкой моей, судьбе благодарен я, что обрёл пути праведные. И моя супруга праведная, и её родители воспитаны в поклонении Христу, но не так, как поклоняются христиане во владычестве церковном, - воспитаны мы праведно, мы не грешим, и я благодарен родителям супруги безгрешной за участие в судьбе моей, за просветление сердца и души для Бога. Славлю тебя, господи, за добрых людей, посланных тобою на путь мой грешный и сердце моё просветившим верой незыблемой в тебя. Аминь, - молитвой закончил Ларионов откровение на садовой скамейке посреди сквера, где они беседовали.
   - Что теперь с Анастасией? Почему ты развёлся с ней? - надеясь не надавить на больное, всё-таки спросил Арапов.
   На краткое время Ларионов сделался похожим на прежнего себя, нормального, резким голосом и блеснувшей в глазах злостью:
   - Я был у своих родителей в Твери, она поступила в аспирантуру в Москве, жила в общежитии для аспирантов. Я приехал к ней, вошёл в комнату, когда шли занятия, и она отсутствовала. Я был уставшим, мне показали её кровать. Прилёг отдохнуть и увидел на тумбочке стопку распечатанных писем, присланных из Югославии. Можно ли читать чужие письма, нельзя, хорошо ли, не хорошо ли... я увидел мужской почерк, стал прочитывать одно за другим. Все любовные, во всех тоскливые воспоминания югослава о прошлых совместных ночах. Ждал я беспредельно долго. Она вошла, увидела письма в руках моих, побледнела. Не ждала моего приезда. По праву врезал я ей пощёчину и отказался от неё, немедленно подав на развод.
   - Да ты сам изменял ей и мне нахваливался...
   - В миру все опутаны грехом, все грешат в слепоте своей, по неверию в Бога. Моя супруга настоящая кротка и верна, родителями наставлена в поклонении Христу и безгреховности перед мужем, в дом свой несущей благость и чистоту.
   - Так и об Анастасии ты говорил...
   - Искушением плотским мне она была послана, но не благостью. Жил я без веря, жил незрячим, грешил, прости меня, господи...
   ..Зачем Ларионов часто вспоминается в последнее время? Что его судьба, предостережение? От чего - предостережение?
   Он интересен забавной способностью уверенно отстаивать каждое переменившееся убеждение. Не сдающийся противник вызывает уважение, но он... Все в судьи хотят, сами то и дело - преступники, зав запретное преступившие...
   Женя позвала, незаметно для Бориса, на кухню. Сергей прошёл к ней, плотно закрыл дверь.
   - Я придумала, я хочу тебе предложить... Вы оставайтесь у меня. Я устроюсь на кухне, а вы - в комнате. Твой друг с дороги, пусть хорошо отдохнёт.
   - Женечка, большое тебе спасибо, - неподдельно отказался Арапов. - Ты и так для меня, для нас сегодня невероятное сделала. Мы пойдём сейчас, возможно, говорить придётся всю ночь.
   - Замучаешь своего друга. Ему завтра лететь в Москву, три часа в воздухе. И сам - одни глаза остались. Людей надо жалеть, Серёжа, ну что ты?
   - Боря примчался работать, - жёстко выделил Арапов, - от работы не устают, она радует. Да Борька крепкий парень, для него и сутки ерунда, продремлется в самолете.
   С Борей была связана поездка к нему в Вологду, и приезжал не один. Боря знал Машу.
   Отговаривался, а мешало и третье, не одна необходимость уединения с другом и знаемое Борисом; отказывался, а с удивлением догадался - боится так близко стоять с Женей, боится ещё ближе оказаться возле рук и лица её, - несмелая, затерянная в юности крайняя перед невозможность не целовать опять и отыскалась! И смотрел, близко, и она чувство его чувствовала восприятием точным. Едва заметная продольная чёрточка над верхней губой, а поэтому мягкие движения произносящих слова губ, не целованных никем, как понималось сейчас... Так не целованных, невозможностью не...
   Глаза, не пускающие в себя, в упор бьющие любованием его напорности, настойчивости сначала дело знать и делать... Женя останавливающее смотрела, как бы заглядывая дальше, за слова Арапова...
   - Женечка, мы всё успеем. Ты подготавливай концертную программу? У нас во Дворце устроим твой первый, широкий концерт классических произведений, давай? Какого чёрта бездействовать нам в здешней глухомани? Слишком мы далеко от столицы, город без филармонии и театра, не поедет сюда Евгений Светланов, и Федосеев со своим оркестром не приедет, давай сами будем крутиться, если мы оказались здесь! Подготавливай, хорошо, Жень?
   - Хорошо, Серёжа.
   - В Москве я тебя познакомлю с дирижёром Федосеевым, подожди, доедем до Москвы... Мы уйдём, а ты запрись и спи, ладно?
   - Хорошо, Серёжа, - успокоено за заботу повторила она, - желаемо...
   - Завтра сорвусь с работы, у меня будет полдня, смоемся на озеро загорать?
   - Хорошо, Серёжа, - обрадованно согласилась.
   - Мы пошли. Закрой глаза?
   Качнула головой, не соглашаясь. Глазами улыбнулась какой-то мысли своей...
   - Тогда смотри, - быстро поцеловал куда получилось. - Ну, привет, Женя, мы помчались!
  
   Глава 8
   Долгая, долгая ночь. Пустые коридоры ночного Дворца, спящий в кресле у входа сторож, белый мрамор лестниц вверх и вниз, поскрипывающий паркет пола коридоров, где бродили беседуя, и снова вверх, на балкон, под острое серебро звезд в черном небе...
   - Арапов, я импровизирую! Послушай, что делает Азия!
   Мне азиатской ночи крест
   Укажет новое значенье:
   Париж, Одесса, Бухарест,
   Европы головокружение!
   Подработаю, сделаю начало, середину, и пойдёт в третий том полного собрания сочинений, - пошутил он. - Не забыть бы и два первых тома когда-нибудь написать... Хо, мы запросто можем выдать полные собрания сочинений! Я стихов, ты пьес, помимо основного нашего занятия. Утром разгляжу Азию километров... на сколько глаз хватит, сделаю половину третьего тома на материале азиатских впечатлений. Старик, наше хождение по чудищу крайне позднего сталинских лет ампира напоминает мне знаешь что? Роман Маркеса "Сто лет одиночества". Так же пусто и внизу спит охрана без алебарды. После Москвы не давит на тебя пустота?
   - Мне просторно. Дворец был пустым, чужим. Я начал репетиции, с ним я начал сращиваться...
   - Обманываешь себя? Обольщаешься? Ты прости мне мои эмоции, я снова повторю, - страшно рад тебя видеть. Мы знаем друг друга восьмой год? И дружим без вранья. Кому нужен ты здесь, в пустующем храме отсутствующей культуры и городе в восемь улиц вдоль озера, остальные поперёк? Страшно удивлён, старик! Дачная местность, вариант городка на Клондайке эпохи Джека Лондона. Поехали в Москву, старик, постепенно ты там нормально устроишься с твоей завидной трудоспособностью и с твоими связями. Как я понимаю, в здешних доменно-металлургических климатических условиях трудящиеся зарабатывают неплохие деньги и копят на покупку машин, бытовых благ, живут заботами материального плана. Кто придёт смотреть твой авангардный спектакль? Где желающие придти в театр люда?
   - Ну... Сейчас они дрыхнут и набираются сил, чтобы пережить потрясение от премьеры.
   - Потрясения может не произойти...
   - Я не верю в деление зрителя на элитного театрала и дилетанта, дурака, - угадал смысл предупреждения Арапов. - Я не верю в искусство, живущее для самопрорыва неизвестно куда и во что. Пусть оно есть для иных, думающих о личной гениальности, но оно не стыкуется со зрителем, с народом.
   - А Шекспир с народом стыкуется?
   - Да. Его пьесы поэтому не забыты и народом понимаются. Даже в переводе с инглишь.
   - Народ здешний тебя не оценит.
   - Сам думаю, как будет... Ладно, сначала спектакль родить надо. А народ я понимаю не как тупую публику, не способную к оценке. Разве худсоветы, редколлегии, разве официальная пропаганда признала Пушкина народным писателем? В каждом человеке, учи его не учи, понимание нужного информационно заложено от рожденья. "Любая старушка верно знает, какого цвета покупать ей материю на платье", говорил мой знакомый художник. Что, старушки изучают теорию совмещения цветов?
   - Серёжа... Потрясения - хм, не разлюбил ты шутки, - может не произойти и по той еще причине, что у тебя сложный спектакль. Он в самый раз для интеллектуалов, как раз им и раздумывать над философской проблемой угнетения человека, свободы человека... смерти человека.
   - А Ивану Кузьмичу с улицы Садовой до лампочки, умрёт ли он глубоким стариком смертью своей, биологической, или по воли политиков убьют его завтра суперкошмарным изобретением?
   - Не лез бы ты на осложнения. Пьеса сложная. Какой спектакль сделаешь, взяв такой материал, сразу неясно. Поставил бы им здесь беспроигрышный сугубо производственный конфликты, - мастер человек не способный организовать соцсоревнование, на выручку является парторг... Роль руля - партии, есть, премия впереди.
   - Производственных конфликтов им хватает и не выдуманных, и я, Боря, приехал не в глупости играть, - разозлился Арапов. - Ты подсказываешь, как отказаться от себя. На местной телестудии предложили сделать постановку. Мне нужен свой экспериментальный театр. Новый содержанием, современный. Мы - новое поколение. Мы - думаем, мы хотим жить своим делом.
   - Ну, возвратимся к быту, а деньги? На телестудиях не жидко платят, напрасно ты отказался. Здесь работаешь, в одном месте и только?
   - Деньги не главное. Может быть они и дождик, но не живительный. Я ценю одну реальность, время. Вот уж чего ни отменить, ни переменить, ни занять невозможно. Отказом от посторонних работ я держу в руках время, и одним здесь занимаюсь, театром.
   - Непонятно, почему ты свою учебную студию, едва-едва появляющуюся на свет, упорно называешь театром, - поднажал Боря плотновато. - Давай снова по коридорам пройдём, сонливость разгоним. Старик, не обижайся на прямоту, но у тебя и студии нет. Смотри реально! У тебя кружок, кружок самодеятельности, группа одурманенных престижностью актёрской профессии девочек и мальчиков, признайся, Арапов?
   - Да, и ты не знаешь, почему живописцы не любят показывать начатые холсты? - усмехнулся Сергей.
   0x08 graphic
- Нет, подожди. Есть МХАТ с традициями, есть театр на Таганге, а у тебя кружок самодеятельности...
   - Я начал, и ты - не понимаешь!? - разорился Арапов. - Давишь авторитетами? Они тоже когда-то были никем, когда-то начинали. И что, Станиславский открыл пределы? За ним ничего развить, найти и открыть нельзя? Мне затхлое, остановленное противно. Настоящее в жизни - в развитии, в перемене, в действии. Мне нравится жизнь в развитии, в новом, но чтобы новое стало хорошим для людей. Сегодня многие в Москве не творцы, копировальные автоматы! Ну да, иди в таком потоке, даже лауреата можешь получить, и что? В театре найдено и сказано новое? Государство прославлено на мировой сцене?
   - Ах, как ты!
   - А как? Другую мерочку предложишь, порог областного масштаба? Бодягой заниматься?
   - Я приехал тебе помочь, - отмахнулся Борис. - Знаю прекрасно твои витания в облаках, спустись и на землю. На недолго сменим тему? Можешь не прощать мне любопытства, кто Евгения? Заметная девушка, всё при ней, - снова заскочил за запретное, надеясь на умение Арапова промолчать, перетерпеть дружескую жестковатость, - откуда она в городе, как ты с ней познакомился? Старик, как ты находишь красивых? Она элегантная, странная для дикого твоего города.
   - Женя преподает в музыкальном училище, окончила консерваторию. В город попала по распределению. Нужный мне человек, необходимый. Помнишь в пьесе роль тапёрши? И хозяйки дворянского особняка? Для неё будет много работы.
   - Где сейчас Маша? С ней у тебя конец фильма? Я ошибся?
   - Не будем о ней говорить?
   - Прости, старик. А на Евгению надеешься ты напрасно. Пока ты не подъехал, мы разговаривали. Ей ничто здесь не нравится, и правильно, практичных взглядов девушка. Жара, пустыня, слабый в плане культуры городок, а родственники зовут в Сибирь, для начала в Барабинск, но с переброской в Новосибирск. Новосибирск, как знаешь, столица всей Сибири, город культурный, оперный театр там...
   - Не уедет, - жестко утвердил Сергей.
   - Как удержишь? Девушке желательна чёткая реальность в плане семьи и быта, да тут и интеллектуальные запросы... Ура, снова четыре строчки для третьего тома, оцени:
   Что случилось, когда искал?
   Усмехалась спокойно, милая...
   Как ты снишься мне, из Барабинска
   Постоянно телепатируя!
   Заметь, лично мой глагольный неологизм, - телепатируя. Строк восемь допишу и на сорок седьмую страницу третьего тома! Арапов, напрасно разбрасываешься людьми! Чудно смотрится, заботливая, ужин приготовила - ах! Кстати, пиво здесь - не ожидал, умеют, умеют... Увози Евгению в Москву, всё сейчас в твоих руках, заметил я, как на тебя смотрит. Увози, Арапов, твой ход! Тебе надо сконцентрироваться и прорываться на самом узком месте! Здесь ухлопаешь массу времени, а с пьесами результат реальный! Пробивайся в столичный репертуар, стать членом какого-нибудь союза драматургов ты сможешь. Забирай азиатскую княжну и не сиди в провинции, ни к чему.
   - Какая Москва? - отказал себе Арапов спокойно. - Я, наконец, могу заниматься, чем я хочу. Пусть даже не получится - по крайней мере буду знать, что пытался, нежели плакаться по упущенным возможностям. Знания есть, желание есть, возможность - тоже. Простейшее осталось, работать. При всех моих витаниях в облаках я не глупый мальчик, именно здесь у меня реальная возможность дело делать.
   - На голом месте? Ты месяцами будешь устраивать, что в Москве протолкнёшь за пару недель. Сделай имя, не привередничай, а там всё протолкнёшь, с именем. Пойди к тому же Мастеру, крутись под его рукой для начала!
   0x08 graphic
- Сатана тебя ко мне прислал, как сказал бы один мой знакомый. Благами столичными искушать, - усмехнулся Арапов. - Знаешь, почему я бросил писать стихи? В Москве пришёл в редакцию, юный поэт, восторженно веривший в доброе, чистое, светлое. Доверился одному поэту, тогда широко известному. Он ни строчки не изруганной не оставил. Там рифма лично его не устраивает, там ритм, о смысловой стороне моих стихов ни слова, - а! - на столе его стихи лежали, гранки новой книги. Я взял их и по его же схеме начал анализировать. Рифмы - ну блеск! Споры-заборы, пороги - дороги, море - горе. Смысл, - выходи за пороги, там дороги, осчастливишься видом моря и забудешь горе. И всё! Знаешь, при всех понёс, - "учите, а сами почему замызганными штампами чушь пишете? Здесь можно отыскать поэзию, покажите? Прозой переписать, и смысл останется таким же, и не потеряется ничего кроме штампованных рифм, а стихи Блока вы прозой пересказать сможете?"
   Не один он в комнате был, там сотрудники редакции сидели. Притихли, и он молчит. Самое интересное, теперь нигде не печатается, нигде, и не вспоминают его что-то в газетах. А надо мной измывался! Как же, желторотик попался! Нет уж, Боря, здесь как Окуджава поёт, "Не раздобыть надёжной славы, покуда кровь не пролилась". Ненавижу, когда кто-то пытается - сам изолгавшийся, - с позиции власти тупоумно мозги тебе вправлять. Да объясни ты обосновано, честно, умно, разве откажусь от помощи? И знаю, знаю почему живописцы незаконченные холсты никому не показывают, и поговорка мне нравится, - незаконченную работу дураку не показывают. Вот сам - как сделаю спектакль, таким он и будет, но - сам. А Москва... Не найдётся такого учителя в театре? Мало желающих помочь утонуть начинающему? Где зависть, где конкуренция. Много ли помощников честных, с доброй душой?
   - Послушай, напрасно ты ушёл от стихов? Они у тебя получались. Ты совсем бросил писать?
   - Да, первая любовь... Ночь однажды просидел - хотел сочинять и ни строчки, и думал, пора застрелиться. На полном серьёзе думал, жизнь бессмысленна, конец. Так, делаю иногда для себя. Почитай новые?
   - Я их не помню. Найду, отдам тебе для семьдесят следующей страницы третьего тома, стихами я заниматься не хочу. Смотри, кажется рассветать начинает? Пойдем-ка, шарахнем, отведаешь "Столичную" местного производства. Есть малосольные огурчики и сыр, посидим на прощанье.
   В комнате сели на раскладушку, полиэтиленовый пакет с огурцами, сыр и водку Арапов разместил на придвинутом стуле. Разлили, по гранёным стаканам. Загрустилось... Полночь в Москве, предутренняя азиатская зябкость в раскрытой на балкон двери...
   От предельной серьёзности разговора Арапова потянуло, потянуло в сторону, в плоскость иную, остро, болезненно захотелось женской нежности, полуявной горячей безмолвности душевных соприкосновений, - потеряться, утонуть в ней, нежной, потеряться, утонуть всей ипостасью в душе её, руках, целующих губах, - где она? И есть ли такая, необходимая? Чтобы без неё - край, дыхания перехват, сердце на разрыв...
   Шла по перрону Казанского вокзала, как-то вальяжно, как-то с ленцой согласилась выйти из вагона, когда разместили вещи и до отхода поезда оставалось минут десять.
   - Что с нами будет, товарищ Мария Александровна Соловьёва? Ты из Москвы долой, и я, наверное. Где сможем встретиться?
   - К чему столько иронии, товарищ Сергей Игнатьевич Арапов?
   - Маша, у тебя забавный вид. Закончила институт, а подаёшь себя, словно отхватила от пирога удачи и поделиться жаль. Ты думаешь, - я без тебя пропаду?
   - Арапов, замолчи, - почти приказала.
   - Да, резвенько ты переменилась. Боишься услышать правду.
   - Лучше уйди?
   Он резко повернулся и пошёл, без "прощай", без "до свидания" пошёл, хотя знал - надо стоять, надо вытерпеть взвинченность вот такого прощания, потому что кто где окажется летом и когда они смогут встретиться, действительно стало неизвестностью, а он пошёл, отмахнувшись от слёз, от бесящей его затаённости, откуда-то взявшейся во взгляде Маши в последние её московские дни. Хитрая, рвущаяся наружу затаённость, будто уже состоялся обман. Какой? Было лучше - не выяснять, уйти.
   -..чем та, а привкус немного жестковатый, в России водка помягче, - определил Боря, - Разольём ещё? Как ты говорил у Евгении дома? Шус грамм?
   - Джюз, необычное звуковое сочетание. Переводится - сто.
   - Серёга, я переживаю за тебя, я не от нечего делать приехал. В Москве без тебя паршиво и я признаюсь, приехал специально за тобой. Не убедил? Буду и дальше искушать, что мне остаётся? Посмотри, старик, вот на какой момент. Твоя пьеса сложная, чтобы её поднять, нужны хорошие профессиональные актёры, - честно и о трудном, и о удачном сказал Борис.
   - Мне профессиональные не нужны. Зачем? Устоявшиеся жесты, накатанные схемы в работе... Я ищу неожиданность в связке с естественностью. Я не хочу тридцатилетнюю Джульетту, понимаешь, да? И двадцатилетнюю. Такую надо по возрасту, какая у Шекспира. Мне заманчиво начать не с единицы, а с нуля. Сцены, пьесы, актёров нет. И начинает собираться, по капельке. Видел у Евгении книгу о подъеме затонувших кораблей? Там описывается, как Эрнст Кокс, никогда не поднявший со дна реки и шлюпки, не имевший специального образования инженера, достал из-под воды целый флот и специалистов удивлял предложенными инженерными решениями. А наш Кибальчич? Кто объяснил ему, как выйти на идею реактивного двигателя? Рывок нужен за пределы. С актёрством, ты сам знаешь, проще. Например, дети в кино. Они живут, не играют, они естественны, и без всяких знаний теории исполняют нужное для режиссёра. Там, где искренность, разве не подлинность выявляется?
   - Э, Серёга, куда ты? Кокс и Кибальчич самородки, они не пример для довода. Дети не успевают обрасти штампами чисто по ситуации, им некогда. Как ты добьёшься простейшего? На сцене расковано способны держаться одни профессиональные актёры, а кто у тебя? Увидят зал зрителей и сдавятся психически?
   - Я их заранее подготовлю. И - и. Каждый человек неосознанно - актёр.
   - Ну... Ну да... Хлеб дай? Скажи, они должны стать профессионалами, или бросить сцену после одного спектакля? Проблема всякой студийности. Сто двадцатый километр космоса, плотные слои атмосфера, любой аппарат сгорает на ноль. В ленинградских студиях уходят в театр профессиональный, у нас...
   - Я и делаю профессиональный театр на самом серьезном уровне. Куда их потянет, не знаю. Они почувствуют себя личностями способными.
   - Нет, Арапов, не того плана ты человек. Тебя с первой же удачи потянет в Москву. Для тебя актёры - материал. Ты выжмешь из ребят всё возможное, а дальше? Тебе потребуется новый уровень, новые люди, они же могут стать сломанными, не думал? Поверят в свои таланты, профессионалами стать не смогут, не надо. Они материал для одного спектакля. Кто их потом разубедит? Тщеславие, желание популярности разбужены, не дают возврата назад. Как им объяснить, что от рождения подняться не дано и актёрами по большому счёту стать не смогут? Ты не боишься ответственности за их судьбы?
   - С чего это я их брошу после первого спектакля?
   - Да неотвратимо в случае удачи! Когда у тебя получается, ты не согласен останавливаться, идёшь дальше! Уровень провинции перестанет устраивать, тебе станет необходимым крупный культурный город, а они?
   - Не знаю, наперёд всего не знаю.
   - Арапов, Серёга, почему ты уверен в успехе? - с завистью спросил Борис.
   - Поговорим лучше о пьесе?
   - Не крути в сторону, до пьесы добраться успеем. Я начиркал на полях, сам разберёшься. Мне интереснее разобраться в целесообразности твоей жизни здесь. Спектакль мне видится крайне сложным, втягиваешь людей... Несколько авантюрой отдаёт, чуть-чуть, и гимны можно запевать в честь безумства храбрых. Мастер о твоих делах знает?
   - Да.
   - И что он?
   - Пробовать необходимо, - главное, что он сказал. И что хотел бы пойти на такое, начать с нуля... ему невозможно, давит инерция. Он стал опасаться неудач. Наверное - возраст... Но - чёрт возьми! Неужели, пока живешь, невозможно отказаться от привычных почестей, рвануть выше, чем ты был?! Отсиживает часы в президиумах, жалуется - замучили жюри, комиссии, где всего лишь нужно его представительство, а не ум, способности. Он режиссёра в себе теряет, живёт прежними успехами. В общем - благословил меня и потребовал выматываться из Москвы. Он правым оказался, самому начинать интересней, чем под хомутом и вожжами чужого управления. В Москву я вернусь самостоятельным и сделавшим.
   - Держи вариант в запасе, - вернёшься битым - никто слова не скажет. Там друзья, там Мастер, тебя вспоминают...
   - А здесь у меня - альфа и омега, я не уеду. И Москва отсюда - до Луны, кажется, ближе. Бери стакан, шарахнем за наших белых лошадей, за то, чтобы подучалось у нас и вдоль и поперёк, и по вертикали! И пусть у всех, кого мы любим и кто далеко, тоже всегда подучится, ладно?
  
   Глава 9
   В сторону с поля проехал выкрашенный в жёлтое грузовик, отвозивший багаж пассажиров. Всего один самолёт стоял на бетонных плитах, пролетный рейсом в столицу. Прошла стюардесса, вся напоминанием красоты столичных аэропортов, тамошней суеты народа, тамошнего - придавила печаль, - безостановочного автобуса от Домодедово до центра Москвы и пешком - от площади Свердлова к улице 25-го Октября... Сколько идти? Минут восемь?
   Пошли улетающие. Вот и Боря недалеко от трапа. На трапе. Остановился у входа в самолёт, машет, пропуская пассажиров. Их ещё... четырнадцать... пятеро... трое... Всё. Арапов поднял над головой белый плащ и махнул.
   0x08 graphic
Белый самолёт поплыл с места. И в него не попасть, и из него не выйти, по правилам Аэрофлота. Всё. Только Боря как будто был ещё рядом, с ним расставаться стало трудно, и одинокий, удерживая настроение предполётного разговора, Арапов пошёл.
   Служили, учились вместе после армейской службы. Где столкнуло с Борисом впервые один к одному? Там, в армии, в ледяной холод, когда Борька едва не потерял терпение, мог стать арестантом.
   Среди ночи подняли по тревоге, привезли на полустанок и приказали срочно, как можно скорее выгрузить уголь из вагонов. Такой мороз давил, сначала даже работа не согревала. Смёрзшийся уголь долбили ломами, вышвыривали, большие комья выбрасывали без лопат, прямо руками. Когда лейтенант отходил к другим вагонам, Борис отставлял лопату и подпрыгивал, хлопая себя по бокам, чтобы согреться. В отделении он был слабым, родители в посылках присылали пачки горчичников и поливитамины.
   Лейтенант проходил вдоль вагонов, не отворачиваясь от промороженного ветра. Двоим приказал разыскать какие-нибудь доски, разжечь костёр.
   - Сержант! Закончите выгрузку, вымести из вагона всё до камешка! - кричал на морозе лейтенант, не давая снизить темп. - Ермилов! Быстрее, быстрее, должны подать новые вагоны. Закончим раньше, успеем погреться у костра.
   Борька сидел у стенки вагона, съежившись, обхватив руками плечи. На сержанта Арапова, работающего рядом, он не обращал внимания. В работе и Арапов не заметил, что в их вагон заглянул лейтенант.
   - Сопли распустил!? - крикнул командир презрительно. - Сержант Арапов, где дисциплина? Всем работать!
   И пошёл вдоль состава, спокойный на морозном ветру. Борька глянул вслед, поднялся, подобрал лопату, - Арапов понял задуманное мгновенно и тут же сбил его с ног, не дав выскочить из вагона и догнать лейтенанта.
   - Сильный, да? Сильный, да? Бей меня, ну бей, - сорвался в истерику Борька, весь на пределе отчаянья, замерший, больной какой-то. - Не могу я работать, мне без разницы, что со мной сделаете, не буду работать, мне всё равно...
   - Дурак, в дисбат залетел бы, - подсказал из темноты кто-то из солдат.
   - Пусть в дисбат, мне всё равно, мне всё равно, я не могу, я замёрзну...
   - Как-нибудь разгребаемся с проклятым углем, всем плохо, - сказал Арапов. - Лейтенант такой же человек, как и ты, что ты на него хотел кинуться?
   0x08 graphic
Блеснули в лунном свете глаза Бориса. Столько в них увидел Арапов животной боли...
   - Пойду доложу, что ты заболел. Сразу не мог сказать?
   Так подружились.
   Иная часть света, время иное, а обстановка, ситуация - словно самое начало с теми же самыми вопросами, острыми простотой. Я смогу? Получится? Необходимое - будет?
   И Маша спрашивала так, поигрывая под чеховского свадебного гостя: - "Резной палисад в Вологде будет? В Вологде будут вологодские кружева? Там будет русская старина в музеях?"
   Разгрузка угля, Боря, Маша, Вологда. Боря вологодский, позвал к себе в гости, а Маша...
   В тот год потерял себя, сорвался, сразу после второго провала на приёмных экзаменах в ГИТИСе. Дни поволоклись безразличные, бессмысленные, странные неожиданной тоскливой бездеятельностью. Как будто стоп-кран сорвали на ходу и навсегда...
   Мама торопилась устроить лечение у известного профессора. Москва обрыгла. Сам объяснил ей выход, - резко переменить обстановку. Уехал жить, один, на дачу. В посёлке недалеко от дачных мест нашёл фабрику игрушек. Котельная в углу территории. Устроился работать кочегаром. Каждую смену бросал и, бросая в топки уголь, отвлекало, успокаивало. Не давал замкнуться, торчать на надоедливых размышлениях по поводу неудачи напарник дядя Витя, забалтывал рассказами на единственную тему: "раньше всё было по-другому".
   И настойчиво избегал любых новостей из города. Душой принимались рассказы довоенной колхозной жизни дяди Вити, тишина сосняка по дороге на дачу. Редкие наезды мамы. Просил не привозить письма, от кого бы они не шли. Так - осень, декабрь, январь, до дня рождения мамы, до первой поездки в город...
   В электричке смешили неуверенные рассуждения двух студенток, уже третью остановку разбирающих один чертёж, вынутый из толстой папки.
   - Здесь не сложная кинематика, переброс скорости оборотов с вала двигателя на шпиндель станка с повышением скорости за счёт разницы диаметров, - подсказал, не вытерпев, и показал порядок чтения чертежа. Краем глаза заметил, что освободилось место впереди, ближе к выходу, но остался стоять.
   - Можно я запишу? - свела брови к переносице, подождала разрешения девушка в меховой пушистой шапке.
   - Да пожалста, - укорочено ответил Арапов и про себя подумал: - Что пушистее? Мех шапки или её ресницы? Ого!.. И - скромница по лицу, и вчерашняя десятиклассница из примерных умниц...
   Смуглое нежное лицо, тёмные зрачки, тугими валиками губы, красные без помада, - сразу всему удивился. Почти красивая, - перебросил взгляд на сосны в окне.
   - А вы разберите нам схему фрезерного станка, - попросила подруга, сидящая рядом. - У нас сегодня зачёт по механике.
   - Где?
   - Что, схема?
   - Где учитесь?
   - Какая вам разница? А вы работаете инженером?
   - Сейчас на зачёт едете? - не ответил Арапов. - Тебя как зовут? - спросил "десятиклассницу из примерных".
   - Я в электричках не знакомлюсь, - ответила она, всё-таки обернувшись, разглядев мгновенно.
   - На перроне с тобой познакомиться можно будет? Я поеду с тобой на зачёт.
   - Слушай, оставь нас? Меня в институте должен парень встречать.
   - Я не могу с тобой не познакомиться, - отчаянно, тихо, только дня неё произнёс, удивляясь своей откровенности.
   Тарабанили колёса. Подруга старалась не улыбаться, настойчиво пробовала смотреть в окно, сама вся - ой, интересно... "Примерная" не спеша закрыла папку с чертежами, попросила:
   - Хорошо, скажи сначала, кто ты.
   - Я работаю кочегаром, - торопливо признался Серёжа.
   Тогда я... повариха. Подходит? Зовут меня Машей. Между прочим, это моё настоящее имя.
   ..Сидел на подоконнике институтского коридора, вздрагивал от резко хлопающих дверей, ждал и долго не верил, что Маша придёт сюда после зачёта. Вспоминал, как на ночных сменах решал никого и близко не подпускать к личной жизни. Тогда почему рассказал ей в вагоне, как попал в кочегары? Для чего? И Маша - зачем? Всё равно завтра будут сосны по дороге на дачу, кочегарка, одиночество. Отмахивался сам от себя, - разве нужно иногда понимать разумом перемены собственных решений?
   Маша радовалась, размахивая на ходу чёрной сумкой. Вся спортивная, вся худощавая, балетный шаг носками врозь, короткая юбка над... засмущался Арапов, так понравилась ему графика изгибов ног, - ресницы... Дунешь, показалось, и шевельнутся...
   - Ол райт, кочегар Серёжа! Я сдала зачёт, спасибо за помощь разбирающегося! - остановилась перед ним.
   Глаза, привыкшие к удачам. Отличные глаза, уверенные - всё вокруг сейчас праздником для неё, после очередной удачи.
   - Думал, ты не придёшь, - признался, смущаясь откровенности.
   - Когда я обещаю, я... - И перебила себя удивлением, - а ты краснеть умеешь?
   - Много солнца, жарко, - попробовал увильнуть от любопытного восторга.
   - Я забыла, ты будущий артист. Вы краснеете, когда нужно? Научи меня? Захочу - покраснею, захочу - побледнею или заплачу - придумала подсмеяться Маша.
   - Не верил, что ты придёшь, - с нажимом и честно повторил он.
   - Сказать причину? - перестала баловаться. - Мне жутко интересно посмотреть на твою топку, а как можно увидеть её без тебя, я не придумала, ведь я не знаю, где она. Первый раз вижу, чтобы парень краснел. Наглых так много, Серёжа. Как зовут, телефон, посидим в кафе, интим на двоих, болтовня о сексуальной свободе, бр-р-р...
   - Можно тебе задать нескромный вопрос?
   - А очень нескромный?
   - Не знаю...
   - Спрашивай, ладно...
   - Ты хочешь встречаться со мной?
   - Нескромные вопросы кончились?
   - Я не прошу у тебя телефона. Я никуда тебя не зову, и ничего мне от тебя не нужно, - соскочил с подоконника Арапов.
   - Обожди? Мне - нужно. Я хочу увидать твою топку и на ней написать углем: "Здесь работал Серёжа". Хочешь, завтра к тебе приеду?
   - Ты подсмеиваешься? - едва не оскорбился.
   - Понимай как угодно.
   ..Не надеялся, а дверь открылась и без подруги, в приталенной шубе в котельную вошла Маша. Чёрная копоть по стенам, испачканная золой спецовка, всюду угольная пыль, пощадить некуда, а она - гость! Дядя Витя выручил, достал из сумки чистую газету.
   - Ну вот, я убедилась, ты не разыгрывал меня вчера. Прости мою недоверчивость, врунов много. Ты так интересно рассказывал о театре, сам симпатичный, умненький, и вдруг какая-то печная организация под назначением котельная. Кто поверит? Где уголь? Вот, смотри, пищу: "Здесь работал Се-рё-жа". Пошли к тебе на дачу?
   Каждое слово, каждое движение её казалось неземным, необыкновенным, она как будто лучилась, высвечивая пространство вокруг себя. Потому, что стояла в полосе солнечного света?
   - Моя смена не кончилась.
   - Отпросись? Ну отпросись, я сегодня с лекций удрала...
   - Замену не найдут. Если бы предупредил...
   - Если бы да кабы - во рту выросли грибы, и был бы не рот, а целый огород. Что же, посижу здесь, - решительно сказала Маша.
   - Шубу испортишь.
   - Пусть, папа новую купит.
   - Он запросто может выложить на шубу?
   - Да, он министр.
   - Что?
   - Он министр кавалерийских сёдел.
   - Разве бывает такая должность?
   - Бывает и куры летают. 0й, ну всему ты веришь! Мой папа работает машинистом электровоза, а министром кавалерийских сёдел его дразнит мой дядя, он зверушек в цирке лечит. Вот такой же лопатой бегемоту таблетки в пасть забрасывает, от кашля. У тебя температура. Иди и отпросись, Серёжа, меня нужно слушаться.
   В самом деле - от одиночества, что ли? - так хотелось Арапову, чтобы кто-нибудь пусть на время знал бы за него, что делать, брался бы решать...
   Градусник на даче показывал всего одиннадцать. Хлебные куски, колбаса и сахар в картонной коробке на неубранном столике, общий бардак. Посиневшие перед сумерками снежные сугробы в окне, заиндевелая изгородь, чёрная бревенчатая стена соседнего дачного домика и ставшая привычной, не надоевшая тишина. Первый человек вошёл сюда, новый, не из друзей, не родственница. И Арапов вспомнил, как по дороге в сосняках нашло, забрало странной сдвоенностью новое состояние, - восторг от приезда девушки и от этого не испуг, - она, предчувствовалось смутно, сломает устоявшееся, начнутся перемены, но какие, и к чему? Нужны ли они?
   Когда Маша просто, будто у себя дома прибрала на столе и попросила затопить печку.
   - Ты здесь один любуешься Подмосковьем?
   - Один.
   - Тоже нанялся топить?
   - Нет. Дача наша с мамой.
   - А кто у тебя папа?
   - Мой отец был военным. Он после войны недолго жил.
   - Я сделала больно? Прости меня...
   - Что прощать? Он хорошо воевал...
   - Почему ты работаешь кочегаром?
   - Нравится. Бери с полки сметану, там и печенье должно быть.
   - У тебя крупа лежит... Хочешь, сварю тебе кашу, Серёжа?
   - Раскисну я от своей заботы. Мне - не надо, нам - вари.
   - Ну почему ты, и работаешь кочегаром? Любой человек скажет, я уверена, ты должен заниматься совершенно иным!
   - Я никому ничего не должен, - жёстко сжался Арапов.
   - Ладно тебе ерепениться, играешь в какого-то современного отшельника отца Сергия. Давай, начинай, - "не твоё дело, прошу меня оставить в покое, не лезь в душу..." Ты какую кашу любишь, сладкую или подсоленную? Я проголодалась, - улыбнулась она, отпив сметану через край банки.
   - Посмотри на себя в зеркало, - грустно улыбнулся Арапов.
Белая сметана осталась усами надо ртом. Маша слизала сметану, поправила тёмные, густые волосы.
   - Ишь ты, улыбаться умеешь, оказывается. Садись обедать, загадочный отшельник земли московской и всея Руси, мне на обратную электричку скоро. Давай устроимся у печки? Холодно у тебя. И в домике холодно, и сам от людей отгородился. Всё равно я снова спрошу - почему?
   Она подошла, остановилась вплотную почти, отыскивая глубокими глазами ответный взгляд. Прямая, строгая, ладошки плотно вложила в карманы кофты, и с сожалением понял Арапов, - не отвечать нельзя, когда спрашивают в упор не из пустого любопытства.
   - Летел он в небе лебедем, а шлёпнулся гусем. Слыхала поговорку?
   - Ну и? - спросила девушка, обождав.
   - У меня два провала на вступительных экзаменах в ГИТИСе. В школе отлично учился, только из-за поведения на золото не вытянул. Все, - выдохнул трудно Арапов, - все, кто был рядом со мной, в меня верили. Первый провал - внимания не обратили, случайность. Перед вторым собрались у меня дома друзья, шум-гам, ты наша надежда, ура-ура, ты то, ты это... После завала на экзамене еду, в метро встретил одноклассника. Рожа сытая, собой доволен, как люстра в праздник. "Ты ещё не поступил? Я пробовал в том году в энергетический, не вышло, сразу документы отвёз в педагогический, там был недобор, на третий курс перехожу, догоняй, Арапов!" Я нигде не могу учиться, мне нужен свой институт. Пусть дурь, пусть глупость, максимализм, мне не приспособиться нужно. Свои провалы вспоминать - зачем? Зачем заставляешь соваться в проклятые неудачи?
   - И ты не станешь поступать снова? - не обращая внимания на резкий, почти грубый тон, нажала девушка.
   - Я вкалываю в кочегарке и никуда не лезу. О театре вчера рассказывал - старые впечатления.
   - Ну да, чтобы чем-то привлечь меня. Сердись, сердись, Серёжа, - без насмешливости улыбнулась она. - Вспоминать неудачи больше не заставлю, обещаю тебе. Как ты относишься к моему приезду? Польщён? Обрадовался, что покорил сердце красотки?
   - Ты? Красотка? Что это тебя на пошлость потянуло?
   - Ууу, злой какой... Ну всё, в институт поступишь, - утвердила Маша, раскладывая сваренную кашу по тарелкам. - Садись?..
   С неделю сумел продержаться. Начала досаждать тишина, бесцельные прогулки по пустому дачному посёлку не успокаивали. Перестала замечаться тишина зимнего леса на пути с работы, снег раздражал острыми искрами отраженного солнца, дача - пустотой. Ждал, ждал нового приезда, думал о книгах, брошенных в Москве, вспоминались молчаливые слёзы матери. Расплывчато снились девушки со сметанными усами над красными ртами, незнакомыми лицами, во сне пытался напрячься, увидеть глаза, привыкшие к удачам, во сне ждал вопросов, вопросов, и отвечал, отвечал...
   Бросил работу, дачу. Примчался в институт, вызвал Машу прямо с лекции, - метро, троллейбус, междугородка, - как ждала она конца телефонного разговора с Мастером, разысканного по телефонам! Не проталкивания по блату просил у Мастера, - потребовалось ободряющее слово человека, в которого верил.
   - И как переговорил, Серёжа?
   - Чудненько!
   - Мне можно узнать, кого ты настойчиво разыскивал по странам и континентам?
   Остановилась, удивлённая услышанной известной фамилией. Поняла, Арапов не шутит, переспросила:
   - Честно-честно?
   - А что? Он такой же человек... Жалуется на повышенное давление.
   - Здорово...
   Манеж, выставка графики эстонских художников, крепкая ладошка Маши в руке. Концерт фортепьянной музыки, мистически бездонные глаза лица, ощущенного на сжатые кулачки. Растерянность, жадный восторг в книжном магазине:
   - И Гамзатова покупаем? И четыре тома Пришвина? У тебя хватит денег? Я мечтала достать "русскую поэзию начала двадцатого века", смотри, лежит! Она восемь стоит!
   - Я думаю, есть ли у них две книги.
   - Две зачем?
   - Мама тоже ищет такую.
   - Проси две, я на днях стипешку получу.
   - Были бы книги, что деньги...
   Казёнщина студенческого общежития на Стромынке, чайная заварка в мягких бумажных пакетиках. Маша у окна, Маша с кульком печенья, Маша одалживает повидло у соседей, сидит рядом, за столом, рассказывает:
   - Мои родители живут в Киргизии, на железнодорожной станции. Мама работает медсестрой в детском садике, папа - я тебе говорила. В Москве живёт мой дядя, родней брат отца, другие родственники все в Киргизии. У меня девчонки некоторые на первом курсе спрашивали, откуда я приехала, и сразу - а ты киргизка? Смешно, правда? Русская фамилия, лицом на них, земляков моих, совершенно не похожа. В облике есть что-то от Азии, я согласно, наверное климат повлиял. Дядя вот почему прозвал моего папу министром кавалерийских сёдел. Он, дядя, раньше на ипподроме работал. Папа приехал однажды в Москву в отпуск и привёз ему два настоящих киргизских седла, какие-то невероятно-замечательные. Хочешь, покажу тебе свои фотографии? Их немного, смотри. Вот в десятом училась, а здесь с родителями на Иссык-Куле, такое озеро у нас в горах, там дома отдыха. Видишь вот этого человека? Он далеко стоит, не разобрать, да? Это писатель Чингиз Айтматов, он тоже на отдых приезжал. А здесь я в Вятке. С девчонкой с нашего курса в зимние каникулы ездила, она оттуда. Город у них кто Кировым называет, кто по старому. И до поступления в институт никогда Россию не видела, сейчас и поверить не могу. Мы на берегу стоим, река Вятка. Вот и все фотографии. Скажи, как ты относишься к мини-юбкам?
   - Как и все. Красивые ноги почему не показывать?
   - Ты опять краснеешь? А от чего?
   - Иногда мини-юбки и так смотрятся, всё на продажу. Вот я какая, кому нужна?
   - Неожиданно, Арапов. Я воевала с мамой за каждый сантиметр. Мне и сейчас нравятся, и обо мне ты думаешь по своему варианту? Может, у тебя и посердитее есть?
   - О тебе я думаю без вариантов.
   - То есть никак?
   - Угадала.
   - Ты наказан, отбираю у тебя повидло, - придвинула банку к себе. - И вообще ты несносный человек! Кто говорится к экзаменам без проверок? Я придумала, я стану давать тебе задания и проверять, тебе при поступлении нужно знать всю программу первого курса. А когда не выучишь, можешь не искать меня! На полном серьёзе...
   - Поздно! Я начал подготовку и сам сделаю всю программу.
   - Какая уверенность... Награждаю вас банкой и прощаю. Расскажи мне свой секрет, чем ты обаял дядю? Без шуток, он строгих правил, терпеть не может всяких приставал, любого парня от меня гонит. Я пытаюсь объяснить, что мне девятнадцать, что я очень-очень взрослая и родителей не подведу, - и слушать не хочет. Почему он разрешил привести тебя в цирк и познакомить с ним? Рассказывай секрет, о чём говорили без меня?
   - О жесткости существ разумных. Владимир Никандрович рассказал, у них в цирке дрессировщик учил обезьянку пить с ним водку. Обезьянка разозлилась и укусила гомо сапиенса. Этот мерзавец швырнул обезьянку в клетку к медведю. Медведь не тронул, но что-то с ней случилось, отказывается работать на манеже.
   - Чем-то ты дяде понравился. Ты не заходишь к нему, а он говорит - приглашал и беспокоится.
   - Обо мне беспокоится? С чего бы?
   - Хочешь - откровенно? А, тебе можно, ты не подумаешь - вешаюсь на шею. Дядя сказал: дурой будешь, если его потеряешь. То есть тебя, Серёжа. Только не настораживайся, за тебя никто ничего решать не станет.
   - А вместе со мной ты решаешь?
   Она предельно поняла. Взгляд посветлел тревожной доверчивостью, сдерживаемым опасением, - ресницы, невероятно пушистые сейчас, Арапов увидел с поразительной чёткостью и четкость вдруг потерялась, - осторожный, несмелый палуответ скомкал слова, - мягкие волосы в ладонях, жар, последний страх неверным поступком потерять Машу навсегда, - руки её, обнявшие торопливо, жадно, неловко, смуглая щека, почти детская нежность губ, тугих, нераскрывшихся сразу...
   - Серёжа. Се-рёж.. ка.. Мы дураки... Нет, нет, теперь ничего нельзя! Стыдно, невозможно... Так нельзя! Отвернись, Арапов!
   - Себя мы потеряли? Или нашли?..
   Маша - пунцовая лицом, гонит, закрыла лицо руками, останавливает у самого порога...
   - Чёрт с ним!
   - Нет.
   Поднесла шарф, накинула, стала заталкивать под отвороты пальто.
   - Не уходи, я с тобой пойду бродить по городу. Ты что? - поразилась, - отпусти! Серёжа, уронишь! Ха-ха-ха-ха! Ну поставь меня на пол! Ха-ха-ха, - выбрыкивалась, оказавшись на руках его на виду у многих, в коридоре. Какие-то двери распахивались, кто-то восклицал, смеялся, возмущался сзади, кто-то требовал позвать вахтёра, навести порядок в общественном месте!..
   ..Жёлтая пыль дороги в город, жаркий с утра день. Пожилая казашка в белом платке, присматривающая за верблюдами, нашедшими какую-то кормёжку. В одиннадцать с Алибеком Алибековичем ехать в профком металлургического комбината, отметил Арапов. Посмотрел на часы. Не опаздывал.
   Визуальная память цвета... Светло-жёлтый, с коричневой отделкой свитером на Маше в Вологде, после её зимней сессии. Внимательное её лицо, отраженное стеклом вагонного окна, - уже показывалось красно-белое здание вокзала, поезд подтягивался к перрону, уже, взмахивая руками, бежал увидавший их Борис. И - неожиданные слова:
   - Мне Вологда снилась, когда я о тебе, Серёжа, и представления не имела. Я ни разу здесь даже мимо не проезжала, а снилась с прошлого лета, за полгода до нашей встречи. Почему так бывает, Серёжа? Знаешь, есть песня...
   На твоих рубежах полыхают пожары.
   Каждый год словно храм, устоявший в огне.
   Каждый год как межа между новым и старым,
   Каждый год как ребёнок, спешащий ко мне.
   Почему снилось - в Вологде полыхают пожары, русские люди в белых смертных рубахах отбивают город от врагов? Их всегда выручал светлоголовый герой на белом коне, так снилось. Конь - из ноздрей огонь летит, грива по ветру плещется... Здесь Русь исконная, верно? Словно храм, устоявший в огне, - повторила она, почти не видя вокзала перед вставшим вагоном.- Я хочу узнавать Русь настоящую.
   - Ребята! Страшно рад вашему приезду! - взмахивал руками Борис, суетясь в пустом позднем автобусе. - Вы всё увидите, ребята, я покажу, покажу. Недавно по делам мотался по области, чудо! У нас монастыри толстостенные, у нас леса, светлые церквушки! В кармане куртки растрепанный томик Рубцова, мотаюсь на автобусах!.. А Ферапонтов? У нас фрески мирового значения! С утра поход по городу, сразу, сразу! Страшно рад, страшно рад вас видеть!
   Одна и та же просьба Маши в музеях Вологда, - не торопи меня... Долго стояла перед шкафом с камзолом Петра Первого, над гипсовой посмертной маской царского лица, долго молчала на берегу против речного ресторанчика, описанного в стихах Николаем Рубцовым.
   - Ребята, именно эти места он писал! Вы помните? Сейчас, сейчас... Да...
   ..грустным таинством на свете
   У тёмных волн, в фонарном тусклом свете
   Пройдёт прощанье наше у реки.
   И снова я подумаю о Кате,
   О том, что ближе буду с ней знаком,
   О том, что это будет очень кстати...
   И вновь домой меня увозит катер
   С таким родным на мачте огоньком!
   Да, официантка Катя, в стихи не думала попасть. Катя где-то и сейчас по городу ходит, катер вот, внизу. Я люблю здесь, над рекой, по его местам гулять...
   От Сухоны по городу неспешно пошли по улице имени Николая Рубцова, молчали, благодарно поминая в душе...
   - Ты чувствуешь, - остановилась Маша, - тут, тут же поэт проходил, и видел низкие длинные северные тучи и вот эти же дома. Ну зачем он так рано погиб, ну почему? А говорят, нет людей незаменимых... В творчестве некем его заменить. Как хорошо, что улицу его именем назвали...
   Русь показывалась суровой вечностью белого высокого собора Софии вологодского Кремля, тянулся перезвон курантов колокольни, свыше с трещащим ветром нападывали тревожащие крики галок, воронья, взметнувшегося тёмной стаей. Маша по глубокому снегу подошла, прижалась щекой, ладонями к белой стене собора, зашептала что-то быстро, неслышно. Прямо через сугроб вернулась назад.
   - Ты здесь становишься язычницей.
   - Не трогай!
   - Добавить тебе...
   - Арапов, замолчи? Мы поссоримся.
   - Иван Грозный хотел перенести сюда столицу, - гордо объяснял Борис, - от нас верный путь к Архангельску, в Англию. Пойдёмте на другой берег, покажу церковь Дмитрия Прилуцкого, восемнадцатый век. Никто не устал? Резной палисад. Вот, смотрите! "Город, где судьба меня ждёт". Наши знаменитые резные палисады, все срубы резьбой пообшиты, видели такое в Москве? Наши резные наличники... Девятнадцатый век, по исполнению. Смотрите, смотрите.
   - А как называется вон та кружевная доска, прибитая по краям крыши?
   - Подзор.
   - Красивое слово. И резьба красивая, и слово. А доска на фронтоне дома?
   - Причелина!
   - Насколько редкое слово...
   - Балконные балясины... А? Вот где нам летом с самоваром сидеть, чаи распивать. Алые кисти рябин... Вот они, всё здесь, в песне не наврали. "Вижу алые кисти рябин"...
   Маша становилась медленной, отстранившейся возле деревянных с резными украшениями домов, разглядывая фигурные кирпичные кладки построек конца прошлого века. На одной из улиц она наткнулась на остатки настоящей булыжной мостовой и уходить не хотела, восхищённо рассказывая на морозе:
   - У нас в Киргизии ничего подобного нет. Здорово! Булыжную мостовую я в кино видела, а здесь хожу по ней, подлинной. Места попадаются - ну какая древность! Если бы одни церкви, так нет, и дома, и деревья такие толстенные, и вот мостовая, - глядишь и хотя бы на немножечко открывается восемнадцатый, семнадцатый века! Борис, у вас чудные, чудные люди, они берегут старину, они историю сохраняют!..
   Вечером пришла на кухню с книгой. Арапов сидел, разговаривая с Борей и его родителями.
   - Послушайте, как называет себя царь Иван Грозный. "Увы мне грешному! горе мне окаянному! ох мне скверному! Кто есмь аз на таковую высоту дерзати?" Вот, Сережа. Нравственность, правда? И скверный, и окаянный, ничем себя не похвалит.
   - Хочешь сказать - не то, что некоторые?
   - Хочу показать, чьи мысли нам за пример брать... Послушайте даль­ше. "Писано бо есть: "свет иноком ангели, свет же мирянам иноки". Я с твоего стола взяла книгу, Боря, "Послание Ивана Грозного... Кирилло-Белозерского монастыря Козьме с братией". Свет же мирянам иноки... Они где, Серёжа? Где иноки современные, от которых свет нам?
   Зинаида Алексеевна - мама Бориса, притворно кашлянула, звякнула чайной ложечкой в стакане.
   - Так я скажу, Машенька, по-простому, свет от кого нам. Погляди-ка, приехали вы, молодые люди. Не знаю, чего у вас там, жених и невеста, или как? Небось твои родители за тебя переживают, за Сергея тоже. Вот приехали вы, совестно мне было, а не спросить как? Вместе вам стелить, порознь? Извиняйте уж меня за прямоту, при всех говорю, не где-то по за углами наушничаю, заплакала я вчера, что такие вы дружные между собой, так друг с дружкой обходитесь, а честь соблюдаете. Сейчас ведь как? Кино разных понаглядятся, чихнуть не успеешь - девка ребёнка принесла, сама замужем и близко не побывала. Радуюсь я на вас, вот честное мою простое слово...
   - Ну, мать, закинуло тебя, - попытался спрятать улыбку отец Бориса. - Давайте, ребятки, выпьем-ка за ваш приезд к нам в гости, вино лёгкое, и пирог готов. Убери на время книгу, Мария, успеется тебе, сюда садись
   ..Окраина Вологды, кладбище прошлого века на пути в Спасо-Прилуцкий монастырь. Маша замёрзла, но останавливается, разглядывает кованые поржавевшие решётки склепа, массивные мраморные кресты и надгробья могил духовенства, купечества, тоже лезет в сугробы попытаться разобрать наполовину видные надписи, громко читает оставшиеся строки стихов: "..и в полной мужественной силе он тихо дни свои скончал". Купец первой гильдии, почётный гражданин... Серёжа, помоги разобрать фамилию? Оробов? Коробов? "Он был кормильцем очень многих, когда ж пред очи господа предстал"...
   - "До скорого свиданья, супруга"! - кричит от другой могилы Борис, настойчиво показывая на крест, боясь, что не поверят.
   - Апраксин И.А. Лейб-гвардии поручик, - растеряно произносит Маша. - А здесь? Полковник Коробов В.В., октябрь тысяча девятьсот первого года... Наверное, на последней войне погиб, правда, Серёжа? Смотри, сколько Коробовых. И прадеда, и деды, и сын...
   Замолчали. Подошёл от других могил Боря. Постояли, притихшие пошли с кладбища на лесную дорогу.
   - Я бы им всем цветы приносила каждую весну. Они наши, они жили до нас, нам так много оставили, - говорила Маша, печальная.
   - То, на что способны, и делаем. Память храним, уважаем, - газетной фразой попробовал успокоить Борис.
   - Всё равно... Поручик Апраксин похоронен в тысяча девятьсот двенадцатом году, полковник Коробов в сорок первом, всё равно... В разные века защищали нас, "Каждый год словно храм, уцелевший в огне"... Они для России жили, ведь другого быть не могло?
   Дорога оборвалась перед заснеженным полем, пошли по тропинке, неровной, прямиком через глубокие борозды поля, где остались кочерыжки и замороженные листья убранной капусты. Навстречу дул ветер, из низкого неба несло снег, вечерело. Арапов остановил Машу и своим шарфом, не обращая внимания на отказ, подвязал ей поднятый воротник шубы. В тусклом воздухе за рекой слабо показались вытянутые монастырские стены, башни, церковные купола, похожие на шлемы русских воинов времён Александра Невского, - ещё прошли, и отчётливо раскрылся величественный вид, отразившийся в искреннем восторге Маши:
   - Арапов, это Россия та, древняя! Здесь Пушкин, здесь музыка Свиридова, чувствуешь?
   - О русская земля! Ты - за холмом! - протянув руну в сторону монастыря, воскликнул Борис. - Ребята, немного осталось идти, там согреемся! Старик! Нужно было прихватить с собой водку, я не знал, что отважимся пешком топать по такой холодрыге!
   - Помянули бы наших предков, - согласился Арапов. - Помчали, согреемся бегом! Руку, Соловьёва! - взвинтился он, бодростью помогая девушке.
   За рекой взобрались на земляные оборонительные валы, протянутые между берегом и монастырём, заговорили, какие побоища в старину происходили здесь и откуда мог наступать враг. Каменные башни, мощно вставшие позади, зубцы стен, мощный толщиной и высотой, успокаивали надёжностью и сейчас, когда врага близко не было. Ходили вдоль стен, заглядывая в узкие бойницы, прикидывали, откуда летели стрелы, лился на головы кипяток горящей смолы, летели ядра из пушек. Пока обошли монастырь снаружи, пока фантазировали и в мыслях своих уходили в века назад, совсем стемнело, сторожа не соглашались пустить в сам монастырь. Их упросил Боря.
   Без единого огонька в глубоких окнах светлели стенами церкви, утверждающе стоял собор посреди территории, закрытой боевыми стенами. Густо чернели кронами зимние деревья, над высокими тополями тревожно кричало неразличимое вороньё. Почему-то не горели фонари на столбах. Нетоптаный снег лежал на дорожках, отмеченных кустарником, по нему, проваливаясь на непрочном снегу, подошли к могиле поэта Батюшкова. Молчали. Маша положила сосновую ветку, подвинула ближе к памятнику...
   Возле церквей, запертых до следующего сезона туристов, читали пояснительные надписи, подсвечивая спичками. Пробовали попасть в боевые башни, случайно наткнулись на деревянную лестницу и пытались залезть на стены - лестница оказалась низкой. Боря разыскал незапертый вход в подвал собора. Жгли спички, освещали широкие наклонные своды потолков, - стылое эхо повторяло шаги, пугало, манило идти дальше.
   - В восемьсот двенадцатом году здесь хранили драгоценности Москвы и московских соборов, - рассказывал Борис. - Рядом трапезная, в ней поляки сожгли пятьдесят девять монахов, отказавшихся сдаться на милость победителя.
   - Поляки брали монастырь? - удивился Арапов. - Эти неприступные стены? Как они смогли?
   - Брали, известно точно. Говорят, монахи долго оборонялись, да какой-то предатель ночью ворота открыл. Может было так, может легенда...
   - Взять такую крепость... Наверное, за этими стенами укрывались крестьяне всех окрестных деревень. Когда монастырь построен?
   - А! Мы в темноте шли, не видели, там над главными воротами доска висит с надписью, я помню, "Лета семьсот сто шестьдесят четвёртого, по новому стилю тысяча шестьсот пятьдесят шестого, августа в первый день, сделан сей град"... дальше упоминается царь Алексей Михайлович, царица, царевичи, патриарх Никон... Шестнадцатый, восемнадцатый века, сейчас так определяют. Реставрируют, на соборе купола заменили. Они были луковками, а искусствоведы, что ли, определили: первые купола по форме напоминали шлемы русских воинов. Переделывали...
   - Здесь что было до реставрации?
   - Какие-то склады, как обычно. Последние монахи разбрелись в двадцатых годах, - двоили своды подвала голос Бориса. - Идёмте на улицу, у меня спички кончаются. Вроде бы нам сюда, не заблудиться бы...
   В город возвращались автобусом, и в тёплом его салоне не получалось согреться, так продрогли. Дома Зинаида Алексеевна налила в ванну горячей воды, насыпала туда же горчицу. Вдвоём сидели рядышком, отогревали ноги.
   - Я словно потерялась в веках, - доверчиво и негромко говорила Маша. - Идём по монастырю, откуда-то доносится мелодия Раймонда Паулса, а по сторонам зубцы стен, башни, древность, представляется битва, мужики с рогатинами, поляки, стрелы, копья... Сколько там бойниц, правда? Только кипящей смолой сверху польют - жуть. И поляки сумели захватить... Я уверена, что нашлись предатели, Серёжа. Монахов живыми поляки сожгли, они не сдавались. Настоящие патриоты, как наши в Брестской крепости, верно? Я ходила там и думала, как мужчины умеют защищать отечество. Мне стало так обидно, что враги были в монастыре! Русские деревни пожгли, наших людей в плен уводили, убивали! Если бы ты тогда дрался на монастырской стене, я бы тебе кипящую смолу подавала, гибель твою не простила бы никому. Сожгла бы врагов, как Ольга. Друг друга всегда должен защищать, верно? А предавать - запрещено. Так хочу убедиться, что такое есть не в старых преданиях, не на войне, а в нашей обыденной жизни.
   - Я тоже ценю в людях надёжность. Мерзко. Знаешь, тот-то за тебя, оглянешься - пустота. Такое у меня было.
   - Забудь на вечер разных предателей, триста раз они ещё пожалеют. Им воздастся...
   - Ты уверена? Подлость может остаться и безнаказанной.
   - Нет! Именно для них Лермонтов написал: "но есть и божий суд, наперсники разврата". Успокойся, мой застывший, простудившийся абитуриент Серёжа Арапов, кочегар в отставке. Подруги в институте спрашивают меня, кто ты, я так и отвечаю, кочегар. Не верят, обижаются. Вернёмся в Москву, возьму тебе у дяди малиновое варенье.
   - Не хватало! Разве я заболею? "Постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом"... Вот если в Москве к телефону не будешь подходить...
   - Ты звони настойчиво, у нас дежурная по этажу не всегда вызывает. Когда я слышу по телефону твой голос, мне обязательно верится, что в жизни есть хорошее и настоящее.
   - Как твой царь говорил? - улыбнулся Серёжа. - Увы мне! Окаянный я, гадкий...
   - Не шути, - попросила девушка.
   - Умный был товарищ руководитель, - серьёзно сказал он. - Понимать себя без лести, лжи, самолюбия, страшно грешить, и не мистического божьего суда дожидаться, а самому на мирской суд приходить, разве не высшая честность? Мне говорил знакомый историк, Грозный не раз каялся в преступлениях своих перед народом, прощения выпрашивая у мужиков московских. А кто сегодня у народа прощения просит из наших всегда великих руководителей? Только нахваливают себя. Когда я был мальчишкой, думал, что со сменой веков люди становятся лучше. В общем-то так, развитие жизни идёт, но гадкого ещё много в людях, что обольщаться? Как-то я разговаривал с другом моего отца, - с отвращением выделил Серёжа "с другом", - надо было мне побольше узнать об отце. Рассказывает аккуратненько, как всю войну находился в армии в безопасном месте на Дальнем Востоке и сочувствует: - "Говорил своему отцу в сорок первом не спешить являться за новым назначением, весной сорок первого говорил. Из санатория тогда вернулся твой отец, лечился после ранения. Не послушал меня, так попал в бои, как началось. А меня на Дальний Восток направили воинской радиостанцией командовать, жив я здоров, как видишь, снова в Москве, на пенсию вот вышел". Ну - повезло, ну - остался в живых, зачем погибших дураками считать? Я не верил, что можно так говорить, пока собственными ушами не услышал.
   - Как плохо, что твой отец не дожил...
   - Я могу им гордиться, самое главное, - сурово и нежно высказался Сергей. - Настоящим он был солдатом, правда, в звании полковника...
   - А мой отец в войну родился. Дедушка воевал, он умер семь лет назад. У нас дома медали его хранятся, и Георгиевский крест есть за первую мировую. Мама хранит.
   - Соловьёва, почему я верю каждому твоему слову?
   - Ну и манера, называть по фамилии...
   - Фамилия отличает от общей толпы...
   - Ой-ой-ой, объясняй без рук, Серёжа.
   - Да не отталкивай! Мне надо до тебя дотронуться. Почему мне плохо без тебя, что происходит, Соловьёва?
   - Ты пока не догадался? У тебя московская прописка, я вытворяю что угодно, лишь бы выскочить за тебя замуж и остаться в столице после института, как делают наши девчонки с курса. Привлекательный, перспективный, престижная специальность в будущем, мамочка ахнет! Подруги от зависти...
   - Мамочка ахнет, - прервал Арапов и крепко сжал плечи, - а ты сей момент бултыхнешься в воду одетой! И пошлятину забудешь!
   - Ой... Я больше не буду, отпусти! Серёжа, как я могу ответить на твои слишком простые вопросы? Здесь ничего и сказать невозможно, только чувству верить...
   - И всё равно, - настаивал Арапов, - почему?
   - Почему да почему, окончание на ууу, - скруглив красные губы, дурашливо протянула Маша. Открыв кран, брызнула на его лицо водой, расхохотавшись:
   - Пылаешь, Серёжка! Остынь!..
   ..Последние неспешные дни в Вологде, жизни праздник. А Москва началась - подготовка к вступительным экзаменам, третья попытка, требование от себя обязательной удачи! Рывок через конкурс, сквозь недоверие к своим возможностям, свои насмешки над прошлыми провалами. Первая телеграмма Маше, уехавшей отдыхать к родителям, всего в одно слово "Пять", ответная её тоже с одним коротким "Молодец", вторая, третья, "Поступил", и перечитанный не раз ответ - "Приеду, обниму даже"...
   Поступил. Мама от радости плакала, говорила об определенности, вспоминала настойчивость отца, как сумел он возвратиться из запаса в армию после ранения серьёзного, как готовился поступать в военную академию. Лето перемен к лучшему, где оно? Грусть светлая, судьбе благодаренье...
   ..Арапов дошёл до первых домов города. Остановил такси, попросил отвезти во Дворец, где ждал Алибек Алибекович. Спросил у шофёра:
   - Скажите, сколько времени отсюда ехать до Киргизии?
   - Самолётом часа полтора, летал я в прошлое лето. Поездом как - не знаю.
   "Постоянно телепатурия", - вспомнил строчку стихов Бориса. - Только поставлю спектакль... Немного подожди, Маша, Мария, Мария Александровна Соловьёва. Поставлю спектакль...
   Но почему она, когда шли по перрону Казанского вокзала, так оглядывалась, словно выискивала кого-то? Откуда её "не одному тебе я нужна"?
   И почему я понял: мне можно всё, я сам по себе живу, один за себя отвечая...
   конец первой части
  
  
  
   ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  
   Глава 10
   Насколько же слепящее солнце Казахстана...
   День! Новое утро, новый день! Да здравствует пронзённый солнцем, прозрачный воздух, без звуков, долгостью своей догоризонтной зовущий жить, стянувший шепотком со стола листы исписанной бумаги! Жить? Да! И да здравствует страсть работы, жёсткий её ритм! Ни часа впустую, ни секунды, прожитой напрасно!
   "Искусство - одна из форм сохранения человечности", - прочёл Арапов заключительное предложение написанной статьи и подтвердил согласие с собой, дописав вдогонку: - Одна из возможностей сохранения человечности...
   Быстро подобрал нужные листки, дверь комнаты на ключ, вахтёру - "буду через час", - автобус на остановке попался сразу, повезло, и шофёр сегодня - быстрый!
   Дом, где на втором этаже - редакция городской газеты. Ни сытое лицо одногодка, как зашёл в редакцию в первый раз, не привлекло, ни смешное желание его показаться своим в притирочку. Дело нужнее настроений от впечатлений личных.
   - Кулисы! - пустомелил журналист Павловский, - ах, романтичный запах кулис! В Москве театры! У нас в университете, - я не Московский заканчивал, - был студенческий театр, да, театр - он несёт в массы... Настаиваете на экспериментальном театре? Почему вы приехали именно в наш город? Родственников нет здесь? Мне неясна причина вашего приезда, почему именно сюда?
   - В Алма-Ате меня спросили бы, почему именно в Алма-Ату?
   - Да, да. Ну, а пока мы вдвоём в отделе, откровенно, так сказать, сообщите?
   - Не понял, товарищ следователь, - усмехнулся Арапов.
   - Какой я следователь, что вы? Согласитесь, - потребовал с нажимом, - я занимаю значительный пост заведующего отделом работы с молодёжью городской газеты, точнее, газеты горкома партии. К нам в город приезжает много молодых специалистов, я должен знакомиться. Ваш театр нужен обществу? Вы уверены, что с ним согласятся?
   - Увидим. А вы знакомитесь через "Подвергай всё сомнению"?
   - Такой лозунг может привести к анархии...
   - Да вы что? Лозунг Маркса - к анархии? Его куда он привёл?
   - Да, да, мы понимаем, лозунг Маркса не для недалёких людей, мы-то с вами понимаем...
   Такой разговор, такое знакомство наедине было несколько дней назад, а сегодня в комнате с распахнутой на балкон дверью кроме Павловского за столами сидели ещё двое журналистов, русский и молодая, с умным глазами казашка. Всё пили чай. Павловский назвал Арапова, познакомились, и Гульзайра - "можно и Галя", предложила она, - глазами показала место в кресле в углу комнаты, передав налитый чаем стакан.
   - Спасибо...
   - Вы поддержите меня, - уверенно обратился Павловский к Сергею, видом показывая недавний спор с товарищами, - вам нравится предлагать новое, необычнее. Я доказываю им, нам необходимо построить на острове молодёжное кафе. Помните остров посреди нашего озера? В городе его "зубом" называют. Надо организовать городской комсомольский субботник, выровнять площадку наверху и там построить лёгкое летнее кафе. Начнём проводить диспуты, встречи, сядем за столики, будем говорить, говорить о будущем, о молодёжных проблемах...
   - И протянуть мост через озеро, - насмешливо подсказала Гульзайра. - Перед тем ещё раз перечитать Гоголя, как там они собирались мост выстроить...
   - Одно кафе построить на острове, второе в круговом подводном тоннеле, - развил идею Володя, второй журналист, и добавил: - Официанток нарядить русалками.
   - Да что вы! Мост никакой не нужен, людей можно перевозить катером. Надо отбирать лучших представителей городской молодёжи, членами комсомольской оперативной дружины обеспечить на острове порядок, исключить из продажи крепкие алкогольные напитки...
   - Худших представителей оставить в городе? - ущипнула Гульзайра. - Не хватает тебе двух кафе и ресторана в городе. Кстати, Павловский, не ты ли займёшься отбором худших и лучших? Эти направо, эти налево, шагом марш на остров! С пионерскими горнистами впереди. Надоело, опять заорганизованность и пустота на месте свободного выбора. Серёжа, вы принесли свою статью? Я посмотрю её, можно?
   Арапову понравилось, умными глазами будет читать...
   - Не хотят понять моего предложения, - пожаловался Павловский. Позвал только его, аккуратно положив карандаш, - идёмте в коридор, покурим?
   Вывел Павловский не в коридор, а даже на улицу. Здесь, оглянувшись на закрытую дверь редакции, не прикуривая, а всё разминая сигарету, Павловский спросил: - Вы ведь знаете Нину Епишеву? Она к вам на занятия приходит, актрисой захотела стать. Вы в курсе, что она пробовала поступить в актёрское училище?
   - В курсе, и что? Хорошая девчонка, с желанием работает.
   - Поймите меня правильно, я вижу, довериться вам можно, вы сумеете помочь и ей и мне, я вас отблагодарю. Я прошу, чтобы вы встретились с нами сегодня вечером, и помогли нам. Нина вам доверяет, на ваше участие в разговоре согласна. Так получилось у нас... - смялся Павловский. Оглянулся на закрытые двери, и по сторонам. Мы встречались, девочка залетела. Жениться не хотим. Я уверен, останется между нами? Небольшой город, много знакомых, ненужные разговоры... Я не против, я бы и женился, а она то согласна, то отказывается. Вы поможете нам?
   - Где и во сколько встреча?
   - Вопрос стоит так. Она говорит...
   - Во сколько встреча? Где?
   - У неё родная тётя акушеркой работает, можно всё устроить без лишнего шума. Да, да! Сегодня встреча, у меня дома, в час дня.
   - Я занят в это время.
   - Тогда в два! В два вы сможете подойти? Я ждать буду и Нина придёт, она вам верит!
   - Подойду, - решил Сергей, вспомнив чёлочку над глазами Епишевой. Детство, пятый класс напоминала ему чёлочка Нины. Семнадцать лет, студентка местного медучилища. Приходит на каждую репетицию. Теперь бросит приходить?
   - Непременно прослежу, чтобы ваша статья прошла в субботний номер, - заторопился Павловский, - я бегу, у меня интервью с бригадиром молодёжной передовой бригады отделочников в тресте.
   Как-то статью напечатают. К себе сей же час, к делам!
   Дворец, вахтёр, дремлющий над газетой, паркет коридора, кабинет Алибека Алибековича, знак ветерана войны на летней светлой безрукавке...
   - Ассалам умагалейкум, ага!
   - Умагалейкум ассалам, Сзргей Игнатовищ. Ой-бай, мал-мал научился на наш язык говорить здравствуй? Ой, молодец Сэрёжа, садись кресла, пожалуйста, мал-мал гаварыт надо. Настроений хароший, зарплат полушил, довольный? Домой письмо написал, апа радовал? Апа на наш язык знашит мама.
   - Всё нормально, спасибо.
   - Слава аллаху, хоть верит нелза. В профком на комбинат звонил я опят, говорил, комната тебе просил в малосемейный общежитий, Дом молодежёна называется. Пусть холостой молодой щеловек, гаварил, скоро женится, девушка у нас много и все хороший. Тебя им мал-мал моя хвалил, нужный нам, председатель профком убедил, щеловек работайт хорошо, с образованием, специальност редкий, театр у нас для город делаёт. Профком комнату даёт обещал на днях. Да? - поднял трубку зазвонившего телефона. - Ай, набирайт номыр правылна, куда тебе надо? - положил трубку, погладив её пластмассовый верх. - Мал-мал поживи на Дворес, анау-мынау, день туда, день сюда, в комнат переедешь, кызымку найдём, девушка, свадьбу праздновать будем, - добро улыбнулся Алибек Алибекович. - Репесиций твоя был?
   - Вчера провёл. Конечно, Алибек Алибекович, люда пока ничего не умеют, надо их учить работать на сцене.
   - Постепенно наушим. Звонили нам из горком партия, Сэргей Игнатовиш. В дальний район животноводческий соревнований проводит райком, нас силно просит музыка везти, на праздник играйт. Сэрёжа, на меня пылохо не думай, двое мы толко работайт здесь, нада тебе опят ехайт. Ничего, не сердыс на меня, от душа говорю. Моя денга на ремонт Дворес искайт будет. Сьездий, дорогой мой.
   - Сколько дней займёт?
   - Ой-бой, мал-мал, тры ден. День дорога туда, день там и назад, Я денга на командировк выписываю. Горком партия автобус дал, представител горком едет, ценный подаркам передовик награждайт. Поезжай, как наш щеловек живут увидишь. Бери страдный ансамбля, который на танцах играл, солист надо, Найхан Сумагулова ай звонко поёт! Я им от работы освобождений просил на тры день, поезжай. Ты едешь, моя опят мал-мал профком звоню, насчёт комнат хлопочу, - озабочено потёр Алибек Адибекович крупную, наголо остриженную голову.
   "Господи, - потихоньку вздохнул Арапов, - снова отвлекаться на дела посторонние"...
   - Что ж, поеду. Оркестрантов как соберём?
   - Ой, спасибо, помош мне хороший. Я оркестрантм сам позвоню, всех попрошу собрайс, от работы освобождение дали. Утром послезаптра ехат. Молодец Сэргей Игнатович, помош ты мне хороший. Из горком партии инструктор приедет проверять, надо нам план до осени написать. Ой-бой, раншы какой наш Дворес был! Духовой орхестра играл, домровый орхестра казахский играл, русский играл, куружок танцевалная консерт показывал, хоровой пения люди занимался. Опят Дворес хороший делайт нада.
   День - всё не в ту сторону...
   Точно по времени нажал Арапов кнопку звонка указанной квартиры. Высокая, выкрашенная дефицитной блестящей эмалью дверь открылась, Павловский, не убирая от уха телефонную трубку, взмахом руки пригласил войти, глазами извиняясь и показывая срочную занятость.
   - Сократите от слова "промьшшенность" до слова "забота". Да, да, забота наших строителей... Прочтите. Нет, ни в коем случае. Вопрос разбирался на бюро горкома комсомола, соответствующее решение принято. Оставьте. Попробуйте. Не читается без связи? Переставьте абзацы.
   "Алибек Алибекович подбрасывает постороннее, но мне помогает, у него простейшие действия, сначала мне и сразу же - отдачу от меня. Здесь-то от меня что нужно за обещание при случае отблагодарить"?
   Внушающим голосом Павловский руководил в телефон и жестикулировал, разглядывая своё отражение в зеркале на стене прихожей и нравясь себе каждым жестом, каждым словом. Поправил волосы надо лбом. Снова показал Сергею на дверь, теперь в одну из комнат.
   Как раз туда Арапов один входить не хотел. Чувствовал, там сидит Нина. Ещё раз вытер подошвы туфель о половичек у двери, прошёл на кухню, налил минеральной воды из бутылки на столе, откупоренной. В гостиницу вошли вместе.
   "Вляпалась ты, девчоночка," - молча пожалел Арапов, чувствуя её напряжение. И - тоскливость.
   Она сидела в гарнитурном кресле с толстыми подлокотниками и низкой, широкой спинкой. На краешке сидела. Как птичка, отметил про себя Арапов. Поздоровались. Книжные полки с полным изданием библиотеки мировой литературы, хрусталь, винные и чайные дорогие сервизы за стеклом серванта, мягкий свет незаконченного дня в окне квартиры живущего здесь человека среднего уровня, умственного и вообще...
   Павловский сел на диван широко и притёрто.
   - Кто у тебя родители? - спросил Павловского, чтобы все не молчали.
   - Важные для города люди. Начальник цеха отец, на комбинате, мама заведует библиотекой, центральной городской.
   - Они знают?
Павловский промолчал, постаравшись выразительно поднять и опустить брови.
   - Нина, а твои знают?
   - Знают, - спокойно произнесла она.
   - Если вы позвали и доверяете, сразу скажу, занятие не радостное, давайте говорить. Попробуем просто. Ты, Володя, хочешь на ней жениться?
   - Я бы не против, - не спеша сказал Павловский и зачем-то подвинулся на широком диване, как уделяя место рядом. Или - нервничая.
   - И хочу и не хочу, - сразу ответила она, тут же без стеснения объяснив, - вот видите, Сергей Игнатьевич, как он говорит? Словно услугу мне предлагает. Боится, пойдут разговоры по городу, так мне что, замуж по такой причине не выходить? Родители его знать ничего не знают, всё у нас не по-людски.
   - А кому нужны неприятности, разговоры? Город мизерный, не Ленинград. Я там учился, - в одном университете всех не запомнить, не то, что здесь. У тебя тётя работает в гинекологии, она в курсе и согласна устроить нужнее без лишнего шума. Сама рассказывала, с ней договорилась, - отпихиваясь, обрезал фразы Павловский.
   "Лихо, - отметил Арапов, - вот бы его на сцену, на роль мерзавца. Чётко работает, в лоб. И что дальше? Ну-ну..."
   - Предположим, мы бы поженились. Кто начинает с детей? Сразу с детей? Неразумно. Мы должны лучше узнать друг друга, ты обязана продолжить учёбу и получить законченное образование, родители должны решить, какую жилплощадь выделить нам. Пока пройдет срок, отпущений соответствующими органами на раздумье, пока подготовится свадьба, беременность станет заметной. А гости какие соберутся на свадьбу? Цвет города, и как уйти нам от разговоров? Я трезво смотрю на вещи.
   - Пойми правильно, рассудительность нужна была прежде... Так ты хочешь жениться на Нине, нет?
   - Сергей Иг... Игнатьевич, - сбилась в слове Нина, - вы из Москвы, вы режиссёр, много знаете о жизни, вы... Вот пока просто встречались мы, ничего подобного от Володи не слышала. Разве мне жилплощадь его нужна, гарнитурные деревяшки? Разве устыдить его хочу тем, что на свадьбе с животом гостей встречать придётся? Ну, вышло так, согрешила, так и жизни конец? Простите прямоту такую, честной я была до него. Думала - так люблю, оглядываться не на что. А теперь как? Я с тётей говорила, она может без лишнего шума устроить мне больницу да объяснила, после могу стать неспособной родить. Не иметь никогда детей из-за него я не хочу, а ребёнка мне без отца растить? И рожать от кого? Вчера любимый, сегодня сидит, считает. Ребёнку о таком рассказывать? Не сумею я, не знаю...
   - Я тоже не знаю, - жёстко признался Арапов, не понимая, зачем ему каким-то решением приговорным ответственность брать на себя. - "Последуем природе, давшей человеку стыд вместо бича, и пускай самая большая часть наказания будет бесчестие, в наказании преступления заключающееся".
   - Из Достоевского, - уверенно согласился Павловский.
   - "Наказ" императрицы Екатерины. Вернёмся к теме. Вы подумайте на года вперёд. Есть вы, есть ребёнок. Захотите - он будет жить, нет - не будет. Свои отношения вы как-нибудь выясните или нет, а ребёнок что может?
   - Вы говорите, как будто он уже родился, - хохотнул Павловский.
   - Когда сейчас...
   - Он ребёнка не чувствует, - перебила Нина, убирая с глаз чёлку. - Не чувствует он ребёнка.
   - Чёрт вас разберет! Чужую беду руками разведу... Попробуем говорить вот как. Она забеременела не для того, чтобы тебя принудить жениться?
   - На что обострять? Почему так ставите вопрос? Сколько угодно делается абортов, не я их придумал и юридически позволил. Аборты в нашей стране не запрещены.
   - Что мне прекрасно известно, - продолжил Арапов. - Аборты абортами, Володя, но и бездетными делать женщин никто не разрешил. У Нины едва началась взрослая жизнь, зачем ей губить своё будущее? Подобный конец фильма...
   - Я пойду на аборт, - смело решила Нина. Поправила юбку, прикрыв острые коленки. - Как получится, пускай...
   Арапов промолчал, переставил пепельницу на край стола. Сквозь переливы цветного стекла вдруг увидел ноги Нины, уродливо изломанные волнистым изгибом края предмета. Убрал пепельницу в сторону.
   - Ты решаешь одна?! - возмутился Павловский, обиженный своей оттеснённостью. - Плохо я тебя знаю! Мало, мало мы встречались, не больше года. Да, да, нам нужно друг друга вернее узнать, надо поставить в известность моих родителей, надо и с ними обсудить вопрос. Родителям не безразлично, кто станет моей женой. Надо найти время на решение вопроса.
   - Время? - поразилась она. - Мне через три недели аборт нельзя будет делать, закончится срок. Ой, я не знаю, не знаю, чем ты думаешь. Что теперь делать? Наверное, рожу и уеду куда-нибудь с ребёнком, пусть не муж, так ребёнок будет у меня.
   - Ты собралась специально укорять меня всю жизнь? Он не только твой, как ты не понимаешь?
   - Чей же?
   - Твой и мой.
   - Так вот и рожайте? - предложил Арапов
   - Да, да, но только... Я говорил, вышло не так, как я намечал.
   - Так пусть идёт, как получилось, поженитесь, чего тут мудрить? Так, не так... Как есть, так и женитесь.
   - Когда бы так просто, - подняла Нина голову и стала смотреть в глаза Арапова. - Вы правильно сказали, Сергей Игнатьевич, пусть бы Володя смог стать прежним. Когда узнал о ребёнке, тогда и началось. Другие узнают о ребёнке, радуются, в кино вон показывают. А ты как заметался? Я навязываюсь тебе? Вся я перед тобой, не пряталась никогда. Нет, решила она окончательным голосом, - не пойду за тебя замуж. На тебя ли надеяться можно?
   "Господи, - вздохнул Арапов, - когда я займусь только своими делами, только театром? Вот тебе - готовый спектакль. Идиот, не способен решить сам. Придуривается? Надеялся, я помогу уговорить девчонку на аборт пойти? Зачем мне вся эта каша?"
   - В общем вот что, ребята, - поднялся он, - говорить и до ночи можно. У тебя, Нина, ситуация не дай господь, подумай хорошенько. Не лучше ли у вас без меня поговорить выйдет? Может быть ты, Володя, решишься всё взять на себя? Сегодня выходит - думает и решает Нина, но мужчина - ты? Вам нужно моё мнение? Жалко ребёнка, он - главное. Всё, я опаздываю. Разумеется, от меня о нашем разговоре никто знать не будет. Да и скрывать вам что? И родители, и родственники Нины знают.
   - Да, да, - потянулся обеими руками к затылку Павловский, - Так и по городу слухи пойдут...
   Этот город постепенно и быстро втаскивает меня в свои заморочки, не успеешь оглянуться - забьётся время чепухой, как рукопись пьесы лишними словами, - понял Арапов на лестнице подъезда. - Давай немного отодвинемся от навязываемых обязанностей? Нет на сегодня "нужно туда, нужно сюда". Отпустим себя и пойдём по улице, и душа приведёт, куда ей нужно...
   Ты светлое ищешь и хочешь для всех, а тебе в ответ - жестокое. Ну и зачем?
   И как был напрасен тот недавний полузнакомый, рыжий, с рыжей торчащей во все стороны бородой, пытающийся стать драматургом, сам пьес не создавший и многозначительный от того - ах, он принят литсотрудником во всесоюзный журнал и работает с молодыми авторами... Почему неудачные - самые злые? Хорошая тебе подсказка, - нужна удача, и будешь добрым.
   Надо запомнить и стараться двигать себя сюда, в сторону удачи...
   Рыжий в Москве прочитал пьесу, - правда ли судьба рыжим цветом шельму метит? - позвал в кафушку попить кофе и полчаса, и вторые полчаса бессовестно отчитывал: - "как вы посмели в своей пьесе заниматься самоанализом, самоанализ позавчерашний день, на нём погиб как художник Лев Толстой, самоанализ - гниль так называемой интеллигенции", - не спросил тогда из вежливости, а себя он в рабочим и колхозникам причислял, работая в литературно-художественном журнале? Ну всякая погань, ничего хорошего не создавшая сама, лезет учить без просьбы к ним на учение, лезет решать, чем объявить самоанализ или синтез, лезет объяснять, что каким образом делается правильно в творчестве, где всё подряд - движение в неизвестное, - в творчестве, при созидании темнее неизвестного впереди леса... Лезут и судят, и в другую встречу с такими нужно - жёстко и открыто, не выпрашивать у них, погребателей. Ни одного хорошего слова для похвалы, верить им нельзя. Лезут и судят. Творчество, неизвестное до своего появления всеми своими проявлениями, - никому. Не подпускать к себе пакостящих, когда желание - душой распахнутой мчаться бы к воображаемым собратьям по перу, по сцене...
   И куда я хочу идти?
   Куда иду.
   Московский рыжий бес запретил заниматься самоанализом, как понял он, а я занимаюсь. И буду делать любое, помогающее мне. Когда и не знаю, что помогает.
   Творчество - свет оранжево-тёплый, пурпурный, тайный свет, появляющийся мне, действительно отодвигающий случайное, и в стороне нужно держаться от людей, в себе человека не для дел бытовых останавливая, не разбирать чужие желания-отказы жениться, не делаться подпоркой для дураков, - творчество тебе выделено, ты выделен для творчества, уходи от постороннего и не сердись, и не разделяйся на тоскливые сожаления по потерянному настроению творить, луга для луговых цветов, не асфальтовые площади, и живи там, у себя, где для злящихся дураков протяжённости пурпурные не показуемы...
   И куда я пришёл.
   Куда надо, туда ноги и привели. Или - желания в нужную сторону ноги напереставляли.
   Дверь нужную открыла Евгения.
   Нужная.
   Сейчас - сильно нужная.
   Схваченная, сдавленная, прижатая до попытки вырваться, - волосы, лезущие в рот, глаза, целуемые через путанные волосы, губы, широко-горячие сквозь волосы, руки, пробующие отодвинуть упёртостью в лоб и прижимающие голову обратной спешностью, - так нужно? А для чего думать? Нужно, думать некогда, некогда... И сожалительное отделение от поцелуйности, затянутой до всхрапа, до выхвата воздуха - да дай мне вздохнуть, Арапов! - упало жалобновато...
   Взгляд перепугавшийся, приобиженный, взгляд жалеющий, пробующий узнать дорожку поворота в обратное, взорвавшееся здесь, впасть в тот же нажим на всё...
   - Да давай хотя бы в квартиру зайдём, ужасный!
   - Давай, - толкнул ногой дверь на закрывание не обернувшись, отводя запястья рук её от лица выгоревшего до бледноты, до торопливой прислоненности к нему как к печке в стынь, и как к полотенцу мокрому, в жару гуденье висков убирающему...
   - Ты чего делаешь, Арапов? Ты - живая молния!?!
   - Я делаю... Я живу...
   - Ты чего делаешь? Такое забыть не получится никогда, и как мне затем жить?
   - Тише-тише, - обнял мягко-мягко, - тише-тише, я тоже устал от скучного, девочка моя... Надо над скучным, надо над скучным жить, страстями, и надоело думать, видишь как...
   - На самом деле меня так чувствуешь?
   - И теперь нужны слова?
   - И слова - тоже, - то ли произнесла звуками голоса, то ли передала глазами за искрящимся чем-то в них, близких, упорных...
   - Мне надоело чувствовать себя виноватым перед тобой. После нашего того. Я тебя переменил, я тебя перетолкнул в женщину из девчонки, и в сторону мне, и забудь-забудь? Плохо так, без присутствия чести во мне. Во мне и неожиданное вертится, признаться?
   - Я жду. Признайся.
   - В твою сторону рвёт и тянет. Устал. Всё отодвинул. Тебя оставил. Ну-ну-ну, тише-тише. Попробуешь продолжать плакать - я замолчу.
   Мотнула лицом, припухшими губами, не соглашаясь.
   - Какая у тебя продольная чёрточка над верхней губой приятная, мягким всё выражение лица делает. А может, не она, и понимать ничего сейчас не хочу, - затяжелел рукой на талии, вгибающейся, выравнивающей высоту её косых книзу коротких плеч, покрасневших волнением...
   - Свалился на мою радость...
   - Спасибо - не на беду, да?
   - Лучше на радость.
   - Ну и пускай. Хотя бы тебе хорошо от присутствия моего. Правда?
   Прижалась, вся.
   - Слушай, Женя, Евгения - так возносимее, а где для нас в жизни пророки, умеющие объяснить, что будет впереди? Где для нас поводыри, точно знающие, как нужно поступать? Как нам жить и не ошибаться? У меня такое впечатление - сколько ни думаю, сколько ни разговариваю с разными людьми от Москвы до самых азиатских окраин - не знает никто точное, правильное, и заталкиваюсь в тупик, а в тупике начинается понимание самому открывать непонятное и людям ну просто неизвестное... Я над всяким своим поступком думаю, а правильно ли делаю? А другим, кто рядом со мной, на кого поступки мои перебрасываются некоторыми итогами действия, лучше становится или хуже? Или никак? Где нам пророки времени сегодняшнего? Мир рядом со мной - как детский калейдоскоп, чуть шевельнёшь, и рисунок меняется. Думать боюсь, а действовать надо каждый день. Даже с тобой. Невозможно движение времени остановить, невозможно самому застыть. Что делать, извечный вопрос думающих...
   - Арапов, правильно, когда я начинаю играть музыкальную пьесу - от начала темы перехожу на развитие, и все звуки дальнейшие выходят из сыгранных, с ними связанные гармонией.
   - Евгения, за тобой с авторучкой нужно ходить и записывать. И понимаешь, и точно объясняешь словами.
   - А ты врушкин.
   - Почему?
   - Сам сказал, думать надоело, не хочешь, и на какие темы заговорил! Мало кто на такие темы попадает, скорее всего, живут бытовщиной, и ладно. Кому мебельную стенку купить, кому машину...
   - Ну, их жалко. В любой толпе кто-то должен думать, иначе человеческое общество свалится в аппендицит, загнивание и заболеет надолго кружением на месте, а нужно дальше, дальше. Меня ты поразила умением знать желаемое тобой и исполнения добиваться. При первой нашей встрече. Не встреча даже... а сшиблись, как две тучи в грозу, и долетели за все края молнией.
   - Ты у себя во Дворце Шекспиром работаешь? Классики начитался?
   - Нет. Хочу не хочу, а башка варит, как этот... котёл, реактор на атомной станции. Его заряжают, и дальше он варит самостоятельно.
   - Самостоятельный, да пройдём же из коридорчика в комнату?
   - А, да...
   Повела, держа за руку и оглядываясь блистающими, гордящимися глазами, гордая самым обычным, самым коротким движением плеч, отдувом не поправленных волос, а не кухонный, элегантный халатик остался почти в воздухе и на что-то в стороне попал, зацепился за край пианино, что ли, узкая спина оказалась изгибчивой, пытающейся развернуть всю её навстречу, и на шаге следующем осталось на полу светло-розовое, тонкое, не нужное сейчас, сразу отпустившее запах требовательности знать густую ширину тайности, всегда одеждой скрытой, поразительной среди гладкости верха ног впереди - где были там и остались под потолком, заскользившим куда-то на сторону, затонув в отсутствии здесь, в сладкости, найденной заново...
   - Хы-хым! Арапов, мы могли дойти до тахты?
   - Не дошли, значит - не могли. Где хорошо, там и...
   - Сейчас я тебя буду манить, манить...
   - Куда?
   - На тахту. Я хочу с тобой рядом лежать на тахте и...
   - И? Подробнее...
   - Без подробностей. Шагни вперёд - увидишь. То пол, а то тахта. Я ведь женщина, - утвердила гордо.
   - Давай ещё раз... убедимся?
   - Нахал! - возмущённо взмахнула руками. - Ну никак ты не убедился? Что только что делал, что? Признавайся!
   - Не знаю. Я почти потерял сознание, растворился в обалденности твоей.
   - Умненький, Арапов, запомнил. Помни и сейчас, и через час, и через день, и всегда, и...
   Звук оборвался падениями на тахту. Плыли облака, белые, с серыми припушками, вместо исчезнувшего потолка. Плыли гордящиеся, выпытывающие впечатления чувствуемые глаза, непривычно приближенные, призакрытые тёмными ниточками призапутанных волос. И опустились губы целующие из облаков припушенных, и накрыли влажностью жданно-неожиданной, и отозвались в глубине тела чувствуемого, на сейчас ставшего тоже своим, настырно надвинутым на желание узнавать другое, не развернувшееся пока узнаностью...
   - Арапов, а любят - так?
   - Я не знаю. Любовь чувствуют, вроде...
   - Тогда... я знаю... - приластилась благодарно, всей собою при...
  
   Глава 11
   Арапов шёл, разглядывая изломанный низкий штакетник сквера против Дворца, шнурки и тапочки, нарисованные на ногах раскрашенной скульптуры. На западе, в стороне Москвы, тревожной зеленью высвечивалось небо, до сих пор непривычная азиатская ночь опять начиналась безветренной духотой, густым однотонным высвистыванием цикад.
   Вспомнил, во временном жилище на втором этаже Дворца есть бутылка кефира и батон, повернул к бетонным ступеням парадного входа.
   - Однако вас дожидаются двое, - встретил новостью вахтёр дядя Коля, открывший ему запертую дверь.
   - Кто?
   - Да вдвоём они, парень с девушкой. Говорю им, - идите домой, поздно, мол, однако сидят в главном зрительском зале и девчушка отказывается уходить. Вас, говорит, ждут.
   - У Алибека Алибековича в кабинете телевизор не сломан?
   - Исправный он, передачу "Человек и закон" смотрел я перед вечером.
   Арапов вспомнил, что минут черед двадцать Мастер будет отвечать на вопросы телезрителей в Останкино, увидеть его хотя бы по телевизору надо обязательно, а сейчас - выпроводить Павловского, наверняка в зале сидит он и Нина. Пусть сам разбирается думает, что там с женитьбой.
   На треск двери обернулась Галя, секретарша из горкома партии. С нею был невероятно седой для своего возраста Толя Караганов.
   - Ведь я говорила - вы придёте, - поднялась девушка. - Мы давно ждём, сидим вдвоём...
   Голос торопливый, доверчивый, как у ведущей радиопередачи для старшеклассников на Всесоюзном радио. Хороший голос, такой нужен на определённую ей роль. Обрадованные глаза, простенькое лёгкое платье...
   - Почему вы здесь? - спросил, неприятно отталкиваясь от вероятности опять становиться судьёй в чьих-то заверченностях.
   - Вы говорили, будем репетировать. В семь часов вечера назначили.
   - Да вы что?? - растеряно остановился Арапов. - Закрутился, самое главное из головы вылетело. Ладно, ребята, спасибо что дождались и не сердитесь, хорошо? Ну так вот, поработаем мы сегодня, - почувствовал он себя в седле. - Так. Начало девятого. До одиннадцати мы сможем? Согласны, да? Согласна, Галя? Ну всё, поехали. В общем, вот как будет... Я давал вам тексты, выучили? Если что и не запомнили хорошо, вы не смущайтесь, пока можно на сцене текст держать, читать с листа. По ходу запомнится. Вы будете работать на основных ролях. Там будут ещё значительные роли, но вы заняты в наиболее сложных, и как можно серьёзней отнесёмся к работе, ладно? Поздравляю, - не смог сдержаться в радости Арапов, - у вас первая в жизни репетиция! Ну? До шампанского далеко, а дви­гаться надо. Начинаем. Идёмте на сцену. Толя, помоги мне? Полукругом ставим стулья, девять хватит. Толя, вот здесь, в глубине сцены, сиденьями от себя. Пока они нам заменят картины, сейчас объясню.
   0x08 graphic
Ребята, репетируем простейшее. Ты - больше ты не Галя, ты - Кира, и ты, художник Реутов. Вы пришли посмотреть выставку картин молодых художников. Вот там, где стоят стулья, будут у нас развешаны картины, причём вот как: когда вы подходите к картине, она убирается, остаётся голая рама, пустота. Понимаете, так воспринимает чужую живопись Реутов, да? Для него всякая работа сверстников - пустота, он не хочет увидеть, понимаете? Когда вы переходите к следующей картине, холст из рамы вынимается, пропадает, а там, откуда вы отошли, картина появляется на своём месте. Вы проходите вдоль всей экспозиции, и - она заканчивается в правом углу, - переходите в левый угол, здесь мастерская художника Реутова. Здесь начнётся ваша беседа. Толя, кто, по твоему, Реутов, что он такое? Как ты понял из текста пьесы?
   - Он отрицательный герой...
   - Вообще-то герои отрицательными не бывают, нас не правильно в школах учили. Герой прославлен героическим делом, ну - ладно, ребята, оставим отрицательных и положительных для школьной программы. Он умный человек, да? Он - талантливый художник. И он ради желания доказать всему миру свою гениальность идёт к цели через разрушение всего, существующего рядом. Уничтожить от травинки до дерева высоченного и так возвысить себя. Вплоть до отказа от Родины, до проклинания её. Давайте только не будем работать чёрно-белыми красками, нам нужна живопись на сцене, любые оттенки человеческого характера, да? Надо найти нам как... надо нам показать напрасность его преступления, созидание никогда не делается уничтожением разных страниц жизни... Я в зал, вы - приходите на выставку, поехали...
   Они появились. Предельно сосредоточенным взглядом Арапов улавливал и продумывал. Диалог. Подошли ко второй картине. Не хватало других, отсутствующих. Кира развязно отставила правую ножку, левой рукой повисла на руке художника, скучно поворачивая головку в разные стороны...
   Караганов и Таня шли, как знакомые, столкнувшиеся случайно. Представляемое режиссёром и видимое на сцене было слишком разным.
   - Ребята, - через ступеньки вскочил Арапов на сцену, - не так. Кира, ты кто? Ты престижная, красивая, избалованная столичная девочка. В школу тебя возили в личном автомобиле, тебе нравится дефицитная одежда, ты уверенна - люди остальные серая толпа, - внушал режиссёр. - Ты так одета, чтобы показать каждую деталь своей фигуры, улавливаешь? Для тебя твоя фигура - товар и ничего больше, и ты - товар, хотя никогда с этим открыто не согласишься. Галя, пожалуйста не красней, я не о тебе лично говорю, о образе твоей героини, я объясняю подводную часть айсберга, то содержание характера, от чего идти в работе. Ты - выпендрёжная девочка. Реутов - модный для столичных богемных мальчиков и девочек художник, о нём болтают к делу и без дела и хвалятся знакомством с ним. Ну, золотушная столичная шушера, она так себя превозносит, как же, сам Реутов мне сказал... И вот ты часть этого фетиша, ты с ним, тебя видят, о тебе вслух говорят представляющие себя значительными, да? Ты в центре внимания, Кира! Ну? Подумай? Не бойся, работай, не бойся!
   - Я в Москве никогда не была, - приобиженно откровенничала девушка.
   - Потому и объясняю. В Москве как и здесь, просто выпендрёжа там намного больше, на тщеславии замешанного. Знаешь, как там хвалятся? Мы вчера прилетели из Парижа, мы на днях улетаем в Югославию на фестиваль, и так далее, любому хотят прежде всего показать свою значительность. Не переживай, выстроим, как нужно.
   - А ты, Толя, рисуй, делай себя привыкшим к почитанию, капризным, зажравшимся снобом, - подумай? Только ради бога - не окарикатуривай!
   0x08 graphic
Арапов прошёл в зал, присел с краю первого ряда. Подтянул манжеты рукавов рубашки. Толя стоял сосредоточенно, наморщив лоб. Галя взглядывала на него, слабо улыбаясь и надеясь на поддержку неведомо откуда, похожая на студентку, на самом экзамене впервые услышавшую тему. Молчали. Минут семь.
   "Трудно им, - подумал режиссёр. - Он рабочий, где видел снобизм, а она столичных чувих... Ладно-ладно, надо работать.
   - Выходите из-за левой кулисы, - подсказал спокойно.
   Кира пошла позади Реутова, не обращая внимания на картины и смотря только на него, вихляющие бёдра...
   - Давай вместе, - встал за кулисой Арапов, подведя за руку Караганова. - Давай вместе. Вот, я иду, смотри. Я весь из себя сноб, я выше чем гений, я значительнее всех...
   Попробовали.
   Бодрая походка стала ближе к нужному, заменилась неспешной вальяжности персоны, никуда не опаздывающей, каждый шаг как подарок всему человечеству...
   -Видел? Давай для начала возьмём это, по ходу отыщется остальное. Ты весь - подарок, ты чуть-чуть, на грани, снисходительность. Не перехлестни, карикатура не нужна. Пошли вместе, рядом.
   Где-то Толя чуть отпустил себя, где-то начал улавливать, понимать, вытер пот со лба...
   - Так, а сам? Таня - внимание! Я иду за тебя. Пошли, Толя. Где-то у четвёртого стула-картины вынул из воображаемой сумочки воображаемое зеркальце, снял пылинку с подбородка, облокотился на руку партнёра, оглядываясь на воображённых посетителей выставочного зала, встал на следующей точке, выразительно показав колено ...
   - Примерно так, Танечка, сделай ради бога! И бросьте вы смущаться, мы учимся, у нас получится. Так. Сначала.
   - А можно мне его за талию обнять, как на улицах девчонки с ребятами ходят?
   - И он... тебя. Ну-ка... Нет, ребята, это уже журнал "Крокодил", примитивная подача для дураков. Попробуем, как показал. Пошли? Аааа. Подождите! Реутов! Брось ей правую руку на плечо. Чуть вперёд, вперёд, чтобы кисть свисала. Свободно так... Да, вот момент небрежности. Кира, ты всё помнишь, да? Ну пошли? Текст не забывайте.
   - Малышка, куда мы попали, серость, серость...
   - А вон там Завадовская с новым любовником стоит, запечатлеть себя на нашем фоне при открытии выставки пожелала. Маленький, она не звонит тебе больше? Маленький, признайся?
   - Чья там фамилия? Холст, масло... Раскрашенная фотография, так бы и написали...
   - Маленький, тебе Завадовская больше не звонит?
   - Упадок, вырождение... Надо же, учился вместе со мной. Что нам показывают дальше?
   - И наши знакомые пришли, на японский выставке вместе бродили, помнишь? Подойдём к ним?
   - Подходят ко мне, Малышка.
   - Завадовская к нам идёт. Маленький, признайся, она звонила тебе? И ты, признайся, поднял трубку?
   - Да, здорово, конечно, - поднялся Арапов. - Танечка, вот то, что ты посреди сцены запнулась, когда говорила "Маленький, тебе Завадовская больше не звонит? - здорово. Я не шучу и не иронизирую. Здесь ты даже не запнись, а зайди наперёд, перекрой Реутову путь, но на короткий миг. Знаешь - так, играя с Реутовым, показывая коготки. Но что вы в темпе пронеслись по такому полукругу и треть диалога вынуждены говорить, стоя на месте... Ребята, вы не торопитесь, прошу вас. Толя, произнеси-ка - аааа...
   - Зачем?
   - Давайте договоримся: если я прощу - так надо. Произнеси? Погромче.
   - Спасибо. Так же громко, но не выше, старайся произносить каждое слово, договорились?
   - Сергей Игнатьевич, а мне можно встать так? - показала Таня, тоже отставив ногу и заострив позу коленкой, - по-женски сделала, обработала...
   Он кивнул, улыбнувшись глазами.
   - Нам сначала?
   - Посмотри, Малышка, куда мы попали...
   - Тихо. В тексте нет слова "посмотри". Слово "Малышка" стоит на первом месте, это важно. Отношение к девушке, понимаешь? У ней и имени в этом куске пьесы нет, она - Малышка, она игра для тебя, забава, снисхождение. Сразу прошу - ни одного слова не прибавляйте. Работаем с фразы - "Малышка, куда мы попали..."
   - Понятно...
   Арапов слушал и наблюдал, отмечая, что и до простого они еще не добрались, даже до простого для актёров, и так было нормальным сейчас, для начальной в жизни этих людей репетиции на сцене, - он намечал, как и что убирать в их действиях, оставляя нужное, и помнил одновременно, - сейчас по телевидению идёт спектакль, поставленный Мастером. Посмотреть на работу своего учителя хотелось очень, но... своё делать надо.
   - Так, ребята, подождите. Реутов, ты не должен разговаривать и общаться с ней легкомысленно. Кира для тебя не просто престижная яркая девочка, она - цель, и цель давняя, и с дальнего плана последствиями, от неё зависит один из поворотов твоей судьбы. У неё папа имеет большую власть, понимаешь? А тебе его нужно использовать для дел своих. Поосторожнее с ней, пожалуйста. Пошли?
   - В настоящем театре тоже так долго разучивают? - спросил Толя немного недоверчиво.
   - Долго. Настоящее быстро не делается. Там, конечно, проще, потому что работают профессиональные актёры, - ничего, постепенно выстроится. Ты не смущайся, Толя, мы не глупостью занимаемся, мы должны отработать каждую мелочь. А одновременно учиться, на ходу. Не переживайте, получится. Главное - хотеть, уметь научиться можно. Старайтесь развить образ в своём воображении, развить до мелочей, до бытовых подробностей. Думайте, думайте! Как они, Кира и Реутов одеты, как ходят, лгут друг другу или нет, какие они, когда остаются наедине с собой. Что такое тебе, Толя, сыграть роль Реутова? Стать Реутовым, как выходишь на сцену, вот и всё. Уже за кулисами стать. Как? Через детали. У тебя привычка - правую руку держать в кармане брюк. Подумай, какие могут быть привычки у Реутова? Перечитывайте пьесу и думайте, ребята, тогда и зрителю нашему будет над чем думать. Удерживайте мысль, она в пьесе - электричество.
   - И мы будем каждую репетицию проводить так? - поинтересовалась Таня.
   - По разному. Но - будем отрабатывать каждую деталь. Знаете, мне очень не нравятся многочисленные без образные герои. Образа нет, понимаете? Вроде чего-то есть - и пустота. Всякий скажет, объяснит, кто Наташа Ростова, кто булгаковский генерал Хлудов, что они такое по характеру. Запоминается, да? А Митя или Валя из того или иного спектакля - не вспомнишь сразу, может и совсем. Давайте уходить от безликости, образ делать, ясно выделенный и запоминающийся, вот и будет отправная точка размышлений для зрителя. Отдохнули? Пошли сначала. И теперь постарайтесь без ошибки уложиться во времени, диалог ваш у "картин" заканчивается с последним шагом, вы переходите в "мастерскую". Толя, в твоей мастерской будет стоять диван, поставь пока, пожалуйста, четыре стула рядышком, наискосок к краю сцены. Да, здесь, спасибо. Кира, что ты делала вчерашним вечером, чем занималась?
   - Я задержалась на работе, меня попросили срочно перепечатать докладную записку.
   - Кира! Галя, на сцене ты - Кира! Ты читала пьесу? Что ты делала вчера, после восьми вечера?
   - Ой, поняла, простите... Я ждала Реутова, он должен был заехать за мной, отвезти в компанию на вечеринку, и он не приехал.
   - Вот, танцуй от этой печки. Вот зачем я тебя спрашиваю, ты на сцене должна постоянно помнить, от чего отталкиваться, не терять связь, обоснованность. Толя, обрати внимание тоже. Так, ну - пошли по выставке и в мастерскую, сейчас мы основной упор сделаем на сцену в мастерской. Тут мы потом мольберт поставим, планшеты, холсты, подрамники... Всё, вас не отрываю, начали.
   0x08 graphic
Входят в мастерскую, - понял взглядом Арапов их на сцене, - Кира оглядывается, убеждается, что они одни, бросает сумочку куда-то в сторону, шлёпается на диван, поза вольная, расслабленна. Она устала, она не привыкла ходить пешком. Реутов садится против мольберта, локти на колени, подбородок на подставленные кулаки, разглядывает начатую картину, сосредотачивается... Ладно, нужно посмотреть, как сделают ребята, хотя на что надеяться по их набросочным черновикам? Нет, надеяться интереснее...
   - Маленький, ты не слышал сводку погода? Нынешнее лето неприлично жаркое, хочу дождика. Не слышал, когда прольётся дождик?
   - Нет. Не отвлекай, я работаю.
   - У тебя и кисточки в руках нет, как ты можешь работать? Ты меня обманываешь, - заглянула Таня в тетрадку с текстом, - ты и вчера меня обманул, не приехал вечером.
   - Я работал.
   - На выставке Верочка мне говорила...
   - Слушай больше...
   - Ребята, всё - не так! Ну какого чёрта вы слишком разорвано выдаёте фразы? - Арапов сделал пару шагов, вскочил на сцену. - Давайте посмотрим, как вы расположены в мастерской. Реутов, ты хозяин мастерской, ты художник, тебе интересно, что у тебя стоит на мольберте? Тем более вчера вечером ты действительно здесь был, здесь работа! Вот мольберт, - подставил стул, - вообрази, Толя, вообрази?
   - А что такое мольберт?
   - Ты никогда в мастерской художника не был?
   - У нас на руднике заходил...
   - Что, там работает художник-живописец?
   - Он стенды делает, лозунги к праздникам...
   - Толя, мы разыщем художника-живописца, специально с тобой сходим к нему в мастерскую, и не раз, ты должен увидеть, почувствовать несколько своеобразную атмосферу жизни художника.
   - А я?
   - И тебя возьмём. Надо вам знать, знать материал!
   Он показал каждому отдельно, как они идут, кто где стоит, сидит, в каких позах. Затем он проделал это сначала в роли Реутова, в роли Киры. Сошёл в зал, попросил несколько раз повторить и запомнить движение и позы, без текста. Вместо пластичных естественных движений он наблюдал угловатую беспомощность и прибрасывал для себя, за сколько ч асов уберёт из этих двух человек ненужное для сцены. Двух, а впереди ещё сколько?
   - Ребята, садитесь. Кто где, сейчас без разницы. Немножко подумаем. Так, сцена в мастерской. Таня, для чего она написана, по-твоему? Что у нас происходит в мастерской?
   Работа началась, главным знал для себя. Работа началась с нуля, и с нуля уже сдвинулась...
  
   Глава 12
   И что в душе живое?
   Милая, милая лирика, души отпущенные вожжи... Евгения, ты как будто рядом сидишь. Ничего себе здесь расстояния, едем уже второй час. Никто не мешает, и хорошо думать о тебе. Расслаблю зрение, чуть напрягу воображенье, повернусь - твоё лицо вот-вот проступит в воздухе, и проступает, и уходит, а я не умею остановить его надолго...
   А ты хочешь, чтобы я обернулся и посмотрел на тебя, и - долго...
   Видишь - казахская степь в окне автобуса. Отличается от вида из твоего окна. Мы отъехали от города, и плоская, бесконечная потянулась земля, скучная, как лист фанеры. Я смотрю на такую землю и с тоской начинаю вспоминать о дантовских кругах ада, когда бы они действительно были - то один из них здесь. Может быть и преувеличиваю, может быть не привык? Слишком лесной для пустыни? Здесь появляется странное, раздавливающее чувство: ты маленький, крошечно-беспомощный, а степь, земля громадна, она пугает громадностью. Мне рассказали, в наши ракетно-космические дни зимой в степи потерялся геолог. Жил в выкопанной в овраге пещере, двадцать восемь дней питался сырым мясом. Поразительно, что этим геологом оказалась женщина, её разыскали с вертолёта...
   Зачем здесь живут люди? Большие деньги нужны? Кто-то должен добывать металл для страны? Это понятнее. А всё иное, что жизнь? Разве человек может без красивой природы? В Москве по телевизору я видел другой Казахстан, парадно-туристический. Ряды комбайнов на полях, новейшая архитектура Алма-Аты, альпинисты в горах, горный каток Медео.
   Вокруг нашего города не растёт трава.
   Видишь, рядом со мной подрёмывает Сагандык? Он гитарист, здесь вырос, отслужил в армии на юге Украины и не поехал жить в другие места. Разве нужно спрашивать Сагандыка, почему он любит такую землю?..
   Мне мой Алибек Алибекович напоминает восточного фокусника. Он сидит, сложив руки на столе, разглядывает двери своего кабинета, а надо - и вдруг обнаруживается, что у нас во Дворце есть молодёжный эстрадный оркестр, о чём слышу впервые. Анау-мынау, как он говорит, туда-сюда звонит по телефону и появляются ребята, подключают гитары, недолго репетируют, грузятся в автобус, согласные ехать на край света давать концерт. Им такие костюмы выдал Алибек Алибекович - бархатные густо-чёрные куртки без воротников, такие же штаны широкие, с разрезами снизу по сторонам, и весь костюм расшит национальным казахским орнаментом жёлтого цвета. И по национальной казахской шапке выдали, бархатной, обшитой по краю мехом.
   Смотри, за окнами автобуса стало интересней. Местами начала попадаться зелёная, отдельными пятнами в лощинах трава, одна за другой набегают сопки, без моста перемахнули неглубокую, похожую на разлившийся ручей речку. После пустынных часов езды встречаются скотоводческие фермы, странные, потому что не видно деревьев, жилые посёлки, к нам пристала ещё одна машина с гостями слёта животноводов, с лозунгом, укреплённым над кабиной. Словно в тридцатые годы...
   Как просил Алибек Алибекович, в райцентре мы заехали в райком партии. Здесь меня с уважением называли заместителем директора, до сих пор привыкнуть не могу - по имени и отчеству. В наш автобус погрузили знамёна, флаги республик, вымпелы, красную скатерть и микрофоны с аппаратурой. Иногда я не знаю, кто я, режиссёр театра или политработник. Красные знамёна, собрания, награды, речи... Я когда-нибудь буду заниматься только театром? Трудно жить желанием одной работы и делать совершенно другую.
   Как ты однажды удивилась, - "Если ты, и жалуешься?"
   Ещё одну речку вброд переехали. Трава по берегам густая, яркая, откуда? Бараны бредут, бежит мальчуган и машет нам, рядом с ним здоровенная собака, - хорошая дорога, что-то на ней отыскивается любопытное.
   Ты ещё одно сказала интересное, - "Веришь в глупость, что новое создаётся по правилам?"
   - На вас Урузбек обидился, - вроде случайно припомнил Сагандык, тронув Арапова за локоть.
   - Почему? Я его не знаю, полчаса назад познакомились...
   - Вы уважаемый, большой для района человек, в райцентре он вас угостить хотел, а вы отказались выпить с ним джюз-грамм. Сто грамм по-нашему. У нас человек нравится, ему хотят показать уважение, чем-нибудь угостить. Кто отказался от подарка, получается - обижает. Урузбек у нас уважаемый человек, мой двоюродный брат, он редактор районной газеты, в Алма-Ате учился, стихи пишет. Он университет закончил.
   - Сидит рядом с Ерболом? - потихоньку уточнил Сергей.
   - Да. На нашем языке говорит, гордый вы, с ним приятелем стать отказался.
   В первом же повстречавшемся посёлке Арапов попросил остановить автобус возле магазина, позвал Урузбека и ребят с собой.
   - Ты извини, - попросил Урузбека, - я действительно редко пью водку и не знаю местных обычаев. Дайте одну, - протянул деньги продавщице.
   - Совсем не по-нашему делаете, - улыбнулся Урузбек, прижав его руку с деньгами к прилавку. - У нас гость, я должен угощать. В городе с вами встретимся, там будете хозяином.
   Ребята одобрительно заговорили на казахском, поискали стакан и не нашли, казашка за прилавком подала пустую чистую пол-литровую банку. В неё налили водку и первому протянули Арапову, выжидательно притихнув.
   - За знакомство. За красивую степь и нашу дружбу, - пожелал он и отпил первым, передав Урузбеку. Тот согласно кивнул, крепко пожал руку:
   - Помощь понадобится - находите меня, я и в город приезжаю...
   - Спасибо...
   Банку пустили по кругу, три-четыре глотка, кусок хлеба, и сразу в автобус, догонять машину с лозунгом над кабиной.
   - Большой той собирает, - объяснял Урузбек. - Аксакалы из четырёх районов приглашены на праздник, районное руководство едет. У нас раньше никогда в республике не было, чтобы одни девушки в бригаде полеводческой работали. Бригада и полеводческая и животноводческая. Девушки на курсы трактористов записались, учились, сами ферму обслуживают, сено косят, весной кукурузу сеют, свеклу, комплексную бригаду организовали. Нигде в республике нет, а у нас в районе самая первая бригада девушек, - радостно гордился он, показывая газету со своей статьей о передом деле и передаче их опыта.
   В сумерках подъехали к посёлку, где собирались приехавшие на праздник. Возле совхозной конторы встретил милиционер, объяснил, в котором доме им отведено место для ночлега. Весь посёлок, вытянутый одной улицей вдоль речки, светился окнами домов, электрическими гирляндами на столбах и веселиться начал уже сегодня. Голосом Пугачёвой хохотал громкоговоритель, на волейбольной площадке перед клубом танцевала молодёжь, едва ли не у каждого двора стояли автоклубы, грузовики и тоже гремела своя музыка. На стену конторы повесили экран, народ смотрел кино прямо на улице.
   - Что они могут расслышать? - удивился Арапов. - И кино, и репродукторы орут.
   - Уй, завтра веселей будет! - пообещал Ербол. Скачки на конях посмотрим, айтыс послушаем, дорогой Сергей. Наша Бейсенгуль первое место сразу получит, самая звонкая домбра у тебя, скажи, Бейсенгуль?
   - Ой, хвастун... - поддразнила девушка.
   - Я не хвастаюсь, я заранее за тебя самый первый болельщик!
   - Нам нужно устроиться. Урузбек, пойдём, поможешь с хозяевами объясниться?
   - Места распределены, сам секретарь райкома ездил договариваться. Пойдём, Серёжа, у нас знакомиться стесняться не надо.
   - Хозяин дома встретил их во дворе.
   - Ассалам умагалейкум, ага! - поздоровался первым Урузбек, наклонившись вперёд к для приветствия протягивая обе руки.
   - Умагалейкум ассалам! - тоже обеими руками сжал ладони Урузбека пожилой казах. Орус? - пригляделся он в сумерках к Сергею. - Здравствуйте, проходите в дом, пожалуйста, всех зовите гостей, с утра ждём на праздник.
   - Евгения, как бы ты сейчас здесь...
   - Я рядом, здесь...
   - Знаешь, мне так интересно узнавать местные обычаи... И ты бы видела вместе со мной...
   - Ты вспомнил? Значит, я рядом, я с тобой. Остальное расскажешь...
   - Да скучно без тебя!
   - Тепло от слов твоих, а ты терпи. Ты режиссёр, ты пьесы пишешь, тебе нужно знать жизнь разную и всякую, работай...
   Пол большой комнаты застилала новая кошма, стены, бросилось в глаза, только-только перебелили заново. Посередине стоял очень низкий круглый стол, кругом него на кошме лежали небольшие подушки. Хозяин в новых шерстяных брюках и выглаженной рубашке, не спешный, с добрыми глазами, по-русски и на своём языке пригласил с дороги выпить чаю. Арапов присмотрелся. Складывая ноги под себя, казахи садились вокруг стола прямо на кошму. Он отказался от предложенного низкого стульчика, тоже, неловко и неудобно с непривычки, сел как все. Между хозяином дома и Урузбеком начался неторопливый разговор, пришедшие из других комнат женщины выставляли на стол пиалы, лепёшки, сахар и сливочное масло. Принесли заварной чайник, самовар, большую чашку со сливками.
   - Серёжа, - полуобернулся Уруэбек, - я рассказал Нагуману-ага - кивком показал на хозяина, - какая у нас дорога была, что в степи видели. Районные новости тоже рассказал, и про тебя, что ты в Москве учился, приехал к нам театр сделать. Говорит Нагуман-ага, очень давно Москву видел, во время войны.
   Урузбек спросил хозяина дома опять что-то на казахском, в длинном его предложении Арапов различил русское, - Панфилов.
   - Моя молодой щеловек был, сорок первый год на война ходил, командовал генерал Панфилов, - с достоинством негромко сам перевёл Нагуман-ага. - На Москва мало был, приехал воинский поезд и уехал где лес, на той сторона, откуда немецкие танки на Москва шли. Совсем молодой в войну был, года такие, как у вас. Кушайте, пожалуйста, - широко провёл он рукой над столом, - щас чай попьём, беседуем, отдохнёте пока после дороги, а мы мясо сварим, беспармак кушать будем.
   Что это, Арапов не знал и узнать захотел.
   Хозяйка, присевшая у самовара, брала пиалу каждого, наливала пахучую заварку, плескала туда же три-четыре ложки сливок и немного разбавляла крутым кипятком. Арапова удивил вкус чая, во всём теле начиналась бодрость.
   - Вы долго воевали? - с открытым интересом спросил Арапов. - Вы под Волоколамском, где был Панфилов, в боях участвовали?
   Нагуман-ага поднял взгляд от скатерти, добро посмотрел на него. Поставил свою пиалу.
   - Раненый я под Москвой, сынок. Генерал наш Панфилов погиб, немец много мой земляк убил. Я раненый один раз, где Москва, третьего января сорок второй год сильно был раненый снова, на война не пускали после госпиталь. Домой приехал, на колхоз работал. Волоколамск пашему спрашивал?
   - Мой отец там воевал в сорок первом, - тихо сказал Арапов.
   Молча, с уважением посмотрел Нагуман-ага на Сергея. Взял пиалу, подумал о своём, подержал на весу. Поднял и отпил маленький глоток. И что-то трогающее душу, что-то общее почувствовал Серёжа между собой и пожилым казахом, хозяином дома. Как связалось в одно, - отец, Нагуман-ага, - чем? Связалось, и словно в доме родственника, увиденного впервые, сидел в этом доме Арапов.
   По пятой, шестой пиале чая выпили ребята. Бейсенгуль помогала хозяйке, сидя рядом с ней и передавая пиалы в сухие, тёмные её руки. Внимательные глаза хозяйки угадывали желания гостей, на казахском она говорила короткие фразы и Бейсенгуль приносила из кухни ещё сахару, или сливки, или баурсаки, обжаренные круглые комочки теста. Как особое угощение на стол подали курт, высушенные на солнце катышки кислого творога.
   После выпитого чая, угощений Арапову казалось - ничего больше съесть невозможно, а внесли, под одобрение гостей, большое круглое блюдо, занявшее почти половину стола, поставили его в центр. Грудой лежали пластины варёного теста, укрытые сверху кусочками варёной баранины, новые вкусные запахи поплыли над столом, особенно когда хозяйка набрала в ковш сурпу, жирную, горячую, и полила кушанье. Нагуман-ага распечатал бутылку водки, наполовинил рюмки. Подумал, и мужчинам налил по полной.
   - Беспармак кушаешь, пьяным не будешь. Давайте, - предложил он, - за мирную степь, за хороший наше знакомство. Пусть война нам больше никогда не знать, пусть вам детишки много иметь.
   - Вам принести ложку? - спросила Бейсенгуль Арапова.
   - Нет, я попробую как все...
   Мясо брали руками, прямо на блюде заворачивали его в тесто, обмакивали в бульон и отправляли в рот, успевая не закапать жиром стол. Серёжа посмотрел, как делают. Ничем не хотелось здесь выделяться, даже своим неумением есть без ложки.
   Урузбек пожелал хорошего здоровья хозяевам, пожелал благополучия в доме, поблагодарил за такую встречу, все опять подняли наполненные стопки, заговорили смелее, нахваливая приветливый дом и вкусную еду. Сказанное переводили на русский.
   - Вы кем работаете, Нагуман-ага? - спросил Арапов.
   Казах неторопливо посмотрел на него, отпил из пиалы сурпу, глоток чая, медленно махнул рукой и ответил:
   - Моя работа на степь ходить. Я чабан, отару пасу. Зимой сюда иду жить, летом хозяйка здесь, я на степь иду, юрта мой там стоит.
   - Как переводится на русский язык название вашего посёлка? Майкудук...
   - Ууй, вкусно нужно перевести на такой язык. Масляный колодец называется наш посёлок. Кто первым пришёл на сюда, колодец рыл, вода пробовал - вкусный вода. Масляный колодец место назвал. Дальше ходил, где пустыня начинается, железо искал, город сделал. Правильно такой щеловек придумал. Степь там пустой, скот пасти как? Завод можно строить. У нас речка течёт, трава скоту есть, зашем завод? Там немножко корм сеем, там государство мясо сдаём, весной баранов стригли, шерсть государству отдаём. Всё у нас есть, такой земля наша.
   - А сейчас кто с вашей отарой? Иди она в загоне ночует?
   - Зашем в загоне? На степи отара ходит. Каныш, старший сын, смотрит.
   - У вас не один сын?
   - Ой-бой, один сильно мало. Один сын растёт, что сделаешь? Сатпай учиться поехал на инженера, Султан офисер в армии нашей, далеко он живёт, на Беларуссия лётчиком служит. Жаным, дочка, зоотехником работает. Самая младшая Хадиша десять классов училась, поехала далеко тоже, в город-герой Ленинград. В художественный институт поступить она хочет, красками степь рисует. Надо много детей, надо крепко на земле стоять. У тебя балалар бар? Джаксы балалар?
   - Маленькие дети есть, хорошие дети? - перевёл Урузбек.
   - У меня пока нет.
   - Жениться надо на хороший кызымка, усмехнулся Нагуман-ага. - Джигит учёный, молодой, кызымка разве нет?
   - Девушки, спрашивает, нет?
   - Я понял. Пока не женился.
   - Эээ, невесту эаптра найдём! Заптра на кызымка смотри, самый нарядный не выбирай, ищи самый ласковый. С родителями договоримся, к ним сам я пойду разговаривать, за один час сватаю, - шутил Нагуман-ага.
   - Вы, наверное, на пенсии, а работаете? Не трудно вам работать?
   - Какой моя работа? - хитро сощурился собеседник.- Овечка на степь отпускаю, сам кустик ищу, сплю, бабка верхом скачет, ругается на меня...
   - Так нельзя говорить, - вмешалась в разговор жена, - он подумает - правда, как ты шутишь?
   Она вышла а другую комнату и, вернувшись, протянула Сергею жесткую коробочку. Арапов осторожно открыл. На алой подкладке в коробочке блеснул новой эмалью орден.
   - За честный работа наградили, - гордо объяснила жена чабана. Военные давали, за работу орден дали. В газете написали восемь раз, как примерно он работает, пример для других.
   - Зашем хвалиться? - спокойно спросил Нагуман-ага. - Шай остыл, беспармак остыл, зашем хвалиться?
   - Мы не хотим больше, спасибо, - сказал Дима Николаев.
   - Сильно наелись, спасибо, - поднялся на ноги Ербол.
   - На хорошее здоровье. Спать скоро ляжем. Запта день большой, трудный, - тоже поднялся Нагуман-ага, сверху вниз проведя двумя ладонями по лицу, что-то добавив неясно.
   Вместе с ребятами Арапов пошёл в сторону, где перед клубом ещё играла музыка и танцевала молодёжь, а на крышах кабин грузовиков сидели мальчишки. Рядом, прямо за домами начиналаеь чёрная, непривычная без городского освещения степь, она влекла, язычески тянула к себе какой-то беспредельной тишиной, новыми после города запахами. Отстав от ребят, один и без дороги Арапов пошёл в сторону от посёлка, магнитофонных выплесков, перебрёхиванья собак...
   Маша! - вздрогнул он от имени, самим же произнесённым вслух. Слишком неожиданно вырвалось, при всегдашней сажатости. И так больно, обидно ощутилось одиночество здесь, в беспредельности ночной природы, так прорезалась необходимость совершить прекрасное хотя бы для одного, самого необходимого человека - обязательно совершить, обязательно сейчас, - обнять, слово сказать при невозможности не говорить, а где он? Где Маша? Где она сейчас?
   Пойдём, - позвал он, почти представляя расплывчатые очертания рядом, в чёрном воздухе, - побудем вдвоём. Какая-то яма. Обогнём? А можно и перепрыгнуть.0x08 graphic
Без слушателей вслух говорю? Доехал я до пределов? Какая разница! Я не вижу тебя, я привык, ты - что я помню. Можно и одному разговаривать вслух, так ты словно бы рядом. Почему иногда очертания твои пропадают?
   Сухо шелестела под ногами трава. Крикнула какая-то птица.
   - ..таким ты меня никогда не знала, - я сегодня не уверен ни в чём. Разве ты простишь, согласишься? Тебе нужен Сергей-победитель, гром и молнии во все стороны, вперёд и только вперёд, мы всё можем, всё задуманное исполняется непременно и быстро, мгновенно! Да? А ты знаешь - невероятно трудно без тебя. Ни одного письма, ни одного твоего ответа! Неужели в Москве я ошибся и действительно был лишним на вокзале? Перед отъездом у тебя получился роман с кем-нибудь? Тебя ой как оценили?
   Разве ты способна предать?
   - Молчи, молчи... Что ждёшь от меня? Неужели, как я сам - непременной победы? А ты затем - подарок победителю? В столице нельзя жить без громкого имени, да? Зачем мучаешь ты своим молчаньем!?
   - Я способен уйти в сторону от тебя. Навсегда.
   ..победы, победы, популярный, первый, выдающийся, счастливый... "Арапов, правда? Тебя не пригласили сниматься в кино?" Почему ещё в школе начинали предполагать во мне обязательность победы, лидерства? Некоторые дураки обвиняли в звёздной болезни, понимающие желание открытий уважали по-настоящему... "Когда ты, я, все мы станем известными, знаменитыми..." Тост на вечеринке в институте... Как скучно мне среди шушеры, ради ложной престижности, ради чёрт знает чего старающуюся выделяться в одежде, в названии своей профессии, квартирой в центре, женитьбой или выходом замуж так разумно, в таком варианте, что похоже на откровенную спекуляцию своей сущностью, на спекуляцию и телом, и душой, и будущим, настоящим... Когда бы тот лидер на выпивончике шутил, когда бы не подхалимничал к Мастеру... Зачем я простил его подлость на четвёртом курсе? Он выдвинется, он будет иметь двадцать четыре белые накрахмаленные рубашки и зажатых им на худсоветах талантливых ребят позади себя...
   Вот уж в чём - а в белом коне я не нуждался. Я хотел делать своё дело, сам, и чтобы никто не мешал. Ты сейчас мешаешь, Соловьёва, своим молчаньем. И место твоё незанятым не остаётся, я живу требованием любить. Жизнь, как говорит один мой друг...
   ..а ты умела стоять рядом, помогать, защищать меня. Ты умела становиться обязательной. Ладно-ладно, как-нибудь сам, как-нибудь без воплей о взаимопомощи.
   Но тебя-то что сейчас связывает со мной? Если связывает... Чувство? Расчёт? Откуда среди русских взялась эта гадость - делячество? Оно и было, и наше поколение стало жить более открыто? "Ты мне нужен". Как на работе. "Ты мне не нужен". МЯ тебя хочу". "Я тебя не хочу". Как в столовой, обращением к супу. Мы такими должны были вырасти? Ну а где же щедрость, искренность, чистота отношений? Почему и я стал ощущать страх обделённости, обмана, и зашвыривает в такое...
   ..мне один и тот же сон возвращается, Маша. Блуждаю, бегу почему-то по цехам завода, он срезан по вертикали, как взрывом бомбы. Я бегу по шестому этажу среди химических аппаратов, труб, телевизионных экранов, натыкаюсь на срез, металлическая отвесная лестница вниз, я лечу по ней, на пятом этаже почему-то скульптурная мастерская, я бегу среди обломков статуй и не встречаю людей, а от людей жду помощи - снова край этажа, вертикальная лестница вниз, она не достаёт до пола следующего этажа! Прыгаю, бегу среди каких-то военных самолётов, отыскиваю лестницу, и здесь она ещё больше не достаёт до пола! - обрываюсь вниз, в страх, в желание отыскать выход, а его нет. Жидкий бетон по колени, ветер, вертикальные лестницы вниз, края этажных площадок, обрывы, ушибы. Мой друг медик Воронцов что бы сказал? Бывший мой друг... Ты не простила ему рассказа о двух свиданиях в один вечер, прогнала от меня. Ты - или он. Он попел бы, услышав такой сон! Крайняя усталость, перетрудился, нервы... Предложил бы резко сменить образ жизни, занятия...
   И не предупреждение ли мне - сон? То Ларионов припомнится с его бесконечной сменой знамён и убеждений, то кошмары по ночам. Неотвратимость беды, весь сон. Бог ты мой! Маша, о чём я тебе повествую? Всерьёз о такой чепухе!
   Больно, если всерьёз. Я сам когда-нибудь смогу простить себе? Решил, как приехал в город, что у нас с тобой конец фильма. Господи, кто бы наказал, покарал меня, Соловьёва?..
   0x08 graphic
   Глава 13
   Солнце, жар, противно нажаренная спина и приятнейший, прохладный запах громадного озера.
   - Долой городскую цивилизацию?
   - Естественно, - подчеркнула Женя двойное "с", - Серёжа!
   Она иногда и тройное выговаривала, так нравилось ей это слово, умела и каждый слог произносить - словно по гвоздику вбивать одним ударом. Эмоциональная индивидуальность...
   - Ух, наконец мы попали на пляж, мне и не верится! Ты мог бы отменить репетицию в воскресенье, на что она с самого утра? Твои милые девочки после субботних свиданий отоспаться не успели, бедные они, бедные. Двигались на сцене сегодня, как осенние мухи. Для чего я играла? Ритм совершенно не чувствуют. Играю простейший ритм раз-два-три-четыре, а у них раз-два-три, раз-два-три. Народу сегодня много загорает, посмотри-ка? Поищем в стороне песочек почище? Я люблю горячий, не затоптанный.
   Евгения на ходу сбросила халатик, вывернув наизнанку и сложив, понесла его в руке. Плоский живот девчонки, не расставшейся с гимнастикой, тонкий шнурок поперёк лопаток, узкие до всех пределов, белые плавки с латунными кольцами на бёдрах. Поймала взгляд. Подпрыгнув вперёд, изобразила манекенщицу, прищёлкнув пальцами:
   - Прилично? Фирма "Зйзер", Швеция. Стопроцентный креп "Хеланга" без накладных чашечек, вариант "бикини". Я за рекламу должна получать от фирмы премиальные, кронами. Нравится, признавайся, - и, балуясь, толкнула Арапова плечом.
   - Здесь купила? - улыбнулся спросил Сергей, подумав, какая она красивая, на самом деле. И как она до него дожила?
   - Хо, чего захотел! В Новосибирске на толчке три нуля.
   - Какие нули?
   - Тридцать рублей. Не включаешься сразу?
   - За такую мелочь?
   - Чего-чего? - приостановилась Евгения, - Ты и меня, может, определишь подобным словом?
   - Не обращай вникания, я тоже могу ошибаться. Мало одежды, и много денег?
   - Так одежда какая! Фирма "Эйзер", они знают, как делать. Доставай, что взяли подстелить, остановимся здесь.
   Серебристые, колкие для глаз треугольные отблески солнца на воде, растекающиеся мягкими пятнами ближе к берегу, мягкие накаты слабых волн и песок, - на него больно наступать босыми ногами, так раскалился. Свобода от дел, свобода от одежды, желание жить в просторе природы...
   Чарльстон почти в самом начале действия. Он нужен? На что настроится зритель? Лёгкое развлечение, почти оперетта? Шесть девушек в матросках, синхронно танцующих на авансцене... И чарльстон должны танцевать...
   Пусть танцуют они, пусть. Они сделают впечатление манер того времени, они танцуют и пристают к прохожим. Евгения - тапёр в иллюзионе, Одновременно и танец, и иллюзион, потом отряд революционных солдат, девчонки постепенно появляются на сцене в красных косынках, чёрных тужурках, становятся чище, цельнее в движениях нового танца, им нужно...
   - Яхта! Серёжа, яхта плывёт! На яхту хочу, устрой?
   - Поплыли вместе! Мы нагоним!
   - Спасатели за красными буйками, не пустят.
   - Жаль! Я так хочу прокатиться на яхте! Смотри, как гордо она накренилась, разворачивается. Набок не свалится?
   ..среди них Кира танцует тоже. Почему я упустил, сразу не поставил Галю в танец? Женя не шутит, сегодня девчонки работали трудно и слабо. Четыре репетиции на неделе, пятая сегодня, и пролёт в пустоту. Где-то я заспешил, что-то скомкал. Попробовать устроить репетиции танцев отдельно, найти балетмейстера? Нереально, в городе его нет. А сам я...
   - Э-э-эйй... Перестань отключаться, Серёжа. Что загрустил? Жара подействовала?
   - Да нет... Я всё думаю о репетиции.
   - Бессовестный, ты сейчас должен отдыхать и думать обо мне. Надеюсь, запомнил? Пошли купаться?
   Присела, ступив в воду, ладонями так высоко, так верно бросила воду - на Арапова рухнули крупные брызги.
   Крикнул, вскочил, догнал, вырывающуюся - бросил на глубину, взмахами вырвался вперёд, резкими, упругими рывками. Переливчатая плотность воды, прочувствованная грудью, плечами, всем телом! Плыть рядом, нырять! Свобода движений, сильного нырка в глубину, там чуть режет распахнутые глаза и вода бледнее, суровее над дном, под толщей, пригасившей свет. Белые, прозрачные, голубые лёгкие брызги, солнце, бездонная синева наверху до самого космоса, синий горизонт перед глазами...
   Чуда сейчас плывут корабли мечты моего детства? В Сингапур, Находку, на Кубу? Коля Потапов, одноклассник, поступил после школы в училище и плавает старшим радистом в Японию, Вьетнам. Кем бы я сейчас плавал, тогда бы, мальчишкой открыв для себя море, как бы жил?
   Действительно, оставить сплошные неясности своей работы и пойти в портовые грузчики. Флаги иностранных кораблей, товарищество в трудной физической работе. Жена, дети. Спокойствие кормильца семьи, без маяты по ночам над страницами пьесы и репетиционного зала. Просто всё - на работе работаешь, дома отдыхаешь. Жить беззаботно, как когда кочегарил и по вечерам разглядывал рисунок обоев на даче. Пласты снега на ветвях высоких сосен по дороге в кочегарку, ничем никому не обязан...
   Остановлено жить.
   Нет, скучно.
   Наверное, пора встать на ноги, берег близко. Мало плавала Евгения. Лежит на широком полотенце, греется. Когда смогла загореть?
   Вот выход из выходов, на ней жениться. Природой дано, красивая телом девушка и всегда знает, что именно надо и что не надо, что хорошо и что плохо. Она и две лямки потянет, сможет решать за меня. А я стану делать деньги. Нарожает детей, вовремя купит спальный румынский гарнитур и цветной телевизор, книги с красивыми корешками. С ней в Москве где угодно появишься - престижно, таких мужички без биноклей видят за квартал. Одна останется забота - любовничков отсекать...
   Когда бы можно было выбирать как автомобиль, по цвету, общему виду, расходу горючего на сто километров...
   - Наплавался? Ну и лицо у тебя - как не отдыхать пришёл, а на суд праведный. Нет настроения?
   - Дурацкое.
   - И чем озабочен?
   Слушай, а ты могла бы выйти за меня замуж, устроить налаженное, как у всех, детей, мебельные гарнитуры, шубы, каши, супы, тряпки...
   - Арапов, ты с ума сошёл? На тебя охлаждение в обратную сторону сработало? Ты - и какая-то бытовуха? И тогда для чего с тобой жить? Чего-то ты рассказал мне, похожее на коровью обеспеченность в тёплом сарае. А кто будет открывать нечто неведомое? У тебя голова не болит, может, перегрелся?
   - Я плавал и гнусно думал о тебе. Самому противно. Хватит?
   Она ничем не отразила услышанное, словно зелёное яблоко увидела вместо необходимого красного, спелого.
   Приятная возможность вытянуться на прогретом песке, всем телом быстро обсыхать и блаженствовать на солнце. Книга под щекой Евгении, два глаза рядом по вертикали, как в живописи кубистов. Внимательный, не пускающий в себя взгляд. Солнце. Есть причина, можно зажмуриться, закрыться...
   Вспомнил прочитанное. Пытка. Людей сажали друг против друга и заставляли долгое время смотреть в глаза. Многие теряли рассудок. Встретилось где-то в журнале, случайно. Тогда не поверил...
   - Не обращай внимания? Кажется иногда - безрезультатно на месте топчусь. И ничего не получится. Не обращай, - дотронулся до плеча.
   Женя подождала. Села, поправив бретельку. Оперлась обеими руками на песок позади себя.
   - Кстати, по теме... Мне письмо пришло от подруги. Просит совета, выходить ли ей замуж.
   - Странная просьба. Жить вместо себя не просит?
   - Серёжа, не накаляйся. Ты всегда своим девочкам на сцене предлагаешь думать. Я предлагаю подумать вместе...
   - Кто жених?
   - Он работал судьёй, каким-то старшим. То ли города, то ли области. Я видела его. Ничего мужчина, сохранился.
   - Пожилой?
   - Сорок два года.
   - Ей сколько?
   - Двадцать четыре.
   - Сомневается из-за возраста?
   - Нет. У него квартира, машина, ребёнок с ним живёт. В первый класс пойдёт осенью.
   - Почему - работал? Сейчас на пенсии в сорок два? И где мать ребёнка? Лишена родительских прав? Бросила их?
   - Ты задаёшь вопросы, как следователь. Подожди, я расскажу по порядку. Она - моя хорошая подруга, закончила юридический. Он - работал в суде, был женат. Моя подруга с ним встречалась, возникла, как в книжках пишут, между ними любовь. Его прежняя жена тоже его любила. Узнала о ней и сказала ему, что покончит с собой, если он не прекратит встречаться с девчонкой. Он продолжал и прекращать даже не думал. Его жена не оставила никакой записки и покончила с собой.
   - Как? - поднялся Арапов.
   - Проглотила запрещенную дозу снотворного.
   - Да нет! Как она, твоя подруга, на всё это посмотрела?
   - Меня там не было.
   - Когда случилось?
   - Почти три месяца назад.
   - И с ним ничего не произошло? Не посадили? Есть статья, доведение до самоубийства, кажется.
   - А кто кого доводил? Она никакой записки не оставила, его не обвинила. У него были неприятности, на работе понизили, по партийной линии...
   - Он и партийный? - поразился Арапов. - Примером - для других?
   - Хм, коммунистам запрещено влюбляться, Серёжа? У человека любовь, большего счастья не бывает, разве ты не согласен?
   - И продолжает судить людей за их неправильные, не сходящиеся с гуманизмом поступки? Сволочь он обыкновенная. Для меня коммунист - это образец честности. Куда же его высокая нравственность подевалась? Скорее всего, записка была, и он уничтожил. Уголовный кодекс знает... Попробуй привлеки его, если ни свидетелей, ни улик. И твоя подруга продолжает спать с ним?
   - Ой уж, ой уж завёлся! Грубо как - спать. У людей любовь, они не могут не быть вместе. Мальчик к ней относится неплохо, почему не выйти ей замуж?
   - Да, и бракосочетание устроить на кладбище...
   - С тобой невозможно говорить! У людей в жизни важный момент.
   - У них? У этого мужика, если он психически нормален, постепенно всплывёт в сознании чувство вины и невозможности оправдать самого себя. У этой несчастной влюбившейся в него постепенно прояснится понимание, он и через неё перешагнёт при возникшей потребности и так же её из своей жизни выкинет. Забудет. Они самоуничтожатели, в перспективе. Их отношения отравлены изначально, понимаешь? Мёртвое в памяти, скелет в шкафу, тем более она мать ребёнка... Постоянное невольное напоминание...
   - Никакие они не убийцы. Люди любят друг друга, а та женщина была вольна в решении, развелась бы...
   - Ты серьёзно? Погибшая вольна в решении? Давай попробуем по порядку. Погибшая психически нормальная, без явных отклонений? Итак, ситуация. Проиграем через аналитику. Она любит своего мужа. Как женщина - жизни без него не представляет, он - край для неё, предел. Она узнаёт о любовнице, следственно, о возможной для себя потери мужа, а на нём смысл её держится. Открыто предупреждает. И что, он предотвратил? Ведь если он с ней жил, он знал характер её и точную вероятность её поступков. И своим поведением открывает зелёную улицу. Даже без слов, только поведением. А был - судьёй, людей на пути праведные наставлял, преступления наказывал. Как он смерть матери сыну объяснит?
   - Сын может не узнать...
   - Не беспокойся, люди расскажут, не вы одни знаете. Ну а девчонка твоя придёт жить в квартиру, устроенную той женщиной, включится разум, что тогда?
   - Серёжа, ну почему тебе хочется так видеть их? Что, нельзя предположить, что его прежняя жена была слабым существом? Постарался накрутить бог знает что...
   - Понимаешь, честности здесь нет... Может я и сам подлее многих, но - ты спросила - я объяснил. Как понимаю я. И понимаю, исходя из желания всеобщей честности.
   - Ты чего? Такого не бывает, всеобщей честности.
   - Ну - будет. Попозже.
   - Ни фига себе чего захотел...
   - Нет, не удивляйся и не переспрашивай, у меня башка не перегрелась.
   - А я удивляюсь. Мы пожили ещё с гулькин нос, лжи я видела много, но чтобы такое представление о честности всеобщей, и, как я поняла, не отменимой и обязательной...
   - Это просто. Для людей. Понимаешь, Женечка? Не для скотов, - для людей.
   - Посижу, позагораю и постараюсь понять.
   - Молодец.
   - Ты жестокий, Арапов?
   - Почему?
   - Так людям как жить, когда все - честные?
   - Я пока не знаю. Позже придумаю.
   - А ты куда? - вскочила легко на ноги.
   - Пошли со мной, пошляемся?
   - Что это за слово?
   - Не знаю, в детстве слышал. Означает походим бесцельно, мальчишками так мы говорили. Я на природе с природой быть хочу, надоело глупости человеческие разбирать. Смотри, Евгения, в природе красиво. Сумку с вещами захвачу, пошли туда, в сторону от города.
   - Бою-уу-юсь! Ты меня в пустыне будешь убивать! - вытянула к нему руки и заиграла глазами, изображая страшное, как в дедективном кино, признание-соображение. - А чем? А как?
   - Вот так, - моментально оглянулся в сторону купающихся, мгновенно провёл рукой по такому месту, тайному для всех в мире, - о-ёй-ёй, - переменилась глазами, подпрыгнув на месте, - пожалей, я почти погибла!
   - Правда, Женечка, пошли, пошляемся детьми неразумными, надоело мне слишком взрослым быть...
   Тугой, влажный песок, где вода приливается и отходит назад наплывами длинными, и можно долго брести. Сколько сегодня градусов? Опять плюс сорок два, как вчера?
   Приплюснутые холмы горы на самом берегу озера, остатки фундаментов, одинокая разваливающаяся труба из красного кирпича. Толя Караганов говорил, до революции здесь стоял первый заводик, построенный англичанами.
   Из степи, с рудника казахи возили на верблюдах медную руду, на заводике выплавляли, и через Персию медь вывозилась за границу.
   ..и те зимние, осенние, те разные дни, когда уходил от друзей, забав, развлечений, когда неотвратимо вела в неизвестное ниточка, боящаяся испуга, случайной перебивки настроения, та светлая ниточка желания творчества, неясная, пронзающая отрешением и беспомощностью едва явившейся на свет травинки, те дни, где руки хотелось сложить ковшиком, укрыть от злых, завистливых глаз едва появляющееся, дать скопиться, чтобы вырвалось потом неуёмной силой. Они не перестанут возвращаться, такие дни? Где начиналось, где только-только начиналось, что теперь...
   - Арапов, ты только что сочинил?
   - Ну видела же, я записал?
   Евгения посмотрела в глаза его близко, внимательнейшая, и чего-то, мир остальной сделав тусклым, забрала из него себе, и чего-то, надвинув солнце золотисто со всех сторон, обернула вокруг него, невидимое и невесомое. Поцеловала, прямо в губы. Заставила сесть, прямо где остановились.
   Молчали, как молчит Солнце, всегда знающее, чем жить. Чем в нарождение продолжать себя.
   - Арапов, я тебе ничего не скажу, ладно? С тобой жить невозможно, глупостями. С тобой взрываться нужно.
   - А с тобой обниматься и целоваться.
   - Нет, погоди, я о серьёзном.
   - А я о самом-пресамом серьёзном.
   - Ты себя не ценишь.
   - Мне и не надо. Я тебя воспринимаю, зачем я сам себе? Знаешь, Евгения, я ни с кем так не сидел. Как будто мы расплавляемся и перетекаем в нечто иное. Тут оранжевая пустыня, тут голубое озеро, и тут, видят сейчас наши космонавты из Космоса, странное для Земли явление. Двое вроде сидят рядом, отдельными телами, и двое становятся единым, слившимся в круг единый, в кольцо, им же невидимое. Так бывает?
   - Я не знаю Арапов. Навру, ошибусь...
   - Не бойся, надо взлетать выше, выше...
   - С тобой не боюсь, ты невероятно надёжный.
   - А у тебя чёрточка над верхней губой и всё лицо от неё доброе, ласковое какое-то, и никак не получается поцеловать именно эту чёрточку.
   - Ну и глупый! Научись! - вскочила, засмеявшись, побежала вдоль серебра воды приливной, и оглядываясь, и зная, смехом утягивает за собой, лёгкая, светлая прошлым и завтрашним...
  
   Глава 14
   Как рассказал Толя Караганов тогда? "Громоподобный шорох песка". Такой молодой парень, и голова седая. Интересовало, почему. Сам рассказал, под настроение. Шли ночью по городу, встретилась скорая помощь с включенной мигалкой, неслась в сторону комбината, сразу за ней вторая...
   - Я работал горноспасателем на угольных шахтах. Военизированная организация, порядки строгие. Случится на шахте авария, пожар, взрыв газа под землёй, мы вот так же несёмся, все нам дорогу уступают. У нас на одной шахте был пожар. Под землёй люди остались, их огнём отрезало, выйти не могли. На мне костюм специальный, самоспасатель - прибор специальный, чтобы дышать в загазованных штольнях. Мы впятером пошли. Мы работали, пробивались к шахтёрам, в шахте и пожар, и обвалом их отрезало, выручать надо. Где я работал, вдруг кровля рухнула, у нас на шахтах потолок называется кровлей. И так обрушилось - я первым шёл, к шахтёрам пробивался, был обязан вывести их наверх, а сам оказался в мешке. Меня завалило, лежу. Перебило провод от аккумулятора, темень. Голоса всё время слышал. Ребята услыхали обвал, за мной вернулись. Они сначала внизу другой штольней пробовали пройти, и за мной вернулись. Слышу - копают, и пошевелиться боюсь. Плотно завалило. Там небольшой мешок образовался, мне воздуха оставалось... Вот лежу, ногой или рукой немного пошевелю - песок уухх... Громоподобный шорох. Завалит, думаю, насовсем. Я инструкции помнил, знал, дёргаться мне нельзя, а мне бы тоже звук подать, чтобы знать ребятам, в какую сторону копать. Крикнуть, попробовал - песок уухх... Меня почти пятнадцать часов откапывали, четырнадцать часов сорок три минуты, точно. Так-то кости все целы, а наверху когда отмыли - голова другой сделалась. Думали, что с работы уйду, а я ещё год работал там же, до переезда сюда. На той аварии вся наша часть работала, всех шахтёров наверх вывели.
   - Ты и сейчас на руднике под землёй работаешь?
   - Пошёл я в забой, чего бояться? Там-то была угольная шахта, геологические условия совсем другие. Мягкая порода, без конца крепления, и всё равно кровля обрушиться может, крепления раздавить. Газ там, метан, взрывчатый. На руднике опасность не такая. Камень со всех сторон, разве он рухнет? У нас и крепежа почти нет, не то, что на угольной, крепёж идёт вплотную. Вот на сцене когда я нахожусь, страшнее намного. В руднике работа привычная, в театре у вас непростая. В зале вроде все свои сидят, ну, с кем репетируем, а как-то боязно, Сергей Игнатьевич.
   - На сцене работать учишься, не спеши. Вот ты пока на сцене не чувствуешь Киру волной взаимодействия, видишь пустоту?
   - Ну правильно! Когда вы сами начинаете показывать роль за неё, я сам понимаю, вы мужчина, а все равно как будто женщина ходит и говорит со мной.
   - Не сравнивай, меня долго учили. Будет и у тебя получаться. Ты пробуй представлять себе своего героя где угодно, как только есть возможность. На работу едешь, в столовке сидишь, по городу гуляешь, - думай везде, воображай, как бы это же делал он. Успевай останавливаться, - засмеялся Арапов, - не то войдёшь в образ и назад не вернёшься. Ты живешь в городе и ездишь на рудник. Сколько до него километров?
   - Нет, я на руднике живу, за час до города добираюсь. Там у нас кино показывают, ну, телевизор по вечерам, больше ничего не увидишь. Я обрадовался, как на объявлении ваше в городе наткнулся. Поселок наш невелик, смысла нет строить, как закончится разработка, на новое место перейдем. Да вы к нам приезжали, я вас на собрании увидел в первый раз. У нас все такие поселки, Северный, Молодёжный есть, Новый. Где рудник откроют, там и посёлок.
   ..Посёлок Новый, вручение почётных грамот... Что было нужно Оразу Смагуловичу под землёй? Неужели партийному руководителю после беседы с главным инженером рудника обязательно переодеваться в спецовку, прятать голову под шахтёрскую каску с лампочкой надо лбом, - то же самое сделал тогда Арапов, - слушать инструкцию по технике безопасности, и - лифтом под землю.
   Такого Арапов не видел никогда. Высокий, широкий коридор, глубоко под землей вырубленный в камне, похожий на тоннели московского метро, но без украшений, открыто сверкающий ручейками влаги, стекающей по каменным отвесным стенам, сильно освещенный, мощный голостью подземных пород. По центру за поворот тянулись положенные узко рельсы. Вместе с главным инженером пошли рядом с ними.
   - У нас здесь устроены, прямо под землёй, ремонтные мастерские, - на ходу пояснял главный инженер, - комната отдыха для горняков, самая настоящая столовая. В термосах под землю доставляем горячие обеды, первое, второе, всё как нужно.
   - Наркомовские сто грамм не выдаёте? - пошутил Ораз Смагулович.
   - И не выдаём, и случаев прогула по причине пьянства не имеем. Перед сменой каждый горняк проходит медицинский контроль, давление проверяют, общее самочувствие. За прогульщика несёт ответственность вся бригада, а люди работать хотят, зарплата у нас неплохая.
   - Значит, материально люди заинтересованы? Вентиляция чувствуется, хорошее освещение. Наверное, не трудно людям в таких условиях работать? Давайте-ка у них спросим, - показал на горняков впереди, возле плоского подземного экскаватора.
   Из пробитой наверху дыры сыпалась руда и беспрерывно поливалась водой, сквозь влажную завесу ковш экскаватора доставал её и грузил в вагонетки. Двое рабочих управляли машиной, третий наблюдал за погрузкой из приземистой кабины электровоза.
   - Здравствуйте, товарищи, - подошёл первым Ораз Смагулович. - Как работается вам в таких условиях? Влаги многовато, не простываете?
   - Здрасьте и вам. Так без воды пылища поднимается, друг друга не разглядим. Привыкли мы, лучше, когда прохладнее, - ответил ближний из них, ногой столкнув с резинового шланга камень руды.
   - Над вами десятки метров земли, не влияет на настроение?
   - Как повлияет? Что я на земле, что внизу, седьмой год на руднике. И не думаем даже. Камень вон какой крепости, взрывом его берём, больше никак не оторвать. Вы, небось, корреспонденты будете? Фотографировать? Петра, - указал на товарища, - в газете всесоюзной портрет показывали, - похвалился он.
   - Я партийный работник, а мой товарищ занимается культурной работой. Своего главного инженера узнали в лицо? - улыбнулся Ораз Смагулович.
   - Так мы Павла Васильевича знаем хорошо, не первый год рядом. А вот культурной деятельности товарищ - он нам нужен, он бы нам помог. Культуры у нас в посёлке мало. Клуб есть, прислали клубного работника, и не видно, чтобы делом занимался. Кино да кино, кино мы и без него крутили. Ни лекций нет, ни концертов всяких. Артистов бы прислали к нам весёлых, народ собрать, повеселить. В город к вам может, приедет кто, у нас и того нет, а что, работой одной да домом весело жить? Отдых человеку требуется культурный, как думаете?
   - Ясно, товарищи, ясно. Ну, а непосредственно по работе есть у вас претензии, предложения?
   - Работа у нас идёт. Скажи, Пётр? Работаем не хуже других?
   - Да не помню я, чтобы без плана остались, само собой. Бригаду Соломатина, соревнуемся мы с ней, на двадцать семь тонн обгоняем. Думаем и дальше не поддаваться.
   - Соломатин Николай Фёдорович награждён по результатам прошедшей пятилетка орденом, серьёзный у вас соперник. Не поддадитесь?
   - Есть у нас задумка одна, поглядим...
   - Что же, успеха вам, не поддавайтесь Николаю Фёдоровичу, - пожелал партийный секретарь. - Откуда сюда руда натекает? - обернулся он к главному инженеру.
   - Я могу вам показать, по колодцам придётся лезть, - без надежды на согласие предложил тот.
   - Ничего, полезем, - согласился Ораз Смагулович.
   В резиновых сапогах пошли по узкой штольне, местами по холодному, чистому водой ручью. Полезли вверх по отвесному каменному колодцу, перебирая сырые перекладины деревянных лестниц. Казалось, в темноте ступеньки прогибаются, освещаемые только фонарями над касками. Крошечная площадка и следующая лестница, и мысль - если сорвётся вниз лезущий первым - обрушит остальных. Но яркий свет прожекторов показался, на площадке длинной и широкой, с перилами ограждения.
   От мощного зрелища Арапова удивился. Перед ними, как вылезли наверх и подошли к ограждению площадки, оказался громадная искусственная пещера и пропасть одновременно, широкая, высокая и глубоко уходящая вниз, вся высвеченная прожекторами с разных точек.
   - Отдохнули? Здесь мы взрываем руду. Она осыпается вниз самотёком, туда, где мы были, и на другие участки. Там грузим на вагонетки, везём, сыпем на транспортёры, качаем наверх. Нижние горизонта выбрали, вот наш основной запас руда, - пояснял главный инженер.
   - На сколько лет хватит вам разрабатывать? - поинтересовался Ораз Смагулович.
   - Геологи обещают лет двадцать пять, тридцать.
   - Дааа, внушительное зрелище...
   - Размеры пещеры какие? - спросил Арапов.
   - Ну, так... Пару девятиэтажных домов поместить можно, войдут свободно. Недавно рвём, в прежние года на нижних горизонтах руду брали.
   Искрящийся сколами камней громадный подземный зал, залитый золотистым светом. Как фантастический театр,- подумал Арапов, - чаша, накрытая чашей. О чём только читать не приходилось, но это творение рук человеческих его воображение представить не могло.
   - Я думаю, Сергей Игнатьевич, вы, как пишущий пьесы человек, многое необычного должны знать и видеть, из происходящего в нашей жизни. Где-то, когда - вам пригодится?
   - Спасибо, Ораз Смагулович, за такую экскурсию.
   ..Приятно босыми ногами идти по мокрому, тёплому песку рядом с краем воды озера. И почему на солнце, на вольном просторе вспоминаются глыбы камня, разбросанные взрывам под землёй недалеко отсюда? Сырые лестницы в колодцах, ведущих наверх, вибрирующие, прогибающиеся ступени...
   Разное одновременно...
   ..Где ты берёшь красивых женщин? - спросил Боря в аэропорту, без зависти, просто так. И верно, чему завидовать? Тот же Боря радовался Маше в Вологде, восклицая по дороге в монастырь: - Ребята! Страшно рад видеть вас! Пусть мы всегда будем неразлучны, мы нужны друг другу, правда, старик? Правда, Маша? Ребята, страшно рад, мы вместе, страшно рад!..
   А в Азии повернуло и переменило, тут и грустно по-вчерашнему, и...
  
   Глава 15
   Первый раз в первый класс. Судьбы приятный подарок, заботы Алибека Алибековича, - своя однокомнатная квартира, первая в жизни. Праздничная буйность сирени на обоях зеленоватого цвета по всем стенам, широкое окно комнаты на запад, в сторону Москвы, своя небольшая кухня, пока без холодильника и кастрюль, ванна, душ в любое время и - свобода! Замок на защёлку, и всё, можно побыть только с самим собой.
   - Обставился Арапов быстро и просто. У окна стол для работы, из комиссионки, в углу раскладушка, на большом подоконнике библиотечные книги. Маленькая, три сантиметра на четыре, фотография мамы на стене рядом с выключателем, взглянешь и без причины. К стопке книг на столе прислонена другая, последняя отцовская. Он, а рядом мама. Худое лицо отца, измученное неизлечимым ранением. Грустновато-уверенные глаза...
   Шторы покупать не стал. Пятый этаж, окраина, в окно степь и звёзды в чёрном небе. Поздно приезжал из Дворца, для прохлада, как слышал от Евгении, разливал по полу воду. Не скоро, да и не так уж медленно она испарялась, становилось прохладней. Полуночные душ и чай, но когда и после Дворца сохранялось желание работать, брал книгу по русской военной истории.
   Защита отечества, жизнь за отечество...
   Депеши Барклая-де-Толли, князя Багратиона, генерала Паскевича, князя Кутузова, тысячи принявших смерть русских людей за цифрами сражений. Через строчки воинских донесений воображение уносило в восемьсот двенадцатый год. Русские мужики деревни Жарцы просят казака командовать ими и бьют отряд генерала Леграна, не пуская французов к своим домам. Подвиг Фёдора Потапова, раненного гусара, кипящего ненавистью к врагам. Украшенные бакенбардами и толстыми эполетами генералы, смело идущие в атаку впереди своих солдат. Доблесть, желание умереть с пользой для Отечества поражали, тревожили совесть, побуждали действовать и бог знает каким образом становились страницами новой пьесы, начатой Араповым. Два времени опять интересовали его, два сопоставления. Исторически сложившееся понимание чести, совести, смысла деятельности патриотов государства, и прагматизм, делячество зарывшихся в соломенную престижность личного благополучия. Не читать расхожих нравоучений, решал Арапов, не превращать в пустую оперетку вроде "Гусарской баллады", баланды ни о чём, а показывать, действием показывать, и пусть зритель думает.
   Показывать честь, совесть, жизнь ради своего Отечества.
   А современное государство - главным фоном. Показывать его дни, жизнь, и не расплывчатыми деталями, не лозунгами тоже. Государство деятельных людей, не деньгами озабоченных, не карьерами и тусклым бытом. Государство, отстаивающее мир для всего мира людей, отрицание насильственной смерти.
   Вторая пьеса писалась, первая репетировалась. Работа с агитбригадой, организация хорового и танцевального кружков, выставки филателистов во Дворце мешали, но не останавливали главного, в намеченное Араповым время на сцене - уже на сцене! - начинал вырисовываться общий рисунок спектакля. Через обучение на ходу и отдавливание ненужного.
   Как сумел зацепить желанием попробовать себя в сценографии художника, отысканного в мастерских металлургического комбината! Валера красил плакаты для наглядной агитации. Беседой увлёкся, сколько получит за работу над декорациями - не спрашивал. Арапов объяснял свои представления декорации и костюмах, Валера перебивал, делая для себя почеркушки, и в следующую встречу приостановил поиски неожиданным эскизом, вроде и сходным с предположениями Арапова, и - своим. Спорили. Валера слишком много вводил своего, от темы далёкого. И к эскизу седьмому, теперь в цвете и перспективе, вышло нужное.
   Сделано в США. Американская гильза, винтовочная, во всю высоту задника, громадная, формой похожая на межконтинентальную ракету, - главная деталь будущей декорации для новой пьесы. Символ уничтожения любой страны, всего мира.
   Откуда появилась гильза? - попробовал вспомнить Арапов, отодвинув книгу.
   Не из кинохроники, не из журналов. Гильза стояла на письменном столе в доме Ораза Смагуловича, рядом с настольными современными электронными часами. Шёл перед вечером по центральной улице, случайно встретился с ним. Заговорили, партийный начальник всего города позвал к себе, пригласил поужинать. Нёс в сетке хлеб и пакеты с продуктами, молоко...
   Жена, непривычно для ушей Арапова называющего партийного начальника по имени, Ораз, дочь школьного возраста и грудной ребёнок на руках жены. Седой дедушка, вышедший из своей комнаты поприветствовать гостя, отец хозяина дома. Включенный цветной телевизор. Ораз Смагулович, непривычный в спортивном синем костюме. Хотя видел его и в спецовке, в каске. Снял очки, протёр их, внимательно разглядывая стёкла, сказал что-то на казахском жене. Подал малышке оброненную игрушку.
   - Дааа... И когда я учился в школе, - продолжил начатое на улице, - грамотных людей нашей национальности было не так много. Я учился в седьмом классе, а мой младший брат пошёл в первый. Доучился он до первых каникул, осенью каникулы прошли, смотрю - он дома да дома, в школу не ходит. Я у отца спрашиваю, что, Метибай заболел разве? Нет, говорит. А почему в школу не ходит? Уй, говорит отец, у нас в ауле мулла меньше знал. Метибай буквы все выучил, считать умеет до ста, хватит ему учиться. Подрастёт немного, работать станет. Я отцу давай объяснять, - физика есть, химия, алгебра, биология! Что Метибай? Первую четверть первого класса закончил, и полное обучение закончил? Отец говорит, хватит нам одного учёного, Метибай работать будет. Доказал я ему, выучился Метибай. Он институт закончил, инженером работает. Вот такие были представления о образовании, считать и писать умеет - человек! Меня пятиклассника отец учёным считал. Теперь неграмотного у нас не встретишь, молодёжь после школы сразу в техникумы поступает, в институты.
   ..И жить вот так, как Ораз Смагулович. Уважительное обращение к жене в простейших бытовых словах, авоська с продуктами из магазина, дети. Один раз жениться, раз и навсегда беспредельно довериться любимой женщине и ощущать свою уверенность во всём через её влюбленные, тем и защищенные от любой дряни дни. Ни мелких предательств, ни тоскливости случайных постелей.
   Один раз - с самого начала, из юности и на всю жизнь. Максимализм? Что-то ругают максимализм, а тогда как? Никакой преданности и делу, и человеку? Никаких жёстких, честных границ для поведения своего?
   Из юности и на всю жизнь.
   А столько времени больно при случайном даже упоминании Ленинграда, столько лет потрясающее прежде имя Алёна ассоциируется с тем, чего бы не знать никогда.
   Пере... Пе-ре-дви-нуть.
   И бежит по пляжу - вся взрыв восторга, - счастливый в хохоте рот, голова в повороте откинута, блеск закругленных полосок зубов, волосы подхвачены ветром, - да что внешность! - бежит по пляжу девушка, отыскивающая в тебе через розыгрыш, через помощь в работе, через заманчивость, через неизбывное возлюбование, через... Что ей искать, если просто-напросто влюблена?
   Счастливая, и ей перечеркнуть?
   И себя уродовать?
   Моя белая рубашка на Евгении, одной пуговкой застёгнутая на груди, отдуваемая воздухом, вода, летящая из-под ног...
   - А Москва ваша... - вспомнив своё, засмеялся Ораз Смагулович, - я приехал в Москву в первый раз в конце пятидесятых годов. Модными тогда были шаровары сатиновые, сбоку "молния", ни одного кармана. Я к ноге привязал документы и деньги, да, так и было, - опять не удержал он серьёзности в глазах, - поехал после десятого класса в институт поступать. В какой институт, сам не знаю. Отец мне сказал: езжай в Москву, там институтов много, учись дальше.
   Я пришёл в наше посольство, тогда союзные республики имели свои посольства. Иду прямо к послу. Он сидит, - "что приехал, джигит, какое дело?" Учиться, говорю, отец послал. "Где учиться хочешь?" Сам не знаю, говорю. Он стал звонить куда-то, мои документы посмотрел. Увидел пятёрку по истории, остальные четвёрки, дам, говорит, направление тебе в историко-архивный институт. Я в посольстве жил несколько дней, к экзаменам готовился. Необычно звучит, а? Не то, что гостиница, - посольство. Как у вас апартаменты во Дворце. Квартиру получили?
   - Да. Откуда вы знаете?
   - В своём городе я всё должен знать. Вот так... Историко-архивный закончил, в комсомоле работал. В высшую партийную школу направили, когда стал парторгом большого цеха.
   - В Афганистан как попали?
   - Тоже направили. Обыкновенная партийная работа. Афганский народ попросил помощи, разве мы откажем? Сами понимаете. Вам кто говорил о моей командировке туда?
   - Да многие в городе, не помню точно.
   - Я был... - протяжно вздохнул Ораз Смагулович, - в Афганистане триста восемьдесят семь суток. Быт суровый, армейский. Жили в палатках. Телевидения нет, газеты приходили с опозданием иногда на две недели. Работали...
   - Вы там оставались гражданским?
   - Я служил, в звании майора в политотделе. Страна мне напоминала наш Узбекистан, тоже глиняные дувалы, и климат похожий. У них слабая грамотность, не так много людей, умеющих читать. Феодализм какой-то, отсталая страна. Санитарии нет, образованных людей мало. Я такому всегда удивлялся, непривычно после нашей страны. О том, что у нас давно есть, Сергей Игнатьевич, там люди лишь мечтают. Народные школы, например, больницы, санатории, институты, промышленность. Проблем у них повыше макушки, даже транспорт - ни одной железной дороги в стране. И идёт необъявленная война. Самая центральная проблема сейчас, избавиться от врагов народной власти. Крестьянин в поле с автоматом за спиной, вот какие условия.
   - Вы участвовали в стычках с душманами, могли погибнуть? Может, я задаю ненужные вопросы?
   - Не объявленная война от объявленной убитыми не отличается, Сергей Игнатьевич. Вот на столе стоит гильза от патрона к американской винтовке. Подобрал в горах на память, когда мы попали в засаду. Душманы смертельно ранили нашего офицера, как раз перед этим он получил письмо, жена сына родила. Мы взяли у афганцев танк, два бронетранспортёра и три часа пробивались в наш полк, расстояние было километров пять, не больше. Тот офицер умер в Кабуле, его вертолётом туда в госпиталь отправили. Смертельное ранение в живот. Труднее всего было о них помнить, - показал на малышку, играющую на ковре, - все мы люди. Я видел посёлок. В нём душманы вырезали всех мирных жителей, и стариков, и женщин и детей, всех в одну ночь, чтобы другие боялись помогать народной власти и нам. Там случалось разное. Но доверили, значит надо выполнять интернациональный долг. Я когда-то думал - наши в Испании воевали с фашистами, не повторится такое. Мальчишкой был и жалел, что туда опоздал, и как получается, сами видите. Ничего. Помогли, домой вернулись, сидим в спокойной обстановке. Ужинать сейчас будем. Хорошо? Правда, Сергей Игнатьевич? Дома у себя готовите еду, или в столовой питаетесь?
   - В моей квартире пока не подключили газ, не весь подъезд заселился.
   - Можно временно электроплиткой обойтись, подключат и газ. Я, когда бывает возможность, люблю на кухне повозиться, почему-то хорошо отдыхаю возле плиты. Дачи нет, а переключаться врачи советуют. В Челябинск ездил на совещание, совершенно случайно удалось увидеть, как готовится пирог с рыбой. Пирог большой, на весь противень. Попробовал я дома сам пирог приготовить, ничего, моим понравилось, - похвалился Ораз Смагулович. - Нагима, - окликнул он старшую дочь, - спроси маму, пожалуйста, мне письма сегодня не было из Алма-Аты?
   Более привычный - в светлом костюме, жёстком белом воротничке и при галстуке Ораз Смагулович в рабочем кабинете горкома партии. Глаза, умеющие схватывать суть, человек, противоположный разговорам о выпечке пирога с рыбой. Вызвал на беседу по поводу пьесы.
   - Галя, - предупредил он по связи, - у меня товарищ из Дворца культуры, ближайшие полчаса я занят.
   Прошёл вдоль длинного, для совещаний, стола, сосредоточился, сел на своё место. Медленно раскрыл папку с написанным на ней названием пьесы.
   - Вы свой материал для постановки в Москве кому-нибудь показывали? Драматургам, писателям?
   - У меня в Москве есть режиссёр, он учил меня работать. С ним я обговаривал пьесу, когда только намечал её писать. Он советовал, помог насколько возможно, да рукопись отсутствовала, я пьесу здесь написал.
   - Мы о ней говорили в прошлый раз? Вы рассказывали, что пишите и репетируете одновременно.
   - Да, говорили о ней.
   - Москва, Москва... Наш город - четыреста с лишним километров от областного центра, а Москва... Я не знаю, как со стороны литературной, драматургической оценки, я не знаю, что сказали бы специалисты, - мне пьесу читать было интересно. Я не берусь давать вам всеохватывающую оценку, не специалист, но что касается политической, идеологической точки зрения, выраженной вами, - об этом и поговорим.
   У вас и тема, - революция, современные творческие молодые люди... художники сравнивают своё понимание жизни с позицией революционеров семнадцатого года. Здесь видится у вас преемственность революционных традиций, революционного опыта. Вы в пьесе утверждаете, что революция наша не была событием исключительно одного года, тысяча девятьсот семнадцатого, она развивается ежегодно и ежедневно в своих новых формах. У вас разбирается это утверждение на конкретном вопросе молодого художника, как жить? Отдавать свой талант народу или же занять место непонятого, непризнанного, и творить ради чистого искусства. Я коммунист, я марксист, я не признаю лабораторного искусства, для меня оно всегда партийно, всегда выражает идеологию общества. Скажите, Сергей Игнатьевич, как режиссёр, как специалист из области искусства, искусство чистое, то есть творчество ради творчества способно жить в обществе? Оно выразительно по своей заданости, оно информативно? Я понимаю, тема дискуссионная, рассуждать можно невероятно долго. Давайте коротко?
   - В принципе даже абстрактная живопись информативна. Напоминанием, - осторожно, здесь пахнет разрушением. Ораз Смагулович, искусство ради искусства быть должно. В каком-то своём отрезке, пределе. Здесь, наверное, срабатывает философский закон перехода количественного в качественное, намечается новый скачек. Оно необходимо для своего же роста, как лаборатория, как возможность осознать найденное и осознано искать новые формы, новые содержания. Как лаборатория творческих поисков, искусство ради искусства может быть, без широкого выхода, внешнего. Но если появляется потребитель - зритель для пьесы или на выставке художника, читатель в литературе, искусство здесь должно нести конечный результат.
   - Да, и результатирующую класса, к которому принадлежит художник, ведь он выражает интересы своего общества? Зачем вы написали тип художника, живущего в социалистическом обществе и не желающего выражать его интересы? Он у вас смотрит на всех с правами ревизора, данными ему едва ли не самим богом. Он и себя понимает как божество?
   - Ораз Смагулович, я и не убеждаю, что социализм сплошь и рядом порождает предателей. Мне тип такого художника нужен для противопоставления. Как я могу показывать борьбу, не изображая в пьесе противника?
   - Бесспорно, но у вас как выписан! Читаешь, и порой создаётся мнение, что именно он главный герой, он пример, за ним надо стремиться. Вы репетируете пьесу, да? Так вот, при показе его в таком ракурсе я не могу дать разрешение на показ пьесы. Я обязан предупредить ошибку, могущую повлечь за собой, то есть в себе, политический смысл.
   0x08 graphic
0x08 graphic
Вы сами видите, я не придерживаюсь строго положения, я вас понимаю, иду вам навстречу. По положению неписаная пьеса обсуждается по инстанциям, получает разрешение на постановку, а я пошёл вам навстречу, не стал мешать вашей манере работать. Мне нравится, как вы работаете, как всё сразу делаете, - и людей обучаете актёрскому ремеслу, и пишите, а образ художника Реутова вы должны переписать. Отрицательный персонаж - политически отрицательный, - не может стать основным в советском искусстве. Он предаёт Родину, и его же укрупнять? Вполне верю, вы этого не хотели, но у вас так получилось, заработались, как бывает. Да! - взял трубку одного из телефонов. - Викентий Андреевич? Здравствуй, дорогой, когда прилетел? Да? Так... Хорошо, да. В три у меня в кабинете, договорились, жду. Переделайте, - обратился к Арапову, положив трубку, - покажите мне новый вариант. А репетиции не останавливайте, изменения, надеюсь, можно по ходу внести. Городу нужен театр.
   Главный у меня тот, кто живёт с пользой для людей.
   Знаю, об этом вам и говорю. Много места занимает Реутов, слишком много, я даю чисто идеологическую оценку, не драматургическую. А почему вас интересует тема предательства? Предал - что тут говорить?
   - У меня есть предчувствие, что скоро мы увидим слишком много предательства.
   - Почему?
   - Слишком много насмешек над нашим обществом, недоверия к нему.
   - Наверное, вы преувеличиваете отдельные имеющиеся недостатки. Теперь - второй момент. Вы показываете революцию и, к моему удивлению, при прочтении вашей пьесы возникает впечатление, что человеку никакая революция не нужна. Вот он живет, тихий, мирный, со своими увлечениями, привычками, семьёй, и не надо его трогать. Революция взламывает привычные представления, она не может не затронуть каждого члена общества. Каждый должен решить, с кем он пойдёт и как станет жить: борьбой с революцией, борьбой за революцию. Середины здесь нет, знаете хотя бы из произведений Шолохова. У вас встречается персонаж, ни за что ни про что обиженный революцией. Что, он не принимая участие в борьбе против красных? Сурово наказали? Я думаю, мы не вправе заниматься ревизией революции. Там, кто работал на партработе в те годы, наверное, было виднее. Учтите, Сергей Игнатьевич. Перелайте, пожалуйста, и покажете мне новый вариант.
   - Я подумаю, Ораз Смагулович. Вы все замечания сказали?
   - Ммм... - протянул партийный начальник города, протарабанив пальцами по крышке стола.
   - А где вы увидели сильные стороны? На чём держится пьеса?
   - Сильная сторона у вас, - он начал ходить вдоль длинного стола, - преемственность революции. За сохранение идеалов революции на моих глазах люди погибали. Да, революция продолжается. В отношении человека к социалистическому образу жизни, к труду, к вопросам социальным, и вы правы, нам необходимо добиваться, чтобы люди нашего общества больше и больше осознавали государственное как своё личное, чтобы в обществе изживались встречающиеся ещё потребительские отношения. Мне понравился художник, который сразу становится отражением происходящего. Он правильно поступает! Пишет индустриальный пейзаж и в споре отрицает обвинение в конъюнктурности. Ваш художник Скворцов мне импонирует, он в картинах показывает наш сегодняшний день. Для нас необходим точный показ истории. И не забывайте вносить все изменения, сделанные в пьесе рукописной, на сцену, - расхождений быть не должно. Сергей Игнатьевич, какая обстановка складывается у вас с декорациями, костюмами? Алибек Алибекович в стороне не остался, помогает вам?
   0x08 graphic
- Да, хорошо помогает.
   - Передайте ему привет от меня, он - уважаемый у нас аксакал. До встречи, - протянул руку, как все партийные начальники.
  
   Глава 16
   Когда-то была и зима?
   Была и станция Шарья на пути из Москвы в старорусский вятский край. Почему из прошлой зимы запомнилось слово с необъяснимым значением? Стол - понятно каждому, вагон - тоже. Шарья, как и Вятка, без прямого объяснения. Станция и всё.
   Арапов стоял в вагоне, в коридоре у окна. Мягкие на взгляд сугробы снега, округлые, свежо белели на крыше одноэтажного вокзальчика и в палисаднике перед ним, - снег на ветках ёлочек, на тёмном старинном колоколе у входа в вокзал. Когда-то в колокол били, извещая об отправлении поезда. Чеховские и бунинские офицеры в белых кителях в июле, в длинных узких шинелях зимой, бородатые купцы, дамы в платьях до земли моды конца прошлого века ходили перед этим вокзальчиком, крестьяне в лаптях - остался колокол. Россия классовая, поделенная на благородия и нижние чины даже устройством вагонов первого, второго, третьего класса. Россия тщеславных, брезгующих народом господ, и забитые вечные труженики, солдаты, мастеровые, истинные хозяева своей страны, Отечества...
   От каждого по способности, каждому по труду. За одной строчкой - вековая борьба. Жестокая.
   - Родственнику встретить меня обещали, - без всяких вопросов самому себе стал рассказывать подошедший, помолчавший немного пассажир из соседнего купе. Заграничная дефицитная одежда, такие же очки, купленные у фарцовщиков. При посадке носильщики помогали ему заносить чемоданы, коробки, свёртки, сумки.
   - Телеграмму дали?
   - Позвонил я им, успел перед поездом. Второй раз за зиму еду, на шестьсот рублей купил в столице всякого-разного. А и нужно, вы представляете? Гэдээровские обои где у нас найдёшь? Сгущенного молока набрал, колбасы копчёной, в югославском фирменном магазине светильники давали, успел я. В метро еду, гляжу, женщина резную хлебницу везёт, в Закарпатье такие выпускает. Вы мне не уступите, спрашиваю. Отказалась уступить. Спросил у неё, где купила, выскочил наверх, магазин отыскал, триста семьдесят шестым в очередь записался, не досталась мне хлебница, кончились. Крышки для унитаза у нас в городе продавались, голубоватого цвета, не интересные. Я в Москве разыскал знаете какую? Платинового цвета, с серебристой обводкой по краю. В ГУМе кроссовки импортные давали, мне не надо, в прошлом году купил. За кубиком Рубика стоял, мне достался, четыре взял. Смотрите, что-то написано у нас на окне, не разберу. Скоро ли поедем? Пойду проводника спрошу.
   Обалдеть, - усмехнулся Арапов, - крышка для унитаза с серебристой каёмочкой. Платинового цвета. Через год, наверное, поедет искать унитаз с врезанными в него рубинами по двадцать каратов каждый.
   Ира - пальцем было выведено на не совсем чистом наружном стекле окна. Вагон мягко тронулся, за буквами поплыл вокзальчик, дома, двухъярусные вагоны с новенькими "Жигулями"...
   Вчера провожали Ира и друг Пономарь, Володя Пономарёв. "Не знаю, с Иркой как мне быть, - днями пораньше пробовал посоветоваться Пономарь. - Вроде она ко мне, а я что? Ну подруга! В шестнадцать лет пацана родила, вот умудрилась! Серёга, не знаю..."
   Вчера с Ирой ждали Пономаря в метро "Таганская". Сидели на скамье у голубовато-белой колонны с барельефным профилем матроса, Пономарь не появлялся и не появлялся, Ира - мальчишеские узкие бёдра, вельветовые джинсы, вздутая куртка, простроченная поперёк, лицо не хуже проходящих и проходящих мимо, - Ира загрустила. Разговор начал Арапов, просто так, протянуть бы время. Слово за слово, и подруга Пономаря сорвалась на откровенность.
   - Серёж, злых людишек терпеть не могу. Андрюшу рожала когда, кричу, мучаюсь, больно, не выходит он, даа, а корова эта, сестра дежурная: - "В пятнадцать лет сумела переспать, сумей и помолчать, не одна ты здесь". Ну, думаю, выйду из роддома, устрою я ей! Ходит, злая, накрашенная, на нас фиг внимания, даа? Приезжай ко мне домой с Володей, Андрюшу посмотришь. Где Володя? Я в школу вечернюю опоздать могу, у нас строго с посещением. Весной за десятый класс экзамены сдавать буду, поможешь мне, даа? Меня бы по физике и химии немного потренировать, я Володю просила, он не рубит. Он киноактёром будет, даа?
   - Ира, где твой муж?
   - Расскажу сейчас. Не знаю, где. За хулиганство два года ему дали, я развелась сразу. Свекровка всё прибегала, не разводись, внука меня не лишай, сама раньше: - "Ой, да на ком сыночек мой жениться надумал, да никакой специальности у неё, да как жить станут!" Вроде бы я от неё сына увела, даа? Силой он меня женил, ты понял, как? Родители мне не верили, и никто не верил. С животом хожу, а я худенькой девчонкой была, живот заметно стало, куда мне деваться? Пришлось школу бросить, теперь вечернюю заканчиваю и в детском садике воспитательницей в младшей группе работаю, чтобы самой с Андрюшкой присматривать, на глазах он всегда. С одним я встречаться стала, замуж он звал, ты Володе не говори, не нужно, понимаешь меня по-человечески? Сама расскажу, если надо станет. Тот хмырём оказался, из-за квартиры хотел жениться на мне и отделиться, квартиру разменять. У нас трехкомнатная, мать, отец и я с Андрюшкой. Брат после института уехал, четверо мы остались. Володе ты не говори, аборт мне пришлось делать, я-то думала, что хмырь тот честный.
   - Послушай, да поостереглась бы, что ты так? И смотри повнимательнее на женихов, - посоветовал по-товарищески.
   - Серёж, да знаю я способы всякие, как предохраняться, - ошарашила предельной искренностью, - да что, не верить никому, даа? Не хочу я так, не верить. Погляди, чего это нас негр разглядывает? Спросить что хочет? Коричневый какой. Серёж, неужто и правда у Пушкина предки неграми были? Как тогда он русским стал? А ты куда уезжаешь, в Вятку? Жалко. Ой, я тоже поеду на вокзал проводить, даа? А, пускай! Школу пропущу сегодня!
   На вокзале попрощался с Пономарём, расцеловавшись по московскому обычаю. Ира стояла рядом, без причины, от настроения своего смеялась глазами, улыбка на губах пропадала и возвращалась. Глянул на Пономаря, поцеловал и её. А потом, когда Пономарь грустновато смотрел и смотрел, стоя на перроне против окна, Ира нарисовала своё имя сначала в воздухе, и когда не понял - стянув варежку зубами, - на оконном стекле, в зеркальном отображении. Жестами позвала опять в тамбур, опять пожелала скорого возвращения, счастливого пути, встречи в Москве, - "ты нам здесь нужен, ты ненадолго едешь, даа?.."
   - Кто она? - спросила в купе Маша.
   - Подруга Пономаря. Всё, что знаю.
   - Не привыкну, Арапов. Ведёшь ты себя...
   - Мне не нравятся паровозы, всё время по двум рельсам. Мне нравятся планеры, восходящие потоки воздуха. Представляешь, какая свобода движения? В любую сторону, вверх, вниз!
   - И куда ты, по восходящим потокам?
   - Не знаю, - честно и грустно сказал он, - мне каждый человек интересен, мне не нравится возможность жить только своей жизнью. Хорошая девчонка. Как бы я кое что крутанул на её месте, за неё... Поправил бы.
   С попутчиками знакомились на выезде из Москвы. Вера и Сергей, молодые муж и жена, возвращающиеся из отпуска с Рязанщины в Уренгой. Маша сразу и предложила, как различать их по именам, Серёжа первый и Серёжа второй. Второй - улыбчивый, русобородый, хозяйственно-надёжная широта в плечах.
   Чай на столике, нарезанные колбаса и сыр, лимон. Вера раскладывала домашние пирожки, деревья в окне бежали назад, в сторону столицы. Серёжа второй неторопливо рассказывал за ужином:
   - Я из армии вернулся домой, не знал, чем мне и заниматься. Мать учиться отправляла в Рязань, в институт, отец сказал сам выбирай. Не тянуло меня сразу учиться пойти, и в колхозе оставаться не приглянулось, страна - она большая, любопытно повидать чего побольше. В армии я в десанте служил, в таких частях, что в деревне нашей от тишины затосковал. Тут вижу, про БАМ пишут в газетах без конца, песни по радио поют молодёжные. Поговорили мы с Верой, да поехал сначала я один.
   - Вы из одной деревни? - тоном вопроса подтвердила Маша. Вера кивнула.
- Поехал я, устроился. Мать плакала, куда ты в Сибирь, прежде каторжных в те края засылали. Отец с надеждой провожал. Другие, говорит, ордена за работу на БАМе получают, ты тоже постарайся. Плотницкое дело знаешь, с профессией нашей не пропадёшь. Я там и устроился плотником, стройки-то много. Со временем присмотрелся, письмо Верушке, - произнёс со взглядом на неё, - написал, что и как в посёлке у нас, она не побоялась, приехала.
   - Нашу свадьбу играли, - подхватила Вера, - как в кино про БАМ показывают. Грязища кругом, в апреле как раз. А свадьба в одной палатке, большой, регистрация в соседней. Комсомольско-молодёжная называется. Серёжа меня на руках нёс по доскам, дорожку такую устроили, навроде тротуара городского. Обычай на БАМе, жених невесту на руках несёт. Я в туфлях была, а ты сапоги резиновые болотные надел, помнишь? Сам в чёрном костюме новом, как надо, и сапоги болотные, - приятно вспомнила она, прижавшись к плечу мужа.
   Как я решилась, куда еду? - пугалась про себя Маша, разглядывая внимательное лицо слушающего Арапова. - Он сможет понять меня верно? В первый раз, в первый раз там, в Вятке, мы будем жить вместе в одном доме, одни. Пока он не знает. Ему сказать? Он и я, он - и я! Я стану хозяйничать, стану готовить ему еду, с ним останусь, с ним, и всё! Резкий, крутой... Он не обидит? В последний момент перед отъездом и то помчался доставать Понамарю лекции, едва на поезд не опоздал. Вечно для других... Или я для него - не самое главное сейчас и всегда, и не мне одной он всегда будет отдавать своё время?
   Дядя не знает о поездке, и хорошо. Родители запретили бы, с их строгостью они правы, а я? А я?.. "Не нравится возможность жить только своей жизнью!" Серёжа... И почему от самой Москвы постоянно хочется петь, почему поезд не мчится скорее, скорее!?
   - Сначала мы в бочке жили, - насмешливо, с юмором продолжал бамовец. - У нас круглые домики на одну семью ребята так называют. Печка устроена, ничего, нормально зимовали, да, Вера? Бочки в два ряда стояли, красиво так, вся наша улица из круглых домиков была. Ей, педучилище Вера заканчивала, работы по специальности не находилось.
   - А! Я сначала маляром на стройку пошла, к Сергею в организацию! Девчонки там подскажут, здесь подладят, я скоро научилась, в ученицах недолго ходила. Мне разряд штукатура-маляра присвоили! С девчонками в бригаде сдружилась, в школу переходила когда - мы расстроились, поплакали, прощались так...
   - Школу сдали, она и осталась работать, где строили, по своей специальности, в младших классах преподаёт.
   - Вы были на самом важном, на строительстве дороги?
   - На самой дороге другие работают, мы - нет. Да там что не важное? Мы посёлок строили, дома жилые. Школу, столовую. Я, когда приехал на БАМ, тоже намеревался на дороге работать, от Байкала до Амура шпалы класть. Объяснили, мол - и дорога важный объект, и жильё. Плотником так и остался.
   - Нравится? - взглянул в его глаза Арапов. - Именно плотником?
   - А и не тянет меня никем больше. В новый дом бригада наша приходит когда, ни коробок оконных, ни дверей, ни полов нет. Коробка пустая - что она? За нами отделочники придут, вот и всё, заходи, поселяйся. Пускай я и не начальство, на инженера учиться не стал, а работу свою знаю.
   - Бригадиром его выбрали ребята, - похвалилась Вера, - Бригада в их управлении передовая, без премии не остаётся. А нам под прошлый Новый год квартиру дали, однокомнатную для начала. У нас если в семье муж, жена да ребёнок, двухкомнатную квартиру дают, улучшенной планировки.
   - Ребята, вас домой не тянет вернуться? Все-таки чужая сторона, другой климат...
   0x08 graphic
- Я не хочу, - отказалась Вера.
   - Домой нам куда? Не понять сразу, - объяснил Сергей. - Под Рязанью выросли, родина здесь малая, как писатели пишут. Там, как сам одно да другое построишь, вроде тоже земля своя. В отпуск сюда приезжаем, а дело-то делать надо нам, где начали. Вроде два дома у нас, получается...
   ..В стекле коридорного окна вагона Арапов увидел отражение Маши, повернулся к ней. Глаза, привыкшие к удачам, высокие тонкие полукружья бровей, придающих лицу всегдашнее удивленье, восторженность...
   - Статью утром читал, - вспомнил насмешливо, в серьёзнейшем театральном журнале, о бестолковости завлитов в театрах. Автор по возрасту пенсионер, довольно подробно рассказывает, какие высокие посты он занимал. Из таких, наверное, которым нравятся слова Губисполком, ЗавОЗО, РайОЗО... Начало стелет интересно, повествует, как в двадцатые-тридцатые годы завлиты разыскивали пьесы советских авторов и намечали к включению в репертуар даже ещё недописанные. Дальше рассказывает, как отвратительно отношение к авторам пьес, не знаменитых, в театрах сегодня. Ну конечно, упустил, что грамотность сегодня всеобщая и пьесы пишутся мно0x08 graphic
гими, полно и белиберды. Знаешь, как предлагает отыскивать великолепные пьесы? Насадить по театрам завлитами людей с именем. Он так и пишет, - с именем. Не об умных говорит, не об умеющих распознать талант и талант защитить на любом уровне, а о людях, надоевших своей организованной ими же популярностью. Из этих, кто в каждой дыре затычка. Болото проклятое! Никуда не пробиться!
   - А мне повезло, - новогодней ёлочкой зажглась Маша, как будто осветив воздух вокруг себя, - ты от меня удрал, носился ради своего Пономаря, так тебе и надо! Читай всякую гнусность!
   - В чём же повезло тебе?
   - Я не скажу.
   - В чёёёём, - полупропел Арапов, сыграв под мушкетёра, вращающего приготовленной к бою шпагой.
   - Не сдаюсь.
   - Скажи, - попросил шепотом, поцеловав край ушка.
   - Стою на вокзале, жду тебя, дёргаюсь. Рядом пожилые муж и жена, едут на месяц по работе в Вятку, слышу по разговору. Муж печалится, что в Ленинке успел прочитать карамзинскую "Историю государства российского" до семьдесят третьей страницы второго тома, и что на месяц - тю-тю! Я оборачиваюсь и без извинений бессовестно влезаю в их разговор, рассказываю, - была в Вятке, мама моей подруги работает в областной библиотеке и Карамзин там точно есть, видела сама, издание дореволюционное. И их обрадовала, и они рассказали мне, как один интеллигент в сорок первом году в Загорске на рынке отдал за полное собрание Карамзина хлебные карточки за весь месяц, единственные, и сам перебивался с крупы на воду. Россия, да, Серёжа? А ты захныкал из-за какого-то старикашечки, - придавила указательный пальцем кончик его носа.
   - Что ещё они рассказывали? Подобное - что?
   Маша молча развела руками, и попробовала изобразить Иру, рисующую буквы на окне вагона. Так мол тебе, - ц! - Серёжа...
   На перроне в Вятке их встретила подруга Маши. С деревенским прямым любопытством разглядывая Арапова, среди суеты, восклицаний по поводу приезда гостей она отдала Маше ключи и адрес, записанный на листке заранее. Распрощавшись с ней, пошли к такси.
   - Ты узнал её? - спросила Маша в машине.
   - Где-то видел. Мельком. Где-то в другом городе.
   - Помнишь электричку? Как объяснял кинематические схемы? Мы с ней ехали тогда, это Галя Ситникова! Вятская сама. Мы разговаривали, кто куда поедет на зимние каникулы, и она позвала сюда, а я ей рассказала, нам нравится узнавать старые города России, где вместе не были. Летом с ней я ездила в Киргизию, к себе, у нас ответный визит, Серёжа. А вообще я очень хотела отключить тебя от твоих вечных дел, устроить маленькую разрядку. Последний курс, можешь вырубиться, не думай что железный, говоришь только...
   - Его поймали, арестовали...
   - Не переживай, ты мой невероятно почётный пленник. Как Хаджи-Мурат в усадьбе князя Воронцова. Завтра на провода зимы идём, ведь ты хотел? Вот и увидишь.
   Белая улица, чистая, похожая на деревенскую, вертикальные дымы в звездное небо. Пошли по ней, по захрустевшему снегу. Оранжевые, тёпло-малиновые, золотисто-светлые прямоугольники окошек домов, низких, деревянных. Бревенчатый одноэтажный домик на Хлыновке, районе, оказавшимся старинным для города. Осевший угол, перекошенные рамы старых окошек, дорожка, узко прорытая в сугробе от калитки к крыльцу. Дровяник, холодные сени, кухонка и дальше, через порог, комната. В кухонке у печи, еще тёплой, лежали дрова, на столе стояла сковорода жареной картошки и светлела записка, - "Хозяйничайте сами, позвоните завтра. Галя".
   В оклеенной давно обоями комнате они увидели стол, большой старый послевоенный диван с большими круглыми валиками по сторонам, зеркалом, вделанным в верх высокой спинки, сложенной постелью. На полках сохранившейся с давних времён этажерки лежали стопы журналов "Наука и жизнь", "Работница" - подписка за несколько лет. И допотопный, чуть не из первых отечественных, блестел зкранчиком в углу телевизор.
   - Ты почему загрустил?
   Чья эта дача? - не ответил Сергей, весь напрягшийся лицом.
- Ой, как ты верно назвал! Вот вешался, снимай пальто и затопи печку? Галя мне сказала, на ночь нужно протопить, возвращайся к прежней профессии, кочегар Серёжа. Галя тоже называет домик дачей, хотя он в городе стоит. Здесь она жила с родителями, долго, и теперь получили нормальную квартиру. Дом списанный, никто его не разрушил, вот они пока и сажают на грядках разную ботанику. Когда я сказала, что хочу утащить тебя в Вятку, Галя объяснила, как нас устроит. Я не стала отказываться, - открыто сказала она.
   - Сейчас же хочу пойти в город. Давай с печкой разберёмся попозднее. Я натоплю, но в город идём прямо сейчас.
   - Куда? К кому? - удивилась Маша. - Ты никогда не был в Вятке!
   - Пойдём, - нетерпеливо попросил Сергей, - поймёшь по ходу.
   Деревянные кварталы старого города, кривые ветви лип, красно-стенные, чаще попадающиеся двухэтажные дома, с лепными розетками, коваными витыми ажурами навесов над входами, сгущающийся ультрамарин зимних сумерек, громадная стая ворон, орущая над заваленным снегом садом. Маша шла рядом.
   - Вот, гляди! Здание с вертикальными пилонами. Оно может быть горисполкомом? Да, правильно, горисполком. Мама говорила - сразу наискосок на перекрёстке возле горисполкома. Здесь.
   Желтоватое четырехэтажное здание. Протянутые от карниза вниз по фасаду полуутопленные белые колонны, большие окна. Но архитектуре - типовая для сороковых годов школа.
   - Здесь мой отец в сорок пятом году лежал в госпитале, - сурово и быстро сказал Арапов. Трудно помолчал. Полковник Арапов Игнат Владимирович. В какое-то из этих окон он смотрел на город. Чёрт знает...
   Как-то с хрипом, трудным, втянул в себя острый воздух февраля, жестко сжал веки, прищурясь на окна здания.
   - Знаешь, страшно... Отец столько раз видел нашу Красную площадь, и я в Москве вижу. Он видел здешние места, и я здесь. Будто всегда рядом с ним, а не увидеть его, ни слова сказать. Страшно. Ещё один его город без него. Не знаю почему, но чем взрослее становлюсь, тем больше он нужен. Хоть вой! Мама узнала, куда еду, о госпитале рассказала. Она к нему сюда приезжала.
   - Серёжа, если я неверно скажу... Здание горисполкома совсем новое, - осторожно подсказала Маша.
   - Шла телепередача, мама и показала госпиталь. Наискосок от нового горисполкома. Запомнил. Мой отец всю войну был на фронте, с лета сорок первого. Приедешь веселиться на проводы зимы, и вот так...
   - Ты прости меня...
   - Почему? Наоборот, я увидел...
   - Ты один хотел пойти?
   - Если бы он жил сегодня... Ну - ладно...
   - У нас тоже во время войны был госпиталь, сейчас кладбище есть, его воинским называет. Девятого мая люди собираются, поминают. И солдаты приезжают, возлагают венки. Я один раз иду между могилами, слышу, бабушка говорит: - "Своему-то могилку не прибрала, траву сорную не повыдернула". Смотрю я, на памятнике фамилия грузинская. А старушка русская. Я у неё спросила, кем ей доводится похороненный солдат, старушка говорит: - "Он, деточка, ни родственник мне, солдат и солдат. Не приходит никто на могилку, родные и не знают, где он захороненный, мой он теперь. Вот приберу, к лету цветочки новые посажу". Так у нас помнят...
   - И почему на нашу страну во все века нападают? Война за войной... Во все века.
   - Серёжа, да история вся такой была. Пойдём на Хлыновку, ладно? Я читала древнерусскую повесть "О начале Москвы", она без автора, имя не сохранилось. Наша Москва тоже началась борьбой зла с добром. Где сейчас столица, стояли сёла боярина. У него были два сына-красавца. А во Владимире и Суздале Андрей и Данило княжили, тоже два брата. Андрей взял к себе на службу боярских сыновей, и княгиня Улита стала изменять князю с боярскими красавцами, подговорила их князя убить. На охоте они попробовали его убить, князь ускакал и спрятался в лесу. Улита дала им верного пса княжеского, везде, говорит, князя пёс найдёт. Это князь Данило секрет ей свой доверил раньше. Любовники пустили пса по следу, отыскали князя и убили, вот тебе и почему, любимый твой вопрос. Одним так хорошо, другим иначе. Дальше - вот что. У князя был верный слуга, он взял его маленького сына и прискакал во Владимир, всё рассказал Андрею. Андрей собрал дружину, помолился богу и пошёл порядок наводить. Улиту казнил, любовники её к отцу-боярину удрали, думали защищаться. Андрей разгромил боярское войско, наказал лютой смертью боярина и его сыновей, чтобы другие не убивали безвинных, блуд и бесчестье по русской земле не пускали. Победил, на радости оглядел места боярские, зело они ему красотой понравились. Ну и вот, помолясь - устроил город на Москве-реке. Он тоже, наверное, предполагал, что зло наказал и прекратил на все времена, как наши после войны.
   - Маша, зачем тебе повести старины? То одну расскажешь, то другую. Ведь ты экономический заканчиваешь.
   - И познаю нравственность на лекциях по экономике. Мне нечего делать, Серёжа, я книжки читаю. Ты против?
   - Удел бабы - пироги печь и рубахи на реке полоскать, тряпкой полы надраивать.
   - Я - баба? Я - полы надраивать?
   Она резко, плечом толкнула Арапова в сугроб и упала нарочно на него сверху, схватила в обе варежки снег, смеялась и тянулась залепить его рот снегом, и дотянулась почти - вдруг оказалась внизу, побеждённой и не сдавалась, хохоча на всю улицу, швыряя снизу снегом в него, высвобождаясь, выворачиваясь.
   - Я устрою тебе домострой! Таких пирогов напеку! А! Наелся? Вот еще тебе, - бросалась снегом, - вот! Вот! Сдаюсь. Ну сдаюсь, Серёжка...
   Вскочила на ноги - снег в руках, мохнатая шапка съехала на глаза...
   - И не сдаюсь! Не победил, не победил! Ты сдаешься? Ааа, то-то! Кочегар Серёжа, прощаю тебя и награждаю почетным правом истопить печь в красной горнице. Ты и не знаешь, у меня в сумке лежат четыре мандарина! Выполнишь приказание - облагодетельствую одним, не сможешь - чёртика с ушками получишь. Нет, мне жаль тебя, поделюсь. Скажи, Серёжка, а почему ты в детстве убежал от мамы? Она у тебя обычно приветливая, чудесная, для тебя одного и живёт.
   - Там было сложно.
   - Ну как?
   - Я не хотел, чтобы мама выходила замуж. Способ протеста.
   - А что она осталась одна?
   - Одна? И мой отец - ненужное прошлое?
   - Я не подумала...
   - Во всяком случае, теперь мама не жалеет. Она была актрисой, я никогда не говорил? Знаешь как радовалась, когда я поступил... Я убегал - ещё и наследственность сказалась, наверное. Мой отец мальчишкой в гражданскую оказался в красноармейском отряде, помощником повара начинал. Я тоже хотел жить сразу, как он. Сразу делать серьёзное, взрослое дело. Память генов, что ли? Вперед и быстро. Бог ты мой, как же мама со мной намучилась! Я и сейчас стал бы военным, когда бы не театр.
   - Неожиданные новости...
   - Отечество защищать, Маша, разве не дело для мужчин? "И как ни сладок мир подлунный, - продекламировал песню Окуджавы, - лежит тревога на челе. Не обещайте девам юным любови долгой на земле".
   - Вечной, поправила Маша. - И не девам? - подчеркнула, - деве, Серёжа, деве. Одной деве. Запомнил?
   Ага. "И всё как будто под рукою, и всё как будто на века..." Поставить бы пьесу с началом из восемьсот двенадцатого года! С переходом на наше время. Нет такой. Самому попробовать написать, что ли? Ну как это можно, - взять сыновей за руки и впереди солдат идти под картечь, а? Раевский! Свою жизнь, жизни своих сыновей - России... "Кавалергарды - век недолог..."
   - Кавалергард, ты в метели разыщешь нашу усадьбу? Видится мне, мы заплутали.
   - Мелочи. Найдём домик. А крестьяне двенадцатого года? Крепостничество, рабство, но ведь Россию не предали, своё же бесправное положение и от врагов защитили. Действительно, русская наша нация была насколько раболепна, настолько и горда. О, вот там деревянный мостик, мы по нему шли. Шутки шутками, а холодрыга в Вятской губернии!
   ..Чистая, давно оклеенная обоями простенькими комната в домике на Хлыновке теперь успокоила, теперь Арапову стала почти безтревожной. В такой же комнате, в похожем доме где-то здесь в сорок пятом году мог быть отец, - знал и чувствовал. "Люди пустили меня, - рассказывала мама, - к ним отца из госпиталя перевезла, с билетами на поезд пока договаривалась. Домик был из брёвен сложен, колодец во дворе помню..."
   И Маша здесь освоилась, раскладывала вещи, вынутые из чемодана. Ходила, одетая ещё по дорожному, в коричневый тонкий свитер с высоким толстым воротником и вельветовые джинсы.
   Свитер с высоким воротником, коричневый цвет. Где видел, почему вспоминается содержанием безобманной горячей доброты?
   Арапов вспомнил. Фотография в витринном окне магазина портового города. "Дяденька, устройте меня на корабль". Почему так наивно попросил, - "устройте"? А что тогда умел? Не знал даже, какими словами верно выразить желание...
   - У тебя в печке дрова не трещат. Все поэты пишут - дрова трещат, начиная от Пушкина. "Веселым треском трещит затопленная печь".
   - Я положил берёзовые, а нужно сосновые. Сейчас подкину для музыки.
   Маша подобрала уголёк и написала на выбеленной печи нерусское слово, биссмилля. Поставила сразу три восклицательных знака.
   - Переведи?
   - Когда киргизы начинают что-нибудь новое, важное, они так говорят. Можно перевести, пусть всё получится, как хочу. Ещё вариант - помоги мне Аллах, дай сделать! Или проще - не выдай, родимый!
   - Здорово, красивое обращение. Ты что новое начала?
   - Биссмилляааа, - протянула Маша таинственно, на минуты отрешившись глазами. - Тайна всех времён и народов, что начала. И - продолжаю. А-а, начала. Слыхал когда-нибудь вот такую частушку -
   Не пьётся мне, не гуляется.
   Что такое, дорогой, начинается?
   - Плохо, что мы здесь? Тебе плохо со мной? - насторожился Арапов.
   - А-а-а, - трижды качнула головой Маша. И запела негромко, с нарочитой обидой:
   Приходи, мил, в рубашке красуйся,
   На гулянье с другой не целуйся...
   - Ты перед сном молился, Дездемон? - спросила вдруг.
   - Дездемона, - подсказал Арапов.
   - Дездемон, - упрямо настояла Маша.
   - Ну и зашвыривает тебя сегодня! Беспричинная тоска?
   - Попробуй, - твёрдым голосом объяснила Маша, - так долго, внимательно разглядывать в вагоне девушку, не откручивайся, - остановила его, - она так и старалась вертеться в коридоре. Я тебя породила, я тебя изведу. В своих днях, в письмах, в памяти, - везде. Уловил, Дездемон? Ничего-ничего, не подлизывайся. Срочно сочини, она твоя двоюродная сестра.
   - Да нет, просто похожа на знакомую актрису.
   - На Кузминскую Надю, я тоже так подумала. И всё равно - уловил перспективу?
   - Вполне, - вздохнул Арапов безнадежно, лицом изобразив согласие с предстоящей, отложенной сегодня расправой.
   И - засмеялись.
   Синий под сумерками сугроб снега в окне, незажженное электричество, сухое тепло от печи и хрустальный шелест, потрескивание, - действительно романтическое, тёплое, - дров в печке. Разделяющий стол, гладкие щёки в ладонях Маши, её косульи глаза напротив, близко.
   - Я не верила, что такое возможно, как сейчас... Ты со мной познакомился - пижон московский, думала, привык девчонкам головы морочить. Меня твоя кочегарка поразила. И как ты поступил в институт. Как восстановился после исключения.
   - Мелочи всё. Обыденные дела.
   - Правильно, обыденная ерунда. Ерунда в прошлом, и начинается новое, ты чувствуешь? Неужели мы сможем расстаться когда-нибудь? Что бы ни произошло, - ведь нет?
   - Я не думаю об этом. Ты есть, и всё. Ты будешь всегда, нужна постоянность, надежность в наших отношениях. Обернулся я - сзади всегда ты, и нет провала в пустоту. Наша ссора осенью - чушь, глупость, я тогда отчаялся вернуть...
   - Перестань? - оборвала. - Я с тобой, не надо вспоминать плохое. Тогда я не поняла, как ты занят, что пытаешься сделать свою пьесу, я бог знает что навоображала. Как раз подруга мне наоткровенничала, парень ей изменил, - ууу, что я навертела!.. Не вспоминай, - очень мягко, настойчиво потребовала.
   Странное холодное электричество пробежало по спине, по рукам и передалось Маше, потому что она сразу вздрогнула, произнесла коротко:
   - Что с тобой?
   Стол, едва разделяющий, короткий стол. Глаза в глаза, в упор. Свои, незнакомые вибрирующей интонацией слова сквозь страх опасного отказа.
   - Я думал... Чушь, не придумать. Я не представляю иначе. Мы знаем друг друга... Ерунда, чушь! Стань моей женой, Маша? - вдруг сказалось главное. - Ничего не хочу тебе обещать, никакой роскоши. И никогда не стану покупать машину, мне наплевать на деньги, на престижность, мне будет трудно, потому что я мечтаю сделать что-то новое в театре, новым - театр. Не отступлюсь от этого, и ты мне нужна. Ты всегда нужна. Сразу - нет или да.
   - Я с тобой.
   И всё. Как будто высверкнулась, на миг, даль дней далеко впереди. Какие слова? Какие слова говорить?
   - Не знаю, где мы будем жить, куда получу направление после института. Поедешь, если будет какая-нибудь Тмутаракань?
   - Серёжа, как иначе? А свадьбу сделаем у меня дома, в Киргизии? Родители обязательно захотят, чтобы у них! Твоя мама прилетит самолётом?
   - Давай, пусть в Киргизии.
   - А пока мы будем помолвлены, раньше в России устраивали помолвку. Мы были никто, а теперь жених и невеста. Когда мы подадим заявление? Ты мужик, я баба, как дразнился, ты и решай.
   - Вернёмся в Москву - пойдёт кутерьма. У тебя впереди экзамены, выпуск, и у меня. Получаем дипломы и подаём заявление. Свадьба летом, в Киргизии, так?
   - Здравствуй, мой жених Сергей Арапов. Жених... Биссмилляааа, не выдай... Боже мой, как хочу за тебя замуж, Серёжка! Судьбу благодарю, - не по расчету, не из-за принудительной необходимости. Не слушай, - покраснела, - девчонкой так и ношусь, для тебя только. Молчи, молчи, ничего ты не слышал.
   - На меня тоже не очень влияют некоторые моменты. Никто мне не нужен, кроме тебя.
   - Я счастливая... Удивительное чувство, легкое. Мы совсем-совсем одни, мы - одно... Как улетаем куда-то, к самим себе. Вот и узнала, есть и такой восторг. Жених и невеста... Попробуй измениться, Серёжа! Никогда у тебя не получится стать другим, я верю.
   Перебилась, выдыхом.
   - Ты сердишься, ты злишься, ты разрываешься от желания мгновенно добиться задуманного, - ты сделаешь, ты вколотишь в одну жизнь и две, и три. Ты такой, я счастливая. Нет, не рассказать, - горько обиделась Маша, - не знаю, не могу!
   Он резко обнял, сдавил, сорвался - сильно затрещали поленья в печи, на весь дом в ней бабахнуло выстрелом! - густые волосы, высокий воротник свитера, попадающийся часто, мешающий, руки Маши на плечах, на шее, на плечах снова, губы, не могущие не целовать, руки торопливые, обнимающие тревожно...
   - Пожалей меня... Светлого хочу... До свадьбы пожалей, Се-рё-жаааа...
   - Как ты сказала. Только моей ты будешь всегда, - утвердил жестко.
   - Только...
   - И верить, у нас всё получится.
   - Я верю.
   Сон? Явь? Бред? Сказка? Счастье?
   Оно такое?
   Оно - есть?
   Расплывчатым мигом отлетает тьма комнаты, нет дня, нет ночи, нет разумности, - короткое забытьё, одновременно похожее на явь, счастливую, песенную, в неё возвращают нежные дотрагивания рук, не слов, - и несколько секунд сна, забытья, чудное повторение и повторение памятью во сне осознанности происходящего, восторг прикосновений нежности, упорная искренность поцелуев, любви, имя на губах, в полусне.
   - Ты звал меня? Я здесь, с тобой, ты помни...
   - Я? Разве я звал?
   - Я здесь, зови меня всегда... Ты помни...
   Быстрая расплывчатость мига между явью, сном, счастьем...
   - Любимый, ты помни...
  
   Глава 17
   Своих друзей Галя Ситникова ждала в городе у полукруглого, заметного сразу здания гостиницы на высоком холме. С утра в сторону реки шли компании, и втроём присоединились к ним - Февральский мороз, дымы над крышами старинных построек на круче и открывшийся сверху широкий вид на реку Вятку с темнеющими далеко среди снегов синими лесами за ней, - чистый, выпавший за ночь новый снег, - всему радовалась Маша, то и дело оборачиваясь к Арапову с улыбкой и ею спрашивая, - нравится? Хорошо здесь? Тебе интересно?
   - Проводы зимы у нас за рекой устраиваются, - объясняла Галина. - Раньше к празднику против Заречного парка специально мост деревянный делали, на понтонах. Мама говорит, в нынешнею зиму лёд на реке толстый, и всё равно его наращивали, где люди пойдут через реку. У нас поперёк дороги горбыль выкладывают, забрасывают снегом да водой поливают. Людей тысячи праздновать собираются, разве лёд выдержит, когда почти весь город пойдёт? Нет ли у вас желания праздник отметить? - кивнула Галина в сторону.
   Там возле самого речного льда стоял фанерный расписной ларёк, торговали конфетами, пирожками, вином, кучковались жаждавшие с утра мужички.
   - Ни к чему, - отказалась Маша.
   И правильно, рано. За рекой у нас всего много продают, сами увидите. Артистов столько разных наезжает, и настоящих и из домов культуры самодеятельность. Люди сами с гармошками приходят, ряженые бывают. Там у нас и молодые и пожилые, и детей приводят, всем городом собираются гулять! Раньше был у нас ещё один народный праздник, названием "Свистунья", да чего-то забылся.
   "Как трудно было решиться вчера, и как просто решилось, - думал Арапов, на ходу разглядывая широкий лёд реки, затянутой и снегом, - и что же трудного? Маша ждала предложения, она его предугадала, и почему я боялся отказа? Тайный мой страх! Отчего он? Только ли, что вчера подошло или-или? И я мог бы вот так же воспринимать эту дорогу, людей, идущих впереди и за нами, сам день без всего, что Маша, без кто она для меня теперь?
   Он повернулся в её сторону и спросил негромко, и как будто предложив подумать:
   - Если бы ты отказала... Без тебя...
   Видишь вот ту штуку? - сразу поняла Маша недоговорённость и показала спасательный круг на шесте у дороги. - Провалишься под лёд, я тебе её не брошу. Остынешь и перестанешь говорить глупости.
   И тут же, почувствовав руку, крепко сдавившую ладонь, попросила довольно, притворяясь напуганной:
   - Отпусти, я передумала. Что с тобой?
   - Ты точно так спросила вчера. Оказывается, страшно делать предложение.
   - Тебе, и страшно?
   Маша осеклась, поняла ненужность своих слов, вспыхнула, поблагодарила глазами. Задумалась.
   - Секретники! Идём компанией, а прячетесь, - упрекла Галина.
   - Мы вчера... - начал Арапов и замолчал.
   - Маша, ну ты расскажи?
   - Сказать ей? Хорошо, знай самой первой. Мы помолвлены, мы теперь жених и невеста. Летом приезжай к нам на свадьбу. Мы вчера решили.
   - Не разыгрывайте?
   - Правда, - наполнено подтвердил Сергей. - Мы жених и невеста, - повторил за Машей с желанием повторить.
   - Ну дак что, - согласной вятской интонацией вроде и не удивилась Галя, - мне и не верится сразу. Дак что? Поздравляю вас, значит.
   Улыбались.
   По другому берегу растянувшийся санный поезд проезжал среди живого коридора народа. Везли на тройках, украшенных яркими лентами, бумажными цветами и бубенцами, Деда-Мороза, Снегурочку, в санях на соломе развалился Леший, в следующих свистела в два пальца Кикимора, держа под руку Бабу Ягу, куча ряженых облепила другие сани, везли гармонистов и девушек в русских костюмах, и каждые сани провожались восклицаниями, смехом, вдоль поезда бежали, пробуя вскочить на полозья сзади, мальчишки.
   На поляне под рыжими стволами сосен и среди ёлок стояли цветные расписные терема, ларёчки, длинные столы, накрытые скатертями, продавали горячие пельмени, крендели и баранки, жарили шашлыки, шумели, толклись люди, бросались в глаза большущие заварные цветастые чайники и самовары ведра на три, и берестяные короба, лукошки едва удерживали горы пирогов, коржей и конфет. Наряженные в сарафаны поверх шуб торговки зазывали, нахваливая угощенье.
   С соседней просторной поляны плеснулась музыка духового оркестра, там на помосте сидел военный духовой оркестр, а за деревьями на высокой площадке устанавливали микрофоны и радиоаппаратуру, и мальчишки бестолково и торопясь звонили в колокола, подвешенные на перекладину среди двух обвитых спиралями лент столбов.
   - Поглядите-ка, я вам говорила? - показала Галя назад, на реку. Тёмная лента народа начиналась с крутого городского берега, тянулась сюда. Теснее и вроде даже теплее становилось на полянах леса, веселее вздувались голубые, оранжевые, зелёные флаги, протянутые над головами. Арапов смотрел на всё, на всех и чувствовал себя частью народа.
   - Мороженова! Мороженова! Бублика! Бублика, бублика! - с вятской концовкой слова предлагал парень в алом мундире с жёлтыми погонами, подпоясанный бахромой, с коробом на ленте через плечо.
   - Ленка! - обалдел подгулявший с утра мужичок и грохнулся в снег на колени перед женщиной, успев ухватить её за бока, - музыка грает-то, спляшем, соседка?
   - Привет! - ударил парень в плечо товарища. Витька знаешь ли где? Витьку видел ли?
   - Чего-то у меня всё тело чешется. Ничего вроде искусственного не надела, а чешется.
   - Выпечку куплю, жди там, там...
   А мне милый изменил,
   А потом предупредил:
   Отдавай-ка те билеты,
   Что в кино тебя водил! Ииих!
   Дрюнди-дрюнди-дрюнди-до...
   - Пельмени видите сколько стоят? Сорок копеек!
   - Ты знаешь, - выразительно поднял брови над очками по виду чиновник, - мужик мне понравился. Я за ним давно наблюдаю, с дипломатами достойно держится.
   - Руки-то с грудей убери?
   - Пирога кому с яйцом, с луком пирога кому, пирога кому...
   - Давай детей подождём?
   - Я, посмотри-ка, кофту не взяла, думала тепло...
   - Вииить? Нашёл столб с призами, так что?
   - Ну подними меня, папа!
   Меня милый проводил,
   До калитки, до ворот.
   Я думала - поцелует,
   Он стоит, разинув рот...
   - Кольк, ты бы, ты бы...
   - Да!!! И я ей говорю - не верь ему, не ходи, да!!! Она-то...
   - Маша, тебе не холодно?
   - Платок на ней гааарусный, так блестиииит, так по плечаааам, идёт, вся так вееертит, вееертит, а он - так...
   - Три года дали!..
   Загорелась во поле калина,
   Загорелась,
   У молодки сердце заболело,
   Изболелаааааась...
   - Ду-ту-у-ту-ру-дду, - долдонили над рекой мегафонные голоса милиционеров, приглядывающих за временным мостом.
   В оранжевых с красными полосами колпаках проталкивались в толпе Петрушки, Арапов успел заметить их жаркие цветы на рубашках, нарумяненные лбы и нарисованные на щеках круглые коричневые пятна.
   Галина предложила, поискали, где народа было поменьше, встали в очередь за чаем.
   - Толкайтесь, девушки, толкайтесь, - поторопил Сергей стоящих впереди. - Не застынете.
   - Толкайся! - обернулась к нему ближняя. - Не куплено у вас за толкайся, ишь... И отвернулась горделиво, с достоинством.
   - Умеешь отвечать, - усмехнулся Арапов. - Бери, твоя очередь.
   - У нас и не так сказать умеют, - объясняла Галя, ждя, когда остынет купленный чай. - Гуляли мы у подруги в день рождения, а Нинка, девчонка одна наша, в парня влюбилась, он тоже тогда в компанию пришёл. Нинка с ним танцевать хотела, приглашала, так тот отказывался, с другой водился. Вот она к концу вечера расстроилась, поймала парня в углу и кричит на всю комнату: - "Не дался ты мне! Не дался!"
   - Хохмачка, - выговорила Маша сквозь смех, - "не дался ты мне, не дался!" И захочешь - не выдумаешь. Вот где русский язык, Серёжа, вот где образность! И что парень сделал?
   - Дак он как? Покраснел, Нинку уговаривает молчать, скандал ему не с руки, другая девушка тут сидит.
   "Как бы я смог поставить такой праздник? - пробовал прикинуть Арапов, одновременно отвечая Маше что-то совсем иное, - несколько тысяч людей, и почти каждый не просто зритель, каждый участвует пусть хоть как-то, и ведь спектакль - без разучивания ролей, танцев, текстов, без наигранных настроений. Идёт человек и вдруг частушку выкрикивает. Тот - бублики продаёт так, что сними для кино - не поверят, что не актер, другой ест предельно выразительно... Сколько же в самом народе таланта, его как весенних ручьёв в этом снеге, дай день, и не остановишь. Как мне учиться у каждого из них, запомнить, запомнить самое ценное..."
   На высоком помосте трясли бубенцами скоморохи и выкрикивали, привлекая народ:
   - Непременно все должны плясать на проводах зимы! Гостям рады, гостей ждут блины и эстрада! Собирайся народ, весну встречаем, весна идёт! Слушайте объявление, начинается представление! Зимнее, последнее, никому не вредное!
   Ветер колыхал вывешенное за ними полотнище, в середине его, в красном солнце, изгибала шеи и спины нарисованная тройка коней. Вышел Дед-Мороз в серебристо-роскошной шубе и со Снегурочкой, закричал в микрофон:
   - По парку гуляющим, на Вятке проживающим! Добрый день, гости дорогие, молодые и пожилые, рад повидаться со студентами, рабочими и интеллигентами! Спляшем наш весёлый танец "Топотуху!" Эй, трубачи, сыграйте музыку для слуха!
   На помост вбежал ещё один Дед-Мороз, отличающийся от первого чёрным цветом шубы, заверещал, коверкая слова:
   - Я есть Санта-Клаус, я прибыл из Америки на бистр самлет. Ви плохой люди, рюсский дома имейт ракет и хочет нас победить.
   - Что он плетёт? - удивилась Маша. - Кто им такой сценарий насочинял?
   - Не суди строго, - попросил Арапов.
   - Русские не хотят войны! - возмутилась Снегурочка. - Нам нравится плясать!
   - О! Я умейт плясать буги-вуги! Давайт мне гонорар, я вам буду плясайт буги-вуги и рокн-ролл? - предложил Санта-Клаус.
   - Буги-вуги танец не наш! - оскорбился Дед-Мороз. - Немецкий, его танцевать не будем. Наша вятская пляска лучше, спляшем вместе с народом.
   Динамики засвистели и выдали музыку, к компании на помосте присоединились Леший и Баба Яга, все наверху заплясали, выкриками стараясь увлечь и публику. И действительно в толпе перед ними тут и там люди пробовали танцевать, какой-то мужчина кружился сразу с двумя женщинами, кто-то выкрикивая частушку:
   У меня милашка есть.
   Срам по улице провезть,
   Лошади пугаются,
   Все кругом ругаются!
   - "Казино, казино, казино", - с дальнего края поляны кричали динамики, установленные на балконе загородного ресторана, и широкая толпа молодежи согласно поддерживала ритм песни какими-то покачиваниями, подёргиваньем, - "казино, казино, казино..."
   - Какого певца хотите? - спрашивал с балкона толстый парень, довольный местом временного властителя. В ответ толпа ревом скандировала: - "Чи-лен-та-но! Чи-лен-та-но!"
   Тот, на балконе, выжидал, врубал магнитофон, динамики взвывали...
   - Здесь неинтересно, пойдёмте дальше? - позвала Маша.
   - Я был первый раз в Кремле на ёлке, во Дворце съездов. Один пришёл, в классе шестом, - вспомнил Сергей. - Народа тоже много, я встал в каком-то уголке и не знаю, что делать. Скучно. Мальчишка один посоветовал, - туда-сюда ходи, мороженое купи, ближе к ёлке протолкнись.
   - Да? Мне трудно представить скромным тебя.
   - Не во все времена я отличался настырностью. Хотя до сих пор не всегда знаю, где запрет и где разрешение. Особенно с тобой.
   - Ты говоришь правду, - по-своему повернула невеста. - Ты до сих пор самый глупый и самый умный мальчишка. Какой очень-очень мой, сегодня. Стал моим женихом, и странное чувство, - словно я тебя родила. Глупости несу, Серёжа?
   - Не на всё нужен ответ...
   Среда громадной массы людей Маша стояла, наслаждаясь простым, тем, что её ладонь держал в руке Сергей. Не в первый раз удерживал он её рядом, и впервые новое значение соединяло открывшейся осознанностью слов, - жених, невеста. "Я его невеста, я беру ответственность на себя, и ответственность моя перед ним всяким словом, всяким поступком, - с восторгом понимала она, - все наши прежние встречи, долгие разговоры, отношения теперь наше прошлое, наша история, мы другие со вчерашнего дня, мы перед нашим общим будущим, пусть оно приходит скорее и не разлучит ни на час, никогда..."
   Сергей говорил, не слыша себя и понимая, - Маша тоже не слышит, ей всё равно сейчас перед своими мыслями и настроением, высказанным глазами, - она рада иному. Не словам.
   - Холодно?
   - Немножко. И не от холода вздрагиваю.
   - Напрасно пугаешься, напрасно, - повторил с уверенной настойчивостью. - Всё у нас будет трудно и не скучно. Галя! Мы здесь, пошли пить шампанское!
   С шутками, с удовольствием толкались в очереди. Всё-таки февраль, и никто на месте не стоял, толкались и шутили над парнем, опрокинувшим себе на пальто тарелку пельменей и убирающего сметану с груди комьями снега, шутили, называя шампанским какое-то красное вино.
   - Ты кто? - вертелся в сознании Арапова всплывший один из первых разговоров с Машей, теперь ставший давним. Знал уже, что студентка, что приехала в Москву из Киргизии и так, ненароком вроде бы, вдруг спросил:
   - Ты кто?
   - Я никто, - защищаясь, ответила тогда она. Сразу поняла - вопрос о сути её, и не такой уж простенький.
   - А кем ты станешь через время?
   - Я - пустота. Успокоился? Это вы все в столице гении.
   - Пустота? Ты приехала в Москву чёрте откуда, без блата поступила в институт, три раза в неделю подрабатываешь мытьем полов, носишься на концерты, гаснешь при невозможности купить нужную книгу и - пустота?
   - Серёжа, так сотни студенток живут. Поступают из-за способностей, приезжают не из Подмосковья, подрабатывают, - что же необыкновенного?
   - Как? Ты - в столице, ты выделяешься среди моих знакомых своим желанием стать личностью.
   - Ненавижу, - оборвала, - твою московскую манеру везде и всюду отыскивать престижность, что-нибудь ура-великое. Как послушаешь, здесь у вас до нелепости доходит. Поступил в институт - невероятный успех. Попал в известный театр - трёпа не меньше чем на полгода. Не дай бог стишок сотворил кто - бегом в "Юность", - новый Волошин, новый Есенин! Как же, разговаривал с самим редактором! И повествование - свысока. На вас что, близость к действительно талантливым влияет?
   - С чего это ты сорвалась?
   - С того, Арапов. Что тебе и не важно, бывает ли и у меня мнение. Что ты тоже все уши мне прожужжал своей исключительностью. Пожалуйста, выслушай и можешь никогда со мной не разговаривать, если ещё я - стану. Ты в кочегарке мне нравился, злой и ерепенистый, а теперь носишься без всякого толка со своим дутым самомнением. Я никто, к великому сожалению твоему, я обычная студентка, после института стану инженером-экономистом, во мне не проглядывается будущая знаменитость, ну и что я тебе? А ты меня раздражаешь бесконечной болтовнёй, "я сделаю, я буду", снобизмом противен дутой престижностью, ты значение слова "скромность" знаешь только по словарю, ненавижу такого, отстань и не появляйся!
   - Мне исчезнуть? Могу завтра. К чертям мой престижный институт.
   - Дурак! А, - обижайся, тебе полезно! Дурак, ох и дурак! Где тебе найти такое образование, в каком городе? У тебя всё в руках сейчас, а ты - треплешься! "Я видел Андрея Вознесенского, я на вечере в Доме актёра..." Ума прибавилась тебе палата, Вознесенский нимбом твою голову украсил? Со мной в группе Юферева учится, москвичка из тебе подобных, ты поразишь её, с раскрытым ртом тебя заслушается. Без верёвки не отстанет. Последнее, что могу для тебя, дать её телефон.
   - Соловейчик, твои монологи - серьёзно?
   - Называй мою фамилию полностью, хватит, поиграли, мне остаётся уйти. Ждал, что вокруг тебя суетиться стану? Записывай телефон Юферевой и отваливай. Вот-вот! Сделай глаза более удивленными, ты актер, я помню, запомни и ты вульгарную провинциалку и отваливай. Не хочешь потерять моего последнего уважения, не вздумай каяться, слова надоели. Прав и прав мой дядя, когда заставляет меня судить о человеке по его делам, а не по словам. Я на занятия опаздываю. Не приходи.
   И через день открытка по почте жесткой пощёчиной: "Забыла назвать телефон Юферевой. Семь, тридцать шесть, двести четырнадцать".
   Удар. Прими скандал, как друг говорил. А настроение шло - сплошные успехи впереди, беззаботные приятные новости всякий день, и всякий новый день - студенческий комплекс на Стромынке, с Машей на открытии выставки в Манеже, на спектакле дипломников в Шучинском училище, с Машей всегда, с Машей везде, привычно, весело, легко...
   На Стромынку не поехал. Медленно, за несколько дней успокоился, попробовал разобраться, отчего таким вышел неожиданный разговор. Открытку с телефоном Юферевой не выбросил, дома прикнопил над кроватью, точкой отсчёта. Не отвечал маме, почему не приходит в гости Маша, один мотался по улицам под дождями, старался не замечать обнимающиеся пары, бродил, вымотанный занятиями в институте, вдруг ставшими главным, книгами, заполночными посиделками над самой первой своей пьесой, со временем оказавшейся безнадёжно дурацкой. Пьесу выбросил. Лучшим временем запомнились месяцы, временем работы. Горького одиночества.
   ..Солетались галочки,
   Солетались галочки,
   Галчи, галчи, галочки...
   Пристукивая каблуками, хлопая в ладоши и пританцовывая под своё пение, шли по помосту над народом самодеятельные артисты. На другом кувыркался и выпрашивал у дрессировщика сахар цирковой медведь, а самое занятное началось на поляне рядом. На ошкуренном, врытом в землю высоком столбе вверху висели призы, кругом столба кипела страстями толпа, дружно поддерживая рёвом смельчаков, пробующих взобраться наверх. Вот и ещё один соскользнул вниз с половины пути.
   - Называется - контрольный рывок? - шутили в толпе.
   - Намылили бы тебя ещё!
   - Ой, парень, не трать свои силы, - провожали снизу другого.
   - В трусах полез!
   - Дак двенадцать рублей приз стоит!
   - За деньги разве? Удаль показать, хилые мы стали, ничего не нравится нам. Вот раньше бывало...
   - Вот тебе надо! Ты длинный, сразу полстолба взял бы!
   - Он не насмолён?
   0x08 graphic
- Непонятно, до пояса голый...
   - Фу, всего-то на метр поднялся!
   Выйду ли на улицу да разыграю хоровод,
   Ой, лёли, ай да лёли, разыграю...
   - Да не хочу я из-за игрушки лезти!
   - Их, их, попой как завертел! Долезет ли?
   - Реками слаб, скользит.
   - Ух ты! Этот, ну этот!.. Вятский Самсон!
   - Ах-ха-ха! Пьяный-то - да!?
   Следующего, бушующего желанием победить, сквозь толпу несли подняв на руки его друзья, обнаженного по пояс, с голыми ногами, чтобы лучше удерживаться. Худощавый, с покрасневшим на морозе телом, он победительно осматривался вокруг и уверенно приветствовал народ, всем махая рукой. Помедлив немного у основания столба, опять оглянувшись во все стороны на людей, он рьяно стал карабкаться наверх но, прекратив движение на миг, заскользил вниз и сшиб парня, влезающего следом за ним. Оказавшись на снегу, худощавый стал кричать, яростно показывать на верх столба, на призы в сизом февральском небе.
   Попробовал очередной. Он оборвался вниз сразу. Одновременно к столбу подскочили трое и начали отпихивать друг друга. Пока они пихались, незаметный, сбросивший пальто и с голыми ногами мужичок неторопливо, движениями, напоминающими гусеницу на травинке, заставил замолкнуть ревущую внизу толпу. Он без остановки добрался до самого верха, уцепился за крюк с подарками и, поискав глазами женщину с ребёнком на руках, спросил задорно: - "Сапоги сбрасывать, либо пряника вам?"
  
   Глава 18
   Вторник, середина августа. Хорошее время для отпуска. Боря прислал письмо из Армении, укатил отдыхать на озеро Севан. Впечатления с дороги - новое стихотворение. Можно позавидовать, Боря всюду умеет работать.
   Зной пустыни над городом, а во Дворце мягкая прохлада. Тишина и безлюдье. Приятная тишина, перед сегодняшним вечером. Спокойно сейчас одному. Можно тихо сидеть в кабинете и не заставлять себя работать. Радоваться новенькой афише, своего спектакля. Заранее отпечатанной в типографии. По центру листа - крупно, - название спектакля, в верхних углах рамки для дней и времени начала, под названием спектакля плотным синим шрифтом отпечатано, о чём мечтал - фамилия режиссёра. И художника. Всё вроде бы собирается с разных сторон, сегодня репетиция на сцене всем составом, и скоро спектакль идёт на зрителя, а сомнений, доделок - масса.
   И надо переделывать, потому что работает цензура, потому что партийный начальник города имеет власть над людьми творческими, не заменишь по его желанию - конец впереди начала. Всего спектакля.
   Обещал себе - ни одного профессионального актёра. Самому находить, отбирать способных людей, учить работе - самому, сразу, на ходу. И может - ошибся?
   Сейчас брать их неоткуда. Поздно. Лучше не сманивать самого себя, вперёд и до... чего там будет. Чего нужно.
   Нужен свой первый спектакль.
   Сейчас - сбой на сбое. Пусть и остаётся, пусть и будет так, - со своими идти от нуля.
   Свой профессиональный актёр жил в собственном представлении, к нему подводил в работе ребят и девчонок, набранных на спектакль. Своих выучить, с нуля. С нуля город, пьеса, актёры, свой театр.
   Или другое. Смотреть на творчество как на две рельсы, описанные нормами и инструкциями. Стандартными, - ни влево, ни вправо, ни вниз, сторону любую. Нет. Пусть будет как у Гёте в Фаусте, "Чутьём, по собственной охоте он вырвется из тупика".
   Приятно, скоро вечер. Несколько часов пройдёт, - не сутки! - и репетиция. Скоро должен подойти Валера, проверить расставленные декорации.
   Как художник он сделал, чего и не ожидалось. Громадный задник, почти графически расписанный в охристо-чёрных и белых тонах, предельная лаконичность. По центру - художник, спиной к зрителю, плечи развёрнуты, взгляд влево, в распахнутое окно. Левой рукой с зажатым карандашом опирается на подоконник, в правой держит чистый планшет. Планшетом наполовину закрыт другой холст, готовый, там митинг рабочих и крестьян семнадцатого года, рядом стилизация под фотографию - солдат первой империалистической. У окна портрет Маяковского, лицом к лицу художника, возле правого плеча - крупно, - внимательнейший взгляд Ленина, тоже стилизация фотографии. Слабая тень японца, сожжённого атомной бомбой в Хиросиме. Сидел человек, осталась тень. Суровая реальность. Нет загробной жизни, есть жизнь реальная и её конец. В распахнутом окне перед взглядом художника - завод, современные рабочие, солнечный свет. Кто мы и что мы, - вот суть всей работы Валеры, тему он угадал.
   Для декораций не хватило драпировочной ткани. Ладно, сегодня играть как есть. Поставим, во втором действии, голые подрамники. К спектаклю ткань успеет достать Алибек Алибекович, пообещал. С музыкальным сопровождением как будто нормально, записано на магнитофон. Свистит он, паразит, местами. Ничего, Сагандык обещал подладить. С освещением - посмотреть ещё раз... Слава богу - рояль настроен. В нужных местах Женя сыграет прямо на сцене. Да здравствует момент достоверности! При всей условности...
   Достоверность... Удивительно, у моих ребят местами она проглядывается. Вот дела! То проваливаются, дичь выдают, то начинают носы задирать, стараются играть, играть, играть. Как играть? Кто из них умеет - точно? Только бы естественно держались на сцене, только...
   И самое главное, - смогут ли взлететь над собой? Так работать, чтобы то необходимое, необъяснимо скрытое за словами, жестами, мимикой, поведением на сцене, чтобы оно поднялось над ними и держало зрителей притяженьем к происходящему, держало бы их самих. Только бы - взлететь!..
   Афиша на стене. Первая. Своего спектакля. Плотный синий шрифт. По эскизу Валеры отпечатать не смогли, в типографии нет оборудования для многоцветной печати. Надо попросить у Валеры эскиз его афиши, подлинник дома приколоть к стене.
   Арапов развернул газету, бесцельно посмотрел заголовки статей, фотографии. Концерт Штоколова, интервью с Папановым, детский ансамбль имени... с глубоким прискорбием сообщаем, что на семьдесят первому году жизни вследствие тяжёлой, непродолжительной болезни скончался...
   Ниже стояла фамилия Мастера.
   Арапов вскочил. Перечитал ещё раз, всё до буквы, вместе с длинной колонкой фамилий подписавшихся. Глянул день выпуска газеты, вспомнил, какое число сегодня. Мастер умер четыре дня назад.
   Холодно. Стало холодно.
   Позвонить Алибеку Алибековичу и лететь в Москву? Здесь всё отложить, лететь первым же рейсом, увидеть Мастера в последний раз, проститься по-человечески, сделать для него что можно, что можно?
   Что - теперь?
   Мастер умер. Четыре дня назад. Его уже похоронили, уже не увидеть.
   Навалился на стол, задавливая боль, всё ещё пытаясь сдержать себя. Рывком придвинул газету, снова перечитал, надеясь на невозможную ошибку, на однофамильца - Мастер в стране был один, с таким именем и отчеством, с простейшей русской фамилией и своим делом.
   В Москву позвонить? Кому? Что узнать? Ясно. Всё ясно. Дать телеграмму Борьке. Зачем? Он в Армении. Да и был бы в Москве... Как, что он изменит? Ехать сейчас, самому. Куда? Мастера уже похоронили. А кто знал здесь Мастера близко? Кто здесь поймёт?
   Сел. Поплыли в глазах высокие филенчатые двери, недавно видимые отчётливо, резкие каждой деталью.
   ..Я на четыре дня живу дальше Вас. Целых четыре дня. И четыре ночи. Девяносто шесть часов. Я живу, и ничего не знал четверо суток. Дальше Вас на четверо суток...
   ..Потеряло Вас государство... Не бывает в искусстве заменимых личностей, личность в искусстве всегда единственна, не повторима. Почему, почему Вас не смогли вылечить? Вы жили не для себя. На Вас многие, многие надеялись, верили в Вашу помощь, и моральную, и, как умели Вы - на кого, на что уходило Ваше время?
   "Сереженька, нужно ли зарабатывать деньги вам, при вашем желании заниматься творчеством? Не зарабатывайте деньги, зарабатывайте время, вам оно будет единственно важным".
   ..Мастер, как Вас хоронили? Сколькие пришли проститься в театр, шли за гробом в искреннем горе? Вас захотели, позволили похоронить как государственного человека?
   ..Я ехал в тот день к Вам, вышел из метро на площади Свердлова. Низкие московские тучи, серый день, ненастье, холод. На фасаде здания Совета министров СССР рабочие вывешивали длинные полотнища алых стягов, обшитых траурными лентами. Я спросил у них, кто умер. Государство осталось без руководителя. В Вашей квартире я сидел перед телевизором. Диктор оглашал обращение партии к народу.
   ..К вечеру я увидел свой город иным. Портреты с траурной полосой наискось в правом углу, выставленные в витринах магазинов. Бесчисленные траурные флаги на домах, фонарных столбах. Грузчики с грудами траурных флагов, спешащие от центра к окраинам. Озабоченные лица людей. Молчаливый вопрос сотен, сотен встречающихся на улицах глаз, - как будем жить дальше? Здания Кремля, пылающие всеми окнами в надвигающейся ночи. Спокойные часовые на Красной площади.
   ..Перекрытые военными, на следующий день, проезды и проходы в центр города. В оцеплении стояли майоры и полковники, плотно, плечо к плечу. На площади Тургенева они не пропускали машину с генералом. В центр можно было попасть по прописке и по специальным пропускам. Я показал паспорт, меня пропустили. Генерал из своей машины звонил куда-то, нервничал, подозвал к телефону военных.
   ..Улицы поражали необычной среди дня пустотой. Проносились редкие автомобили иностранных посольств. На Горького широкий асфальт стал тихим, как застывшая зимняя река. По самой середине бесконечно тянулась вереница автобусов, к Дому Союзов везли делегации рабочих заводов, фабрик, районов.
   ..В тесной колонне народа человек впереди то раскрывал, то закрывал зонт. Он толкался локтями. Оборачивался и извинялся. Недалеко от входа успокоился. Он шёл и смотрел, не отрывая взгляда, на мокрый после дождя портрет, укреплённый над самым входом. Траурные повязки на рукавах людей возле гроба. Смена почётного караула. Траурные знамёна. Венки. Негромкая, скорбная музыка. Награды на алых подушечках. Гроб на высоком подиуме. Прощание с выдающимся деятелем государства.
   ..Ударил залп артиллерийской батареи, гроб коснулся дна могилы у Кремлевской стены, вся страна от Бреста до Тихого океана взревела пароходными, заводскими, фабричными губками, прощаясь, отдавая почесть. И по всей стране торжественно-строго зазвучал Гимн Советского Союза.
   Вас разве так хоронили...
   ..Теперь и Вас потеряло государство. Государство, искусству и культуре которого Вы служили. А в творчестве никто не заменим, - ни знаменитый, ни безвестный.
   ..Ваши спектакли снова и снова будут разбирать в своих статьях театроведы. На Вас не перестанут ссылаться, возможно - долгое время. А кто мне заменит Вас?
   Потеря, какая потеря... Даже и не в главном - потеря. На днях проходила телепередача с Вашим участием, и я не посмотрел. Репетировал. Когда - на днях? Почти месяц назад. И ни разу не написал Вам отсюда. Боялся упрёка? Суета закрутила? Что теперь...
   Портфель, Ваш толстый портфель. Старый, вытертый по краям, с двумя большими накладными карманами и не блестящими пряжками. Под правой пряжкой потаённо пришита обыкновенная пуговица, сломанный замочек не запирался, висел поверх. Только Вы умели открывать правый карман портфеля, с которым ездили и ходили по Москве. Мягкая, растрескавшаяся ручка, знакомая мне.
   - Серёженька, заранее благодарю вас, помогите мне, пожалуйста, подержите некоторое время мою ношу. Я подниму воротник пальто, и мы продолжим беседу. Спасибо. Так вот, далее. Когда мы наверняка знаем известное нам.. Идёмте, зелёный свет загорелся, я вижу, а вам заслонил прохожий. Да! Верните мне портфель.
   - Я понесу.
   - Серёженька, мне полезна физическая нагрузка. Спасибо за предложенную помощь, понесу я. Так вот, далее. Когда мы смогли договориться, что основой всякого спектакля на сцене есть действие, то как же вы намереваетесь исключить действие и всё-таки, всё-таки выстроить спектакль? Эксперимент? Хорошо, я стараюсь понять любые крайности. Открывается занавес. На сцене сидит актёр вашего спектакля. Он ничегошеньки не делает, он почти манекен. Сидит полтора часа. Чем актёр ваш в данном спектакле отличен от поставленного на той же сцене предмета? Объясняйте, доказывайте, я не поверю вам, и вот отчего не поверю. Разрушением постоянным создавать новое можно. Уничтожать найденное до вас до абсолютной пустоты можно, но - не надо. Пустота опасна, в ней не на что опереться. Творчество всегда созидательно.
   - Погодите! А космос? Он не подходил для аэронавтики, там нет подъёмной силы для крыла и других физических условий, законы движения другие, а ведь нашли как в нём быть?
   - Да, нашли, используя все предыдущие знания физики и прочего, для их темы нужное. Театр измениться может, измениться должен. Я не знаю, каким он станет через полсотни лет, вполне вероятно изменение до неузнаваемости. Вы посмотрите всех и всё в ограниченном отрезке времени, проработайте найденное до вас через себя, и ищите своё, ищите. Я уверен, Серёженька, у нас в театре многое обстоит совершенно так же, как в науке определено законом сохранения вещества, - ничто не берётся ниоткуда и не пропадает бог весть куда, а значит все наши приёмы работы и по форме, и по содержанию вытекают из предшествующих. Все мы, кто работал, работает, станет работать в театре, все мы ступеньки развития одного и того же дела, театрального. Не оставите театра, сможете всего себя - простите мне скучную банальность, - посвятить сцене, тогда и вы, вероятно, добавите своё в развитие. И не бойтесь, лучше неудача, чем отказ от попытки. Постарайтесь, чтобы ваша ступенька вела наверх, но не на разрушение. Огня в вас достаточно, способностями судьба не обошла, ну так и ищите новое. Вообразите! - вдруг восторженно махнул рукою Мастер в сторону памятника Пушкину, - именно на эту скульптуру смотрел Достоевский! Сам Федор Михайлович замирал перед ней в почтенье. В ночь после открытия памятника приехал на извозчике и возложил венок. Сколько не прохожу Тверским бульваром, не могу не вспомнить этот факт благочестия. Правда, при Фёдоре Михайловиче памятник находился в другом конце бульвара, да ведь стоял этот же самый, именно на него смотрел Достоевский! И вам Пушкин, Достоевский не должны быть памятниками, они - ваши творческие предшественники.
   - Дыхание очень важно, всегда старайтесь поймать дыхание. И -темперамент. Хотя вам и не нравятся советы, наставления...
   - Я не всегда...
   - Не нужно, не отказывайтесь. Желание свободы в вашем возрасте замечательно, "мы наш, мы новый мир построим" - удел молодых.
   Старый, наверняка любимый портфель Мастера, всегдашний для его приездов в институт. И элегантный, отделанный блестящим металлом, в аэропорту Шереметьево, где провожал однажды Мастера в очередную заграничную командировку. Белый плащ, очень современный, как со страницы последнего журнала мод сезона. Такой же купил себе здесь. Что за чепуха лезет в голову? Разве сутью человека были портфели, одежда?
   - У меня в воображении готова пьеса. Я представляю действующие лица, время и место действия, и ничего не получается на бумаге. Как мне её написать?
   - Серёженька, - грустновато-застенчиво улыбнулся Мастер, близкий сквозь стёкла очков, - вы видели когда-нибудь, как в деревне ездят на телеге? Запрягают лошадь, садятся и потихонечку трогают с места. В гору ленивую лошадь подстёгивают кнутиком, вниз придерживают, дабы не разнесла вдребезги телегу вместе с поклажей и кучером. Телегой в вашем случае служит материал, тема, за лошадку - вы, кнутом может стать воля, стремление. Бросьте ждать какого-то там ниспослания свыше, вдохновения, впрягайтесь, если есть желание, и - удачи вам. Научитесь себя не жалеть в работе, в разумных пределах. Правда, никто не может их определить для вас, знать...
   Лицо человека, к которому нельзя, невозможно обратиться на "ты". Выдержанное отношение к почёту и насмешливое - к лести. В общении он ничем не давал почувствовать разность свою и студентов, лесть выслушивал с интересом, в ответ мог сказать что-нибудь подобное, контрастно для подхалимской зауми:
   - Придуманы брюки с названием удивительным, "бананы". Названы съедобно, ну и ну...
   Как тогда передёрнуло выпускника, завтрашнего всенепременнейшего гения в глазах девчонок-первокурсниц! Искал помощи Мастера, чтобы остаться в столице на любых условиях, кем угодно...
   ..Какие у него были руки? Обыкновенные. Весь он был не из выдающихся, обличаем.
   - А вы знаете, Серёженька, жизнь поразительна! Мне как-то довелось побыть скульптором, и не на сцене, не актёром. Да, удивляйтесь, я ведь начинал в юности со скульптуры, работал в художественных мастерских формовщиком и долгое время болел и скульптурой, и театром одновременно, даже думал пойти учиться во ВХУТЕМАС на соответствующее отделение!
   Собственно, получилось вот так. Наши войска в сорок четвёртом году освободили один из городов на Украине. То ли в овраге, то ли в яме какой-то солдаты нашли разбитую скульптуру Владимира Ильича Ленина. Я был тогда во фронтовой концертной бригаде, и вот от штабных офицеров слышу, - в городе собираются проводить митинг и ищут, кто бы взялся восстановить скульптуру на главной площади. Что же, вызвался помочь. Мне срочно достали гипс, нашли подходящий сарай, свезли туда разбитые части скульптуры. Сложил их, скрепил, а вот над лицом долго работал, едва не наново вылепить пришлось из глины а затем отформовать. Ничего, к сроку поспел. В том городе довелось побывать в пятидесятых годах. Заменили гипсовую скульптуру гранитным памятником, да ведь для того митинга, в сорок четвёртом, материал не имел значения. Вы представляете - Ленин на площади в освобожденном городе. Первый монумент в том разбитом городе, он не только победу означал.
   - И вы бросили заниматься скульптурой?
   - В один день. Раз и навсегда. Иные умеют писать книги стихов и оставить после себя живописные картины, кто-то способен заниматься наукой и оставаться композитором, я же не мог позволить себе подобное. Театр в моей жизни не терпит ни братьев, ни сестёр даже троюродных. А вы пробуйте, Серёжа, пробуйте. У вас громадный запас во времени. Правда, я не имел чести видеть ваши драматургические опусы, но соединение в одном человеке автора пьесы и режиссёра - дар нечастый. Судьба, карты в руки вместе с козырями. В вашем возрасте много соблазнов. Не обижайтесь на старого ворчливого человека, самого меня когда-то было не остановить, и всё равно, - прислушайтесь. Запритесь, попытайтесь жить отшельником. Отдавайте себя нелёгкому, - работе, вместо кафе, девушек, дискотек и прочей блескучей мишуры. Работа ценна, работа может стать смыслом и сутью вашей жизни. Напишите глубокую, честную пьесу о мире своих сверстников, и будьте благосклонны, покажите её мне, по возрасту человеку иного склада, покажите на сцене. За помощью обращайтесь, и без лишней робости. Помогу чем могу.
   ..Как много всего, что мне будет напоминать о Мастере. Дома лежит книга его статей по театру с коротким пожеланием дорогим почерком: "Жду ответным подарком сборник Ваших пьес". Сама работа будет напоминать, такая же, что была у него. Сама Москва.
   Арапов останавливался у стены кабинета, возвращался из угла в противоположный угол, ни на чём не останавливая глаза. Понять - Мастера никогда не будет? Как понять? Зачем - смерть, когда нужен он?
   Спектакли его есть, книги о работе режиссёра, а сам? Нигде и никогда, никогда теперь?
   Но заменит его кто? Как бы и кто бы не умел работать, не получится так, как выходило у Мастера. Какие бы бездари не успокаивали себя невозможностью незаменимых - творческая личность незаменима.
   ..И все цветы, что только есть на свете,
   Навстречу этой смерти расцвели.
   Но сразу стало тихо на планете
   Носящей имя скромное, Земли...
   Вот и Ахматова, кто смог встать за неё, на её место? И так - начиная от первого поэта на Земле, от первого режиссёра...
   Теперь с кем советоваться? Всё Мастер умел понять глубоко и точно, один к одному без лишних для него разъяснений. Сразу - суть...
   - Забудьте театр. Театра нет в истории, и в настоящем времени. Абстрактно, Серёжа, представьте такое, вы первый, взявшийся создать театральное представление. И делайте. Как вы сами чувствуете, знаете, понимаете. Как сердце вам подсказывает. А вот сделав, приступайте к оттачиванию, помня, держа перед собой весь театр от греков древних до вчерашних премьер. И сравнивая свою работку, выверяйте её на лучшем, найденном другими.
   Арапов взял со стола сигаретную пачку, прочёл напечатанное мелким шрифтом раз, и второй, и четвертый, до ясного видения каждой буковки, положил сигареты в нагрудный карман рубашки, поправил наморщившийся карман - нашёл спички, положил в другой карман.
   ..Анализируя увиденное на репетиции, Мастер любил курить.
   Он и во время репетиций часто курил, не обращая внимания на запреты пожарников. Видимо, так ему лучше работалось...
   ..Отомкнул дверь, постоял, снова с надеждой, с желанием ошибки оглянулся на стол, на развёрнутую газету, подумал, что где-то надо будет достать фотографию Мастера - ну почему я с ним ни разу не сфотографировался? - вложил ключ в прорезь замка с обратной стороны двери, попав в прорезь сразу. Пошёл по коридору второго этажа вокруг зрительного зала, один.
   Один...
   Проходя к кулисам, уронил, обернулся и поднял табурет, поискал, что ещё можно сделать, сделать, не стоять, не думать, как-то настроиться на работу...
   - И никогда, Сереженька, не пытайтесь пристроить на сцену чуждое театру, не путайте кино и театр, газету и театр, голую проповедь и театр...
  
   Глава 19
   - Ну ладно, - всё ж таки зацепился Арапов за отысканную секунду творческого состояния, - сейчас будем работать. Если я стою на сцене - стою, - надо работать. Вот и ребята, девчонки идут. Работать, чего б не произошло.
   Резко хлопнула дверь. Выстучали удары каблучков по ступенькам. Выскочила из полумрака кулис Евгения.
   - Добрый вечер, - произнёс Арапов, вслушиваясь в странный сейчас смысл произнесённых слов.
   - Не блеск, видик у тебя. Что-нибудь случилось?
   - Как ты сказала однажды, случаи происходят у нас в театре. Жизнь проще и удобней, правда? Перегрелся на солнце.
   - Пойдём-ка поговорим, пока не все собрались? У меня с собой анальгин, нужно найти воду и принять таблетку.
   - Переможется.
   Евгения упала в кресло первого ряда, на соседнее бросила сумочку. Поискала и достала из неё зажигалку. Взяла сигарету из пачки, предложенной Араповым.
   - Сначала мы предлагаем девушкам сигарету, затем, женившись на них, пробуем отучить...
   - Цитируешь "Комсомольскую правду"? Читала, - отмахнулась. - Но разве ты, Серёжа, куришь? Никак запомнить не могу. Ты не должен курить, - нажала убедительно, тебе не идёт. В общем - не должен.
   - С чего столько заботы? Не надо говорить обо мне, - перечеркнул предполагаемое продолжение.
   - Я? Говорить о тебе? Я уезжаю, Серёжа. Мне удалось добиться открепления на моей милой работе, отдают диплом на руки. Свободна! За неделю смогу отправить вещи и - в Новосибирск.
   - Спасибо. Я ваша тётя, здравствуйте. Ты работать в спектакле должна, теперь не смогу найти замену, - спокойно произнёс режиссёр.
   - Прелестные новости! Из-за твоего спектакля мне прозябать в дыре? Там родители найдут подходящую работу, сам город не сравнить с этим Клондайком. Я там замуж выхожу.
   - В первую субботу по приезду?
   - Ты согласен с тем, что выхожу замуж?
   - Я-то здесь причём? Спроси у своих родителей. Они, наверное, и жениха нашли? Машина, отдельная квартира, большая зарплата. Поздравляю.
   - Тебе без разницы? Я - выхожу замуж, и тебе - без разницы? Посмотри на меня, Серёжа?
   - В последний раз подобную просьбу выполнял в пятом классе.
   - Рано же ты научился быть грубым.
   - Не надо, повторяю, говорить обо мне. Ты подводишь меня безвыходностью. И всех нас. Как я покажу спектакль?
   - Красиво, Арапов, красиво. Я как я буду жить? Тарабанить в музыкалке "Сулико" и мечтать о совершенно ином уровне?
   - Женечка, ты не температуришь?
   - Вполне прилично себя чувствую, с такою вот перспективой.
   - Угу, - почти безразлично буркнул режиссёр. - Тебе пора переодеваться. Я позвоню завтра, чтобы с работы тебя не отпустили. Без диплома уехать не сможешь.
   - Тю-тю, - крутнула Евгения пальцем у виска, - ты перегрелся, ты срабатываешь в обратную сторону. Ты не увиливай, давай-ка напрямую. Я тебе, лично тебе не нужна, а значит уеду.
   - Работать будешь, - сказал режиссёр жёстко. - Мы найдём время обговорить тему "нужна - не нужна", сейчас работать будешь. И все спектакли - тоже. Собой за работу я не рассчитываюсь. Если нет - уходи сейчас. Переживём.
   Евгения посмотрела внимательно, неудобно повернувшись в кресле в его сторожу. Коленка, плотно обтянутая джинсами, быстро подрагивала. И носок туфли подрагивал, нервно.
   - Арапов... Не пойму, всё перепуталось. Ты не смеешь меня прогонять. Без меня у тебя не получится, я уверена, я чувствую. Серёжа... Я запуталась, я не знаю, что говорить.
   - Мне самому тошно.
   - Без меня не получится.
   - Я знаю, Евгения.
   - Давай поедем сегодня ко мне, давай поговорим серьезно после репетиции, ты не всё знаешь. Как рассказать...
   - Позже, позже...
   - Ты после репетиции поедешь ко мне? Ты поедешь? - переспросила открыто, с надеждой безотказности.
   - Не знаю. Сегодня... У меня...
   - Как ты работать сможешь? Где ты прежний?
   - Я здесь, а значит - я работаю.
   - Помогу, Сергей?
   - Да. Кстати, чего ты говорила? Ты никуда не уедешь, запомни.
   - Я заметила сразу, на тебе прежнего лица нет. Можно мне узнать, что стряслось? Если можно, Серёжа...
   - Позже расскажу. Я думаю, как проводить репетицию, - снова увернулся, чтобы не ослабеть. Творческое волнение перед, генеральной. Ты подбросила проблему, сейчас ещё кто-нибудь номерок выкинет. Видишь, драпировки не хватило, подрамники голыми стоят. Да, Женя, костюм для тебя готов. Пошли, я покажу, а поговорить мы успеем, - потеплел голосом, - не торопись, Женечка. Сегодня всё нужно, сейчас, для репетиции.
   ..Ночь, сиреневая азиатская ночь, сиреневая вода озера, длинный, медленный-медленный набег волны на песок. Тишина. Смятые, брошенные газеты на городском пляже. Арапов собрал несколько, поджёг. Смотрели, вдвоём, на обугливающееся шевеленье пепла. Пошли дальше, вдоль озера, рядом с краем воды, в сторону от города. Вечная, вечная вода озера тянулась к горизонту, вечная природа рядом с жизнью людей...
   - Светлей, - накинул Арапов белый плащ на плечи Евгении. Такой же, в каком ходил Мастер.
   - Мне не зябко.
   - Знаю.
   Женя ждала, не говоря о постороннем. Женя знала его причину и понимала, теперь, как вести себя рядом с ним сегодня, и Арапов без слов благодарил её за такое поведение сейчас, после репетиции, которую всё ж таки смог провести.
   - Там во дворе была агитплощадка, знаешь? Деревянные скамейки и небольшая сцена с навесом. Тогда я учился в девятом классе. На площадке мы собирались по вечерам, болтали, на гитарах бренчали. Что-то как-то однажды получилось. Шутили, и я начал ребятам рассказывать, кто где стоит на сцене, кто что говорит, и никакого ни сценария, пьесы у нас не было, а что-то такое вот - показал жестом в воздухе, - стали делать, увлеклись, на другой вечер снова собрались, слова вчерашние вспомнили... Такая странная была игра, сами не понимали во что. И заметили, на скамейке в последнем ряду сидит пожилой мужчина, курит, на нас глядит и глядит. Меня подозвал, как-то отстранение заговорил, вроде ни о чём. Перешёл на кто я, чего я, кем хочу стать после школы. Так я с ним познакомился, с Мастером. Я не знал тогда ни его работ в театре, ни книг. Сам не знал, с кем повезло познакомиться. Не хочу хвалиться, наверное, что-то он увидел в нашей игре в этот дворовый, что ли, театр.
   - Он был добрым человеком?
   - Слушай, как... Как пусто. Женя, как пусто... Я не успел показать ему ни одной своей настоящей работы... И вот так идти, жить, и постоянно знать...
   - Серёжа, найти для тебя денег? Лети в Москву...
   - Ну зачем? - остановил и за руку. - Поздно, на похороны не успел. У меня единственный выход остался, работать. Он надеялся на меня, он надеялся, как я могу не работать теперь?
   В стороне висели тут ненужными огни города. Возле сопки с полуразвалившейся трубой дореволюционного завода получилось собрать щепки, обломки досок. Сидели у костра.
   - "Значит, наши с вами учителя"... Так мне однажды сказал Мастер. Представляешь, он, признаний авторитет, в пожилом возрасте всё не переставал считать, что учится. Боже мой, сколько же нужно жить, чтобы суметь пойти дальше всех, кто был до тебя... Без нового жизнь напрасна.
   - Сергей, ты сможешь.
   - Женечка, успокаиваться - проще. Мастер меня настраивал на дело. "Постоянно анализируйте найденное, ищите ошибки, мы не бессильны но и не гении, ищите ошибки"... Он первым мне объяснил, какой я малознающий, как много надо узнать и уметь. Видишь, как плохо со мной. Тебе бы целоваться, не грустно время проводить...
   Она остановила его, глазами.
   - Знаешь, Женечка, я и сам хочу жить другим. Прямо сейчас.
   - У меня не было такого учителя...
   - Трудно. Так и кажется, оглянусь - его увижу. Весь вечер сегодня кажется, как узнал такую новость. Человек суровейшего времени, и голод знал, и войну, и, когда многие, многие ударились в благополучие материальное, он выбрал - духовное. Он сам себя из ничего сделал. Творческий мой отец, где теперь мне такого взять? Второго отца потерял.
   - Серёжа, в душе они навсегда.
   - Знаю, да что... Знаешь, я потерял отца в детстве. Был маленьким, казалось, - вырасту, и никто не нужен будет, уйдёт постоянное желание знать отца. Вырос, и он ещё больше нужен стал. То посоветоваться необходимо, то просто бы, просто рядом посидеть, молча. Дотронуться.
   - Ты счастливый, душа твоя не пустая.
   - Да, счастливый трудным счастьем, - съиронизировал над собой, больно придавив кулаками колючий песок. - Тем бы авторам пьес пожить таким счастьем, что штампуют героев, горем счастливых.
   - Арааапов, - укоряюще протянула Женя. - Не обижайся, ты счастливый, - сказала, будто отказывала в этом же себе.
   Бледный, серо-лиловый предрассветный воздух притягивался к воде, одноцветился с нею, стушёвывая дальности и делая их близкими. Арапов впитывал видимое, ему хотелось как-то, каким-то непостижимым образом перейти за грань, вместиться в эту вечную природу, древнюю и будущую.
   - Знаешь, Евгения, надо жить другим. Прямо сейчас.
   - Другим - так другим. И ты - за мной. Не знала, что пойдём на озеро, я без купальника, а в мокрых трусиках домой идти неохота. А, никого нет. И ты - настояла, - пойдёшь плавать без ничего. Хочу, - отмахнула рукой все отказы возможные, - я и в кино такое не видала.
   Она встала, выворачивая наизнанку платье, стянула, опустила на песок. Понял указанное не голосом, опустил куда-то отстёгнутый лифчик, сдвинутые до пяток и пальцев трусики. И почему-то стеснялся заходить рядом с ней в воду, - поворачивалась любопытными глазами, прихмыкивала желанию, не лживому подтверждению, начинающему показываться признаком самым явным, - признак закрылся водой, поплыли, плавали рядом, вернулись на мелкое и на берег.
   - Да, Серёженька, я такая, - присела на камень вольно, разбросано ногами высокими, - да, Серёженька, я тебе нравлюсь, гляди, удивляйся, мне нравятся твои жадные глаза, гляди, я, я дозволяю по прихоти своей! Мне под твоими глазами жарко без одежды делается!
   Узкая талия сжалась руками с боков, глаза поразились плотной приближенности глаз противоположных, прииспугались угаданному развороту, рывку навзничь - мы древние люди? Серёжка, песок колет, смешно! - а колени вскинулись над ногами подтянутыми, разведёнными допредельно, рука схватила нужное и показала куда ворваться, чем выкрик вытолкнуть желания наставшего, исполняющегося, - подожди, - сдвинула мокрый песок от раскрытости нежной, - придавившись сразу навстречу, наталкиваясь, бормоча, обалдевая выкриком неожиданным, до плотности потерявшейся, до тела, ставшего единым на двоих хотя бы на сейчас, в отстранённости от лишнего...
   - Милый мой, милый мой...
   - Действительно - милый?
   - Серёжик, мне не слова... мне так нужно было убедиться, я тебе нужна. Я буду хорошей-хорошей. Ты мне уже простил капризы, правда? Я больше не повторю их. Я буду хорошей-хорошей, а ты всегда такое со мной вытворяй, ладно? Мне тягостно думать - я тебе не нужна, ты меня забыл... Честно тебе говорю, больше и больше хочу такого с тобой, ну - хоть ругайся, хоть что, мы ведь не знаем, чего правильно? Мы куда-то шагнём - кто знает, куда попали, как правильно? Я чувствую тебя, чувствую, чего нужно, туда и иду, и вместе нужно, - не отпускала от себя и словами, и прижатым телом, а отпускаться он не хотел, - Женечка, может ты расхохочешься... я всегда тянусь к этому же с тобой и всегда стесняюсь, всегда думаю, тебя так обижу, - отдунул со щеки длинные волосы, - глупый ты глупый, нам всегда нужно разговаривать откровенно, глупые мы глупые, а я чуть не ревела, думала, не нужна тебе, а как увидела перед купанием - ой как нужна, ой как прятальник твой показал, место моё указал, а он снова покажет ну... немного поговорим и покажет?
   - Я хочу оставить одну тебя, озеро, пустыню, и никогда не возвращаться назад. Вдвоём на весь простор, и никого. Без всех проблем цивильности. Как сейчас.
   - Милый, у нас иногда, а может исполняться твоё желание. После деревень и городов мне здесь - как на Луне, легко, легко, ни от кого мы не зависимы, да? Какие же смешные люди, понадумали города, дома многоэтажные, тоску в них из-за всех, мелькающих рядом...
   - Так и надо, в стороне от мира.
   - Сон мне снился, Серёжа, - зарассказывала Женя, - я в мистику не верю, значения снов не разгадываю. Я смотрю сон - кино, ну кино. Сидит за столом первоклассница, готовит домашнее задание.
   - Ну вот, - вздохнула, - сидит девочка, рисует в тетрадке однёрки и двойки. Однёрки кривые-кривые, двойки как пьяные, одна влево валится другая вправо. Девочка рисует и напевает. Я слышу, старательно во сне приглядываюсь к девочке и слышу, она напевает. И тут подскакивает родитель, папа девочки. Кричит, хватает руками здоровенного мужика тонкую ручку девочки, крутит, заставляет правильно держать, в правильной по его пониманию расположении на столе. Девочка оглядывается, удивлённо глядит, не понимает. И выводит кривую единицу, и папа орёт, что за такую единицу ей не поставят пятёрку, хватает её ручку, мнёт, придавливает по придуманной им инструкции. И родительница появилась, кричит. Начала на малышку, перешла на мужа, скандал до небес, и стенки комнаты распадаются, распадаются, распадаются... Цветной сон, Серёжа.
   - Цветные сны снятся творческим людям... Ты о ком рассказываешь?
   - Так, Серёжа, ни о ком. Когда мне подобные сны приходят, я разу хочу что-нибудь сделать, действовать, куда-то ехать...
   - Я тебе расскажу чёрно-белое. Фото видел, иностранца, то ли румынского Фотохудожника, то ли венгерского. Нашим такие снимать не положено. Лежит девушка, обнажённая, лицом вниз, на подложенных руках. Привлекательная, скажу откровенно не для обиды твоей, попа, привлекательные ноги, такое круглое всё, мягкое для настроения, и на ногах кругло свернулась кошка, мягкая, доверчивая, лежит... Сразу для настроения - красивое и мягкое впечатление...
   - Я поняла, но... хочешь сказать, я, мои ноги не привлекательнее?
   - Хочу стать той кошкой свернувшейся, хочу свернуться на твоих ногах, превратиться в пушистое и от мира закрыться...
   - Вот ключик.
   - Какой?
   - Я думала, и почему тебе нравится вмурлыкиваться в ноги, в бёдра мои?
   - Мир жёсткий. Нежности хочу, нежности. И доверчивости.
   - Я тоже. От тебя. Вмурлыкайся?
  
   Глава 20
   - Есбулат, - протянул раскрытую ладонь редактор городской телестудии, знакомясь. - Алибек Алибекович звонил мне, садитесь в машину, мы сейчас едем на съёмку.
   Безразличный после последних суток, без всякого желания разговаривать Арапов всё-таки спросил, где и что будет снимать киногруппа.
   - Сюжет для новостей в металлургическом цехе.
   - Ковши, расплавленная медь, дым...
   - Примерно, - не поддержал иронию Арапова Есбулат.
   Пусть он думает обо мне что угодно, согласился Арапов, завидуя бодрости редактора и мгновенно вспомнив свои обычные дни, их энергию. Боже мой, когда пройдёт такое состояние, когда и мне станет любопытным постороннее для дела моего? Приткнуться некуда, и постоянно хочется оказаться там, где не встречается плохое. Но где - не встречается?
   Поехали, и без отчётливого видения он смотрел в окно автобуса на дома города, серые погибшие пустыри перед комбинатом, Дымящим сразу девятью громадными трубами, железнодорожные пути под мостом, деревца со скрученными среди лета листьями, посаженные рядом с металлургическим цехом. Он жалел, разглядывая высоченные ковши для расплавленного металла, конверторы, мостовые подъемные краны и другие устройства самого цеха, что попал сюда не вовремя, не в тот день, - он машинально переходил, ориентируясь на широкую спину Есбулата, уверенно руководившего киносъёмкой, он менял места, потому что откуда-то несло газом и мелкой густой пылью, откуда-то что-то с лязганьем надвигалось, да и окликали иногда.
   На этот оклик Арапов тоже подумал, что надо отойти в сторону. Нет, наоборот, рабочий в широкополой войлочной шляпе плавильщика просил его подойти поближе к нему. Арапов подошёл.
   - Вот вы из газеты, да? - начал утвердительным голосом рабочий, перекрикивая лязги и грохоты, шипенья цеха. - Вы бы нам помогли, вы бы написали, что такое творится.
   - Это киногруппа телевидения, - уточнил Арапов.
   - Ну, всё равно, что из газеты, что из телевидения, вы бы написали да показали, пусть люди рассудят.
   - Вы о чем?
   - 0 чём, о чём, - рассердился рабочий. - Товарищ наш умер, в одной смене работали, а мастер смены кричит. Напиши ты да по телевизору покажи на весь город, мы люди или не люди? Почему на нас мастер смены матом кричит? Меры когда принимать начнут?
   - Кто умер, почему?
   - Скрыпников умер, понял? Подожди, по порядку я стану говорить, - поправил рабочий прожжённую местами войлочную шляпу плавильщика.
   - В семье неладное у Лёши Скрыпникова, вместе мы работали, случилось. Ну - сам не свой ходил человек, ну - опаздывал на смену, согласен я. Спросили у него, что да как, подошли к нему? Мастер смены вызвал к себе, накричал - Скрыпников расстроился и умер, инсульт, врачи сказали, у него получился. А ему помог кто? А мастер наш имел на него право кричать, доводить человека? И вот похоронили Скрыпникова, и все ничего, вроде так и надо. У нас в государстве, в газетах читаешь когда, главное человек, а тут что получается? Отмахнулись от Лёши, умер он, ну и ладушки? Мастер наш и на других кричит, и к начальнику цеха мы ходили, тот его вызывал, а толку-то? Видишь, журналист, или кто ты, - заговорил рабочий доверительно, без обиды, с которой начал, - ты нам помоги. Тут дело такое, в суд не подашь, кого судить? Мастера? Кто знает, может он накричал, тут-то Лёшу и переполнило. Ну - в семье человека зажало ни в протык, ну - давай и мы его толкнём, да поддадим, поддадим, ну-ка, мол, вертись-выворачивайся! А он-то с нервами, а что на него орать была надобность? Ты, товарищ журналист, разберись, а? Ты помоги, видишь какое, уцепиться-то не за что, в суд не подашь. А то гляжу я - похоронили человека, а дальше так и идёт, так и катиться. Вроде присмирел наш мастер в первые дни, да и снова. Я-то вот смотрю на него и думаю: эх ты, человека в гроб загнал, да и хохоришься ты, думаю, совсем бы на твоём месте ушёл отсюда.
   - Как фамилия виноватого?
   - Евдокимов. Молодой он, после техникума орёт на всех. Уж и мы предупреждали, и начальник цеха к себе вызывал. И мою фамилию запиши, да, отвечать за свои слова буду я где угодно. Работаем мы, так и будь с нами как человек, при социализме живём, а? Не прав я разве?
   - Моя фамилия - Арапов. Я сегодня же буду в редакции газеты и сделаю всё, что могу. Я обязательно сделаю.
   - Ну и всё, и верю я тебе! - доверительно глянув в глаза, пожал руку повыше кисти, как вышло, рабочий. - И ребятам в бригаде скажу, так и так, говорил с товарищем журналистом Араповым, пообещал он за Скрыпникова заступиться. А то законы мастер наш все знает! Один тут - во плечи, - морду, говорит, набить тебе за Скрыпникова мало, мастеру говорит. Тот сразу - попробуй, на год посажу, ты понял?
   Рабочий повернулся на окрик, махнул кому-то и пошёл, и Арапова сразу потянуло догнать его, так просто и открыто рассказать, какого дорогого для себя человека потерял он, поделиться, по-человечески поделиться горем. Но он вздохнул, - насупился, пошёл за ребятами из киногруппы к машине, сел, прижался к спинке сиденья...
   Он попросил водителя остановить перед въездом на территорию телестудии и вышел, потому что увидел Евгению.
   - Я тебя жду. Ты должен срочно поехать ко мне домой.
   - Почему? - спросил, заранее отталкиваясь ото всех возможных новых неприятностей.
   - Узнаешь у меня дома, - потянула его за рукав рубашки, глазами убедившись в чём-то, не высказанным вслух.
   Арапов, и после страшной новости и после бессонных суток почти потерявший себя, согласно пошёл рядом с ней к автобусной остановке, согласно поднимался на пятый этаж, ждал, когда отыщется в сумочке ключ и дверь откроется, предполагал повторение вчерашнего разговора об отъезде и понимал, что вряд ли сегодня сумеет удержать её.
   Он стоял и смотрел. Евгения застелила тахту свежей простынёй, другую, сложенную квадратом, положила сверху, достала из встроенного шкафа подушку, взбила, переменив наволочку.
   - Ложись и отсыпайся, я бегу на работу. Итак удрала, уже ищут. Я читала, что французы бреются на ночь, русские по утрам, а ты, видимо, побреешься во второй половине дня. Отоспись, лица на тебе нет.
   - Забота о ближнем?
   - В холодильнике найдёшь суп, разогреешь. Там сливки, пей, стакан оставишь мне.
   - Спасибо. Вода сегодня есть?
   - Посмотри сам. Вторые ключи оставляю, пока, я исчезаю.
   Тёплые струи душа ударили больно, словно остался он без кожи, а не без одежды, струи резали плечи и кололи, и он терпел, и через время такое мягкое, тягучее появилось в голове, во всём теле - показалось, можно заснуть стоя, прямо под душем. Он вернулся в комнату, секунды две ещё воспринимал жёсткую выглаженность простыни, и кто-то далёкий-далёкий произнёс по слогам, повторяя, - ра-бо-чий, ра-бо-чий...
   Рабочий приснился ближе к вечеру. Лица его Арапов разглядеть не смог, лицо виделось матовым пятном. Рабочий сидел за школьной партой в дальнем углу, в пустом классе, одетый в толстую суконную спецовку и широкополую шляпу плавильщика, а перед классной доской суетился человек то ли с бородой, то ли с длинными бакенбардами, то ли вообще лысый и голый лицом, без усов и всего остального, даже, вроде бы, без бровей. Без бровей? - удивлялся во сне Арапов. Но когда пробовал, - во сне, - приблизиться к человечку, разглядеть подробно, тот становился мохнатым, как пугало из детского спектакля. "Запишите себе на лбу, - требовал изменяющийся без конца человечек, - шариковая ручка состоит из пластмассового или металлического корпуса и вставляемого в него круглого стержня с пастой и шариком на конце. Вы записали у себя на лбу, что стержень круглый? Квардарикутилипум, - вдруг протараторил, пропищал человечек, как магнитофонная лента на не той скорости. Он будто отыскивал нужные предложения, пропустив все другие, и затребовал записать на лбу снова то же самое, что стержень с пастой для шариковой ручки никогда не может быть не круглым. Страшно недовольный, человечек подскочил к рабочему, о котором Арапов во сне подумал - это Скрыпников и сейчас со Скрыпниковым случится инсульт, и защитить его от орущего человечка не получается, даже руку во сне поднять невозможно, а человечек орал на Скрыпникова, вырывая у него шариковую авторучку с квадратным, с квадратным стержнем, звук голоса человечка увеличивался до сумасшедших грохотов, стены класса стали разламываться и падать. Тилдуратюкалтюпи, - пропищал человечек на ней той скорости, и нужное, что сказать намеревался, найти не сумел, чем сон почти закончился, - наплывающим издали и пропавшим - не разглядеть, лицом Мастера...
   В квартире была Евгения. Арапов слышал запах горящего газа из кухни, звяканье сдвигаемой кастрюльной крышки, мягкий стук поставленной на стол тарелки, шаги, очень тихие, осторожные. Он слушал, и ему хотелось ещё подольше не раскрывать глаза, лежать так, уютно и заботливо, как при матери в своём родном доме. Тянуло опять заснуть, опять увидеть сон, только теперь другой, тёплый, в оранжево-золотистых свечениях.
   - Выспался? Девятый вечера, Серёжа, - тихо подсказала, проследив его взгляд в сторону часов.
   - А ты весь день работала? И не спала?
   - Я успела перед утром. Как подумала о тебе, так и вышло. Не привезла бы сюда... Как не умеешь беречь себя! Пойдём-ка ужинать, беспощадный. Тебе спектакль выдавать, наперёд бы подумал, сколько сил потребуется.
   - Женя, я никогда не представлял, что будет так больно. Вот некоторые люди живут, не подозревают нашего настоящего к ним отношения, мы и сами не знаем до конца, смотрим на жизнь как на вечность, а потом кто-то умирает и ничего ему не сказать... Зачем мы при их жизни скромничаем, боимся? Я его любил, ведь я бы не солгал? Он был большим Мастером, известнейшим человеком, я и пугался прослыть для него подхалимом, понимаешь?
   - Счастливый ты, Арапов.
   - Еще бы, одни жалобы. Мне как будто лет пятьдесят иногда.
   - Ешь, мальчик Серёжа.
   - И ты тоже ешь. Потом пойдём звонить? Где здесь ближайший автомат? Вот ситуация, - накричали на человека, с ним инсульт случился, он умер. И тишина, никто не виноват. Правда, товарищ по работе возмущается.
   - Ты хочешь, чтобы кого-то судили?
   - Нет, хочу человеческого вокруг...
   - Ну, а ты чего сможешь доказать?
   - Пока не знаю. Я уверен, что молчать не надо, зачем тогда мы - люди? Зачем тогда соглашаться, что все блага у нас - для человека? Врать и лицемерить, отворачиваться? Не моё дело? Я этого не сказала. Кофе выпьешь, и пойдём звонить.
   Исправный аппарат нашли через три улицы на четвёртой, и Евгения втиснулась в телефонную будку вместе с Араповым, а затем спросила глазами, можно ли? Он свёл брови, вспоминая, и набрал домашний номер Павловского.
   - Привет, старик. Не спишь?
   - Смотрю телевизор. Цветной сегодня купили, другой, новую марку. Устойчивая настройка цвета, чудо!
   - Старик, ты не взялся бы за одно трудное дело? Я не знаю всех подробностей, но думаю, ты сумел бы узнать и написать серьёзную статью в газету.
   - Позвони мне завтра на работу?
   - Секретаршу ты не завёл? - поразился Арапов. - Зачем откладывать на завтра?
   - Дело какое? - поинтересовался Павловский для приличия, без желания в голосе. Арапов понял, что толку не будет, и всё равно давил до конца для того хотя бы, чтобы знать Павловского и с этой стороны.
   - На комбинате умер рабочий, в металлургическом цехе. На него накричал мастер, в результате - инсульт. Ты мог бы позвонить, съездить, разобраться, выяснить все детали...
   - Нуу, мало ли кто от чего умирает, подумаешь. Если я займусь, какого мнения обо мне...
   - Хочешь сказать, как посмотрит руководство комбината? Ты что же, уверен, там сидят идиоты и злые люди? Всё, никуда не звони, я тебе ничего не говорил, - оборвал Арапов и нажал на рычаг.
   - Тупик? - спросила Евгения.
   - У нас тупиков не бывает, - сказал спокойно и набрал другой номер.
   - Добрый вечер. Будьте добры, позовите Алибека Алибековича?
   Они ждали. Женечка закрыла глаза, прислонилась, прижалась всем телом, вдруг ставшая тяжёлой, как заснувший человек. Сергей подумал, как устала она сегодня и за последние сутки, как непременно должна отдохнуть, должна была, но пошла с ним. Встрепенулась и выпрямилась упруго, услышав голос в трубке.
   - Ай, Сэрёжа, добрая вешер. Звонишь зашем?
   - Не разбудил я вас? Если разбудил, - сориентировался на усталый голос, - вы уж извините.
   - Не будил, нет. Работал я сидел, писал мал-мал воспоминания давний наша жизнь, с лекция выступить перед молодой люди собираюсь, партком просил.
   - Алибек Алибекович, мне посоветоваться с вами нужно. Сегодня ездил в киногруппой телевидения на комбинат, как с вами договаривались, и узнал такую историю. Мастер смены накричал на рабочего, и рабочий умер.
   - Ой-бой, несчастий. Пошему умирал? Жил он сколько лет?
   - Примерно сорок, я точно не знаю пока. Алибек Алибекович, его товарищ по работе рассказал, что мастер грубый человек, не считается ни с кем. Попросил меня помочь. Что можно сделать, чтобы такое не повторилось? Что я могу?
   - Ай, Сэрёжа, не спеши. Ты щеловек молодой, горячий, мастер сразу обвинить не надо, когда он кричал, кого несправедлив обижал. Работа такая тонкий, везде люди, ай, понымаешь? Я тоже думать буду, заптра поговорим мал-мал. Я нашальник цех знаю, звоню ему, говорю, щеловек умирал пашему? Сэргей, думай. Договорились, до заптра?
   - Спасибо, Алибек Алибекович, спокойной ночи.
   - Спокойная нощь тебе тоже, до свидания.
   - Сейчас бы посидеть с ним, чай попить, - сказал Арапов Евгении, набирая третий номер. По третьему номеру ответили, что Ораза Смагуловича в городе нет, в командировке, недели на две.
   - Кому-кому ты звонил сейчас?
   - Оразу Смагуловичу.
   - Секретарю горкома? Фактическому начальнику всего города? Ну да, милый мой, выпустишь ты меня из города, с откреплением на работе...
   - На что тебя отпускать? Я тебя... - закрыл её рот губами, вталкивая нежность в неё...
   И после выдыха заставила замолчать, придавив губы краешками пальцев, и два огонька, распахнуто-умных, проглянулись в расширившихся зрачках. А туфлей наступила на ногу.
   - Не выпущу, Арапов, не выпущу никогда. Мы убегаем в своё, а нас крутит в обратное.
   - Всё. Я - не вырываюсь. Легко, когда кто-то решает за тебя.
   - Естественно.
   Он мгновенно вернул солнечный запах её плеч, приподнявший над асфальтом телефонную будку. Мир оказался на месте. Свой.

конец второй части

  
   Ч А С Т Ь Т Р Е Т Ь Я
   Глава 21
   Арапов один, как хотел и как нужно было ему, работал в своей квартире. Не поднимаясь с раскладушки и до предела растягивая позднее утро, разглядывал трещины штукатурки в стыках бетонных плит потолка, голую лампочку на месте люстры. То смотрел, возвращаясь к конкретной материальности комнаты и различая всякую черточку отчетливо, то, за незаметным переходом, плыло в глазах общее цветовое пятно.
   Работал, возвращая и удерживая себя на тональности ночного счастливого состояния. На полу рядом с раскладушкой лежали новые листы для новой пьесы, написанные ночью. Сейчас помнил каждое слово, и каждый знак, - памятью повторяя страницы, проверял, вложился ли в слова диалогов единственно нужным смыслом, единственно точным состоянием. Ночью, когда записывал текст, слова почти связывались кончиками пальцев, в сознании увеличенные, как эскизные рисунки для графических миниатюр.
   Пьеса, окончательно знал для себя автор, должна быть совершенно свободной от описания мелочного окружения человека, предельно разжёванных мотивировок действия, бесконечных указаний, что и как, и откуда берется в ходе действия. Такие пьесы Арапова и смешили и раздражали и писались, понимал он, в расчете на дремуче-первобытную необразованность, как в насмешку над современным зрителем. Они не давали, над чем думать.
   И бессовестное приспособление под партийные указания руководящих искусством, получающееся дешёвой агитацией, отбрасывалось. "Горе от ума" и "Ревизор" - реалистические,- оставались завидными правдой, сказанной открыто. Без конца Арапова занимала мысль, почему их авторы обгоняли общество без оглядки на последствия, и почему многие из современных, - при их восхваляемых в печатных статьях фамилиях, комфортном быте и премиях вроде бы за действительные успехи в творчестве, гнали и гнали в своих пьесах безобидную конфликтность, полуправду, пустоту вместо настоящих проблем для ума и совести. Век, строй политический и социальный революцией переменились, но люди оставались людьми почти теми, не для общества живущие а для себя лично, безразличные к стране и всему народу. И оставались в жизни зло и добро, горе и радость, и извечно-постоянным оставалось - для отдельных, - потребность правды, единственно точной жизненной правды, - место драматурга Арапов видел по-прежнему там же, где стояли в своё время Грибоедов и Гоголь, впереди всего общества, умом и талантом.
   Сергей чувствовал, - многое в современной жизни было драматургией не увиденным, не понятным, не рассказанным и даже не названым. Жизнь шла, новая каждый год, человек как явление существовал. В чем-то человек умудрялся оставаться застывшим. Сергей и сам пока не мог объяснить, что не увидено драматургией, не названо, да и как помимо пьесы пишущейся можно показать и объяснить?
   Завидуя реализму авторов прошлого века, он помнил обязательность развития, непременность движения. Реализм и хотел показывать на сцене, потому что в любой зауми, абстрактности созидание не находилось, а созидание ему нужно было и в новой форме, и с новым содержанием, обязательно дающим возможность думать. Он искал и как найти - не мог подсказать и Аполлон, - бог-покровитель театра. Потому-то и не мог, что был не человеком, - придуманным персонажем...
   Искать новое означало отрицать старое. Истина прописная, только борьба намечалась - чувствовал, - с конкретными взглядами, конкретными людьми, хотя проще было бы помчать по рельсам накатанным, выполнять указания и решения партийных съездов, пристраиваться в очереди к орденочкам, почётным званиям...
   Или помнить, когда-то необычное говорил Циолковский... Как его в сумасшедшие не записали тогда, не понятно.
   Новое предполагало момент прорыва в неизвестное, капельку незнаемого ни кем, прежде. Может быть, предполагал Арапов, он кого-то уже и повторяет, всего случающегося в мире знать не мог. Пьеса, знал для себя, должна писаться насквозь ассоциативной, как поэзия, как музыка. Собственно уловить хотелось то необъяснимое, что объяснить в поэзии и музыке невозможно, здесь поймешь или не поймешь никогда. Он сразу отрицал ружье, висящее в первом акте и заставляющее зрителя понимать, что пальба будет, пальбу ожидать в третьем акте, - не воспринимал придумывающих правила для творчества, - где не паровоз на рельсах работает, где - творец... Как объяснить, о чём снегопад? О чём мысль, высказанная секундно глазами? И что материальное - последствие чего-то скрытого?
   Страницы вещей "ни о чем" Сергей открыл для себя в юности, непонятные тогда, злящие в те времена непонятностью. А смысл - догадывался, - есть, он как на высоченной горе, и дойти до смысла вещей "ни о чем" без образованности, напряжения умственного, чувственного, интуитивного понималось смешным.
   Новую пьесу Сергей писал предельно экспериментальной, и действие строил на ассоциациях, и ничего не объясняющие имена людей убрал, выделяя типичную образность человека. Выбрал такие действующие персонажи: Рабочий, Школьница, Политик, Музыкант, Студентка, Крестьянин, Мать, Учитель. Под местом действия подразумевался любой город, но соучаствующим - всякий зритель, сидящий в зале. Да, вот так, связка зрителя в зале и актёра на сцене, без чего театр напрасен. И пьеса не начиналась завязкой, шла с полуфразы первой мизансцены и заканчиваться намечалась не развязкой с "материализацией духа и раздачей слонов", а оставаться во времени, как сама жизнь. Пусть, решал автор, зритель соприкасается с содержанием не через условное, пустое надуманностью начало. И если, рассчитывал он, зрителю создать резкую необходимость мыслить, - ладно-ладно, посмотрим...
   ..Сергей протянул руку к подоконнику. Глянцевая обложка журнала раздражающе сверкнула знакомым по работам крупноплановым лицом актёра. "Надо же, - отметил Арапов, - что я в Москве знал почти год назад, наконец дошло сюда. Здесь почту не Аэрофлотом, на верблюдах возят?"
   Репортаж о приезде в СССР французского актёра в прошлом, а сейчас режиссера, Робера Оссейна. Удачно снимался в фильмах. На пике популярности бросает кино. Уезжает в провинцию. Открывает школу молодых актеров и свой театр. У него получилось. Его театр признан. Оссейн подводит итоги. На вопрос, чем вызван резкий перелом в судьбе, отвечает корреспонденту:
   "И я вдруг понял, что избрал не тот путь. Двадцать лет я зарабатывал имя и деньги, а потом решил качать всё сначала. Жалею лишь о том, что не сделал этого раньше. Эти десять лет проблем и долгов обогатили меня больше, чем предшествующие двадцать. Потому что единственная возможность увидеть свою эволюцию - всё поставить на карту. Для этого нужно иметь не только талант и волю, но и удачу".
   Отложил журнал, стал смотреть на замечательно просторные из-за отсутствия мебели стены комнаты.
   На что я могу надеяться? - подумал, подойдя к окну. - Режиссер с дипломом и без спектаклей, без театра - нуль. Ладно, знания есть, театр - время покажет. Талант? Вроде природа не обделила, иначе Мастер так бы и возился со мной... Воля? Рывок, отъезд сюда мог произойти на эмоциях, есть воля или нет, неясно. Удача? Она вообще непредсказуема. Имеем три нуля. Почти сплошные нули. А на карту, как у Оссейна в прошлом, поставлено всё. Даже как у него - неизвестная театралам провинция. Мой нулевой вариант, и надо срывать с нуля. Себя, свой театр. Людей города. Из одних сделать актеров, другим показывать спектакли здесь, в театральной до сего времени пустоте. Срывать с нулевого варианта...
   И - тяжёлое сегодня настроение, для работы. Что будет, что впереди? Собственные плечи начинаешь чувствовать, какую-то физическую тяжесть, вслед за настоящим пониманием ситуации. Только-то и выход, - работать. Работать...
   Но что светлое в душе с утра? Пришедшее даже прежде, до первых минут пробуждения, что тёплым светом обнадёживает? Похожее на музыку, когда она вспоминается, приходит именно откуда-то, а объяснить - откуда, - невозможно. Работа радует? Она сама по себе... А музыка, та, из души, - с надеждой ожидаешь всякий следующий звук, напевку, обижаешься на неумелость свою записать мелодию нотами...
   Маша. Ночью снилась Маша.
   Приснится же твоя зацепленность...
   Нелепость, - не суметь вообразить, достать памятью твоё лицо! "Твое лицо в простой оправе..." Почему, когда фотография не перед глазами, я пробую и пробую, и помня тебя всегда, не могу видеть ясно, какая ты? Что в тебе важно, в лице твоём? Всегда яркие без помады губы, форма ресниц, тёмные глаза?
   Люблю...
   Да? Или - прикручен не существующим долгом?
   Дотронуться до тебя хочу прямо сейчас, увидеть хотя бы издали. Взорваться можно от такой силы желания. И не могу представить тебя. Твои тоскливости направлены не ко мне?
   Сама называла целенаправленным. Сорвись к тебе сейчас со скулёжкой на тоску без тебя, - ты, - и не отвернулась бы?
   Ты никогда не снилась. Первый раз приснилась, сегодня, и даже во сне я удивился. Цветной и странный сон. Лимонно-желтое, тревожное небо. Я иду, вижу заброшенное портовое строение. Такой же барак я видел в детстве. Там сидели люди, перебрасывали костяшки счетов, произносили странные тогда для меня, непонятные слова: дебет, брутто, фактура, сальдо. И толпились тогда возле них бригадиры портовых грузчиков, курили, переругивались.
   Во сне я узнаю тот барак, но в нем, пустом теперь, почему-то чучела тетеревов, кукушек, каких-то диковинных длиннохвостых птиц, чучела развешены под потолком и на стенах, как в охотничьем ресторане. Я на ходу оборачиваюсь туда, где прежде толпились грузчики, и, ни к кому не обращаясь, говорю, что надо забрать чучела, что это крайне важно. Ни к кому, а вижу, как вроде телеэфекта прямо из воздуха возникла ты, согласилась со мной и потребовала, чтобы мы быстро сели в машину с какими-то военными в пятнистой форме десантников. Военные выскочили из машины, побежали навстречу нам с прозрачными пластиковыми щитами, как на разгон демонстрации. К машине мы не успели, потому что громадным кругом быстро взошло солнце и мы очутились в Азии, возле твоего дома. Ты попросила дать сена каким-то телятам и забрать чемоданы из отеля, телята и международный отель в разных частях света, я ничего не успевал. По улице вдруг промчались львицы. Они прыгали изящно и страшно, желтые, с гладкой блестящей шерстью, меня радовала твоя тревога за меня а оглянулся - мы в самолете, несущимся к земле и заходящим на посадку прямо на здание аэропорта. Мы боялись. Лайнер или попадёт в электропровода, или влепится в аэропорт. На бреющем он проскочил под высоковольтной линией, задрал нос и так взревел, напрягся, - развалится, понимали мы и молчали. Розовая, сиреневая, красивая дымка открылась за зданием, перепрыгнутым лайне­ром. Мы приземлились по вертолетному, вертикально, и этому выверту моноплана не удивились. Рядом стояли военные самолеты, из них выкатывали пушки, ракетные установки, танки со следами пуль на броне, покрашено. И пятнисто. Отдельно на тележке везли атомную бомбу. Суетились военные африканцы, проносили раненых. Ты шла и успокаивала улыбкой, и с крыши аэропорта популярный телекомментатор спрашивая через мегафон: - "Сапоги сбрасывать, либо пряники?"
   Ты защищала меня во сне, от чего-то предостерегала? А от чего? Как догадаться?
   Единственная пока для меня возможность увидеть тебя, во сне. Следом - и раздражение, и благодарность на грани срыва. "Печать моя светла"... Помнишь, одно время ты часто повторяла пушкинскую строчку?..
   Я с тобой и не с тобой, как что-то не удерживается и прорывается из вчерашнего, а я уже не там, не там... И чем вообще мне заниматься? Делом? Настроениями?
   Главное - работа. Из души пробившееся - нет, потом...
   Всё, надо работать. Премьера откладывается, потому что Алибек Алибекович пробил возможность отремонтировать немного фасад и вестибюль. Слава богу, служебный ход свободен, зал и сцена тоже, и можно ещё раз провести репетицию, повторить генеральную, кое-чего поправить по ходу. Тем более что та генеральная помнится не работой, помнится горем неожиданным, подсказанным газетой...
   Арапов выбрился. Отгладил выстиранную вчера рубашку, за ней и брюки. Вычистил обувь. Напустил в ванну воды, попробовал, добавил горячей и догадался, почему всё сегодня старается делать медленно, очень медленно. Понял, - куда угодно сейчас отправился бы, но не на репетицию. Потому что чего бы ни делал сегодня и в предыдущие дни, сам почти постоянно прокручивал в памяти прошлую репетицию, то есть само действие спектакля, и больше и больше проглядывались всякого рода ляпсусы. Как избавляться от них - то ли опыта, то ли просто знающего постороннего взгляда не хватало, свежего взгляда со стороны. Ну хотя бы Боря приехал, посмотрел. Поговорили бы, поискали, где что не так.
   Но и идти во Дворец как можно скорее - тоже накатывало, моментами. Туда, скорее заниматься своим делом, к которому рвался так много времени!
   - Тебе страшно? - задал вопрос воображенный друг.
   - Ха! С чего бы?
   - Почему же медлишь?
   - Оооо... А ты всегда можешь себя объяснить?
   - И всё-таки?
   - Если бы я работал один, как художник, например... У меня люди, и при моем неверном решении все они пролетают, как фанера над Парижем. Нужна удача, с первого раза. Сделанная мною удача!
   - Так иди, делай...
   - Сказал он, простирая руку вперед?
   - Насмешничать не время...
   - Я не знаю, как работать сегодня! Ты - пошёл бы?
   - Пора обедать, приготовь яичницу, ты не завтракал, за тобой смотри да смотри, - произнес воображенный друг почему-то голосом Маши, но с интонацией мамы. - Пообедай, пройдись по городу, настроение переменится. Не боги горшки обжигают.
   - Потому что не знают гончарного ремесла.
   - Хватит? - жёстко потребовал друг.
   - Ага! Тебе бы что, бронзоволикого энтузиаста лицезреть, "всегда готов и всё выполню"?
   - Да. Способные - интересней...
   - Я хочу работать. Я могу работать, - громко сам себе сказал Арапов, выскакивая из ванной. Нетерпеливо вытерев руки, взял пьесу, отметил недостаточно проработанные места, быстро одежду, быстро туфли, быстро по ступенькам вниз, скорыми шагами через дворы, не дожидаясь автобуса...
   ..Занавес открыт. Три вертикальных столба света падают от сильных прожекторов на три микрофона, поставленные на авансцене. Великолепно читается задник, написанный Валерой. Ленин. Рабочие. Хиросима. Художник. Глаза Ленина смотрят на каждую точку зрительного зала. А он на самом деле был гениальным?
   Декорации на месте. Минимум предметов на сцене, главное притяжение - работа актеров. Не забивать пространство ненужным...
   - Евгения, - как-то в душе встало на место, - здравствуй! Я боялся - опоздаешь.
   - Арааапов... К тебе, и опоздать?
   - Ооо, пахнешь... Сегодня в отличном настроении?
   - Естественно! А ты сюда после дипломатического приема? - обвела подробно взглядом, остановившись.
   - Через час еду.
   - Канадскому послу передай привет.
   - Кому?
   - Разве он не приглашён?
   - Постараюсь не забыть...
   - Мерси, - изобразила благодарственное полуприседание. Мне переодеваться на роль?
   - Обязательно.
   Толя Караганов ходит по сцене, пробуя микрофоны, подсказывает Сагандыку, где увеличить и где уменьшить громкость. Все собрались в зале, многие уже в костюмах. Их придумывали вместе с художником Валерой, а шили сами девчонки. Валера здесь, не пропускает ни одной репетиции, увлёкся. Работающий парень, почти всегда носит с собой блокнот и делает наброски. Тёмные усы, бородка, яркая косынка под воротником рубашки...
   Интересный вообще здешний город, никто никого за ручку не водит. Пустыня, несколько улиц вдоль, несколько поперек, озеро, пляж, отдаленность от крупных культурных городов и самостоятельность в действиях людей условиями подсказывается, что ли? Сами, сами, сами.
   Арапов поднялся. Попросил тишины. Подождал, в последние секунды ощущая наплыв ясного спокойствия.
   - Прошу всех, сегодня выкладывайтесь полностью. Кто почувствует у себя в работе в какие-то моменты слабину, старайтесь избавляться и избавляться. Я хочу, чтобы вы поняли, такой возможности не будет, когда здесь сядут зрители, давайте привыкать работать наверняка. Через десять минут прошу всех быть готовыми к работе.
   - Сергей Игнатьевич, - напомнила Зоя Зубкова, одетая петербургской горничной, - вы мне снова переменили текст...
   - Зоя, друг мой дорогой, не успела выучить?
   - Да текст всё время меняется...
   - Постарайся, постарайся к премьере. Текст иногда у нас и будет заменяться, я вынужден на ходу искать лучшие варианты, мы зажаты временем, понимаешь? Если год станем писать, да год править, да год заучивать... Постарайся, Зойчик.
   Она смутилась уменьшительно-ласкательной форме своего имени, оглянулась на Евгению. "Уже так?" - отметил Арапов.
   - Вот-вот, - подошел к Коле Пожидаеву, играющего в спектакле полковника царской армии. - Рост у тебя высокий, так и на сцене ходи, - плечи назад, грудь выпячивай. Постарайся не доводить до сатиры, насмешливость не нужна, хорошо? Так, сейчас начинаем.
Сел. Сосредоточился. Отстранился от зала.
   Как однажды сказал Мастер? По поводу начала. "Запрягайте лошадку, садитесь за кучера и трогайте с богом". Мастер, умный человек с крестьянской не наигранной внешностью и честностью в глазах. "Талантливым людям, Серёженька, нужно талантливо помогать. Дело-то общее, - культура для народа, для страны наших дней."
   И другое Арапов вспомнил, просверком, молнией в памяти.
   ..Детприемник в южном городе. Тоска пустого живота, ужин проиграл в карты. Стулья, рядами составленные в столовой. Одна из стен отгорожена занавесью, воспитатели будут "показывать театр".
   Мальчишки знали, их завуч на войне был сержантом, стрелял из пушки. А тут он - немецкий офицер, фашист. Развалился в кресле, курит по настоящему и лениво говорит Марии Ивановне, сейчас партизанке со связанными за спиной руками:
   - Ти выдавайт партизанен, я даю айн корофа и айн маленький корофка. Ми всё равно узнайт.
   Партизанка, раздумывая, смотрит в пол.
   - Не говори ему! - вскакивает с места мальчишка. - Не выдавай наших!
   Почему завуч был совсем не похож на немцев, какими их показывали в кино, а так верилось, что показываемое - настоящее?..
   - Первый в жизни спектакль оформил, - подошёл художник. - Самому страшно интересно, что вышло из моих представлений о сценографии. Мне кажется, правую ширму выдвинули слишком вперед. Метра на полтора назад убрать, а?
   - Пусть так остается. Кулисы закройте? Все, Валера, все. Ребята, готовы? Сагандык, у тебя порядок?
   - Ага, Сергей Игнатьевич!
   - На счет три включишь музыку. Кто за правой кулисой двигает стул? Оставьте в покое, пожалуйста. Ну что, Валера? Педаль до отказа и со старта? - Трижды стукнул по деревянному подлокотнику. - Сагандык, раз, два, три.
   Маша, - остро вспомнилось перед тем, как отключился ото всего, бывшим вне сцены. - Если во сне ты спасала меня, то от чего? Телепатия, твое появление во сне? Работа подсознания? Неужели и вправду в природе есть нечто, нераспознанное пока людьми? А,- некогда сейчас.
   Театр. Кулисы дрогнули, пошли в стороны. Евгения на сцене, за роялем. Небрежно-великолепный наклон головки, обнаженная гордо шея, легкий прогиб спины. Платье модели конца прошлого века, сами отыскали, в журнале "Нива" за девятьсот десятый год.
   Она начинает негромкий наигрыш. Дебюсси, "Отражение в воде". А по динамикам с магнитофона - духовой оркестр, отдаленно. Вальс того времени. Выходит гимназист, впускает в клетку голубя, достаёт рогатку и пробует на растяжение. Позади него появляются гости дворянского особняка. Начинаются обывательские возмущения по поводу забастовки рабочих, пересуды о кинематографе, Вере Холодной. 0 скандальной поэзии футуристов. Вписываясь в такой фон, с магнитофона идут северянинские стихи. По клетке носится перепуганный стрельбой из рогатки голубь. За хмелем стихов Северянина - обрывок военного марша, немножко канкан и сразу барабанный ритм, ритм, ритм. "Голод? Голод! Голод'" - выкрикивают перед микрофонами на сцене солдаты первой мировом,- "Мира! Мира! Мира!" Полковник царской армии и за ним остальные гости перебираются в глубину сцены, отмахиваются, отворачиваются, разделяя их и солдат сверху опускается экран, экран пуст, пуст...
   - Сагандык, - вскочил Арапов, - в чем дело?
   - Засмотрелся я, Сергей Игнатьевич! Сейчас!
   - Милый мой, с твоим "сейчас" хоть сначала начинай. Не спи, не подводи, прошу тебя. Договорились? Ребята! Вот вы, играющие солдат. Почему вы потеряли движение? Через вас я даю движение, в начале. Мелодия рояля, да? - затем гимназист и общий рисунок стихами, музыкой, гостями, да? И - вы. Вы выходите, перед микрофонами с носка на пятку, с носка на пятку, ритм, ритм, вы даете железное движение! А сейчас не дали. Не стойте, когда скандируете "Голод! Голод!" Синхронно работайте, четко. Герасимов с Лихаревым сделали почти как надо, а остальные? Давайте постараемся. Сагандык, готов? Так, солдаты за кулисы. С барабанного ритма и "Голода" - пошли.
   Над солдатами на экране - колесный пароход прошлого века. Царь на военном параде. Нижегородская ярмарка. Москва девятьсот пятого. Фронтовые братания. Фотохроника семнадцатого. В глубине сцены продолжающиеся гости в дворянском особняке, впереди, перед микрофонами, комсомольский отряд строителей. Бамовская хроника, мосты и тайга на экране.
   - Подождите, - прошел и поднялся на сцену режиссер. - Вы по грибы пришли? Вы, комсомольский отряд, строители. Как вышли, что за разброд? Не нужно строевого армейского шага, да ведь и в массовке из зала виден каждый из вас, давайте не сачковать? Ребята, куда мы едем? Мы сегодня должны содержание шлифовать, а вторая остановка! Не работа, что сейчас выдали. Спокойно, и - вперёд.
   Шагнул со сцены в зал.
   - Серёжа, - догнала Евгения, - плохо получается, как ты выдашь такой спектакль? - спросила неслышно для остальных. - Отложи премьеру?
   - На месяц? И довести до ума? Женечка, нет времени. Ладно, доработаем по ходу.
   - Отложи... - попросила, придержав за плечо.
   - Поднимись на сцену? Ребята, начинаем. Сагандык... Да, Толя Караганов! Постарайся, с твоего выхода начинается переключение от массовки на основное действие. Теперь я молчу, и работаем на полном серьезе.
   Он сосредоточился, сел рядом с художником.
   - У меня работа удобней, - сказал Валера. - Лист испортил, выбросил и другой взял.
   - Старик, ты уже улавливаешь? Ничего, пусть у ребят уверенность появится.
   - Ты думаешь, появится?
   - Надо, чтобы появилась. Потом спектакль не остановишь, когда не мы двое в зале будем.
   ..Рояль Евгении, оркестры, стихи, массовка, птица в клетке. Первые семь минут спектакля. Действительно строже начали работать актеры. Странное чувство... На любой репетиции можно было прервать действие, что-то объяснить, поправить. До этой! Сейчас не надо. И вправду необходимо дать им почувствовать ответственность, пусть ребята обретают уверенность. Странное чувство... Спектакль словно ребенок, самостоятельный впервые, и ничем не помочь, как на премьере. Смотри, запоминай неудачные места. Потом все выяснения, потом. Об ошибках - потом.
   ..Дачные гости вовремя перестроились, изображают зрителей кинематографа. Молодец Женечка, вступила в нужный момент. Она тапёр, всё как в кинематографе прошлого века. На экране ипподромные бега. Подгулявший полковник швыряет на рояль деньги и обнимает тапёршу. Покупает женщину. Хорошо Женечка влепила ему пощечину. Хм, на полном серьезе возмутился Коля Пожидаев! Так, достоверность, но главное сейчас - смысл. Меняй, Женечка, мелодию, меняй! "Вы жертвою пали в борьбе роковой". Вовремя, так, слайд - фотохроника семнадцатого, следующий слайд,- черт возьми! - не запаздывайте на сцене!
   Но не крикнул, при всем желании выжимать на последней репетиции все, что возможно. Не хотел выбирать из ребят уверенность в себе, слабую, начинающуюся. Все ошибки - потом.
   Хорошо, резкая перебивка. Семнадцатый год и сразу современность. Не слишком ли резкая перебивка? Спросить у Валеры?
   Спросил. Валера поднял большой палец руки. Ладно-ладно, посмотрим...
   ..А вы, Мастер? - вспомнил Арапов. Повернул голову, остановил взгляд на пустом кресле, весь сразу сосредоточившийся ещё глубже. - Что бы вы сказали? Где плохо?
   Валера посмотрел вслед, разыскивая, в кого вглядывается Арапов, Пустое кресло. А взгляд Сергея, видел он, быстро переговаривался, советовался с кем-то...
   - Люди, Серёженька, знаете отчего, случается, боятся нового? Оно их отрицает. Их взгляды, образ жизни, убеждения. Устоявшееся - что? Удобное, к чему привыкли. И боятся не абстрактно, Серёженька, не из каприза. Новое для иных оборачивается потерей конкретной, материальных благ или славы, или пересмотром их прежних заслуг. Или - отрицанием их. Потом, имейте в виду, и чисто возрастное. Возможно вы сами, когда вам стукнет за шестьдесят и тех молодых сил ума, боевитости характера, для борьбы нужной, не станет, возможно и вы начнете ратовать за неизменность существующего. Представьте, вы открыли нечто, вы в лаврах. А является неизвестная личность и предлагает нечто, рушащее ваше тронное положение. Вы сумеете согласиться и уступить?
   ..Тихонько подошла и села рядом Евгения. Её роль небольшая, в самом конце и в начале. Сейчас она была свободной. Дотронулась до руки Арапова, потребовала шепотом:
   - Не переживай, город не рухнет.
   И усмехнулся горячему взгляду Евгении, благодаря без слов.
   На сцене встретились два художника. Один вернулся в столицу после долгой поездке по Сибири, привез несколько законченных и начатых холстов, этюды. Он помогал строителям разгружать вертолеты, жил в палатках и первых бараках, на просеках брал в руки топор, так познавая незнакомую для себя жизнь. Другом был занят отгадыванием надуманного для себя мистического значения черного цвета в живописи.
   - Жанровая картина? - рассматривает Реутов привезенное, - для меня она равноценна газетному репортажу. С чем ты приехал? Ты талантливый живописец, укравший у себя драгоценное время? Портрет мужичка с бензопилой? Всякий фотограф привезет подобное.
   - Реутов, как художник ты не можешь не видеть разницу.
   - Я? Разумеется, в твоих холстах прочитывается композиция, ты по-прежнему владеешь цветом, но для чего? Мне не нужна улыбка мужичка с бензопилой, ты теряешь себя, идя на поводу у товарищей идеологов!
   - Рабочий Виктор Сычев, но не мужичек с бензопилой, он наш, сегодняшний человек. В Сибири я многих знал похожих на него, и именно в этом портрете старался показать типичное. В русский традиции всегда было уважение человека работающего.
   - Изволишь давить на меня шовинизмом?
   - Почему? Просто я - русский человек. Да и у других народов разве пропала такая традиция? По-моему, труд уважается во всем мире.
   - Мне-то на что твой мужичек? Познавать лопату? Да и на что он способен, как не крушить пилой тайгу? Он не знает творчества, и не интересен. Я - художник, и помню, я занимаю особое место в обществе, отдельное. Я обладаю даром редким, а творчество выше людских забот и не должно работать на потребу дня. Не дать превратить свой талант в столовку для жаждущих утолить голод духовный, цель моя тебе известна, она не изменилась. Дар мой - уникален, искусство - храм для избранных.
   - И искусство, скажешь ты, не предназначено отображать жизнь и проблемы общества?
   - На что тебе сдались чужие заботы? Посвяти дни свои творению истинному, иди за мной, при условии единомышления я открою тебе секрет роскошного черного цвета, таинство величайшее? Мы - редкие интеллектом, мы не способны пройти мимо мистики. Мистики не надо бояться, пусть низшие опасаются её. Повторяю, при условии единомышления я открою тебе тайну. Роковой черный цвет! Он - предупреждение, он - непротивление, нужное сегодня.
   - Какое непротивление? Чему?
   - Всему, всему.
   На экране началась новая серия слайдов. Пикетчики возле ракетной базы. Схема действия космического оружия. Американский авианосец на фоне демонстрации протеста. Разные страны. Разные люди. Одно дело, борьба за разоружение.
   - Непротивление истории уже известно, Реутов. Оно - рабство. Оно и сегодня, и всегда унизительно для человека, а для нас, художников, тем более.
   - Начитался ты партийных идеологов, а истиной владею я!
   - Как, начитался? Своей головы нет? Я родился, вырос в этой стране и гражданин, в конце концов. Я здесь живу.
   - Где художника принуждают служить на потребу обществу?
   - Почему? Наша свобода - в самом творчестве. Меня никто не заставлял писать портреты рабочих. Мне нравятся созидающие люди.
   - Воспитали тебя великие сибирские стройки! 0 чем заговорил! Да знаешь ли, - гражданственность, патриотизм, - все ненужные оковы натуры творческой? Мы, творцы, во всем мире объединены одной любовью к искусству и один своим занятием, и понятия устаревшие пускай остаются для газет и мужичков с бензопилами.
   - Нет. Для меня патриотизм всегда в основе творчества. Художник ничто без культуры своего народа.
   - Ты уверен? Есть наднациональная культура, есть идеалы, намного выше объединения людских групп по национальному признаку. Я докажу! Были творцы, творившие среди народа не своей нации и в мире прославившиеся!
   - Да, были. Вряд ли они разрушали национальное в себе и в народе, среди которого жили.
   - Распахни глаза! Ты ложно рассуждаешь! Национальные признаки обязательно должны разрушиться, через разрушение и уничтожение национального произойдет слияние умов и талантов всех наций!
   - Я говорю своё убеждение, а не рассуждаю, я говорю так, как уверен и от рождения в этой стране, и от впечатлений взрослой осознанной жизни. А тебе нужно уничтожить моё сознание, слепить из меня робота.
   - Ты стал трусливым, ты всего, всего пугаешься! Ты пугаешься, - протянул руку Реутов назад, где на экране менялись проектируемые со слайдов полуразрушенные и снесенные церкви, дома, связанные с историей, - ты боишься распроститься с гнилой трухой так называемой старины. Она не нужна сегодня, она сдерживает, тянет общество назад! Нам общество - ни к чему, мы скоро должны быть в Париже, там нас поймут и оценят! Хотел бы ты оказаться в Париже? Навсегда? Представь, - Париж, центр мирового, будущего искусства. Мы, истинные творцы, собираемся со всего света в Париже, обрастаем сподвижниками, и через свои произведения начинаем внедрять среди народов мира свои идеи, таким способом руководить народами, указывая им новые пути. Наше влияние на будущность мира будет и будет возрастать, мы успешно станем выращивать общечеловеческую мысль через гуманитарную деятельность.
   - Странные у тебя заботы. Я понимаю общечеловеческую мысль...
- Ни к чему конкретность! Мы станем выращивать свою идею первенства творческой личности и вторичность всех остальных! Соглашайся, и я устрою тебе вызов от заграничных родственников!
   - У меня там у меня нет.
   - Не важно, родственники отыщутся!
   - Ты серьёзно?
   - Более чем.
   - Мне своя страна нужна.
   - Остановись! Ты пожалеешь? Остановись!
   ..Мастер, это мой спектакль...
   Сколько я вложил в него... Он - я делаю, как хотел.
   Он - мои на несколько лет протянувшиеся дни и ночи тревожных надежд, учебы, суровости ошибок, непреклонной веры в дело служения театру. Он - поддержка и непонимание меня друзьями. Моя та жизнь, где раздумывал над судьбами знакомых хорошо и узнанных случайно людей, где через чужие судьбы старался понять жизнь моей страны, моего века. Он те вечера, когда часами в тупой беспомощности разглядывал потолок своей комнаты там, в Москве, когда хватал с вешалки пальто и в обидном ослеплении часами мотался по улицам и никто, понимал я, никто не мог помочь. Мои те головокружения, приходящие перед вдохновением, те мои черновики, стопой перераставшие листики чистового варианта, мир творческого монашества. И, как у всех других, - одна жизнь. Вы, зная, пощадили бы, Мастер?
   Да ведь дни наступают, когда единственный судья остается, ради которого служим, - зритель...
   Что он скажет? Его не упросить...
   Спокойно. И зритель - не судья. Судья только время.
   Все равно - мне повезло. Я отыскал людей, поверивших мне. Они ничего не умели месяцы назад, а работают. Очень захотелось стать актерами? Престижное занятие? Таланты-самородки?
   Искусство, что ты есть? Механическое, электрическое, химическое явление и действие можно описать формулами и предположить. Академик Келдыш математически просчитал и помог Королеву запустить в космос первый спутник, таких примеров масса для наук точных, инженерных, но где канонизированная теория для деятельности творческой? Как происходит у нас?..
   Единственное объяснение - талант. Тут или есть или нет, от рождения. Потому даже и учеба наша - всего лишь развитие зачатков, и само искусство не объяснить, не сформулировать разумом, как и любовь...
   А как смешно было в недавние времена, когда писал вот эту пьесу... Людей переставал воспринимать нормально из-за постоянного анализа, размышления над причинами поступков, разложения сути человеческого поведения на составные части...
   - Евгения, мы всё равно победим, - шепнул для других не слышно.
   Черточка над верхней губой добавила милости, вдобавок к улыбке. Она поверила, отзеркалила глазами - да, победим...
  
   Глава 22
   Ступеньки, ступеньки, ступеньки, типовая плоская дверь на верхнем этаже типовой пятиэтажки, кнопка звонка с левой стороны, на привычном месте. Арапов придавил ее коротко и трижды, встал перед стеклянным глазком. "Город засыпает, - припомнил. - А, да когда нам ещё жить!"
   - Залетай, - втянула счастьем улыбки Евгения, распахнув дверь и другой рукой придерживая не застегнутый халатик. Белый, победный, такой-такой... торжественный, праздничный, с крупными карманами и кружевными широкими манжетами. "Финская фирма, серьезная вещь, - вспомнил Арапов. - Как название фирмы? А, ну её..."
   Пианино, строго блеснувшее полировкой, большая фотография композитора. Столик, придвинутый к кушетке. Зажженная свеча, два фужера, венгерский вермут "Панония" и поставленное рядом принесённое шампанское, "Советское", самое лучшее.
   - Странный все-таки город. Иду, и спотыкаюсь о трубы. Вдоль тротуара трубы, поперек, к каждому дереву по трубе. В такой пустыне нужно бы жителей награждать за каждые прожитые здесь пять лет. Иду, духотища, вода из труб журчит, сверчки словно в уши понабились, жужжат и жужжат. Или стрекочут? Как правильно? И окно горит. "Вот опять окно, где опять не спят. В каждом доме, друг, есть окно такое". Иду, и из души песня:
   Где-то багульник на сопках цветёт,
   Сосны вонзаются в небо,
   Кажется, будто давно меня ждёт
   Край, где ни разу я не был...
   - Серёжа, да ты где-то лихо того? Отметил удачу?
   - Спросила жена, щёлкнув пальцем по горлу. Я весь на небе, воздушный, возбуждённый без вина. Спектакль, есть спектакль! Джюз грамм рашен барашен - ноус.
   - Казахско-английская фраза? Переведи на русский?
   - Примерно будет так... Выпьешь водки лишний стопарь и мозгами приравняешься к барану, смысловой перевод. Сидел с Алибеком Алибековичем, долго обговаривали премьеру. Я к тебе шёл праздновать, с тобой.
   - Ну и молодец! Я таким тебя не видела!
   - Да ладно... Так, понял. Мы тебе сошьём длинное, до пола, узкое концертное платье, соберём людей всего города, ты выйдешь вся от искусства, вся торжественная, и в двух отделениях отыграешь свой творческий концерт. Перед ним - афиши заранее, по всем улицам и объявления по местному телевидению. За мысль награди стаканом холодной воды из-под крана, если воду не отключили?
   - У меня в холодильнике минералка, подожди секундочку, - попросила она тональностью, с какой на самом деле говорят с победившим. Принесла из кухни запотевшую бутылку, стакан. Белый халатик раскрылся на ходу. Не поправила. "Какая-то шведская фирма, бикини, пляжный вариант. Цена сорок рублей с рук", - привычной наблюдательностью отметил Арапов и пошутил:
   - Бальный наряд для пустыни?
   - Ты против? Жарко.
   - Красиво, - согласился Арапов, - тянет быть всегда.
   - Где?
   - Здесь, - притёрто провёл двумя ладонями от узких её плеч по сразу прогнувшейся спине вниз до - где руки ещё достали и отделились от туго-обрывистого зада, повиснув в воздухе.
   Прижалась. Призналась, через трудный выдох:
   - Я пол с потолком перепутала на мгновенье, ну и умеешь ты...
   - Не бойся. Плохое не для тебя.
   - Я уверена.
   Шампанское придержалось пальцем от вылета на воздух и налилось, фужеры поднялись, сдвинулись, но до него Евгения ещё раз чуть не задохнулась, отдавившись от затянутости, долгой, в поцелуй, не дающий и вдохнуть... Потрогала нижней губой верхнюю и нарошно пожаловалась:
   - Опять распухнут, как по городу ходить?
   - Счастливой, - придвинул фужер к её краю. - За нас таких! Я закурю?
   - Естественно, Серёжа, все мы вольны в своих желаниях. Мне тоже сигарету, молодец что болгарские "Орфей" купил. Ночи невыносимо жаркие, я дома так хожу. Да и с какой стати тебя стесняться? На пляже не видел? - улыбнулась она неожиданно, застенчиво, и как бы доверяясь.
   Он опять удивился - и та же, и - новая она. Открывающая желание её догнать, схватить, остановить, и присматривать, не рванула бы на свободу простора.
   - Договорились, - подтвердил Арапов, - бросив снятую рубашку куда-то. - Официальная часть прошла, галстуки в стороны. Спасибо за работу, сегодня все ты хорошо сделала. Серьёзно, спасибо.
   - Поздравляю, Арапов, - нажала голосом на фамилию, глядя в глаза и отводя длинные волосы на плечо. - То ли ты сумасшедший, то ли везучий. Тебе сделанное почистить нужно местами, твои девочки и мальчики...
   - Мелочь, - оборвал, не захотев слушать.
   - Сережа, мне - и то не безразлично, а как можешь ты?
   - Доведу. Торжественная, красивая, удивлённая, покорённая работой Евгения... Работой моей, не мной. Знаешь, Жень, на полном серьёзе, сделать свой первый спектакль... Ты концертную программу готовь. Женя, мы ведь здесь черт знает что натворить способны! Целина здесь в плане культуры!
   - Сережа, я переживаю, как примут твой спектакль? Вот смотрела, трудно местами девчонки работают. Может быть тебе текст пьесы упростить?
   - Умное в дребедень не переводится. Сегодня празднуем.
   - Ой-ой, весь на белом коня! Ну и будь всегда таким! Знаешь, Арапов, настоящий мужик и должен быть на белом коне, ну хоть когда-то! Правильно, побеждай!
   - Да чего хвалиться...
   - Да того! Серятинкой захочешь, да не похвалишься! Знающий, как и зачем творить, всегда надёжнее. Я и не знала, что ты написал пьесу. Сам написал, сам поставил... Ты талантливый, Сережа, счастливо талантливый.
   - У меня двое внебрачных детей и из Москвы удрал за надобностью скрыться от них, не слыхала?
   - Гнусности! Разыгрываешь?
   - Объясняю. Живет здесь один мерзавец, журналист, распространяет обо мне вот такое вранье. Изобретатель прекрасной маниакальной идеи. Помнишь остров в бухте озера? Предлагает выстроить на острове кафе для исключительно наилучших представителей городской молодежи. Ладно, черт с ним.
   - У тебя в городе появился враг?
   - Чему удивляться? Такое у нас обычно. Когда кто-то делает хорошее - обязательно к нему цепляется разная дрянь, из неспособных для дела хорошего. Ты музыкой занимаешься, и разве настоящей зависти, с подлостями, сплетнями не встречала?
   - Встречала. А сегодня я удивилась. Таким как ты надо всегда помогать, и мир преобразуется.
   - Да ладно, пусть мешают. Мы - сможем, - поднял фужер и ей глазами показал на второй, наполненный. Ничего я о себе не знаю и говорить о своей личности считаю нескромностью. Хорошо сегодня. С тобой.
   - Естественно, Сережа, - нажимом выделила имя, - мне хотелось сегодня работать хорошо, выражаясь твоим языком. А почему, когда действия актера на сцене все называют игрой, ты говоришь - работа?
   - Чем же актер занимается на сцене? - искренне удивился Арапов. - Ненавижу словоблудие вокруг труда. А посмотри, сидит барбос перед телекамерой и кокетничает, лжёт, едва ли не со слезами на глазах повествуя о мучительных творческих поисках. Ему болевую точку зрителя необходимо найти, кошмар! Не театр, медицина, и он, режиссер - судьбой наказан. Но сколько саморекламы! И тот известный стране ему друг-приятель, и Госпремию уже пообещали. Работа, просто иного плана.
   - Да, Серёжа. Да, ты прав. С тобой бывает трудно говорить, ты ставишь перед ясностью. Конечной точкой.
   - Она не нужна?
   - Не знаю...
   - Вроде бы, где ясность, там и легче?
   - Всегда ли?
   - Не бойся, легче.
   - И какая ясность нужна тебе сейчас, со мной?
   - Сейчас наоборот, улететь в туман.
   - Он где?
   - Ну, остался на озере, ночью...
   - И не вернуть?
   Встал. Встала навстречу. Лёгким ахом удивилась, оставшись и без халатика, и без что отпало куда-то, надетое под ним, - глупый, - шепнула тайну свою, - я ведь не могу сама раздеться, мужчина - ты, - посмотрела вниз, на нужную пропажу одежды его, прижалась всем телом, вытягиваясь на самых-самых пальчиках, воздушась почувствованным желанием соприкоснённым и из рук обнявших не выворачиваясь, - спиной узкой к груди, твёрдому животу мужскому, грудями к груди мужской, ногами к ногам, до покачиваний, до пошатнённости, - нужна? нужен, нужен, - переложила из губ в губы, взвинчиваясь из наглаженности бёдер, из самих разошедшихся на стороны ног, - и здесь, и здесь поцелуй, ты, - оборвалась в забытое, в нашедшееся сейчас, - как там, на озере, - подсказала, больше не умея вышептывать, пропадая в себе и выахивая себя из себя, затягивая его глубже, сильнее...
   Молчали, появляясь откуда-то.
   - Варвар, - отдунула свои волосы с его губ, потрогала пальчиками, внимательно поцеловала, осторожно, легко, легко и часто губами дотрагиваясь. - Аааа, нет-нет, - приотобрала, не давая поцеловать, - они уже распухли, ха-ха, - придавилась щекой к щеке. А победители обычно варвары, да? Врываются в дома побеждённого города, хватают женщин, без их желания...
   - Не знаю, я не врываюсь и насиловать тебя никогда не смогу. Я с тобой хочу превратиться в котёнка, и всю ночь спать на твоих ногах тёплым, уютным, пушистым, помнишь, рассказывал тебе про фотографию? Господи, хоть бы тебя как-то уберечь от дикого, грубого мира!
   - Давай, в котёнка превращайся. И рычи: рррр, рррр. Защищай. Нет, чтобы не рычал - я тебе шампанского налью. Серёжик, - медленно подняла обе тонкие руки, - как сейчас... сказать не могу. Как бы ни определила словом - любое плохим покажется. Заранее кажется грубым. Но ты понял, признайся, и держи шампанское, - села, подложив ноги под себя. - Признавайся, чего ты хочешь теперь?
   - От тебя?
   - От меня и вообще?
   - Откровенно? Вот так сидеть и любоваться тобой. Такою любоваться, какою никто не видит.
   - Ну какой? Ну какой? Расскажи полностью?
   - Юной. Красивой. Лицом красивой, телом красивой. Ты в одежде совсем другая, красивая и другая, а так - самому себе завидую.
   - Так что вот так что, - крутанулась довольно, и смотри сколько хочешь и завидовать не переставай, - поднялась на высокие ноги, прошлась, потянувшись, зевнув, сведя руки над взъерошенными волосами, пригладила волосы, отложив на плечи, пригладилась сбоку вся...
   - Знаешь, хочу вот эту ночь растянуть навсегда, сразу бы согласилась. Хочу оставаться, какою ты рассказал обо мне. Спасибо, я ни у кого такое не спрашивала, не нужно было. Меня поражает смешное, я тебя не стесняюсь, в смысле и на тебя мне смотреть можно сколько хочу... Ты мне так голову затуманил, Серёжик, что кажется, мы в каком-то ковшике вместе выросли.
   - Почему в ковшике?
   - Да не знаю, сказала, что чувствую. А ты что сейчас чувствуешь?
   - Правы были старые итальянские писатели, когда описывали такое. И Шекспир, с Дездемонной.
   - Не-не, погоди, вместе погибать нам не подходит. Хы-Хы! Я вспомнила из Декамерона, как муж говорит своей жене пойди, посмотри, какого соловья наша дочка поймала. А дочка утром спит с любимым и держит в своей руке вот то, чего у тебя. Я прочитала - сколько лет ей молча завидовала, и не потому что в руке нужен был, а что нужен сначала человек любимый.
   - И я если не люблю, - и не нужна ни одетая, ни голая.
   - Мы так друг другу объяснились? - удивилась, обеими руками отодвигая волосы со щёк.
   - Да.
   - А в театрах у вас, в кино говорят по другому.
   - Особенно в наших кино, советских. Там женщина посмотрит на мужчину сосредоточенно, заиграет скрипочка, и надо понимать - в этом месте у них объяснение в любви.
   - Слушай, я не поняла, - продрогнула прижатостью всей, - мы на самом деле объяснились?
   - Да, объяснились. Ну люблю я тебя, ну ворваться в тебя хочу, остаться в тебе, ну вместить тебя в себя хочу, закрыть ото всех, защитить, ну в стороне видеть тебя хочу, чтобы любоваться, ну голос твой нужен, просто голос! Лучше - вся и всегда. Мы с тобой натворим, а потом выясняем. То девственность исчезла, то личная независимость!
   - Ууу, варвар! А ещё сказочки рассказывал, - не ворвусь, не стану с тобой... Ой-ё-ёй! Арапов, мне нравится любоваться тобой. Я для себя скучная, не буду же сама на себя любоваться, да же? Мне нравится, как ты - рррыыы, всех победим! Везде прорвёмся! Я тебя правда люблю, но не словами, просто так принято говорить, а я люблю - села здесь и разревелась, вчера, почудилось, с тобой плохое случилось. Может, сильно соскучилась, я не знаю. Заходишь - смеюсь, исчезаешь - тревога за тревогой, ничего бы не случилось с тобой, лучше бы в сумочке тебя носила.
   - Этой? Дамской?
   - Ага.
   - Нет, давай тебе сумку сделаем как у кенгуру, на животе, и я залезу...
   - На колени, изверг! Такой живот ты посмел назначить для переделки, такой - испортить!
   - Я до него и руками не дотронусь.
   - А... А...
   Он встал на колени, и притянул её близко, и бусики, и бусы поцелуев потянулись провисно, повторяя весь рисунок, всю горячую скульптурность прихолодевшего в такой неожиданности...
   - А я думала, - шепнула, вернувшись из растаянности, - всегда буду впереди, командовать, как революционная комиссарша на коне... - Тебе подчиняться, и без опасений... Ты вообще - есть? - спросила почти неслышно, губами в губы, себе не доверяя.
   - И никуда не денусь, - надвинулся самым точным подтверждением, выталкивая аханье из губ под широко от неожиданности распахнувшимися глазами, от запахнувшихся выпуклых век, запрятавших и зрачки расширенные, и утопляемую в них тайну почувствованную, понятую надвигами навстречными, жданное встречая и впусками в себя непонятное недавно разлаживая, - шепни, что ты мне говорил? - рванулась, вспомнив...
   Вернулись, из тишины.
   - Серёжик, ты всё знаешь. Почему про такое в книгах пишут "они переспали, им стало хорошо." Мы же не спим?
   - Рассказать красиво и понятно не умеют, негодные писатели.
   - Шут с ними. Ну и ночь, не кончается... Сегодня не уйдёшь, буду держать тебя, как в итальянской книжке. Теперь ты лежи тихо, я расскажу себя прошлую. Где навру - останови.
   - Как определю?
   - Ты почувствуешь, - погладила по ударам сердца. - Я привыкла обеспеченно жить. Личные машины тогда нечасты были, а меня отвозили в школу и привозили домой, на своей. Я привыкла к хорошей квартире в центре крупного культурного города. Дома у нас библиотека не из последних, старинная сибирская мебель, папа коллекционирует иностранные ордена и русские иконы. Я выросла в культурной семье, воспитывалась для интересной культурной жизни и менять свои запросы на нечто подобное, что видим здесь, не хочу.
   - Помню противоположный случай. Иду в одном из российских городов по улице, у меня прохожий закурить спрашивает. Сельского вида, добродушный. В обмен, говорит, могу наделить вас семечками либо горохом. Натуральный обмен? - спрашиваю. Ну да, - обрадовался, - ну да. Посмеялись, закурили и разошлись. И его запомнил, горсть гороха он все же насыпал в мой карман. Ладно, я постараюсь не перебивать, - согласно закончил.
   - В нашей семье мои родители интеллигенты первого поколения. Дальнейшие мои предки из деревенских, а родители интеллигенты. Они старались и меня поднять на определенный уровень. Школу я верхом образованности не считаю, высшее образование - тоже, хотя оно что-то и дает, в плане специальности. Верхнее образование, как смеялись мои друзья. Интеллигентность настоящая приобретается помимо всякого диплома, и прежде всего нужно не остаться серой, серятиной с дипломом о высшем образовании. Как ты полагаешь?
   - Ты имеешь возможности.
   - Правильно, - погладила по плечу, - и на домохозяйке для себя остановку не сделаю. Надо вперёд и выше. Я не напрасно наметила?
   - Добиваться придётся.
   - Буду, скучно быть никем.
   - Определить бы точно направление... Я видел, люди украшают стены квартир подписными изданиями, их не читают и в культуре, созданной умами мировыми, не просекают. Но себя причисляют, вполне вероятно, к интеллигенции. Я не о твоих родителях, их не знаю.
   - Пока не знаешь, - притёрлась плотнее, желаннее.
   - Да. Обеспеченное дипломом и пробивными способностями служебное положение плюс признаки, в квартире, интеллектуальных занятий. Дико? А некоторые и стараются и одеваются дорого, а выглядят едва ли не огородным пугалом. Хм, как говорил мой друг по поводу песцовых и собольих воротников, шапок, "пятьсот рэ на голове, пятьсот на плечах и по полтине в глазах". Замечала, иногда автомобили элегантностью формы смотрятся намного выигрышней своих хозяев? Так что это? Вещь -красивее человека, вещь обогнала человека. Знаешь, почему это получается? Тоже из-за вполне нормального желания самоутвердиться, показать значимость свою. От лидеров не отстать! Но ложностью достигнутого. Высота обязательна всегдашним состоянием человека, и ты права, по признакам образования, месту работы интеллигентным человека назвать невозможно. Мне один шофер рассказал, зашёл в кабинет к секретарю горкома со своим директором. Секретарь в лица людей не знал, попросил шофера выйти, и указал на директора. Как тебе? Я уверен, люди должны быть красивыми, умными, добрыми, да ведь не однобоко! Красота в гармонии формы и содержания, другого я не знаю.
   - Да, Серёжик, да. И я ищу такое сочетание. Мне нужен красивый большой город, работа в оперном театре, папа устроит.
   - Самим можно устроить нужное. Когда учился в Москве, видел, как ты рассказала о школе. Папуля на черной "Волге" каждое утро подвозил к институту "оно". Толстый зад в фирменных джинсах, пальцы в золотых перстнях, тупость. Смешно знать и видеть эти шашни-машни. Я и мои друзья сдавали экзамены сами, мы из необходимости поступили учиться, не из престижности института. "Оно", - мы так называли это чудо несчастное, вылетело с третьего курса, тупость непробиваемая. Жаль, чьё-то место занимало.
   - Серёжик, тебя раздражает умение жить?
   - Ну, какое умение? Устроиться на престижное место не самому, через влиятельные связи родителей? Умение - когда сам. Взял и сделал, вот умение.
   - Серёжа, - вслушалась в себя, - ты о чем?
   - О том, - я сам тебе кухаркой сделаться не дам. Ты должна стать известной на всю страну, через три года.
   - В этом сиреневом ночью городе?
   - Понадобится - будет город другой. Но без папа-мама, приведите за ручку. У тебя характер противоположный, ты по натуре - самостоятельная личность.
   - Ага, и гасну рядом с тобой.
   - Особенно здесь, на постели. На озере, на песке.
   - Как сейчас - уууу, замучаю! Задушу! Извинения проси, немедленно! Не, не, не подлизываниями, проси... хорошо, до утра долго, в третий раз докажешь - без меня никак, прощу. Прощаю заранее, - приусмехнулась и погладила, где на тело обронилась рука.
   - Поняла? Вот с такой страстью и остального добьёшься.
   - Добьёмся.
   - Да, правильно поправила, - задержал белое лицо в руках и поцеловал.
   Евгения блеснула глазами, какая-то мысль, решение наполнило их, на несколько секунд. Встала, прошла, поправила прикрывшуюся балконную дверь, постояла в прямоугольнике проема. Обернулась и произнесла, себе самой удивляясь:
   - А мы во что попали? Назад ведь - никак, я не хочу, - утвердила и потребовала.
   - Я здесь, иди сюда.
  
   Глава 23
   Аааах, - роскошно себя всесильным чувствовать, - ааах, как великолепно! Я сам делаю жизнь. Какою мне надо рядом и вокруг меня.
   От любого движения, действия, кажется, что-то да изменится, и к лучшему, только к лучшему! От любого моего действия.
   Приятно. Радостно. Я - могу. Теперь я знаю радость, данную достигнутым, теперь я чувствую себя человеком. Я победил. Есть спектакль. Он - есть.
   Да, я сделал самое главное, - спектакль. Из ничего. На голом месте. Сам сделал.
   Всё. Генеральная репетиция позади. Вернусь в город, и премьера. И дня через три начну работу над новым, вторым своим спектаклем.
   Потому что есть вторая написанная пьеса. Есть звездная ночь, звезды рядом, есть самолет, мощно ревущий на высоте десять тысяч метров и есть, впереди, посадка в одном из аэропортов Киргизии. И будет - Маша.
   Утром!
   Вот так, оказывается, необходимо искать её, на белом поднебесном коне-самолете победителя. В белом плаще на плечах. Белое - символ чистоты, цвет коня Георгия-Победоносца, цвет его плаща, удачи цвет.
   Пусть мне объясняли невозможность исполнения задуманного варианта, пусть те, боящиеся оторваться от обжитых квартир и отлаженных связей, обеспечивающих планируемую благодать, удивляются, - они не поверят, поверить для них не выгодно, а я, Сережа Арапов, сделал! И пора подошла - праздновать. С Машей? Скоро, скоро праздник, через часы! Какая разница - теперь, - как мы расстались в Москве? Тогда, перед рывком, мне было не до лирики. Мужчина должен заниматься главным, он должен работать и нелепо даже самых понимающих просить не мешать. Мужчина на то и имеет голову, чтобы отыскать вариант и работать. Все обиды прощаются победителям потому, что, чего бы женщина не говорила, она интуитивно верит только сильному и только в силу, незачем искажать природу.
   Все живут, как жили. Бытовщиной. Зарплаты, покупка мебели, дача, дети, новые родственники, скукота. Повторение пройденного всеми другими.
   Появляется человек. Ему говорят, существует математическая задача, её не могут решить шесть сотен лет. Он бросает зарабатывать на бытовщину, решает задачу. Восемь лет решает. Получается. Признание - навсегда. А ему уже и признание скучно.
   Такой человек - мой. Для уважения. Для понимания настоящего, проявленного в жизни. А всё остальное...
   Такой, как Циолковский. Как Королёв. Как Чижевский. Как Гагарин. И Лев Николаевич Толстой. Через открытия.
   Остальное для человеческой цивилизации в общем-то и не имеет значения, - кто чего съел, кто прядом с кем проснулся, какую премию получил в московском Кремле или где-нибудь в стране другой.
   Шаги важны. В новое. Для открытия.
   Решение задачи, ждущей несколько столетий.
   В ночном самолёте никто не мешает подумать.
   Мне нравится свою жизнь прошагивать самому. По шагу. Шаг - вперёд. Шаг - снова вперёд. Самому. Надёжнее, чем просто болтать.
   Даже когда ошибусь.
   Сам ошибусь.
   Я бы терял время, пустившись в объяснения весной в Москве, растрачивал бы собранность, способность к действию, да и бестолково при моем занятии обещать победу, - делать надо. Тары-бары остались тогда любителям словесных морей, там, за чашечкой кофе, при доверительном интимном освещении квартир, где разговоры может быть и умны, но пусты без дела. Я сделал.
   Как вы, мои знакомые, столичные перспективные? На роли попали? Написали? Поставили? Ах-ох, завтрашние лидеры и бездельничающие вечные девочки, насколько вы противоположны теперь, далеки от меня не расстоянием. Тю-тю, крутите педали, пробуйте догонять!
   А что на душе теперь? Зачем я лечу, когда тянет в сторону обратную? Зачем мне сама встреча с Машей?
   Не объяснимо. Куда дёрнуло, туда и помчался. И не от кого услышать, как поступать правильно. Прошагивать самому. Тут жизнь, тут не сочинённое для бумаги и способное зачеркнутым стать, переписанным... Стыдно перед мыслью - узнает Евгения, но ведь и надо слетать, почему-то, и я ни до кого не дотронулся, ни чем не изменил, ни желаниями интимными, ни обещаниями словесными... Тоскливовато, а разобраться попробовать...
   Посмотрим прямо сейчас. Маша.
   Я не потерял в ней предельно согласного со мной товарища, друга? Единственно нужную? В студенческие времена получалось, будет ли теперь понимать меня и стоять за меня? Нужная есть и другая - был бы мой самолёт, развернулся и в сторону обратную...
   В треугольничек играем? Пошлый? Любовный?
   Нет. В постепенность. Тут надо решить, на шаге этом, там надо, на шаге следующем...
   Чем она мне необходима? Внешностью? Складом характера? Вот уж тупик... Ничего разумом не понять, когда - нужна.
   Там, в Москве, в студенчестве было проще, как оказалось теперь. Прелюдия шла, подготовка к будущему, да ведь и пора дел пришла, и действительно, этот-то ежедневный спектакль гонится без отработанных на бумаге, на площадке сцен, начисто он идет, без репетиций. Жутко, временами. Что с нами будет в следующем году, через десять лет? Скорее бы узнать, и скорее бы время шло.
   Мы искали взрослой жизни, жизни действия, личного своего влияния. Взрослое - наступило. Как время - не торопить? От чего же всякому новому дню - не радоваться??
   ..Предутренний розовеющий воздух в круглом иллюминаторе. Вниз. Для действия нового. Задохнуться бы, по-настоящему задохнуться от невозможности видеть сию минуту, мгновенно - любимую.
   Нет. Видеть, теперь.
   А тоскливо...
   - Жених воскресе! - сбил настрои Арапова плотно вставший на крыльце дома седоватый, грузный Соловьев, отец Маши. - Мы все жданки проели, с весны вас ожидая. Марии-то нет дома, вот как. Уехала она с вечера в Калиновку, тетку проведать в выходные. Проходите, на что здесь-то стоим?
   - Где Калиновка? Это город? Село? - на скорости выпалил Сергей.
   - Вы для начала такси-то отпустите, познакомимся ближе. Мать подойдет скоро, вместе и придумаем, как нам лучше сделать. Либо дозвонимся, либо телеграммой вызовем Марию. Калиновка - село в Чуйской долине, домой Мария автобусом скоро доберется. Таксиста отпускай и пошли звонить, у наших там телефон есть.
   Арапов огляделся. Новый кирпичный одноэтажный дом, цветы и виноград, асфальтовые узкие дорожки. Гараж из светло-желтого кирпича.
   - Как фамилия тети?
   - На что фамилия? Дозвонимся, вчера я разговаривал с ними, звонила Мария, как добралась.
   - У меня всего один день, я поехал в Калиновку, - заторопился Сергей назад, к калитке.
   - Лаврентьевых, слышь-ка? Лаврентьевых спрашивай в Калиновке, по Панфиловской улице живут! - услышал вслед.
   - Так ехать в Калиновку? - засомневался водитель, выруливая из улицы на шоссе.
   - Обязательно.
   - Далеко она, платить вам придется.
   - Деньги - не главное. Помчались? - бросил белый плащ на заднее сиденье. Препятствие, и туже, звончее почувствовал пружину нетерпения.
   0x08 graphic
Машина выскочила из зеленой густой роскоши садов станционного поселка на ширину, снова воздух упруго стал рассекаться ветровым стеклом, по дну защёлкали мелкие камни, попадающиеся на пути. Синее, густое на фоне гор виделось здесь небо, без тусклого однообразия, как там, вчера, над зноем пустыни. Высоко зависли праздничные, изнутри светящиеся белым облака. Встречались рощицы деревьев. И не прекращалась чего не хватало там, вчера, зелень полей по сторонам шоссе, перебиваемая полосами мягкого солнечного света и широко набегающими тенями от облаков. Здешние места - места Маши, детства ее, юности, сразу принимались один к одному, чудесными. Здесь, - думал Арапов, - она проезжала вчера, её глаза смотрели на эти поля, деревья, горы впереди, вздыбленно-мощные, с белыми вершинами льда. Как они называются? - попробовал вспомнить географию. - Тянь-Шань? Хан-Тенгри? Алатау? Сколько же я успел увидеть гор, пустынь, рек, морей, когда успел? - обрадовался, вспомнив и Севастополь детства, и Рижское взморье...
   Таксист оглядывался, оглядывался по сторонам, и, засомневавшись окончательно, виновато сказал:
   - В Санташской мы долине, вроде, а Калиновка в Чуйской находится.
   - Поехали в Чуйскую.
   - Так возвращаться назад сколько, через горы не махнуть.
   - Рассчитаемся. Там надо быть.
   Навстречу верхом на низеньком ишаке неспешно трусил старик- киргиз в войлочной высокой шапке. Спросили у него дорогу на Калиновку. Помчались назад, по каким-то проселочным дорогам стали объезжать пшеничные и кукурузные поля, сенокосы, вроде бы нашли нужный поворот трассы и выскочили на неё, еще раз спросив у встречного милиционера путь, и опять тот же горный хребет оказался впереди, приближаясь не так скоро, как требовалось и хотелось Арапову.
   - Он сказал, нам почти час ехать? Я посплю, летел ночным самолетом. Разбудите перед Калиновкой? - попросил Сергей, чувствуя, как на верной дороге непроизвольно пропадает напряжение нервов. Кругом как будто мяли и мяли громадные куски жесткой бумаги, так шуршал по кузову и стеклам встречный упругий воздух, в мягком сиденье легко покачивало, минуты две-три сквозь прикрытые глаза он, воспринимая свет, и голова склонилась, пейзажи потускнели. Почему, - без ответа спрашивалось во сне, - так долго шуршит и не открывается занавес? Наверное, слишком тяжелый... Срезать, срезать занавес совсем, убрать, он шуршит и не позволяет начать... Нельзя, без занавеса театр не тот, за занавесом актерам спокойно, их не напрягают глаза из зала. Кто все время раскачивает пол и стул, разве им не надоело шутить? Остановите качание и музыку. Долго шуршит, долго, долго шуршит...
   Сергей открыл глаза. Близко перед машиной дыбились горы, резко увеличенные коротким до них расстоянием. Под горами, почти вплотную к ним, виднелось село; дома, сады, люди на улицах уже различались, и почему-то сразу он понял, что приехали именно в Калиновку. Женщина, гнавшая к околице корову, показала дом Лаврентьевых. Быстро отдал деньги таксисту, просившему не обидеться за блуждания, взял белый плащ, выскочил из машины, расправил плечи, осматриваясь. Несколько сельчан, видимо шедшие на работу, издали приглядывались с желанием узнать, кто и к кому ранний приезжий.
   Маша стояла у раскрытой калитки. Босые ноги, незнакомое легкое платьице, чуть просвеченное солнцем, улыбчиво-сдержанные, ждущие глаза... Поразился. Она - да, не воображенная...
   - Здравствуй. Примчался всего на один день.
   - Здравствуй, - удивил тот же, прежний, но услышанный, не воображённый её голос.
   - Полетели со мной? Наконец у меня мой первый спектакль, премьера.
   - Лихой ты. Кто завтра вместо меня на работу явится?
   - Такие пустяки? Поехали? - повторил, сам не понимая, а как на премьере в городе том встретятся Маша и...
   - Стою и жду, - внимательно всматриваясь, будто перебирая его глазами, сказала Маша. - Папа позвонил, обрадовал. Ты такой же? Ты - тот? - повторила вопрос, вложив в слова своё значение. - Мальчишка, ни с того ни с сего прилетел... Ты только-только ко мне, и никакой другой причины? И получилось жить без меня? Ты как жил, без меня?
   От таких слов, от заботливо-укоряющего тона потянуло и защититься, и раскрыться полностью, душой. Время без неё показалось бедным, невыразимо трудным.
   - Мастер умер. В его квартире сидели целый вечер, зимой, помнишь? Вот так, Маша.
   - Я не знала, - растерялась, и огорчилась она, - Сережа, прости меня. Я не позвонила, не помогла тебе...
   - Всё. Как он учил меня, сколько советовал... Я стеснялся считать себя его учеником, а он сам сказал однажды, что мы с ним друзья. Боже ты мой...
   - Что с ним произошло?
   - В газете - скоропостижно.
   - Больно тебе...
   - К сожалению, я тоже живой человек. Всегда дела и дела, жить не успеваю. Послать бы дела к чертовой матери! Он умер, а я в тот день занимался своей работой. Здорово? Оглянуться некогда, узнать, что рядом происходит. Черт возьми, бросить бы все!
   - Когда ты не работал? Его держишься, - осторожно, как дотрагиваясь до сокровенного, напомнила Маша. - Не надо ругаться, - попросила, отворачивая лицо в сторону, переступая, словно пытаясь спрятаться. А слезы выступили...
   - Примчался, тебя расстроил. Почему не всегда получается праздновать? - попал в тупик Арапов. - Маша, успокойся. Ну? Успокойся, там твои идут.
   - Просим к нам в гости, пожалуйста, - с интересом разглядывая Сергея, пригласила хозяйка дома. Чуть позади стоял, догадался Сергей, её муж.
   - Семен Иванович, - попросту познакомился он, с желанием пожав руку Арапова.
   - А я Валентина Алексеевна, - тоже подставила ладошку Машина тетя. - Проходите пожалуйста. Не кушали, наверное, утром? Умываться если хотите с дороги, можно в доме, можно в саду, как выберите. Наши подъехать скоро должны. Расшумелся Марии отец по телефону, гостя, говорит, ветром сдуло, поздороваться не успел. Ничего, машина своя, быстро они подъедут.
   - Ты где будешь умываться? - спросила Маша, забирая из рук Арапова белый плащ.
   - Пошли в сад? - попросил Арапов, не зная, как сейчас увернуться от размеренной неспешности такой жизни, и - где не сам на руле.
   - Идите, идите, полотенце свежее вынесу, - посоветовала хозяйка. - Давай, Машенька, плащ, в дом приберу. Идите.
   - Начнут сейчас тебя кормить. Удерем от них?
   - Обязательно. Я к тебе приехал, один день, всего-то.
   - Выглядишь усталым. Ночь не спал?
   - Начнут сейчас жалеть, - попробовал передразнить Машу.
   - Ты уверен? - задержалась, оглянувшись.
   - "Высокий дуб, спокойная вода", - не отвечая, вслух прочел любимую строчку.
   - Стихи? Почему тебе вспомнились?
   - У Рубцова они о Родине? Я как-то тайно завидую Рубцову, Есенину, Блоку, у них были то Вологодчина, то Рязанщина, то Шахматово, сельские родные места. Моя Родина - московские дворы и городские тротуары, и жалко, в детстве сельская природа проскочила мимо меня. Гармония природы, как я подозреваю, обязательно отражается в характере человека. Ты здесь выросла, завидую.
   - Подхалимничаем?
   - Еще бы...
   - Не обижайся, простой стала я на природе. Здесь не Москва, напрягаться и защищаться не надо. Вот где умоешься, - остановила, дотронувшись до руки.
   - Одикла! Помнишь, в Вятке слово такое слышали, одикла? Чудо, а? Грубо, первослойно, не разжижено чертовой приличностью. Одикнув, ходишь босиком и мясо сырое ешь?
   - Между прочим, научилась стрелять из охотничьего ружья, в консервную банку с сорока шагов попадаю! Верхом скакать - тоже могу.
   - Что-то далековато от твоих прежних увлечений древнерусскими текстами. Это ручей?
   - Ой, - насмешливо бросила Маша, - нашёл ручей! Это арык, из него мы поливаем сад. Смотри, вода ледяная. У нас арыки начинаются от речки, а речка бежит с гор, от ледников.
   - На картах обозначена? Как называется речка?
   - Шамси, киргизское слово. Она за селом, мы пойдем гулять и я тебе ее покажу, хочешь?
   - Мне здесь все интересно. Шамси, арык, Чуйская долина... Скоро из-за яблонь Шахерезада выскочит, в чадре.
   - Не выскочит, не выскочит, - стала приговаривать Маша, присев и брызгая на него, раздетого по пояс, ледяной водой арыка.
   - Перестань!
   - Перестань! Перестань! - поддразнивала, брызгая и набирая воду в большой ковш. - Облить тебя, дикарь улиц городских? Не испугаешься? Крестить тебя буду ледяной купелью, погоди-погоди...
   Он вздохнул приговорено, посмотрел на яблони вокруг, зелень густой травы, белые горные пики, стоящие вплотную к селу, на высокое, греющее солнце, обрадовался увиденным, обрадовался - спокойно теперь, - присутствию рядом Маши, и как-то отошли, отстранились последние трудные недели, - их Арапов ощутил иной жизнью, словно сошел с поезда и состав с оставшимся в вагонах покатил дальше. Мокрый через минуту, взъерошенный, он стоял среди густого запаха наливающегося урожаем сада, смеялся, пробуя отобрать у Маши снова наполнений ковш, - она не смогла убежать, попалась, и увертываясь, пробовала выскользнуть, - вырвалась, играя, и мигом переменившись, вся потянулась к нему, обняв, трепетно прижавшись, раскрытая, не ждущая - хоть земля разверзнись! - ничего кроме поцелуя, и жестких, забыто-сильных рук его, трепетом отозвавшим.
   - Черт, так и кажется, на репетицию сейчас идти. Ты, работа в сторону, и - не реально ...
   - Тюкнулся на своих репетициях...
   - Да знаешь...
   - Арапов, где ты так долго был? Где ты - выделила каждое слово, - так долго был?
   - Какими-то цветами пахнешь. Да так, жил...
   - И чем?
   - После весны в Москве... Почему, когда я уезжал, на Казанском вокзале...
   - Не спрашивай?
   - Можем повздорить?
   - Запросто.
   - Тогда вперёд. Почему там я ненужным стал?
   - Почувствовал тогда? А я знала, что впереди? Вроде мы были помолвлены, жених и невеста, а перед расставанием появилась странная непонятность. Тебе - твои дела, и - обрез. Кто я для тебя, чего ждать? Куда ты поехал, вспомнишь ли обо мне? Не нужна? Ну и ладно, навязываться не буду. Живу и не боюсь. Мужа нет, жениха нет. Был и нет, не нужна стала. А впереди что? Кобелиная очередь с одним желанием скучным, затянуть меня в постель? И назло этому хламу встретится, надеялась, мой человек, каким его представляю и жду.
   - И каким представляешь?
   - Таким, вот, небритым. Устроил ты мне красивую жизнь, Арапов! - укоризненно подчеркнула фамилию.
   - Я должен был напрячься, уйти в работу. Мне не нужно лет через тридцать, когда ярости светлой не будет, кричать: я бы мог стать не ниже Чехова, Шекспира, я прожил впустую! Я - стану.
   - Глупый! Не понимаешь меня, как не понимаешь! Я хочу, могу помогать тебе! У тебя замечательная цель, мне обидно оставаться в стороне. Навязываться? Гордость не позволяет. Не оставляй меня, Сережа, не оставляй меня никогда, любимый мой, - застеснялась вырвавшегося слова, - попробуй представить...
   Не слушая, не слыша, близко видя одно - любимое движение пухлых губ, сильным, доставшим самую суть поцелуем остановил начало её слова.
   - Дикий... Когда так научился?
   - Забыла? Какая ты красивая! - искренне поразился.
   - Вытворяешь... - осторожно прикрылась пальцами.
   - И мама наругает. Как не хватает тебя в моей пустыне!
   - Себя и укоряй...
   - Там было столько неясностей! Я себе могу устроить нулевой вариант, других втягивать не хочу. Вдруг у меня ничего не вышло бы? Тогда-то я на все пошёл.
   - Никто не способен тебе помогать? Бессовестный, иди-ка, побрейся, - просто, бытовым советом переменила Маша разговор. Улыбнулась, совершенно иная, чем в минуты встречи, открытая душой, ясная предельно. Оглянулась на окна, взяла за руку и повела к дому.
   И, казалось, она одновременно находилась во всех комнатах сразу, везде зазвучал её трепетно-торопливый, заботливый голос. Она и тёте помогала собирать то ли поздний завтрак, то ли ранний обед, - ну конечно по-праздничному накроем стол, с белой скатертью! - требовала из кухни, и в спальне Сергею быстренько выгладила обрызганную у арыка рубашку, и родителей встретила на улице, познакомила с ними, ненадолго уединилась с мамой, вернулась в красном ярком платье, обрадовалась, что понравилась - в таком платье, возбужденно призналась:
   - Мне нравилось смотреть, как ты брился. Смешно? Нравится наблюдать твое чисто мужское занятие, ты сразу такой мужчина... А лосьон у тебя есть? Надо купить тебе хороший лосьон. Хочу мужские рубашки стирать, ухаживать за тобой, спрашивать, обедал ты или нет. Хозяйкой стать хочу.
   - Наташа Ростова из четвертого тома?
   - Арапов! Что ты знаешь о женщине!..
   - По Толстому? Вейнингеру? Бунину? Канту? Горькому?
   - Умненький, Сереженька, так много фамилий наизусть выучил, - как маленького погладила Маша по голове, - по Соловьеву пора бы знать. Не по историку российскому, не по философу, его сыну и друга Александра Блока, по Соловьеву, отцу моему. Фамилия Блок не в первый раз вашим ушам произнесена?
   - Отнюдь, - вздохнул Арапов, - в церковно-приходской школе проходили.
   - Умничка, умничка...
   - Да ладно... Ко мне в аэропорту подошел, там, у меня, небритый парень. Лицо умное, одет хорошо, и откровенно попросил рубль на автобус. Не алкаш, по виду. До автостанции, говорит, доеду, а там его спецрейс, машина в степь пойдет. Говорит геолог, сам наш, московский. В Домодедово с друзьями загусарил, улетел без копейки. Он извиняется начал, то да сё, да брось говорю. Ко мне подошел, говорит, потому что тоже небритый, своего почуял. Шутил он. Где тебя найти, деньги отдать? Мелочи. Видишь, как иногда полезно...
   - Не отговаривайся, конец твоей партизанщине. Всегда ты у меня блестяще должен выглядеть!
   - Кто в этом доме читает Историю Карамзина? - взял книгу. - Старое издание, с ятями?
   - Я читаю.
   - Для чего?
   - Хочу поступить на исторический факультет Московского университета.
   - Вот новости! Снова разлука?
   - Буду учиться заочно, Сережа. По-моему, правда я ошиблась. Моя экономика дает слишком однобокое знание для понимания жизни, меня притягивает широкая образованность. Читаешь о других, были они и химиками и композиторами, знали историю и философию. Почему я должна отставать, не пробовать поискать себя? Сережка, а какая радость открывается уму и сердцу! Обидно, почему прежде училась по программе одного своего факультета? Время теряла. Вот послушай, нашла у Карамзина. Тысяча сто двадцать пятый год, поучение Мономаха. Старина, и о чем люди думали? Основы основ нравственности. Слушай.
   - "Любите также человечество. Не пост, не уединение, не монашество спасет вас, но благодеяния".
   - Благоденствуйте, и вам воздастся?
   - Арапов, - укоризненно глянула Маша, - без комментариев ты можешь?
   - Утопические заветы? Ладно, молчу.
   - "Не имейте гордости ни в уме, ни в сердце, и думайте: мы тленны; ныне живы, а завтра во гробе. Бойтесь всякой лжи, пьянства и любострастия, равно гибельного для тела и души. Чтите старых людей как отцов, любите юных как братьев. В хозяйстве сами прилежно за всем смотрите, не полагаясь на отроков и тиунов, да гости не осудят ни дому, ни обеда вашего".
   Здесь... Вот интересный абзац, только ты не перебивай.
   "Приветствуйте всякого человека, когда идете мимо. Любите жен своих, но не давайте им власти над собой. Всё хорошее, узнав, вы должны помнить: что не знаете, тому учитесь. Отец мой, сидя дома, говорил пятью языками: за что хвалят нас чужестранцы. Ленность мать пороков: берегитесь её. Человек должен всегда заниматься: в пути, на коне, не имея дела, вместо суетных мыслей"...
   - Не убий, не укради, не возжелай жены ближнего, - продолжил Арапов скучным голосом.
   - Тебе не понравилось? Насмехаешься?
   - Не совсем. Полезные наставления. Удобно их читать при тёплом абажуре в мягкой постели, а когда сам живешь...
   - И, когда сам живешь?
   - Не переменить ли нам тему разговора?
   - И, когда сам живешь?
   - Во-первых, сам хочу убедиться, что хорошо и что плохо. Ошибаться, но жить не по указанным дорожкам, чтобы не чувствовать себя паровозом, ни вправо ни влево с рельсов! Я пришел в мир, и не по одним книгам, а больше через жизнь познать его хочу. Книги? Заветы предков из двенадцатого века? Великолепно. Вот сюда, - дотронулся пальцами до лба, - брать побольше, а самому выдавать свое. Иначе - до седин в учениках пробегаешь. Во-вторых, люди, зная немало великолепных заветов из старины, жить должны, казалось бы, без многих и многих конфликтов, а когда касается жизни реальной, почему они есть? И пьянствуют, и лгут, и стариков не чтят, и по хозяйству не прилежничают. Сам без конца думаю, почему? Ну, всякая гниль до семнадцатого года, понятно. Там народ давили. Почему в нашем социалистическом обществе пороки сохраняются, когда социализм виделся многим умам величайшим светом будущим человечества? За нами - громадный культурный слой, но через него к человечеству ни доброта, ни ум, ни знания не переходят, здесь для светлого просто тупиковый момент. А я уверен, каждое поколение, каждый человек должен быть ступенькой к совершенству. Думаю и думаю, и не боюсь, сам не отворачиваюсь от порочного, знаешь, как медик, на себе опыты ставлю. Может быть, я и ошибаюсь, но подозреваю, что свобода для иных слишком непривычна, обременительна, они в ней быстренько головы теряют. Человек - самостоятелен, и он же, иногда, поэтому ущербен. Значит - не совершенен. И ведь свободу ограничить нельзя, за нее боролись, что нам сейчас слова из истории - многим стоило жизни. Итак, ни бога, ни царя, ни идолов. Ты сам - личность в обществе. И чёрт его знает как поступать.
   - Сережа, ты споришь, как будто я против. Я тебе приблизительно похожее читала...
   - Любите жен своих, но не давайте им власти над собой, - отшутился он, забирая из Машиных рук книгу. - Поступи, обязательно поступи на исторический. Мне нравится твое нежелание становиться домашней куклой.
   - Да? Девку замуж манят - города сулят, а замуж выйдет - и подгородья не увидит!
   - И откуда тебе ведомо?!
   - Сережа, а вот женитьба... Я могу сказать тебе открыто? Не потянуло ли тебя на спокойную жизнь?
   - Меня, и в тихий уголок? "Разинь, душенька, свой ротик, я тебе положу этот кусочек"?
   - Ах, кусочек в соседней комнате, - понюхав воздух, подыгрывая, сокрушенно развела Маша руками. - Скажи мне серьезно, ты хотел бы жить раньше? В революцию, когда шла гражданская война?
   - Политика ни при чём. Не она меняет людей.
   - Чего же?
   - Когда узнаю, скажу.
   - Разворачиваешься, Сереженька, немножко другим стал, и не виделись-то месяцы... Пойдем, нас действительно ждут. Задержала, и уже неловко, я виновата.
   - Как писал Герцен, русскому человеку непременно нужно найти виновного.
   - Как не писал мне Арапов... - остановилась и обернулась перед дверью, - и сказать нечего, потому как не писал...
   - Мне было некогда. Знай, стать победившим, личностью, и - не по своему желанию, ну если надо так... Я сам пойду.
  
   Глава 24
   ..и ничего мне не нужно. Никто. Никто, - легко, спокойно повторилось в сознании, отчетливо размышляющем после долгого, нужного сна. - Творите, желающие, создавайте свои театры. Я в стороне. Я больше не чувствую необходимость выжимать из себя свои возможности, выкладываться, работая круглыми сутками. Такой, мой театр, не понадобился вам, моим современникам. Не поняли - не надо. Ставить спектакли на уровне, удобном вам, разжевывать материал до манной каши - я не буду. Я свободный, принудить меня при всем желании невозможно. Режиссер сам знает, что ему ставить и - как. Только один настоящий заказчик может быть для творческого человека, время. Его время, суть и содержание жизненных процессов его времени. Попробуйте ставить спектакли сами, а я свободен от вас, товарищи зрители, от желания нескончаемых перегрузок, моих, личных, и никто мне не нужен. Никто. Что, в самом деле, за прихоть, что за потеха? Живет человек, захваченный течением своих действий, случайностями, обстоятельствами, желаниями, и является кто-то со стороны бывшим наблюдателем а теперь ревизором, - ну да, ну да, со стороны всегда виднее, - разгуливает по прожитому человеком и по ходу указывает: здесь ты поступил вроде неплохо, а здесь ты молодец, а здесь ошибся. И что, судью звали? Ну и ну... Кто может за самого творца оценить правильность его поступков более точно, чем сам творец, в судьях не нуждающийся? Сам разберусь, во мне суд. Отойдите. Отойди и ты в сторону, Соловьева, стерильно-чистая в жизни своей. Очень жаль, что не в моей власти исключить в жизни моей женщину вообще. Боже мой, как-то, в чем-то соотносить, себя, свои необходимости с женщиной? Мне зависеть от женщины? И она первее меня разглядит, поймёт, решит? Искренний, без всякой защиты подпусти к себе, и что в ответ?
   Всё суд и все судьи.
   Ладно, я не прав. Тогда как понять тебя, Соловьева? Ведь если любят, - каким есть человека воспринимают, не очень-то вытаскивая на передний план лучшее его и не отбрасывая плохое. Так любит меня мама. Какой я есть, таким и любит. А тебе, Соловьева, до любви, до способности истиной доброты и прощения - не ведаешь, в которой это стороне. Живи, радуйся себе самой, тщись тщеславием, празднуй недосягаемость личного совершенства и пробуй опять кого-нибудь втиснуть в жесткие свои мерки. Мне хорошо, потому что ты, Соловьева Мария Александровна, усилием води моей способна отойти от меня и не мешать, не мешать. Слишком много теряется с доверием к тебе...
   Когда я сам у руля, сам хозяин ситуации, уверенность не пропадает. Видимо, не для меня велосипед с двумя парами педалей. Воля, личная свобода в самом несвободнейшем системами отношений общества, - обществе людей, - не есть ли и вправду единственное благо для человека? И не есть ли способность человека к творчеству единственно стоящим смыслом присутствия в мире? Любому творчеству, не обязательно гуманитарного плана.
   Что может быть предложено взамен? Мебельные гарнитуры, кофейные и чайные сервизы, дни и ночи, года по биологической программе, внешне прикрытые бытовыми разговорами и заботами потребительскими, внутренне означенные инстинктом самосохранения, собственного, с производством на свет потомков, себе подобных? Потомки ради самоутверждения, самоуспокоения, самообмана, "мы продолжимся в них, что мы не сумели - они смогут"? Впрочем, если и додуматься до такой фразы кое-кому так и не привелось... Все есть в жизни, и всякая есть жизнь. Как в лесу. Что - стволы деревьев, что - листья опавшие. И жизнь бытовая, материальная некоторыми понимается за изначальное, а принявшие её за конечный результат на что способны, на какое открытие, находясь не на кончике острия?
   Черт возьми... Потому и попал я сюда, Соловьева, что ты не из успокоенных почти животным существованием. Работа для тебя не стала способом добывания денег, духовно навек почить ты и не думаешь. Тем хуже, мне, сейчас.
   Тебе, лично тебе что могу противопоставить? Твое требование безусловной правды опровергать дико. Но бог его знает, не слишком ли я был удобен без тебя?
   И захотелось, чтобы я признал себя слабым? Подавить методом естественного отбора? Как бы мы не отворачивались, в реальности он есть. Слабое дерево глушится сильным, волк ни разу не был съеден овцой, и в отношениях интимных тоже кто-то на первом месте, кто-то на втором, из двоих. И когда тот, на первом месте, сильный, не способен быть добрым, здесь и страшно. Здесь не сила, а жестокость, потому что сильный не пугается последствий.
   Ладно! Хватит развлекаться объяснениями-выяснениями, живите сами как вам хочется, хватит о вас, даже если я и не прав, не за тем уехал к Нагуману.
   Укрытый старый затрепаным тулупом, Арапов лежал, разглядывая чабанское жилье. В таком казахском жилище, юрте, пожить вышло впервые. Он лежал, думал теперь о юрте, старался представить, сколько веков казахи придумывали и доводили до совершенства свой степной дом, - в рост человека по кругу решетчатый каркас из плоских деревянных реек, поверх накрытый войлоком, дверь, отверстие наверху по центру. Кошмы, постеленные на земле вместо досок пола. Мешки с вещами и продуктами, постель Нагумана. Нагуман просыпался рано, уходил с отарой овец в степь. Там отыскивал его Арапов. Бродил за отарой, помогал пасти, валялся на солнце. К вечеру овец пригоняли к юрте. Высвечивалась за дальними сопками широкая золотая полоса заката, бледнеющей к верху. Отару впускали в загон, огороженный жердями, пили чай, готовили поздний ужин. Спокойно, легко, неторопливо повторялась жизнь в степи. Поначалу действовало раздражающе отсутствие людей, суеты, нагрузок работы той, в городе. Стихло, постепенно.
   - Аю! Аю! - крикнул Арапов собаке, не выходя из юрты. Высокий, блестяще черный, гладкий со спины и лохматый по бокам, с обвисшими ушами, пес встал, виляя пушистым хвостом и нетерпеливо вздрагивая лапами, в голубом прямоугольнике двери.
   - Аю, Аюшка, мон шер, иди сюда, иди. Нельзя тебе в юрту, да? Нагуман отругает? Пойдём купаться, - поднялся Арапов, представив ощущения от холодной утренней воды и заранее радуясь, - не пугай, не лижись, Аюшка! Ты знаешь, как твоя кличка переводится с казахского? Медведь, вот как. Ууу, какие у тебя толстенные лапы. На, на, грызи, - сунул пальцы в пасть, - ух ты, как нравится играть, грызи, грызи, все равно не укусишь, да? Ты был маленьким щенком, толстым, таким же черным, и Аюшкой тебя прозвал младший сын Нагумана. Видишь, что я о тебе знаю? А прошлой зимой ты дрался с волком и победил, и Нагуман ни за что не согласился продать тебя одному своему родственнику. Да, Аюшка, Нагуман много о твоих подвигах рассказывал. Не хочешь в воду? Нам овец пасти нужно, а мы с тобой ленивые, лежебоки. Снова тебя Нагуман оставил меня сторожить? Не боимся мя никого, да, собака?
   Сергей взял тяжелого пса на руки, прижимая к груди зашел в воду и уже на глубоком месте отпустил. Поплыл, зазывая свистом.
   Пес вроде и поплыл за ним, да не очень любя воду, повернул к берегу, задирая повыше черный нос и выпучивая глаза.
   ..Слово нельзя произнести. Мон шер ами, мой милый друг... Сразу по ассоциации включается, что со словом связано. Москва, последние классы школы, Алена. Обоюдное увлечение стихами Вознесенского. "Сложи атлас, школярка шалая... Мне шутить с тобою легко... Чтоб Восточное полушарие на Западное легко..." Чем жить - казалось объяснят необычайно популярные в те годы поэты, Вознесенский, Евтушенко... Алена. Настоящие, без покраски золотые волосы, постоянная романтичная встревоженность глаз...
   - Мон шер, я доверяю тебе тайну. Сохранишь её навсегда. Клянись нашей клятвой, -- Верой, Надеждой, Любовью.
   - Верой. Надеждой. Любовью. Клянусь!
   - Я тебя навсегда люблю, навсегда. Веришь?
   Алена в спортивной гостинице, в Ленинграде, перед зеркалом в коридоре. Поразился, в купальнике стояла, словно бы внизу, где бассейн. Господи-господи, как не увидел тогда? Башкой надо было понимать, сразу, там. С каким любованием расчесывала она гребнем красивые волосы, с какой осознанностью любовалась телом своим! Женщина, впервые осознавшая себя не словом. А ты, пролетевший с поступлением в институт, сутки не спавший после ночного рывка из Москвы к ней, не понял? И - спортсмен, встретивший её и тебя после вашего бесцельного шатания по городу. На тебя он внимания не потратил. Ею полюбовался сытым, хозяйским взглядом приручившего.
   За что тебя предала?
   С твоей платоникой - за верность тогдашнему твоему пониманию чистоты отношений, доверчивость, веру в честность таинственного первой брачной ночи? За возможность попасть в сборную команду и поехать на соревнования в Финляндию? Омерзительно до сих пор. Вот и живи, неожиданно натыкаясь на такие воспоминания, что куда безобиднее физический мордобой.
   - Аю! - крикнул Арапов, надев штаны и прихватив рубашку, - пошли к Нагуману. Не брызгайся! - отскочил от пса, вздумавшего встряхнуться после купания.
   В южной стороне, рассказывал Нагуман, чуть не до самой Алма-Аты сотнями километров тянется пустыня Бет-Пак-Дала, за ней пески Муюнкум. В северной стороне редкие поселки животноводов, казахи живут, на восток пойти - озеро Балхаш, на запад - всемирно известный Байконур. А здесь скудная трава, речки, к середине лета пересыхающие, никогда никем не паханая земля и небольшое озеро, на картах, наверное, не обозначенное. Юрта на берегу, загон для скота. Владения чабана Нагумана. И путь во все стороны - к Балхашу, к Байконуру измеряется почти сотнями километров, пустынных, куда ближе, а куда дальше. Невероятные после России места. Спокойная земля. Самолеты, и те редко пролетают, высоко оставляя белый след, а железной дороги нет поблизости.
   Здесь поначалу не мог понять странное ощущение. Вдвоем жили. Ну, пес еще, овцы. А ощущение приходило и приходило, отчетливее с каждым днем, что постоянно рядом присутствует кто-то третий, безмолвный, но не бездеятельный. Так же постепенно Арапов понял, кто этот третий, что это.
   Степь. Она жила. Она диктовала здесь, как себя вести человеку, подсказывала постоянно. Серебристыми волнами, переливами ковыля, растущего по склонам сопок. Ветром. Облаками и небом чистым, бездонным, с какой-то космической темнотой на самом, самом верху. Здесь редкая трава, казалось, здоровается, дотрагиваясь до ног. Колючки кусались. Камни на дне пересохшей речки вдруг опрокидывались под ногой.
   Степь согревала. Степь кормила. Степь забирала в себя, незаметно и ненавязчиво наполняла душу своим настроением. Временами с ней, со степью, тянуло разговаривать.
   Отсюда ни в Москву, ни в другие города не хотелось, и подсказывала интуиция, - придти в себя здесь получится, как дома, у мамы. Ей отправил веселое, бодрое письмо... Из города. Сочинить удалось, ни к чему расстраивать.
   С сопки Арапов стал спускаться в лощину. Вся отара паслась здесь, овцы, заметил сверху, сегодня не разбрелись далеко. Собака, почуяв близко хозяина, оглянулась виновато на Сергея и, крутнув хвостом, помчалась к Нагуману, отдыхающему на бугре недалеко от стреноженной пасущейся лошади.
   - Нагуман! Доброе утро! - закричал Арапов, радуясь встрече, упругому воздуху, желанию видеть солнечный день.
   - Добрый, добрый утра. Отдыхай, садись.
   - Чем-нибудь помочь нужно?
   - Пашему? Утром отдыхай. Мал-мал забота днем встретится. Погода плохой станет сегодня. Дождь потечет, буря набежит на наша юрта.
   - Без радио знаешь, Нагуман-ага?
   - Слушаешь приемник зашем? Всегда здесь живи, на степь гляди, думай, всегда погоду знать сам учишься. Ай, Сережа? Бараний врач ты настоящий, ветеринар. Молодец, бараний нога вчера завязывал, барашка мал-мал похрамывает, быстро здоровый стал. Таблетка какой называется? Таблетка какой ломал, на болячка сыпал?
   - Нагуман, я так же сделал, как людей лечат. Рану нужно промыть чистой водой, лучше кипяченой, без микробов, и присыпать стрептоцидом. Воспаление пройдет, заживет скорее. Там у тебя они есть в аптечке, я покажу тебе.
   - Пиши на коробочка, какой таблетка лечим, - с удовольствием согласился Нагуман. Встал, оперевшись рукой о землю, крепкий, неторопливый. - Больше наша отара стал. Овечка ягненка родил, пойдем, смотрим.
   Ягненок - худой, мокрый, поднимался на тонкие трясущиеся высокие ножки, какой-то едва ли не прозрачный, пытался устоять, дрожа крупной лобастой головкой и каждым колечком белой шерсти, падал, не удерживаясь на слабом ветру, на коленки подламывающихся передних ножек, ложился на жесткую землю и не переставая блеял, выталкивая из горлышка отрывистые тревожные звуки. Рядом топталась овца, тоже блея и закрывая собой детеныша от подбежавшей собаки.
   - Нагуман, а можно взять его на руки? Он согреется.
   - Погоди, зашем? Кыш, кыш! - отогнал он любопытного пса. - Когда гоним отара домой, унесем ягненка. На солнышке греется, ходить учится, молодец. Отойдем на сторона, овечка успокоится.
   - Как же она родила? Прямо здесь, в степи?
   - Уй, конышна. Ягненок сильный, быстро вставать пробует. Я помогал ей мал-мал, овечка молодой, не совсем умный, - тепло, как бы о своем товарище рассказал чабан, и Арапов, задумавшись, попробовал представить, как он здесь может быть час назад был за повивальную бабку, занимаясь совершенно естественным для его жизни делом. Идя, Арапов, оглядывался на белеющий в траве комочек, и от него, необсохшего ягненка, шла радость нового на земле живого существа. Хотелось, чтобы он не погиб.
   - Нагуман, а кто возле твоей юрты бросил трактор? Прохожу мимо, просто жалко. Громадина, "К-700", ведь у него сила - табун хороших лошадей! Новый трактор, краска заводская не облезла, и стоит, гниет. Баллоны спущены, резина разрушается, а вроде бы целые двигатель и кабина. Ты подушки кожаные, на которых спим, из трактора забрал, да?
   - Конышна. Подушка хороший, затем пропадает? Осенью отара ходил домой, подушка себе забирал. Весной ходил назад, сюда везу. Трактор пятый лето стоит, щетыре зимы стоит. Давно-давно мотор ломался. Сказали механик едет, трактор ремонтирует, меня сторожить просили. Щестный люди, я думал, сторожил-сторожил, механик не едет, трактор забыл. Так много железа сделать на тонкий жесть, для моей отары крыша сделать полушится. Нехороший люди, дураки, злые. Когда машина своя ломает, бросит на степь? Плохо за государственный имущество у них спрашивают, не шестно. Зашем не шестно? С отара мой собственный овечка ходит, двадцать восемь. Один я здесь, начальство далеко. Ягнята от овечек никто не знает, где мой, где не мой. Обманывать государство зашем? Я обманул, ты обманул, всякий телочек себе мал-мал брал, у государства сколько овечек останется? Рабочим в городе мясо надо? Шесрть, когда одежду делать, ковер, красивый, надо? Надо. У государства украл, рабочим щего говорить? Шестно жить лучше не когда смотрит за тобой, украл не украл, когда не смотрит никто. Уй, смотри, плохой ветер нашался...
   Нагуман смотрел на северо-запад, откуда был ветер. Показал Арапову на горизонт, из-за которого в небо широко поднималась серая пелена, неприятная, пугающая. Ветер, по-летнему теплый с утра, сделался заметно прохладным и резче пригибал к земле стебли травы.
   - Пойду ягненка беру. Ты на лошадь садись, к юрта скачи, загон открывай. Отара сама пойдет, знает. Хороший ты у меня помощник, аллах тебя послал, не шайтан.
   Арапов, радуясь случаю прокатиться верхом, рысцой протрусил к юрте, стараясь подниматься на стременах, и сделал сказанное Нагуманом. Вернувшись, пошел за отарой, ведя лошадь в поводу. Подгонял отстающих овец, на ходу играл с собакой. Аю, нарочно приотстав, разбегался, широким махом несся вдоль отары и, пробегая мимо Сергея, неожиданно прыгал к нему, зубами пытаясь выхватить из руки длинную хворостину. Получив хворостиной под зад, он рычал без обиды и уносился на новый круг, там, позади оббегая Нагумана, несущего ягненка в поле плаща, и овцу, беспрестанно блеющую, бредущую за чабаном.
   Степь темнела. Они загнали отару в изгородь, закрыли жердяные воротца, столкнули в воду плоскодонную деревянную лодку. Пес сразу прыгнул в нее, но Нагуман шуганул его и, показывая на юрту и на овец, велел охранять стоянку. Арапов сел на весла, Нагуман, столкнув лодку подальше, сел на корму и стал показывать, куда плыть.
   Сергея поразило то, что плоский, пустынный, всюду вроде бы однообразный берег озера, вдоль которого поплыли, для Нагумана был совершенно иным. Непонятно каким образом тот точно знал, в каком месте пристать к берегу. Они шли по одинаковой всюду для Арапова степи, и вдруг, остановившись, из неглубокой впадинки чабан поднял ничем не прикрытое сверху, ни от кого не спрятанное ружье. Переломил стволы, проверил на свет, нет ли ржавчины. Сказал, что ружье оставил здесь восемь дней назад, потому что погода не портилась, а с собой носить надоело.
   Пристали к берегу в другом месте, пошли в степь и не плутая из рытвины забрали побитый, закопченный на костерках чайник, а потом, отплыв еще в сторону, свернутую в комок брезентовую куртку и сапоги. Весь небольшой поход на противоположный берег озера Сергей удивлялся, насколько своей, вроде жилой комнаты, обыкновенной была для Нагумана степь, где узнавал он дорогу то по неприметной кочке, такой же, как и другие рядом, то по лысине на вершине бугра, то по солончаковой серебристой сухой проплешине. С таким человеком по степи, безбрежностью похожей на море, ходилось без боязни.
   Потянуло новым, с другой стороны и холодным ветром, косым углом по озеру потянулась мелкая рябь. Нагуман показал вслед, спокойно предупредил:
   - Буран к нам пошла, сети снимать надо. Волна запутает сеть, мусора набьет. Грести будешь когда, ветер навстречу пускай стоит, сбоку волной лодка переворашивает.
   Озеро, только что спокойное, резко изменилось. Воду будто подталкивали ото дна, она пучилась и бугрилась, везде бежали первые седоватые гребешки волн. За ними, седоватыми гребешками, пойдет сильная волна, сказал Нагуман. Раскачиваясь с носа на корму, добрались до своего берега, успели и снять сети с набившимися в нее сазанами, и оттащить лодку подальше от воды. Проверяя, все ли хорошо, обошли загон. Стреноженная лошадь жалась к юрте, крупом повернувшись к ветру. Теперь уже не прерываясь дул сильный ветер, воздух сделался сумеречным среди дня, начинающийся ливень крепко бил в землю, поднимая резкий запах пыли.
   В юрте Арапов начал чистить рыбу. Нагуман прямо здесь на земле посередине жилища разжег костерок, приладил к огню чайник кастрюлю с водой для ухи. Огонь, клокотанье кипятка понемногу отвлекали от ненастья и пригрустнувшегося настроения.
   Пообедали. Стали пить чай, сидя прямо на кошме, без табуреток, по-казахски подвернув под себя ноги калачиком.
   ..Смотри, я даже научился сидеть так, - по прежней привычке мысленно обратился Арапов к Маше. - Смешно. Сначала ноги немели, а привык. Мне интересно знать все казахское, и обычаи, и привычки, и манеру жить. Вот бы увидела меня таким... Нет, - жестко оборвал себя, приказав себе, - я один. Я живу один, не считаясь теперь и не соотнося свои поступки...
   - Мама твой где живет? - поинтересовался Нагуман.
   - В Москве.
   - Уй, мал-мал далеко. Папа там живет?
   - Он в Москве похоронен. На фронте был ранен, последний раз в сорок пятом, после войны не смогли вылечить. Мне исполнилось три года, когда он умер. Жил сорок семь лет...
   - Моя на Москва приезжал в сорок первом году. Город какой, нишево не помню. Сразу мы на фронт ходил, рядом-рядом с Москва. На кино показывали наша дивизия, Панфилов генерал командир был. Меня тоже ранил тогда немец. Генерал наш погибал, Панфилов. В окоп к нам утром рано-рано полковник приходил, русский, всех собирал, разговаривать нашал. Хорошо разговаривал, говорил нам, в бою как воевать. Приказ, рассказал, полушили. Наступить будем, немцев из деревня прогонять. Там сопка такой высокий был, на война высота называется. Немец окопы копал, пулеметы ставил, пушка стрелял. Полковник хорошо просил, как дети свои, вы, нам говорил, живые все оставайтесь. Наши пушки кончат стрелять, говорил, дам команда на атака идти. Бежите, просил, вперед бежите и стреляйте, стоять на одна места нельзя, немец убивайт будет. В нас, говорил, из пушек стрелять немец будет, из винтовка, из пулемета, а бы бежите, просил, надо самый страшный места бегом бежать, где снаряд падает. И полковник на атака с нами ходил. Я как побежал, страшно, бегу и бегу, мал-мал стрелять успеваю, снег глубокий, дорога нет, трудно бежать. Кругом дым, горит, снаряд падал, страшно, уй... Там падал одын солдат, там падал, немец стреляет на нас, дым везде, взрывается, земля на небо пошел. Я за нашим танком до окопа наверх добежал, немец на меня граната бросая. Нишево не помню. Упал так, - повалился Нагуман на кошму, - небо на глазах крутится-крутится уй как быстро, на щека слева так потекла и говорю одын слова, - апа, апа... Мама, на казахский язык. Потом сознание терял, нишево не помню. Меня санитар в госпиталь забирал, получился в голова раненый. Полковник на госпиталь приходил, медаль давал. А я нишево не помню. Небо крутился-крутился уй как быстро, слезы потекли и я говорю один слова, - апа, апа...
   - Мой отец тоже на фронте был с сорок первого, всю войну воевал.
   - Уй, тяжелый года прошли, Сережа, тяжелый года. Зашем немец на Москва ходил, зашем воевал? У него земля нет, скот нельзя пасти? Шахта, завод свой нет? Уй, как вредил он! Дома зажигал, народ убивал, с наша страна воевал, на другая страна - Чехословакия называется, моя ходил, там тоже немец воевал. Зашем такой делал? Живи на своя земля, никуда не ходи.
   Пес, лежавший у порога, вдруг вскочил и махом бросился наружу, грудью распахнув дверь юрты. Захлебывающийся его лай мчался за ним в темную степь. Арапов выбежал за Нагуманом, схватившим ружье. Два огненных хвоста кинулись в мокрое низкое небо. Выстрелы гулом прокатились над степью.
   - Мал-мал волки подошли, - предположил чабан, вкладывая в стволы новые патроны. - Пугать надо.
   Подождали, прислушиваясь. Рядом с юртой всхрапнула лошадь, звякнула металлическими кольцами пут. Успевая на бегу оглядываться назад, в степь, из-за пригорка выскочил пес и остановился рядом с ними, рыча и сильно напрягая лапы. Шерсть на его загривке стояла дыбом. Вместе обошли вокруг загона с овцами, поднялись на пригорок, постояли, наблюдая.
   - Неужели и летом волки нападают? - не поверил Арапов, прикуривая на сыром ветру.
   - Волка хитрый. Темно, ночь плохой, дождь. Волка думает, мы спать ложился, в степь боимся ходить. Потихонька крадется, овечка думает воровать. Сапсем не знает, какой собака у нас есть, - улыбнулся Нагуман, ненужно вешая ружье на плечо стволами вниз. - Пойдем на юрта чай пить, мал-мал разговаривать. Ношью снова выйдем, на степь посмотрим.
   От холода, странной после города густой черноты ночи и мгновенном напоминании себе происшедшего в Киргизии Арапов ошутил себя обидно брошенным, навсегда ненужным любимой, любимой сейчас прощально, остро, и от тоски своей зашагал скорее, догоняя Нагумана, притягиваемый светлым прямоугольником распахнутой двери юрты.
   Странно, я везде проваливаюсь. Бесконечное ощущение хляби, колышущейся трясины, - думал Сергей, проснувшись ночью. Во сне он слышал выстрелы. Посмотрел. Нагумана сейчас спал, пес не лаял.
   Сергею казалось, что и думать начал в самом сне, хотя при сознании ясном вспомнить то, заспанное, не получалось. Ощущение вспомнилось, сна, общее настроение, - горько-пронзительное предчувствие тревоги. - Ладно. Надо искать какие-то крепкие точки, надо найти, от чего могу оттолкнуться, тогда и пойду. Вообще необходимо зажать себя и держаться, до той, крепкой опоры. У отца были большие неудачи, он умел служить в армии и после своего разжалования, доказывал себя, всё-таки дослуживаясь до очередного звания. Вот и Нагуман не струсил перед той атакой, сумел побежать навстречу пулям и взорвавшейся немецкой гранате. В войну они защищали Отечество; им было ясно, как поступать. Что я защищаю в нашей мирной жизни, где вроде бы события не происходят? По крайней мере так открыто полярно, как было у них, на фронте. Как поступать мне? От чего, ненужного, отказаться навсегда? На что опереться? Не из последних я дураков, в конце концов...
   Каких людей я знал из одногодков своих? Чем они выделялись в ту или иную сторону от нулевой отметки?
   Ларионов. Когда-то - страстный защитник российской флоры и фауны, вдруг забросивший навсегда предмет своей защиты. Честным ли был в помыслах, когда флора и фауна отошла на запылившийся задний план? К чему он рвался? Видимости авторитета борца? И мне срок подошел менять свои идеи?
   Он разве не вспоминался своеобразным предчувствием, подсказкой?
   Ты, милый Сереженька, смеялся, - предчувствие для тебя нечто из области мистики. Не жизненный ли опыт, оно? На примере других мог бы предостеречьея...
   Ларионов, рекламно превозносивший верность своей красавицы жены, убедившийся в обратном и нахваливающий уже религиозную покорность новой жены, новых родственников. Попавший в религиозную секту, молодой начальник среди старух, не начинающий разговоры о морали без Библии в руках, наполненной закладками.
   - Истинной христианской веры в обществе быть не может. Христианство основано на запретах и душе не дает ничего, способствующее обретению счастья, покоя и вечной радости. В нашем двадцатом страшном веке человек задавлен информацией. Верую и призываю поверить, что душе человеческой полезно освобождение от суетности мира. В нашей секте мы братья и сестры, какое же еще светлое будущее нам искать, мы находимся в нем, в мире, любви, согласии...
   И Ларионов снова, через полгода.
   - Вы теряете самого себя, не занимаясь гимнастикой йогов. Я, наконец, пришел к возможности управлять своим организмом и состоянием здоровья. Посмотрите, несложное упражнение.
   Ларионов вставил кончик тонкой полиэтиленовой трубки в левую ноздрю, заталкивая полегоньку трубку в нос, вынул первый кончик изо рта, и взявшись за оба, стал туда и сюда продергивать трубку сквозь ноздрю. Затем такую же процедуру проделал с правой ноздрей.
   - Запомнили? Несложное упражнение, видите? Посредством регулярного проделывания мне удалось совершенно избавиться от ранее мучавшего меня насморка. Вы не думайте, что йога заключена в развитие физического совершенства тела, йога пуста без своей философской части, вы непременно обязаны заняться гимнастикой, не отрицая философскую сторону йоги, и тогда будете награждены способностью пребывать духом своим в состоянии нирваны, попробуйте, непременно попробуйте...
   Неглупый здоровенный мужик, работающий всего лишь сторожен в детском садике. Только на это и способен? Переменил знамена в очередной раз.
   Церковь, одна из оставшихся, действующих. Религиозный праздник в честь какого-то святого. Блистающий золоченными узорами одежды, ведет службу высокий церковный чин, то ли епископ, то ли архиепископ. Позади его раскрываются резные царские врата. Ларионов справа и такой же молодой парень слева синхронно выносят свечи на тонких, почти метровой длины подсвечниках, изображают ими крест, синхронно опускаются на колени, по очереди целуют руку высокого церковного чина, не взглянувшего на них. Целуют и целуют, по ходу действия, и снова - после службы, усаживая тучного хозяина праздника в дорогой автомобиль. "Истинной христианской веры в обществе быть не может"...
   Что же честно, от сердца делал он в России, всегда нуждающейся в сильных, умных, умеющих работать людях?
   Россия... Кем ты оберегалась? Не умеющие ради пустого слова, без необходимости упоминать о патриотизме, во все века истинные граждане твои, любящие Отечество, без принуждения отдавали и трудовые мирные дни, и ратную службу тебе, жизни твоей, процветанию. Чем поднималась ты из пепелищ, какою загадкой? Вряд ли - начальственным окриком, страхом перед наказанием. Посмотришь, и загадки-то нет, - новую силу набирала в любви и преданности народа. Были они и отыскались бы впредь, не дающие затеряться тебе среди стран мира, сгинуть в беспомощности.
   Находились в тебе самой и немногие предавшие тебя. Сколькие отщепенцы натаскивали хлам в пределы твои, обязательно выставляя наперед высокие слова, заботой о тебе оправдывая себя? Сколькие явятся? Как ни пробовали губить исконную сущность твою, - любовь к жизни, - держишься. Но и тебе от их мерзостей никакого толку.
   И ты сейчас далеко, Москва, город мой... Столица страны, Союза, удерживающего право оставаться совестью народов планеты судьбой своей трудной, искренним желанием мира. Столица Союза, живущего только собственным трудом и помогающего стольким странам...
   За века истории сколько в Москве подписано договоров о мире на вечные времена? Горько, что отметались они очередными войнами. Где сегодня ненарушимый, самый необходимый договор о мире, о разоружении всех стран и народов? Что же ты сделаешь, моя страна, как добьешься его? И чем я, капля из каплей океана твоего, могу помочь? Что сделать для тебя? Когда в любой день не одна ты, весь мир может погибнуть...
   - Счастливо оставаться! - бросил я розовощекому пограничнику в Шереметьево, улетая за границу, и вместо ответной шутки получил его презрительный взгляд. Наверное, он решил - я из тех, сегодняшних невозвращенцев, бегу. Почему у нас со старины отворачивались от изменников?
   Как сказал Иван Грозный в первом послании изменившему Отечеству князю Андрею Курбскому: - "Если в своей земле некого подучить губить родную землю ради славы, то вступают в союз с иноплеменниками - лишь бы навсегда погубить землю!"
   Полетел, и что же за рубежом? В первые дни естественный интерес к другой стране, а потом такая тоска от мысли, - вот взяли бы, и почему-то оставили здесь, назад не пустили бы. Пусть Венгрия, пусть страна с социалистическим строем, но ведь не своя? Так и не смог там понять Ларионова, из сектантов нырнувшего в йогу, оттуда - в христианскую церковь, и перешедшего к "правде" западных радиостанций, к поискам возможности уехать в ореоле борца за права человека в капиталистическую страну с настоящей, по его новым разговорам, свободой. Как можно, для чего нужно отвернуться от родной земли? Что бы не происходило в ней, даже не нравящееся тебе, разве не ты способен переменить, помочь в своем доме? Без варягов.
   ..Ночь. Нет голой электрической лампочки под потолком, старого стола, взятого на время из Дворца культуры, книг, страниц рукописи пьесы. Нет постоянной писанины, репетиций, бесед с Евгений, суеты в аэропортах, самолетов, желаний как можно скорее увидеть... Боишься имя произнести?
   Да не нужно. Просто не нужно.
   Ничего нет. И хорошо, спокойно. Шелестит по войлочной крыше юрты дождик, слышен ветер. Никакого желания разбираться, кто прав, кто виноват в тех, московско-киргизских делах. Не до лирических страстей, когда летишь, как фанера над Парижем.
   И приятно неожиданно засыпать, уплывая в тепло старого тулупа и шелесты дождя, просыпаться через время с ощущением свежести в голове, ленивой застоявшейся силы в теле, доставать сигарету, прикуривать от керосинового фонаря, думать, без спешки перебирая, что было...
   А интересная жизнь! Рос в столице, годами среди сплошного урбанизма. Думал ли, что прикуривать приведется от керосиновой лампы? Раньше видел её среди театрального реквизита.
   Нагуман поднялся, вышел посмотреть овец. Золотой человек. Если и чувствует, что не в отпуск я примчался, то все равно не спрашивает, ненужно не лезет в душу. Вот и культура его, хотя живет в степи, работает чабаном.
   - Нагуман, как, не появились серые?
   - Спать тебе нада, спи. Днем заптра я буду отдыхать, мы договорился, пошему не спишь?
   - Не хочется. Скажи, а как ты жил до войны?
   - Уй, до война джигит был, как ты. Завод строил, ташка земля возил. На степь комиссар приходил, весь народ звал завод строить.
   - Где ты строил?
   - На город ходил, живешь ты там. Снашала город не был, завод не был. Амрыканец у царя земля наша покупал, мал-мал заводик строил, на верблюдах руда таскал, железо делал, за граница себе возил.
   - Отсюда? - удивился Арапов. - Так далеко?
   - На верблюд грузит, тащит. Перед война весь народ на степи комисара собирал, завод будем делать, говорил, город. Амрыканец в революция прогоняя, своя богатства хозяин будем, говорил. Снашала я на ташка земля таскал, яма большой рыл, металлургический цех фундамент делал. Трактор нет, машина нет, народ много, все с ташка. Уй! Одын народ завод строит, другой дома, другой железная дорога. Где город, до война бараки из доска и фанера стояли, много-много. Зимой уй, холодно. Завод строим, меня русский старый мастер профессия учил, слесарь. Два год работал, другой мастер на плавильшик стал меня учить, война нашался, моя на фронт ходил.
   - Так у тебя, Нагуман, жизнь - на несколько человек хватит. По тебе историю Казахстана изучить можно.
   - Зашем? Книга есть. Я первый казах, на паровоз залез, поехал, не боялся. Аксакалы наши говорят уй, шайтан-арба, телега с чертом, значит. Я не боялся, ехал, на топка угля бросал.
   - Нагуман, расскажи, как проходит казахская свадьба?
   - Кызымка тебя любит? На наша нация девушка жениться будешь?
   - Нет, просто мне интересны самые разные народные обычаи.0x08 graphic
   - Я на русский язык говорю плохо. Снашала ты расскажи, в Россия какой настоящий свадьба? Я на город ездил к другу русскому, сын женился. Где ресторан собрались, много шеловек сидит, вино пьют, песня поет. Обышаев никакой не виден. Как другой праздник, так и свадьба.
   - А на стенку вешают плакат: "Сегодня все напьемся в дым, чтоб было счастье молодым". Да какое счастье в глупости может быть?
   - Уй, конышно! Пьянства одна, интересна кому? Гости водка пьет, мясо едят, не веселится, не шутил, молодым радость где? Я газета шитал. Какой семья умный, развод делает. На Москва много развод, на Рига, где большой город, шеловек институт учился, больше развод. Пошему? Умный шеловек - зашем семья есть, семья нет. Пошему?
   - Не знаю, Нагуман, это сложно. Старые обычаи поломаны, новых нет.
   - Твоя на развод не ходил?
   - Я пока не был женатым. А знаешь, Нагуман, - сам съоткровенничал Арапов, доверившись пожилому, знающему жизнь чабану, - хотел я жениться на одной девушке, и не получилось.
   - За другой джигит замуж ходила?
   - Нет.
   - Сильна нужна? Бери, - жестко взял за руку повыше локтя Нагуман, - ласковый слова говори, нежный слова говори. На своя юрта уводи, жена будет.
   Как просто, - больно поразился Арапов, - как просто. И кто мог бы жизнь наперёд показать со всеми ошибками, сделанными вчера и раньше...
   ..Ночь, уже другая ночь, без тревожного ожидания волков, без выстрелов Нагумана в темноту, без дождя и ветра, - другая ночь. Нагуман спит, погашен керосиновый фонарь. В предрассветной просини слабо угадываются решетчатые стены юрты. Лежишь, и можно курить, собирая пепел в консервную банку, и дымок тянется наверх, в круглое отверстие посреди потолка, и там слабые, слабые звездочки гаснущей ночи. Снова невозможно спать, не отыскивать, за что в прежней своей жизни, отделенной теперь, можно зацепится и выплывать, выплывать.
   Откосные мощные стены Спасо-Прилуцкого монастыря, под Вологдой. Грезится? Если бы... Знать не хочется, потому что стоял под ними с Соловьевой. Как теперь? Вычеркивать и вычеркивать?
   Надо жить. И важно ни, с кем стоял возле стен Спасо-Прилуцкого, ведь своими глазами смотрел, своей душой чувствовал. Можно, когда уж так хочется, отцензурить, но не зачеркивать все сплошь, повтора не будет. Один стоял. С Борисом. Без Соловьевой.
   Самая настоящая крепость, монастырь, едва не трехметровые у земли по толщине стены, круглые каменные башни, узкие щели окон-бойниц, откуда в Смутное время Руси били стрелами по пришельцам, защищаясь от губителей Отечества, лили на осаждавших горящую смолу и кипяток. Когда представил там, под стенами, жутко стало,
   Разве религиозным памятником монастырь интересен? Где еще оставалась для потомков работа смекалистых русских ладей, в древней архитектуре отдававших богу богово, а родной земле защиту? Даже главный собор остался в памяти не службами, а тем, что был хранилищем богатств московского Кремля в страшном восемьсот двенадцатом году...
   И пушистая еловая ветка, положенная на снег могилы поэта Батюшкова, похороненного в монастыре. Разве не обделенным ранее чувствуешь себя, зная родную историю лишь по школьному учебнику?
   Зачем тянет в заповедные места? Зачем ездил я в Вологду, в Михайловское, в Шахматово, на Бородинское поле? Да вот за этим, чтобы землю свою знать не по школьной программе, не по книжкам.
   А за границу? Мир хочется знать своими глазами. Самым радостным из почувствованного там было желание скорее вернуться и работать, потому что и за границей немало хорошего, а дома - дела свои.
   Евгения. Одна из последних бесед с Женей. Тоже ночью, тоже в окне виднелись слабые, слабые звездочки сквозь неплотные предутренние облака. Как она пошутила? "У нас с тобой интеллектуально-бытовой полумрак". Заметила, что не до шуток.
   Не до шуток, после поездки в Киргизию. Нет, ничего ненужного, не утешался, просто Евгения...
   - Что же, Сережа, думаешь, я знаю одни стихи модной сейчас Марины Цветаевой? У меня есть любимые две строчки. Не знаю, кто их автор. Они как программа для меня.
   Вышли мы все из народа.
   Как нам вернуться в него?
   Вот именно, вышли, и где-то в стороне стоим. Мы молодая и сразу аморфная интеллигенция, бездеятельная, мы более всего любим говорить о себе, о себе. Как мы понимаем и знаем поэзию, как успели - достоинство, да? - прочесть очередную шумную новинку в журналах, обязательно шумную, не по вкусу своему и желанию. Как мы посетили - снизошли, посетили, а не прорвались на концерт дирижера Федосеева, как мы вчера намокли под дождем - минут сорок неужели не сумеем рассказывать об этом потрясающем событии, а, Сережа? Любуемся, любуемся собой, какие мы все исключительные. Чем мы с людьми связаны, Арапов? Для нас народ - серьезно его не видим. Он нам абстрактное понятие, и когда в своих разговорах касаемся народа, имеем ввиду необразованных колхозников и слесарей, мы выше, они ниже, да? Мои соседи работают на стройке, обыкновенные рабочие люди, и между нами отчуждение. Я, не они а я не могу зайти к ним запросто, по-соседски. Соседке нужна соль или еще чего-нибудь, приходит. А я не могу, и не из-за стеснительности. Вот когда бы соседями писатели были, художники, музыканты... Брр, интеллигент второго поколения, я, как любит клеить ярлычок мой отец. Консерваторию закончила - значит интеллигент. С перекосом в башке. А я люблю осенью выкапывать на огороде картошку, на костре печь, есть немытую, из золы. Самое лучшее осталось, из студенчества. Не вру тебе, нет желания играть в псевдотелеэкранную деревенщину...
   - Я верю. Твой отец, наверное, мечтал увидеть тебя интеллигентной? Бывает, когда у самого не очень подучится.
   - Интуиция, Арапов, досадливо улыбнулась Женя, - у тебя собачья, как нюх собачий, пойми правильно. Я никак не могу запомнить образ лица своего родителя. Он то усы носит, то усы и бородку, то одну бородку, то бреется чисто, и одного, запомина0x08 graphic
ющегося, нет. Как будто несколько лиц имеет одновременно, из шкафа их достает соответственно погоде, как одежду.
   - Сурово...
   - Как есть. Вечно обманывать себя?
   - Ну... Ну да, не буду перебивать...
   - Голос сладенький и вкрадчивый, такой сделанный, знаешь? Так и ждешь, из-за сладенького, вкрадчивого другой сорвется, плетью. Помнишь, на озере тебе сон рассказывала? Ребенок уроки учит, рядом папа с нотациями. Своего я не понимала, обманывает когда, правду говорит? Как ты убедился, Арапов, в наследство я кое-что получила? Лгала я тебе изрядно, прости ты меня. Поймешь сегодня, почему себя прячу.
   Я лгала. По заграницам родитель мой не работает, плотинами и гидростанциями не занимается. Ездил один раз, туристом. По своему образованию и специальности он должен заниматься гидростанциями, институт закончил, инженер. В институте он и женился на моей матери, на первом курсе. Я всегда хотела, чтобы он был крупным специалистом, нужным, чтобы приглашали его. По телику смотрела, рабочего с комбината, плавильщика в Индию пригласили, какая-то у них там реконструкция домны, в нем надобность стала. Завидую, Арапов. Крупный специалист, этот рабочий. А родитель мой обожает рассказывать гостям елейную повесть об их любви с десятого класса, его и мамы моей. В детстве я жила то у него, то у матери. Они часто разъезжались в разные города и подолгу жили врозь, зато повесть в его изложении делалась елейнее и елейнее.
   ..Ну и сила, - отметил Арапов про себя, - не злость у неё, сила. Четко видит конкретность...
   Жила с ним - возил в школу на машине, с мамой - естественно, материально было хуже. Однажды мама, когда мы с ней жили в Рязанской области в очередной раз один, едва не вышла замуж за коллегу, она работает ихтиологом, занимается жизнью рыб в прудовых хозяйствах. Ты не подумай, к ней у меня отношение несколько иное, но ведь всё равно моё детство разбежалось на куски, я помню разъезды-съезды и, естественно, то их поотдельности, то вместе, как было. Всякий раз начиналось одинаково. Родитель хвалил архитектурную красоту какого-либо города, материальное снабжение магазинов, непременно выдвигалась козырем доброта людей в том, новом городе, и мы уезжали. Года через два-три город оказывался убогим, сметана в магазинам разбавленная, люди - грубыми людишками, мы собирались в следующий по его рекламе райский уголок, когда втроем, а когда и вдвоем. Было, он один уезжал устраивать квартиру, по году нас не торопился забирать, я говорила. Специальностей родитель тоже много переменил, сей калейдоскоп объявлял романтикой, поисками личности своей, душевной потребностью жить с полной отдачей. Он то инженер по научной организации труда, то сценарист на телевидении, то инспектор по какой-то техдокументации, и все какие-то странноватые работы отыскивал, без серьезной нагрузки и ответственности. Год умудрился совсем не работать, без диагноза врачей объявил себя безнадежно больным. Книжки на диване читал и повествовал, сколько калорий в различных продуктах. Сядешь с ним ужинать, чудесно, калории ешь сотнями, не хлеб с маслом. Теперь он почему-то журналист, пишет статейки о рыбках, синичках, влиянии ветра на таянье снега и бывая в командировках в колхозах, привозит по дешевке мясо и картошку. Раз ездила с ним. В конторе выписали тридцать килограмм картошки, заплатили, а на поле прикатили и нагрузили полный багажник "Жигулей".
   Как-то иду с ним, юная русская девчонка в штатских фирменных джинсах, повел меня в кино, придумал повоспитывать, фильмом объяснить современную эмансипацию и сексуальную свободу. Ещё бы! Семнадцать лет, опасно, того и гляди в подоле принесу. Представь, в комнате своей нашла статейку о противозачатке, и откуда в доме взялась, никто не знает. Прости, Сережа, в девичьей чести моей ты убедился...
   - Женя, дать воды?
   - Естественно. А, две слезинки... Кино с первого кадра - французская женщина в больнице, ей делают аборт. Знаешь, как они показать умеют, с мучением, натурализм? Что ж, если так начинается фильм? На людей рядом оглянуться стыдно, и глаз не закроешь, кино, в зал после шестнадцати пропускают.
   Перебивка, стойкое желание героини в разговоре с врачом не иметь детей, снова ее лицо в операционной, сдерживающее какую-то ужасную боль. Та же женщина, уже элегантная, веселая, ходит по кабинетам у себя на службе. Легко обедает в кафе, попутно сообщает мужу решение уйти от него, в общем нормального и симпатичного мужчины. Далее он спивается, надо понимать от тоски по ней. С полчаса крутят красивые пейзажи, интерьеры квартир, бары, автомобили, на рекламном фоне французские женщины презрительно говорят о мужьях, те без исключения бестолковничают и спиваются, в жизни не способные ни на что, женщины сами решают финансовые и бытовые проблемы, отыскивают для себя любимых и сладко с ними обнимаются в постелях. Ни с того ни с сего героиня находит женившегося на другой бывшего мужа, везет к себе из-за нетерпения иметь от него ребенка. В конце фильма необычайно сильная, деятельная героиня с наслаждением воспитывает ребенка одна, сама.
   Как я устала понимать подслащенную галиматью! Сначала привлекает сила воли женщины, решимость на поступки, но думать начинаешь - эмансипация, от которой реветь тянет, потому что видишь разрушение семьи, сведение на нет уж хотя бы нормальных отношений мужчины и женщины. Тем француженкам какой-нибудь бы приборчик бытовой, и вообще мужчины не нужны станут, даже для зачатий детей, пусть вымирают за ненадобностью.
   Так вот... Родитель идет рядом, после кино, держит меня под локоть и внушает:
   - Ты видела, женщины способны к исключительной самостоятельности, современные женщины сильнее мужчин. У нас тоже так, да наши не хотят признаваться, ты понимаешь, почему. У нас мужчины пьют, изменяют своим женам, не умеют зарабатывать деньги. С детьми возиться не хотят.
   Я чувствую в себе страшное желание, - ударить отца. Выдернуть руку и уйти без слов. Плюнуть, обернувшись, если окликнет.
   Я никак не могу запомнить, какое лицо у моего родителя. Ему сорок два, а он любит приторно жаловаться:
   - Мне перевалило за сорок, я старенький, я больной, мне нужны покой и отдых, в девять часов вечера я обязан лежать в постели. Я непременно должен выдерживать режим, я старенький.
   До чего доходило - свет принуждал меня гасить в моей комнате, заснуть не может, тревожится, что я не отдыхаю. И лечился, и лечился. Я не помню больничного листа, выданного ему поликлиникой по поводу болезни, помню мешочки сушеной травы в шкафах на кухне, коробочки витаминов и пузырьки с лекарствами. От чего он лечился и продолжает, я не знаю. И вот такого радетеля, - хмыкнула Женя, - любить я обязана любовью дочери...
   - А его глаза? Калейдоскоп, боюсь в них смотреть. Такое быстрое-быстрое мелькание, как подбор нужного кадра с выражением, подходящего для собеседника сейчас. Быстро-быстро... Неужели столько лет он пугается быть самим собой, каким есть на самом деле? Почему? В тюрьме не сидел, чего ж бояться?
   Кстати, Арапов, о тюрьме. В детстве мне родители, да и мать, ей он успел забить голову глупостями, часто рассказывали о каком-то моем героическом родственнике, погибшем на последней войне. Выросла я, разобралась. Никакого геройства. Воевал да воевал, вся страна тогда воевала. В детстве о нем рассказывали - ну прямо еще один представитель эпохи Возрождения, как и мой родитель. И фотограф он был конечно же необыкновенный, и рисовал талантливо, и то, и это умел, - бог ты мой! Я рассказываю потому, что житие его входило в программу моего нравственного воспитания, брать пример с него принуждали. Традиции рода, понимаешь? Знала я и о прадеде, имевшем духовное звание или сан, как у них называется? Он был отцом этого родственника. Упоминали о дневнике, оставленном сыном священника. Из-за дневника родственник был им зачислен в писатели. Не ниже Шолохова. Сколь­ко талантов, Арапов! Фотограф, художник, писатель...
   Выросла я - добралась до дневника, великого эпистолярного наследия. Мой родственник, оказывается, служил бухгалтером, в дневнике особенно подробно вел отчеты по приходам и расходам заработков, своих. Его отец после революции оказался в местах заключения, не знаю по какой причине, не это важно. Отец жалуется на жизнь, читаю в дневнике, просит прислать сухарей. Родственник мой выводит красивейшим почерком, о котором в детские годы мне все уши прожужжали, решение выслать сухари, предварительно скопить на них деньги. Неплохое решение. Страниц через восемь дневника родственник придумывает заняться фотографией и на собрание деньги покупает фотоаппарат. Фотографирует какие-то купеческие особняки, записывает свои рассуждения с прохожими, много ли лет простоят особняки и как здорово строили раньше, - отец его все сидит в тюрьме, все ждет сухари. Да, ведь его не реабилитировали! Значит, за дело сидел, а мне подавали персону... а, ну бог с ним! Сидит и присылает очередную жалобу на жизнь и просьбу прислать сухари. Родственник красными чернилами намечает в дневнике нужную сумму и решение собрать деньги на сухари. Вдруг ему в голову приходит фантазия стать художником, он на сухарные деньги покупает кисти и краски, мольберт, и в дневнике много страниц идет описание процесса наложения краски на холст. А отец все сидит, просит сухарей и валенки. Я вычитала шесть просьб о помощи и среди подробных финансовых отчетов о расходах не нашла записи затраченного на посылку сухарей. Одни рассуждения о нелегкой жизни отца где-то на Колыме и даты, когда будет выслана посылка. Не записал? Да там каждая копейка вписана, в графе соответственной, канцелярские кнопки в расход занесены! А отец сидел и ждал. На такой, Арапов, идиотологии из меня пробовали вылепить личность.
   А кобелек? Прости, Сережа, может, и грублю, он был истинным кобельком, один приличный мальчик. Родителям нравился. Мне объяснял, как здорово в пятнадцать лет иметь японский магнитофон и в семнадцать - свой радиоцентр, и что дураки, кто на них, подобных, обижается. Их родители жить умеют, и нечего тут...
   К нам домой приходил. Свидание назначил. Встретилась с ним. Шастали по улицам, в подъезд завел и ринулся. Тебе, говорю, прямо здесь все так и нужно? Устраивает подъезд? А что, отвечает, не так? Я вечера даром не теряю...
   И не было среди твоих знакомых нормальных парней? Как ты сказала? Уж хотя бы нормальных...
   Слабой я оказалась, Сережа. В студенческом стройотряде работала в колхозе, влюбилась в деревенского парня. Он смелый, умел гонять мотоцикл на страшной скорости, вечерами мы и носились по лесным дорогам, где ни одного милиционера, не оштрафуют. В реке купались. Такой он... На меня стеснялся взглянуть, на пляже. Познакомились чудно. Вечером танцы, подходит ко мне, - с кем ты здесь, из парней. Да ни с кем. Можно, я с тобой дружить буду?
   Арапов, я ошарашилась. В нашу эпоху сигарету мне предложат, и постель на двоих - не удивишься. Честное слово, к какой гадости мы привыкли! А этот - смущается, дружить предлагает. Дружить... Нечто забытое, человеческое...
   Он работал трактористом. Сильный, ростом с тебя, - прости, я не сравниваю, - нам кирпичи подвозил, мы у них ферму для коров строили. Обо мне в стройотряде наши девчонки болтали всякое, понятно, вечера насквозь пропадаю, а мы - он очень боялся меня обидеть. Глядит, глаза в землю отводит.
   В город ко мне на мотоцикле приехал. Родители взвыли. Кто он, пара ли тебе? Никакого образование, из деревни. Ломоносов, говорю, не из Петербурга взялся. Поступит в институт, выучится, если понадобится ему и мне. Да у тебя на пятом курсе жених к жениху...
   Интеллигентность нашего рода гублю под корень, по их понятиям. Он - глухая деревня, что между вами общего и так далее. То родитель, исправно в газете выдавая статейки "Золотым потоком льется зерно", врёт за гонорар, деревню любить призывая, то, когда тракторист появился... Взял бюллетень, на этот раз дали, свалились на мою голову пузырьки-таблетки с обвинениями меня в жестокости, слабой я оказалась, Арапов. Но один раз уже сумела настоять на своем, когда в консерватории начались распределения. Там одному человеку радетели мои, - опять подчеркнула Женя, - успели потихоньку вручить подарок, чтобы меня при них оставили, но я сама пошла в деканат и попросила отправить от них подальше. Страшно, Арапов, знать нехорошую правду, и все равно легче, когда знаешь именно правду. Слава богу консерваторию закончила, специальность есть, не пропаду, по крайней мере возвращаться к ним нет желания.
   - Женечка, тебе не хочется чего-нибудь сожрать?
   - Сожрать? - она чуть опешила. - Ты есть хочешь?
   - Да, снова четыре утра, - улыбнулся Арапов, потому что грубым словом решил перебить её настроение и вроде бы получилось. - Невероятные у нас с тобой встречи на высшем уровне. Водила, водила за нос, и приехали. Почему не сразу прямиком?
   - Я тебе говорила, людей опасаться стала.
   - Женя, ведь мы... А почему, кстати, мы тогда, с первого нашего знакомства...
   - Много знать будешь, - сразу поняла, о чем не договорил. - Честно ответить? Я не знаю, как вышло, - я угадала тебя. И пусть буду самонадеятельна, не из тех я, Сереженька, кого по ветру несет. Успеваю подумать, прежде чем сотворить.
   - Давай перейдем на кухню и жратву сотворим, - замял свою неловкость Арапов. Секунда бы, - понял, - и обидел бы без прощения.
   - Накормлю, но вперед и ты мне расскажешь.
   - О чем?
   - Куда летал на несколько дней? Завтра премьера, Арапов, тебе поработать надо было. Ну, рассказывай?
   - Женя, бывает не до шуток.
   - Спасибо, вразумил. За твое отсутствие я этого не узнала?
   - Жизнь пошла... И голодом морят, и прижимают... Так, без шуток. Мне надо было остаться либо с тобой, либо без тебя. Если с тобой - освободиться ото всего прежнего. Тебе - и себе, не изменил.
   - Я тебя, Арапов... За подобную поездку... Я справлюсь, и выброшу тебя вон. Из души, из мыслей, из памяти.
   - А такое уже - напрасно. Мне тоже было - замнём для ясности. Я, Евгения, втихую не смываюсь ни откуда.
   - Пошли на кухню, накормлю. Или сюда принести? Рисовую кашу разогреть?
   ..Если бы надо было сейчас показать актеру, что такое - честность не в кино, - думал Арапов, теперь, памятью возвращая и разглядывая Евгению...
  
   Глава 25
   Ночь. Нужно думать. Нужно вспомнить дни, когда сидел у себя в квартире и ни одного человека не мог видеть. Приходили, давили на дверной звонок. Не открывал. Можно, сейчас, попробовать разобраться честно и точно.
   Где меня сорвало?
   День был как день, тот, отъезда сюда, к Нагуману. Отъезда? Бегства? Уточнять не обязательно, выискивая обидные слова.
   ..И бежит по пляжу девушка, одетая в мою рубашку. Отлётно туфли держит в руках. Зубы, ярко-белой полоской. Голова чуть откинута назад. И такой счастливый смех, такая радость на лице, радость тела - она как солнце, только другие протуберанцы выбрасывает из себя.
   Сколько схватывающего восторга выстреливается из тебя, как ты умеешь быть такой, Женя?
   Ладно, сейчас о другом. Подожди, Женечка, сейчас о другом.
   Тот день начинался вроде бы неплохо. Сумел выбриться, и делать это станком по отросшей щетине было даже приятно, лезвие не жгло коду. Сумел взять себя в руки, сварить яйца всмятку и заварить чай, навести порядок на столе, позавтракать, впервые за одинокие дни. Все записки, заткнутые в щель между дверью и косяками со стороны лестничной площадки, упавшие, когда открыл, поднял и смял, не читая. Выбросил в мусор. Подумал, что неплохо бы проветрить квартиру, прибрать, вымыть полы.
   Тревожно было стоять на остановке, ожидая автобуса в сторону Дворца. Куда ехать? Казниться случившимся там, во Дворце?
   Все-таки поехал.
   Возле универмага попала на глаза автостанция. Сразу выскочил, на остановке. Читая расписание районных маршрутов, вспомнил весь маршрут поездки на сельский праздник, подробно, вспомнил ночлег в доме чабана, имя вспомнил - Нагуман. Здесь и поверил в слова вроде бы не обязывающие, как "заходи" при расставании с приятелем. "Трудно будет, ходи сюда, на степь", сказал чабан на прощанье тогда, после праздника в районе.
   В другом полупустом маленьком автобусе сглатывал желтую пыль степной дороги, мчался в район и водителя автобуса хотелось торопить, мчался из района на попутном грузовике дальше, в поселок Нагумана, там не терпелось ждать другую попутку, никому из семьи Нагумана не мог объяснить, зачем нужен именно он - тебе рассказали дорогу, ориентиры, последние километры шел сюда пешком.
   Встретились. Пили чай, в первый твой вечер здесь, варили подстреленных Нагуманом уток. Нагуман несколько раз повторил, что ты сильно похудел и в степи на вольном воздухе любой человек быстро поправляется. Ты предложил ему деньги за еду, и он удивился. Ты понял, дошло, - здесь нет многого из привычной городской жизни, и нет магазина, и деньги не нужны, не они определяют отношения людей здесь, в степи. Начал помогать Нагуману пасти овец, готовить пищу, сетями ловить в озере рыбу. Простые дела, простая жизнь дела успокаивали. Как решаются дела в городе, стало безразлично. Случится что-нибудь с квартирой - ради бога, уволят с работы - да ладно. Так было, в первые дни и ночи, и с наслаждением радовался недотрагиваемости своей, тишине здесь, в степи, отсутствию людей.
   Где подобное было в первый раз?
   Жизнь зимой в Подмосковье, на даче по Рижской железной дороге. Круг закончился. Но на этот раз - без просвета, потому что самое главное - желание жить работой театрального режиссера, полетело в сторону.
   Впервые получилось наблюдать появление на небосклоне самой слабой поначалу вечерней звезды, низко мерцающей над горизонтом, вдруг с радостью ощутить желание оглянуться на неё, чем занят бы не был, любоваться холодными фиолетовыми переливами...
   Теперь - пора думать. Разобраться самому. Если я хочу нести в жизнь созидание, а не разрушение, если гнусности и подлости не всех привлекают, кому и отвратительны, если честность не отвергнута мной, и пришли силы признавать ошибки, понимать, чтобы обойти их потом, и если меня, в конце концов, учили...
   Спектакль провалился.
   Начинался красиво.
   Взволнованная закулисная суета перед последним звонком. Любимый, немного пахнущий пылью запах кулис. Полный зал. Приставляли стулья в проходах. Человек четыреста собралось, пятьсот?
   Все - как у всех. Прозвучал третий, специально отремонтированный к этому дню звонок. Дрогнув, стали раздвигаться кулисы. Начался спектакль. Пошёл, пошёл... Как ребенок отдельно от родителей, отдельно пошёл, не репетиция, на сцену не выйдешь, не переменишь ничего. Первые семь, первые десять минут... В зале окончательно стихли кашли, перешептывания, тишина, каждое слово со сцены долетает до последнего ряда...
   ..Ты бежишь от воды, счастливая, готовая подпрыгнуть и исчезнуть в воздухе, с такой легкостью отталкиваешься от сырого песка. Я лежу навзничь, наблюдаю, уткнувшись подбородком в кулак. Ты в моей рубашке, на животе связанной узлом. Туфли в руках. У левой косо сношенный каблучок. Волосы, отбрасываемые ветром и показывающие длинную, белую за ухом шею.
   Передо мной ты сдерживаешься, идешь медленно. Глядишь. Ты близко идешь, на меня, я не поднял голову и вижу только узкие мокрые ступни. Но что ты делаешь, что вытворяешь? На солнце ярком - словно пересилили день, светом таким осветили. Или неизвестными лучами? Границу их чувствовал, передвижение медленное от затылка, от плеч к пяткам. Как ты умеешь такое, Женька? Это получается только когда любят?
   Вспомнил, увидев тебя на сцене. Может быть, насчет любви я ошибся. Мне счастливое вспомнилось, и казалось тогда, в первые минуты первого моего спектакля - все меня любят, даже стены, даже прожектора подсветки.
   Двадцать четвертая минута спектакля, полчала... Как работали мои актеры? Да, временами невпопадные интонации голосов, не вписывающиеся позы и жесты. Подражательство, наивщина проскакивали. Да, забывали текст и вставляли бы отсебятину, а то ведь молчали! Эти остановки, остановки голосов...
   Но, черт возьми, прелестная свежесть была в ребятах! Не себя показывали в разных ролях, а роли! Старались...
   Чего можно от них требовать? Сколько лет учат актера работе в училище? Сколько учил ты? Полтора, два месяца? И на что-то надеялся? Ты где был сам? Почему не взялся играть в спектакле главную роль? Она и написана так, что почти все время ты находился бы на сцене и всякую заминку мог бы взять на себя, увести в сторону внимание зрителей. Боялся слишком разительного контраста между собой, профессионалом, и ими?
   Было. И было чуть другое. Очень уж хотелось насладиться самоутверждением, смотреть со стороны пьесу, написанную тобой, видеть ребят, быстренько подученных тобой. Куда ты их поставил, перед чем? Они живые люди, кто-то из них действительно хочет найти себя в этой деятельности и театр любит, и ты бросил их первым их спектакль на провал?
   Сама пьеса, дописываемая среди начатых репетиций, сама постановка - без профессиональных актеров за пару месяцев, - не обман ли?
   Но все ли можно в делах наших канонизировать? Творчество и есть шаги в неизвестное...
   Ты торопился, ты гнал репетиции, не очень-то обращая внимания на неувязки, ты на самой последней репетиции уже оставил ребят, не вмешиваясь, не помогая. Попробовал дать им почувствовать ответственность? Перед пустым залом?
   Они смогут работать, да ведь необходимо научить, и выпускать к зрителю потом, а ты? Моментального хотелось успеха. Получил?
   Хотя черт его знает... Иной и заслуженный-перезаслуженный, и актеры у него сплошь да рядом лауреаты, и пролетают в пустоту. Как в наших делах предугадаешь победу?
   А она манит, а она нужна, ведь это предел, за который потом идти надо будет...
   Отвратительно вот что. Ты рассчитывал научить ребят работать не думая, при твоем внешнем требовании думать на сцене, действием слова не подкреплялись. Ты делал роботов, учил диктаторскими личными указаниями, жесткими, запредельными для личности человека. Можно ли приказать любить себя увидевшей тебя впервые? А приказать человеку со всеми его привычками, характером перевоплотиться в сценический образ?
   Да, ты режиссер, ты диктуешь актерам свою волю. Ты творец, и через них, ими создаешь задуманное на сценической площадке, но они люди, не бестолочи, не роботы, в них не закладывается лента сегодня с одной, завтра с другой программами. Научи, потом и требуй. Забыл Мастера, его уроки?
   Что для них, твоих ребят и девчонок, сцена? Любопытство? Престижные дела? Ты позвал - они увлеклись. Им стала нравится всякая новая репетиция, такую жизнь они полюбили, энтузиазма - через край. И надеялись на радость от успеха в работе. Чудесно призывать "вперед, впереди победа", но как ее сделать? Через чужие разочарования и невысказанные в лицо проклятья? Не получится, здесь - тупик.
   Бедные юноши, бедные девушки, в провал попали. А что, они не искали лавров удачи? Картошку их позвал выкапывать?
   Ладно. Нельзя мне о них так. И все-таки им придется отыскивать в себе терпение, если актерами решили стать. Придется, самым упорным.
   Мне тоже - придется. Смешно бросать театр. И в принципе я взялся за немыслимое. За немыслимое, когда бы кто-то действительно сумел объяснить границы мыслимого в творчестве.
   Кто приходит в творчество? Способные, талантливые, гениальные. Облака облаками, нужно и на землю опускаться. Способных научают, талантливым подсказывают. Гениальный совета не спрашивает, в основе гениальный знает сам. В основе - знает сам.
   Киргизия у меня была совершенно напрасной. В любом случае права Евгения, я должен и должен был до последнего работать над спектаклем, и копать по-настоящему, до глубины. Я заранее был победителем. Ах, как давило нетерпение воспарить, диктовать мысли свои, настроения людям, людьми повелевать. Товарищ диктатор. Не от людских ли желаний правильнее идти? От простого, например, желания понять что видишь на сцене?
   Да, хорошим спектаклем режиссер может влиять на разум и души людей. А где душа - там осторожнее... Почему любили Мастера? V него свой взгляд на мир человечества, его доступно рассказывал через спектакли. Умно рассказывал, что и других влекло.
   Доступно работать здесь, в городе не театральном? Да, как-то надо было подготавливать зрителя. Мне говорили, я пропустил мимо ушей. Тем более что не нужен мне зритель, хлопающий в театре из-за единственного слова на афишах, - академический. Он понимать должен, прежде всего понимать, когда и я не соглашусь размазывать содержание до манной кашки.
   У меня есть образование режиссера. Я был актером. Сам пишу пьесы. Сам ставлю.
   У меня нет бетонной застылости профессиональных театров. Сам, один решаю, что ставить. Как ставить. Мне ли не работать?
   Слишком мгновенно мне потребовалась победа.
   А почему её не желать? Что, другие жаждут поражений? Ну нет, победа - крылья, она и в скульптуре с крыльями. Потому, видимо, и пролетела высоко-высоко...
   Я или авантюрист, или герой. Ну и черт со мной! Кем бы ни был, главное - делать свое дело, как мой отец. Разжаловали, но полковником войну закончил. Как Нагуман. На гранату нарвался, а в атаку бежал. Только я пока начинаюсь...
   Мастер учил подробно анализировать каждую репетицию. Что делаешь, зачем? Репетиции ты свел к простому заучиванию. Ладно, давай медленно вспоминать сам спектакль. Где основное ведущее обстоятельство всего спектакля? В чем конфликт и сопутствующие конфликты? Куда затерялся момент наивысшего напряжения? Где актеры могли акцентировать, на что опираться в действии? Каждая сцена должна выявлять глав­ное, по капельке. Куда пропало? А мысль, главная мысль пьесы... Она должна опережать конкретное действие, так всегда учил Мастер.
   Где что искать теперь, где что искать? Ощущение полнейшего разгрома, каких-то клочьев кругом. Жесткая реальность, - время не возвратить. И, наверное, сложно будет вернуть веру начинающих моих актеров в нужность дела, в успех. Будет? Разве снова будет работа с ними? Вот уж никак не похоже. Проще начать на новом месте, где не знают моего провала и репутация чиста, и начать там, где можно пристроиться, идти за каким-либо режиссером с именем как за ледоколом по реке, не напрягаясь самому.
   До чего сладки гнусные варианты...
   Вот степь. Она не говорит словами, и живая она, такой чистой мощью давит на психику, - сразу отшибает лишние настроения. Безжизненная вроде, а прислушайся к ней, присмотрись, без спешки подумай. Тогда и здесь не пропадешь, не затеряешься. И с людьми - не так же?
   Слабых природа не жалует...
   Когда я начинал учиться, - Москва, авторитеты, громкие имена, сделавшие немало для искусства. Для людей, в конце концов, ибо, на что оно тогда, искусство, кому? Кругом имена, понимал я, а когда же будем действовать мы, люди моего поколения? Не при именах и долгих перечнях лауреатств, премий и прочего, не это основное, - при деле. И вот - мы. Сокурсники мои разъехались по театрам страны, я здесь...
   Я буду. Для того и важно понять сейчас причины своего провала. Напрасно тот рыжий дурак требовал навсегда забыть самоанализ, аналитику называл буржуазной выдумкой. Летел он в небе лебедем, а шлепнулся гусем... Про меня? Смешно, но что-то есть хорошее и тогда, когда начинаешь с провала.
   Собственно я понимал, что пошел на нулевой вариант. На плюс сдвинуть не получилось.
   Нужно... С нуля - на плюс.
   Я буду, и ни в коем случае не откажусь от идеи экспериментального театра. Без эксперимента будут накатанные другими рельсы, каноны, от которых ни влево, ни вправо, но в основе - по прямой в тупик, потому что всякое найденное прежде без перехода в новое качество обязательно заканчивается тупиком. Для чего повторять, что триста раз было? Разве, пока живу, не способен рисковать, лишний раз даже и натыкаясь на стену? Через эксперименты я должен добиваться открытия. Да, открытия. Нужно будет объяснить своим ребятам, что, возможно, мы не первый раз провалились, пусть остаются самые крепкие, без мелочных расчетов на популярность и прочную дрянь. Свое дело делать, и тогда я буду. То есть мы все будем.
   И самое страшное для режиссера, чего я никак не ожидал. Какая-то тревога началась, примерно на пятьдесят шестой минуте спектакля. Потянулась из полутемного зала к сцене. Ты тогда сразу и не понял, что произошло, тебя заботило, успеет ли Сагандык дать вовремя новую серию слайдов.
   Люди вставали и уходили. Двое. Ладно, случайные здесь, подумал ты. Семеро. Ладно. Бывает и из Большого театра уходят, мало у кого какие обстоятельства. Гуськом потянулась группа, с двенадцатого ряда. Потом - в амфитеатре. Не переставая, хлопала дверь на балконе. Её вообще оставили в покое, раскрытой, и по балкону протянулась полоса света из фойе.
   Евгения подошла, там, за кулисой, потребовала от тебя каких-то моментальных действий, как-то остановить провал, задержать зрителей. Пулеметной очередью она напомнила тебе сказанное ею на последней репетиции, после репетиции, после и после...
   Ребята на сцене терялись. Здесь, за кулисами, они еще не знали происходящего в зале, а выйдя на сцену - обалдевали, как будто перед их глазами рушились дома и они могли погибнуть тоже.
   Возвращавшихся за кулисы ты старался приободрить сделанным спокойным голосом. Но, наверное, лицо твое слова не подтверждало, им уверенность не передавалась. Зрители поднимались и поднимались, уходили, не стараясь теперь не шуметь.
   А в чём-то проигрыш и интересен...
   За кулисами Евгения, глаза - в клочья бы разорвала!..
   Пе-ре-жи-вем.
   Мое - это мое, и сам разберусь. Но этот-то журналист поганый! Здорово получилось, через день после спектакля в городской газете статья Павловского. Всем рецензиям рецензия. "Какой нужно иметь талант, чтобы писать в газетах"! - отметил однажды Ренар. И совесть какую... Мерзавец Павловский. Попросил помочь разобраться в личных делах, уговорить Нину Епишеву не рожать от него ребенка, но предполагал ли, что я займу сторону Нины? Выждал момент и мгновенно использовал свои возможности газетчика. Вот уж кто надеется, что после такой писанины я уеду из города. Дурак он, рецензия ничего не переменит в моих делах, а дела его - Нина будет матерью.
   Злобствование вместо попытки уж хотя бы изобразить всесторонний анализ увиденного спектакля.
   "Что сразу бросается в глаза: спектакль громоздок и смотрится очень тяжело. Тяжело и тягостно приступать к разбору спектакля: придется говорить о явной неудаче режиссера Арапова, о том, что громоздкое и многотрудное творение производит впечатление преждевременно рожденного ребенка, ребенка недоношенного, ребенка-уродца.
   Смотреть спектакль трудно из-за поразительной глухоты режиссера к своей работе на сцене, из-за нарочитой и даже вызывающей небрежности его к тому, как он поставил спектакль, как смотрится постановленное им. Приходится продираться сквозь настоящие сценические дебри, и всякий зритель, хоть мало-мальски уважающий театр, должен внутренне корчиться, испытывать настоящие нравственные муки при виде попыток режиссера Арапова втиснуть живое тело жизни в мертвые ходульные формы своего спектакля, его формотворчество действует отталкивающе на любого человека в зрительном зале".
   Спасибо, придурок.
   "Да, режиссер тщится создать свой вычурный стиль, свою особую манеру показа, и дело не в том, что режиссер совсем беспомощен, совсем не владеет своим ремеслом, а в том, что его спектакль постоянно балансирует на весьма тонкой к хрупкой грани, где смыкаются художественное и нехудожественное, где различие между ними очень незаметно и добросовестно сделанную подделку можно принять за серьезное творчество. Невозможно осознать, что пытается сказать зрителю режиссер, у него рот словно набит кашей и за всей какофонией несуразных музыкальных проигрышей, игры светотехники, мельканья на экране кадров слайдов пропадает весь смысл присутствия на сцене актеров.
   Всем нам известно, насколько серьезно относится зритель к нашему советскому театру. У нас в городе по определенным причинам не было театра, но спектакли мы могли видеть по телевидению. Режиссер Арапов попытался создать у нас первый городской театр. Смог ли он выполнить поставленную перед ним задачу? Нет, не смог. Надо прямо сказать, что он обманул все наши надежды, никуда негодным зрелищем оскорбил наши..."
   И так далее.
  
   Глава 26
   Новое утро пришло шумное, суетливое. Стрекоча и распугивая отару, над сопками кружились вертолеты. Ярко раскрашенные, похожие на военные бронетранспортеры, в разных сторонах без дорог проскакивали впервые увиденные Араповым машины. В очередной раз собрав отару, сидели с Нагуманом на сопке, наблюдали. Что-то подобное Арапов видел раньше, по центральному телевидению.
   - Касманавт! Касманавт! - закричал Нагуман, первым разглядев в небе парашют и темнеющий внизу предмет, похожий на круглую крупных размеров бочку. Арапов вскочил на ноги. Вертолеты начали кружиться поближе к снижающему аппарату. Он увеличивался и заметно оттаскивался парашютом, ветром все время на юго-восток, дальше и дальше от их юрты, и там, куда вовремя и добежать уже было немыслимо, машины, вертевшиеся здесь утром, виднелись мелкими. Все равно Арапов вытягивался, встав на высокую сопку, пытаясь подробнее разглядеть. Поразительно больших размеров парашют оттаскивало дальше и дальше, и он пропал смягчился, погасив упругость воздуха.
   - Касманавт на земле вернулся! - радовался Нагуман. - Радио на вся страна говорить будет, мы сами смотрел! Уй, ветер далеко его тащил! Одын раз на другой совхоз я ехал, тоже глядел. Летят! Такая большая щево-то, говорили наушный аппаратур на земля прилетел. Уй, жалко, не на наша сторона парашюта ходил! Касманавт ассалам-умагалейкум говорил бы, здравствуй на земля, рука давай! Уй, жалко! Касманавт сазан давал, молоко давал, - бери, кушайт!
   Часов в одиннадцать утра приехал на машине бригадир Нагумана. Сидел, обсуждал возвращение космонавтов, говорил с чабаном о делах. Арапову передал письмо. Написала Евгения. Разыскивают в городе. Ищут Алибек Алибекович и, как он оказал, секретарь горкома партии.
   - Нагуман, мне срочно б город нужно.
   - Пошему? Живи, отдыхай. Он барашка лечил хорошо, для барашка врач! - гордо объяснил Нагуман бригадиру.
   - Обязательно нужно, Нагуман, секретарь горкома меня ищет. С вами, - спросил бригадира, - я доберусь до поселка?
   - Конышна.
   Грустно было выгружать Арапову из машины свежий хлеб, рис, вермишель, другие продукты, привезенные бригадиром чабану. Почему-то казалось, одному Нагуману плохо здесь станет. Или - себе? В городе...
   - Прощаясь, Нагуман спросил:
   - Чей письмо привозил?
   - От девушки. Меня в городе ждёт.
   - Кызымка хороший?
   - Дааа, - защитно протянул Арапов.
   Бери крепко в рука свой, нежный слова говори, честный слова говори, жена делай. На моя юрта один не приходы? Вместе на гости жду!
   - Спасибо, дорогой Нагуман.
   - Тебе всего хороший. До свиданий, - протянул обе ладони.
   ..Вымытый, выбритый, в отглаженных брюках и свежей белой рубашке в три часа дня Арапов шей по городу. На пять назначена встреча с Оразом Смагуловичем, в горкоме. Молодец, милый Алибек Алибекович. Не стал выяснять, где и почему отсутствовал побольше недели. С работы не уводил. Договорились, получится отработать в выходные дни.
   Грустным сидел Алибек Алибекович в кабинете у себя, расстроенным. Поговорили о случившемся на премьере. "Ай, ты молодец, опыт нет, помогать тебе надо. Пошему не просил? Большой дело начал, почему ко мне редко обращался?"
   - Кого я вижу... - первой остановилась идущая навстречу молодая казашка. - Пора нам и познакомиться ближе? Местной знаменитостью становитесь, носик задираете, пишут о вас, пишут, на планерке по рецензии Павловского прошлась, страсти-мордасти до скандала разгорелись...
   Гульзайра, - вспомнил имя журналистки. - Да, угощала чаем в редакции.
   - Мой брат Султан, - мягко показала согнутой ладошкой на парня, стоявшего рядом. И объяснила брату, - у нас с режиссером Сергеем Араповым почти дружеские, если я не обольщаюсь, отношения, я была бы рада, если бы ты с ним подружился. Руки друг другу пожали? Ну все, подружитесь. Мы с Султашкой... Он мой младший брат,- пояснила, - дома мы его так называем, ничего? Можно, Султан, да? Сережа свой парень, убедишься, у него на лице все написано. Мы с Султашкой идем домой пожевать чего-нибудь, пошли с нами? Приглашаем. У нас и поболтаем, хорошо?
   - Ты чем занимаешься? - спросил Сергей Султана, пойдя рядом с ним.
   - Учусь в Ленинграде, сейчас на каникулах. Журфак, четвертый курс университета.
   - Гульзайра, так и ты, кажется, там же училась? Журналистика у вас что, по наследству?
   - В точку попал. Наш папа был первым редактором, самым первым, городской газеты. Теперь сестра в газете, и я за ней.
   - Почему был?
   - Раненым с фронта пришел, жил недолго, - кратко сказал Султан, посмотрев в глаза. И от взгляда, доверившего дорогое, и от следующих почти слово в слово одинаковых фраз о своем отце как бы на несколько лет вперед Арапов интуитивно почувствовал серьезную мужскую дружбу с Султаном, мягким глазами, крепкоплечим. Он и давнишнюю тоску опять ощутил, тоску по мужским отношениям, - дружеским, плотным, надежным. Может потому, что все прежние друзья теперь жили далеко?
   - Как ваш отец в те года, перед войной, смог получить образование? Я уже знаю, многие пожилые казахи и сейчас говорят с интересным акцентом.
   - Наш дед его учил, он был поэтом. Недавно исполнилось сто лет со дня рождения нашего деда, в Алма-Ате выпустили юбилейное собрание сочинений, - объяснила Гульзайра.
   - Нам приветственный адрес прислали, - добавил Султан. Сбоку Арапов незаметно разглядывал их, и на себе чувствовал внимательные взгляды обеих. Законченность восточного лица Гульзайры, интеллигентного, тонко очеркнутого приглаженными в обе стороны смолянисто-черными волосами, на затылке перехваченных лентой, защищалась умными, готовыми в любой миг съиронизировать глазами. Тонкие плечи и все другое, женское, что ситуацией её дружеского расположения Арапова остановило в возможности конкретизировать, радовали тем, что рядом с ней и себя начинал представлять ростом повыше, видом поинтереснее.
   Лицо Султана было как бы не завершено, казалось - год назад выглядел он иначе, явно прочитывался очередная полоса движения. Лицом он и был похож на студента старших курсов.
   - Ничего, если мы будем тараторить на кухне? - спросила Гульзайра в квартире. - По ходу я приготовлю чего-нибудь.
   - Я больше всего люблю гостить на кухнях, - усмехнулся Арапов.
   - Пойдем, - положил руку на плечо Султан. - Познакомлю с нашей мамой. Если хочешь, называй ее русским именем, тетя Шура.
   Арапов познакомился и, увидев морщинистое лицо пожилой казашки, снова встретившись с азиатским приветствием, - протянутыми навстречу сразу двумя руками, а не одной, как у русских, - сразу вспомнил сегодняшнее утро и Нагумана. Невольно представил, за какими именно сопками пасется сейчас отара. Виделась одинаковая житейская мудрость и на лице Нагумана, и на лице матери новых неожиданных друзей.
   - Султан у меня сын младший, самый последний. Ты с какого года? Султашка тоже примерно тогда родился. И ещё старший сын есть, институт закончил, исторический факультет, редактором на телестудии работает. В другом городе старшая дочь есть, самая первая наша. Училась в университете, где Султашка учится. Теперь философию преподает, тоже в другой город направили. Одна Гульзайра со мной живет, Султан скоро учиться поедет. Ты у Алибека на работе театр делаешь? Алибека знаю давно, про тебя мне говорил. Приходи к нам в гости, хочешь? Приходи. Книги бери, читай. Библиотеку нашу отец начинал собирать, детям. Кушать хочешь? Иди на кухню, пообедаете.
   Ввинчиваюсь и ввинчиваюсь, - подумал Арапов, - в этот город. Еще и с людьми не знаком, а обо мне уже знают. И мне отсюда удирать?
   На кухне Гульзайра, подвязавшись фартучком, жарила оладьи. Султан тоже пришел сюда.
   - Наш битый, наш знаменитый, - улыбнулась Гульзайра. - Посоветую, не принимай близко рецензию Павловского. Я была на спектакле. Потянет, так о моих впечатлениях поговорим позже. Конечно не праздник, когда народ уходит. Ты помнишь, в редакции говорила тебе, что город наш не театральный, зрители надо подготовить, а ты с ходу - новое-разновое, буме - по головам!
   - Что, ему примитив гнать? - вступился Султан.
   - Примитив не примитив, да, ребята, начинать без элементарного... Скажи, ты как представляешь свой экспериментальный театр?
   - Живым, интересным. Старьё надоело. Искать, искать. Новое содержание и новая форма. Понимаете, меня не пугает само слово - экспериментальный, его я не понимаю как невесть что, пойти туда - не знаю куда, найди то - не знаю что. Театр должен стать новым, иначе найденное прежде обязательно придет в тупик, без момента развития. Королёв открыл космонавтику, да? В театре нужно открытие, непременно - открытие, затем и хочу экспериментировать. Не знаю, наверное, некоторые представляют экспериментальный театр как место, где все с ног на голову поставлено и актеры не из-за кулис выходят, а с потолка спрыгивают, из-под пола вылазят. А я хочу театр оставить театром, не рушить основу, но театр - с открытием. Черт его знает, может как раз основу и придется рушить, не знаю пока. Во всяком случае, нужны какие-то совершенно новые пьесы, содержанием способные не пусто-глуповатые историйки рассказывать, а влиять, содержанием, на изменения образа социального мышления. Кто мы? Откуда мы? Как живем? Двигаемся куда? Или топчемся на месте? Тогда - почему? Активный театр меня интересует, а не развлеченческий.
   - Султан, - иронично улыбнулась Гуяьзайра, - Знаешь, какую в редакции Сережа мысль выдал? "Грамотных полно. Образованных море. Умных немного". Я записала, под стекло на столе положила. Ну, садимся? Чай я сама всем налью... Послушай, а почему тебя в твоем спектакле потянуло показывать и революцию? Тебе не кажется, что политика искусство иссушает?
   - Нет! Мне не нравится, что в сознании людей выработался шаблон: революция - событие семнадцатого года, и теперь мы празднуем очередные годовщины, можно и ручки на полку, делать нечего. Я думал и думал. Мы все или разрушаем, или создаем. Нейтральных отношу к разрушителям, от них нет пользы. По-моему, гнуснее всего жить животной жизнью, есть и спать, и услаждать свои простейшие потребности. Обществу от таких какой толк? Я вижу так... Революция сегодня не прокламации и пропаганда в рабочих кружках, революция в новой форме продолжается и развивается борьбой созидателей и разрушителей морали, нравственности, потом уже материального, от живописи и памятников архитектуры до наиболее удобных человеку способов производства. Я видел металлургический комбинат, там в принципе устаревшее производство, не специалисту понятно. Реконструкциями вряд ли добьешься восхождения на новую ступень. Я не думаю, что человек должен работать на заводе семь, восемь часов. Два, три, и достаточно. И пусть работает новая изобретенная аппаратура, автоматические заводы. Вот что высвободит человека, по времени, для наиболее мощного его развития. Что же настанет потом? Ну, когда миллионы станут иметь время и займутся работой умственной, ждать можно результатов непредсказуемо прекрасных. Сама общественная жизнь переменится. И может настать время, когда людям не понадобятся никакие границы, как в нашей стране между республиками, когда они - политически условны.
   - Ты где учился? - спросил Султан,
   - В ГИТИСе. Тогда мне нравилось заниматься историей. Сам прочел двенадцатитомную Историю Карамзина, вне программы, всего Соловьева...
   - У нас есть Карамзин, - сказала Гульзайра. - Старого издания, от папы остался.
   - А история Казахстана у вас отыщется?
   - Ну да... Чай подолью?
   - Спасибо. Я хочу знать историю Казахстана. Живу здесь, глаза как слепые. Обычаи хочу знать, традиции, культуру народа. Ваших писателей, художников, поэтов.
   - Почему - ваших? - остановил Султан.
   - Другая культура.
   - Ну и что?
   - Да, действительно... Я ведь здесь живу.
   - Шала-орс, - произнесла незнакомое слово Гульзайра. - Переводится... Наполовину русский, наполовину казах.
   - Если я живу здесь, я должен быть своим. Без знаний - невозможно, обычаев и культуры. Правда, я знаю, пока, по программам телевидения, вашего отличного певца Алибека Днишева и дирижера Мансурова. Мансуров запомнился, когда сказал на всю страну: "Вот когда я подрабатывал в ресторане, играл на пианино в табачном чаду, среди пьяных, там и дошло, что есть музыка и жизнь совершенно иные". Примерно так сказал, смысл тот же, а доподлинно не помню. Я видел, по телику, правда, как Мансуров дирижирует. Теперь хочу увидеть собственными глазами.
   - Из России ты давно? - спросил Султан.
   - В начале лета... А как вы относитесь к России?
   - Я жила там пять лет, - грустновато взглянула Гуяьзайра. - В Ленинграде училась, Питере, как нравится говорить Султану. Там прошла моя юность, студенческие годы. Ну как можно не влюбиться в Ленинград? Он - мой город. Вот Султану завидую.
   - Хорошо с вами, но опаздываю, в горком нужно. Спасибо за чай, оладьи, я побежал?
   - Будет желание пообщаться, приходи, у нас без церемоний. Ой, - взмахнула руками Гульзайра, - вспомнила! "Корейцы пришли!" Сижу вечером, звонок. Кто, спрашиваю. А у нас журналистка есть, кореяночка, ты ее видел в редакции, и муж - кореец. Кто, спрашиваю. "Корейцы пришли!" Ну, чудаки...
   - Я провожу тебя, - встал Султан.
   - Ты там, в горкоме, держись?
   - Да, Гульзайра, я не смотрю на горком как на устрашительную контору. По-моему, все мы заняты одним дедом, чего пугаться?
   ..Ты сидел один и думал, вспоминая разговор, о Султане и Гульзайре, жалел, что не познакомился плотнее с ними раньше. От них мысли перешли на другого человека, в городе необходимого, по словам людей, и уважаемого за многие свои личные качества. В городе говорят, что, сменив прежнего руководителя, он настоял на строительстве новых двух микрорайонов и поэтому никто теперь здесь не живет в коммунальных квартирах. Он сумел добиться стабильности в работе металлургического комбината и выполнения государственного плана. Сам постоянно следит за строительством профилактория для горняков и металлургов в стороне от города, на берегу озера. Организовал первый здесь городской праздник песни и провел его под открытым небом на центральной площади. Авторитет его начался сразу, когда, приехав в город, отказался от особняка, отдельного, занял квартиру по общим нормам и по городу стал ездить без милицейских мигалок впереди и сзади. Он, говорят люди в городе, всегда быстро решает дело, когда попадаешь к нему на прием, люди часто обращаются к нему и на улицах, когда сам ходит в магазины за продуктами. Он - секретарь горкома партии.
   Ораза Смагуловича срочно вызвали куда-то. Попросил подождать минут двадцать, и ты один сидел в пустом кабинете секретаря горкома, простом кабинете с выкрашенными водоэмульсионной зеленоватой краской стенами, типовой полированной мебелью, памятными подарками городской парторганизации от районных партконференций, полным собранием сочинений Ленина в книжном шкафу и портретом пролетарского вождя на стене.
   Ты сидел один, пытаясь спрятаться за безразличие. Знал, сегодня сюда позвали не хвалить. Тебе без разницы было, сейчас, с какими результатами ты выйдешь сегодня и из этого кабинета, и из горкома партии, и откуда бы то ни было потому только, что, взглянув на телефонную трубку одного из аппаратов, услышал, словно бы магнитофон включили, тот голос, тот разговор с Машей здесь, до поездки в Киргизию. Тебя как сшибли, и подошло безразличие. Почти такое же, как в вечер премьеры. Ты даже не стал прикидывать, что было бы, если б Маша приехала с тобой из Киргизии. Смог бы не допустить провала? И как было бы лично с тобой, и у тебя сейчас?..
   Ты не стал прикидывать. Тебе всегда больше остального нравилась конкретная реальность. Есть то, что есть, и из этого необходимо исходить.
   Театр на нуле. И ты - на нуле. То действовать рвешься, то впадаешь в безразличие. А от нуля в одну сторону плюсы, в другую минусы. Сколькие люди, думал ты, входят в этот кабинет со своими нулевыми вариантами в вопросах личных, бытовых, производственных, общественных, партийных, скольким Ораз Смагулович помогает сорвать с нуля то или иное дело доверенной ему властью партийного руководителя, и каким надо стать, быть работником, созидающим человеком для того, чтобы никто не вышел из этого кабинета с той нерешенностью, с какою в кабинет секретаря горкома партии входил. А он что, - господь бог всемогущий с партийным билетом коммуниста?
   - Извините, Сергей Игнатьевич, - вернулся на место секретарь горкома. - Я не рассчитывал, что нашу встречу прервут с самого начала. Одну минуту...
   Он придавил кнопку селектора и перечислил в приемную фамилии людей, нужных для совещания. Назвал дату и время совещания. Повторил время. Отпустил кнопку аппарата. Переложил на столе авторучку, пододвинул к себе номер городской газеты.
   - К сожалению, Сергей Игнатьевич, меня в городе не было, и вернулся три дня назад. Я не смог увидеть ваш спектакль. Разнос в городской газете вы читали, я думаю. Сражу сказку вам, с редактором газеты и с автором статьи Павловским я буду разговаривать. Я считаю, в партийной газете города писать журналист обязан умно и объективно, не опускаться до личных оскорблений. Таня, - придавил он кнопку селектора, - вызовите ко мне на завтра, на одиннадцать утра, редактора газеты и журналиста Павловского, пожалуйста. Редактор в отпуске? Хорошо. Тогда узнайте, кто подписывал номер в печать. Не нужно, вот стоит фамилия, на четвертой полосе. Замредактора и Павловского, на одиннадцать утра. Спасибо, - и отпустил кнопку селектора. - Я в поезде читал книгу, Сергей Игнатьевич, воспоминания о поэте Максимильяне Волошине. Своеобразная личность, при гостях расхаживал в римской тоге. Чудачества среди творческих людей бывают, я понимаю. Их чудачества занятны при отсутствии влияния на общество. При отсутствии влияния на общество, - медленно, разделяя слова, повторил Ораз Смагулович, глядя глаза в глаза. - Сегодня утром мне позвонил молодой человек, представился специалистом, направленным сюда на работу после окончания одного из московских институтов. Он высказал возмущения по поводу напечатанной в газете статьи, рассказал свои личные впечатления, сложившиеся на просмотре спектакля и потребовал немедленно восстановить в печати ваше доброе имя. Назвал ваш спектакль архиавангардистским, новым явлением, нужным для молодежи. Мне нравится, когда молодые люди звонят, приходят, требуют. Хуже, если молчат. Я слышал и другие мнения о премьере вашего спектакля, не в пользу вас и вашего земляка, требующего не зажимать новаторство на сцене. Мне интересно услышать ваше мнение, Сергей Игнатьевич.
   - Сказать, как удобно услышать вам, или как думаю?
   - Лично ко мне, Сергей Игнатьевич, вы можете относиться как вам угодно. А здесь я - партийный работник. Здесь вам нужно сказать, как думаете вы, - жестко предложил секретарь горкома. - Вы, извините за напоминание, занимаетесь идеологической работой, и встретились мы по вопросу идиологии, а не к папеньке в карман лезете за сладенькой конфеткой.
   - Простите. И устал ото всего, и зная начальство, любящее постройку "смирно".
   Ораз Смагулович промолчал.
   - Я думаю - сделал нужный спектакль. Нужно нашим людям знать, что такое все мы сегодня. Пьесу я вам показывал. Дешёвой скандальщины в пьесе нет, на что мне грязь? Немного доработал, как мы с вами обговаривали, и поставил. Постановка получилась неудачной. Я не выжал полную потенциальную мощность своей пьесы, девять десятых остались в стороне. Но весь спектакль, целиком, нужный.
   - Послушайте, Сергей Игнатьевич. Действительно, что вы словно в воду опущенный? Я понимаю, из-за неудач плясать не бросаются. Вам безразлична своя работа? Вы, начинающий режиссер, человек молодой энергии, сработали один спектакль и сникли? Мне в городе нужен театр. Для людей, трудящихся здесь сами знаете в каких трудных климатических условиях. Культурных трудных условиях - тоже. Мне для них нужен театр. Делайте. Настоящий театр имеет свой репертуар, я жду от вас десять, пятнадцать спектаклей. Вы можете научить людей играть на сцене, чтобы исключить подобные, - кивнул на газету, - оценки, вы можете приглашать к себе актеров из других городов. Вы специалист, и на вас я надеюсь. Нам не нужен шум-гам вокруг одного-единственного спектакля, нам нужны выезды театра к горнякам в дальние поселки, в сельские районы, планомерная работа постоянного, постоянного театра в городе. Скажу вам, что, когда был в ЦК республики, поставил вопрос об открытии в городе картинной галереи, работающей на базе передвижных художественных выставок. Для вас работы на двадцать восемь часов в сутки, не на двадцать четыре, и вы, извините мою резкость, раскисли. Имел бы я право вам рассказать, сколько ракет взорвалось до удачного старта Гагарина...
   - Что, правда? А нам в печати рассказывали совсем другое.
   - Да кто же хвалится неудачами? Есть победы, а есть и рядовая работа, тем более на направлении новом. На премьере присутствовал один из членов бюро горкома партии. Почему вы со сцены допустили критику партийной работы, как он информировал меня, не вполне обоснованную?
   - Вполне или не вполне - можно проверить, текст пьесы, отступлений от которого не было, я вам передам. Да, критично показан партийный работник в сцене на строительстве дороги. А почему, с какой стати можно говорить о критике партийной работы как о критике политической системы? Меня такие переносы поражают. Меня поражает, когда и о партии говорят как о предмете, имеющем физические параметры и при этом остающимся существом абстрактным. Так и видится, - зайдешь в кабинет, а в кресле сидит не живой человек, член Коммунистической партии, делающий в партийной работе то-то и то-то, отвечающий за то-то и то-то, а нечто аморфное с названием партии, что и увидать невозможно. Мне противно словоблудие. Есть конкретная партия, есть конкретные партийные работники, и есть умеющие прятаться за наборы цитат из партийных решений. Они разве не вредят партии? Разве не они опошляют политический авторитет коммунистов? и их запрещается критиковать?
   - Да, Сергей Игнатьевич, крепко наврал о вас в статье журналист Павловский, рот у вас кашей не набит.
   - Ну, а чего...
   - Форму работы, наиболее разумную, мы обдумаем, - сказал Ораз Смагулович и записал что-то на листочке. - Вы не думали, Сергей Игнатьевич, вот о чем... Будем считать, что начало, база у нас есть. В перспективе мы должны добиваться статуса профессионального театра. Что нам нужно для того, чтобы театр без затяжки на долгое время стал профессиональным? Ну, самое первое, хотя бы?
   - Сразу - профессиональные актеры. Нужны актеры, а значит нужны квартиры, зарплаты.
   - Найти много квартир одновременно не получится.
   - Я костяк театра хочу сделать все-таки за счет своих ребят. Разработаю систему занятий с ними, начну учить всему подробно и по-настоящему. А профессиональные актеры нужны.
   - Так... Будем решать финансовые, бытовые вопросы. Почему бы, Сергей Игнатьевич, вам не поставить на сцене классическую пьесу? Островского, Горького, например? "Дачник", а?
   - Рано. Актеры у меня...
   - Актёры испортят? А ваши пьесы портят - не боитесь?
   - Боюсь. И делать буду. Может, одни дураки жить не боятся.
   - Вы учите наших ребят и девушек, учите. Вначале сами отказались от профессионалов, так учите. Ну, а ваш спектакль... Вот что, вы можете его доработать, не откладывая надолго? Дорабатывайте, покажите. Разберемся. Я помню содержание пьесы и знаю, двойственного впечатления у зрителя оставлять она не должна. Новую пьесу пишете?
   - Где-то к концу подходит...
   - Видите? Нужный вы здесь человек. И классика в репертуаре вашего театра должна быть.
   - Я тоже думаю, театр с пьесами всего одного автора - чего-то не то.
   - Может, вам пригодится такой материал? Смотрите, - Ораз Смагулович взял с полки фотоальбом и раскрыл на первой странице. - Вот фотохроника начала нашего города, тридцатые годы. Неграмотные казахи возят ручными тачками землю. Знаете, что здесь? Строительная площадка нынешнего металлургического комбината, первые земляные работы. Вот лучшая бригада землекопов, бригадир Каныш Ергалиев, наш дорогой аксакал. Тридцать третий год. Юрты, первые бараки. Да-да, в таких убогих, на наш современный взгляд, бараках жили люди, первостроители. Пресную воду подвозили из степи на верблюдах, здесь можно посмотреть, на следующем листе. Тридцать восьмой год. Первый пассажирский самолет в нашем городе. Аэропорта не было, в степи садился, степь ровная. В газетах тогда людей убеждали в безопасности полетов. Вот у нас открывали движение по железной дороге, четыреста шестьдесят три километра железной дороги от областного центра, она и сегодня работает. Так... Первые многоэтажные дома, тридцать девятый год. Смотрите, женщины в футболках полосатых, в длинных юбках, тогдашняя физкультурная форма. Первый физкультурный парад города. А? История? Сорок первый год. Вот первый слиток металла, отлитого в сорок первом году, ради чего и строился город, металлургический комбинат. Первый слиток находится в республиканском музее, у нас только фотография. Вы обращаете внимание на лица людей, Сергей Игнатьевич? Забитые, неграмотные казахи тридцатых годов, фигуры сгорбленные, видите здесь? Вот вам наследие царизма. Одежда, а? Кожаные штаны, полушубки среди лета, а? Смотрите, Сергей Игнатьевич. Сороковые годы, шестидесятые, - чувствуете? Самое наглядное преобразование людей. Гордости в глазах все больше и больше, видите? Грамотные, сильные, умные люди, построившие в город, и комбинат, и действительно совершенно новую для себя жизнь! Моя мечта, Сергей Игнатьевич, увидеть такой спектакль. А? Что вы думаете?
   - Для начала надо войти в материал.
   - У нас и сейчас живут немцы, казахи, русские, корейцы, уйгуры, татары. По радио передачи идут на нескольких языках, обратили внимание? И необходимо отобразить конкретные преобразования человека, невозможные без советской, именно без советской власти, власти народа. Чем я могу помочь? Ну, вот альбом с фотографиями возьмите на время, воспоминания наших ветеранов можем найти. Живы многие из них, адреса я вам дам, повстречайтесь, поговорите с людьми. Только смотрите посерьезней. Мы здесь взялись отыскивать машиниста, первым приведшим первый состав с рудой с рудника, так на один паровоз четырнадцать машинистов отыскалось!
   - Я не могу обещать, что напишу пьесу на такую тему. Как пойдет...
   - Понимаю, согласен. А вы - попробуйте. Нужно войти в тему, увлечься, заболеть материалом, как пишут в статьях литературные критики. И личная моя к вам просьба, и, по существу социальный заказ. Мы говорим: всестороннее развитие личности - главная цель нашего общества. Лозунг? Да, лозунг. Но ведь коснуться по существу, на этом материале, к примеру, - дотронулся до альбома фотографий, - личность мы развивали всесторонне и отказываться от своей программы не будем.
  
   Глава 27
   Я не привык, чтобы за меня решали, как мне жить. Я не вещь, я человек, меня нельзя выбирать, я не предмет на рынке.
   Так сказал отцу Соловьевой, когда тот просил остаться, дать им время подумать, и они решат, нужен ли он в зятьях... Такая не смешная концовка. Не комедии. Не на сцене.
   Вначале было...
   Маша подмигнула, вызвала из-за стола продолжающегося обеда в другую комнату, прикрыла дверь, сразу приглушив громкие отцовские подробные рассуждения, как нужно справлять свадьбу, кого из родственников и знакомых приглашать, что покупать из продуктов, - официальная часть торжественного обеда, данного в честь тебя, закончилась! - пошутила, - не подглядывай, я оденусь попроще, - попросила, повернув Арапова лицом к двери, - никого не впускай!
   Так хотелось оставаться вдвоем, что не пошли через комнату, где продолжались голоса собравшихся - распахнули створки окна и выпрыгнули в сад.
   У калитки белел широкий, роскошно-новый автомобиль.
   - Наш, - беззаботно отметила на ходу Маша. - Отец мало ездил. Женимся, твое место будет вон там, - махнула в сторону руля, - отец отдаст.
   - В такой емкости жить можно.
   - Что так пренебрежительно? Отличный автомобиль. Привык к аскетству, пора и о приятных моментах подумать.
   Арапов подумал, но и о том, как неприятно, оказывается, когда тебе указывают место. Да так еще, с условием, в обмен на "женимся". С детства нравилось бескорыстие, чистое, от души.
   Промолчал. Пустяки, решил. Может быть, действительно многие прелести быта пропускал мимо?
   Прошли село. Обогнули поле подсолнухов, за ним Маша показала на два обрывистых, как у оврагов, берега.
   - Вон, внизу, речка Шамси. В ней невозможно купаться, вода ледяная. Река начинается в горах, где-то с ледников, и не успевает нагреваться. Наверху всегда холодно. Дядя ездит верхом в горы на охоту, высоко поднимается, даже летом в сорокоградусную жару берет с собой полушубок. Наверху всегда холодно.
   - Я знаю.
   - Ты был в горах?
   - Я бываю наверху.
   - Аааа...
   Под гармошечку твою
   Я ничего не подпою.
   То ли ты не так играешь.
   То ли я не так пою.
   - Обидные стишки, отметила Маша, прослушав.
   - Ну да, народные, честные... Знаешь, у меня в Казахстане есть...
   - Ты так сказал, словно родился и вырос в Казахстане.
   - А если я родился во второй раз? Может быть, когда-то я жил на земле казахом и не помню, теперь родился русским.
   - Кем родишься в следующий раз, фантазер?
   - Ооо, тогда будет без разницы! Тогда на планете наступит эра всеобщности, человечества вообще.
   - Ты можешь не вырываться за пределы, жить как все?
   - А... А тогда - зачем?
   - Нет, ну как все?
   - Я живу жесткой жизнью. Делаю свое дело. Иногда ошибаюсь. Но человеком себя знаю. Человеком.
  

* * *

   0x08 graphic
..Пишу тебе на самой главной почте страны, на Центральном телеграфе по улице Горького. Увидел всех, с кем встречи намечал. Главный результат поездки сюда, - из здешних бесед, - в основе я поступаю правильно, ибо именно сразу, сразу нужно делать свое дело. Вчера завалился к другу Пономарю. Открыл и удивился. Ты чего, спрашивает, такой вымотанный? Был разговор, отвечаю, почти шесть часов подряд, и такой, о теоретических сторонах театрального дела, что мозги вроде бы как трижды перевернулись. Пономарь предложил шарахнуть водки, не виделись давно. Отказался, залез у него в ванну. Сидели с ним в ванной, пока вода наливалась, говорили. Пришел сынуля Пономаря, первоклассник, к нам, мужчинам. Мать стала его искать, заглянула к нам. Ничего, говорим, заходи, мы в брюках. Сидели, хороший, хороший домашний вечер у друзей. Поздно вызвали такси, укатил к мамочке домой.
   Больше всего интересует, закончила ли ты перепечатку новой пьесы и - работаешь ли над своей концертной программой? Ноты, что просила, тебе нашел. Купил подарок. Какой? Не напишу. Договорился, тебе будет вызов на месяц сюда, для усовершенствования твоих способностей пианистки. Писать об этом не хотел, да удержать радость не могу. Не ожидала? Запомни, сие известие не означает твою какую-либо вечную зависимость от меня, долг платежом красен и прочую дрянь из головки выбрось, но и, друг боевой Евгения, вообще-то помни, фамилия твоя - Арапова, а столичных кобелей здесь порядочно... Прости сразу, если оскорбил. На бумаге не целуюсь. Приеду. Скоро. Сочинил тебе стихи.
   И в одиночестве спокойно покурить,
   Здесь, на скамейке Александровского сада.
   Две строчки, остальное не получияось. Москву ты не знаешь. Александровский сад у Кремля. Да, забыл. Жить будешь, естественно, здесь у мамы. Пока? Приеду.
   Какую-то ерунду я тебе написал и нет главного. Евгения, мы все сами сыграли первый спектакль, сразу в жизни. Очистим от постороннего и - на сцену, в творчество.
   Надоело. Мне всё надоело, от всего отворачиваюсь потому - надо тебя схватить, сжать всеми руками, всеми тосками-печалями, закипающими в днях без тебя, надо твой рот закрыть своим и целовать, и взрываться в тебе, разрываясь от невозможности хорошего без тебя.
   Буду дома быстрее письма. Ты нужна сейчас и всегда, поэтому написал. Пишу тебе и почему-то чувствую, ты рядом. Сдавлю и не отпущу. Не письмо, а - тебя, свою. Только мою.

* * *

   Дождями заканчивалось лето. Арапов - в белом промокшем плаще, без зонта и шляпы поднялся по ступеням подземного перехода, мимо здания Исторического любимого музея прошел на Красную площадь. Как и во всякий день, толпились группы туристов. От ворот Александровского парка к мавзолею Ленина медленно двигалась очередь. Куранты отбили три часа, к Спасской башне зашагал сменившийся караул.
   С утра Сергей уехал из дома к один, так хотел он, был на кладбище, на могиле отца. Долго молчал и на другом кладбище, у дорогой сердцу могиле Мастера.
   Яркими красками играли купола собора Василия Блаженного. Спокойно, мощно чувствовалась государственность древней Кремлевском стены.
   ..И бежит, прозрачно-настоящая на фоне куполов собора, бежит от воды по пляжу девчонка. Счастливая, отвернулась лицом от слепящего солнца, волосы отбросались ветром и открыли высокую, белую за ухом шею. Бежит от воды в моей рубашке, хохочет, легкая, в минуту готовая подпрыгнуть к исчезнуть в воздухе...
   По брусчатке площади вдруг пронесло стаю желтых, первых надвигающейся осени листьев.
   Вот и все, - тревожно подумал Арапов. - Мне знак. Конец лета. Конец первого нулевого варианта. Два дня здесь, и на Казанский вокзал, к поезду. А что там, в государстве, за тысячи километров от столицы? Как там Алибек Алибекович, Гульзайра, Ораз Смагулович, Нагуман, мои ребята? Ребята, ребята... Надо было мне прикоснуться к Москве, да и сами знаете, куда мне от вас, от себя? Как однажды перевел казахскую пословицу Нагуман, человеку принадлежит лишь смерть, а его жизнь - людям.
   Вот и все. Прощай, мой город прежний, прощай, Москва. Я вернусь. А сейчас надо работать...
   К о н е ц
   1982-1985 г.г.
   авторская редакция 2006 г.
  
  
  
  
  

ОГЛЯНИСЬ ЧЕРЕЗ ПЛЕЧО

Роман

Распахни мои крылья, свобода!

Автор.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

   1
   Грустноватый, как всегда, постоянно умными глазами смотрящий и другими не умеющий, глаза не переменить выражением... на самом деле, приостановись, оглянись через плечо? Что было? Зачем было? Почему было так?
   Ты чего хотел, подростком, не со лбом высоким - с лобиком, от бровей до волос два пальца едва умещались, ты помнишь? Ты знал тогда, чего хотел впереди, в пространстве, обозначаемым словом - жизнь?
   Знал. Хотел настоящего.
   А что настоящее?
   Настоящее там, где правда...
   Чего тогда - правда?
   То самое, происходившее на самом деле. Не как требовал кто-то, не как диктовал кто-то с жёстким обозначением "можно - нельзя", не с желанием кому-то угодить, лишь бы не злость в ответ, лишь бы не ругань - стой в стороне, смотри, запоминай единственное, правду. Может, для того каждое утро просыпаешься?
   Утреннее солнце - правда. Накрапывающий дождь - правда. Ночь - правда.
   Почему же среди людей она - редкость?
   Ты идёшь под низкой серостью ватного неба - весь мир им закрыт и придавлен, что ли? - по серому российскому городу. Скучному содержанием и прилаженному к душе, общей надёжностью, - в нём встречаются остатки страны девятнадцатого века. Дощатые тротуары, заборы из посеревшего штакетника, дома в два этажа из красного кирпича с белыми прокладками извести между ними, сто пятьдесят лет назад используемой вместо серого цемента, говорят, для крепости с добавленными вёдрами в раствор настоящими сырыми куриными яйцами. Дома построили купцы, крепчайшие и с признаками классической европейской архитектуры, - окнами, прямоугольными на первых этажах, с овальными наверху окнами вторых этажей, и по классической архитектуре немного вытянутыми повыше, над нижними, чтобы издалека смотрелись одинаково, гармонично с ними, и с кирпичными карнизами, с резными толстыми дверями... кто же хотел жить в доме красивом? И почему нынешние думают, люди прежние были не умнее? Не культурнее? Не понимающими красоты как потребности ежедневной?
   Скучный город не домами, не улицами, заросшими зеленью лип, клёнов, тополей, сиреней, шиповников, скучный город - а как здесь встретить Гёте и побеседовать с ним? Твардовского? Льва Николаевича Толстого? Композитора Евгения Догу? Художника Левитана? Модильяни?
   Побеседовать со своими о своём...
   "Ротонды" нет, вся осталась в воспоминаниях Ильи Эренбурга, и век другой с людьми иными...
   И у Гёте наконец-то спросить, - а вы в самом деле верите в чёрта как в мощность организующую? При том, когда он полностью выдуман и в реальности не бывает?
   Город, немного подсказывающий - надо вырваться из него, на чуть-чуть. Переменить замыленность восприятия на свежесть. Потому что одни и те же улицы каждый день, а за ними - поля и леса. С противоположной особой жизнью. Птиц, комаров, кабанов, лосей, волков, медведей. Людей всегда опасающихся.
   Наверно - правильно, и учиться надо у них, людей опасаться? Люди запросто лишают жизни. Сбивают автомобилями на асфальтовых дорогах, стреляют из ружей, загоняют в капканы и перерезают горло, подставляя банку под горячую кровь, выхлёстывающую из тела животного жизнь.
   Людей опасаться...
   Жесточее животных...
   Разыскать всё как есть, сущее называя точно... без намасливания пристраивания лжи, и полулжи, и желания как-то сказать - не понимая её, сущности, видя и не понимая...
   Или не видя, и не понимая разумом, провидчеством...
   Никто не знает, можно ли было, получится ли родиться где-то в космической необозримости, на другой планете.
   Планету невозможно выбирать.
   Как и желание собственного рождения, в общем-то случайного.
   Некого спрашивать, некого...
   Может быть, нас всех послали жить здесь, временно, чтобы знали на будущее отличие плохого от хорошего?
   С секретом, спрятанным в русских народных сказках: - "Облили его мёртвой водой, затем облили его живой водой"...
   Пока - обливают не живой...
  
   2
   Взрослый мужчина сидел на азиатской сопке. Разглядывал зеленовато-тусклый бурьян перед собой. Протянутые в обе бескрайности полосы рельсов железной дороги. Деревянные столбы с проводами рядом с ней. Буроватую степь за ними и самое нужное, голубые мягкие горы.
   Горы начинались подъемом степи за железной дорогой и за буроватым цветом травы сразу делались голубыми, мягкими, со светловатыми отдельности новых гряд за ними, самыми первыми и новыми, новыми всегда, сколько не смотрел на них. Тут как облака присели на землю, прижались к земле, выделенные мягкими голубыми и светлыми переливами, и в мягкость свою притягивали, когда разумом понималась их навечная крепчайшая окаменелость. Сгущенный воздух делал выступы гор и ущелья голубоватыми, своими, теми самыми, из детства.
   И тогда, и сейчас тянуло пройти сквозь них, не по ним - сквозь них. Закутаться в них, в горы. Набросить на себя, как куртку.
   Самому сделаться горой...
   Природа, здесь, не переменилась за полвека. Свои голубые горы как проводили давно, так и встретили, теми же оставшись.
   Голубые горы показывали остановленное время. Становилось понятно, почему сколько не иди - черепаху не обгонишь.
   Медленная черепаха истиннее любого поезда, любого автомобиля...
   До половины тихого неба горы, горы нежные, без жёсткости ледников на самых вершинах...
   Вот я и возвратился, без слов сказал сам себе мужчина. Несколько разных стран позади, и все они оказались не достижением, все они стали приложением с этому месту, родному...
   Зачем я там был, в других географиях и погодах? В заасфальтированных торопливых городах с цивилизациями - от них отвернуться хотелось в иное, вот сюда вернуться...
   Да, я здесь никогда не смог бы сделать, чего добился там.
   То ли делал? Тем ли занимался? Разве там было настоящие достижения?
   Были. Были, настоящие.
   Вместе с обломами пониманий прежних, с переходами в состояния, в знания новые, вместе с тоскливым пониманием отказа от прежнего...
   Вроде школьных переводов из класса в класс.
   Грустно-то почему?
   Надо подумать. Выверить с безмолвием голубых, мягких, своих с детства гор...
   Тишина. Тишина постепенно убирает лишнее, намусоренное в душе и памяти...
   Тишина нужнейшая.
   Ни человека рядом. Ни суслика. Ни птиц.
   Взрослый человек поднялся, раскрыл широко руки, пошёл через рельсы к горам, с потребностью обнять, с потребностью к ним, сразу всем, прижаться полностью телом...
   Обновляясь...
   Пронзаясь запахами степи детства...
  
   3
   Мужчина Аркадов медленно наблюдал белый азиатский город, бывший для него тем самым, местом юности. Здесь само солнце за четыре тысячи километров от российского присеверного места жительства переменилось с жёлтого на белое, географией азиатский город протянулся ближе к экватору.
   На торцах пятиэтажных домов от крыш до асфальта тянулись живописные портреты каких-то азиатских стариков с одинаковыми серыми бородками клинышками, в меховых малахаях, национальных шапках, и в чапанах, расшитых орнаментами. В сквериках, на площадях высились бронзовые бюсты таких же, некоторые сидели на конях с вынутыми взмахами саблями. Позади бюстов зачем-то стояли настоящие, из коричневатой кошмы, круглые юрты. Попадались настоящие танки на постаментах и реактивные истребители шестидесятых годов, тогда секретные. Почему - как-то не понималось, в городе на заводах никогда их не делали.
   Город остался тем же, почти без новых домов, со школами, переделанными в многоэтажные магазины, и магазинчиками сплошь и рядом. Два общежития для рабочих и молодых специалистов, весёлыми бывшие и для него в юности, пятиэтажные, длинные, стояли как после войны, страшными: ни одной двери и дверной коробки, ни одной рамы в пустых окнах. Тоскливенькие, как любое, показывающие конец человеческой уютной жизни.
   Под белым солнцем, расположившимся всюду, сделавшим город без теней, на центральной площади грохотал настоящий духовой оркестр, выдувая военные марши. Аркадов пришёл сюда, на подтягивающие к себе грохотания басов и барабанов.
   На длинном высоком крыльце Дома культуры со скульптурными рабочими и колхозниками над фронтоном и по сторонам колон греческой классической архитектуры, передёрнутой сюда, перед микрофоном говорил азиатский лицом генерал в золотых погонах, золотыми лавровыми ветками на козырьке и околыше фуражки, с орденами и медалями невиданными, национальными, наверное, с золотыми витыми аксельбантами с правого плеча, строгий и торжественный. Перед крыльцом строем по четверо старались прошагивать юноши и девушки, одетые полувоенно, без погон. Выкрикивая приветствия генералу и ряду чиновников за ним, и на жаре одетых в чёрные английские костюмы. На длинных лавках по сторонам площади тесно сидели местные жители, мамы и папы, по их лицам. Горожане стояли и за ними.
   Пригляделся. Правее, в стороне от торжественных чиновников, с двумя такими же, застёгнутыми на все пуговицы, отпружинив икры сдвинутых ног назад, сложив согнутые руки под грудями, в белых тесных брюках и лёгкой фиолетовой майке с рукавчиками, на крыльце для начальствующих, стояла...
   Стояла Ксения Андреевна Воронцова, соседняя бывшая девчонка из дома, где после надоевшего общежития получилось снять комнату в коммуналке.
   То ли задержавшийся взгляд своей физикой сработал, то ли...
   Один из чиновников протянул указательный палец, точно в сторону Аркадова. Немного повернув голову, Воронцова пригляделась, помахала длинными пальцами поднятой ладони. Переговорила с двумя чиновниками, кивающими ей головами, задвигала ладонью к себе, зазывая взойти.
   Перед крыльцом сложили на асфальт автоматы не военные молодые пацаны, кланялись друг другу как японцы, изображали рукопашные короткие сражения, кланяясь почему-то и на прощанье. Бежали подбирать автоматы.
   - Боже, боже, глазам сразу не поверила... Ты откуда взялся? Вы откуда взялись?
   - С соседней улицы. Музыку захотел послушать.
   - Уважаемые коллеги, - повернулась Воронцова к чиновникам, - перед вами сам знаменитый Аркадов, бывший наш горожанин, ставший известным в России...
   - Ай, пошему не прислали телеграмму? Такой шеловек, такой шеловек, гордость нашего любимого города! Мы мог организовать торжественный встреча на вокзале, с цветами и оркестром, наш аким...
   - Так называется мэр города, - пояснила загордившаяся Воронцова.
   - Ай, наш аким сказал вам на вокзале речь! Уважаемая Ксения Андреевна, наша звезда, наша министр радио и телекоммуникация, написала бы подчиняемым снять кинорепортажа! - добавил второй, успевая прислушиваться к словам генерала, объявляющего праздник законченным. - Знаменитый шеловек, вы с нашим министром Ксенией Андреевной вместе учился в школе?
   - Мы жили в одном доме, на улице Фрунзе. Где послевоенные пятиэтажки сталинской архитектуры.
   - Известный всему миру наш земляк! На Байконуре летал на космический пространства! - подвёл чиновник к акиму, стоявшему в центре чиновников за генералом.
   Улыбающийся аким указал чиновнику справа, пускай немедленно позвонит кому знает и оформит на гостя города трёхкомнатный номер в гостинице для почётных гостей. Добавил, завтра состоится дружеский ужин в банкетном зале той же гостиницы, он сам утром просмотрит составленное меню.
   - Исполнить. Меня извините, обязан ехать на второе мероприятие. Жалею, не отменить, должен и обязан, будут снимать хронику для показа нашему главе государства. Помощник, передайте нашему министру Воронцовой, проводит гостя по городу, называется экскурсия. Достижения на прогулке рассказывает, скажите ей.
   - Спасибо, ответил на все заботы, им не попрошенные, Аркадов.
   Подошедший генерал отдал честь, - радуюсь насчёт приезда нашего знаменитого земляка, ошен, ошен довольный, - пожал протянутую руку сразу двумя своими.
   Аркадов вспомнил, местные часто говорят звук ш на месте нужного ч.
   - Всего вам доброго, - пожелал генералу, уважающему, на самом деле, мягкими чёрными глазами.
   - Известный-разъизвестный, - поджалась боком Воронцова, дождавшись возвращения к ней, не ушедшей с крыльца. - Пойдём на экскурсию, передали мне указание акима, расскажу насчёт достижений города. Всем известно, как горожане любят свои родные улицы, скверы, парки. Совсем недавно наш любимый город украсился ещё одним достижением, строителями построен...
   - Ксюша, здравствуй, - возвратил её на нужное сближение. - Я тебе не чиновник из президентской компании, пошли к нашему дому, давно его не видел. Скажи, для чего громадные портреты бабаев развесили на домах и в виде памятников расставили?
   - Андрей Владимирович...
   - Полагаю, я тебе Андрей?
   - Согласна, Андрей. Наше государство молодое, после отделения от СССР понадобилось возрождение культуры. Бабаи наши поэты семнадцатого и восемнадцатого века, как и скульптурные изображения.
   - Подожди. В те века не было фотографии, не было здесь национальных художников. Так откуда взялись изображения лиц?
   - Будем считать, они условные, типичные для местной коренной национальности. Надо им выходить из положения неизвестности?
   - Стихи их остались? Опубликованы собрания сочинений?
   - Стихов и поэм нет, пока разыскиваются специалистами.
   - Понятно, напишет кто-нибудь заново и им припишут.
   - И для чего мы настолько строгие?
   - Да враньё всякое надоело. Понимаешь, мы живём во времена, когда нам всем пытаются головы повернуть спереди назад, вместе с мозгами. Тут бабаи, в России вместо точных наук в школы настойчиво заталкивают мракобесие поповщины. Мне придурком притворяться не требуется, меня интересует только не лживое. И - точное. Без подсовывания специально придуманных заменителей, для изображения "вроде так было". Подтверждаемое либо фактами, либо формулами, либо законами физики. Наука всегда правильно стояла против мракобесия. И будет стоять. Фактическим объяснением устройства мира раздавить любое враньё, приспособленное для запихивания человека в рабство.
   - Строгий какой, строгий... Купим мороженное? Обычное, сливочное в вафельных стаканчиках, как раньше покупали?
   - Когда ты пришла под Новый год на телестудию, там твоя мама редактором работала, и я там сидел у друга, молодого художника, ты ходила по коридору, по кабинетам - белый свитерок, грудочки кругленькие, юбочка позади колышется, очерченность коленок и ног ниже под ними не отцепляла взгляд никак, по динамикам везде, в коридорах и кабинетах крутилась песня "Снег летит надеждой новой", ленинградский ансамбль пел, почему-то от тебя во все стороны разлеталось напоминание, счастье будет скоро, и разлетались волосы густые, длинные, почти до зада, а я молча думал, неужели какой-то мальчик дотрагивается до тебя, обнимая?
   - Встал бы со стула и обнял.
   - Я понимал, где не для меня. Куда делись твои длинные волосы?
   - Верь, не верь, месяца два назад придумала переменить, как выгляжу. Обрезала их, попросила подстричь коротко, а тебе как? Смотреть не хочешь?
   - Смотрю. Когда молодая женщина обрезает волосы, - незримо переходит в следующее значение, прощай юность - началось взрослое. Та, бродившая в восьмидесяти годах по телестудии, накладываешься на себя такую. Потом ты быстро вышла замуж. Наверное, девушки перед замужеством пахнут, как собаки перед кобелиной свадьбой, привлекая запахом?
   - Дурак ты, Андрей, как сейчас врежу по рёбрам!
   - Извини, бурлит внутри...
   - Живот заболел, разве?
   - Повыше. Где душа невидима. Нет мягкого сочетания того и сегодняшнего. Как ехали, ехали, не в ту сторону приехали. Тогда я был никому не интересен и тебе тоже.
   - Хочешь чего-нибудь переправить во времени прошлом?
   - Не знаю, может - получится...
   - Ты не обедал, угадала точно? Пойдём ко мне, в то самый дом, где выскакивал по утрам из соседнего подъезда. Почему ты сюда вернулся?
   - Есть город, где в детстве я плыл и тонул, и на берег выбрался к счастью...
   - Песня "У Чёрного моря"? У нас только речка.
   - Море с названием жизнь. Здесь я раз задумался, неужели всю жизнь буду приезжать на ремонтный завод и каждый день вытачивать болты, гайки? В тупом уголке замусоренного цеха?
   Прошли перекрёсток.
   - Да, есть море, в котором я плыл и тонул... Море безвыходности...
  
   4
   Их улица Фрунзе, переназванная после исчезновения прежней страны СССР фамилией "художника пятнадцатого века", подсказала Воронцова, и рукой махнула на слова - у них первый живописец появился в 1928 году, - осталась тенистой тополями. В городе близко к поверхности земли выходили солончаковые слои, сжигающие корни деревьев лет за десять. Тополя выстояли, хотя и не выросшие высокими.
   Красивая улица затенялась листвой, с пятиэтажными домами с лепными орнаментами, утопленными в стены полуколоннами, классическими фронтонами, с жёлто-золотистыми стенами, недавно покрашенными.
   Тот же дом, и квартира Воронцовой та самая.
   - Ты одна живёшь? А где твои родители?
   - Как знаешь, мой отец работал начальником ремзавода. Началась приватизация, завод стал нашей собственностью. Папе подошёл пенсионный возраст, продал недвижимый завод, купил квартиру в нашей республиканской столице, пятикомнатную. Там живут. Я осталась одна в трёхкомнатной. И оттого, что наследственно являюсь правнучкой польского дворянина по матери, мне нравится жить не стеснительно. Видишь, одну комнату рабочие мне соединили с кухней, во время ремонта, убрали стену. Стало такое модным, простор нравится. Да, звонили мне, для тебя номер в гостинице для исключительных гостей готов, тоже трёхкомнатный.
   - С прослушками и видеокамерами?
   - Честное слово, не знаю.
   - Знаю я. Не хочу чувствовать себя зверушкой в клетке зоопарка, под наблюдением.
   - Ну, раз мы пообедали в ресторанчике, - обернулась навстречу, - сварю кофе и будем болтать? - включила бесшумный вентилятор, - жарко сегодня. Тебе что нравится в жизни?
   - Думать. Привычка появилась. Отсюда уезжал - школьное образование, никаких учёных в городе, а потянуло непонятно во что, но направлением наверх. Попозже институт, прибавкой академия, очнулся и оглянулся - куда занесло... Привычка появилась самостоятельно мыслить. Сама по себе появилась, - прошёлся от окна, прежнего, к дивану напротив кухонной газовой плиты, сел, прислонившись к спинке. Раскинув руки по верху. Воронцова насыпала кофе, залила водой и поставила на огонь.
   - Расскажи дальше?
   - Не знаешь, где сейчас та девушка, в восьмидесятых она закончила школу и сразу поехала в Москву, поступила в театральное училище имени Щукина? Вернулась после экзаменов счастливая, мне рассказывала, какие известные всей стране у неё экзамены принимали. Почему-то она не стала известной по театрам, по кино. Я ей желал сниматься в кино, переживал за неё, пусть бы у неё получилось...
   - Таня Соловьёва. Сюда не приезжала больше, не знаю.
   - Так была взбаламучена поступлением, так торопливо рассказывала... Нам тогда не хватало, что увидел попозже. Смотрю фотографии американцев, старые, первых поселенцев одного из штатов. Стоят возле конусной брезентовой палатки, примитивной, в пустой долине, ни города ни села рядом, но мужчины в белых рубашках под мятыми пиджаками и при галстуках бабочках. Почему? Малейший признак культуры, а есть. На фотографии их печка-буржуйка. Дверка печки - литьё, полностью в декоративном орнаменте.
   Смотрю хронику кино, танцы в Америке, начало семидесятых годов. Твист. Молодые девчонки в плотных брючках, показывающих фигуры, разного возраста женщины в выразительных платьях, мужчины в костюмах как с выставки, бабочки обязательно, и семидесятилетние оглядываются на танцующих и начинают пробовать танцевать, и толстячок выдаёт весёлые крутиловки, не запыхался.
   Тогда нам вбивали в головы - твист танец капиталистический, танцевать под запретом, кто на танцах пробовал - фотографировали и на большие листы фото в витрины центрального гастронома, со значением они - враги народа и всего нашего общества. Одну молодую учительницу помещали туда раз за разом, на фото, не знаю, может и в школе запретили преподавать. Почему нам запрещали в жару ходить по городу в шортах? Помнишь, тогда понавезли, продавали по всему городу венгерские комплекты, рубашки навыпуск и к ним шорты той же расцветки? Узкие брюки нельзя, мини юбки нельзя, с утра до вечера думай насчёт единственно разрешённого - о повышении производительности труда. Зачем из нас настойчиво мастерили уродов? Стадом проще управлять, но ведь и та учительница, и я с желанием научиться танцевать твист, люди сами по себе, со своей природной сущностью, со своими желаниями личными?
   - Закончилось с СССР, Андрей...
   - Так писать стихи нельзя, так писать картины нельзя, такие оперы не нужны народу, нельзя, - и для некоторых заканчивалось или сваливанием в пьянство, или лечением в психушке. Людей ведь изуродовали? Переменюсь. Перейду на кофе и кулинарию, чтобы тебя в тоску не передвигать. Примерно показал, о чём и как привык думать, понятнее выглядеть для тебя. Пенку с кофе не снимать, получится вкуснее. И добавь крошечку соли. Закончилось с СССР, не закончилось с превращением людей в уродов.
   - Соль в кофе? Не слышала, до тебя. Попробую, как сказал. Насчёт уродов... Отсюда многие вынуждены были переехать в Россию, после объявленной самостоятельности нового государства. Поэтому бывшие общежития для молодых специалистов, бывшие жилые дома стоят без окон и дверей, разгромленными. Уезжающим так и говорили, вы никто, мы здесь новые хозяева. Чем ты на жизнь зарабатывал?
   - Преподаванием в университете. Гонорарами, у меня появлялись книги, научные. Тащили в депутаты Госдумы - отказался, когда бы я там занимался наукой? Сидеть и каждый день слушать бестолковые речи? Вместо выборов в неё слетал в Космос, понадобилось меня отправить по некоторой теме. Приглашали на международные научные конференции, с полным обеспечением проезда, проживания, с гонорарами за мои выступления.
   - Андрей, ты стал элитой?
   - Мне такое определение не нравится, тщеславием не заразился. Я сделался сохранившимся человеком. Сохранившимся от разрушения человека в человеческой личности. И уединился в сторону от власти, от стадности.
   - Пей кофе, сохранившийся человек. Я сейчас присоединюсь.
   Отошла к окну, резко глянула на сторону, глазами тревожными, глазами боящимися - помешают, отпряньте, - как передала кому-то посланием подальше, потянула с бёдер белые тесные брюки, появлением на просмотр тонкого пояска светловатых трусиков с плоскими волнистыми узорчиками, нашитыми на поясок, стянула, сложила и повесила не спинку стула, появился и лифчик с плоскими узорчиками на бретельках и внизу чашечек, - позволения твоего не прошу, климат приучил дома так ходить.
   Ксюша и осталась как раньше, умеющей поразить неожиданностью. Твёрдо сделать нужное ей. Было, после выворота из случайного замужества, - схватила самое нужное, взорвала за несколько неожиданных, резких движений...
   Присела напротив, за столик с печеньями и чашечками, глянув на печенье другими глазами.
   - Забыла сделать, чего хотела.
   Поднялась и включила вентилятор.
   Тонко запахло понятным желанием...
   - Интересно в тебе сохранилась та, восьмидесятых годов девчонка, наверное потому, что ты осталась с не раздавшейся фигурой, худощавым, слегка выпуклым вдоль животиком... Немного укрупнилась, а так... Вертикальная впадинка в середине живота, не рожавшей... Изогнутая движением... И по впадинке с двух сторон, ближе к торсу...
   - Поподлизывайся, поподлизывайся, - без зеркала поправила обеими ладонями короткую причёску.
   - Совмещаю. Прошлую и сейчас.
   - И у тебя совмещение пока плавает в непонятности или как-то... как-то схождение намечается выводами?
   Протянул руку к руке тонкой, - Воронцова поднялась сразу, включенная перекинутым электричеством. Вздрогнув, от мысли своей, от чувства? Совсем закрыла глаза, совсем притянулась полушажком и губами втянулась в губы, соглашаясь с поцелуйностью, растекаясь поцелуйностью...
   Пролетев выгнутую упором спину, руки съехали ниже, на бугры...
   Нарвавшись на шары зада...
   Крепче прижав тело к телу за шары зада...
   - Жопа у тебя тугая, не широкая и крепкая, бархата... гладенького... из ума выкручивает...
   - У Маньки-развалюхи её ищи! У меня не жопа, у меня попочка! Точно тугая? Неожиданнейшая похвальба мужчины! В первый раз.
   И Ксения нервно, вырванная из всех своих накопившихся, намусоренных ограничений, всех стеснений и нельзя, захохотала и хохотала, переходя по кухне к плите и к окну, и к столику назад, вытеснено появившись в новой для себя и сущности, и разрешённости, и непривычности...
   Сбросив жёсткую шкуру осторожности, боязни ошибки...
   Притрагиваясь пальцами к губам, пробуя, не вспухли ли?
   Соглашаясь со сдвигом тонкой ткани ниже плотной густоты волос, открывшей собранное тепло и тревогу, накопленное направление желания точного, сейчас...
   Запаха согласия разливчатого...
   - В дальней комнате кровать, - вышепнула, утопая, качнувшись...
   Пошатнувшись на порожке комнаты дальней, с хохотком нервным согласившись со стягиванием остатка одетого уже co ступней ног, согнув их в сторонах над собой, поймав секунду жёсткого вторжения, прислушиваясь с чмоканьям, всхлипчикам себя там, под курчавостью волос, приподнимая лицо и пробуя разглядеть, обязательно убедиться и помутневшими, убеждающимися глазами...
   - Сбылось. Без надежды - через года сбылось.
   - Уточни тему, Ксения Андреевна?
   - Когда я по глупости вышла замуж после школы, ответила тебе на твою обиду: станешь моим любовником. Сбылось.
   - Муж, любовник, все эти юридические уточнения... Мне нравится человеческое. Как писали в старых романах, между ними появилась близость.
   - Ближе некуда. Слезай с меня. Нет, нет, - прижала и руками, и ногами, накинув на спину. - Лежи, я тебя чувствую...
  
   5
   В синеватых в крупный белый горошек плавках и таком же лифчике Ксения Воронцова лежала животом вниз рядом на берегу их степной речки.
   Солнце прожаривало новыми силами тела, белой накалённостью.
   Плоская речка извивалась среди травы и песков, мелкая по всей не широкости, самой большой глубиной выше пояса. И всё равно её вода, тёплая, забирала в себя жару из тел. Получалось плавать, задевая ногами донный песок.
   - Андрей, ты в Космос лететь боялся?
   - На старте некогда бояться. Разумом понимаешь, сколько бы не стартовали - по всякому бывает. Взорваться можно запросто. Сидишь, ждёшь, рёв ракеты, прощальное "счастливого полёта" в наушниках, ответное гагаринское "поехали", пока ответишь - чёрте куда вознесло, мчим дальше. За бортом ничего не видишь, пока на нужной высоте обтекатели не сбросятся. Главное - не захотеть выйти на ходу, скорость слишком большая, ветерком снесёт.
   - Я видела старты по телевизору, конечно, их попозже у нас показывают, когда ничего не случилось, их плохого. Тебе чего там было интересно?
   - Как ты выглядишь рядом со мной на речке.
   - Придумщик. А по правде?
   - Как ты выглядишь без купальника.
   - Врёшь и врёшь. Вчера не видел, как выгляжу? Почему ты мог думать обо мне?
   - Сам не понял. Въехало, с мыслями о тебе. Видел твои телерепортажи по Интернету, останавливал ролики, где ты лицом в кадре, а не твоя рука с микрофоном, разглядывал тебя. Думал о тебе, куда деваться от личного желания?
   - Где твоя жена?
   - Живу один. Пробовал, не получилось.
   - У тебя, у самого Аркадова - не получилось?
   - Ты думаешь, приехал, тебя случайно встретил, немедленно изменил жене? Не пошло как надо, сама не знаешь?
   - Не знаю. Я вычеркнула не получившееся из своей прошлой жизни. Как в компьютере. Нажала команду удалить, выбросила и забыла.
   Посмотрел внимательно и прижал пальцем на щеку Ксюши, как на нужную кнопку.
   - Комарика придавил?
   - Поблагодарил, за открытое мне простое решение. Почему здесь снова замуж не вышла?
   - Я не бытовое приложение, что мне...
   - Хватит. Наспрашивали вроде и ненужное. Поплаваем?
   - Да, скоро идти в город нужно, собираться на банкет начальника нашего города в честь тебя.
   - Ксюша, мне нравится жить в стороне от власти, вести себя неприметно.
   - Пригласили? В известные вылетел, так сейчас чего? Люди ждать будут.
   - Сходим, не взвинчивайся.
   - Я спокойная. - Села и грызанула сорванную травку. - Я спокойная, вроде рыбы в речке.
   Плавали на самой середине речки неторопливой.
   Облака медленные, твёрдые губы под пальцами, вроде краёв влажной ракушки, залезшей в плавки...
   - Боги, боги, сам Аркадов трогает меня, где всем запрещено...
   ..Из спальни Ксения вышла облитой длинным, до ковра, розовом бальном платье. Воланчики по сторонам выреза под шеей...
   - Правильно, на тебе должен быть галстук бабочка, когда он для тебя высший признак культуры. Где моя белая сумочка? Туфли надеваю и уходим. Дай-ка я тебя причешу, немножко поправлю?
   - Красивая, - подошёл, напомнил и поцеловал.
   Возле носика показались слезинки.
  
   6
   После не задумчивого детства Ксюша Воронцова начала чувствовать что-то непонятное в себе, начала прислушиваться к поселившемуся, ведущему себя тихо, незаметно, а вдруг и бунтующего, требующего немедленного внимания почти одурачиванием, возникающей мутности привычной ясности.
   Ксюша смотрела на старшеклассников в школе, отчего с ужасом отдаляясь от них, совсем других по поведению, громкому, разливающемуся по все направления бесцеремонностью, и - грубому.
   Зверёк страсти, незаметно поселившийся в ней, и она назвала его для себя женская душа, а позже, допоняв, переназвала зверьком страсти, толкал к ним, взрослым мальчикам, и отрывал от них, взрослых мальчиков, предостережением опасности, придуманных для изменений самой привычной жизни.
   "Я выйду замуж, начну готовить еду, считать заработанные мною и мужем деньги, ходить по магазинам, покупать вещи и предметы, стирать, рожать ребёнка, спать не одна, а с мужем, и делать с ним, чего делают взрослые по ночам, и так - всю жизнь? Как в стойле, отделённом изгородкой?"
   Зверёк затаивался и ждал, как она ответит.
   "Но я ведь не могу убрать из самой себя страсть, называемую грубо и пошло, половым влечением, я не могу переменить свою природу и не хочу. Так что же женщину делает женщиной правильной? Умеющей разное, бытовое и скрытое, свести в удобное, соразмерное и нормальное для взрослой жизни?"
   Ксения Андреевна, как начали называть её студенткой в институте вежливые преподаватели, и после института поняла, никуда зверёк страсти не делся, никуда не денется, и как не запутаться? Он требовал знать на себе взгляды оглядывающихся на улицах мужчин, понимая их - нравлюсь, нравлюсь, - он требовал мальчиков, приглашаюсь смущённо на свидания, пробующих целоваться, щупать груди, лезть везде где нельзя... почему нельзя? Почему? Зверёк требует, он часть меня, он требует?
   Зверёк выкрикивает покажи себя голой своему мальчику, голой, ужас и стыдно. И тащит показать...
   Требует перед сном достать спрятанную чёрно-белую фотокарточку, на ней молодой человек улыбается, девушка с вниманием разглядывает его твёрдый, горизонтально поднявшийся, и разглядывать долго, а в постели представлять, воображать его рядом, отгоняя и стараясь заснуть...
   Такие зверьки жили и в маминой кошке, начинающей орать ужасно, и в папином пёсике, исчезающим из дома в дни собачьих свадеб, прибегающим успокоенным...
   Природа, страсть, неизлечимо врачами...
   Зверёк дурманит голову и не разрешает готовиться к экзаменам вдумчиво и с осознанием прочитанного.
   Заставляет настораживаться в кино, когда женщина внимательно смотрит на мужчину, мужчина смотрит на неё, они сближают лица и целуются. Чего они дальше сделают, почему закончилось музыкой и высокими деревьями с облаками? Показали бы до конца?
   Ксения разговаривала с подругой, краснея щеками, подруга рассказывала то же самое, как ей нужно, чтобы на свидании мальчик "зажал и пощупал"?
   Зверёк пропадал от общей занятости, непонятно как выскочил в самом фиг знает откуда взявшемся дне состоянием муторности, и от боязни забеременеть, родить со стыдом без отца пришлось выйти замуж, успокаивая зверька и себя. Разобралась - мальчик, оказавшийся мужем, стал чужим через несколько недель, - вышвырнула.
   Повзрослела, занималась работой.
   А потом она неожиданно догадалась, без зверька страсти ничего хорошего ни для себя, ни для человека лучшего среди остальных ничего не сделаешь.
   Даже жаренную картошку - вкусной...
   Продолжением зверька открылось и любопытство, - а как им управлять по своему желанию? А как его настраивать?
   Зверёк требовал своего, а своё для него общей жизнью не находилось... кроме него совесть, настроение...
   Получался единственный ответ, - самостоятельно управляется, руля не бывает и педалей...
  
   7
   Оглянись, сзади что-то осталось, удерживающее в хорошем...
   На слова "не думал, девушка"?
   Тогда, после нескольких дней окончания школы, наложили в рюкзаки продукты, воду, спальные мешки и зубные щётки, на попутных машинах поехали с ночёвкой в урочище Бек-ата, где среди бурой степи вдруг несколько высоких каменных гор, настоящих, здоровенными зубцами когда-то вылезшие из почвы на высоту повыше полукилометра, ущелья, родники, - возле самого большого остановились лагерем. От родника вода бурлила ручьём в пруд с каменными берегами, от каменных плит вода делалась тёплой, днём.
   Саша Корольков руководил, турист настоящий, с одной спички костёр разжигал.
   На краю урочища жили местные чабаны и бродили их коровы с баранами.
   После попутных машин добирались пешком, от поворота. Замучились, на белом жарящем солнце. В летнем закате и быстрой в горах темноте укрепили палатки, накидав под них нарубленные ветки мягкой арчи, ползущих по камням напоминаниями настоящих сосен. Расстелили в палатках спальные мешки, пили чай, у костра.
   - Как мы будем спать? - посчитала в уме Нина, - у нас всего пять спальников, а нас десять.
   - Всегда берёт по одному на пару, мальчик и девочка.
   Рыжая Нина сидела на камне в коротких шортиках, кисточкой перед зеркальцем поправляла брови, костёр оранжево освещал её дугами прогнутые снизу, под коленками, выразительно насыщенные ноги.
   - В одежде летом в спальнике жарко, - протяжно известила, настраиваясь на услышанное...
   Вчерашняя школьница Ксения внимательно посмотрела на Аркадова.
   - Кто хочет венгерский вермут, настоянный на травах?
   - Завтра, устали сегодня...
   - Мне мои предки выдали банку импортного растворимого кофе, кто хочет попробовать?
   - Вероника, доставай, не видели такое.
   Саша рассказывал, как по узкой тропе мальчик и девочка полезли в горы, сидели на краю плиты и мальчик сорвался в пропасть. Настаивал, никому самостоятельно в горы не лезть.
   На жаре Андрей с тяжёлым рюкзаком замотался, тянуло спать. В палатке влез в спальник, отвернувшись к правому борту, поправив под рёбрами неровный лапник. Позже полусном мутно почувствовал, в спальник втискивается прохладными ногами, прохладной узкой спиной Ксения, вечно злящаяся на него, осторожной мышкой затихшая, сжавшись, невольно прикоснувшаяся к нему круглотой попки и почувствовав смущение, переданное короткой дрожью ему...
   Опасается, понял в туманном полусне.
   Вернулся в полусон, неожиданно почувствовал, юная девушка лежит прижатой передом к нему и рука её настойчиво захватила твёрдое, упирающееся и в трусы, и в полотно спальника...
   Помечтал? Показалось?
   Тонкие пальцы, размазывающие вдруг выскочившее из твёрдого...
   - Беспокойно ты спишь, - насмешливо сказала утром, умытая, с мокрым лицом дочищая над ручьём зубы...
   - Спальник тесный.
   - Как же, как же, - подсмеялась сквозь зубную пасту на губах.
   Загорали на прогретых камнях, на спальниках, брошенных на траву. Белое солнце вливало в тело прибавление силы, бодрое напряжение, как в аккумулятор электричество.
   Рядом с ними сидела Ольга в коричневом лифчике и трусах, расширенными ногами встречая солнечность.
   Прищурено Андрей разглядывал тонкую, белейшую кожу с внутренних сторон её ног возле самых краёв коричневых трусов, стараясь не думать, что под ними. Один изогнутый коричневый волосок высунулся поперёк трусов, шевелился ветерком, Ольга не замечала. Притягивала, белейшая тонкая кожа, загоревшая на остальном теле. Желанием отодвинуть коричневый край тонкой материи и увидеть остальное, между ног.
   Ксения провела глазами за его взглядом, молча и больно ущипнула за бок.
   - Ослепнуть не боишься? - шевельнулась тонким телом вчерашней школьницы, глазами показывая взрослого зверька, требующего внимания только к себе. - Принеси мне попить? - показала, что она командуем. Им.
   Ближе к вечеру пляжно раздетые девчонки и ребята сидели, болтали, много и нервно смеялись любой чепухе, пробовали венгерский горьковатый вермут, золотистый, пробовали целоваться на спор, кто лучше, жарили сосиски над огнём, принесли мяч и играли, подпрыгивали тонкотелыми стрекозами, разделившись по кругу, проворонивших сажая на середину и попаданием в них освобождая. Ксения била мячом по штрафнику в круге резко и точно, попадая. Нинка Соловьёва, не глядя назад, оступилась, поскользнулась и шлёпнулась, громко заорав. Получилось, под её задом, жёлтыми плавками попалась застывшая поверх вчерашняя коровья лепёшка.
   - Вам смешно, а я в чём буду ходить? Вторые трусы не захватила!
   - Самое то! Без трусов самое то!
   - Ну и нате! - сняла, присела над ручьём, отмывая в проточной воде. Вероника принесла мыло. Выжали, расстелили на горячем. Начала ходить, обернувшись полотенцем, а мальчики поддёргивали его с неё, шутили.
   - У тебя и на лифчик навоз ляпнулся, снимай, стирай!
   Поверила, повертела, обернувшись на мальчишек, пальцем у виска, показывая - вы свихнутые.
   Андрей почему-то, как подтолкнуло изнутри, обнял Ксению за гладкую тонкую талию. Глянула на него, удивлённо. Руку, с себя, не убрала. Гладящая рука соскользнула на мягкость полосатых плавок...
   - Мэрилин Монро, покажи себя, какою родилась?
   - Да надоели, глядите сколько хотите и завидуйте! - отбросила Нинка полотенце, гордо пройдясь, оранжево высвечивая рыжим треугольником волос, рвущихся густотой на самый живот.
   - Да хватит скрывать! Нинка, молодец! Признаемся откровенно! Все думают об одном и том же! Вот сейчас выясню. Мальчики, вы хотите видеть девчонок голыми?
   - Да!!!
   - Девчонки, вы хотите видеть наши достоинства?
   - Хотииииим! У вас бугры в плавках, а у нас холмики! Чего там прячете? Знаем-знаем, показывайте!
   - Вы хотите, чтобы вас щупали и обнимали? Чтобы мальчиков трогали где пожелаете? Чтобы наши и ваши достоинства объединились?
   - Да!!! - прокричали почти все девчонки.
   - Ксюша, Воронцова, сними лифчик?
   - Да запросто!
   - Начинаем, - протянул руку весёлый Димка высокого роста и отстегнул лифчик на Веронике, ахнувшей вслед за защитной улыбкой, на Ольге... Другие, остальные, и сами расстёгивали, стягивали с ребят плавки, и впервые откровенно, при подругах рядом с торопливостью и любопытством рассматривали скрытое от них, к чему подталкивало их самой природой, "я видела в журнале французскую любовь, делают так", присела одна перед Димкой, забирая обнажённое губами, чего Андрей никогда не видел и взвинтился остротой сразу, обернувшись на Ксению, а она оказалась почти дрожащей, пружинно взведённой, приопустила веки и придвинулась лицом, телом с желанным целованием, наложив на его рот влажные губы...
   Показавшиеся очень широкими...
   - Меня поцелуйте?
   - И меня!
   - Ты юбку снимай? И трусы?
   Завертелось, как захотели. Рядом голая Вероника прилегла к Люде, не снявшей плавки, гладила Люду по животу и по плавкам, заводя ладонь низко между ног, Люда сжималась и раздвигала солнечные ноги, не открывая глаза, гладя руку Веронике, устойчиво запахло девической сутью, душистостью, не сдавленной сдвинутыми их ногами, там целовались стоя, тут лёжа и рядом, Нина раскрыла пальцами сиреневую влажность между ног, прижала к ней за затылок голову выбранного мальчика, вставшая на колени выставила расширенный зад своему мальчику и целовала грудь сидевшей перед ней, рядом на белейший зад незагорелый Ольги, без коричневых трусов, начал нахлопывать передами ног Валера, протискивая в неё и из неё свой, ставший мокрым, - "уйдём в сторону, - успел отделиться, - вон за тот здоровенный камень", - и Ксения, за валуном сама быстро заголив светлейшее тонкое тело, торопливо торча нежными грудками, обрывисто легла рядом, неожиданно приставила пойманный, настойчиво вытвердила, перетянула телом на себя, - тыкался, не попадая в разыскиваемое, сел на колени среди раздвинутых ног, развернул тёмную густоту волос, в них неожиданно наткнувшись на влажную горячую провальность, поводил, отыскивая, вдавил, вдавил сильнее в непускающее чем-то в начатой глубине, удивляясь сжатым зубам, искорёженному лицу Ксении, терпящей что-то, прорвался через не пускающее, двигал, двигал туда-сюда, подняв ноги её коленями кверху, видя белые зубы, распахнутый рот как будто мучаемой, боль принуждаемой терпеть и терпящей, видя зажмуренные сильнейше веки глаз, пальцы, сжимающую маленькую грудь, прижал жёстко вторую - вдруг распахнула глаза и спросила честнейше, - Ты не думал, девушка? Не думал, я девственница?
   На выскакиваемом и вдвигаемом из её тела алела кровь.
   Спросила, не осуждая, не обижаясь, не требуя, не набрасывая на него ответственность за сделанное вместе.
   Гордо и тихо, чего других не касалось.
   Закрывая девчоночью свежесть грудочек согнутыми пальцами, стыдом вернувшимся защищаясь...
   Надеясь на особенное уважение навсегда.
   Запомнил бы подарок неожиданный...
   - Ты не думал, девушка? - Снова спросила Ксения Андреевна на берегу степной речки. Быстрым голосом, почти тем же.
   Оглянувшись через года.
   - Молчишь? Забыл? А как больно было, знаешь? Стерпела, ради тебя. Больно и в тот момент перехода из девчонки в женщину, и как из города внезапно уехал, и мне пришлось замуж пристраиваться, случайно, по глупости, потому что для всех так положено.
   - Переживал потом, а в тот день когда думать? От неожиданности, от обалдения? Ты для меня стала первой, тоже.
   - Я рассчитывала, позволю тебе сорвать замочек с моего зверька, в ней всегда живущего, ты запомнишь, тем и привяжу тебя наглухо, а ты резко уехал. Ни с того, ни с сего.
   - Перестань мне говорить - замужем была.
   - Обижаю?
   - Да.
   - Три недели разве жизнь замужем? Промыла тело, освободила душу - одна. Как в сказке, жила и думала, прилетит ко мне на серебристой ракете...
   - Ксения, тут ракета не нужна, тут важно... как в душе, что в отношении к тебе...
   - Знаю. Чувствую, - притянула рукой за шею и над светлой степной речкой наложила влажные губы, вталкивая короткий язык, втискивая себя шевелениями, шевелениями...
   - Андрей, смешно? Тогда я ночью едва не взорвалась. Сильно захотела. В палатке рядом девушка застонала сексуально, я проснулась, обалдела от непонятного и тайного восторга, лежала тихо. Прислушивалась, как они в палатке своей. Твой нашла, гладила, давила, давила жаркий, из него вылилось горячее мне на ладонь, лежу и нюхаю, и обалдеваю. Глупая была, да?
   - Своя. Ею и осталась.
   - Повторить можешь? - раззолотилась глазами и улыбкой.
  
   8
   Собравшиеся на торжественный ужин приятно, с желанием здоровались, объяснили, в их республике сейчас идёт праздник на все четыре дня, и сюда приглашены руководители города, полностью.
   - А если ушытывать, ай, наш города подшиняйся областной руководства, областной камандыр за семьсот километров едыт, мы самостоятэлный, мы привикли быть почти автономными, государств на государстве. Так што вы видит, уважаемый известная наш горожанин, наш земляк Аркадов Андрей Владимировиш, наш касманапт-земляк, наш мал-мал политбюро полностью, как при Брежневе писали на газетах. Правылна моя сказал, увашаемая наш министра Ксеня Андрэвна?
   - Да-да, да...
   - Сколко вы, Ксеня Андрэвна, карасывый сегодни...
   - Спасибо, спасибо, вы тоже замечательно выглядите и в приятном настроении...
   - Ты как в Москве, любые слова заливаешь поверх кремом лживой лести, - произнёс только для неё.
   - Не осуждай, близкий мне, я должна исполнять протокол...
   - Да, я не то ляпнул... забудь.
   - Вы очаровываете меня, Андрей Владимирович!
   - Фуфыр-расфуфыр... Меня в этом городе, в юности, не всюду пускали. Управление города я обходил за квартал. Говорили, за входными дверями пост милиции и нужны спецпропуска.
   - Ты вернулся - сам знаешь, кем, спокойнее, - дотронулась пальчиками до пальцев.
   Прежнее время неожиданно оказалось остановленным звоном цикад под раскрытыми окнами, в начинающихся сумерках. Годами их слышал лето насквозь, ни разу не видел в тёмных кустах. Ноты они, свои навсегда, не переменили.
   На длинном столе по самому центру, где усадили напротив акима, начальника города, протянулся на специальном подносе запеченный осётр, разукрашенный веточками петрушки и белыми завитушками лука, в стороны от него лежали судаки, среди салатов в салатницах, фруктов, бутылок, фужеров и рюмок.
   Аким поднялся, все встали и слушали речь в честь праздника и приезда "нашего уважаемого земляка". Похлопали, выпили кто чего хотел и налил. Аркадов отпил глоточёк шампанского, поставил фужер. Ксюша посмотрела и повторила его.
   Появились официанты, один переносил поднос, второй раскладывал осетрину и свежую варёную картошку к ней, вместе с дольками лимона и зеленью. Добавили под него, заговорили громче, бурливее, любой по очереди со своим тостом.
   - Вас пригласили, - сказал почти в ухо человек в штатском, - вместе с министром Ксенией Андреевной.
   - Ай, мал-мал поговорим отдельно, - встретил аким, начальник всего города, в соседней комнате, приглашая к столику с шампанским, коньяком, шоколадом, пирожными. - Народ мал-мал без нас посидит, для укреплений щастлывый знакомст мужчинам пырадлагаю коньяк, Ксения Андреевна шампанский.
   Разговор начался тот же самый, привычный, на тему "образование связей с Москвой", с благодарностями "уважаемый Ксения Андреевна, наш министр, за замечательный знакомств, ты на меня зывани, моя на тебя зываню любой времь", и за недолгое время закончили рюмочками "за крэпкий дружба", вернулись к столу.
   Появились три местных артиста в цветных азиатских расшитых орнаментами халатах, с домбрами, и запели на родном языке, один подхватывая предыдущего и продолжая. Отдельные слова Аркадов понимал, вспомнив с юности, остальные ему переводили, и получалось, новое яркое солнце взошло над любимым городом потому что мудрый аким и все мудрые министры гордятся гостем и надеются на его помощь, если она понадобится в соседней стране, "на Москванын". Певцы убедили всех, Аркадов летал в Космосе, увидел все города мира и знает, тут город самый красивый в мире.
   - За что и выпьем, за краткий перевод, - сказал Аркадов в ответной короткой речи. - Я всегда постараюсь помочь вам всем, чем могу, обращайтесь.
   Положил в карманчик пиджака визитку начальника города, ему передав свою. Со всеми телефонами и электронной почтой.
   Начались застольные длинные разговоры и песни.
   Шли по цикадному своему городу домой, сильно тёплому и ночью, отказавшись от машины.
   - Хорошие люди. У них есть доброта, Ксения. Мне стало нравиться смотреть кино семидесятых, восьмидесятых годов. Итальянские, американские, советские. В них видна доброта, в них люди с желанием целуются. Мир переместился в худшую сторону, стало слишком много жестокости. Бегают в кино мужики с громадными пушками, женщины вытаскивают из-за спин мечи, отрубают головы, надоело. Мир отравился жестокостью.
   - Мир стошнит от жестокости, я верю. Варварство людям надоест.
   - Только бы не на наши головы...
   - Да само собой... Акацией густо пахнет. Я хочу спросить у тебя тайное-тайное... Наше, интимное, как раньше говорили.
   - И - что?
   - Мы будем сегодня куролесить? Как в старых романах, ты рассказывал, писали, между нами образуется близость?
   - Куда потянет, туда и двинемся.
   Прижалась, боком, на минутку остановившись. Не продолжая словами.
   Дома стянула длинное платье, расправила на плечиках, возле шкафа. Начала варить кофе, стоя у плиты задом к нему в прозрачных розоватых трусиках с полосками коричневых кружевных ленточек по низу, косовато и плотно обогнувших по низу. Что-то сказала, полуобернувшись, и показавшаяся круглой твёрдостью, груди без лифчика горизонталились, торчали, не отвисая.
   Вся выгнутая верхней отчёркнутостью прогиба.
   - Подожди. Кофе сбежит, - пожаловалась и своей нетерпеливостью, уловив сдвиг низа трусиков с крулоты попочки и под ней в сторону, щупанье твёрдой мужской руки, отыскивающей и раскрывающей...
   Переступила в сторону, расширив ноги, успев выключить газ и прихватить руку ищущую, помогая найти, опершись на буфет, пригнувшись, оттопыривая зад и ища двиганиями на стороны, и стягивание трусиков видя без оборачивания, скольжением по коже ног, быстро покрывшихся пупырышками волнений всех сразу...
   Ахнула, тихо заскулив...
   Встречая...
   Напихиваясь до упора телом в тело, влажностью на потолстевшее, крепкое...
   - Втиснул... порвёшь в глубине, внутри...
   - Не пугайся...
   - Пугаться некогда, так неожиданно втиснул...
   Прижал, обеими руками обхватив короткую черноту волос головы...
   - Сейчас спереди, умоляю, спереди...
   Вывернулась и легла прямо тут, прямо на голый пол, требовательно протянув руки.
   Приподнимала голову, смотрела вниз живота, зажмуривалась, уплывая в улавливания всех коротких биений, вколачиваний, акая навстречу...
   Лежала, закрыв глаза. Прижимая тело налёгшее, целуя, целуя благодарно...
   Распахнулась глазами и спросила самое неожиданное.
   - Два раза взрыв во мне, вспышка бывает? Я успела, два раза. Спасибо, что выбрал меня. Ты можешь любую сделать своей, но выбрал - меня.
  
   9
   Ксения расцвела, развёрнутая новыми лепестками, улыбаясь сразу после просыпания в постели.
   - Мне приснилось, хочешь уйти, я схватила тебя за твой настырный, и остальное, чего под ним, не пущу, не пущу...
   - Да живи спокойно, - погладил измятые подушкой волосы, и по щеке зарозовевшей.
   - Пугалась, во сне. Сделаю на завтрак яичницу с ветчиной, ты мужчина, тебя потребно серьёзно кормить. Можно, я голой похожу? Привыкла, в одиночестве, под утренний душ и без ничего по квартире...
   - Как выберешь.
   - Достижение! Разрешил! Да, хочу, да, хочу вертеться перед тобой, чтобы смотрел, разглядывал меня! И ты не одевайся? Да, хочу тебя разглядывать и оставаться счастливой женщиной! Я поняла, во сне, чем женщина счастливой делается, - выставилась на фоне окна, облитая сзади солнцем. - Умывайся, я за тобой! Мужчина всегда должен быть впереди, правильно я знаю?
   - Может быть... Я перед просыпанием в полусне обдумывал всякое и понял, а ведь борьба правды и лжи постоянна, как сама природа. И, видимо, не отменима из-за слабости человека как сущности, принужденного лгать для своего выживания.
   - Ничего себе, в полусне... Сейчас запишу. Помню по институту, над похожим думали ещё греческие философы. Тебе для чего заезды в философию?
   - Делаю одну книгу, тема закручивает меня.
   - Тем более надо отлично и красиво позавтракать, иди под душ. Насколько приятно, оказывается, умному указывать? По-женски указывать, в мужское руководящее не впадая, - осторожно произнесла, и внимательно... - Во мне рядом с тобой борьбы правды и лжи нет, вместо борьбы противоположности - полная доверчивость...
   - Знаю, чувством знаю.
   На сковороде потрескивало и начинало пахнуть. Вертелась, переходила к буфету, к тарелкам, доставала вилки, поворачиваясь и показывая себя исполнением пожелания и торчанием сосков.
   - Взглядами подстёгиваешь, подстёгиваешь... Сейчас приплясывать начну, - напротив, села на стул за низким столиком перед диваном с Андреем. - Чуть остынет, положу нам на тарелки.
   - Густая нижняя причёска распушилась... Выразительная густая пушистость со странным содержанием, не отпускает взглядов от себя. Тайная тогда, где ты ходила по коридорам телестудии, в тонком свитерке и юбочке. Мне до сих пор нравятся женщины того времени, они были настоящими, без раскрасок на лицах и какими их природа родила, не лысыми под мышками и внизу. Сегодняшние похожи на резиновые куклы.
   Посмотрела, под свой ровный живот, встала, принесла щётку, распушила попышнее, облачнее...
   - После вчерашнего сделалась с тобой собою и дальше, чего в себе не открывала, останавливаясь перед... не перед стеснением, нет, но перед ненужность. Где горьковато, для женщины горьковато, не нужной себя знать.
   - Сейчас будет завтрак с запахами поджаренной ветчины, яичницы, с запахами скрытой под пушистостью нижних волос...
   - Себя не забудь прибавить, с запахом твоего воевателя в воротах моей крепости...
   - Им пахнет? Мы ведь после душа?
   - А ну и чего? Желаниями пахнет, не понимаешь нисколько, мудрый-размудрый философ! Кушай, кушай, приятного тебе аппетита.
   - А ему приятного аппетита?
   - Доболтаешься шуточками, голодными останемся, - тортово улыбнулась в ответ.
   - Он беспокоится.
   - А как тихим оставаться? Я его взглядом заставляю подниматься столбиком и покачиваться, как факир кобру. Вот сейчас, начинаю.
   Остановилась внимательнейшим, сгущенным взором на чём пожелала.
   Шевельнулся. Шевельнулся. Задвигался, наполняясь толщиной.
   Поджал нижнюю губу, удивляясь без слов.
   - Он ловит от меня страсть, он воспринимает моё желание... Молчи, перебьёшь...
   Приподнялся, как разыскивая...
   Подошла, присела. Погладила.
   - Весь хочу рассмотреть, узнать весь, никому не достанется... Ты думаешь, годами, годами жить без мужчины, не мучение? Ещё какое! Только и думать, у других есть мужчины, другие живут как хотят с ними, ты дави в себе тоску, дави... За такие дни и ночи с тобой...
   Втянулась глазами в глаза и продолжение из себя в него переложила ими. Точное, откровенное.
   - Лягу на него щекой и весь буду таять. Мой, мною пахнет. Отдалённо-отдалённо пахнет, вроде вчерашних духов.
   - Она чтобы никого не подпускала, - сдавил сильно, накрыв между ног вздрогнувшей, захватив всё.
   - Переговоры прошли в полном взаимопонимании, пишут в официальных репортажах. Боги, боги, сам Аркадов мне подарил счастливые слова...
   - Нас приглашали на праздник...
   - Успеем, - взяла за руку и потянула в спальню. - Жить весь день без второго утреннего завтрака разве спокойно?
  
   10
   - Удивительно. Во времена Советского Союза здесь я не видел праздничную демонстрацию с верблюдами впереди. На них всадники в национальный ярких халатах. Чапанами халаты называются?
   - Да.
   - Нам похожие после полёта на память вручали, всему экипажу. И плётки с рукоятками из ножек косуль. За верблюдами всадники с луками, стрелами в колчанах, с саблями, замечательный маскарад. Любопытное время сейчас. Для бывших национальных республик запреты из Москвы прекратились, делайте чего хотите. И мы увидели молодых девушек и ребят в национальных костюмах на параде, наверное, так правильно, давать возможность проявлять людям национальное уважение к себе. Через костюмы, через верблюдов и коней на параде, песни на родном языке, портретами пускай и придуманных лиц предков.
   - В музее, когда подошли к твоему цветному фото в скафандре, тоже удивился? С описанием кто ты, пониже фото?
   - Оно должно быть само по себе, если хотят. Спасибо, не забыли.
   - Почему ты уехал из города?
   - Почему, почему. Не было здесь возможности получить нужное образование, заниматься теми делами, во что получилось попасть. И наукой, и космонавтикой. Ты тоже уезжала, училась в институте в областном городе, только тебе сюда вернуться - школы есть, а ты педагог, по институту. Байконура здесь нет, и центра подготовки к полётам. Для сенокосилки свои условия применения, поле травы и достаточно, для океанского плавания она не годится. Как ты всегда жила здесь, на одном месте?
   - Ничего не достигнув, хочешь обидно сказать?
   - Я не обижаю. Я не понимаю, после прорыва от нуля до настоящего моего в России, после разных стран не понимаю сидения на одном месте. Нет, ты здесь достигла, от учительницы до местного министра, и всё равно, одни улицы столько лет, одна квартира от детства в ней...
   - Сам знаешь, у всех свои судьбы Меня тянуло быть женщиной, женщиной с женской жизнью, насчёт стать министром и не думала. Мне здесь хорошо. Принесу пепельницу? Покурим здесь, в постели? Так захотелось.
   - Неси. Я сам себе запрещал, то нельзя, то, и курить, терпел до самого полёта. Теперь - без запретов и ограничений. Как в анекдоте. Пить нельзя, курить нельзя, с женщинами нельзя. Отдашь за родину жизнь? Отдам, зачем она мне такая?
   Ксения принесла сигареты и пепельницу, села на простыне по-азиатски, выставив приподнятые колени разведёнными в стороны, перекрестив лодыжки ближе к заду.
   - Тебе какие женщины нравятся?
   - Ты здесь одна.
   - Нет, ну так скажу, вообще?
   - Умеющие так, что умеешь ты. Со значением - не заменимо. Значит, остальные мне не интересны.
   Помолчала. Улыбнулась и продолжила.
   - Выставка в музее показалась мне не напрасной. Наш местный художник. Ездил по Монголии, писал с натуры их монастыри, пейзажи. Не поняла, зачем ездил? Степи на наши сильно похожи.
   - Ксения Андреевна, зато он написал картину. Картины сейчас редко пишут, не умеют. Пейзаж городской, пейзаж лесной, проще сфотографировать. Смысла в пейзажах нет, одни настроения. У него картина. Настоящая, с содержанием.
   - Та, где голубоватый, зеленоватый, синий текучий фон, настраивающий на музыку?
   - И молодые женщины танцуют над невидимой, оставшейся внизу землёй. Она видится пониманием, земля внизу, дополняем от себя. Женщины тонки, изогнутые, с хвостами взлетевших красных волос, ниточками глаз, у одной открыты раскосо. Складки оранжевых, золотистых, красных платьев диктуют ритмы танца, на треугольные грудки светятся разогретой тканью платьев, расставленные в стороны вскинутые поднятые колени, удлинённые выгибы стоп, длинные тонкие шеи - женщины ищут, на что резко насадиться.
   - Все они понравились, все они твои.
   - Художника. Написать их - сначала надо увидеть в себе, зарождёнными образами, расположить на плоскости холста...
   - И как сотворяется живопись, знаешь?
   - Читал, сам думал...
   - Женщины ищут, - глянула настойчиво, - как им от мира скучного взлететь в необыкновенное.
   - Правильнее сказала, чем я. Узнаваемое в жизни заставляет искать другое. Находил. Голубые горы детства. Чистыми, привлекающими были в юности. Чистыми, привлекающими увиделись теперь. Музыка бывает одинаково нужной в разные года. И они. При виде сзади на тебя изгибчики сразу под коленками привлекали тогда. Остались привлекающими, и что-то к тебе притискивает, не распознаваемое. У-e-e? - трудновато выдохнул, а в середину атома лучше не лазить, по глупости сломать можно... Есть закрытые для всего человечества участки в поведении человека, в восприятии человека человеком, и настройки засекречены навсегда. Для сбережения всего человечества.
   - Я натыкалась, на закрытые. Живу-живу спокойно, и начинает во мне буянить кое-чего. Успокаивайся, не успокаивайся, требует поселённое в теле, кошачье, остаётся на стену лезть. У соседей кошка начинает в такие дни орать, до того жутким голосом, озверевшим, неделю замолчать не способна. Природа, я понимаю. Фильм эротический посмотрю, да почему у других и по два мужчины, и по три, а я и выгляжу не страшно и ни единого? Но живёт и другое, рядом со зверем, останавливает, ты ведь не помойная яма, подсказывает, удерживай себя достойной. Достойной чего? "Вчера с божьей помощью ы-ы-ы-ы Анну Керн", написал великий поэт. Впервые когда прочитала - не поверила, как можно? Великий, светоч, и так открыто в дневнике написать? Живой человек, догадалась, врать ему? Захотел - сказал как есть. И вот это, ы-ы-ы-ы, для тебя как для мужчины достижение? Покорение женщины? Забава? Утверждение её своей?
   - Не знаю. Отстоятся должно, что ли... Утверждение своего желания есть, достижение... не без него, со стороны тщеславия, покорение... Не туда мы полезли. Нам надо - мы вытворяем. Чувства, желания, Ксения, разумом не промерить, с сантиметровой линейкой.
   - Можно, нельзя, стыдно, прекрасно, держи себя одинокой в стороне, распутничай, поняла одно: да, я хочу время от времени быть с мужчиной, да, я хочу ы-ы-ы-ы, единственного правильного удовлетворения сильнейшего желания, и мне безразличны любые остальные мнения. А их и не бывает. Прислушиваться к своим желаниям и желать, и делать, неожиданно наталкиваться на чего-то неизвестное вчера и делать, чего-нибудь узнать...
   - Ксения Андреевна, выступаете на митинге перед демонстрацией верблюдов?
   - Да, разнесло в исповедальное... Ты понял мною недосказанное?
   - Не понял, почему сейчас изволите в лифчике и трусиках быть?
   - Понравилось, когда не сама с себя снимаю, а ты, мужчина... рывками требовательными...
   - Крутились, блуждали, приехали на нужный перекрёсток, - привстал, заводя руки за её узкую спину.
  
   11
   - Добрый день, вы секретарша? Приёмная Ксении Андреевны? Я правильно позвонил, девушка?
   - Правильно, однако, она сильно занята.
   - Соедините, у неё кран сорвало и вроде квартиру топит.
   - Да? - спросил голос Ксении. - Как топит?
   - Ксения Андреевна, мне потребовалось соединиться с вами.
   - Андрей, чего случилось?
   - Увидишь.
   - Сейчас приеду.
   Ехать - там сесть в служебную машину, один поворот и через семь домов выйти.
   Вошла. Обняла. Поцеловала, протяжно, обняв полусогнутой ногой его обе ноги.
   - Пахнет вкусно, ещё за дверью. Сухо, где затопило?
   - Спокойно, не затопило. Придумал, как тебя выдернуть на обед со временем на подольше. Пусть секретарша говорит, твою квартиру затопило. Я приготовил рыбный пирог.
   - Ой, пугаешь... А где ты взял рыбу?
   - В магазине.
   - А тесто?
   - Сам приготовил. Нашёл у тебя в холодильнике яйца, молоко, муку в шкафчике, лук разыскал.
   Села на диванчик и растерялась.
   - Верно? Верно сам? Двести лет для меня обед не готовили.
   - В двести первом появился я. Подумал, такой пирог тебе понравится. Много судака и много лука.
   - Двести лет для меня обед не готовили, - повторила и прошла к плите. - Мужчина, чтобы, - никогда.
   Лежал остывающий противень с пирогом от края до края, закрытым поверх чистым полотенцем.
   - Андрей, почему полотенцем закрыто?
   - В России домохозяйки говорят, под ним пирог должен расстояться. Чисто русское выражение, расстояться.
   - Чай вскипятил, садись к столу, Ксюша, пообедаем.
   Аркадов глядел на покачивания головы напротив, из сторону в сторону, слушал всякие "ой-ой" нахваливания, тоже ел, ему тоже пирог с рыбой нравился.
   - Ксения, ты сегодня началась другой.
   - Что ты? И чего во мне изменилось?
   - От тебя перестало пахнуть одиночеством.
   - А одиночество пахнет?
   - Да. Скучно, как не проветренная квартира. Одиночество пахнет унылым цветом, тусклым, одежды и подозрительными, постоянно, глазами. Человек с такими глазами ждёт, его вот-вот обманут. Ты как-то расширилась, в настроении.
   - Честное слово сама чувствую, залетала. И на работе дела летят сами по себе, без боли в голове, прежней.
   - Не торопись ехать на работу, звякни, кран переменить надо, воду не останавливает.
   - Звание героя имеешь, а чему учишь? Почему ты не носишь Золотую звезду героя?
   - Да, так бы шёл по улице, на меня оглядывались бы... Я среди людей хочу оставаться не выделяющимся.
   - Правильно, бабы на тебя заглядываться меньше будут, их имён спросить не успеешь - в очередь на тебя выстроятся. Никакую не подпущу, не надейся.
   - Каких возможностей лишила! Плакать мне сейчас?
   - Не, попозже. - провела тыльной стороной ладони, не пачкая пальцами в жирочке от пирога, по его волосам, как учительница по детской голове, - давай чай пить, после рыбы на него тянет. Руки сполосну, с мылом...
   И призналась.
   - Пироги готовить не представляю как. Научишь меня, надеюсь.
   Уверенно обнадеилась.
   И врезала с женской прямой бездумностью последствий, - с полу... с требованием моментальной правды.
   - Как ты стал, кем стал?
   - Когда стоял за токарным станком, решил - я буду. Я буду самым необыкновенным, о чём вокруг меня и подумать не могут.
   - Назло всем?
   - Для прорыва. Для протаскивания за собой всех остальных.
   - Сколько их, остальных?
   - Человечество.
   Замолчала.
   Тихо помыла руки, вытерла руки, посмотрела долго, внимательно...
   - Человечество?
   Вздохнула и пошла на работу.
   Не испугалась, - пронеслась мысль вдогонку.
  
   12
   Взрослые мужчина и женщина медленно шли по буроватой степи, оставив позади машину. Поднимались на высокую сопку.
   Просторность бескрайности, без города, оставшегося далековато, без посёлков и отар баранов, без единого мешающего и человека, и звука растягивала настроение шире и шире, с высоты, меняющейся при подъёме наверх, открывая и то, что за горизонтами во всех сторонах, и то, что на душе лежало затурканным подальше, становившееся свободным, как и вся природа вокруг.
   Насвистывали сурки.
   Внизу, за сопкой, открывалась узкая, петляющая голубизной степной чистоты речка, поросшая по берегам низкими кустами и травой, возле неё зелёной, не сдавленной солнцем до бурости. Стояла их машина.
   Одетая в выходной в светлую майку и лёгкую красно-цветастую юбку, длинноватую внизу, не министр здесь, в степи, Ксения оглянулась на стороны, убеждаясь, нет никого, стянула майку.
   - Тишина, - как самое нужное разыскав, сказал её мужчина.
   Ксения приобернулась улыбкой, специально тишину не трогая. Голосом.
   На верху, на самой сопке села на землю, развернув ноги коленями на стороны, сдвинув подол юбки на верха бёдер, лицом на солнце, развела руки, положив запястьями на колени, сделав ладони открытыми для просимого, молчала, молчала, шептала...
   Вздохнула, глубоко и сильно.
   - Шаманишь? - подошёл, обождав.
   - Побеседовала с матерью-природой. Может быть, моим прошениям не откажет?
   - Чего ты попросила?
   - Тебя, чего же ещё? Остального мне хватает, ты понадобился, - произнесла как тайное и облизнула язычком верхнюю губу. Как желание подтверждая. - Внизу так много простора, может, и моей просьбе место найдётся тёплым ветерком ответа...
   Груди весомо золотились на солнце, сильнее краснея выставлениями сосков. Теперь поддерживаемые снизу, её ладонями. Подпёртые мужскими. Как прислушиваясь к новым нашёптываниям.
   - Ну всё, резко поднялась, - заулыбавшись его молчаливому терпению, - мне прилетел ответ, не скажу какой. Пошли вниз, искупаемся, жара ведь! Вниз надо идти осторожно. Видишь, физика земли, как ты говоришь. Идём вниз, и тянет побежать. Я раз побежала, девчонкой, споткнулась о камень и кубарем вертелась, не сразу подняться сумела. Скажи, космический мужчина, а в Космосе может зачаться ребёнок?
   - Не пробовал.
   - Ещё бы ты пробовал. Я бы не простила.
   - По-моему не может. Невесомость помешает. И вся физика пространства, противоположного нормальной жизни.
   - А чего? Трудно что ли закрепить женщину, чтобы не уплыла в невесомости, и - вперёд!
   - Да-да, вперёд. Взрослых мужчин отбирают с крепким здоровьем, а там физика не земли, физика иная. Чужеродная среда. Кальций из костей начинает исчезать, нагрузки на мышцы иные, работают на угнетение, на разрушение, и на сердце плохо действуют тоже, ухудшая общее состояние. Полностью античеловеческая среда. У нас полетел экипаж - три космонавта. Один через некоторое время вернулся на землю, двое летают, передают ему приветы. Им не говорят, а его уже похоронили. Сердечнососудистая система отказала, после возвращения. Я летал недолго, сильно не почувствовал, но - быстро понял. Не зря долго летавших мужиков после приземления на руках выносят, самостоятельно им идти запрещено. Подозреваю, зачатие там с первой секунды станет ущербным. Родится после такого эксперимента урод неполноценный, с мучениями на каждый день. Для чего?
   - Я не подумала, наверное, ты прав. То ли дело на своей природе, от солнца только больше энергии прибавляется, как вливается и вливается, постоянно и незаметно, - вдруг растянула на стороны руки, сильно изогнувшись телом на ходу.
   Умещая прибавление в себя...
   Вода в речке текла не жёлтой, не коричневой, - прозрачной, показывая широкий камень на близком том берегу, из-под воды почти доставший до верха перелива струй. И между кустами к ней светлел песком проход.
   Мужчина забрал из машины покрывало, расстелил на траве. Поставил пакет с едой и бутылки с квасом.
   Оглянувшись на стороны, Ксения шевелениями столкнула с бёдер юбку и, пригнувшись, сняла с пяток голубоватую тонкость трусиков.
   - Будем свободны, будем сами для себя, - предложила, - на нашей природе мы одни.
   - Как обидно, ни одна другая женщина меня не увидит?
   - Пусть попробует, я ей... - прихлопнула комара на выгнутом бедре, упала на воду, сразу поплыв, нырнув, - я до дна достала, достала, глубже, чем в той речке, близкой от города...
   С внимательным настроением ожидания разглядывая самое притягивающее подходящего к краю берега, приоткрыв рот, как в первый раз увидев...
   И согнуто нырнула, блеснув белой мокрой попой. Не загоревшей.
   Передавая воде накопивший на теле жар степной дороги.
   Красивилась, выйдя на траву и стряхивая пальцами с себя капли. Поправляя мокрые волосы, капли сдвигая с бровей...
   Проглаживая виолончельный развал бёдер, зауженный книзу...
   Жарились, рядом.
   Переместилась, прижавшись щекой к животу, разглядывая и трогая, и захватывая резко...
   - Можно продолжать по своему чувству, как я чувствую и во что тянет, чего сама хочу?
   Погладил по волосам, передавая согласие.
   Поцеловала протяжно, протяжно, вталкивая язык, разыскивая ответные притягивания губ, сразу развернулась, зажав расставленными коленями, надвинулась губами поперечными в раздвинутых колечках на только что поцелованное, заизгибалась плечиками, перебивая дыхание, трогая языком самое начало, перевернулась наоборот, показав малиновое расщелье под раздвинутой охраной волос, присела раздвоенными губами на потребное, на умеющее умучивать зверька невидимого, выкрикивая свободнее, чем в городской квартире, выкрикивая без затеснения, без...
   - Нет, сейчас со стороны обратной, - встала на колени, перевернувшись, низко опустив плечи и задрав роскошь зада - началось, согнула ногу, ею прижимая его к себе, входящего и входящего, входящего и входящего, взвывать заставляющего наслаждением, возвращающимся взвыванием коротким и торопливым, пожаления не просящим, продолжения требующим и надеющимся, и уверенным в продолжении...
   - Он меня любит, он на все сто мой, - шепнула губами в губы, пойманное ветерком...
   - Ведь он не говорит...
   - Орёт, только не словами. И как чего-то раскрывает во мне, после сильнее жить хочется, лететь во все стороны сразу...
   - Из меня тоже какая-то тяжесть исчезает.
   - Первый раз не считается, - встала над ним, перекрещиваясь ногами, сдвинутыми над спрятанной между ними, подрагивая от остатков желания не достанного, не вывернутого из ней напрочь...
   - Снова требуется?
   - Ещё как! Ничего, что попочку мне облил, не считается, - вздрагивала не вырвавшейся из её тела накалённости страсти, - попробовали, так и сильнее хочу, - расставилась ногами, раздвинула путь к зверьку покрасневший и натиснулась на самое ласковое, самое доставаемое до отлётности от постороннейшего всего, всего... выкрикивать начиная отрывочно, звуки какие-то...
   Свалилась, рядом. Распахнула глаза. Небо оказалось перед ними. Повернулась, погладила пальцами по мужской груди, по подбородку, вокруг рта...
   Белое солнце сильнее накрывало желанием сильно жить.
   Удерживая в руке дающее начало жизни.
   - Видела на пастбище в степи, молодая аборигенка подоила корову с большим выменем. Наливает на руку и обмывает лицо. Разделась до пояса, обливает грудочки свежим молоком и на лице удовольствие. Почему так делаете, спросила. У меня быстрее станут большими и дети родятся, много молока для них будет, объяснила. Предки так делали, говорит. Ты заметил, твою сперму по себе размазываю? Чтобы все твои спермики ко мне одной стремились, ко мне единственной дорожку запомнили...
   Улыбнулся и поцеловал. И погладил по щеке, легчайше.
   - Спасибо, что вчера передумал уезжать. Что выбрал меня вместо поезда.
   - Куда мне... от хорошего...
   - Спасибо, спасибо, я знаю... Как-нибудь сделай, чтобы себя оставить мне и чтобы тебе уехать.
   - Не бывает...
   - Знаю, ты придумать сумеешь. Я тебя буду гладить, я тебя буду целовать, я тебя буду втискивать в мою тесную, намученную, а ты придумывай? Я проваливаюсь во что-то, когда твой начинает шаром втискиваться в ней и думаю, ты весь в меня вмещаешься, всем своим ростом в такую узкую, и я проваливаюсь, на всё согласная, и я тону в провале, согласная, вмещайся весь, весь...
   - Почему ты зашептала?
   - Пусть никто не узнает. Только ты.
   - Нет никого.
   - Пусть. Только ты такое узнавай, от меня.
   Мужская рука прикрыла грудь, придавила, придавила вторую, потянувшись и дальше к разыскиваемому...
   На мужские глаза глядело покрасневшее среди раздвоенности и валиковых губ, и кругляшек сырых волос по сторонам их, требующее стать заполненным, затискиваемой страстностью... быть полной сытостью, сытое, не сытое...
   - Я уеду, мне нужно.
   - А ему не нужно уезжать, он меня понимает, - присела, раздвоив себя снизу, вздрогнув от доставшего глубину полностью, пошевелив бёдрами и всем телом принимая, отыскивая до последнего уголочка...
  
   13
   Перед самым вечерним городом Ксения резко нажала на тормоза и остановила машину.
   - Куда я тебя везу? Зачем? Сама тебя везу? Чтобы ты переночевал, позавтракал, сел на поезд и исчез? Мне остаться дома и мучиться воспоминаниями?
   - Ксения, давай походим. В стороне от дороги.
   Хлобыстнула дверью, железной.
   - Я тебе нужен?
   - Сам не видишь?
   - Ты мне нужна. Потому что такая, нужная мне. Ты можешь запереть свою квартиру и уехать со мной.
   - Не получится. Так быстро я решать не умею. Живу вечно в одном городе, страшно...
   - Не бойся. Тебе и тот город подойдёт, привыкнешь. Там и Москва - ближе некуда. Другой вариант - да, завтра уеду, да, завтра узнаю, напрасно уехал, напрасно без тебя остался - я вернусь. Сделаю некоторые дела у себя и вернусь. За тобой. А ты, пугливая, пока найдёшь, кому тут временно сдать квартиру, или просто запри и поставь на охрану, сигнализацией.
   - Ну зачем ты настолько разумный? Какая квартира перед тем, что...
   - Я тебе оставлю свой адрес и буду встречать на вокзале своего города дней через десять, когда здесь быстро решишь бытовые дела и приедешь ко мне.
   - Взорвал ты меня, всю. Всю-всю. Дома напиши мне адрес. Нет, прямо сейчас, в машине бумага есть, - пошла, оглянулась глазами яростными...
   Злющими, разломанными и не проклинающими...
  
   14
   Из городка поезд отчаливал коротким, четыре вагона и тепловоз, и утром самым начинающимся, чтобы в областном городе люди успели на московские, питерские самолётные отлёты и на поезда другие, настоящие, через двое суток добегающие до Казани, до Москвы...
   Пожав руки начальнику города, приехавшим с ним чиновникам, выстроившимся в ряд, поблагодарив за всё, Аркадов прошёл в единственный купейный вагон, став одиноким в купе.
   Запомнив тоскливое, жёсткое до злости - министр Воронцова Ксения Андреевна среди чиновников отсутствовала.
   Обидное придумала сделать?
   Ей нестерпимо?
   Поезд медленно катился по старой, не современной дороге. Минут через пятнадцать взрослый мужчина Аркадов увидел за окном человека. Нажал в тамбуре рычаг, короткий поезд затрещал и остановился.
   Вышел.
   Освещаемая сзади и немного со стороны начинающимся сквозь тонкие утренние тучи золотистыми плоскими полосами Солнца, с чемоданом семидесятых годов в руке, босоножками по камням, по земле степной дороги, в просвечиваемом простом зеленоватом платье шла изящная Воронцова, - лицом настойчивым, при случайной причёске, немного пыля уставшими светлыми, привлекательными изгибами ногами и надеясь на что-то глазами приговорённой, немного надеясь...
   Платье, продутое солнечными плоскими лучами сзади, стало просветным и показывало мягкие обрисования лёгкого тела, противоположные дуги бёдер, просвет между самым верхом ног, длинный и поуже над коленками, - показывало открытое явью, появившееся неожиданностью, проявленное без всякого рентгена, и проявленным оказалась спокойная загадочность, даже и не утверждаемая глазами, спокойное признание, - такая, я такая на самом деле, без скрытия и обёрток материями одежды, принудительного поведения...
   Тогда и явилось впервые - оглянись через плечо, запомни самое тревожное, наливающее в тебя мелодию настроения души...
   Возможную звучать года и в любую минуту, добрую...
   Со всеми заворотами и переборами заворачивая на лепестки надежд открывающихся, - не повторениями, новыми хотя бы чуть-чуть...
   Тогда и не догадался, увиденное секундное разумом снялось, запомнилось в цвете и с запахами и осталось неисчезаемым, как собственное лицо...
   - Ксения, ты куда?
   - За своей судьбой.
   - Знаешь, где она?
   - Вижу. Она передо мной.
   Андрей взял за руку, перехватив чемодан, подсадил на железные ступеньки вагона.
   - Зачем тебе чемодан?
   - Побросала самое нужное и пошла. Ты иначе не понимаешь...
   - Замёрзла? Дрожишь, - обернул её одеялом.
   - Не от холода. Забери меня к себе в жизнь, навсегда? - прошептала провально.
   Поезд поехал, с перестуками.
   - А я что сделал? Уже забрал, успокойся, успокойся. Дальше будет так. Ты начала каждый день жить со мной, женой, соглашаешься?
   Кивнула, пробуя не заплакать.
   - Сюда будем приезжать в отпуск, как захочется отдохнуть от российских свистоплясок. Мэру твоего городка позвоню, попрошу его устроить охрану твоей квартиры и гаража, в любой приезд сюда я оплачу. Ты квартиру от воды отключила?
   - Какая мне разница?
   - Да, мелочи, я устрою. Паспорт с собой взяла?
   - Вот он, - достала из чемодана.
   Андрей позвонил начальнику областного аэропорта, представился полным званием. Попросил оставить билет для своей жены и продиктовал паспортные данные.
   - Сразу приходите в мой кабинет, буду рад познакомиться с вами, уважаемый космонавт, с вашей женой и лично провожу вас на рейс, - ответил на просьбу начальник.
   - Под утро будем в Москве, дальше электричкой в мой город. В наш город, - поправил неточность.
   - Скажи, Аркадов, бывает, как сейчас? Как у нас?
   - Так получилось. Ложись в мою постель и спи, ты измученная. Я боялся забирать тебя в свою жизнь. За тебя боялся, чтобы трудное не рухнуло на тебя. Я легко не живу.
   - Как получится... Догадалась, можно моим родителям позвонить, приедут в городок, за квартирой присмотрят.
   - Брось говорить о бытовом, спи, спи.
   ..За свадебным столом сидели: деревенский друг Аркадова с женой, доктор технических наук, конструктор космической техники с женой, генерал-лейтенант авиации и космонавтики с женой, замечательный врач со взрослой дочерью, художник-живописец с женой, лётчик-космонавт с внучкой, сосед с женой, военный подполковник.
   - Ну вот, - сказал деревенский друг, подаривший полное эмалированное ведро домашних куриных яиц, для употребления сырыми годных, и домашнее сало, - теперь и Андрей у нас окольцованный. Предлагаю выпить за то, чтобы - навсегда.
   Выпили, поддерживая предложенное.
   Так и начали они жить-поживать, и ничего не воровать.
  
   Конец первой части
   11.12.2014 год. Вятка
  

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  
   15
   Так было, позади, куда оглянуться иногда почему-то требовалось, для выравнивания самого себя в цели и пространстве.
   Для различения тёмного и солнечного, с закруткой на Солнце?
   Наверное...
   Вылетаешь в Космос, сразу нужна закрутка на Солнце. Чтобы мощь, энергия на борту на прекратилась и полёт не оборвался. Специальными короткими включениями двигателей корабль ставится в положение, когда его панели, превращающие солнечную энергию в электрическую, в энергию жизни, улавливали лучи с самой полной возможностью.
   Солнце и ослепляет, и напитывает жизнью.
   Как на него смотреть...
   Аркадов и Ксения Андреевна, здесь окончательно избавившаяся от прилипшего в родном городке Ксюша, жили в городе, построенном близко от Москвы для космонавтов. Здесь кандидаты готовились к полётам, отсюда у автобуса провожали на аэродром с самолётом, ждущим отлёта далее, на космодром.
   Здесь же и хоронили прежних космонавтов, переставших жить.
   Сегодня пошли прощаться, с хорошим человеком и настоящим в деле полёта космонавтом.
   - С ним что произошло, отчего умер? - перепугано спросила Ксения. - Радиация? Сердце?
   - На космической станции в полёте начал ремонтировать систему подачи воды. Отвинтил трубку, хотел её продуть и вдохнул в себя. В желудок попали неизвестные на нашей планете микробы, врачи лечили, от неизвестных... Неизвестное не вылечивается, оказалось.
   Прощальные три залпа в воздух, три горсти русской земли в могилу, и всё. Человек, отсутствующий в жизни навсегда, остался только в памяти родных, соратников и в истории космонавтики.
   Мимо коротким строем прошагали солдаты с автоматами на плечах, с командиром, лейтенантом.
   Не как во всей России, а слишком казённо, в стороне от переживаний под временным пологом с длинным столом под ним официанты из какого-то ресторана начали разливать поминальную водку, выставлять блины и пироги, солёные огурцы, торопливым разговором искать забытый в их автобусе "чёрный хлеб с маслом, чёрной икрой и испанские маслины". Космонавты отдельно, родственники, остальные хоронившие потянулись под полог.
   Аркадов смотрел жёсткими настроениями глаз.
   - Ксения, не пойдём мы с ними. И в ресторан на поминки не поедем, мне противне не человеческое. Зашарят отлетавшие водки и начнут опять звенеть медалями, хвалиться золотыми звёздами на пиджаках и мундирах, торопливо рассказывать наперегонки, кто из них героичнее. Не хочу знать мутное. Мы сейчас заедем домой, кое-чего загружу в машину и направимся в Привольное.
   - Ты не устал? - Поправила жена воротник его рубашки. - Ты в нормальном состоянии?
   - Да. Тихо уходим в сторону и испаряемся. Помянём в Привольном, на селе честнее дышится.
   - И - яснее?
   Подтвердил, внимательными глазами.
  
   16
   Муж подсказывал повороты, от асфальтной трассы укатили через лес сосновый, через поляны и речки, деревни, леса другие - проехали по травянистой краями дороге деревни нужной, - никаких моторов машин не расслышалось. Ласточки стрекотали, овца проблеяла, невидимая за сараем.
   Бывшая деревня, ставшая селом в несколько улиц...
   Дом столетний, дореволюционный, из брёвен просушенных настойчиво, без торопливости, стоял похожим на все, снаружи серовато-тёмного, давнего цвета ветров и дождей, метелей зимних, а сбоку выделялся широкой, длинною во весь дом верандой, остеклённой, и на краю её высилась в три этажа тоже бревенчатая башня со стёклами и скатной крышей, как на теремах, сделанной луковкой.
   Пахло деревьями близкого леса, травой, высоко зеленеющей везде. Во дворе стояла будка летнего душа с большой бочкой на крыше.
   По зарастающим доскам прохода, по крыльцу Ксения вошла за мужем. Кухня, три комнаты, двуспальная ковать с металлическими спинками, давнишнего времени., шкафчики на стенах, столы, мутноватые зеркала другого, другого времена, настоящие... Открывали окна, проветривали. Аркадов подключил электрический самоварчик, посидели с булочками, сыром, колбасой на столе...
   Сдвоенная электроплита работала, включили и холодильник.
   - То родители приезжают сюда, теперь мы...
   - Муж, спать можно и на веранде?
   - Запросто, если вечером окна не открывать, тогда комары налетают. Увидишь, на ней помост в одной стороне деревянный от стены до стены, стели и ложись, сделано специально. Пойду траву во дворе скошу, заросло. Да, сначала воды из колодца натаскаю, полы помоешь? Свежее станет.
   - Запросто, только сначала пыль везде уберу и всю посуду, кастрюли перемою.
   - Где-то швабра должна быть, половая тряпка...
   - Найду сама, разве не я у себя, у нас - хозяйка?
   Пощёлкала клавишами. Радиола "Латвия", пятидесятых годов, забормотала, началась мелодия. Переменившись одеждой с городской на простую, в просторной майке и без юбки Ксения шваркнула воду из ведра по всей самой большой комнате и на коленях начала отмывать широкие крашенные доски как захотелось, по-настоящему. Дом гуркал и подбуркивал, напоминая живущих в нём, отмываемых после банной парилки. И пыль с мебели, с углов, с разного собирала мокрой тряпкой, не отпуская на чистые половицы.
   Под окнами шуршала высокая трава, отправляемая в полосы валков подсвистами косы.
   Сдвинув занавески, Ксения раскрыла окно, высунулась наружу. Тишина, тишина по всей зелёной деревенской улице...
   - Муж, а чего это я полы мою, а дом будто разговаривает, гуркает?
   - С нами здоровается, одиночество ему надоело.
   - Ты точно знаешь? Может, меня сейчас домовой поймает?
   - Успею отобрать у домового, не бойся.
   - Я не боюсь, я, наоборот, домового увидеть желаю.
   - Желай, желай, явится. В бане задержись после двенадцати ночи - занедовольничает, защекотит.
   - Запомнила. Попробую стать испытательницей деревенских чудес. Мне два ведра воды ещё принеси? Кухню отмыть осталось и ту комнату.
   Намотавшись по комнатам, понимая, дом становится своим, если сделала в нём хорошее, отжала тряпки, вынесла, развесила на ограде.
   - В душ пойдёшь?
   - Ты говорил, речка есть, хочу пахнуть её водой. Она где?
   - За калиткой направо, до соседского дома и за него, там всегда тропка. Я догоню, бочку для полива наполню...
   Густо обросшая по обеим берегам деревьями, наклоненными к воде и стволами, выросшими вплотную к краю, и низко нависающими ветками ив, речка, не широкая, теплилась водой, шевеля стеблями жёлтых лилий, растущих от тропки и слева, и справа, показывающих, речка чистая. Яркая трава, никем не посаженные природные цветы тишели тут же, на берегах, затягивая упасть на них как на ковёр и смотреть в небо.
   Бросила майку на кусты.
   Лежала, смотрела, прищуриваясь от солнца.
   Солнечный облив наглаживал растекание, в траву, в землю утягивалась усталость, давно столько полов не мыла... одна веранда - треть дома...
   Втягиваясь в тело, Солнце начинало приподнимать, подтягивать к серединам деревьев... может, и показалось... просто почувствовалось...
   Стояла в воде, зайдя по бёдра, наступая мимо лилий, зашевелившихся. Плескала на тело, водой убирая нагретое, выравниваясь с прохладой влаги. Нырнула вдоль верха воды, не зная глубины, поплыла против чувствуемого речного течения.
   Пробежав по берегу, шумно прыгнул в речку свой мужчина.
   Донырнул. Поплыли рядом, против неспешному течению, улавливая лёгкие шевеления густой речной воды, колыхающей донную длину тонких трав...
   Не ощутимое сразу, уплывало назад, оставалось за поворотами ивами заросших берегов тяжелейшее, бывшее в начале дня...
  
   17
   Настоящий петух утром прокричал где-то за верандой. Не по радио. Настоящий. Квохкали курицы, на них покрикивала ворона.
   Спать получилось, на веранде с открытым окном, с перетеканием в гладчайшее спокойствие, в деревенской тишине и запахе скошенного разнотравья...
   И оглянулась, Ксения Андреевна Воронцова, в бывшее детство, увидев деревянные мостки на речке пионерского лагеря, умывания с них, утекающую по течению беловатую зубную пасту и умывание речной водой.
   Муж досыпал. Ксения натянула тугие, узкие на сторонах бёдер плавки, подхватила полотенце, дошла до речки и вместо умывания просто легла на воду, начиная плавать, отодвигая водой в сторону жёлтые лилии...
   Как не начинала утро двести лет...
   Подплыла к берегу, где тропинка наверх вытягивалась коричневатым песком и песок виделся в воде, высветленный. Лежала, разглядывая мир здешний, ставший миром вообще. На твёрдом стебле камыша вертикально висела, потряхивая прозрачными крыльями, стрекоза. Животом вниз Ксения лежала в воде тихо, к ней подплывали и стрельчато мчались по мелкой воде дальше серебристые мальки рыб. Другие мальки тыкались в руки, отскакивали назад, в стайку. На береговых цветах и в траве густой гудели, потрескивали жуки. Муууу, длинно передала кому-то что-то корова за деревьями.
   Ладонь ветра, короткого, промчала рябью по воде.
   Здешнее переставляло мысли и душу на островатое желание стать природной, быть самой собой без последа подчинений, и сначала найти дорожку туда, в непонятное, найти дорожку невидимую, в противоположность миру, принимаемого до утренней речки ушами и зрением...
   Душою тоже...
   Настоящее задвигало за все леса и речки асфальты тротуаров, бетонные широкие столбища домов, поезда, автомобили, ревущие самолёты и остальное разное скопившееся, не нужное, не своё, слишком постороннее.
   Чужое.
   Шевелениями ветвей ив, течением воды струйной...
   Пришла, в доме переменив одежду.
   На завтрак пили помытые куриные яйца, сырые, купленные у соседки Никитинишны сразу полной корзинкой, вечером. Зная, заболеть от них невозможно, без городского магазинного обмана.
   По травянистой зелёной, с деревьями и кустами шиповника деревенской улице пошли в магазин.
   Примчались бараны, штук десять, закрыли дорогу впереди, плотно сдвинувшись почти квадратом. Вперёд, в середине, выступил на шаг черномордый вожак.
   - Строгие... будут на нас наступать? Кинутся в атаку?
   - Шутят, Ксения, они безрогие. Играют.
   Вожак отступил в правую сторону, куча развернулась, помчалась за ним вокруг широкого стволом тополя.
   Встали, закрыв путь.
   - Бяша, бяша, - позвал Андрей.
   Квадрат настойчивых хозяев улицы вытянулся в очередь за вожаком, рванулись бегом за угол изгороди дома, обежали кругом дом, промчались вперёд, резко остановились, собравшись в квадрат.
   - Да дайте нам пройти?
   Бараны, понимая людской язык, отошли в тень дерева, легли на тугие бока, круглые. Сложив под себя передние ножки.
   - Ждите, попозже поиграем снова, - попросила Ксения.
   Одинокая продавщица вгляделась, поправила белый халат и волосы под платочком, сказала обрадовано.
   - Доброе утро, товарищ космонавт. С приездом вас и спутницу, сильно рады, второй год приезжаете.
   - Здравствуйте, начальница всех товаров... В прошлом году подхожу вашему магазину - мужик ждёт. Поздоровался, знаете, говорит, что такое похмелье? Знаю, дальше что? Честно скажу - двадцать пять рублей не хватает. На честно сказанное, отвечаю, честный ответ: берите сто рублей, без возврата. Раз пять он спасибо сказал.
   - Семён Макарыч, значит, бывает с ним. С домом вашим всё в порядке? Наши присматривали, чтобы не залезал никто из чужих.
   - Да, спасибо за присмотр, в порядке.
   В магазине продавались продукты и напитки, одежда и ткани, стиральные порошки, обувь, вёдра, два детских велосипеда...
   - Хлеб свежий?
   - Вчера привезли, по правде говорю, понравится должен вам. Я сейчас расскажу, как чего. Хлеб привозной, доставка во вторник и пятницу, так что приходите знаете когда. Яйца вечером вы купили у Никитинишны, надёжно, домашние.
   - Откуда вы знаете? - удивилась Ксения.
   - Так у нас деревня, все знают, чего и как. Мясо захотите на шашлыки и просто щи варить, в морозильнике припас у меня лежит, в подсобке. С косточкой могу свешать и чистое, на котлеты. Насчёт выпить водка не знаю как, пока не отравился никто из наших мужиков, а надежды полной нет, палёная попадается, мужики жалуются на трескотню в голове с утра. Ильич у нас, в пятом доме отсюда, хороший самогон гонит, надёжный на полную, люди хвалят. Аппарат современный из города привёз. Лимон проткнёт, положит на полную бутылку вместо пробки, через десять дней получается самогон лимонный. На мяте-траве тоже настаивает, москвичи дома у нас под дачи понакупали - хвалят, не мутный самогон, с собой в столицу увозили и на Новый год заказывали Ильичу выгнать свежий. Колбасу вчера привезли, сосиски кончились, а огурцы с грядки у Степана на краю сильно хорошие, есть у него и засола с осени. В бочках засаливает, опускает бочки на зиму в пруд, весной достаёт, из ресторана к нему едут, в город бочками покупают. Молоко свежее можете у нас дома покупать, совсем не дорого по сравнению с городом и настоящее, сметану сбиваем тоже сами. Квас домашний на окрошку даром принесу, в подарок, и редиску с грядок, наросла сильно. Ток-то вроде полностью рассказала... забыла, клубника начала поспевать, обеспечим вас вдоволь, для своих не дорого.
   - Спасибо, спасибо, подключили нас на довольствие. Сетки есть? Окна от комаров закрыть? Хлеб тоже купим и солёное сало.
   - Сейчас. Ширина метровая. Сколько вам намерить?
   Бараны, с вожаком черноносым, выступившим вперёд, ждали квадратом напротив крыльца магазина, готовые проводить до дома. Сбоку от них, близко, сидела золотистая дворняга, приоткрыв сиреневую пасть улыбкой.
   Изломали и побросали им всю чёрную булку. Собранную с травы до крошечки.
   Дворнягой - тоже.
   Из проезжающего колёсного трактора с тележкой зелёного сена кто-то махнул рукой и что-то крикнул.
   Пошли в свою сторону, вместе с баранами и нужными покупками. Пахло близкими, синеющими со всех сторон сосновыми лесами.
   Дворняга, впереди, показывала дорогу.
  
   18
   Чего-то необязательное пробуркивала хрущёвских времён радиола "Латвия", - депутаты приняли во втором чтении, депутаты высказались за...
   - Ха-ха-ха! - вспомнил муж. - Ксения, я в городе иду, у входа в подъезд на хлебных кусочках топчется голубь. Наелся, клевать уже не может, но и людей не боится, не улетает. Охраняет хлеб от других голубей.
   - Это депутат, говорит сосед. - Пока всё не сожрёт - никуда не улетит.
   Удивительно в точку говорят некоторые...
   Ксения кивнула, улыбаясь и работая.
   Надо же, старинная, середины девятнадцатого века швейная машинка, немецкая "Зингер", сострачивала пробные полоски ткани. Задумавшись, женщина внимательно рисовала выкройки на бумаге, просила мужа обмерить в груди, в талии, в бёдрах, смеялась от щекоток и вскрикивала:
   - Чего ты меня щупаешь? Я попросила обмерить меня, а ты - щупаешь! Перепуталось понимание слов, что ли?
   - Сбой в системе, не та команда без дублирования прошла.
   - Дублирование... В другой позе и в другом месте происходит, перепутал?
   - Покажи, в котором месте?
   - Сейчас, с печки спрыгнул... Сейчас, сбой... Остынь пока, мне шить надо!
   - Выть?
   - Шить, - хохотнула, - шить, - и покраснела от мысли наскочившей...
   От смысла понятого...
   Выкручивалась из-под рук, опускалась на колени, вырезала на белой материи, раскиданной по ковру, намётывала, разыскала в сундуке на старом платье и срезала подходящие мелкие крючки, шила и шила...
   Надела, вышла из другой комнаты.
   - Смотрите, Андрей Владимирович, дозволяю... Теперь - дозволяю.
   Белое, плотное в лифе, тугое по плечам, с воротничком стоячим, обтяжно закрывшим шею, с воланчиками волновыми вертикально от воротничка, кружевами на краях рукавов, широких над ладонями, и низ подола до пола, сзади длинной шуршащий по половицам, пояс широкий, в две ладони, и длиннющий, позади двумя широкими лентами краями до низа...
   - Восемнадцатый век?
   - Вот! Вот! Я сама придумала! Я видела похожее на выпускницах Смольного института, бал у них на фото в интернете, немного переменила как придумала... Я в нём начну чувствовать себя выпускницей Смольного, девятнадцатого века?
   - На речку будем ходить?
   - Не уж, на речку обернусь полотенцем и хватит. Гостей в таком начнём принимать... Так потянуло в одежде иной почувствовать себя во времени давнем, давнем... Сколько здесь желаний и ощущений новых, Андрей. Утром босиком после речки походила по стерне, где ты скосил траву, ступни, терпела я, накололо, подкалывает до сих пор, желанием чего- то делать, делать... Ты видел, я и на башенке нашей полы отмыла? Вместе с лестницей.
   - Хорошая хозяйка, я тоже электронасос поправил, из колодца начнём воду качать. Как мне нравится тишина в деревне, тишина в природе. Мы спали на широком помосте, на веранде, просторном, человек пять уместится, и перед просыпанием в полусне думаю: так, я к чему пристегнулся сегодня, где сплю, на тесной орбитальной станции? На полу? На потолке? Почему-то решил - сбоку, где приборы. И во сне начал считать, сколько суток до посадки осталось.
   - Да, ты бормотал, переворачивался...
   - Пройдёт. Постепенно. И здесь пройдёт быстрее, чем в городе.
   - Пускай лучше тебе голые женщины снились бы...
   - Во вторую ночь приснятся?
   - Да, и все - с моим лицом. И с моим телом. Вот перед ночью долго пощупаешь...
   - Попалась, обещание запомнил. Можно, рыжая приснится?
   - Сейчас срочно перекрашусь. Вот в деревне дома приезжие буржуи настроили из красного кирпича, с заборами железными, настоящие деревенские в один этаж, а почему в нашем доме и комната большая вторым этажом, с балконом, и башня?
   - Прежний хозяин сказал - Россию видеть хочу. Во все стороны. Есть ведь люди своеобразные, настойчивые... На своём - настоять. Ты захотела старинного покроя платье, настояла?
   С башни и речка блестит, и синие леса сразу за ней, далеко они в той стороне, видела. Хлеб в магазин привезли, сейчас за свежим схожу. Прямо в этом платье. Нормально?
   - Да как хочешь, живи свободно... Друзьям нашим, баранам, самый чёрный хлеб купи?
   - Всенепременно выполню ваше мудрое распоряжение...
   - Ксения, ты тоже выбираешь себе время жизни?
   Обернулась, медленно и раздумчиво.
   - Да... Мне - нельзя?
   - И какое тебе приходится по нраву?
   - По одежде и манерам - институт благородных девиц, девицы из Смольного... Для настроения. А для настроения другого - семидесятые годы двадцатого века. Я поступаю не так?
   - Делай, ты - свободная... Я для тебя с запретами не выступаю с высокой, глупой трибуны жестокости...
  
   19
   Над летним мирным украинским городом взревел реактивными двигателями самолёт и выстрелил из-под крыльев ракетами, по самой центральной площади.
   Женщина рухнула на асфальт. Одна нога вывернулась пяткой к пояснице, разорванная в бедре, удерживаемая клочком кожи. Из поясницы потекла алая кровь. Женщина достала из сумочки телефон, сказала "дочь, меня убивают". Подбежали прохожие.
   Женщина умерла. Рядом валялись помидоры и пучок укропа.
   Государственные артиллерийские орудия начали стрелять по государственному городу, не имевшему войск противника. Многоэтажные дома и жители, целыми семьями, превращались в отсутствие поверх земли.
   - Суки! Что вы вытворяете!?! - кричал на улице старик.
   Приотставая, двумя ручками мальчик держится за пальцы мамочки, идущей по дороге. Мальчику года четыре, он на всю жизнь запомнит плачущую маму, молодую, родную. Запомнит коричневый дым позади и впереди, дома, в дыму за дорогой едва видимые, видимые горением, пламенем, - мальчик пока и спросить не может у мамочки, - кто расстрелял город реактивными снарядами? За что убили в городе людей, лежащих на улицах, когда шли мимо? Почему мне в детстве вместо игрушек - война?
   Пока не вырос.
   Спросит...
   Серо-синий вечер Родины. Серо-синие дымы пожарищ Родины погибающей...
   Мальчик спотыкается, вцепляется в мамину одежду обеими ручками...
   Спросит, спросит.
   Убийцу, называющего себя торжественно, - главнокомандующим армией государства. Когда опустится, под стеной сарая, убийца на колени после точного выстрела под колено.
   Первого, в расстреле. Второй - в голову.
   Дети спали одетыми, в подвале, с собаками, их охраняющими, с кошками, знающих с ними защиту. Прижимали к себе младших сестрёнок и братишек.
   На своей родной земле...
   За что убили молодую мать и младенца, прижатого ею к лицу?
   - Тварь поганая, выбрал же тебя народ главнокомандующим...
   Человеку опротивело и нажал кнопку, выключив компьютер.
   Невозможно. Все новости - не для нормальных людей. Невозможно.
   В другую сторону жить. В другую.
  
   20
   ..И вот эта российская речка, жадно разглядываемая, вдыхаемая влажностью переливчатой снова, не широкая, с нависшими кругами ветвей деревьев над водой, с высокими всякими травами по обеим берегам, пахнущим мелкими сиреневыми и белыми цветами, протянутым к воде, с мелкими обломанными веточками и оборванными листьями на коричневой земле, вот такая после речек в полупустыне, пустыми берегами, без деревьев, - где смешно работала министром, не воспринимая серьёзно тщеславия, - речка, текущая бесконечно из века в следующий настоящей...
   Глубокая к тому близкому берегу...
   Сидеть в ней на мелкоте с водой выше плеч, поплавав, шевелить приподнятыми ногами наверху воды, как в ванной, длинной-длинной и с водой, постоянно протекающей по телу и мимо...
   Ксения вышла на берег, присела, оставаясь в мыслях о речке, колеблющейся протяжно и близко.
   Не испугавшись её выхода, слева на изгибе берега из камышей вышла настоящая дикая уточка, заколебалась на воде, оглядываясь на пятерых утяток, начинающих плавать рядом с ней и поворачивающих к берегу. Ксения догадалась, не надо шуметь, пугая их, пускай учатся маминым урокам.
   На берег пришла Галина Соболева, жена композитора Юренева, тоже москвичка. Спросила, чистая ли сегодня вода, сразу стянула с себя тонкий длинный халат, плоско метнулась в воду, от берега. Поплавала.
   - Повторю тебе, Ксения, что ваш сосед, мой композитор замечательно сказал. Времена, говорит, насколько перевернулись. У Чехова в пьесе три девицы в сельской местности страдали, в Москву, требовали, в Москву, а мы наоборот - в тишину из суеты московской уехали. И тут мне, и ему, лучше. Гуляет он, музыку для очередного сериала дурацкого кино пишет. Он пишет серьёзно, мало ли, в какое кино вставят? Получится удачно - на концертах начнут исполнять. Ой, погоди, - увидела утку, утят, достала дорогой фотоаппарат "Кодак", легла животом на берег и отсняла через травинки, заранее увидав для себя композицию.
   - Твой музыку пишет, мой чего-то просчитывает на компьютере, мы в природе растворяемся, и мне очень спокойно становится...
   - Самое лучшее, для молодых, красивых женщин. Отдыхать - обязательно, чтобы подольше видными оставаться.
   - Галина, ты всегда фотоаппарат с собой носишь?
   - Да, привыкла. В Москве портреты делаю, музыкантов снимаю во время концертов, дирижёров. Мне очень нравится улавливать настроения людей, особенно выразительных, творческих. У меня и папка с собой, электронная, интересно тебе - могу показать коллекцию моих портретов.
   Включили. Пересели в тень, где электронная папка не отблескивала, перелистывали.
   - Некоторые специально перевожу в чёрно-белый вариант, характер чётче, проявленнее получается.
   Твёрдые стоячие воротники белых рубашек, чёрная чёткость галстуков-бабочек, нездешние, все в музыке лица дирижёров, скрипачей, пианистов...
   Совсем иных людей, не как на городских улицах...
   Здешние поляны, лесные опушки...
   Любопытно-скромные глаза молодой женщины, в коротенькой маечке, с узкими бёдрами над изящным верхом ног, переживающей за свою нижнюю наготу, показывающую сжатость, плотную, двух вертикальных половинок, начисто выбритых...
   - Случайно сделала, подруга моя одна, попросила её позировать. Сказала она, хорошая мне память будет, когда в старости сама на себя посмотрю. Сейчас двое будут, я их на реке снимала, не на этой. Запечатлела, как есть в жизни.
   Удерживая молодого парня за твёрдое, самое главное для женщины, что сразу притягивая взгляд именно сюда, немного плосковатому поверх, своя для своего молодая женщина целовала губы в губы, с настроением благодарности, разлитым на лице. Прижимая круглое окончание к своему коричневому лобку. Взявшись за руки, на втором снимке выходили рядом на берег, и женщина смотрела на твёрдость горизонтальную с ожиданием своего, ожиданием продолжения. Улыбчатая...
   - Не стесняются...
   - Влюблённым стеснение нечто лишнее. В Италии была на пляже, сняла тоже случайно, шла прямо на меня женщина высокая, с охранником позади. Смотри, лицо хохочущее, без лифчика не опадают груди крупные, сосками в стороны, на первом фото она в ярких зелёных плавках, второе - без них, - бёдра крупные, мощные, и выгибы есть и прогибы, лёгкие, а талия на месте, и плечи поуже бёдер, красота настоящая. Была бы скульптором, я, с неё новую Афродиту в мраморе вырезала бы.
   - Мы, Галина, не хуже? - утвердила без каприза, и без напрасности не понравиться.
   - Ксения, ты меня сними? Покажу тебе, на какую кнопку нажимать, на аппарате. Снимай знаешь как? Я разденусь и начну заходить в воду, ты снимай раз за разом, в воде дойду до колен и повернусь, ты снимай и снимай, у меня никогда нет таких фотографий, я потом отберу лучшие снимки и оставлю. У тебя попа выразительная и вся лёгким телом сама - да-а-а-а, - ты согласишься - я тебя отщёлкаю.
   - Свои мужу будешь показывать?
   - Да, ему, для настроения. Сейчас время смешное, певицы без трусов на сцены выходят, чтобы на концерт публику набрать и деньги с них получить, любая ноги раздвинет голой и себя щёлкает, да у них ерунда получается, кому нужно просто голое тело? Настроение надо уловить, редкое настроение. Давай, начинаем, - поднялась уже без ничего, ладонями отряхивая прилипшие травинки, с зада.
   Трык, трык, трык, трык, щёлкал и щёлкал аппарат, иногда подрагивающий от волнения и рук... ловя уходящую от берега в воду медленно, поворачивающуюся медленно, вставшую в воде.
   Соболева вышла на траву и песок, проверила в аппарате, как получилось, и задовольничала, лицом.
   Радуясь золотистым солнечным телом...
   - Мужу покажу, для соответствующего настроения, и побегу от него, пусть во мне женщину добывает, а не крем с пирожного. Сиди так, сделаю твой портрет, крупным планом, освещение солнечное как раз... Ты смотри то на дальний берег, то в объектив, я уловлю, чего ищу...
   Утка крякала, плыла, за ней и возле торопились утята.
   - Ксения, над твоими белыми узкими плавочками выразительно выглянули отдельные закрутками тёмные волоски, заманивают, стой так, сейчас сниму, замечательно выразительные заманки... Тики - тики, готово. Раздевайся, и походи по воде, как я? Серию снимков сделаю, начиная с твоего выразительнейшего зада.
   - Потом мне сесть и раздвинуть ноги? - не захотела такого продолжения.
   - Потом, потом... Я примитивное, тысячи раз бывшее пропускаю мимо себя, раздвигать ноги не надо, пошлое - не для нас. От красивого до пошлого, знаешь, тропинка самая узкая, оступиться - да запросто...
   Неся платья в руках, медленно шли к деревне, высыхая купальниками на солнечном обливе.
   - Галина, почему женщины фотографируются обнажёнными намного чаще, чем мужчины?
   - А что женщина прежде остального? Прежде образования, времени на скучной работе? Тело красивое - всё, из чего женщина и состоит, в самом главном. Женщина присутствует красотой в жизни, разве сама не ощущаешь?
   - Я? Я хочу себе нравиться, я должна нравиться себе, ибо наоборот - как?
   - Чем нравиться? Общим видом своего тела, лицом, причёсками?
   - Конечно, другого нет...
   - Есть и другое. Скрытое, обычно. Скажу тебе, в каком состоянии женщина становится, на короткое время, вдруг вся вспыхнувшей новой, очень краткой красотой.
   - Почему? Когда?
   - В тот самый краткий момент, когда извергает из себя накопленную страсть, перед самым окончанием взаимообладания, взаимодействия с мужчиной. Сильнейшее на секунды вспыхивает в глазах, на щеках, на губах, искривленных криками страсти, вырвавшейся из тела её, женщины. Я себя записала на видео, пересматривала и удивлялась, моё лицо или не я выкрикиваю, себя не помня, что-то бессловесное...
   - Меня бы записала, на видео?
   - Нужно согласие и третьего, кто тебя до иглы взрыва доведёт... Тогда красота тела вмиг перескакивает в красоту внутреннего склада женщины... Надо - предложи своему мужчине, под его настроение... Камеры появились - многие начали себя записывать и делать фильмы про себя, сколько можно на других любоваться, нам посторонних...
   Легко перешагивали по сколькой траве, коротко...
   - Ой, разговор у нас...
   - А чего, Ксения? Обычный женский разговор, на двоих. О самом лучшем женском удовольствии. Редком. На грядке с лопатой такого не достигнешь, - обернулась почти прямоугольно раздвинутым улыбкой ртом, раскрасневшаяся тонкими щеками. - Так что желаю нам женского счастья, таинственного...
   - Во сне бы привиделось...
   - И знаешь, где я хочу тебя сфотографировать, Ксения? У вас в деревенском доме. Тёмные, коричневые деревенские стены, грубоватые, из толстых брёвен, оструганные как топором, старинные, и ты бело-тёплым телом, обнажённая, разная на их фоне. Только не позирующая специально, но как-то... стоишь, ходишь на коричневом грубом фоне, сидишь, задумчиво, и обязательно с выражением не куклы, с выражением своим на лице. Смысл видится, да? Тёмное, вечное, старинное, и ты - светлая, молодая изгибчивая женщина сегодняшнего дня... тут вогнуто, тут выгнуто, высокий полуовал бедра и сразу дуга обратная, низкой талии кадром сзади... Рисую тебя пока словами, а надо кадрами, кадрами...
   - Не знаю, разрешит ли мой, мне...
   - Да уговорим его... Я - художница, по фото? Поймёт, куда денется, - блеснула на обороте зеленовато-серыми глазами.
   - Тебе бы утором меня запечатлеть, мне нравится по утрам ходить по избе голой, жить как чувствую, по желанию, в коротком фартучке собирать завтрак, и мужчине моему нравлюсь такою...
   - Ксения, ты можешь открыться для меня полностью? - остановила Соболева, дотронувшись до плеча.
   - Я? Я - и так, легко улыбнулась повторно, сиянием...
   - Ты не поняла...
   - Позже догадаюсь, уловлю... наши недосказанности...
   - Убрать в себе запреты, заворачивать, во что потянет? Знаешь, эти гасящие запреты, гасящие наставления в романсах, - не возбуждай моих желаний, моих...
   - Нет-нет, возбуждай, напротив, возбуждай, у меня потребность быть желанной, влетать в милые женские насладительные шалости и глупости... От нашего разговора у меня, как мужики говорят грубо и точно, встаёт на дыбы, чему вставать положено природой... Как бабы грубо и точно говорят - дала бы и кончила, от заводящего разговора...
   - Да я - насчёт речки, насчёт пейзажа, влияющего... - не оканчивая, воркотнула Соболева.
   - И - я...
  
   21
   - Женщина должна быть желаема и потребна, - интимно, тихо-тихо, доверчиво объясняла в одной из тех ночей, там, куда сейчас оглянулся назад, в её городе, до поезда, до идущей ранним утром с чемоданом вдоль железной дороги. - Предположим, я не нужна? Зачем я тогда? Чувствительная кукла на временные забавы? Нет-нет, так нельзя, так не надо...
   - Ещё бы я играл в куклы... Желанная - моя, не желанная - посторонняя...
   - Мы всё время уходим хоть во что, лишь бы не жить реальностью. Реальность слишком не для людей, придавливанием и унижением, уничтожением человеческого в человеке.
   - Догадалась?
   - Чувствую и догадалась. И догадавшись, хочу единственного, отыскать и знать хорошее, чего нравится мне, главное - нам... В любое уйти от реальности, в любое... То жизнь находилась в тёмной кладовке, в тупике без смысла, работа ради денег и квартира, пустая одиночеством, то - развернулась там не узнанным, новейшим, с тобой. И я догоняю. И я догоняю, отыскиваю пропущенное годами пустоты. Да, опасаюсь, подумаешь обо мне - безудержная, под тобой и на тебе всегда хочу быть? Да, жадная до наших ночей, и мне такая жадность - нужнее остального. Жадная до денег мне смешно, жадная до жизни - обязательно...
   - Ксения, мы потеряли свою прежнюю страну, мы прошли через уничтожение и страны, и людей на нескольких войнах, и уничтожение доброты в людях. Нам, поэтому, больше не требуются никакие запреты, ни от кого. И постоянно тянет в сторону от власти, в сторону от всякого подчинения начальникам, самым первым ворам и разрушителям людей. Ладно, свернём на другое, слишком то опасное, для человеческого настроения на ожидание хорошего.
   Там, позади, она встала из постели, принесла папку и начала показывать свои фотографии, с предупреждением, они секретные, мне нужны на память, какой должна себя удерживать.
   Светлая, полубоком стоит у шторы окна, тонкая в пояснице, туговатая ниже попой, вогнутая линия подходит сверху к самому соску груди, изподниза прогнутой, тяжеловатой... Полноватенькие губы приоткрыты на втором снимке, глаза выпукло запахнуты стеснением, и лицо отвёрнуто в сторону плечика, грудь одна прикрыта локтем руки, дотронувшейся до ключицы не разрешением приближаться, густота чёрных волос, зажатых сдавленными ногами... То же, немножко с поворотом...
   - Я не хочу брить внизу и под мышками, получается как женщина с лысой головой, не природная. Мне настоящее нравится, как есть. Может, тебе не подходит такое?
   - Сказал бы сразу. Мне нравится смотреть семидесятые годы, в тех коротких видео женщины целуются с мужчинами и очень много улыбаются, настоящие, не бритые под девочек, ведут себя не так, будто противное для себя отрабатывают. Делают что хотят для радости жизни, на них смотришь - да, есть в жизни хорошее, кроме должен и обязан. И не в сексе дело, - в семидесятые люди были намного добрее...
   - Ну, смотри.
   - Не побритое или остальные фото?
   - Остальные, их мало.
   - Какой мужик тебе фотографировал?
   - Забоялась я, сразу голос резкий... Подруга фотографировала, не ревнуй. Без фото как можно увидеть себя со стороны? Такой, когда мне не сто лет?
   Закинула голову назад и закрыла глаза, обеими руками прижимая к горизонтальным тугим грудкам пальцы другой женщины, смотрящей на грудки сверху и нежно. Она же, другая, смотрящая глаза в глаза улыбчиво, положив пальцы на плечико.
   Узковатая круглота плеч, пухло-вертикальные груди, лицо с осторожным взглядом над вторым лицом, внизу приподнятым вытянутой над грудками шеей, лицом, осторожно пробующем узнать, спрашивающим, какая же ты на самом деле? Не лицом к лицу, не грудками к грудкам, на расстоянии по косой полосе картины сверху вниз... Другая, любопытная снизу...
   И она же, осторожно проглаживающая по вогнутой талии и смотрящая с у чистым удивлением на два туго приподнявшихся шара не широкой попы...
   - Дальше что там было?
   - Да ничего, оделись и болтали, наши, бабские разговоры. На тему, какие мужики бывают. Я её тоже фоткала, и Машу, она аппарат принесла, всем на память, какие мы молодые и красивые. Да вот Маша, лобок весь бритый. Ну и чего? Две впадинки и гребень чуть выступает из них сверху, ничего красивого, нету женского, настоящего. Глаза у ней честные, смотри? Ты не заостряйся, никто меня не вылизывал внизу и пластиковой ерундой кончить не принуждал. Я же говорила, признаю одно настоящее.
   Там, в запутанной светлотой и темнотой ночи, во сне почувствовал перелив зазывов из прижатых тугостей попы, как-то, в полусне, проверил готовность нужного, в таком же не просыпании раздвинул кольца жёстких волос с резким провалом в горячую зажатость, в бурчание полупросыпающейся и сгибании тела для точного придавливания к самому началу волосатыми губами, раздвинувшимися, притихшими под затыканием и отпусканием, тугостью, тугостью, скользкостью поплывшего наружу и выскользке потерявшего наполненность...
   Получилось спать дальше, со счастливым выяснением утром, было что-то или причудилось, во сне?
   - Ну да, причудилось... И тебя, и мне сразу? А почему я тобою пахну, твоей засохшей кончалочкой? Волосы вокруг на лобке слиплись, в душ первой пойду... Ты читал письма Чехова о поездке на Сахалин, как он с японку в постели познал? Чехов говорит, японские женщины всё называют своими словами, без стеснения, а у нас затхлость, говорить нельзя, клитор есть, а словом называть нельзя. Передуреть можно от наших запретов.
   ..В любую сторону уходить. В любое. Во всякое, что не отвратно для человеческой жизни.
   Над притихшей в безветрии большой деревней прозрачным маслом растянулась жара, затихли и птицы.
   Сосед Иван Викторович дал ключи от своей деревянной лодки, и вёсла.
   Ксения надела чёрные плавки, белую майку ниже колен, босиком пошла на речку, с корзиной хлеба, огурцов и помидоров.
   Поплыли, против течения, ближе к другому берегу, где поглубже. С ветками, листвой нависшими с деревьев на самом крае берега.
   - Иван Викторович сказал, в той стороне мост построили, дно чистили, плавать хорошо, грёб против течения Андрей, разнеся ноги на стороны и уперевшись в поперечины.
   - Желаемый мой и потребный, есть редкая песня, "Вьюн над водой", в Москве пустые голосами хрипуши на сценах её не поют. Я петь не умею, словами расскажу.
   Вьюн над водой, вьюн над водой, вьюн над водой расстилается, - медленно так поётся. Я не знаю, какой вьюн, туман такой или вьюн из огорода, или рыба такая, вьюн - рыба есть. А жених у ворот ждёт, дожидается. Ещё поют, ждёт у ворот, убивается. Горюет, значит, понял?
   - Ага, второй класс школы закончил, понял...
   - Слушай дальше, не обижайся. Ему коня хотели отдать, отказывается, не моё, говорит. Дайте мне моё, говорит, чужое не хочу.
   - Настойчивый мужик.
   - А вот чего чужое захапывать? Стошнит, когда совесть на месте. Вынесли ему сундуки с серебром разным. Это не моё, говорит, дайте мне моё. Стоит, не уходит, дожидается. Вывели ему Свет-Настасьюшку. Вот это моё, говорит, вот это моё, радуется. Мы песню разучим, будем петь при гостях за столом. Только ты пой - Свет мой Ксенюшку, запомнил?
   - Слова и музыка народные?
   - Сколько искала, найти никак, авторов. Значит - народные.
   Аркадов привязал цепью лодку к берегу надёжно, обмотав вокруг ствола дерева. Ксения оглянулась - никого вокруг? - стянула майку, груди вертикально воспрянули, освобождённые. Нырнула. Плыла рядом, Андрей старался не торопиться.
   - Ну, ты, за три маха вперёд вылетаешь... мне бы успеть...
   - Нас специально учили плавать...
   - А меня не учили, - нырнула и вынырнула с плавками в руке, и начала нырять с задержками голой попой над водой, двумя тугими шарами со стекающими остатками влаги...
   Сидели, в тени деревьев, над густо растущей осокой. Ксения набросила на плечи майку, от комаров и мошек. И на мужа, не застёгнутую рубашку.
   Пошла, любопытная.
   За деревьями расширилась поляна. Ксения нагибалась, срывала полевые цветы, насобирала, перекрутила в венок, надетый на волосы. Нашла землянику, позвала Андрея, собирать.
   - Дайте мне моё, - развернул женщину за плечи лицом к себе, женщину, подгибающую ноги в коленях... застенчиво призакрывшую прямой, доверивший взгляд... В густоту травы поместилась, медленно начав, помогая, дозволяя с себя стянут не высохшие плавки... показывая небу, деревьям, облакам и своему мужчине его ряженое, его суженое, - в бледность сиренево-розоватую под влажной чернотой вошло забирающее на себя суженое, ряженое, заторопилось настойчивее внимательным шевелениям бёдер, поправляющим соединение в одно навстречно, прижастее, потребнее на всю отдачу до погашения яркости дня вокруг и сверху...
   Запираемая замком запористым, притиристым, ни капелька воздешности не проскочит...
   - А? А? Мой, мой, людей нет, орать буду?
   - Ори, свинчивайся с ясности в отпад...
   Лежали на травяной и цветочной громадности природы.
   - Я чувствовала тебя преображённого. Удивившего взрывом.
   - Природа возвращает к самому себе...
   Погладила, поцеловала... Благом, разлитым до мизинчиков, даря.
   - Сейчас плюхнемся в лодку, оттолкнёмся от берега, понесёт нас по течению до самого дома...
  
   22
   - Андрей Владимирович, зачем ты летал в Космос?
   - Я искал другую планету.
   - Для чего?
   - Жить хочу по-человечески. Переселиться на неё. Жить радостно и понимая, для чего живу. И чтобы время жизни не было обрезано сроком.
   - Здесь для тебя - не то?
   - Не то. И - много веков не то. Сибирь, Ермак и обычные крестьяне. Ледовитый океан, его берега. Землепроходцы, обычные крестьяне. Южные направления России, в старину. Почему обычные люди, обычные крестьяне кое-чего понимали без академий и бежали во все стороны? От чего бежали? От издевательского к ним отношения? От не свободы? От невозможности жить по своему, по личному желанию? Я человек, а не скотина понимая первее всего остального? Веками искали. Я полетел, продолжил, поискать хотел в другой стороне.
   Профессор, историк, промолчал в ответ на все вопросы, складываемые в один вопрос, - свобода вообще есть? Для человека?
   Промолчал, остановленный думаньем.
   - Вы как камень в речку бухнули, достало до берегов.
   - Да, за пять минут не обговорить...
   Шли дальше, вдоль речки, по мягкой траве.
   - Андрей Владимирович, а чего бы захотели? Вот, поймалась сказочная Золотая рыбка, любую просьбу исполнит...
   - Переместиться во времени и в пространстве, неразрывно. Мы рождаемся случайно, попадаем в жизнь - нас не спрашивают, а какую вы выбираете? Я бы выбрал несколько перемещений. Пожить вместе с хиппи. Среди них много было людей из богатых семей - бросили богатства и ушли. За свободой. Я бы выбрал наших староверов - ушли в Сибирь, жили как хотели, по своим древним правилам. Я бы выбрал конец девятнадцатого века, жил бы не ремесленником, не крестьянином, а исключительно творческим человеком: художником, писателем, архитектором, скульптором. Кем-нибудь из них. Только не политиком и не военным, не царским генералом в лентах, орденах, с длинной бородой и плюс не понять, как же эти старики могли командовать армиями? Престарелые, еле двигающиеся, что же у них в головах оставалось? Я бы перемещался во времени и пространстве, свободно, вот что попросил бы Золотую рыбку.
   - Вы не согласны, вам не нравится история нашей страны?
   - Не нравится. Когда в ней людям было жить хорошо? Я читал много, думал много, и что должно нравиться? Убийства людей миллионами из-за чьих-то политических придумок? Позже многие придумки объявлялись ошибочными, а миллионы людей - где? Убиты, загублены. Так продолжалось от Ленина до Ельцина, протянулось и дальше. Чем же мне радоваться? Бессмысленностью, поливаемой кровью и кровью? Зачем? Почему человеческое общество без угнетения самого человека не возможно?
   - Смотрите, в траве ручей...
   - Да ничего, перепрыгнем.
   - У вас такая награда, высшая в государстве...
   - Награда наградой, а разум разумом. Возможность размышления не отключаема. Я не додумаюсь - другой додумается, недаром в истории нашей страны с давнего времени шла и шла разумная работа по освобождению народа от угнетения и создания достойной человеческой жизни. Меняется форма рабства, форма крепостного права, а содержание, изменённое, сохраняется. И гибели людей тоже. Вчера сбили вертолёт, погибло пять офицеров. Скажите, их отцам, матерям, родственникам нужна гибель за какие-то чужие, какие-то политические интересы, без конкретного ответчика за гибель? Их детям - нужна гибель отцов?
   - Но присутствуют государственные интересы, они...
   - Они не выбираемы. Самим человеком. Приказали - полетёл. Сбили - уничтожена жизнь. И где же свобода выбора? Где же деятельность созидательная? Направленная на развитие цивилизации? На обеспечение развития самого человеческого общества? Осмысленного, не приказного? Свободного для самого человека, любого? Отсутствует. Но постоянно присутствует уничтожение жизни на земле, полностью. В любые сутки. Атомным оружием.
   Получается, конечная цель деятельности человека как единицы природы, вместо "живите и размножайтесь", указание из древней рукописи? Мне поэтому творчество нравится, уважаемый мною историк, творчество объясняет человека и развивает человека... В творчестве невозможно пристраиваться в хвост кому бы то ни было и становиться зависимым, в творчестве нужна только самостоятельная работа, только самостоятельный автор, открывающий новое. Вот ещё и художественная литература для меня - объяснение содержания человека, его настоящей сущности.
   - Да, я согласен, согласен с вами... Я тоже не могу соглашаться с уничтожением страны, начатом далеко до горбачёвщины, а в горбачёвщину проявленную ускоренно...
   - Я вот как думаю... Уничтожение страны - её экономической, культурной, бытовой устроенности, начатое с горбачёвщины...
   - Ускоренно, настаиваю на уточнении...
   - Да, ускоренно, не есть дело, приветствуемое с исторической точки зрения, не есть дело, приветствуемое и понимаемое народом как справедливое и великое дело, оно противоположно психологии русского народа, созидателя и охранителя своего государства. Уничтожение страны, творимое десятки лет, поразительно для истории России, на что и показывает как раз противоположная прежняя история, направленная всеми руководителями страны на собирание земель и сохранение как их, так и народа.
   Никто в прежней истории России из царей, генсеков до горбачёвщины так не гадил, так не ненавидел страну и народ, так не соглашался с предстоящим личным для себя проклятием на века вперёд. За предательство на своей государственной должности.
   И потому уничтожение страны народом подспудно, глубинно не принимается, как и уничтожение самого народа через все направления одновременно, - образование, медицина, возможности заработка на семью, систематическое мракобесие телевидения, отсутствие принятого, понятого народом пути развития - не принимается так же, как животным не принимается ведение себя на бойню, на зарезание, ведь жизнь сама, по сути, есть созидание и развитие, есть достижение целей хороших, с различением лживых. На примере России весь мир увидел поразительнейшее, когда сами руководители год за годом уничтожали страну. И бесконечно сомнение, - да неужели народ, их "выбирая", - кто же из народа выбирал? - выбрал для себя путь самоуничтожения? Неужели народ перестал отличать лопату, используемую для посадки будущего урожая, отличать от петли удушающей?
   - Да, власти, власти...
   - Тут даже не проблема власти как системы управления, тут проблема жизни человека вообще и конкретно... Разумного существа, живущего не впустую, а созиданием, направленным в развитие будущего...
   В Космосе свободы ещё меньше. Куда хочешь не свернуть, накручиваешь в капсуле круг за кругом, всё по придуманной и заданной не самостоятельно трассе без гаишников... Жить там невозможно, среда смертельна для человека.
  
   23
   Стол накрыли во дворе, под толстенной, широкой ветвями сосной, делающей прохладу тенью.
   Аркадов заранее прокипятил самовар с сухими ягодами шиповника, очищая от накипи изнутри антикварный, никелированный тульский, сделанный в тридцать втором году. Заранее наставил на него трубу и разжёг щепками, для начала. Ксения слепила пирожки с луком и яйцами, поставила в духовку, резала редиску, огурцы, перья лука на салаты, поставила греться воду для пельменей, хороших, их лепила дома на заказ продавщица магазина.
   Встречать приглашённых гостей...
   Пришли профессор, историк Чугуев с Марией Павловной, женой, композитор Юренев с женой Галиной в тёмной до пола юбке, привлекательно разрезанной над левой ногой наверх, Ира, ближняя соседка, - все москвичи, - здешний Иван Викторович, дающий лодку поплавать, принесли коньяк, розоватое вино, из Москвы привезённое, как сказали, ликёр, а Иван Викторович поставил на стол самогон личной выгонки, надёжный. И сало, своего засола. Зелёный лук, петрушку, укроп с грядок, редька настоящая...
   Серостью неба показывая - надолго, закапал мелкий, густоватый дождик. Стол перенесли на широкую, с открытыми окнами, крытую веранду.
   - Дом ваш изнутри мне нравится, стены тёмные, коричневые, струганные по брёвнам, и потолок такой же, коричневый, старинный, - вернулась из комнат с тарелками и вилками Галина, - а у нас новый дом, кирпичный, будто в городе находимся.
   - Мужу нравится только настоящее, особенно после, как говорит, проводов по всем сторонам и подсветок экранов, насмотрелся на них в полёте.
   - Башенка у вашего дома для чего?
   - Природой любоваться.
   - Потом покажешь? Хочу сидеть на башенке и сигарету курить.
   - Поднимемся, попозже...
   Иван Викторович помог перенести сюда крепкие, давнишние венские стулья, с изогнутыми полукружьями спинками и круглыми сиденьями, слегка вогнутыми.
   Расселись.
   Деревенский сосед уверенно подсказал:
   - Перед дождём долгим выпить - как гвоздём доску на место прибить, в голове твердее станет. Налил себе рюмку своего самогона и внимательно посмотрел на мужиков остальных, станут ли они московскую водку пить или надёжную, его домашней выделки.
   - Наливай надёжное, без магазинной отравы, - согласились остальные, для женщин открывая рябину на коньяке.
   - Я прошу мне налить самогон, хочу народный напиток попробовать, - отодвинула стакан от рябины на коньяке Галина.
   - Исполняем... Иван Викторович, тост первым говори, по старшинству.
   - Больше, чем от хороших людей, сил не набраться.
   - Чего-чего? Громче повторите?
   - Больше, чем от хороших людей, сил не набраться, говорю. За что и предлагаю выпить. Я, как полковник в отставке, прослуживший в семи гарнизонах, купил тут дом и не нарадуюсь, и вам - радости каждый день.
   - Здесь хорошо, подтвердила Ксения. - Чехов в пьесе тоскливо призывал - в Москву, в Москву, а мы наоборот, по желаниям своим подальше от городского, всего.
   - В воинских гарнизонах каждые сутки, годами люди вокруг, всегда, годами острое напряжение, так устал - тишины потребовалось ну резко, срочно. На лодке отплыву, с удочками растаиваю в тишине ох, хорошо.
   - Новости в районе какие?
   - Чиновник умер, в администрации.
   - От чего он умер?
   - Да наорали на него, он и умер. Приезжие наорали, областные нахалы. Посадим, орали, посадим. Не успели.
   - А хорошие новости?
   - Сошлись мы у вас - лучшая новость. Приятно, тут. Может, как вам было в космической пустоте.
   - Там - не для человека. Взлетаешь - внутри тебя все внутренности взлетают под самое горло, кажется, и сердце передвинулось под самое горло. Там ты не человек. Ходить не получается, невесомым плаваешь и не рыба - думать должен, и что-то на психику давит. Тишины нет никогда, приборы шумят и попискивают весь полёт. Не выйти на улицу, не поваляться на речном песке. Не та среда, не для человека. Знаете, как я понял, что вернулся к себе? Дома шлёпнулся днём поваляться на диване, задремал, и что такое знакомое? Кот, любит он рядом лежать, сунул мне хвост под руку, подкручивает и в подмышке щекотит. И что-то переключилось в психике, дома я, дома, понял. Электронный будильник не пищит, сирена тревоги не орёт, с земли пробуждение, срочное, не включают. Всё, котик пощекотал. Дома. За что и предлагаю выпить по рюмке.
   - А следом за человеческое достоинство, - добавил композитор Юренев.
   - Вы его как понимаете? - спросил Аркадов, успев закусить свежим помидором.
   - Натурально, достоинство. По проявлению. Мне сегодня перед самым просыпанием было показано кино, чёрно-белое. Важно - перед самым просыпанием, чтобы я смог запомнить. Как кто-то сигнал открыл для понимания мира, людей, точных направлений жизни и проявлений через поступки...
   - Выпьем, и расскажите?
   - Да-да, малосольный огурец передайте, Ирина? Вы их принесли, сами солили? Укропом отдают, вкусные, спасибо. Друзья, мне совсем неожиданно приснилось обалденное действие. Чёрно-белое кино. Франция, война, фашисты ловят и убивают евреев. Француженка следит за парой и доносит фашистам. Еврей в возрасте влюбился в еврейку. Люди среднего возраста. Гуляют по улицам, разговаривают. Француженка - я вас сдам немцам. Пара уходит на берег осеннего моря, женщина сразу заходит в серое море, поворачивается лицом к берегу. Мужчина заходит за ней, море холодное, плащ его мокрый до пояса, закрывает собой женщину. Оглядывается на берег, на сволочь с выражением своего лица - я её тебе не отдам. Заходят дальше в воду, длинные волосы мужчины становятся чёрными от воды, скрываются в воде. Полностью. Конец видения.
   Молчали.
   - Вам мелодии снятся?
   - Да, но приснился фильм, в мире не существующий...
   - Удивительно, - поднялась Ирина. - Встанем все и - за человеческое достоинство?
  
   24
   - Мы все временны в жизни, от рождения до края. Временны, и потому свободны: или вырывайся к самому себе, живи как свободная личность, или всю жизнь будешь подчинённым холопом, - протянул руку Андрей Аркадов над столом и ткнул очищенную белую крепкую луковицу, утром жившую на грядке, в солонку с солью. - Мы были младенцами, девочками и мальчиками, жили в начальной взрослости, всё по периодам, переходя в них постепенно. Но - но. Едва мы рождались - над нами уже находились, над мамами и папами, диктовщики, указывающие как нам жить, вроде бы знающие точный, верный путь, требующие исполнения, чего ими разрешено и что запрещено, распоряжающиеся нашими жизнями вплоть до расстрела. Ну да, в стране то отменяли расстрелы за политику, то возвращали к исполнению... не в них суть, а в том, что ни у кого из нас не было основного: мы все были очень во многом лишены права выбора.
   Вообразите, мы родились, а у нас - право выбора. Нас спрашивают, - вы в какой стране хотите жить? В каком веке, по времени? При каком политическом строе? В которой климатической зоне и части света?
   - Как роскошно, - оторопело перебила Галина, извиняясь глазами.
   - Да, роскошно изначальным присутствием свободы, а мы вырастали - дальше давиловка, через систему управления местом рождения. Тут над нами политический строй и политическое руководство, всегда обязательно мудрое, тут над нами не нами придуманное экономическое устройство, как и система отношений между самими людьми, тут над нами какие-то религиозники без спрашивания нас протискивают свою систему управления людьми, - оглянешься назад, да ужас какой-то в сплошной принудиловке, - мама, зачем ты меня родила? Мы все рождены случайно, нас, до рождения, тоже не спрашивали, мы рожаться хотим? Мы вставлены в чужое, не нами придуманное, не нами намеченное, не нами устроенное. Вдобавок какой-то мешок с жиром и тремя подбородками, свинячьими пустыми глазками придумывает в парламенте мне и вам запреты. Мы его просили? Мы его выбирали, пустоту безмозглую?
   Еду со стола мы можем выбирать, а самое главное - жизнь, никак. Что-то, немного можем переменить, учимся, хотим стать тем, с той профессией, основное - свободу выбора места и времени жизни, только чуть-чуть, только частично. Мне, например, очень нравится два периода жизни, конец девятнадцатого века в России и семидесятые годы в Советском Союзе, их я могу устроить только частично, хотя природа вокруг нас та же самая. Немного деревья подросли, остальное - то же самое. Мы сидим в доме - настоящий крестьянский русский дом, без всякого мусорного, чужеродного, - выбрать можно. Моя Ксения сама сшила платье по модели конца девятнадцатого века, в таких приходили на выпускной бал в Питере выпускницы Смольного института благородных девиц, - выбрали сами. Мне нравится, извините за нежные интимные подробности, видеть женщину в чулках, с узким поясом и длинными резинками к чулкам, лифчики поддерживающие с грудями навылет наверх, нравятся не прилипшие к ногам, - расклешенные брюки на женщинах, с обтянутым задом, нравятся мини-юбки над красивыми женскими ногами, - сделать можем, а как переместиться во времени в желаемый век? В желаемое иное общественное устройство? Только не соглашаться через гибель?
   - Ну, тебя рвануло пошибче русской тройки, - тихо произнесла Ксения.
   - Можно, я скажу? - как школьник, приподнял руку историк Чугуев. - Мне не доводилось работать настолько прямо над высказанными вами проблемами, а не соглашаться через гибель - тема мне известная. На вятской земле есть старинный Афанасьевский район, места в нём заболоченные, лесные, трудные для чужих. Не известно, какие народности жили там во времена до семнадцатого года. Места глухие специально выбрали, ото всякой власти подальше, и жили сами, как хотели. Так вот, они остались в истории истинными не соглашенцами. Появляется рядом с ними царская местная власть со своими требованиями - не соглашаются. Появляются попы с церковными звонами - не принимаются. И когда их пробовали задавить и подчинить, люди того племени начинали рыть подземные коридоры. Ставили у входа крепи, из спиленных деревьев, рыли дальше и дальше. В один из дней заходили под землю с жёнами, стариками, старухами, детьми, обрушивали крепи и погибали всем своим обществом. Напрочь. Не бунтовали, не выходили на сражения. Таким способом не соглашались, погибали, свободные от любой зависимости.
   - Они были русскими?
   - Точно не известно. Жили на старинной территории России, а кем были на самом деле? Может, русские, может, племя какое, на сегодня исчезнувшее...
   - Правильно действовали, как в сражении, - подвинулся на своём стуле полковник Иван Викторович, - погибать погибай, а своё не уступай. Стоять до конца, на своём. Надо же, и без воинской присяги они то же самое знали и исполняли.
   - Ой, да куда такая жизнь, ставшая почти от начала сражением? - возмутилась Ирина. - Гладиаторы сплошные, что мужики, что мы, бабы!
   - Да, приходим в жизнь, а она и изуродована, местами, и не так устроена, местами, и чужая мыслям личным, душе, сердцу... а как-то выправлять надо, если выбор запрещён. Не я первый такой, веками, прежними, понимающие не соглашались с петлёй, незаметно наброшенной на шею, - сказал остатное и напряжённо помолчал Андрей. Улыбнулся прилетевшей на веранду птице, предложил:
   - Друзья, вы кушать не забывайте?
   Ксения взяла общую ложку и начала раздвигать пельмени на блюде, чтобы не слипались. Подкладывая на тарелки желающим.
  
   25
   Космонавт, слушая композитора Юренева, говорившего о удивлении, что в творческих сообществах, оказывается, за хорошие сочинения не хвалят, а сразу начинают унижать и уничтожать любыми вариантами, наткнулся на мысль.
   Простую.
   Неужели кроме творчества существует иное высшее смысловое достижение? Быть не может. Через творчество люди и живут со смыслом, и идут правильно, вперёд, развиваясь через красивое.
   Неожиданно отодвинулись все. Сильно, резко потянуло - чтобы сейчас начинал падать самый первый снег, в серой хмурости дня пахнущий разрезанными арбузами, и через снег начиналось непонятное обновление, и чтобы вечером в постели оказалось толстое одеяло в мягком пододеяльнике, и перед засыпанием чувствовать всем пахом прижатый высокий зад своей женщины, лежавшей на боку вплотную и с ставшую своею совсем прижатостью, как половиной самого себя...
   Свечение нового первого снега, тишина и ласковость...
   Чтобы наступила, сразу, сейчас...
   Заблеяли притопавшие в гости бараны. Ксения взяла хлеб, попробовала встать, отнести им, угостить.
   - Подожди немного, - попросил Андрей Аркадов, привязавшись - глаза в глаза, - Ксения вложенное поняла... мягко приподняв края губ полуулыбкой смутительной радости...
   - Иди. И вилок капусты им отнеси, раздели на куски... Может, капуста баранчикам понравится?
   - Я готов отдать все свои способности, музыкальные, композиторские, тем, кто лучше меня сможет создавать, пусть бы только они создавали и создали бы, мне же в ответ с их стороны - не стану произносить за столом, что.
   - Нищета они как композиторы, творческие импотенты, - презрение подала на закуску жена его. - Накинулись, как только мой Юренев написал сразу ставшее популярным, зазвучавшим на всю страну и по всей Европе. Сворой накинулись, нищета.
   - Зависть - болезнь психическая. Герман Титов открыто говорил, завидует Юрию Гагарину, ставшего в Космосе первым, и зависть в себе остановить не мог. "Полёт Гагарина стал моим чёрным днём", - не постеснялся другим космонавтом на юбилейном заседании сказать с трибуны. Вот так и заявил.
   - Один дурак спросил по телефону, обижено добавила Галина, - кто вам разрешил написать эту мелодию? Идиот, не смог ответить, у кого спрашивать созидателю разрешения. Заявление в ООН писать, что ли?
   - Завтра в ООН напишу, узнаю, можно ли мне стирку устроить, - заявила Ирина.
   - У нас, - заговорил историк Чугуев, - с древних времён одна и та же система управления страной, и моё мнение - надо менять. Надо менять, друзья. Обросший всеми мхами треугольник. Крестьяне, в старину, широким основанием внизу, над ними бояре, выше - царь. Царь решает всё, за всех. И ни за что не отвечает. Ближе к нам - крестьяне и рабочие широким основание треугольника внизу, политбюро, генсек, решает за всех и всем диктует, как жить, с несогласными - лагеря и тюрьма с расстрелами. Как не называется - царь, председатель совета народных комиссаров, генеральный секретарь руководящей партии, президент, схема одна и та же. Графически - треугольник. С безответственностью того, кто один и на самом верху. И не растянуть его в прямоугольник горизонтальными вариантами свободы, не перевернуть, что за ерунда, в системе управления? Века меняются, человек - в кабале. У нас как тракторные рычаги стоят на месте, где должны быть электронные кнопки. Что делать, друзья? Что делать? Вся история страны - история угнетения человеческой личности. Государственная твёрдость, тут же хлябь общей системы, и хлябь на каждый день. Так наша страна и обрушиться может, по причине дряхлости и не современности системы управления и всего устройства общества.
   Что делать? Вечный русский вопрос, упирающийся в организацию нормального управления? В разумность вместо металлических рычагов?
   - Пока, для ясности, нальём по небольшой рюмочке, - улыбнулся Аркадов.
   - Вы, мужчины, говорите о своей, нам не очень интересной политике, мы с Ксенией сходим ко мне домой за сигаретами, их позабыла, - взмахнула светлой полосой в разрезе высоком Галина, резко вставая из кресла в стороне.
   - И мне захвати? - напомнил её муж.
   - Да, мы вам и кофе приготовим, и принесём, а дождик остановился...
  
   26
   Соболева Галина, тоже молодая, кипучая женщина, тоже босиком неторопливо идя по влажной траве, рассказывая и оборачиваясь длинными полукружьями глаз, напоминающих полукольца долек золотисто-жёлтых лимонов, привела в свой соседний дом. Закурила сигарету, предложив и Ксении, поставила турку кофе, настоящего, доводить до кипения, говорила о странных людях и спросила, почему-то: - Ксения, ты ненавидящих мужчин молодых женщин встречала?
   Подперев локоть руки с сигаретой, выдула прямую струю дыма, лёгкой сигареты.
   - В городе, где я прежде жила, у меня помощницей работала нелепая молодая женщина. В двадцать вышла замуж, быстро, через месяцы разошлась, начала считать себя местной звездой - её фото раз напечатали в местной газетке, и о мужчинах говорила всегда с отвращением, повторяя нечто тупиковое и грубое, - чтобы я ещё раз кому-нибудь из мужчин дала войти в моё тело звезды... А лицо - всегда злое. Я попросила её прекратить при мне тупые повторения. На работе.
   - Вероятно, никто и не просил. Сбрасывала бы бабское напряжение, чтобы не отражалось на психике, стала бы весёлой, вместо злой, всегда имеющей аппетит, - сняла резко поднявшийся над краями турки кофе и, помешав, разложив по чашечкам гущу, разлила в них. - Пей, - предложила, тоже присев на толстый подлокотник кресла, напротив.
   Белея всей выпуклой выше колена ногой из разреза...
   - Мне, Галина, тоже нравится сигарета и кофе. Я по утрам в том городе голой приходила на кухню, варила кофе, закуривала сигарету, совсем свободной себя чувствовала... На лоджии специально шторы развесила, с улицы пускай не видят...
   - А мне нравится здесь, в деревне, совсем забывать, где трусы, хожу всегда без них. Ксения, а сейчас? А сейчас разденемся, почувствуем? Как остро, как поразительно, до дрожи остро, мы тут, совсем рядом мужчины... и голоса их отдалённо слышны, и можно представить их с нами...
   Развернула на себе длинную юбку и отбросила на близкий стол. И белую майку. Встала, роскошная пшеничными кольцами волос на ключицах, встряхнув ладонями груди.
   ..Даже внизу живота кольнуло...
   Ксения почувствовала резкий холодок перевода в неожиданное, - не откажись, и дозволено? Пытаясь отстраниться от невероятности. Пробуя и затягивание, желая заступить в холодок перевода в новое...
   - Галина, так не запретно? Я ведь замужем?
   - Без рамы для картины красивая... И откуда с желаниями нужности женщине красота резко прибавляется? И я замужем, не запретно.
   - Будет сделанное - хорошо? Я не изменяю мужу?
   - Со мной - нет, чего ты растревожилась? - подошла, прогладив по щеке, помогая стянуть блузочку... - Время вокруг нас откровенное, настоящая действительность сейчас такая пошла, всё - откровенно, а чего стесняться? - Отстегнула плотный лифчик. - Что нам через десять, пятнадцать лет становиться другими, с угасающими всеми желаниями? - Мы все временны, и потому свободны, правильно сказал твой муж. И если сегодня день оставить пустым... не попробовать новое, иное...
   Притихла, прикоснулась щекой к щеке, тонкой щекой к щеке... Медленно наложила губы на губы и поцеловала, втолкнув сильно язык...
   - Дарю печатью дружбы и доверия...
   Отошла к окну, вернулась, зарумяненная щеками и взглядами поострее.
   - Ксения, - удивлённо обрадовалась, - ты не сбриваешь волосы внизу? Густота, особенно сильно - в самой серединочке?
   - Моему мужу так нравится, и под мышками запретил.
   - На лето я сбриваю. Пронзительно как, до дрожи... Голоса мужские слышны... кофе с сигаретами на фоне их... Сидели с ними, чувствовала, я твоему мужу без слов отдать себя хочу, не обиделась?
   - Мы откровенно говорим, чего уж... Одну я от него прогнала... Лезут к нему бабы со стороны.
   - Не переживай, я не насчёт у тебя его забрать, вы пара надёжная. Когда бы я ещё с вами третьей оказалась, на всю ночь, рядом, спросишь у него? Заранее соглашаюсь, в тайне от своего.
   - Не знаю, сразу так быстро... не знаю...
   - Потом я покажу тебе свои фотографии без одежды... Тебя сниму обязательно, у тебя - провела придавлено, груди не пустые, торчат, и зад твёрдый, высокий. Хочешь кофе с прибавлением себя? Сюда сядь?
   - Какое? Галина, я не поняла... - растерянно посмотрела на раздвигание своих ног, на присевшую среди раздвинутых и потянувшуюся лицом с тайному, всем не показываемому...
   - Какая она у тебя, спрятанная в густых волосах кучерявых... Наверху полукруглый толстенький венчик, на стороны раскинулись выступающие наружу крылышки губ упругих... Завидую, кто здесь дотрагивался... Дай руку...
   Провела её пальцем между крылышками внизу, ввела его в скользкое, глубокое, встала, сделала так же...
   - Глоточек кофе и оближи влажный палец, - показала, улыбаясь довольно, пахнущая горьковатой сиренью влажности крылышек, - я сама придумала... Снова сделаем, вместе, красивая моя? Да? Сильнее, потребнее мужчина? Голоса, голоса мужские слышны, остро, сильнее возбуждая... Они здесь, рядом, сейчас войдут и обнажатся. Ничего не принимаю красивее женского тела и мужского возбуждённого... Хочешь добраться до конца?
   - Да, я не из камня, меня крутит, как на бурунах реки...
   Отлетела комната, деревня, леса и речки, в секунду... рассуждения с пониманиями оборвались... немедленностью конца...
   А все обрывки звуков, вылетающих из удивлений...
   И во что дальше провалилось, придавив лицо накрывшими бёдрами с пухлыми краями раздвинутой глубокости, и как начала дрожать и заставлять дёргаться всем телом глубокость своя, как свой рот чувствуя на тайной себе и ртом своим чувствуемое возвращая, начиная коротко выбрасывать из себя бунтующее, дрожать заставляющее до пальцев на ногах раскинутых под подругой, до дрожи в пятка, угоняющей накаление тела...
   Сильно запахло вырвавшемся из двух тел окончанием женской раскалённости.
   Побыли, в оторопелости. Целовались, медленно, в тишине.
   Сполоснулись и засобирались. На крыльце под навесом Галина приостановила, тихо, медленно поцеловала. Губами в губы. Глазами в глаза, открывшиеся после поцелуя.
   -Да! Да! Нужны, обязательно нужны горизонтальные связи, как способы управления! - закричали с веранды, где мужчины.
   - Слышала, полюбившаяся мне? Наши мужья правы. Пойдём, принесём им кофе. Попьём кофе с ними и поднимемся на вашу башенку курить сигареты... Ты мне стала своя, как хорошая сестра.
  
   27
   Композитор Юренев почету-то спал в кресле, в стороне от стола, а Андрей Аркадов совсем трезво рассказывал:
   - Под самое утро приснился сон, такое называется - вещий сон. У меня много накопилось тяжёлого, мутного. Снится наша квартира, та, в городе. Я стою возле кровати по грудь в какой-то бурой, грязнющей воде, и ты рядом, Ксения. Подожди, говорю тебе, подожди, сейчас... Приседаю, по самое горло, нашариваю в полу затычку, вырываю, и бурая вода быстро начинает опускаться вниз, исчезает. А на мебели, на полу мягкая грязь толщиной со среднюю кастрюлю. Сейчас, говорю тебе, принесу шланг и всё струёй сброшу, утечёт в отверстие в полу. Утекает, утекает. Не знаю, что исчезнет из моих дней так же - посмотрим...
   Галина вздохнула, кивнув:
   - Непременно исчезнет, не напрасно приснилось. Космический разум тебе подсказал. Андрей, что за причина? Извините, гости, почему мой гений спит в кресле?
   - Он поспорил с полковником Иваном Викторовичем и на спор выпил полный стакан самогона, прилёг щекой на стол, мы его в кресло переправили. Говорил, самогон его с ног не свалит.
   - О, осмелел? Дома больше трёх рюмок выпить не может, с чего спорить понесло? Иван Викторович, проспорил мой - так проспорил, я дам вам ключ от нашего дома, рядом, вы с историком сможете увести его на кровать, в наш дом? Мы вам кофе оставим, не беспокойтесь.
   - Насчёт кофе посмотрим по обстановке, - встал полковник, - доставим. Согласны, товарищ Юренев? Не слышите? Бывает, вы не расстраивайтесь. Сильно сердито речь говорил, насчёт быдла пояснял нам, говорил, ради быдла жизнь тратить не стоит.
   Подняли с двух сторон на вялые ноги, повели, побуркивающего упрашивая не сопротивляться.
   На веранде свежело, перед ночью, и, забрав кофе, перешли в сам дом. Постучал полковник, отдал ключи и попрощался, - ночь начинается, пойду тоже.
   ..Оглянись через плечо, ты там увидишь никому не нужного себя, восемнадцатилетнего, уже понимающего свою ненужность никому в мире, живущего в рабочем общежитии и имеющего койку и тумбочку, работающего на заводе и знающего, нет никакой возможности поступить в институт, выучиться, и, как люди говорили в селе детства, стать человеком...
   Там, где весь мир летел каждым утром навстречу не совсем понятным чудищем, нажимающим не приветливость, а отторжением и разрушением, а ты старался не попасть под его зубастые, широченные гусеницы устройства рычащего...
   Чего там могло быть хорошим?
   Небо, показывающее свою всегдащность, означенную от начала планеты. Ярко-зелёные листочки клёнов и тополей, тонкие, нового мая, и оранжевые - осени.
   Природа удерживала, природа подсказывала - вперёд, надо вперёд, как-то переменится, ты действуй. И - судьба, заложенная всеми предыдущими родными людьми в веках, минутами пролетевших прежде...
   Там думать оказывалось самым опасным, до точки - "жить не захочешь", и самым необходимым, до разлива широчайшего "я - человек"...
   Оглянись, так было, а что было - не заканчивается в тебе и мире никогда, с твоим отсутствием физическим - не заканчивается тоже, передаваясь в размыслительные течения, плывущие невидимо по космической бездонности...
   Аркадов привык к наплывающим неожиданно размышлениям, подсказкам, и не боялся их точной честности...
   Женщины переносили посуду с веранды на кухню.
   Аркадов вспомнил и, высказывая настроение, начал громко читать стихи Саши Чёрного.
  
   Над крышей гудят провода телефона...
Довольно, бессмысленный шум!
Сегодня опять не пришла моя донна,
Другой не завел я - ворона, ворона!
Сижу, одинок и угрюм.
   А так соблазнительно в теплые лапки
Уткнуться губами, дрожа,
И слушать, как шелково-мягкие тряпки
Шуршат, словно листьев осенних охапки
Под мягкою рысью ежа.
   Одна ли, другая - не все ли равно ли?
В ладонях утонут зрачки -
Нет Гали, ни Нелли, ни Милы, ни Оли,
Лишь теплые лапки, и ласковость боли,
И сердца глухие толчки...
  
   - Интересно и хорошо, - приостановилась Галина с последними тарелками. - Не то, что о вечных суровых проблемах говорить... Ошибка, в конце. И милая есть, и я не в отсутствии... И ласковость боли может обнаружиться... Мы покурим на улице?
   Теплела ночь.
   - Андрей сможет быть сегодня с двумя?
   Ксения опять почувствовала, как резко похолодело во всём животе, перед желанием шагнуть в неизвестное: то ли прежнее оборвётся, пустотой, за окончанием чувств, то ли нужным откроется, наполнением новым?
   - Я, и соглашаюсь на измену? - Попробовала запретить себя переменой.
   - По общей договорённости? Ну, какая может быть измена? Собрались взрослые люди, устроили развлечение, острое новым, чего захотелось, не мы первые...
   - Мне сказал раз, когда после такого вдвоём запредельно доверчиво говорили, хотел бы, откровенно сказал, попробовать... Но чтобы у него появилось расположение ко второй, желание чувствует. Ты никому не проболтайся?
   - Дрожишь вся, - погладила по руке подруга, - не переживай, я с ним пошептаться успела, согласился. Такое наше время, никто ничего не скрывает.
   - Говорил, поставить две женщины на край кровати задами к нему и то в одну, сразу во вторую... Я всё думаю о той своей знакомой, что ни с кем не соглашалась и мужчин ненавидела. Может, она права?
   - Жить надо тем, во что тянет, хватит думать да думать о чепухе, - отчекрыжила Галина. Окончательно.
   - Ты иди, начнёшь первой, - послала Ксения, мягко отбежав в темноту.
   Ждала, заостревшая глазами охотница.
   Свет комнаты прищурил глаза.
   - Как красиво, - протянула, и голосом оторопев...
   Оттопыренная, сильно расширенная виолончель зада, зауженная поясницей, опускалась на потребное, сразу подкидываясь наверх, над бёдрами мужчины. Почему-то сейчас почувствованным просто мужчиной. Как сильно нужно, успела подумать, тронув за плечо подругу, оглянувшуюся, сошедшую на пол, а сама второй скользко присев на требуемый и привернувшись растяжными бёдрами плотнее...
   Мужчина протянул руку ко второй, притягивая ближе и устраивая рядом. Приподнявшуюся на локоть, наблюдающую с улыбкой и довольно помогающей попасть нужному в нужное...
   - Одна в пояске с резинками и чулках, мечта из восьмидесятых, вторая была в тонких трусиках, современная, одна бритая по выгнутым надутым губам, у другой в путанице волос вход разыскать... груди её, груди твои... целования от губ разных... вздрагивая на глубине разные...
   - Засосы мне не оставь, милый наш, муж взбесится...
   - Как красиво... - отдалась в обратное глубоким голосом, глядя сбоку. - Впервые вижу, ты туго вдвигаешь круглый в женщину рядом, из неё течёт... до рычания сильнее мне хочется, без обрыва криками... В неё, а как в меня, поразительно...
   Распались, возвращаясь в соображающую сторону.
   - Я пропала, - сообщила голосом радостным, - я влюбилась и люблю вас двоих. Андрей, я люблю, я люблю тебя и Ксению, Ксению и тебя, я пропала, - сообщила с улыбкой счастливейшей, как найдя, неожиданно, мечтаемое, ожидаемое, отыскиваемое давно и без толку, прежде...
   - Да уж, слово моё твердо... Тут не слово, тут дело твоё твердо, - подсказала через появившееся успокоение, повернулась к Галине лицом и телом.
   - Не пропала. Когда мне, мужику, был край хоть стреляйся, я приходил в себя только через такое, сильнейшее. Мы будем встречаться и в Москве? Влюбление, страсть ничего на свете по силе не перебьёт.
   Ответилась, улыбкой, добрыми уголками губ, мягко приподнятых кверху.
   - Чувство не пропадёт - будем, а как без любви? Что машина без колёс, что женщина без любви, волоком по жизни... - присела развёрнуто на край широкой деревянной лавки напротив, разглядывая на постели своих... - С вами лучше, - свалилась улыбчато и мягко, посередине...
   Обняв своё, обеих.
  
  
   ...Ксения стояла среди лёгкого тумана. Утренняя вода в реке, заросшей по берегам густой высокой травой, опять текла чистой...
   Удивлялась...
  
   Конец второй части.
   13.10.2016 год.
  
   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
  
   28
   Человек думал.
   Вообще-то вся жизнь состоит из секунд замечательных, замечаемых, и остального - прилагаемого, постороннего...
   И постороннего больше, основной массой...
   Но - секунды замечаемые... основами нужности...
   ...И вот эта деревня, пустая на улицах в стороне от главной дороги, в пять улиц с магазином, запертом Доме культуры. И шесть улиц поперёк, вся крайняя - построены особняки в два, три этажа наворовавших обособленцев городских, - у них и гаражи утеплённые, и бассейны за забором, - ну кому нужна похожая на холодильник на жидких ногах, плюхающаяся в воде, накаченной из речки близкой, - зато свой бассейн. И я - уважаемая, неизвестно кем, - и вот эта деревня со старинными домами девятнадцатого века, кирпичными, настоящими...
   Деревня настоящая, старинная, с домами до семнадцатого года, и с особняками за высоченными заборами наворовавших... всё показывающая, настоящее...
   Другой головой понимать?
   Другой головы - нет.
   Деревня - картина к современной истории России. Тут живут настоящие деревенские, тут наследники, приезжающие на лето из городов, тут наворовавшие в городах миллионами, настойчиво показывающие социальную не справедливость. Результаты личного участия в грабеже государственного.
   Спасибо, родная страна?
   Спасибо - не будет.
   ...Как надоела страна, где какие-то вонючие неучи с блатными жестами и глупыми высказываниями пробуют диктовать условия, правила жизни... Какие-то не женщины, не мужчины, какие-то не умные, не совсем умалишённые, какие-то не понимающие пути вперёд и объясняющие путь...
   Думать, что, больше не требуется? Со всякой придурью, лезущей в разъяснители?
   Как много тех, с кем можно лечь в постель,
   Как мало тех, с кем хочется проснуться.
   Вдобавок и с постели навернуться,
   И вспомнить, что закончился апрель,
   Где было так забавно обмануться...
  
   Жизнь единственна, и неужели она такая, как написано, показано в статьях и мусорном интернете всем перечнем информации?
   А они не озверели - они не переставали быть зверьем. Посмотрите на наших соотечественников в очередях, на курортах, в общественном транспорте - многих из них даже со скотиной сравнивать не хочется, потому что животные так себя не ведут.
   9 января проблема из проблем, как и декабристы на Сенатской площади. Русские стреляли в русских. Национальная принадлежность не гарантирует защиту. Вспомните революцию, 37 год, любые бытовые убийства - вместе выпили, скандал с убийством. Вспомните современных матерей, выбрасывающих младенцев в мусорные баки. Вспомните попов, без денег ничего не делающих для верующих. Проблема не в национальности, проблема в нравственном содержании человека. Или вспомните массу тупых, злых высказываний пишущих свои "мысли", показывающие полнейшее паскудство их авторов. Или русских чиновников, русских "предпринимателей", только и ищущих, как ограбить любого из нас.
   Власть - угнетение, и власть - свобода действия. Свободное дерево живёт по своему природному движению и достижению высоты, ширины, раскидости веток, не набирая в себя чужое...
   Неужели кроме творчества существует иное божество?
   Быть не может.
   Через творчество люди и живут, и идут правильно, вперёд. В развитие.
   Уничтожение страны - её экономической, культурной, бытовой устроенности, начатое с горбачёвщины, не есть дело, приветствуемое с исторической точки зрения, не есть дело, приветствуемое и понимаемое народом как справедливое и великое дело, оно противоположно психологии русского народа, созидателя и охранителя своего государства. Уничтожение страны, творимое 20 лет, поразительно для истории России, на что и показывает как раз противоположная прежняя история, направленная всеми руководителями страны на собирание земель и сохранение как их, так и народа.
   Никто в прежней истории России из царей, генсеков до горбачёвщины так не гадил, так не ненавидел страну и народ, так не соглашался с предстоящим личным для себя проклятием на века вперёд.
   И потому уничтожение страны народом подспудно, глубинно не принимается, как и уничтожение самого народа через все направления одновременно, - образование, медицина, возможности заработка на семью, систематическое мракобесие телевидения, отсутствие принятого, понятого народом пути развития - не принимается так же, как животным не принимается ведение себя на бойню, на зарезание, ведь жизнь сама, по сути, есть созидание и развитие, есть достижение целей хороших, с различением лживых. На примере России весь мир увидел поразительнейшее, когда сами руководители все 20 лет уничтожали страну. И бесконечно сомнение, - да неужели народ, их "выбирая", выбрал для себя путь самоуничтожения? Неужели народ перестал отличать лопату, используемую для посадки будущего урожая, отличать от петли удушающей?
   Кстати, а почему населяющих московский кремль невозможно процитировать, пересказав умное? Почему цитирование оборвалось после Сталина, при всех его репрессиях и думающего, и писавшего книги самостоятельно? Почему и сегодня читается отличным историческим фактом его речь в честь русского народа - 1945 год, и почему после умного, содержательного, вежливого по форме вдруг "мочить в сортире"? Или преглупое "отлить в граните", чего в природе не бывает?
   А народ, вероятно, надеется на большие умы, думая, какими должны быть руководители...
  
   Сколько валится на наши головы, -
   Нам бы головы иметь из олова,
   Нам мы головы - из чугуна,
   Чтоб послать всё поганое на...
  
   Можно ходить на чистой природе и думать... Вспомнить одну, названную неожиданно, - бнутая...
   Бнутая (бнутый, бнутые) - хорошее слово. Не матерное. Пишется в одном варианте, понимается иначе. Удивителен русский язык! Два смысла в одном написании!
   Хорошо так вот, утром, ходить одному... по зелёной, густой траве...
   Больше, чем от хороших людей, сил не набраться.
   Ну, прочитал вчера - приезжий в областной город лжец приложился к мощам святого.
   Что было на самом деле? Мощи - кости. Их не достать из коробочки, к ним не дотронуться, - в "приложился" опять враньё. Поцеловал стекло, под которым лежит цветная тряпка. Кто святой? По паспорту? По его родителям? По его стране? По его делам, не известным никому? Неизвестный, придуманный - он появился неизвестно откуда и затаскивал людей верить в вымысел, ради отдавания ему их денег... Собирание денег на лжи.
   Как редко женщина встречается,
Как часто блеет здесь овца...
И умное - не начинается,
А глупости - да нет конца.
   Как здешняя затхлая вонь общего хода жизни напоминает дома уничтоженных русских деревень!
   Зайдёт в такое общество, в такой дом погибающий думающий человек, вскинет свет мысли яркой - сразу тараканы шур-шур, шур-шур, - да ты зачем? (хамы обращения на "вы" не знают) - да нам хорошо, под ящиком со старьём тепло, крошек подкинуто много, да не нужен здесь ни свет, ни мысль твоя, шур-шур, мыр-мыр, барин хороший, мы холопы верные, с колен подниматься нам к чему? Шур-шур, шур-шур... И самое страшное - ведь М.Булгаков сто лет назад о тараканах написал, а до них и "Ревизор" Гоголя - шур-шур, да тёмные мы и не хотим света, не надо света, и думать нельзя, морщины на лбу появятся...
   Нищие, вам никакая электроника не поможет. В голове нет - из задницы в компьютер добавить получится, да только для личного самоупотребления. Остальными навоз презирается, как негодный для развития цивилизации.
   Кто-нибудь из вас, шуршащих тараканов "удачи", возмутился тем, что на прошлой неделе в хлеб для людей решили-постановили добавлять фуражный корм, предназначенный для скота? Что тем самым людей приравняли к скоту рогатому и свиньям, к курам, умеющим выбирать зёрнышки среди мусора фуража?
   Кто-нибудь возмущается тем, что "самая культурная" страна ваша, не моя, орущая насчёт "уважающего" места в Европе, не платит ни рубля гонорара композиторам, писателям в течении 25 лет?
   Сидите под вонючими лавками далее и шипите на любое слово правды, пожирая фураж тоннами. Вот ваша участь, вот ваша доля.
   Раз и навсегда. Вне зависимости от ваших холодильников шириной в шифоньеры.
   Отставшие от цивилизации на полвека победителями не бывают.
   С вашим полуобразованием, не дающим понять, свобода - это свобода, а порядок - это порядок, а пианино - это пианино, а телега - это телега, и так далее, без смешивания капусты и вермишели, простыней и валенок в единое, - с вашим полуобразованием "констатировать" - вы когда-нибудь разве догадывались о совершенно иных уровнях размыслительной деятельности? И что, корове спрашивать у ведра, откуда берётся молоко?
   Примитивное никогда не работает на созидание там, где требуется размышление.
   На месте обыкновенного трёпа.
   С законами математики, физики встречались? Работающими постоянно?
   А ваши запросы на самом деле обнаружатся, когда после фуражного зерна для скота, добавляемого в хлеб для людей, начнётся переход на жмых.
   Болото надоело. Болото. С провалами в ямы без дна.
   ...В творчестве невозможно пристраиваться в хвост кому бы то ни было и становиться зависимым, в творчестве нужен только самостоятельный автор.
   В развитии жизни основным и единственным направлением - основным стеблем, - то же самое.
  
   Космос - не определённое место во вселенной. - сама жизнь любого человека со всей его личной и общей предыдущей историей. Отражением Космоса верхнего в человеке. Космос - само время, отведённой человеку судьбой и наполнением его жизни.
   Время. Минута, час, день, месяцы, года.
   Настроения и состояния души.
   Дела не его и сделанные им, человеком.
   Временное время: человек есть и человек прекратился.
  
   ...Платье, продутое солнечными плоскими лучами сзади, стало просветным и показывало мягкие обрисования лёгкого тела, противоположные дуги бёдер, просвет между самым верхом ног, длинный и поуже над коленками, - показывало открытое явью, появившееся неожиданностью, проявленное без всякого рентгена, и проявленным оказалась спокойная загадочность, даже и не утверждаемая глазами, спокойное признание, - такая, я такая на самом деле, без скрытия и обёрток материями одежды, принудительного поведения...
   Тогда и явилось - оглянись через плечо, запомни самое тревожное, наливающее в тебя мелодию настроения души...
   Возможную звучать года и в любую минуту, добрую...
   Тогда и не догадался, увиденное секундное разумом снялось, запомнилось в цвете и с запахами и осталось неисчезаемым, как собственное лицо...
   Со всеми заворотами и переборами заворачивая на лепестки надежд открывающихся, - не повторениями, новыми хотя бы чуть-чуть...
  
   ...И, как написала нужнейшая, своя женщина - не половинка, а поселившаяся в душе...
   Полгода я наблюдала за женщиной, вроде красивой. Она снялась в очередной лабуде - смотреть на экране можно минут по пять, в них только убитые и следствие, - с названием сериал, изображала следовательницу с жестокими глазами. То в морге рядом с убитым нос марлей зажимает, то на тротуаре измеряет расстояния вокруг убитого, то сама стреляет в живого человека. Змеиной злости глаза, волосы плотно обтянуты вокруг головы, наводя на мысли о её маленьком черепе, и фашистские злые глаза, ищущие, как уничтожить следующего человека живого, выстрелив в него. Или сбив машиной.
   И я думаю: - вот образ: возиться во всякой мертвячине, стрелять в живых людей. Ворону ещё напоминает, копающуюся на свалке отходов быта. А у неё есть груди? Покажите мне? А у ней есть откуда рожать? Сообщите? Она как женщина, не как убийца, себя в жизни проявила? Она смогла ли остаться женщиной на живописной картине, женщиной такою, чтобы и через сто сорок лет останавливались бы посетители картинной галереи перед нею живописной и желали бы быть с такою рядом и всегда, и тосковали бы по ней, тосковали... И не обязательно ей лежать на полотне, как Махе, прикрытой газовой тканью, можно и в шляпе с перьями, но - подобно графине Орловой, - и в шляпе сидит и глянешь - весь характер, всё скрытое содержание тела, души, мыслей проявлено... Женское, настоящее в глазах и лице, и волосах, ниспадающих из-под шляпы широкой...
   О чём она рассказывает людям больше полугода? О мертвечине?
   Сама - мёртвая...
   Я давно догадалась, занимающиеся пакостным - изображающие собой убийц, натягивают на себя беду, как широкая река - грозовые тучи. И обязательно они встретятся с расплатой, без возможности отворота. Нельзя актёрствовать, зарабатывая показом себя убийцей. Не поминай лихо, не зазывай на судьбу свою...
   И какая-то сидит в телеэкране, рекламирует себя, изображая единственной дочерью известного мерзавца, умершего и оставшегося для истории страны проклинаемым многими. Сидящая не обращает внимания, у того осталось четверо сыновей от двух жён, лжёт и лжёт, что она - единственная, времена такие, удобнейшие для лжи и мрази. На самом деле она то, что в России всегда в народе называлось и называется выблядком, на самом деле рождена от случайной посторонней случки, и пробует утвердиться достижением правильности, честности, примером, достойного для почитания и повторения. При том, что слишком известно - в двадцать пять лет она постоянно вынуждена ложиться в больницу, очищать отравленные алкоголем и наркотиками организм, не то запросто отравится изнутри и умрёт. Убившая своим автомобилем двух детей на переходе через улицу и, имея наворованные миллионы, сидящая не в тюремной камере, а на телевидении...
   Ну времена, просторные для бесовщины, ну и приехали...
   А зачем? В сторону такую?
   Сменяя её, повисает крупным планом чвырло примитивнейшее, без проявления на том, что у нормальных называется лицом, следа даже двухклассного образования, начинает обрывчатыми, неточными словами учить, как жить?
   Что они говорят?
   Что могу сказать я?
   Всегда понимала и понимаю, "Божественная комедия" Данте Алигьери не должна называться комедией, так названа ошибочно. Она - трагедия, она - драма. Она ужас и ужас.
   И мне ходить по тем, рассказанным Алигьери кругам с новым спутником, спутником современным по кругам, по винтообразным опусканием в самую жуть тоже современным?
   Я не хочу жить среди вас.
   Я не хочу честное заменять на лживое, светлое на черноту, красивое на поганое, правду на ложь, хорошее на пакость.
   Я случайно родилась среди вас, как все рождаются случайно.
   И когда я начала распознавать и понимать следом, что вокруг...
   Воруйте. Спивайтесь. Сгнивайте живьём от наркоты. Живите обманами. Не ищите нового в жизни, ясного светлостью. И свою тошноту держите при себе, людям непотребную.
   Животные, притворяющиеся достигнувшими замечательного и вообще людьми...
   В стороне от меня.
   Меня среди вас не будет.
   Хотеть хорошего - основа жизни и движитель жизни...
   В старых советских кино пятидесятых годов я заметила одно и то же, самые мудрые люди не учёные, не мыслители, а старики сельские. Они ходят плохо одетыми, бедно, бедно, в старых куртках и мятых подобиях пальто, одного актёра в роли старика из кино в кино снимали в белых кальсонах и белой нательной рубахе, и вот такие, с лицами не умными, обязательно закручивают махорку в газету, обязательно курят, полусогнувшись на скамейке, и "мудрость думают". А говорят ну что ни на есть бытовую ерунду, как ножку стола отпавшую приколотить. И как жизнь может развиваться в сторону правильную без учёных, только с помощью выкуриваемой махорки? Ну - улыбнуться остаётся...
   Их и заменили тётки с шипами на месте женских ласковых глаз и убийцы с лысыми кругляками голов. Видишь лысого - понятно, кто, если не депутат не думающего скопища, голосующего за законы для нас.
   Фу...
   Да, тут уже полное, полнейшее фу...
   Тут уже и самая точка, за ней - отстранение.
   От сообщества, где барахло, обыкновенное барахло виде квартир, вещей, бытового железа, кубометров денег в банках считается высшей мерой для жизни, высшей целью. И достижением.
   Самое ложное - достижением...
   Не нужно в эту сторону.
   Нам.
   Потому что настоящее начинается с разумности самого человека, с устройства его психики и устройства ума. С желания найти как и сделать новый шаг для всего человечества, для яркости жизни человечества и радости всеобщей.
   А остальное...
   Оно и есть, - остальное. Похожее на кучу мусора высотой с девятиэтажный дом, годами, годами вывозимую за город. Но город химическими процессами разложения отравляющую.
   Отстраниться и переменить тему...
   Закрыть левую чернильницу и снять бронзовую крышечку со второй...
   Мой второй взлёт в Космос, - спокойно понял человек. - Находящийся не над Землёй, - среди нас, в душах человеческих.
   Летая которые сутки по душам...
  
   29
   Взлетели. Что будем делать дальше? - подумал человек Андрей Аркадов спокойно...
   Заходя в свой деревенский дом...
   - Что за свинья? Пополам с коровой? - спросил Ксению, вместе с подругой Галиной лепившей сырники с обмакиванием их в муку. - В телевизоре, имею ввиду.
   Там крупным планом висело лицо, подходящее под название харя, толстая, широкая, с выпученными глазами, месячной небритой щетиной на щеках и вокруг кривого рта. Лгущая, как все иностранные компании бегут к нему с вложением своих денег в финансирование области.
   - Губернатор области.
   - И зачем он вам?
   - Сидим, смотрим передачу, его сегодня арестовали в столице при получении взятки, сейчас показывали, как в наручниках вели по коридорам в суд, и оттуда отвезли в тюрягу. С автоматчиками по бокам.
   - Да, такое смотреть надо, для ориентации, среди какой сволочи мы вынуждены жить. Поганое время. Где, Галина, твой муж?
   - А ты по нему соскучился? Где, где... Поехал в столицу на несколько дней, на новый международный конкурс сдавать своё произведение.
   - Ну и отлично, пускай делом занимается. Так, где мой карманный телефончик? Тоже мне нужен один начальничек, в столице.
   - Первую порцию сырников дожариваем, будешь?
   - Обязательно. И поговорю, одновременно. Товарищ генерал-полковник? Добрый день, это я. Через два дня с нового космодрома запускается первый аппарат, на орбиту.
   - И - что? Для меня не новость, сегодня вылетаю туда, завтра высшее руководство страны там буду встречать, вместе с руководством запуска.
   - Говорю вам, как начальнику нашего Центра. Я за несколько дней с повторами проверил систему управления аппарата, космического корабля без экипажа, он не взлетит.
   - Ты самый умный, опять?
   - Система управления сбросит режим взлёта за двенадцать минут до старта, двигатели не включатся.
   - Да ты что? Высшее руководство страны, конструкторы... Центральное телевидение с прямым репортажем...
   - Давайте так договоримся. Как вырубится старт - звоните мне, не смотря на разницу во времени. У вас там начнёт высшее руководство рвать и молотить, требовать немедленно исправить ошибку и стартануть - я вам подскажу, какой блок втюрили вместо нужного. Команда через него споткнётся, старт сбросит на ноль.
   - Ты - трезвый?
   - Как всегда. Звоните.
   Положил телефончик на деревенский подоконник.
   - Шутил ты с ним? - обернулась Ксения.
   - Посмотрите в прямом репортаже. Интересно, успеют ли в прямом эфире заглушить пятиэтажный мат, после самоотключения старта...
   Телефончик зазвонил.
   - Аркадов, ошибся - уволен.
   - Да пожалуйста, - и телефончик положил. На подоконник.
   - На какие шиши жить будем, Андрей?
   - На три рубля. Дальше придумаем.
   - Я бы тебе на месте того генерала каждый день по миллиону платила, - серьёзно заявила Галина.
   - Не та страна... Не то время. Сегодня генерал-полковник, завтра - наручники, украл под миллиард долларов, рубли наши презирая. Нет, я в своём товарище не сомневаюсь, пока... Но - но, но, такие времена. Услышим, через месяц после не получившегося старта, какие миллионы разворованы на строительстве космодрома. Давайте говорить про сырники, мы - на отдыхе.
   - Андрей, а ты правда генерал?
   - Да, Галина, генерал-майор. Хотя не знаю, зачем космонавту звание.
   - Вот я бы стала генералом! Я бы пошила форму бирюзового цвета мундир и юбку.
   - Такого цвета в армии нет.
   - Мне без разницы, я бы пошила. С муаровой лентой через плечо, как было при царях. Вот куда лампасы пришивать, не пойму. На юбку? На колготки?
   - Галина, поэтому тебя генералом не назначат, я тебя назначаю. Генерал-квартирмейстером по сырникам.
   - Спасибо, я ещё умею пельмени лепить.
   - И по пельменям, в бирюзовом мундире.
   - Спасибо, сейчас поедим - шить сяду, мундир.
   - Мы тебе пуговицы сделаем, с гербами. И пойдём грибы собирать.
   - Люди, я в грибах ничего не понимаю, нарву отраву, мухоморы всякие и поганки.
   - Мы, когда вернёмся, соседу грибы покажем, он разбирается, выбросит ненужные, - успокоила Ксения. - Где мы раньше с Андреем школьниками жили, никакие грибы не растут, пустыня и пустыня.
  
   30
   - Я не знаю, как жить. Ксения, я не знаю, на чём лететь.
   - Андрей, самые крупные грибы вырастают на опушках, мне говорили...
   - Да какие на хрен грибы!
   - Самые крепкие - на опушках... Надо внимательно приглядываться, они бывают спрятанными в траве... Ты - не взрывайся?
   Остановился и посмотрел на женщину, внимательно.
   По-шёл...
   - Я не знаю, на каком керосине лететь. Страна разваливается, новый шестнадцатый год, и как жить, без смысла? Слишком понимаю - некуда. Такое время. А лететь надо.
   Поправила платочек, сдвинув со щеки.
   - Ксения, давай спокойно, спокойно поищем грибы... Может, природа подскажет? Как жить? Чем жить? Не нервный срыв. Тупик, надо успокоиться и подумать.
   - Смысла нет у тебя, так какие грибы?
   - Да? - остановился и замолчал, далее... - Молодец, такое сказать... Давай искать грибы, может, природное смысл обозначит? Галинааааа, - закричал, ты гдеееее?
   - Людииии... Тут я, тут, - крикнула за низкими сосенками, широкими.
   Вышла к ним и известила с уверенными глазами:
   - Историк мне говорил, лучше не в лесу грибы искать, нет их в тёмной чаще. Надо ходить по краям опушек и грибы должны стоять на солнечных местах, всякие подберёзовики и белые. Так попробуем, люди?
   ...И вот эти, все разные-разные, травы в перелесках, в лесу и на полянах, все ягоды, самые разные деревья всегда тут, распускающиеся листьями, семенами, исчезающие из живой жизни под снегом и морозами, появляющиеся заново в новом, обновлённом вырастании, - они вечные, и вечно небо, вода в лесной речке, вечен воздух, а мы, люди, живём точно так же, появлением в жизни, вырастанием, своей возрастной осенью, своим исчезанием из жизни, кто оставив продолжение рода своего, кто не оставив, - мы, в отличии от природы окружаемой, в отличии от травы, от лесов не повторяемся, мы живём только свой срок, не вечный, совсем не вечный...
   Трава, деревья повторениями, мы всего один раз...
   Вечно только дело, сделанное нами. Если оно - сделано. А когда сел человек утром в автомобиль с самым важным уважением к себе - я в авто, смотрите все на меня, - ненужным, помчался, разбился в аварии, не успев понять - меня уже нет в жизни, не успев узнать - ничего я не сделал, кроме зарабатывания денег на покупку квартиры, на этот автомобиль, на ерунду, в общем-то...
   На значение вечного не имеющееся...
   Зачем я был?
   ...Не имеющий права, возможности решать - холоп навсегда, не отличающийся от песка на дороге...
   Мысли, природа размыслительная...
   ...Неужели предки мучились и погибали для того, чтобы мы вот так жили, мучения их и новые продолжая? Ежедневно. Ежегодно.
   ... В столице вора очередного арестовали. Чиновник, он же вор и спекулянт финансовый, много лет добывавший и добывавший деньги с любой стороны, рассылавший деньги по банкам, прятавший в других странах, с арестом в одну секунду вдруг сам превратился в источник денег для многих, превратился в продаваемый товар.
   На нём как на товаре начали зарабатывать охранники, следователи, судьи, адвокаты, называющие себя журналистами и экспертами - на самом деле пишущие ерунду, никого не защитившие защитники прав и любые психически не спокойные, требующие для себя ну капельки известности в интернете.
   Кто кусок, кто свою крошку.
   Так бывает. Суслик грызёт, грызёт зерна, запас на зиму собирает, а секунда - у беркута в лапах и клюв терзающий распахнут.
   Слетаются птенцы.
   Добыча становится продуктом питания.
   С выбросом переработанного через природное отверстие.
   Итог по линии.
   На входе животное, много лет бездумно наедающее сотни килограммов мяса, далее превращаемое в мясо, затем поедающий мясо человек разумный, имеющий способность мыслить и рождающий мысль.
   Да, к открытиям способен не всякий человек.
   К съеданию продукта, дающего жить, каждый.
   Бестолковая переработка продукта в природе отсутствует, как видно по лесным местам...
   Появляющейся, иногда, мысли как конечного, хорошего результата.
   Воруйте. Жрите. Беситесь.
   Напрасно...
   Там - тьма.
   Жизнь всё равно предназначена для мыслящих.
   Тут свет.
   Постоянно присутствующий в веках.
   ... Любите родные места...
   Так, и что? Любить тот город, где живёшь, это обязанность? Если бы я остался в том городе юности, так и работал бы токарем на заводе?
   Что же делать с теми, кто переезжает в другие города? В другие страны? Кто не холоп и крепостного права в таком виде не признаёт? Кому свобода - не плевок под ногами, а нормальное состояние души и ума?
   Хорошо быть кораблём:
   Левым бортом шизданём,
   Правым чуточку добавим,
   И чего-то на фиг сплавим.
  
   А всё настоящее из минут, из минут...
   Недавно, в городе, шедшая впереди девушка в джинсах, обтянувших плотно выразительные ноги и тугой зад, стрелочно циркающий на каждом шаге направо, налево, оглянулась глазами с животной охранительностью и сразу перешла через узкую улицу на второй тротуар.
   - Она твой взгляд даже задницей чувствует, - повеселела Ксения, - как у тебя получается взглядом быть проницательным?
   ...И насколько бестолкова на фоне природы жизнь человеков, болтающихся в напрасности...
   Для чего же мы? Все?
   Радующего солнечность, тёплого, ласкового всегда так мало... в возрасте любом...
   Что я дёргаюсь? Что я дёргаюсь, и дёргание не даёт сосредоточиться? Природа, тихо и красиво, надо успокоиться, тогда включится размышление...
   ...Всю историю страны какое-то странное управление обществом. В любой век находится один председатель колхоза, называемый как получится, - князь, царь, председатель, генсек, президент, - и все - холопы, крепостные, исполнители курса руководящей партии, - остальные обязаны подчиняться. Почему в обыкновенной семье не бывает председателя колхоза, вместо него обыкновенные семейные разговоры и семейные общие решения? Надо бы подумать о совершенно новой системе управления, делающей человека свободным, и именно свобода сможет дать человеку самое широкое развитие жизни, самую нужную жизнь для него, вместо оглобельной, навязанной человеку от рождения без его желания и согласия...
   - Людиии, смотрите, оранжевые грибы! - расставила руки в стороны Галина. - Их здесь много, светятся, как фонарики!
   - Не оранжевые, жёлтые. Называются лисички. Собираем все, они точно полезные, и мы не отравимся.
  
   31
   Ксения лепила и обваливала в муке котлеты, Андрей их жарил, часто переворачивая, для сохранения сочности.
   Довольные бараны жевали перед крыльцом разломанные на куски две буханки чёрного хлеба, посыпанного солью. Между ними скакала ворона и подбирала крошки.
   На пол полетела тарелка и разбилась.
   Ксения оглянулась, мягкими краешками губ улыбнулась и приметила: - на счастье?
   - Да, на счастье, чувствуешь, какой заманчивый, вкусный запах от пожаренных котлет?
   Затренькал телефончик.
   - Андрей, это я, Суропкин. Ты правильно сказал, запуск вырубился за двенадцать секунд. Чего здесь творится говорить некогда, приказано повторить старт завтра и в успешном режиме. Все тут роют копытами в темпе, ищут. У тебя какие данные, по причине сбоя? Называй, в списке на ордена первым поставлю.
   - Товарищ генерал-полковник, да зачем мне эти блестящие железки? Я их не коллекционирую, я живу в иную сторону.
   - Причина в чём?
   - Правильно получилось, логику в электронике не отменить. И не обмануть.
   - Причину назови?
   - Товарищ генерал-полковник, сначала мне на счёт - номер назову, - перечислите срочно пять миллионов. В рублях. Премией.
   - Не жирно? Вторым полётом в Космос больше не полетишь.
   - Мне и не нужно, посмотрел - родственников и друзей там не обнаружилось. Я не придумывал все мерзости дикого капитализма. Наркоманка, спортсменка, получила отстранение от олимпиады, разрыдалась в Кремле и получила компенсацией четыре миллиона, нечем ей дом в Испании оплатить. Позорище, за наркоту ей деньги из бюджета. Сопли её миллионы стоят, а у меня дело - престиж страны. Вы скажите тем, кто миллиарды украл, пусть перечислят. Здесь детдом полунищий, куплю мальчикам и девочкам одежду, игрушки, велосипеды, ящики конфет. Нас ведь учили заботиться о будущем нашей Родины? Дети - будущее.
   - Много просишь.
   - Тогда десять, на капитальный ремонт их школы хватит. Мне лично на деньги плевать. Не хотите - ваши на космодроме неделю копаться будут, а взлёт - завтра. Не взлетит завтра - уволят всю верхушку. Тебя - тоже, ты сам знаешь. А мне за мои отличные от дураков знания нужно платить очень серьёзно. Это вам не поповские брызганья водой на ракету, их бормотаниям аппарат с современной электронной системой управления не воспринимает. Я жду час, перезвоните.
   Перезвонил, с космодрома.
   - Да, проверил, деньги пришли. Записывайте. Блок ГПС-10-А-7 снять, заменить на блок ЕДР-ЦВ. Вторая причина. На блоке МПД контакты поменять, минус на плюс, плюс на минус, переставить во входах. Всё. Взлетит.
   - Гарантия?
   - Не взлетит - деньги перевожу все назад и меня разжаловать до рядового.
   - Серьёзно отвечаешь...
   - Мелочиться мне для чего? Спокойного, надёжного старта.
   Через четыре часа тридцать три минута космический корабль взлетел, сообщили с нового космодрома.
  
   32
   - Галина, по фамилии Соболева, ты кем зарабатывала на жизнь в Москве?
   - Старшим администратором в концертном зале.
   - Отлично. Твой муж когда приедет продолжать отпуск?
   - Дня через два.
   - Мы с Ксенией сегодня уезжаем на неделю, примерно. Ты за неделю с мужем подготовишь его концерт для детей здешнего детдома, я вам оплачиваю. Дальше. Ты быстро регистрируешь документы, делаешь благотворительный фонд. С любым названием. Назначь себе зарплату заместителя. Директором будет Ксения, она бывший министр, тоже в бумагах соображает, расчёты по счетам будет утверждать. В областном городе - в Москве слишком высокие цены, - ты отбираешь одежду для каждого мальчика и девочки детдома, от нижнего белья по три комплекта до платьев, рубашек, брюк, обуви - всё по три штуки, обувь летняя и зимняя, осенние куртки, зимние пальто, шапки, куртки. Обговариваешь с директором детдома ремонт помещений и составляете список работ, материалов, нужных рабочих. Мы возвращаемся - я оплачиваю ваш концерт, все покупки одежды для детей - конфеты не забудь, печенье, яблоки, игрушки и игры для разных возрастов, и оплачиваю покупку материалов для ремонта, затем и весь ремонт, как сделают. Здешних мужиков ремонтировать в бригаду набирай, они надёжные, честно работу сделают.
   - Будет исполнено, товарищ генерал! - вытянулась ровно и приложила руку к виску. - Андрей, ты на самом деле победил?
   - Да какая победа... так, небольшое наведение порядка...
   - А мне бирюзовый мундир с погонами маршала и лентой через плечо - когда? Как приду в нём на ремонтные работы глянуть, - мужики, смирно!
   - Да на фиг он тебе? Без него видная, породистая...
  
   33
   Где ты был, человек с именем Андрей Аркадов? Оглянись через плечо, где ты был?
   В чужой жизни? В жизни чуждой?
   Мир позади трещал автоматными очередями на войнах, грохотал взрывами бомб и ракет, дома городов разрывались землетрясениями и исчезали грудами мусора, друзья погибали, исчезая с поверхности земли, сами превращаясь в землю...
   И тут помолчать о них...
   ..Человек сидел на бурой азиатской траве, одиноко, тихо-тихо, разглядывая свои, родные свои голубые горы... Видя их, мягкие всегда, переливчатые за слоями чистого воздуха, человек не знал, как освободиться от всего тяжкого и войти сквозь воздух, сквозь голубизну в сами горы, самим стать горой...
   Понимая, почему некоторые люди никогда от гор не уходят, и строят храмы хозяевам гор, невидимым...
   "Наша реальность омерзительна и страшна, это да, - написала по электронке писатель из Литвы Илона, - Не сдавайтесь, да!  Сволочизм - он цветёт везде буйно, как будто так и надо."
   Я не хочу жить среди людей, знал человек. Я не хочу рассказывать о всей пакости, о всём сволочизме, узнанном мною, но и жить среди бестолковости сволочизма не хочу.
   Главное в человеке - содержание. Как в книге. Обложка может быть любой завлекательности, содержание возвышает или обрушивает в пустоту, в ненужность. Что книгу, что человека.
   Мне нужен мир добрый, честный, счастливый. Улыбающийся мир. Я имеющееся, я узнанное, почему-то называемое настоящей жизнью, переделать не могу. Потому что сами люди, многие, не хотят желаемого мной.
   Я хочу в секунду нужную раствориться, сделаться совсем мягким, прозрачным, и войти в голубые горы. А там, внутри их, отвердеть и остаться. И излучаться вот этим, что вижу, - красотой.
   Горы? Заберите меня в себя?
   Не идущим по ущелью среди вас, а - в себя? Раздвиньтесь и заберите?
   Я узнал жизнь от маленького посёлочка до столицы, от речки в посёлочке до космической бездонности, я тут, в плохом, быть не хочу.
   Заберите меня, молчаливые?
   Почему в самое паршивое время свой я прихожу к вам и молчу, вас почитая? Вы - вечное? Вы - чистейшее, за прозрачным воздухом?
   Мне не вечность нужна.
   Другое, чего в жизни - нет...
   И словами не знаю, назвать как. Мне нужно... стать остановленным во времени.
   - Замолчи, - неслышно прилетело по воздуху, - и душой своей замолчи. Ты - остановленный во времени. Ты постоишь, оглядишься, ты увидишь будущее. Для всех.
   ...Голубое, не каменное, легчайшее, пушинчистое начало обволакивать, обволакивать, забирать, затягивать в себя... не горячее и не холодное... не влажное и не сухое... заворачивать в себя, обволакивать, укрывая одеяльцем детства...
   Одеяльцем чистейшего детства...
   Наплывающим внутри гор голубых, мягких светом и изнутри...
   Долго-долго...
   Сам делаясь одной из горных крепостей...
   Меняя мир на настоящий, меняя жизнь ненужную на настоящую.
   Голубеньким одеялом детства...
   Меняя мир на настоящий, меняя жизнь на настоящую.
   Протекающую в любом веке по выбору, в любом году по желанию, и среди общества любого, без реальности омерзительной и страшной, без нескончаемой борьбы ни за что.
   Да, ни за что, просто борьбы, бесконечной драки, на что и деревья не способны.
  
   ...Что-то шелохнулось, в воздухе.
   - А как будет завтра? - спросила женщина, подошедшая. - Всё будет хорошо? Можно надеяться?
   - Всё будет - как будет, - вслух подумал человек и добавил: - Это самая точная формула. Чем морочить лживым обманом...
   ...Небо нависало чернотой. Голубые горы всё равно сияли внутренней, вечной светлостью.
   Собравшейся, здесь, за миллионы, миллионы лет...
  
  

Конец.

   15.11.2016 год. Вятка.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

СУД КЕНЕСАРЫ

Легенда

Ростиславу Панченко

   Ржали кони, воины тучами спрыгивали с сёдел, на короткий отдых.
   Широкий ветер мчался по сопкам и долинам земли казахов.
   Подхваченные им, мягкие кошмы входа большой светлой юрты откинулись двумя батырами. В юрту твёрдо вошёл широкотелый, высокий вождь воинов, победитель, воинами любимый. Сел на широкую подушку, положенную на дощатый походный сундук.
   - Где тот пленник? Приведите, - махнул ладонью в свою сторону батырам. Вошедший остановился, между двух воинов с голыми саблями.
   - Мы встретили тебя в степи, одинокого. Ты русский. У нас, в казахской степи, чего ты ищешь?
   - Правды.
   - От какой лжи ты хочешь избавиться?
   - Моего сына убили. Есть оболгавшие его.
   - Пиши адрес, - протянул Кенесары свою изогнутую, широкую саблю.
   - Бумага есть?
   - Здесь пиши, - показал Кенесары на доску.
   Человек взял саблю тремя пальцами, как авторучку, и острым концом нацарапал название города и улицы.
   Кенесары поднесли, он глянул.
   - Воины, - негромко сказал вождь, - мчитесь по адресу, головы доставить и бросить нашим псам.
   Прямо у входа в юрту несколько батыров взметнулись на коней и умчались. В другую страну, в другой век.
   - Почему ты одет, как никто? Ты - из какого века?
   - Двадцать первого.
   - И там, в новейшем веке, пакости зверства? Я - девятнадцатого, внук хана. И сам сейчас - хан. В походе живу, военном. Чем ты питался в степи?
   - Ел траву. Пил воду из речек.
   - Принесите нам горячее мясо, горячую сурпу и лепёшки, гостя, по нашим обычаям, положено накормить.
   Кенесары ел, думал. Спросил.
   - Ты знаешь, из своего века, как устроен мир? Где его окончание?
   - Есть крыша юрты, над ней небо. Над небом Космос, его вы видите ночью, он обозначен звёздами.
   - За Космосом, дальше, что?
   - Бесконечность. Её нельзя достигнуть, нет таких приспособлений. О бесконечности и думать нельзя для желания понять, с ума можно сорваться навсегда.
   - У меня ты хочешь остаться?
   - Нет.
   Почему ты не хочешь мне подчиняться, стать моим советником? Смысл моего имени - существующий вечно. Я - вождь, я воин, победитель, а ты кто?
   - Человек. Моя ценность - свобода и правда.
   - Твои глаза тяжёлые, их тяготит горе. Какое осталось?
   - Ещё в одной стране живут двое убийц моего сына.
   - Адрес напиши, - подал Кенесары свою саблю и кивнул на доску.
   Человек царапал адрес острым краем и удивлялся, тяжёлая сабля Кенесары удерживается в трёх пальцам, не падает.
   - Махамбет, - позвал негромко Кенесары.
   У входа завертелись на огненных конях несколько всадников.
   - Бери адрес и джигитов, найди убийц.
   - На сколько частей их изрубить, мой вождь?
   - Как получится. Головы доставить сюда из любого века и выкинуть нашим псам.
   Умчались.
   - Кушай, подождём, - подвинул мясо ближе Кенесары. - Ты пошёл в нашу страну, за справедливость. Кто тебя сюда направил?
   - В двадцать первом веке в Казахстане судьба родила поэта Олжаса Сулейменова. Он много хороших стихов написал. Есть и такие:
   На выручку джигиты мчат,
   Опаздывая, лет на триста.
   Я поверил, джигиты мне помогут.
   - Мои не опоздают. Ложись, отдыхай, я ночь не спал, скоро нам продолжать поход.
   Спали.
   Пили горячий чай.
   - Русский, тебе на обратный путь дадут мешок с едой и коня под седлом. Вода в наших реках чистая, напьёшься. Коня поить не забывай, траву он сам найдёт.
   Вышли из юрты.
   Воины, в сёдлах, строились на конях позади своих отдельных командиров.
   Кенесары улыбнулся, прощаясь. Сел на удерживаемого воинами своего коня.
   - Русский! Бесконечность живёт над Космосом и в самом человеке - хорошими делами. Поэту Олжасу передай от меня рахмет за стихи о нас! Благодарю его!
   - А я - вас.
   Проезжая мимо псов, грызущих остатки голов сволочей-убийц, Кенесары даже не оглянулся.
   09.10.2016 год.
  
  

ЧЕСТНЫЙ МАЛЬЧИК САГАНДЫК

   Мне пять лет, и я пока не умею писать. Я не знаю буквы. Что здесь дальше, я думаю и запоминаю. Мне надо помнить лет пять или семь, чтобы потом исполнить.
   Я ненавижу некоторых и не называю их людьми.
   Я родился в Москве. Моя настоящая Родина, по крови предков, в Азии. Она красивая и тёплая. Москва холодная. Я стараюсь её забыть, она не виновата.
   Может, виновата и она. Целый век ставила себя в пример моим предкам, рассказывала, как дружно надо жить. Сама отошла в сторону и предков моих забросила. Они стали нищими. Некоторые из них украли много денег и озверели.
   Я живу, слушаю взрослых рядом с собой и запоминаю. Я знаю, что мне делать, когда лет через семь наберусь сил и достану себе оружие.
   Мою мать изнасиловал один гад в подсобном подвале под магазином, в Москве. Он наворовал много денег на моей Родине предков, распродав бывший кирпичный завод и сначала присвоив себе. Он его не строил, строил народ. На деньги он купил в Москве магазин и привёз с моей Родины предков молодых девушек, пообещав им хорошую работу в красивом городе, большие заработки. Он их сделал рабынями, денег не платил никогда, заработанных. Не выпускал из магазина на улицу никогда, на дверях стояли охранники. Они жили в подвале под магазином.
   Я вырасту. Его найду первым. Я насильно свяжу его и закопаю в землю. Сделаю с ним так, как он с моей матерью. Полностью против его воли. Закопаю мордой вверх, оставив нос над землёй. Пускай подышит. Одну ночь подышит и подумает. Утром вернусь, брошу несколько лопат земли на его рожу. Нажрётся насилия.
   Судьям я не верю. Я с самого детства слышу и слышу, все судьи продажные. От них истиной справедливости ждать нельзя.
   Моя мать рожала меня в подвале под магазином. Толстый охранник совал ей в рот полотенце, чтобы в магазине люди не слышали крики. Потом сел её на рот задницей.
   Я его найду. Он толстый и сильный. Я ему сразу выстрелю в ногу, сдыхать не надо, скажу. Отвезу его в степь, положу задницей вверх на землю. Поперёк ног накачу бревно, руки свяжу. Накидаю ему на задницу тряпки, налью бензин и подожгу. Я буду сидеть рядом, пока его задница не выгорит. Я рассчитаюсь, его задница должна исчезнуть со света как оскорбившая мою мать.
   Меня пять лет не выносили, не выводили на улицу. Пять лет я сидел в подвале, как в тюрьме. Маму избивали, когда она требовала отпустить меня и её на улицу подышать свежим воздухом. Ей сломали руку и одно ребро, и в больницу не отправили.
   Их фотографии у меня есть. Я их найду. Сразу выстрелю в плечо, пусть не умирают. Молотком разобью по одному ребру и по одной руке. Отвезу километров за четыреста от города в пустыню, пусть там лечатся, где воды нет и суслики не живут. Как моей маме - так и им.
  
  
   Когда меня пятилетнего впервые вывели на улицу, я спросил, какая лампочка светит над всем городом. Мне сказали, светит солнце. От него я сильно сощуривал глаза, они заболели.
   За что я пять лет с самого дня рождения ползал и сидел в подвале под магазином? За то, что родился?
   Мне надо вырасти и понять, кого посадить в подвальную кладовку под магазином в Москве на пять лет. Самого главного ответчика за моё тюремное, рабское раннее детство.
   У моей бабушки в Азии есть старый дом и сад с яблонями. Я накажу всех, кто над нами с мамой издевался, сам, когда вырасту, сам нарву мешок яблок, повезу в Москву и отдам милиционеру, освободившему меня и маму из подвала под магазином.

25.12.2012 год. Вятка

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

БАЛХАШ НА ДВОИХ

Султану Кемельбаеву

   1
   - Тебе родня жратву в дорогу отдала, там чего?
   - Жареная курица кусками, лук зелёный, огурцы и помидоры, тушёнка в банке, печень трески, водка, коньяк молдавский, шпроты, пара лимонов, хлеб, сыр, ещё чего-то...
   - Жратвы хватит, я тоже взял пару сумок, - включил Султан, верховный правитель и машины, и жизни на двоих, - двигатель машины и зарулил на главную улицу областной столицы. - Ладно, помчали, отвезу тебя на наш родной Балхаш.
   За городом жизнь раздвинулась шириной бесконечности, показав себя бескрайней степью казахстанской, древней, любимо пахнущей горькостью полыни и остальными природными жёсткими травами. Мягко вкатывался под машину асфальт, потрескивающий под колёсами.
   - Гаишники нам не опасны?
   - Пускай останавливают, у меня несколько удостоверений. Ветерана службы безопасности, восемнадцать лет отпахал главным редактором областной газеты - документ не для ворон, как думаешь? Заслуженный, почётный и остальные бумаги, плюс телефоны начальника всех гаишников. Мы трезвые? Трезвые. Не нарушаем правила? С нас мзду не содрать, старик, не переживай.
   - Меня в девятнадцать лет впервые назвали стариком, сказали - стихи первые напечатали, старик, свой, значит.
   - В нашей балхашской газете напечатали, - с удовольствием подтвердил брат.
   Вчера подписывал ему свою новую книгу. Пиши - старшему брату, сказал Султан, верховный правитель. У меня есть старший брат, ответил, и подписал - самому старшему брату, а дальше имя и нужные слова.
   - Сейчас бы оттолкнуться от степи, полететь над сопками, над речками, беркутов обгонять... И копчиков...
   - Ты предупреди, а то дверку откроешь, и я не успею машину остановить, - повернулся правитель улыбчивым лицом, а дорога, прямая, сама наскакивала под автомобиль, одинокий на шоссе.
   - Сурок свистел под близкой сопкой...
   - Хорошей дороги пожелал нам и предупредил, гаишники за сопкой прячутся.
   Точно, стояли возле своей раскрашенной машины. Махнули остановиться. Правитель поздоровался и протянул один из документов. Лейтенант вытянулся, козырнул, извинился за проверку.
   Перед районным селом заехали на заправку. Молодой казах, тридцатилетний, заливал шлангом бензин.
   - Куда едете, уважаемые?
   - Мы - на озеро Балхаш.
   - Отлично! Я там был! Красота! Любите землю! Целуйте её! Обнимайте её!
   - Удивительные слова, - сказал друг другу и старшему брату.
   - Если у нас заправщиками работают такие умные, - улыбнулся правитель Султан, раздвинув губы едва не до краёв щёк, - не пропадём, среди тупых не исчезнем.
   - Целуйте её... Обнимайте её, - повторил писатель в машине, теперь за районным посёлком.
   Степь гудела ветрами, живая всегда. Летящая навстречу, плотно обнимающая жёстким воздухом.
   - Простой заправщик, и сказал великие слова... Распутин написал ерунду с единственной примитивной мыслью, не надо затапливать ради плотины деревни, и выпросил себе в Москве высшую награду, мешки денег набрал за раздувание ерунды. Тут простой заправщик, ничего не выпрашивающий взамен замечательной мысли...
   - Ты подозреваешь, кто сделал гадость тебе? - осторожно, без боли глупого постороннего сказал правитель.
   - Знаю.
   - По нашим обычаям мы бы вывезли его в степь и на хер следствие. Мы задали бы один вопрос: тебя живым закопать или мёртвым?
   - Надо живым.
   - Да, зачем убивать? И помучается под землёй подольше, сам себя проклиная. Так - честнее.
   - Сволочь. Тварь поганая. Я бы сам стоял рядом, пока над ним земля шевелиться не перестала.
   Замолчали.
   Ехали.
   Не трогая словами самое опасное.
  
   2
   - Как наш с тобою Балхаш - у вас в России озера нет. Балхаш наше старинной море, два века назад он доставал до границы с Китаем, где со временем от Балхаша отделилось большущее озеро, сейчас называется Алаколь. Я был на Байкале, сильно холодная вода. А Балхаш и в начале сентября для нас всегда тёплый. Ты уезжал из России, что там, у тебя, за погода?
   - Каждый день мелкий и долгий дождь. Оплакивает каждый день, природа.
   - Не надо, - мягко попросил Султан, повелитель, - на этом месте замолчи.
   - Да, вокруг меня сплошное минное поле, на любом слове может сорвать. Холодно, свитер натяну.
   - Да ты что? В степи тридцать два, с утра!
   - Такое состояние.
   - Понял. Передай мне бутылку с водой, попьём. В это раз ты приехал совсем другим, я понимаю.
   - Знаешь, Султан, чего бы у меня не случилось... Поэты, писатели, актёры, художники никогда не должны быть твёрдыми штакетниками. Диапазон работы творческого человека - от нежности и беспомощности, от наивности и ожидания чуда, происходящего из добра,  до умения самой жёсткой защиты своих утверждений  и генеральской уверенности "я их послал на смерть и - прав".
   Один мой друг, ваш казахский великий поэт, ты его знаешь, в Алма-Ате как-то вышел из "Волги", надвинул шапку на лицо, чтобы его лишний раз не узнали прохожие, и ударом без предупреждения вырубил хама, приставшего к сотруднице Союза писателей, к женщине. В самом центре столицы. А писал в те времена - нежнейшие стихи... И дружил с Юрием Гагариным, вместе с ним ездил в делегациях по стране и за границы бороться за мир.
   - Правильно сделал, настоящий наш, карагандинский, хотя знаю, родился он в Алма-Ате. Я с ним в Ленинграде познакомился, когда сам учился в питерском университете. В Питере бывают тоскливые дождливые дни, жить не тянет, по настроению. Иду в своей общаге, девушка стоит в коридоре, венгерка, глаза жуткие, показывает - сдохну сейчас от дикой погоды. Выпить вина хочешь, спрашиваю, помогает депрессию прогнать. Хочу. К себе позвала, жила одна в комнате. Мы выпили, заперлись и трое суток не выходили, такой балдёжник в постели устроили, такой... Она потом к себе звала, с собой уехать. Мне как? В Советском Союзе было - чёрта с два выпустят. Письма мне писала, замуж вышла в своей стране - мне писала...
   - Остановись!
   - Зачем? - резко обернулся Султан, правитель. Остановился.
   Рвало. В стороне от машины.
   Из глухоты появился Султан. С бутылкой воды в руке.
   - На, пей. Ты с похмелья, что ли?
   Пил. Воду.
   - Я не с похмелья. Нервы. Не выдерживаю. От меня оторвало половину. Тем, что случилось. Оторвало половину убийством моего сына.
   Сидели. На песке. В стороне от шоссе.
   Молчали.
   - Поедем? - осторожно попросил Султан. - Мы двести промахнули, осталось двести пятьдесят километров.
   - Да, давай. - cел, твёрдо. На своё место, рядом.
   Проклял, молча. Сволочь преступную. На своей земле детства. В родной, своей Степи.
  
   3
   Сволочи. Вы, сволочи, ты, сволочь поганая, изгнивающая омерзительными остатками бывшей души, - ........., ....... ...... .................... ................ ......., ..................... .................., ............., ..................., ............ ................... ................... Проклинаемая казахстанской степью и казахстанским чистым небом, ..........................., ................ .................... И, суки поганые, ................. ............. ....................... .................. сдохни к чёртовой матери! Сдохни проклинанием, сдохни в своей паскудности, и да будут прокляты на века вперёд породившие тебя твои родители!
   А дети твои, твоё потомство - само собой!
   Прокляты на веки веков!
   Будьте вы прокляты! - отозвалось и небо.
   Казахстанское.
   На пути к чистому, веками, Балхашу...
   - Я вас, сволочей, всех разыщу, привезу сюда и живыми закопаю. Буду стоять и смотреть, как вы пытаетесь шевелиться и вырваться.
   Из-под земли.
   Хрен она вам позволит. Земля - праведная. Землю - не подкупить.
   Здесь.
  
   4
   Галковская.
   Молчал. Смотрел на сопки по сторонам асфальта.
   Сухой, прокалённый солнечной раздутость ветрами воздух степи трещал о лобовое стекло, о железный перед машины, разрываемый настойчивым движением накатывающего асфальта без встречных и догоночных других машин.
   Чтобы не разорваться в клочья, ото всех мыслей темы ужаса заставил себя перетащиться, продраться на совсем иное, на любое отвлекающее...
   - Султан, Галковскую помнишь?
   - Ту, строившую себя недотрогой? Привлекательная девушка была тогда, лет тридцать назад. Я бы её ноги в потолок задрал.
   - Нет.
   - Почему нет? Другим задирал, до неё времени не хватило. Я тогда в Ленинград уехал, в университет.
   - Девушка Галковская не позволяла задирать ноги. Девушка сильно сжимала ноги, разрешив стащить с них мягкие трусы. И сжимала ноги руками с двух сторон.
   - Не дала тебе засадить?
   - Шептала, я не такая, как все, я исключительная. Брала мою руку и гладила моими пальцами живот, мягкие волосики внизу. Прижимала к бугру под ними, дальше хватала за пальцы и дотронуться никак. Неожиданно засыпала, раздвигала ноги, я врывался во что-то сырое, горячее, шпилил посапывающую, неожиданно открывала глаза и извещала: мне приснилось, я кому-то неизвестному мне случайно отдалась, какой неповторимый сон, какие сонные сладкие ощущения... Почему-то ей при этом сладком сне нравилось шептать просьбу, - прихвати, приподними меня за задницу.
   - Раздвоенная желанием и опасностью переменить о себе мнение на улицах города? Или недоделанная?
   - Чёрт её знает. Такой был возраст, нам хотелось узнать девушек, девушкам узнать ребят, а она изображала - "мне приснилось, во мне побывал мужской, запрещённый к названию, и во сне я кончила, как называется, оргазмом". Увидел её в интернете - без подписи не узнал бы.
   - Её, видимо, под пятьдесят?
   - Ну, да... Располнела, бёдра выше колен стали толстые, причёска короткая, похожая на парик, волосы из бывших льняных сделались - смотри, суслик справа, нас не боится, - коричневые, а лицо злое. Беседует с мэром города, видеозапись, а лицо злое.
   - Ты уехал на долгие года, давать стало некому, сделалась злой...
   - Ага... Видно по её поведению, мужа и детей нет. Под пятьдесят, и одевается как на выданье, завлекательно. Одна осталась, тоска... Мне до сих пор противно её сопротивление натуральным проявлениям жизни, тянет - так давай, а то начинается не понять чего, тупик.
   - Правильно драл ты её, я таких лживых скромниц в те времена не пропускал мимо, по ночам кустарники выручали. Видел Верку в прошлогодний приезд сюда, задница стала широкой - ого-го! - такой кобыле впереть до предела - кайф!
   - По интернету пробовал с ней связаться, через её работу на телевидении, сказали - она запретила давать телефоны и адрес почты, она у нас - звезда!
   - Пошла она на хер, звезда в малоизвестном городе. Будет перед нами выпендриваться? Ставить на четыре точки задницей кверху и заелдырить, в такую звезду. До самых ах-ох, в возрасте большом многие из них мечтают, сказать стесняются. Так, четыреста двадцать мы отмахали. Нам осталось немного, километров... сейчас гляну, - сорок четыре... Видишь, впереди коунрадские отвалы шлака? Рудник до сих пор используется, яма в глубину больше, чем триста метров...
   - Когда-то я там был...
  
   5
   Город и асфальт остались в стороне, по сухой пыльной степной дороге подъехали к казахскому кладбищу.
   Стояли мазары - выше человеческого роста саманные и кирпичные ограды могил. Прошли, к нужному захоронению. На кирпичной стене висели три литые металлические доски с казахскими надписями, - о матери, об отце, о старшем брате. Перед ними возвышался природный плоский камень, тоже с надписями о них.
   - Маму твою я всегда помню. Отец умер после войны, не успел его узнать. С Шахмуратом что случилось?
   - Инсульт, он жил тогда в Алма-Ате. Я привёз его оттуда похоронить на Родине, рядом с родителями.
   Стояли, молчали. По казахскому обычаю провели ладонями по лицам, сверху вниз, с поминальным словом амин.
   С высокого камня заглянули за ограждение. Три высоко насыпанных могилы тишели во времени, навечные рядом...
   - Ничего, что к моим сюда заехали? - спросил правитель.
   - Обязательно надо было сделать так. Разве мы - не люди?
   - Поехали, город тут рядом.
   Тусклый город рванулся, набегая домами. Ветер придавливал его, весь, дымами из семи высоких труб металлургического комбината, на улицах пахло кислым газом.
   В ближайшем магазине взяли местную газету, Султан набрал номер и договорился, им согласились сдать дачу на двое суток в стороне от города, на самом берегу озера. Где возле каменистых сопок осталась кирпичная труба, там до революции англичане выплавляли медь.
   Хозяйка вышла к дороге, встретила. На казахском рассказа Султану, где газ, холодильник, показала душевую, туалет, две комнаты с кроватями и постелями, получила деньги и пообещала вернуться через две ночи, в полдень. Уехала в своей машине.
   И сели на песок, на длинной в обе стороны полосе берега Балхаша. Седого, под тусклым предвечерним небом.
   Вечного.
   Начавшегося среди начала всего живого на земле.
  
   6
   Громадная живая вода. Всё шевелится. Всё шевелится. Взбугривается из-под низа, надвигается, проваливается, обрушивается, вылетает широко на берег, шевелится.
   Балхаш.
   Любимое. Султан у начала воды оглядывается, развернувшись верхом тела, растягивается губами до чуть-чуть и до ушей тоже улыбнутся, упирается кулаками в бока, - ну что, старик, пошли в воду?
   Ты для него старик с девятнадцати лет. Сразу после первого стихотворения, полусозревшего для поэзии, напечатанного в тогдашней местной газете.
   Сегодня ты напечатан книгами, книгами бумажными и электронными, и не считаешь их...
   - Пойдём, наш Балхаш смоет с тебя всё трудное, горькое, вот увидишь. Вот почувствуешь. Я тебе сказал? Слушай старших, я старше тебя на полтора года! Иди, заходим вместе.
   Шевелится, волнами, рвётся вспененными верхушками, пузырьками лопающимися...
   Внутри души тоже вспучивается, обрывается, проваливается, крутит в горькое от мысли - сын погибший не видит Балхаша... сын, увиденный обгоняющим Султана, любящий плавать, плававший в разных реках России и в Волге, невидимый Султану...
   Как в клочья до сих пор не разорвало? Прямо сейчас, на берегу?
   Молчать. Орать на самого себя, молча, внутри, заставляя встать с песка, идти к воде...
   Заставляя хотеть жить...
   Зашёл в воду. По колено.
   - Ныряй! - требовал правитель, - ныряй! - начал брызгать водой. - Ты всегда хорошо плавал!
   - Мне нельзя. Могу утонуть, а кто вместо меня всё разыщет? Я самый основной источник информации.
   - В воду! Балхаш смоет с тебя самое тяжёлое.
   Пробрёл, по пояс. Присел. Балхаш обнял, обнял, обнял со всех сторон до самого подбородка...
   - Любите землю! Обнимайте её! Целуйте её! Султан, для Балхаша нашего самые нужные слова...
   - Знал тот человек, каким горючим нас заправить, конечно... - проплыл Султан вокруг. - Ты не вылезай, сиди в воде, сиди в Балхаше! Приказываю. В конце концов, ты помнишь, я полковник?
   - Исполняю, друг мой полковник...
   Вышел на берег, оглянулся и увидел сына, выходящего из воды.
   Улыбающегося.
   В машине, когда мчались сюда, чувствовал, сын сидит на заднем сиденье и дышит в затылок.
   Достал и проглотил таблетку, чтобы не остановилось сердце.
   Султан молча протянул бутылку с водой, видя и понимая.
   Слева люди из новенького стенами дома отдыха пинали мяч, забегали в воду и плавали, хохотали. Пожелал им, молча, так бы и жили всегда...
  
   7
   Дача - стол под широкими ветвями яблони, лавка, два кресла, близко помост из досок, закрытый паласом, спать на нём можно, человек пять уместится. Рукомойник на стене дачи, виноградник за домом, грядки, дорожки, никого из чужих и хорошо. Что - никого из чужих.
   Принесли пакеты, расставили тарелки с огурцами, жареной курятиной, жареным сазаном, сыром, помидорами, луком, хлебом и горчицей, шпротами, лимонами, водкой, коньяком.
   - Давай выпьем и от пуза наедимся, - разлил по стопкам Султан, правитель.
   - Мне пить нельзя.
   - Да отдыхай, пей, чего ты? Настроение переменится.
   - Я таблетки глотаю, то от нервов, то от сердца, с алкоголем перепутаются - плохо может стать до больницы, а мне позвонить могут следователи в любой момент.
   - Так сиди, жри, в обед мы плохо поели. А я выпью, хорошо тут.
   - Чингизу Айтматову памятник во Фрунзе поставили.
   - Да ты что? Я не знал. Когда?
   - Недавно. Случайно увидел по интернету. Он стоит на невысоком постаменте в европейском костюме, в галстуке, как в Москве всегда ходил, пиджак перебросил через плечо и лицо умное.
   - Чингиз отличный писатель, его ранние рассказы люблю.
   - А "Белый пароход"? С этим мерзавцем, злым, и мальчиком, уплывшим от жестокой жизни? Как в Советском Союзе цензура пропустила? Удивляюсь до сих пор. Отличный писатель.
   - Да, у киргизов остальные писатели остались слабыми, неизвестными, он за всю свою страну отработал. Молодец, я хочу выпить в память о нём, в благодарность ему за его книги.
   Выпил, взял кружок лимона и кусок курицы.
   - А ты, писатель хренов? Пишешь, пишешь. Кому твои романы нужны?
   - Султан, меня в Москве не такие пробовали уничтожить, у них не получилось. Почему-то меня читают больше, чем в ста странах, в интернете электронная статистика не врёт, её не подделать. Сам не знаю, почему читают.
   - Не обижайся, старик, я не туда заехал. Давай чокнемся, и ты хотя бы пригуби, пока мы сидим вместе. Когда ещё с тобой выпью? Не мужики мы, что ли, брат?
   Пригубил.
   - Олжас куда-то пропал, - Сулейменов. Не знаешь? - спросил правитель.
   - Он в Париже, представителем от культуры Казахстана работает. Я Олжаса очень люблю. Он мне помог в Москве, с моим первым романом. Попросил его найти человека, умеющего прочитать и объяснить мне, какой роман я написал, что получилось, ерунда или нет. Он нашёл. Роман сейчас читают в разных странах. А Олжас сначала подумал, буду просить помочь опубликовать, нахмурился, и услышал - нет, не так, светлым лицом ко мне обернулся. Дорог он мне.
   - Старик, я знаю его с Ленинграда, когда в университете на журналистике учился. Я ему помогал вечер поэзии организовать у нас на факультете, вместе там были, я его для собравшихся представлял. Когда было? Восемнадцать лет я отработал редактором областной газеты, при разных властях, а начинал простым журналюгой. И в КГБ наработался, сам знаешь. Давно, давно наша дружба началась.
   - И - удержалась.
   - За неё добавлю обязательно! И правильно мы уехали из этого городка, ты видел соседей по даче? Когда договаривались помидоры с их грядок купить? Я спросил, сколько им лет. Хозяину пятьдесят восемь, ей сорок семь. Ты видел, еле двигаются? Лица серые? Сами слабые? Где работали, я спросил. На медеплавильном комбинате. От лёгких ничего не осталось. Вот и нас такая жизнь ожидала, а мы рванули отсюда наверх, правильно поступили.
   - Для наших занятий, Султан, здесь был и есть тупик полнейший. Где для тебя областная газета? Где для меня московское сообщество писателей? Газ с комбината вместо всего, не жизнь.
   - Кто у тебя там занимается следствием?
   - Создана группа, МВД и Следственный комитет.
   - Суки они все! Сделают всё, чтобы получить по звёздочке и повышения в зарплатах, а свалят на погибшего! Тебе больно, я знаю, да нечего сопли размазывать, нам надо придумывать, как им не дать напортачить, налгать!
   - Да работают они, зачем плохо о них думать?
   - Ты с полковником КГБ в отставке говоришь, а я работал, я знаю, какие суки там встречаются! Ради погон любое вывернут хрен знает куда!
   - Давай подождём, люди работают.
   - Суки! Пусть попробуют обмануть тебя, мы - придумаем! Ты домой уедешь, звони мне, понял? Свет включи, темно стало.
   - Конечно, третий час ночи.
   - Да? - спросил правитель телефон и послушал. Передал ему.
   - Вам чего от меня надо? - со злостью спросила Галковская, без приветствия.
   - А вам от меня?
   - Ничего.
   Молча отключил телефон.
   - Откуда она твой номер узнала?
   - Я ещё недавно главным редактором областной газеты был, они, с телевидения, все мои номера знали. У меня в газете подрабатывали статьями. Правильно сказал, пошла на хрен!
   - Куда ж ей ещё, среди ночи.
   - А я шарахну стопарь перед сном, хорошо поспать получится. Ты не против?
   - Давай, только мне нельзя.
   Вдруг опять увидев улыбающееся лицо сына...
   Перетерпев возвращённую рвущую боль...
   "Он ничего, ничего здесь не увидит."
   " Нет. Он - со мной."
   Начался дождь, тихий.
   "И здесь природа, Балхаш, всё понявший, заплакал по тебе..."
   Спали. Приснился следователь, сидящий в кабинете.
   - Я вам верил. До минуты - за ней вы получили задание от начальника, приплывшее со стороны губернатора: оболгать. Вам пообещали звание и зарплату выше, деньги заплатили сразу. Честь, совесть, сердце и разум вы потеряли. Что вы сделали? Вы сделали - подлейшее. И не простительное.
   Следователь глянул глазами тёмного страха. Поднялся, достал из сейфа пистолет.
   Перестав быть человеком, исчез из живой жизни. Немного мозга вылетело на стену.
   8
   Балхаш начался бирюзовым, спокойным, ровным по всей бухте. Утренние отдыхающие из дома отдыха плавали, и Султан сразу нырнул, поплыл к деревянному широкому помосту, наклонно устроенному в воде для ныряний. Белые, белые широкие облака приостановились над бирюзой, не закрывая солнца. Спокойное, лёгкое для души место...
   Зашёл в воду и поплавал. Впервые, лет через тридцать, когда на городском пляже весь город собирался после летней работы на комбинате, пыльном и загазованном. Менять настроение.
   - Ну вот, видишь, как с утра хорошо на нашем Балхаше? Говорил я тебе, сюда нам надо уехать? - присел рядом мокрый Султан, правитель. Зачем ты собрал камешки?
   - Я их в воде собирал, они веками отшлифованы. Помогут мне, дома. Подержу в руке - помогут, силой Балхаша.
   От отдыхающих по берегу шли два молодых офицера с портфелем, пристёгнутым металлическим браслетом к руке одного из них. Присматривались, ко всем.
   - Извините, вы писатель - назвали фамилию.
   - Да.
   - Фельдпочта. Примите от нас пакет из администрации нашего президента, вы должны расписаться, по инструкции.
   Расписался. Вручили пакет размером с портфель, тонкий.
   - Извините, вы на самом деле писатель? Я наивно спрашиваю, - заулыбался молодой офицер, - впервые в жизни вижу настоящего писателя из России, - как-то подтянулся и едва не отдал честь.
   - Такое у меня занятие, писатель... А вот друг мой, Султан Махмудович, известнейший журналист Казахстана, человек из вашей энциклопедии.
   - Полковник в отставке, - добавил друг.
   - Мы рады вас узнать, извините, не знаем, как честь отдать вам, отдыхающим...
   - Я в трусах, не в форме, как отдать? Спасибо вам за добрые слова, товарищи молодые офицеры. Приятной службы. А как вы нас тут нашли?
   - В век электроники...
   - А, да, мелочи спрашиваю...
   - Приятного отдыха, уважаемые писатель и журналист! До свидания!
   - Старик, чего там, в пакете?
   Прочитали, вместе.
   - Так... Приглашение на встречу с нашим наиглавнейшим. Понял. Там у них конференция по евразийской культуре готовится, встретишь Олжаса - большой привет от меня передай, и от всей моей семьи.
   - В Москве сидел в госдуме, с одним известнейшим политиком разговаривал о проблемах евразийства, в два ряда сидят журналисты с глазами не понимающими, о чём мы...
   - Да ладно, не выпендривайся... Журналюги соображают.
   - Ой, Султан, здесь я хочу только красоту озера в себя забирать, ею напитываться, только красотой...
   - Я же говорил, вылечит тебя Балхаш, вернёт в тебя и бодрость, и силу. Таблетки свои забудешь.
  
   9
   Опять на трассе в полупустыне встречалось мало машин, опять с треском разрывался, улетал на стороны тугой воздух степи.
   - Видишь, в стороне высокая, ровная сопка? Красивая? Там, по преданию, трое суток на верху её у родника сидел Чингиз хан, когда со своим войском проходил тут в поход. Сидел и думал. Потом завоевал сам знаешь сколько пространства.
   - Я туда хочу.
   Свернули. Возле сопки, внизу, переехали узкую речку. Поднялись, на самый верх, коронованный крупными коричневыми камнями.
   Сидели.
   Внизу, со всех сторон, начался шум. Из давних веков со всех сторон степи скрипели арбы, скакали всадники с колчанами стрел, саблями, пиками. Спешивались, разжигали костры. Кони толпились, пили из речки.
   Появился Чингиз хан, молча глянул на них. Вокруг его расставилась охрана с копьями, саблями, вынутых из ножен.
   Сидели, молчали.
   Чингиз хан вспомнил о них, глянул, спокойным состоянием души, показанным через взор.
   Молчал.
   Воины внизу расположились до других сопок, их собралось - не сосчитать.
   Тихо, не мешая Чингиз хану думать, поднялись, пошли вниз. На ровном поле воины по команде начальника, посланного с ними Чингиз ханом, расступались, отводили коней в стороны, устраивая коридор и пропуская к необычному коню, необычной арбе, железной, на четырёх колёсах.
   Включился мотор.
   Сидя рядом с Султаном, правителем, молча понимал: теперь сильным едет на войну.
   Со всякой сволочью.
   С умением победить.
  
   11.01.2016 год. Вятка.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Юрий Васильевич Панченко

ОГЛЯНИСЬ ЧЕРЕЗ ПЛЕЧО

Романы и рассказы

Авторская редакция

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   1
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"