Я хочу рассказать, что происходило на Вятке в литературе с 1980 года по 1991. Уже сегодня я слышу, прошедшее перевирается некоторыми участниками тех событий, и поэтому, сколько я не отодвигал от себя написание этого материала, рассказать надо самому.
Я приехал в город Киров в августе 1980 года заниматься художественной русской литературой, - в Казахстане такое не получалось тогда хотя бы потому, что не живя в России писать о ней невозможно. Да, прямо потому и для этого. Так бывает, когда знаешь, чего тебе нужно от времени твоего.
Здесь меня сразу заинтересовало, кто живёт в городе из писателей, известных на весь Советский Союз. Таких не оказалось ни одного. Поэты: П.Маракулин, О.Любовиков, Н.Перминова, М.Чебышева. Прозаики: Л.Дьяконов, Л.Лубнин, Е.Петряев, Б.Порфирьев, В.Ситников. В общем-то, вся эта компания представляла собой литературную часть обкомовской номенклатуры. Все они состояли в членах Союза писателей СССР, что давало возможность получить квартиру, издавать книги, зарабатывать на жизнь выступлениями оплачиваемыми и ездить по льготным путёвкам, вместе с семьями, в дома творчества, бывшие, на самом деле, хорошо устроенными санаториями на берегах Балтики в Латвии, в Подмосковье, на берегах Чёрного Моря. И потому, что они были литературной номенклатурой обкома КПСС, все они состояли и в самой КПСС, - тогда путь в писатели мимо компартии, то есть мимо управления партийного, не проходил.
Один из моих друзей юности писательской, поэт Олжас Сулейменов, был известен на всю страну СССР. И после него как-то странно мне было смотреть на писателей, далее своего города не известных. Странность эта сохранилась до сих пор, - зачем писать для соседа по улице? Русская литература - мировая...
Я пробовал читать написанное ими, пробуя найти среди них если не пример для подражания, то хотя бы нормального, умного и честного советчика. После классической русской литературы, узнанной ранее, здесь примера для подражания найти не получалось. Странные они были писатели, странные тем, что думать, свободно, и говорить, свободно, не умели. Так что же они могли сказать людям нового? Писали только дозволенное, приученные к цензуре и к оглядке на местную власть - я же полагал, писатель обязан жить открытиями...
Я знакомился, пробовал беседовать с некоторыми из них на литературные темы, особенно на главную из них: как и о чём надо писать. Разговаривали они почему-то странно, как-то подозревая меня в чём-то, непонятном мне, только обязательно в плохом, и старательно не пускали в своё обороняемое со всех сторон сообщество, стараясь ничем не помогать. Шла в них какая-то угрюмость, жизненная жадность, туповатая подозрительность и всегдашнее ожидание подвоха. Тут не то что близких творческих, тот нормальных отношений не получалось. Но зная, что путь писателя - путь одиночки в неизведанное, я на них и не надеялся, хотя именно от них зависело вступление в Союз писателей, а значит ими давалась возможность получения квартиры, издания книг, нормальная писательская жизнь, когда написанное автором читается читателями. Либо они разрешат тебе жить и заниматься творчеством, либо ты вынужден будешь уехать из города, - вот каким не произносимым вслух значением владела эта корпорация. Бюрократическими и идеологическими вождями в этом устоявшимся сообществе служили Любовиков и Ситников, остальные жили приученными соблюдать установление ещё в тридцатые годы правила и никогда не идти против своей верхушки, от неё и зависели распределительные бытовые блага: квартиры, очереди на издание книг, санатории, заработки через выступления и написание рецензий.
Понимание задач литературы у Любовикова, например, оказалось вот каким. На мои слова, что не всё хорошо у нас в стране и литература должна писать правду, например о хамстве - самое, самое простое из критического отношения к жизни, он тут же ответил: - "Хамство уже критиковали в газетной статье. Меры будут приняты".
Меры будут приняты. Хоть стой, хоть падай. А страна уже начинала распадаться от гнилостности, тогда, в начале восьмидесятых.
Я зарабатывал на жизнь художником-проектировщиком, проектируя интерьеры заводоуправления завода имени I мая. По моим проектам рабочие отделывали кирпичную коробку здания, проектировать пришлось и полы, и двери, и окна, и покраску стен, и мебель встроенную, - из кирпичной коробки мы делали нормальный дом, мне это нравилось. Та работа была тоже сплошным творчеством, коллективным. И с финансовой стороны я обеспечил себе независимость от "товарищей писателей".
Я снял квартиру - комнату и кухню, и жил в снесённом, по документам, стареньком бревенчатом домике на Хлыновке. В свободное время гулял по городу, читал, писал некоторые рассказы и первый свой роман "Нулевой вариант", как раз о том, что в брежневские времена все хорошие дела становились в конце концов бесполезными по причине исторического состояния страны. Я старался найти, как мне писать, не оглядываясь ни на что. Самым ненужным для меня оказалось "выполнение решений" партийных и писательских съездов. Своё, самостоятельное трудно получалось искать, но и литературная работа без мышления самостоятельного не бывает.
Духовная, нравственная жизнь была рядом, ночь поездом до Москвы, и там я находил собеседников среди думающих писателей.
Кстати, во всех решениях партийных и писательских съездов говорилось о привлечении к конкретной литературной работе новых молодых писателей, и писатели моего поколения начинали работать сами по себе, а натыкались на то же самое, что и я: приехав в Россию работать в русской литературе с самым искренним желанием, я увидел перед собой полный тупик, устроенный предыдущими "товарищами писателями". Приём у них был всего один: вокруг и рядом не должно возникать никого из возможных творческих конкурентов. Именно их поколение и проводило "политику выжженной земли".
Внешне всё выглядело благопристойно, а содержательно - наоборот. Весной 1981 года меня вместе с другими молодыми поэтами и прозаиками пригласили на областной писательский семинар. Нас привезли в один из пригородных домов отдыха. Члены СП приехали руководить нами на семинарских занятиях. Тогда я впервые близко познакомился с Борисом Александровичем Порфирьевым. К литературе он относился так, что даже сам приезд на семинар его сильно разволновал. Прочитав мой представленный на обсуждение рассказ, он начал расспрашивать меня, архитектор ли я по образованию, где учился и т.д. По образованию я был филологом. Порфирьев отметил на семинаре различные достоинства моего рассказа, но ничего не сделал, чтобы он стал напечатанным. Он не мог помочь. На том семинаре вообще не велось разговоров о печати даже отдельных стихов, рассказов, не говоря о книгах. Вот так и проводилась "работа": внешне всё гладко, есть чем отчитаться перед обкомом КПСС, и всем молодым писателям заткнуты рты, чего им и хотелось. А вся печать тогда была под строгим контролем обкома КПСС. Любовиков, Ситников и другие только работали исполнителями заказов обкома, своеобразными удушителями нового в русской литературе.
Нравы на семинаре наблюдались забавные. Члены СП и жили, и питались, и пили водку отдельно, наверное чувствуя себя литературными генералами. Некоторые молодые авторы, Валера Фокин, например, бегали в соседнюю деревню за водкой для них и для Володи Крупина, приехавшего на семинар из Москвы и ставшего здесь сразу чем-то вроде бугра на ровном месте. Петя Злыгостнев колол дрова и топил баню для него, звал и других поучаствовать в подхалимаже. Честного отношения к литературным проблемам в такой ситуации быть не могло, когда молодые прислужники без стеснения пробовали затянуть молодых поэтесс в постель "старшим товарищам".
Щепетильностью в такой обстановочке отличался Борис Александрович Порфирьев. Он вообще, кроме дел литературных, старался посторонний разгульный подхалимаж не замечать, ни с кем не пить водку и сразу после окончания семинарских обсуждений рукописей уехал домой. Его сильно волновала сама литература, он начинал краснеть и вздрагивать руками, всем телом, разговаривая о сюжете или же образе описанного в рассказе героя. Он любил литературу серьёзно.
После семинара продолжилось, что и было до него. Никого не приняли в Союз писателей, ничьи произведения не напечатали даже в пустых в плане творчества литературного двух местных газетах, издаваемых обкомом КПСС и обкомом ВЛКСМ, что было одним и тем же, политически и идеологически, как и бюрократически, - одна епархия. И болото "творческого процесса" привычно затянулось ряской.
Борис Александрович Порфирьев рассказывал мне, - проталкиваясь в члены Союза писателей СССР, Ситников возил в Ленинград тем, от кого зависели рекомендации для вступления в СП, копчёную медвежатину, ягоды, солёные грибы, взятками протискиваясь в литературу. Порфирьев, хотя и боялся местное литературное начальство, с презрением относился к таким проходам к "творчеству". Он верил только написанным текстам. Сам хорошо писал книги на темы спортивные, но и совдеп выдавал, - роман о работе шинного завода, - потом сам как-то его же стеснялся... А спортивными своими книгами гордился, и правильно гордился.
К очередному Дню Победы бывших фронтовиков начали награждать орденом Отечественной войны. Я зашёл к Порфирьеву поздравить с наградой. Он сильно переживал, что Любовикова, его начальника, ещё не наградили, а ему уже вручили орден. Такую зависимость я не понимал, в отличии от людей их поколения, запуганного донельзя. Жаль к Порфирьеву у меня осталась навсегда...
Именно те времена - самое начало восьмидесятых годов, остались в памяти наиболее тупиковыми, тоскливыми. Тогда словно выкачали весь свежий воздух и пространство жизни "руководяще товарищи" наполнили сплошной затхлостью. Это для думающих и знающих новое стало реальным открытием, отвергаемым, а для спитых-спетых "товарищей катилось как по нотам: то премии им выдавались, то ордена за выдающиеся заслуги от обкома КПСС, то в санаторий на месяц, то книга выпускалась уже напрямую о них, где все они - живые классики. Правда, не пишущие ничего нового. Правда, неизвестные дальше своего города. Жизнь превратилась в систему самообольщения, для них.
Встречаясь с писателями своего поколения из других городов, из откровенных разговоров я узнавал, такое же творилось по всей России, и многие начинали серьёзно думать, как прорвать петлю удушения и отрицания сразу целого нашего поколения. Когда бы политики общались с писателями разными, а не только с придворными, карманными своими, они видели бы заранее ожидаемое плохое и для отдельной области, и сразу для всей страны. Умных политиков что-то не бывает, по крайней мере тогда их не замечалось. Высвечивалось, стране будет плохо именно потому, что удушается свободомыслие, удушается возможность творчества для творческой части населения. Никто ещё не предсказывал развал самого Советского Союза, из нас, а за год до исторического факта развала на съезде молодых писателей впервые появилось требование: - "Долой Союз писателей!"
Самую идеологическую контору КПСС...
Один из приёмов разрушения общества - дави творцов, остальное само собой рухнет.
Пятьдесят тысяч, сто тысяч, сто пятьдесят тысяч, - такими тиражами издавались книги членов Союза писателей в Советском Союзе. Мы могли встречаться с читателями только рукописями, сделанными в двух, трёх экземплярах. Условия ещё те... Такого удушения с захватом сразу целого поколения не было даже в истории царской России, а ее период в учебниках школьных и институтских излагался обычно как самый реакционный. Почему-то именно в царской России выходили из печати книги всех авторов русской классической литературы, вплоть до сатирических произведений Салтыкова-Шедрина. Он при царском режиме жил в ссылке на Вятке и в темное время восьмидесятых оставался для меня примером стойкости.
Один разговор на эти темы был у меня с Порфирьевым. Я искренне не понимаю, чего вы добиваетесь, сказал мне Порфирьев, волнуясь как всегда при разговоре о литературе. Я объяснил, чего: свободы писать о чём хочу и свободы печататься. Вы хотите невероятного, ответил он печально. А я доказывал, творчество таким и должно быть, свободным...
Жаль, он не дожил от отмены цензуры в России - впервые за всю историю страны от первой написанной буквы, - но и многие из живых растерялись и психически устоять не смогли. Те, из писателей советских.
Проблема русской литературы тогда была ещё и в том, что после пустых, надоевших "романов" с безликими, безобразными и неумными героями, "романов", полных приглаженного вранья о жизни, требовалось найти новое содержание. Оно могло искаться только в жизненной правде, и как раз сюда дорога перекрывалась наглухо.
Авторы моего поколения активно переписывались друг с другом, пересылали рукописи стихов, романов, повестей, рассказов. Позже, после прорыва, многое из прочитанного мною тогда опубликовалось, и некоторое даже перевелось и издалось в других странах, потому что за границей не обрывался интерес к современному русскому литературному творчеству, ненужному на русской земле чиновникам от партии литературы.
Из Харькова в Киров приезжал поэт Домбровский, останавливался всегда у меня дома. Через него получилось познакомиться с поэтами и прозаиками нашего поколения из Свердловска, Воронежа, Липецка, Харькова, Москвы. Среди писателей были и умные юристы, и немного попозже, во второй половине восьмидесятых годов, мы здесь, в Кирове, на основании документов Международной Организации Труда создали первую и единственную новую писательскую организацию: Профсоюз Независимых Литераторов. Ну и конечно, сразу после создания обкомом КПСС делалось многое, чтобы запретить нашу организацию и не дать сделать ничего из задуманного. А задуманное было единственное: писатель должен быть писателем, иметь право писать свободно и издавать свои произведения без цензуры и помимо издательской подцензурной политики СП СССР.
В середине восьмидесятые годов в Кирове собрали очередной областной семинар молодых писателей. Словосочетание молодой писатель к тому времени уже многими нами воспринималось как насмешка и прямое оскорбление. Оно и было придумано членами СП СССР для сдерживания и задавливания всех новых писателей.
Семинаром руководил Ситников. Он хорошо знал, как делать гадкое чужими руками. Пивший с ним водку Милихин при обсуждении моей рукописи начал говорить такие гадости, что я оборвал его и высказал сидевшему рядом с ним Ситникову, зная, откуда ветер дует - вы с Милихиным фашисты, палачи в литературе, вы сейчас делаете то, что в тридцать седьмом году творилось по всей стране. Так мне пришлось окончательно порвать с мерзостью местного СП СССР и окончательно идти только своей, независимой дорогой.
Где-то после этого семинара я попробовал обращаться в обком КПСС с настойчивыми требованиями прекратить политику замалчивания произведений молодых писателей, отрицание нашего творчества. Меня в обкоме КПСС принимал секретарь по идеологии Ю.Г.Карачаров. Умный он оказался человек. Сидели мы у него в кабинете вдвоём, говорил я с ним откровенно, видел и он, что от своего мне отступать просто некуда. Когда после 1991 года направо и налево начали поливать гадостями коммунистов всех подряд, и на телевидении и в печати, случайно на улице я встретился с Карачаровым. Спасибо, сказал я ему, что вы, когда работали в обкоме, ничего плохого для меня не сделали, хотя и хорошее сделать не могли, как я понимал тогда. Он покраснел от волнения и заговорил - да как же спасибо, всей сейчас нас ругают, никто хорошего в прежнем не видит. Как думаю, так и говорю, ответил я Карачарову, и он, человек умный, почувствовал, - я на самом деле сказал что хотел. Если и прежде в кабинете его говорил, что думал, и он помнил те наши беседы, часто бывшие вроде бы ни о чём. А иногда и на самом деле ни о чём, просто он обязан был по своей работе "принимать меры", ну и говорили мы с ним частенько об общей истории Вятского края.
Не добившись перевоспитания моего через Карачарова, потребовал меня к себе в кабинет бывший тогда первым секретарём, а значит диктатором области Бакатин. Тот самый главный в области коммунист, который позже оказался предателем и передал секреты государственные в ЦРУ с показом по телевидению. О Бакатине коммунисты местные говорили как о прекрасном, отзывчивым, умном и передовом человеке. Этот умный и передовой в кабинете своём со мной заговорил сразу матом, видимо так понимая свойские, демократические отношения и обращения с писателем. Он мне предложил "заткнуться нахрен" - мягкий вариант его выражения, - в обмен на публикацию в Москве. Я не имел тогда ни одной публикации, и всё равно с таким откровенным хамским торгашеством не согласился. Кончилась матерщинная с его стороны и на "вы" с моей стороны наша беседа ничем. По русской поговорке, бог меня уберёг от такого помощника.
После неудачи Бакатина я уже ожидал с его стороны физического перевоспитания, унижения любым способом, тем более здесь одного неугодного партийного секретаря специально пригласили на день рождения, а на выводе из дома его ожидала милиция с арестом за нарушение общественного порядка в нетрезвом виде. С дальнейшим моментальным увольнением с работы. Меня они могли через печать объявить алкоголиком, например.
Тогда и газеты местные, и власть любая была полностью их, коммунистов последнего срока. С противниками своей системы диктатуры они разделывались подловато, такими способами, где в свою сторону должный ответ получить они не могли. Хоккей шёл в одни ворота, а жить всё равно, по крайней мере мне, требовалось по-человечески.
Я добился открытого обсуждения литературных дел в области и когда мне дали слово, сразу сказал, что для нормального хода литературного процесса первым делом надо уволить от дел Любовикова, командовавшего здесь уже восемнадцать лет. Затем сразу литературную власть передать не числящимся по членским билетам в писателях, неизвестных дальне своего города, а молодым авторам, за которыми и стоит будущее русской литературы. Я был вынужден сказать, что чисто по биологическим причинам от местного отделения СП скоро никого не останется, и в любом случае после всего, что нам пришлось и приходится тут испытывать нам, молодым, некому будет в скором будущем сказать спасибо за помощь отсутствующую, за дела добрые. В конце собрания поднялась обыкновенная ораловка на тему кто вы такие и откуда вообще взялись. Издевались они как хотели, и всё-таки чувствовалось - задуматься им пришлось серьёзно.
Хотя это уже ничего не решало. Время, ситуация в стране решала помимо них. Но не помимо молодых авторов. Начиналась новая для СССР жизнь, не понимаемая многими из них просто по причине консервативности, остолбенелости мышления, сказывалось и зашоренное воспитание, и приученность смотреть в рот начальнику глазами с выражением "чего изволите". Несвободным с юности - ну как заниматься литературой? Ведь они и попытки вырваться из несвободы и не делали никогда, это видно по тому, что ни у кого из них не оказалось произведений, написанных честно, помимо "ценных указаний съездов", что КПСС, что писательских, - сильно они не отличались, такие съезды.
Моральный террор - вот как правильно называется то, чему подвергался и я, и сотни молодых поэтов и прозаиков в восьмидесятые годы в СССР. Мы не ненавидели власть официальную, мы не лезли в "борьбу", в диссидентство, - мы, наоборот, хотели только лучшего своей стране, и жили искренностью душ, а оказывалось - как раз думающие, умные, талантливые существующей системой отвергались сразу и навсегда. Погано для любой страны, для любой системы, когда старые ненавидят молодых, когда старые вместо помощи гадят молодым.
Выдающийся по местным обкомовским меркам Любовиков после произошедшего озлобился на меня так, что перестал здороваться и, увидев меня на улице, немедленно переходил на тротуар по другую сторону дороги. И его, и прочие озлобившихся мне было просто жаль. Вместо творческих достижений ими продолжались организовываться, выставляться бюрократические тупики, никого из молодых не принимали в члены СП СССР, не публиковали. А начинали появляться компьютеры и облегчённая возможность копирования на них, на электронных печатных машинках, появившихся в продаже. Неожиданно разрешили печатать свои произведения за свой счёт.
Для прозаиков разрешение не означало ничего хорошего. Денег на опубликование книги прозы требовалось столько же, сколько на автомобиль, а в нашей семье и на автомобиль никогда не было. В Кирове таким разрешением воспользовался первым поэт Валентин Востриков. Он проводил в "молодых" писателях до седин в бороде, всё в своей взрослой жизни отдавая стихотворчеству. Он жил крайне скудно, из обстановки дома у него я запошил книжный шкаф пятидесятых годов и такой же самый дешёвый стол. Рублями, копейками собрал на издание сборника стихов, издал его и сам продавал. Почему же нас поставили в такие условия? Сам написал, сам заплатил за издание, сам в качестве продавца и продавай, на что не всякий психологически способен.
А рядом ездили на льготных условиях в черноморские санатории "товарищ члены СП СССР", рядом они издавались за государственный счёт, книги за них продавали в книжных магазинах продавцы и остатки, не проданные за года, списывали в макулатуру.
Смертельно больной Валентин Востриков собирал деньги на второй сборник стихов, стараясь издать за свой счёт, когда деньги нужны были на лекарства и нормальное питание. Макет книги, второй, ему положили в гроб. Такие честные люди жили и тогда...
Любовикова и после смерти издали сразу двумя книгами, за государственный счёт, то есть за счёт народа работающего. Система "свой-чужой" продолжала вертеться и при Ельцине, вот что такое "переплетение корней" в провинциальной литературной жизни, перекрученной с властвующими и при Ельцине бывшими обкомовцами.
Ближе к концу восьмидесятых получилось познакомиться сначала с журналистами, затем и с писателями из Прибалтики, рижскими. Раз они пришли к нам домой, вечером, и мы с разговорами о положении культуры, литературы на Вятке, о положении в Риге и вообще в СССР просидели до светлых предрассветных небес. На время я им передал редкие книги, неизвестные до той встречи, по проблемам 37 года.
Здесь любовиковыми-ситниковыми продолжалось распространяться "мнение", - что пишу я - невозможно прочитать и понять. Мимо их я самостоятельно поехал на Всесоюзное совещание молодых писателей, объявленное в Москве и оказавшееся последним в истории СССР. Настроения молодых писателей, собравшихся на свой съезд со всей стран были одни и те же, уже описание здесь. Значит, я шёл в правильную сторону, и действовал не из эгоизма, а из понимания исторической ситуации.
Я занимался в семинаре Владимира Гусева. Сидевший у нас иностранец брал рукописи, читал. Он спросил, кто здесь Панченко, и попросил у меня разрешения на перевод моего рассказа и публикацию его за границей. "Видите, что происходит, - сказал я В.Гусеву на перекуре. - Уже хотят издавать за границей, а в собственной стране не напечатано ни строчки". Гусев честно понимал происходящее, сам он был тогда секретарём СП СССР, но человеком - честным. Он успокоил меня, да от слов-то не легче.
Рассказ быстро перевели и издали в Словакии, тогда ещё Чехословакии. Почти одновременно в рижском журнале "Родник", в те годы известным как журнал прогрессивный, опубликовали мой рассказ, а следом я получил письмо из Германии с просьбой опубликовать рассказ в сборнике "Новая русская литература." В Кишинёве опубликовался писатель Гонгеррёдер, и его жена, тоже прозаик, - их я поддерживал статьями через московские газеты и письмами из своего города, как мог. Начали публиковать воронежские поэты, липецкие, свердловские.
Прорвало.
Из Парижа я получил письмо по литературным делам с адресом на конверте: Вятка (Киров) писателю Ю.Панченко. Без названия улицы, номера дома и квартиры.