Сталин фашист. Брежнев старый маразмик. Колбаса по талонам уже девять лет, нет конфет и фруктов, много чего еще, и фиг купишь приличные тряпки в магазине государственном, что вроде бы даже хорошо после антитряпичной пропаганды зажравшихся, имеющих всё.
Я из шестнадцатилетних девчонок. Отцы крутанули очередной поворот на извечно верном ленинском курсе и на головы моего поколения бухнулась политическая канализация. Мне надоела левая, правая, тридцатых, семидесятых годов ревизируемая политика, я не хочу сидеть в дискуссионном полит-клубе, тут опять говорильня с тупиковым призывом брать в руки лопаты. Совсем другое интересней, что без отвращения и злости в конце, после прочитанного, услышанного, увиденного в экране. Оглянусь - без конца мои мозги кто-нибудь сношает со своей системой. Мы - люди? О человечском - можно?
Май светлый. Май зеленый. Как ни напиши - сказано до тебя сотни раз! Пускай...
Май! Жара! Рвалось зеленью и цветеньем застывшее с осени в деревьях, в воздухе, в земле, - я тоже тороплюсь всюду успеть, не зная окончательно, почему. Май, и живу!
Ехала в автобусе. С родственницей. И провожать ее не обязательно, и сидеть дома да дома...
Бородатый болтал со своим приятелем и заглянул в вырез легкого моего платья. Гляди, гляди. Лифчика нашего дичайшего не увидишь. А голенькие груди - ты не сексманьяк, не кинешься? Смешно. Он художник, по разговору. Улыбаюсь как получается, может обаятельно, а может глупо, и внимательными глазами так нужно привязаться к ним, вскочить в их разговор о банальном в современной живописи! Прощайте, дорогая тетя Александра Викентьева, сама доедете, я пошла. Меня с собой забираете? Ля-ля, еще отказалась бы! Легчайшая фигура длинноногой дылды, тьма бурых волос облаком по ветру вплотную за висками, походка - белка в городском парке по сосне так скачет! Успевайте, приятели-художники! Знакомиться нам? Ваши имена мне зачем? Канализация, все разговоры-знакомства, струя из трубы е унитазный пролет. А вот что человек делать умеет, разглядывая и понимая, где мрак, стена для других... Есть такой - тут и имя узнать хочу. Да где бы удивиться не барахлушности и не видеопорнухе? Видео - что знают и вовек не видали бы свои глаза...
Взлет на лифте до предела и выше по ступенькам, свежие подрамники у двери, мастерская. "Ты не наглядную агитацию красить? Настоящая мастерская настоящего художника?" Единственное сердце полетело вокруг меня, и получается жить, себя в объеме не чувствуя. Мастерская! Ласково, замечательно и возбуждающе пахнет льняным маслом, скипидаром и горячими стеклами пыльноватых окон. Я принцесса. И сам герцог, сам бородатый художник, не слащавый в церемониях, ведает приемом в высшем свете: "Сварю кофе? А ты мокрым веником, без пыли, подмети пол?"
Веник не унижает. Особенно смоченный, - холст стоит, начатый маслом. И чего обижаться? Мы товарищи. Кто пол метет, кто дефицитный кофе варит. Так - нравится.
Пейзаж на холсте. Половодье и какие-то утки, гуси летят? Не нравится, отвечаю, пейзаж не растолковывает мне мои сегодняшние вопросики-ответики. "Я, женщина во всей своей будущей жизни, существо свободное или всегда зависимое?" "Как себя поведешь". "А как себя поведет природа, заложенная в моем существе?" "Всё зависит от воспитания". "Да с тобой разговаривать - как с радио! В упор не слышишь! Ты художник, ты объясни мне уникальность женщины? Как живого существа..."
Загордился. Вытащил из узкой кладовки картину. Рама в акантах, как из Третьяковки. Голенькая девушка в полупрофиль сидит на скамейке как бы в бане, по полу плывут мыльные пузыри, а она сухая. И прическа у нее - прямо с конкурса городской службы быта.
"Несмелый ты и наврал всё. С чего ее занесло в деревенскую баню, зачем позирует и просто позирует? По лицу видно. При чем мое образование? На выставки пускают с дипломом художественной академии, да? Вижу, какая у нее попочка и правая грудь, и что? Сущность? Ее жизнь?"
За стеклами, за балконом появилось - рухну от восторга. Какие-то волны, наплывы солнечного на оранжевое, цветы то ли земные, то ли из снов?
"Да не знаю, кем хочу стать!" - отказываюсь от дальнейшего углубления и подвода темочек с человеком, не окончательно нужным. "Школу закончила, пока хватит. Акварель? Бумага? И я буду одна здесь? А сколько платить за пользование помещением? А чем платить?"
Я поняла, конец короткого монолога проговариваю в репродуктор, безответно. Правильнее самой заглохнуть. Он не гений, но всё равно добрый? Оставляет мне акварельные краски, бумагу финского качества, ключи и вот прямо сейчас уезжает на этюды. А на полке книги по искусству рублей в сотнях на не знаю сколько, состояние в блестящих суперах. Картины, приставленные к стенам и на стенах, часы прошлого века в темном точеном футляре, коллекция кованых железок, музыка, телик, кухонный уголок, - "до свидания!" "И тебе до свидания и спасибо за сказку!" Всё. Я из автобуса переселилась в рай с временными личными ключами.
Америка, откройся снова? Велосипед, как тебя изобрести? Все такие умные-умные, всё знают-знают, а отчего до донышка никто рассказать не может? Наврут про сексуальную основу течения жизни, про необходимость терпения и смирения, значение труда, классовый движитель сознания масс. Бррр, массой быть!.. И - как движители сексуальные, религиозные, классовые в руках Валентина Серова сотворили портрет Мамонтовой в белом платье с белым бантом? Какие-то "проклятые вопросы как дым от "папиросы" он отрицал, какие-то отстаивал, вот и висит в моей комнате дома с его картины репродукция? Ха-ха. Кому самоуважаться через научную вроде ерунду, кому знания свои перепродать, ставшие жеваниной...
Ээээй! Тысячи академиков! Мильёны идеологов! Искусствоведы! Художники! Великиееее... Эй, ну как мне войти в ручей и попробовать? Где, как кисточками и красками искать женскую сущность в женщине? Ну и молчите, дураки. Лучше дотянусь рейкой и закрою дверь на балкон. Надоели. Вечно всё знаете, лгуны бессовестные, не способные сделать сами.
И нужно шлепнуться плоским пузом на тахту и отключиться от всего. Сосредоточиться. На чем? Да кто знает-ведает? Дверь входная на ключ не заперта, - еще ворвется хам какой-то, маразматик, изнасилует и задушит. Спрячет на балконе. Черненькой сделаюсь, когда хозяин безымянный по творчеству из деревни возвратится. В закрытом гробу станут хоронить, - фу! Ключ на два поворота. И на задвижку. И пузом на тахту.
Глаза закрыла - вспоминается. Ночь, вечер выпускной, школьный сад. Влажными старыми кирпичами пахло от столбика ограды. "Дурак, чего за ухо кусаешь?" "Читал, зона тут нужная, эрогенная называется". "У меня не там, под общий расклад не подхожу. У меня на третьем шейном позвонке и на два сантиметра правее левой пятки. Балдею включением двух точек одновременно, дотянешься?" Обрадовался, руки растопырил. Фу! Какие гнусности в башку лезут, - фу! Пропади, дурак!
И зачем вы до меня столько сделали? Эй, Брюлов, Гойя, Микельанжело, Энгр, Ботичелли, Серов, Ренуар, Пластов, и все-все, а после вас и толпища неизвестных пока, - ой, - тысячи, за века родившие замечательное,.чего же вы мне объяснить не можете? А столько сделали. Ну уйдите все-все? Не помнитесь? Тьма вас, тьма. И не прославившую художника дурочку с конкурсной прической в деревенской черноватой баньке тоже к стене рамой...
Маленькие горячие прямоугольные солнышки. Спокойные коричневые и мощные чернотой акварельные цвета тянутся в два ряда в коробке. Сейчас зацеплю кисточкой воду, сейчас дотронусь до... до которой?
Я не умею. Время - колесом со сливающимися в блеск спицами, и что не будет мастерской - тоже жалко, и что меня никак не вышвыривает к приготовленному листу... Запереть остается мастерскую, наказать себя.
2
Где на красных стенах комнаты в Доме моделей солнце - они мягкие на взгляд, растекающиеся. Лица и руки девчонок оранжеватые, из цвета общего не рвутся. Сижу и завидую. Они отрекламировали летние фасоны, центровая их забота сейчас - дозволят ли в нашем не стольном граде демонстрацию моделей трусиков и лифчиков. Ритку мне жалко. Она закончила художественное училище, а ошивается здесь, перед телекамерами вертит подкладками пальто и курток. Полгода ее знаю и полгода жалко. Стоит сзади Ленки и спорит, два сантиметра по ширине ли полтора должна быть ленточка между ягодиц подруги, вертикальная. И переключились на горизонтальную, вымеривая и сравнивая эти трусики с импортными. Великие дела, великие озадаченности.
- Рита, а как бы ты в картине показала сущность женщины?
Провела глазами мимо.
- А ты, Лена?
- Здоровенный живот беременной, и хватит.
Ксения отмалчивается.
Рита освобождает рот от булавок, чего-то там подрезая и внимательно пришпиливая, и диктует наставляющим голосом театральной, нафталинной классной дамы:
Надо показать неоспоримые способности к рисованию в детстве, закончить детскую художественную школу, сдать вступительные экзамены и пройти через четыре курса училища, изучить досконально анатомию, композицию, возможные соотношения колористические и...
И создать образ передовицы производства с лопатой рядом с неоштукатуренной стеной, - бессовестно перебиваю, - идейно передовой, сознательной, политически грамотной, принявшей на свои хрупкие плечи груз неимоверной тяжести...
Девчонки смеются. И Рита. Но Рита добавляет:
Модели гипсовые в училище рисовать нужно, изучать анатомию. Я говорила, что анатомию?
- Год понадеюсь на жениха, - гладит Ленка себя по животу, - и рожу для себя. Замуж и после двадцати восьми можно выйти с ребенком, а рожать после тридцати первый раз...
- Девочки, я вас люблю, - встрепенулась в кресле дремавшая их знакомая. - Ночь ехала, всю ночь. Девочки, уснула. Люблю.
- В Питер гоняла?
- Лен, что было, что было! С мальчиком ленинградским дружу, я рассказывала, да?
- В магазинах каких была?
- Ты чего? Мы - пили! Начинали с водки, потом сама не знаю, вино какое-то наше. Попьем, побудем в отключке, в душ сходим. Я вас всех люблю. Он милый, милый, милый, - убедила себя восторгом вдогонку узнанному в Питере.
Я гляжу. В ней не физическая, не знакомая мне глубокая усталость, и в одном голосе осталась возникающая местами энергия.
Не знаю точно, с чего такими рыхлыми, вздрагивающими делаются. И спрашиваю:
- Как ты понимаешь сущность женщины?
- Кайф, девочки, кайф. Не знаешь? - сочувствует обалдело и с желанием поделиться узнанным ну моментально! - Кайф, кайф. Дни не помню. Ночи не помню. Кайф сплошняком. Побудем в кровате по всякому насчёт поз и в душ убегаю. Так бы месяц, и умереть согласна. Только с ним. Ну, не умереть, в смысле.
- Умереть? - обернулась Лена.
- С ним, и под душ. Не поняла разве? Как он руку на коленку положит, как...
Они слушают очень любопытно и не смущаются малейших подробностей пьянки и всего остального двух голячков в питерской квартире. Я фильтрую. То мат вокруг, то пошлятина, то интимнейшее с гордостью на вынос - привычка фильтровать. Но, может быть, я дура. Может быть я проскакиваю мимо ценнейшего опыта других, и может быть года три я знать должна, в какой позе какое удовольствие, с какими нюансами, получает он и как -- она, я, то есть. Хм... Из кресла убеждает, а чего-то не верится: за какие-то совместные стоны, вскрики, выплески всяких там оргазмов женщина настоящая готова умереть, не узнавая, убежденно, никаких других радостей никогда.
Рита берет лак и красит ногти, начиная с мизинца левой ноги. Пусто и на душе, и в голове. Как творить в мастерской? Они мне не скажут.
На улице становится стыдно. Дом моделей, а почти рядом действующая церковь. И модниц встречает худенькая, старая-старая женщина, в чем-то обтрепанном. Две сумки у нее по-крестьянски связаны веревочкой, переброшены через тонкое плечо, и мне быстро-быстро вспоминается невидимая мною жизнь тысяч таких деревенских, обобранных, раздавленных налогами при их трудовой жизни, и безголосо раздавленных нищими пенсиями. Я знаю, моя бабушка тоже получала восемнадцать рублей двадцать три копейки после колхозных лет работы за палочку трудодня. У меня мало денег. Я отдаю рубль, бабулька крестит вслед и не верит в даденый рубль, разглядывая на ладони. И вот в чем же ее женская сущность?
Издалека, боясь чем-то обидеть, сижу на скамейке и разглядываю бабульку. Были у нее дети? На какой войне погибли? Где живут, если живут? Где заботу о ней, маме, вперед себя похоронили?
И рядом со скамейкой распустился одуванчик. На него ни политика не влияет, ни нравственность его не меняется, и ложи правда ему безразличны. Часть природы. И я - часть природы. Он тысячи лет одно и то же, а я - я была дикой, и крепостной, и дворянкой, и революционеркой, и курсисткой, и на передовых рубежах, и стеснялась, и развращалась, и на собраниях выступала за... я тысячи лет живу, женщина, да за что мне осталось, как одуванчику, то же самое, чем он был в году восемьсот шестьдесят втором? Почему изменений, переходов из такой в этакую и дальше, и где я - постоянная?
Солнце катилось за дома. Желтые лепестки одуванчика заметно стягивались кверху, закрывая серединку на ночь. Как - вечно. А я не помню, в какой одежде ходили пятьсот лет тому назад.
3
Многие воды покрыли сушь. Какая разница, размер Земного шара или прямоугольник ватманского листа? Полукруглым широким краем вода прозрачно перетекает к одному углу, а встречается с широкой кистью, выравнивается, выравнивается, и то ли по ней, то ли под ней растекаться начинают краски, останавливаясь живой волной, смешиваясь цветами. Я не рассуждаю, руки работают. Я не знаю, что делаю, а прислушиваюсь. Кто-то диктует. Я делаю, и чувствую. Чего видеть хочу. Из того, что нет в мире. Мне нужно оставить вечное, влажной поверхности идут ко мне цветы, цветы, цветы, что-то солнечное, что-то проливным дождем над ними, просвеченное вертикальной светлостью белизны бумаги из-под акварели, и на меня, плавно вскинув руки, чуть согнув ноги в коленях, легко вылетает из невесомости пространства - ее пространства, - женщина. Она та же, что и цветы, солнце, дождь, цветной воздух. Живое идет от нее тоже. И она настолько сливается с природой на листе - быстро-быстро приходится очеркнуть контуры тонкими линиями, - и всё-равно не отделилась от цветов, солнца...
Во дворе кто-то кричит, что дают стиральный порошок по две пачки в одни руки". Лист начинает подсыхать. Меня тянет перепрыгнуть с балкона на медленное облако, толстое, и побродить по другим облакам. Над городом.