В день воскресный на первой неделе февраля восемьдесят девятого года для Чепыжова Виктора Ивановича подошло поминание деда, похороненного еще до войны. Семьей летом отца поминали, Ивана Семеновича Чепыжова, осенью мать, Ларису Андреевну, по девичьей фамилии Курагину. На другом они кладбище, покоятся по человечески.
Утром Виктор Иванович спустился в подвал пятиэтажки, из ларя в углу своей дощатой каморки взял в полиэтиленовый пакет три горсти земли. Поднял в квартиру и банки с компотом, солеными огурцами, помидорами, и свою, без химии, картошку.
Из Москвы зять с дочерью в отпуск приехали, внука привезли. День как день начинается, хорошо, уютно. Анна, дочь, внучика блинками с вареньем кормит. Сын Иван пункты зачитывает Борису Федоровичу Устава Народного Фронта Латвии, и хотя зять Борис Федорович, и свой, родственник, - наверное в опасное ударился с утра сын, майору, офицеру спецотряда МВД объясняя, к чему по всей России тоже такой же фронт нужен. Гласность объявили, да кто знает, чем повернется? Борис в столице с беретчиками своими не один митинг, говорил, останавливал. Про дубинки резиновые подробно за вином рассказывал, щиты специальные, бронежилеты...
Хозяйка в больнице, вены на ногах подвели. Вчера все вместе к ней ездили, а так ничего, хорошо дома.
- Собственно функции твоего спецподразделения, Борис, - утверждает сын, - суть их - действия карательные. В сегодняшней политической ситуации в стране вы являетесь карающей силой в руках функционеров, в руках сплоченной руководящей верхушки, сплоченной на уровне района, области, республики, Москвы захваченными привилегиями, привилегиями, украденными у народа. Мы, неформалы, должны объяснять обманутым парням ваших спецподразделений, где и кто их обманывает. И - для чего обманывает.
Отец Чепыжов поглядел из кухни. Умный Иван, двадцать три книги Ленина полностью прочитал, а с кем рассуждает не таясь? Ну случись чего, на какой лесоповал зять своего шурина проводит? Сегодня родственники, а присяга? А погоны майорские? Прописка московская? Есть чем Бориса наказывать. И генералов в Москве над ним - что форточек в девятиэтажке напротив. Припрятался бы сын...
Виктор Иванович собрал в несколько сумок нужное для поминок. Положил полиэтиленовый пакетик с землей, вино, еду. Раскладные стульчики для всех, такой же столик. Сам столярничал, не тяжелой переносная мебель получилась. Завернул в старую шаль мраморный прямоугольник с углублением на одном крае, а вся плитка размером с книгу. И крест деревянный взял, тоже такой, в сумке умещающийся. Сам выжигал на кресте фамилию и даты жизни деда. Лопатку не забыл, веночек искусственных цветов и проволоку. Внучек температурил. Его с Анной дома решили оставить.
Шли всю дорогу. Километра три по городу добираться, а на могилу деда Виктор Иванович не ездил никогда. "Его хоронили, - объяснил раз сыну, - на руках несли, так у нас разве ноги отвалятся, пройти да повспоминать время прежнее?"
Зять Борис Федорович и на поминки эти, и в город попал впервые. Третий год мужем Анны, а приехать из Москвы не получалось. Так-то человек хороший: звонит, в праздники открыткой поздравляет, через проводников московского поезда когда мяса, колбасы, гречки передаст. И теще понравился, она водиться с народившимся внучиком на два месяца ездила к ним в Москву. Не пьет, - ну, запоями, - с Анной не дерется. С Иваном, почти главным в городе неформалом, тоже пока не ссорится.
- Гостиница тут, - без предисловия махнул рукой Виктор Иванович в левую сторону, - из святого кирпича построена. И кинотеатр "Красный Октябрь". Знаешь, Борис, кинотеатр "Красный Октябрь" у нас? Видел? Перед самой войной строили. Я пацаном был, видел. Вон, впереди, собор стоял. На народные деньги был построен. Взорвали собор перед войной. Грудами он лежал, пацаном я там лазил. На кирпичи собор поразобрали, из святого кирпича кинотеатр и гостиницу поставили. В бога я никогда не верил, а все равно бессовестно, чего тогда сделали.
- Коммунисты взорвали, - подтвердил Иван. - И кафедральный собор тоже, и девять церквей в городе. Девятую церковь не при Сталине, а в восемьдесят первом году. В одну ночь снесли и на свалку вывезли, потому что община верующих ту церковь открыть просила. И веришь, Борис? Летом тысячелетие христианства на Руси праздновали, в театре у нас было торжественное заседание нашей епархии. И веришь? Кто подписал распоряжение ту церковь в одну ночь снести, он же в восемьдесят восьмом Почетными грамотами за борьбу за мир священников награждал, поздравлял верующих с праздниками. У него ни стыда, ни совести. А таких у нас пять этажей в доме на главной площади, и левая рука не ведает, что правая творит.
- Ты коммунистов слишком не задевай, - вполголоса посоветовал московский родственник. - При власти пока, а власть добровольно кто отдавал, когда?
- Как бы правители не назывались, не должны они против народа идти, - воткнул сигарету в мундштук Виктор Иванович, не останавливаясь. - Сам по развалинам я бегал, где храм был, а в Сталина верил, в партию. Теперь газеты читаю, и чего? Расстрелянных сколько, голод, геноцид на Кавказе, а другая партия не руководила! Во что верить, кому? Все лавки в душе поопрокидывались. Гляди, после нас кто жить начнет - ну, скажут, люди в таком городе нисколько не уважали себя. А почему? А потому что от старого времени красивые остались дома, что ни дом, то свой вид, отдельный. От нас серые сундуки останутся, а те, красивые, рушим и рушим, что полукаменки, что деревянные. И мы как бы в стороне. Да и на самом деле в стороне! Какие-то чиновники городские указания дают, какие-то трактористы дома рушат, а у народа спрашивает кто? Спросили бы: хочешь старый дом за недорого купить, подладить за свои деньги да жить в нем? Город прежний уберегся бы. А так - власть не народная и все ничье! Ломай, ты не хозяин, не мое, не твое, наше! Дом один приглядел я, кирпичный, тысяча восемьсот восемьдесят седьмого года постройки, подвал да первый этаж так-то неплохо сохранились...
Борис слушал и сбоку получше разглядывал своего тестя. Тот рассказывал как бы для всех, потому что шел и смотрел вперед, а ни на одного из них, и при словах своих ни направо, ни налево не оборачивал лица. Кроличья давнишняя ушанка была на голове, торчала косо всунутая в мундштук неприкуренная сигарета, а лицо - лицо вечного рабочего, зима - лето на улице, и шея без шарфа, голая на морозе под расстегнутыми верхними пуговицами рубашки. Пальто прямое как шкаф, как шили в пятидесятых годах.
- Вот, Борис, без политики давай говорить, по-родственному. Кладбища, когда сносят, с верой в бога борются чиновники горисполкомовские или с народом?
- Какие кладбища сносят?
- Где поликлиника тридцать третья - кладбище снесли, раз? Дом культуры химиков сейчас, а кладбище было, два? В монастыре бывшем ни одной могилы не найти, еще прибавь? И куда поминать идем, в семьдесят восьмом году снесли.
- Уж очень давнее было?
- В пятьдесят шестом на нем еще клали.
- Так по закону года не прошли, родственники похороненных живы... Почему снесли?
- Ты где у нас видел соблюденные законы? - понимая, что говорит знающему жизнь человеку, напомнил, а не спросил тесть.
- А, ну да... Так мы где поминать будем, куда идем?
- Где мой дед, Ивана прадед похоронен, там помянем. Автостоянка там сейчас платная. На кладбище я приехал, когда бульдозерами кресты и памятники гребли. Мужикам вина дал, чтобы они разрешили мне... Два мешка с могилы деда земли набрал, дома в кладовке храню. На поминки каждый год по чуть-чуть ее с собой приносим. У него крест металлический стоял, на трубе укрепленный. А труба длинная, глубоко вкопана, и внизу, в земле, поперечная перекладина приделана, чтобы лихие люди выдернуть крест не смогли, рассчитывали. Ну, крест я спилил, могилку сам разровнял, бульдозер не подпустил. Асфальтировали когда, мужикам снова вина принес, трубу пусть они не трогают. Аккуратно они асфальт прикатали вокруг трубы, труба торчит вот настолько, - показал Виктор Иванович сигаретную пачку. - А поминать прихожу, сторож меня давно знает, автостоянка там платная, для барахолки. Барахолка городская напротив, через дорогу.
В начале прогулки московскому гостю думалось: ему кажется, что снег в городе белый, чистый после всегда серого столичного, и кажется, как забыто, хорошо пахнет дымом березовых поленьев, и кажется, что такими красивыми линиями, загибами обдуты снега, свисающие с крыш домишек старого русского городка. Пусть, - хотел, - и кажется, и будет. Пусть, - хотел, - поминки на автостоянке кажутся и не будут. В розыгрыш, подначку верил...
Навстречу чаще и все большими компаниями шли люди, возбужденные торгами на барахолке. Попадалось, что-нибудь и несли, из вещей то ли не проданных то ли купленных, и громко, всей улице сразу кто-нибудь переживал: "Мужик, говорю, скоси сотнягу? Где сапоги видел за три сотни? Да ты что, говорит, югославские! Три сотняги точняком! А я ему: дурак я? Дурак, да? Осенние бабе за три сотняги брать?"
Сторож на автостоянке оказался тем, знакомым Виктору Ивановичу. Пропустил безо всяких. Пошли за первые ряды машин, к дальнему углу. Тесть пригнулся к окнам черной "Волги". За передними сиденьями барахтались. Тесть постучал по капоту. Подождал, стукнул громче. "Я тебе сейчас по мозгам стукну, - вышел фирмовый румянощекий, неторопливо застегивая пузыристые штаны. - Момент обожди, мужик". "Отгони машину с этого места". "А я платил за место. Я тебе сейчас отгоню мозги к заднице", - пошел, застегнув штаны, к Виктору Ивановичу. Зять шагнул наперерез и остановил, сунув в глаза милицейское удостоверение. Встрепанная сучонка тоже без болтовни полезла со своим партнером в машину. Уехали.
Виктор Иванович попинал несколько комьев смерзшегося снега. Достал из сумки армейскую складную лопатку, начал ею рубить и чистить вокруг почти не видной трубы. В трубу воткнул самодельный переносной крест, под него положил мраморную плитку и в углубление на ней насыпал три горсточки земли с настоящей могилы деда. Поставил раздвижной весь малюсенький столик и складные табуреточки. Сын Иван достал вино и закуску.
- Садитесь, помянем по-русски.
Сели. Вокруг, как на автобазе, фырчали машины. Гул как от моря тянулся через шоссе с барахолки. "Что-то во мне кончится, - пугался московский родственник. - Что-то, что-то... Мы сдвинулись, и как дети играем в могилку? Сдвинулись другие, кто кладбище приказал порушить? Да кто же теперь -- человек?"