Вернулся. С друзьями, Маратом и его женой, иду по городу.
Я, человек внешний, вижу ту же предметность, что и они: автобусы, деревья, газетные киоски... Ты, другой по мне, постоянно поражаешься всему что жизнь и всегда напоминаешь: мая тысяча девятьсот восемьдесят пятого года для нас могло не быть. Где-нибудь подождали бы в дальнем конце аэродрома, тихие, в цинковом и деревянном гробах -- неразлучные, и последняя часть маршрута до мест родных, и четверо рядовых от местного военкомата ритуально дали бы залп в небо над кладбищем... Остановись, мы - есть.
Воспарить хочу над близким собственным прошлым, оторваться от него, в сторону уйти, вниз, вверх, в... нет, - тут ты, второй, молчи. Ты выпендривайся перед девочками, не перед смертью.
Алкоголь не нужен. Голая тётенька с окончательно пошлым "милый, тебе тоже сигарету?" - как два пальца в рот при тошниловке. В газете объявляют - дача продаётся, ухоженная за восемь лет, котята ангорской породы, а крылья - нет. И требуется воспарить. Так бы посмотреть сверху, с хорошей точки отсчёта разобраться окончательно, что красивое в жизни? Где честность? Где - доброта и от кого, от чего она?
Входные билеты в кафе кончились. Марат за три рубля купил совесть юного мордатенького мерзавца, и вошли. Ты посмеялся: "Пётр и Павел никогда на лапу не берут, им деньги бессмысленны". "Их выдумали священники". "А что не нравится? Насколько люди испоганены, насколько религия недоступной честности апостолов дала, для примера".
Ты добавил, девушек теперь будем воспринимать без пелены романтической дымки. Штанами, куртками, причёсками при взгляде на них сзади они не отличались от парней, и сразу затосковалось по женственности. Грубоватые лица. Им припрятать груди, добавить бороды... А где ботичеллевская грация, изящность, когда и обнажённость - не главное, и похоти нисколько? "У тебя настроение - похоже на кессонную болезнь, - изнутри пристает второй. - Не слишком ли резко мы выдернулись из войны в мир?" "Что позади, оставить дома не получается. Мы отличаемся от телевизора с системой переключения каналов".
...У Алены была неожиданная привычка не вытирать рук и лица после утреннего умывания. Ей нравилось подбежать, шутливо зарычать и прижаться к моему лицу холодными мокрыми щеками.
- Заработаю здесь денег, вернусь домой и женюсь. Тьфу ты, - поправлялась, - выйду замуж.
"Женюсь" и "Выйду замуж" она путала постоянно. Поражала уверенности безоглядная в женщине откровенности. В желании сделать самой все, как ей нужно, лидировать в житейских делах в ней проглядывалась сильная надежда на себя и четкое знание своих позиций.
- А я?
- Ты-то? Ты замуж меня звал когда?
- А позову?
- Есть, товарищ капитан! - вскакивала, бросив руку к виску. - Будет исполнено! Когда приказываешь жениться? Тьфу, - замуж?
Серебристые северные глаза, постоянная веселая насмешливость, красный румянец на удивительно белых щеках. Не мама ее родила, а из черемухового цветенья сделали. И солнышка на лицо добавили.
В Афганистане Аленка служила медсестрой. Ножевое ранение в спину, под левую лопатку. Косы отрезали. Изуродовали. Хочется знать, что уже мертвую. Выброшенную на улицу, ее случайно обнаружил патруль, ночью.
Банальное - больное. Не прислонится она, не прижмется к моему лицу не утертая утром, с запахом зубной пасты, свежей воды...
А теперь стою на ее и своей родине, в областном городе, в прихожей кафе. Жить, веселиться, ничего не было горького... Вон Марат и столик достал, скоро под алкоголь уплывем в хорошо-пречудесно, хорошо и без разницы.
Внутренний подтолкнул к выходу на улицу, достал сигарету. Здесь парень, тоже курит. Штатская одежда на нем еще не притерлась. Короткая стрижка, а шальная радость на месте не держит.
- От Киева трое суток добирался, - взбудораженно говорит девушке, горячо, как о самом потрясающем в жизни. - Наконец дома, самому не верится. Чао, кончилась солдатчина. В Польше, - оглядывается, - теплее намного, кругом цветы пораспустились.
- Там служил? - спросил я у него.
- Нууу... Дембельнулся!
- В каком городе?
- Да мы за городом стояли. Вы чего, в Польше были? - Потянулся как к земляку, но тамошнему.
- В гарнизонном Доме офицеров. Как раз на праздник.
- Вы служили там, да? - посмотрел на мои штатские сейчас плечи, чувствуя офицера..
- Был, на работе.
В Польше офицеры в свою дискотеку приходили тоже одетыми в штатское. И наши, и поляки, - вход для братьев по оружию был свободным. Об одном тамошнем мне часто хотелось думать, что он не офицер. Он пригласил танцевать Нину, переводчицу, работавшую со мной. Вернулась за столик с лицом - отвращение, брезгливость. Я положил ладонь на ее руку, чтобы танцевать больше не приглашали.
- Жанат, поляк сразу предложил продать золото, - глазами Нина показала на обручальное кольцо. - Вы пригласили на танец даму, говорю, или торгашку?
А перед этим Нина вроде бы рассеянным, но с сексуалинкой взглядом успела разглядеть его, глазевшего на нас. Хы, и соображай на месте женщины, ты нравишься или ходовой металл?
- Он не пробовал узнать, кто я?
- Спросил.
- И что?
- Муж. Я так ответила, чтобы от него защититься.
- Правильно.
- Жанат, у тебя обычное русское лицо, голубые глаза и какое-то азиатское имя. Почему?
- В сорок пятом на фронте погиб друг моего отца, казах, Жанат Сыздыков. Меня отец назвал в память о нем.
- Ты родился в сорок пятом?
- Немного позже.
Наглость спекулянта осталась только вокруг золота. А кто я - лишним людям там знать не полагалось. Не из засекреченных вдоль и поперек, и все равно.
Давай сильно зауважаем себя, давай отразимся в торжественных, героями наполненных зеркалах", - заголосил внутренний.
...Я боюсь заходить в кафе. За два афганских года вокруг парка по другую сторону улицы появился забор из литых решеток. Парк Победы. Прибранный, совсем недавно праздновали Девятое мая. С Маратом подошли к Вечному огню, положили цветы. Стояли. Огонь... Вечное виделось вечным.
Боюсь жизни настоящей, зато назад, во время прошедшее - как снова под теплое одеяло в комнате стылой. Хотя и в прошлом местами не переиначить...
Лет шесть назад в одном из степных гарнизонов я с Ленькой Ивлевым, тогда тоже старшим лейтенантом, десантником, даже в выходной ярким летним утром зашел в склад, где прапорщик с сержантом пересчитывали парашюты, сложенные на полках. Пришли без надобности, посмотреть, потолочься среди приготовленных парашютов. Назавтра назначены прыжки, надо было поторопить время. Вот так приблизить его, потолкавшись на складе. Мы хотели и любили прыгать, так было.
Было. Есть. Что-то будет...
В мае, скоро ровно два года назад, под Кандагаром я смотрел, как погибшего капитана Ивлева Леонида Матвеевича запаивают в цинковый гроб. Забрал портупею друга на память. Проводил гроб до вертолета, в коротком пути представив похороны Лени на его родине. Вечная память во мне и для него, вечная память...
Надо идти к Марату. Надо попробовать - почти кощунство, - веселиться. Да, как здесь же два года назад перед Афганистаном. Чего я боюсь? Они, кто в кафе, не видели, не знали того? Почерневшую голову русского, вытряхнутую из мешка афганца? И у меня теперь нервы сдадут?
"Мирный российский город, - напомнил мой внутренний. - Люди не знают войны. Их счастье. Ну верно ты понимаешь, они и не задумываются, как счастливы! И слава богу. И слава богу. Не нагнетай в себе тяжелое". "Я трости стесняюсь?" "Правильно". "Уже получается ходить без неё. Погода сегодня - май, а снежинки пролетают. И нога болит. Кажется, будто переломится, где было ранение и операция". "Правильно. Не натруждай ее, стой на здоровой. Опорная пока та, здоровая. Не сердись".
Из кафе вышла девушка с незажженной сигаретой, глянула капризно. Хороший взгляд, все ей чем-то обязаны... Что-то буркнула, когда для нее щелкнул зажигалкой. Наверное, поблагодарила. Ладненькая. Все, что само по себе на теле выделяется объемно, оттопырено покроем одежды, модной на сейчас. Вся как тойота с конвейера, а лицо - злость на мужчину какого-то, но и от меня зырканьями отгородилась. Прежде я бы подумал, как отделаться от нее поутру. Теперь гляжу - отмыл бы от макияжных накладок до естества, под душ для протрезвления, под широкий деревенский тулуп и в одиночестве дать ей очень хорошо, спокойно, спокойно выспаться. Может и задумалась бы? Она имеет удовольствия, или ее, для удовольствия? Делай, делая себя сам, человек, твори из себя личность, когда и не знаешь, каким быть хочешь... А когда знаешь?
-Алена, ты в Афганистан почему попала?
-Капитан, ты в Союзе квартиру имел?
- Само собой. В нескольких гарнизонах служил, и всегда квартира.
- Мы двадцать девять лет на льготной очереди стояли. Отец - инвалид, я и сестренка. У председателя райисполкома потребовала, покажите, сколько лет ждут, кто впереди нас. Самый первый номер - восемь лет - и где правду найдешь? Унижаться надоело. Сюда завербовалась - денег вдвойне, и льготы будут в Союзе, квартиру получу. Там пускай сестренка остается, ей тоже замуж, да семью заводить. У вас и подоходный налог не высчитавают, хороших продуктов хватает, а нищету на гражданке видел? В очереди за костями по четыре часа стоял?
- Ты там не видела раненых, убитых.
- А! С несчастья на несчастье перескочить, что на реке с одной льдины на другую! Ты, капитан, сматывался бы отсюда целым. Или одного ордена мало?
- Я выполняю интернациональный долг.
- Да не дурак вроде... Чего тебе тутошние задолжали? То про американцев писали в газетах, агрессоры, влезли во Вьетнам, а сами чего тут вытворяем?
- Давай говорить о кройке и шитье. О дубленках...
- Давай, если трусишь.
"К месту вспомнил, - заговорил внутренний. - Я имею ввиду последнюю фразу. Мы весь вечер так и пробудем на улице? Давай к автобусу, если и теперь трусишь". "Душа болит. Зайти часа на полтора, два года назад, и выйти. И сейчас снова сюда, без Алены, без Ивлева". "Нам сквозь асфальт не провалиться. Иди".
Полумрак в зале. Легче, что полумрак. И сразу вижу Марата. Он с женой за столиком на четверых. Света машет мне, и Марат оборачивается. И приятно чувствую все взгляды, пущенные на меня девушками. Потешать себя надо. Гладить. Кто же, в конце концов, станет заниматься твоим личным настроением?
Больно. Да когда я перестану видеть две русые косы, привязанные к ветке корявого азиатского дерева!? "Прошел мимо девушки с крашеными волосами, - успокаивает внутренний, - с крашеными, крашеными. Запомнил?"
Профессиональный военный, я никогда серьезно и не думал, что буду стрелять не по мишеням, - в живых людей. Всею сутью своей я не принимал на полном серьезе, а ведь меня учили уничтожать противника и самому остаться в живых...
- Твоя шурави? Твоя пырышел ад Москва? - спросил меня белым днем на улице Кабула старик-афганец.
- Из Советского Союза приехал, дедушка.
- Твоя горла нада пилит камень такой, - показал он коричневым пальцем на своей шее, откуда собрался пилить камнем и куда. Постарался не переменить выражение лица, но на всякий случай рука сразу легла на рукоятку пистолета, пока быстро молол ему какую-то чушь. Старика я утихомирил бы и без оружия, а если за дувалом еще двое, трое? Старик презрительно отвернулся и пошел. Каким освободителем я был для него? Захватчик, чужой в чужом доме. Он свой дом защищал, и от меня - тоже. Если говорить, как думаю.
2
- Марат, вы чего-нибудь заказали?
- Официанта пока не видели, - ответила Света.
Марат устроил локоть на крае стола и привалился к кулаку правой щекой. Он внимательный, а я ничего не хочу рассказывать о том, что видел южнее нашей госграницы. Вон там, за третьим от угла столиком, мы сидели с Маратом и Лёней Ивлевым. Столики не переменились, и кресла те же, обтянутые красным кожзаменителем. Музыка, - прежде, - начиналась в восемь вечера. Когда так осталось - у нас тридцать одна минута тишины.
В одном краковском доме седой поляк вдруг начал мне рассказывать, как мальчишкой он попал в Освенцим. Я поразился, насколько близка, не книжка История...
- Марат, я иногда путаюсь в лицах. Увижу человека и вспоминаю, в какой стране, каком городе с ним был знаком и кто он. У тебя так бывает?
- Он меня с другими женщинами путает, - подковырнула Света.
- Не всегда. Не всегда, правда, мать?
- А почему ты меня матерью называешь?
- Ты - мать моего сына, - не смог он не выделить глазами и голосом удовольствия.
- Жду его дома, а он из мастерской не вылазит, женские портреты пишет и пишет,- почти обиделась жена.
- Стараюсь, - бодро улыбнулся Марат. - Познаю женщину в ее образности.
- Не по Вейнингеру? - пошутил я.
- Противная книга, - отодвинула от себя салфетку Света, - откуда он в дом притащил? Сын прочитал немного, какой вопрос мне задал!
- Он научился читать?
- Так в первый класс ходит! Вырос, ты ездил пока. Марат с сыном редко занимается, жеееенщин познает, рожи намалеванные.
- На выставке портрет отметили, мало тебе? "Болтай, болтай", - подтолкнул внутренний.
- Да меня ли ты написал, на выставку ту?
- Мать, не гони кино. Вот подраспишусь получше...
- На меня внимания не обращает...
- Мать, перестань хныкать.
-Хныыыкать... Вот уйду сейчас!
- Пожалуйста, - резковато обрезал Марат. - Посидим мужской компанией.
- Уйду, чего думаешь?
- Бросьте.
И дотронулся до ее плеча, успокаивая и удерживая. Мне нравятся резковатые их отношения, горит, выстреливает из-под налета пепла. Девятый год живут, такому сроку в наше легкоразводное время надо завидовать. Мой сын пойдет осенью в школу, и три года меня ему старательно не показывают. Ну, и другие причины...
У Марата в мастерской я попробовал чеканить. Стучал, стучал неделю, отогревал налипшую смолу, переворачивал пластинку меди - я радовался и радовался: из плоской пластинки у меня получаться начиналась выпуклая половинка яблока и два листочка рядом, и стебель. Такая старинная, странная работа: из пустоты ровной пластинки меди появляется вызванное тобой, оттуда, из пустоты, из ничего...
- Река разлилась, деревню на левом берегу затопило. Ты был в затопленной деревне? Наша, ха-ха, бревенчатая Венеция. Поехали, - предлагает Марат, - завтра со мной? Эскизы нужно сделать, пока весеннее половодье. Дрова по улице, ха-ха, плавают, сегодня на велосипеде проезжал, - с моста видно.
- Завтра я...
- Воскресенье завтра, - обрывает жена. - Марат дома быть обещал, не договаривайтесь!
Он смотрит на меня так, словно сидим вдвоем. Я снова болтаю всякую нейтральщину Свете, чтобы не вспылила, а соображаю тут же, что девушки, разглядывающие нас, скорее всего решат: Света со мною, а не с Маратом. И сто очков вперед я теряю автоматически. Тем более - мы рядом сидим, а Марат отстранение, напротив. Да чего мне переживать? Одна брезгливость - целовать без любви, влюбленности, увлечения...
В секторе обзора появляется - "никто из наших друзей не шныряет по барахолкам и не собирает мелочь за пирожки на улице", - гордится внутренний. А к нам подошел толстый, щеки розовые и жирные, как не промытые с мылом, официант. Он стоит пять рублей, я помню. Два года назад Ивлев с кем-то танцевал, я сидел за столиком с принесенной нами водкой. Этот играл в честного, а после пятерки вернул водку на стол в заварном чайнике. Безразлично протянул сейчас откопиренный список еды Марату, а не женщине за нашим столиком. Марат, приподнявшись, передал Свете. Половой - а хороши точные русские слова - торчал подбородком из-за черного галстука бабочкой, как сурок перед норкой с запасами. Поплыл на кухню.
- "Я был за Россию ответчик," - смеюсь в сторону Марата, - а знакомый буфетчик и до писаришки штабного не дорос.
- Майором скоро станешь? - уважает глазами Марат.
- Я не знаю, - и становится холодно вокруг сердца. - Я не знаю. Там, среди военных, хочется и чинов и орденов. Пока не думаешь кое о чем.
- Думать всегда опасно, - подсмеивался Марат.
- Да, сапожнику для заработка нужны рваные сапоги, а нам целые всегда и - без ремонта бы; военному - война или гонка вооружений, чтобы к пенсии дотянуть до много-много... Я в госпитале читал историю нашего государства, поражался. После школьного курса истории в башке одна героическая белибердень, а после книг серьезных - переворот с головы на ноги: оказывается, политика России веками была политикой колонизаторства, захватывай и подчиняй. И после сорок пятого еще местами удавалось. Теперь наткнулись на новый поворот, не получается. Что-то в мире изменилось, дележка чужих территорий кончилась. Может быть, та эпоха кончилась. А от нашего народа столько лет скрывается война там, и убитых там хоронят, на памятниках писать запрещают, что погиб в Афганистане. Кто нашему народу сказал, в какую сумму обходятся сутки войны в Афганистане, для нас? Кто у народа спрашивал, воевать или не воевать? А кто у того народа спрашивал? Мы там для них - как французы для России в двенадцатом году, оккупанты.
Марат кивнул, и оглянулся. К нам никто не подходил, не подслушивал.
- Было преступление брежневской команды перед своим и чужим народом. И пока не закончилось. Они опозорили наш строй. С трибун борьба за мир и тут же десант на Кабул. Я военный, я выполнял приказы. А что чувствую себя виноватым перед людьми Афаганистана, куда девать? Я плохой офицер. Нужно стрелять, убивать противника, не противного тебе своей правотой, нужно на чужом горе расти в звании, заслугах, зарплате...
Внутренний помолчал вместе с Маратом.
- Во сне, наяву как привидится - нажимаю курок автомата и нет выстрелов - страшно. Нажимаю и есть выстрелы - сколько человек я убил? Не пора ли развернуть дулом в себя? И - смогу ли? Что, военная форма давала мне право быть убийцей? Побывал в неподсудном преступлении, отдыхать теперь надо, нервы в порядок приводить, прятать их от совести подальше...
Девушка прошла рядом, из-за крайнего столика. Походка - что-то от профессиональной танцовщицы. Легкая яхта на фоне барж. Сама, одиноко стала танцевать. Трезвая. "Дожили?" - спросил внутренний...
...Две бутылки "Столичной" водки за деревянный и цинковый гробы для Ивлева... Чтобы скорее, чтобы трупные пятна по лицу уже там не начались...
- Помнишь, мы жили в общежитии, - распахнуто улыбнулся Марат, глянув на жену, - и вы, - глянул тревожно, - приехали к нам? Как жарили мясо на кухне?
- Общая кухня. Жаркое с лимонами, - вздохнул я, потому что приезжал с прошлой женой и сыником. Сынику было семь месяцев и шестнадцать дней. - Тогда я подумал, что шутишь, предлагая в жареное мясо положить лимон. Такого не пробовал.
- Вы на кухне жарили, а с вами девчонки холостыми знакомились,- добавила Света.- Тянули в гости в свои комнаты. Артема они все по рукам таскали.
- И теснотища у вас была ... Сколько метров комната?
- Одиннадцать. Шкафом перегороженная. Ты спал на полу, не забыл? - придвинулся Марат вместе с креслом.
- Сейчас у вас двух, трех? - радуясь приятнейшему бытовому разговору.
- Двухкомнатная, - гордо уточнила Света. - Артем до пяти лет вырастал в общежитии.
- Куда угодно деньги идут, только не на свой народ, - оглянулся Марат после своих слов.- Когда сдохнет такая политика?
- Когда мы не согласимся держать нас за баранов. Как там люди не соглашаются - я видел. А мы ехидничали, смеялись над их феодальной отсталостью, а сами, развитые не туда, давно запрограммированные живые роботы. Для нас свобода - политически опасное слово, в психушку за него улететь можно.
Началась другая мелодия. Девушка танцевала одна.
3
Десять двадцать утра. Одинаково серое небо, как выкрашенное малярным валиком, и вечный мой российский дождик ниоткуда. Любимее - гроза из туч...
Последний этаж. Дверь. Планки, прижимающие войлочные полосы по контуру. Каждый гвоздик я знаю. Забивал, сам резал войлок из ленты.
Звонок. На меня глядят в глазок. Звонок. Кто-то ходит. Звонок. Смотрят. Звонок.
- Иди отсюда.
- Здравствуйте, - через дверь на "иди отсюда".
- Иди, откуда явился.
- Открой.
- И знать не хочу.
- Вызывай милицию, подожду. И вышибу дверь при них.
- Ты всегда был нахалом, нахалом!
- Быстро! Мне нужен сын.
Дверь приоткрылась, и трудно отодвигаю ее в сторону. Вместе с прошлой женой. Впереди стоит мой маленький, выросший...
- Ты его не воспитывал, одни деньги от тебя получала, одна квартира от тебя осталась, а ты не воспитывал, а ты виноват в разводе, а ты говорил...
- Я привезу его вечером. Быстро, что ему одеть, а твои счеты сейчас ни ему, ни мне не нужны.
- Раскомандовался! Не дам! Меня ты о чем спросил? Много за два года мною интересовался? Ни за что его не получишь!
- Я сказал: вызывай милицию и вместе с ними стой стеной. Я увезу. Вечером он будет на месте. Ну перестань, перестань кричать при ребенке.
- А его ты спросил?
- Сыник, хочешь поехать ко мне?
- Да...
Сначала нужна она, его мама, потом он, наш сыник. Так предлагается ею, любыми словами и любым поведением. Так не хочу я. А она тоже садится в такси. Чего-то ей понадобилось в том районе, где живу пока.
Он прижимается ко мне. Он мой, пока до вечера. Его надо возвращать насовсем. Он спрашивает, спрашивает, я отвечаю и думаю, какой серый, два с лишним года не беленый потолок в прошлой моей квартире. Стены в прихожей поопшарпанные. Дверь в ванную винтом, плотно не закрывается. Но начинать - сынику и я нужен, и мама. И я, и мама... Чего-то связывать, строить пора...