Именно на второе утро октября тысяча девятьсот восемьдесят девятого года Владимир Ильич проснулся в своей законной по ордеру комнате, крайней по коридору на втором этаже коммунального дома, в середине, что ли, того века выстроенного каким-то вятским купцом, а может еще и не купцом, другим расторопным россиянином, - никто тут не помнил и не знал точно.
Дом - горбатый крышей чуть, со сгнившими местами подкарнизными резными досками, где и обшивные потерялись, и бревна стен торчали черными ребрами. Триста тридцать хозяев с семнадцатого года переменилось, кому что поправляешь? Дом сам не рушился, - строился не для торжественного рапорта к концу текущего квартала и года в целом...
Сравнивая те со своим, Владимир Ильич в окно посмотрел на часы горисполкомовского Дворца через дорогу. Те, старинные, сняты со взорванного кафедрального собора, говорят швейцарские, верить им можно. Где-то на складах лежали, а как выстроили при Леониде Ильиче что-то похожее на Кремлевский Дворец съездов, над вертикальными высоченными бетонными полосами меж окон кабинетов товарищей руководителей города приделали те часы, круглые, старинные, с римскими цифрами и стрелками, с орнаментом, стилем своим, к стилю чиноуправления не притирочные, зато шли точно.
В окне втором часы вторые, опять убедился Владимир Ильич, оставались не отремонтированными. Их вправили прямо в круглое окно фасада особняка с белыми колоннами. То ли жил там, на верхнем этаже, ссыльный великий демократ века того, то ли в доме уже снесенном, спорили в городе, а сейчас с девяти утра до пяти вечера проживало там местное профсоюзное правительство членских взносов и прочих доходов от доходов и труда трудящихся.
Не поднимаясь с постели, Владимир Ильич прислушался, нет ли природных звуков за стеной. Там, в помещении мужского и женского туалета, на весь этаж одного, стояла ванна с желтой эмалью и без кранов, ничья, и фанера отгораживала унитаз.
Никого. Идти можно.
Снова лег в постель, - суббота, - взял купленную вчера, кем-то сданную в букинистический, "Илиаду". Всего за два тридцать купил, за два тридцать! Пушкин, "Евгений Онегин", национальное достояние России, - да бесплатно должен Пушкин раздаваться, как Библия баптистами дарится! - за семь рублей в магазине государственном, за целых семь рублей!..
Гнев, богиня, воспел Ахиллеса, Пелеева сына,
Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал...
"И кто бы воспел?" - тоскливо глянул на отрезающий пространство потолок Владимир Ильич.
Многие души могучих славных героев низринул.
В мрачный Аид и самих распростер их в корысть плотоядным...
Обрадовался, что перевод с древнегреческого Гнедича. Кто переводил Гомера еще, не знал, но что не сегодняшние скороспелки -- ясно.
Читал. Те, стащенные давно с уничтоженного кафедрального, на всезнающем фасаде отбили девять. Владимир Ильич взял полиэтиленовый пакетик с зубной щеткой, пастой, мыльницей, полотенце дорожное положил на плечо и пошел в коридор умываться к рукомойнику. Раковину приделал к стене фаянсовую, под ней на табуретке вместо канализации стояло ведро. "Здравствуйте", как соседа по купе поезда, обязательно и без желания поприветствовал пожилого Диму, моющегося над своим ведром под чугунной с покрытием раковиной. "Ага", - ответил сосед. Владимир Ильич опять молча удивился. То здоровается сосед по-человечески, то почему-то бессмысленное "ага", то "ладно" взамен доброго утра?..
- Да, - успокоился Владимир Ильич, - сегодня опять вместо Димы чистит зубы инопланетянин, появляющийся иногда в его обличьи для узнавания нашего быта.
О летающих тарелках и голубоватых, серебристых, умеющих менять свой облик и размеры инопланетянах вчера весь вечер рассказывал молодой приятель Степа. Вроде видели над городом не раз и все очень ранним утром, потому - не многие, вроде бродили трое без голов рядом с военным заводом и к себе метров за десять солдат охраны каким-то своим полем не допускали... От усталости, назойливого смакования колдовского Владимир Ильич увидел размножение: от Степы отделился Степа оранжевый, Степа серебристый, Степа сиреневый, и все рассказывали синхронно о полете в тарелке летающей на другую планету с зелеными деревьями и коровами с пятиэтажный дом, и чего там объясняли им, "прямо как по Москве экскурсия, автобусы только другие и возле гастрономов не останавливаются, покупать ничего не разрешают, и у нас в городе они сами часто между нами ходят, с кем туда летали, козлом буду!"
Конечно потому, что Владимир Ильич зарабатывал на жизнь в зале компьютерных игр, разномастные Степы сбежались в одного, а он в подземном коридоре столкнулся со змеем, погас Степа, вспыхнул мигающим пульсирующим пятном, означающим душу погибшего в игре, и два ангелочка потянули душу под пиканье на верхний предел экрана, сбрасывая прежде заработанные очки, штрафом. Уух! Проклятые компьютерные игры и снились и виделись в магазинных очередях сбитыми вертолетиками, взрывающимися подводными лодками, всякой белибердой, и Владимир Ильич даже строгую программу "Время" местами воспринимал премиальной игрой.
Год плескался страстями, посреди не всеобщего, для низов ощутимого обнищания. Прибалтика требовала... да чего-то, точно Владимир Ильич не знал, газетам центральным не доверял; неформалы требовали - местная печать тоже врала, не знал; экономисты ведущие требовали... рубль дешевле и дешевле становился; требовали возле бетонных вертикалей напротив патриоты отцепить от города фамилию сталиниста, историческое название вернуть, а патриоты истинные требовали... А патриоты, по-настоящему озабоченные... а самые-самые, патриоты... а обкомовские начальники - все чтоб прекратили требовать, похватали бы ломы, кувалды, и дружно на добычу камня краеугольного для запланированного, по слухам, черт знает кем очередного строительства очередного этапа... чего? Да кто знает?!
Чего, чего... Да ничего! Вот чего...
Двоюродный дядя из Сибири в дом отдыха проезжал в Литву, на что вагон-ресторан, спрашивал. Рассказывал, где-то на Урале, ехали, в вагоне-ресторане еще кусочек хлеба попросил - официантка не несет, нету, говорит. Протянул руку к одному столу, ко второму, спасибо за такую перестроечную жизнь, - поклонился, - с самой войны впервые милостыню прощу...
Да пропади она все пропадом!!!
Владимир Ильич упрямо продолжал держать в себе отвлечение ото всего через необходимость читать Мильтона, - а чего этот лягавый насочинял? - увидел раз обложку и спросил сосед,- Данте, Гомера, не выясняя, советские они или анти, вроде Солженицына, теперь тоже вроде самого советского, - о тех классиках в газетах всю жизнь не написали; в тонкие взлеты духа продолжал тоже слушать в одиночестве "Страсти по Матфею" Баха, Фрэнка Синатру, тоже оболганного газетами, но исполняющего романс Чайковского...
Достав масло из-за оконной форточки, сахар и хлеб, принеся с кухни чайник, он встал лицом к окну, - далеко за профсоюзным правительством виднелись кресты храма, после многолетней борьбы верующим открытого, и про себя произнес: Слава тебе, Боже, за то, что проснулся я в это утро снова, спасибо тебе за дарованную и сегодня жизнь, убереги меня от злого дела и прости мне сделанное плохое. Слава тебе, благодарю тебя, благодарю.
Перекрестился, перекрестил еду на столе и сел завтракать.
После выращивания воспитавающими с самого детства в душе в разуме отвращения, злобы к верующим и Богу, презирания их почти как предателей Отечества, после насмешек над ними и вероятными - над собой, милицейских веревок и живых оцеплений кварталов вокруг храма в религиозные праздники, всех запретов, объясняемых заботой о верующих, после многих историй людей, выгнанных с работы за желание молиться Богу, потерявших квартиры, семьи, - отлично знаемого идиотизма российской жизни до сих пор, - сегодня разрешили, а завтра посадили, - Владимир Ильич, без чьих-либо внушений сам по себе поверивший в Бога, не знал, как правильно молиться, что верующему правильно совершать в храме, - молитвы проговаривал душой, как она поворачивалась, переходя в слова, а в храм ходил редко, и с опаской и с неловкостью, что ничего там не знает и не умеет: придет, постоит среди молящихся, с оглядкой перекрестится, а с выходом из храма светлоту чувствовал в себе, в природе, и таинственное приобщение к нужному, хорошему. Сегодня, в субботу, тоже хотел идти в храм, а перед тем почитать Евангелие.
Стукнув по двери и не дожидаясь "войдите", зашуршал жестким плащом сосед с первого этажа, Аркадий.
- Ну, я вот. Да. Гм, кхы-угы-кхы. Пять рублей попросит на опохмелку?
- Ну, талоны принес я. В домоуправление сходил с утра, на весь дом получил карточки эти, талоны на вино. На два месяца сразу. Получается, на четыре бутылки водки и две по две, четыре тоже вина.
Стоял, молчал. Глаза грустные, неделю не евшей ничьей собаки.
- Ну, ходил я за талонами, да...
- Забирай себе, - все поняв, разрешил Владимир Ильич.
- Все отдаете? Все? Все?
Хозяин комнаты кивнул.
- Я, если надо чего... если разобидит кто... дрова если раньше зимы кончатся, я тут же, тут же я!
- Понял. Будь здоров.
И махнул ему на прощанье.
- Вино-водочные карточки на два месяца забираю себе, а заберите от меня ваши карточки на два месяца на мыло, стиральный порошок, колбасу, масло, сахар, так же велено явиться в домоуправление для систематического подтверждения наличия присутствия в очереди на холодильник с последующей контрольной пометкой. Сказали, при наличии отсутствия очередника, самопредставительно будут выбрасывать из очереди, ну, кто не явился.
- Понял. Будь здоров. Талоны оставь на полке.
- Все? - полностью вложился в испуг.
- Винные забирай, я же отдал!
- Тогда пошел остальные раздать, на весь коллектив дома получил, с утра сходимши.
"...и старейшины народа имели совещание..." - попробовал Владимир Ильич вернуться в смысл Евангелия.
По радио председатель райисполкома жаловался на неимение денег для очистки оврага в центре города от рваных диванов и автомобильных покрышек, "бытового мусора из туалетов",- возвестил невидимый райвождь по радио, - "очисток с кухонь..."
Дура я, дура я,
Дура из картошки!
Раз дала да поддала -
Протянула ножки, ыоой! -
вопила в приоткрытую дверь хамство одна из соседок, возвращаясь из безкультурного, женского и мужского одновременно туалета.
- Со вчерашнего пьяна, - уважительно-тревожно подтвердил Аркадий, ищущий, чем благодарно отблагодарить.
- До встречи. Будь здоров, - подошел Владимир Ильич, плотно закрывая за ним. И выключил радио, жалующегося голосом депутата Верховного совета на неимение денег для строительства больницы для детей, неустойчивость советского рубля, недоверие избирателей, всего народа на...
"Они же помышляли в себе и говорили: это значит, что хлебов мы не взяли", - удивился Владимир Ильич прочитанному следом за жалобами Всесоюзного и местного радио.
- А почему ему!? - закричал, распахнув дверь, в комнату Владимира Ильича и на весь коридор сосед из квартиры, то есть комнаты номер семь, Николай. - На собрание идите! Все идите на собрание коллективом решать вопрос!!!
Пришли и нижние, заставили Владимира Ильича выходом на кухню "уважать коллектив".
- Отстаньте от меня. Захотел я, и отдал свои карточки, свою личную собственность Аркадию. Не вмешивайтесь в мое личное дело.
- Правильно, правильно.
- А почему ему!!!
- Сами разбирайтесь, - сказал архитектор, одиноко живущий на первом этаже, - из-за всяких глупостей дергаете...
- Куда!? - рявкнул Николай, дернув его за куртку и сразу закрывая собой дверной проем.
- Идти мне милицию вызывать? - ощетинился архитектор.
- Срыгни отсюда! - распорядился Николай. - Без твоих финтифлюшек разберемся! По-братски требую разделить все, по-братски! Не аморально чтоб! А почему ему одному? Отдай!
- А нету талонов.
- А где?
- А нету.
- Единственная устойчивая валюта! Знамя по десятке идет у винного магазина, сам знаешь, полная часть талона когда на водку, а флажок, половина знамени, пять рублей! Двадцать рублей сразу устойчивой валюты, ограбил, утром сразу ограбил нас!
- А нету.
- Ты во всем виноват, - воткнула до сих пор пьяный кулак соседка под ребра Владимиру Ильичу. - Пошел бы подтерся своими карточками!
Николай погрозил кулаком на такую идею и - "не даешь?" - ударил Аркадия по рту. Архитектор, прорываясь через баб, рванул из кухни. Бить начали и Владимира Ильича, "а вот за то и за все, раз не понимаешь!"
Пенсионер Аркадий поздним вечером плакал. Так долго ходил записываться в очередь на постановку мостов слева на нижней челюсти и слева на верхней, - выбили. Зуб впереди открошился. Лицо болело полностью, в синяках, грудь болела и бок - сильно, потому что сшибали на пол и пинали.
Недавно так же пинали и били дубинками в камере милиционеры, когда под хмельком возле кладбища останавливал попутку да затормозила милицейская машина, а садиться к ним не хотел.
Жену похоронил несколько лет назад. Сын, выросший тут с мальства, в одной и той же комнаткой квартиры не увидевший, пошел с семнадцати по лагерям и осталась от него справка о смерти.
Старик выпил еще полстакана и задремал. Чего-то привиделось, позвали. Блеснуло теплом с той стороны, куда позвали.
Принес из кладовки запасные пятилитровые красные баллоны с газом, полные, на днях заменил, чтобы до весны почти что хватило. Составил группой, один на другой. Попрощался с документом о смерти жены, с надеждой встретиться, и со второй справкой, о смерти сына. Открыл кран ближнего, и чиркнул спичкой.
Владимир Ильич, поздно пришедший от знакомых, давно знающих, как правильно понимать Евангелие, стоял под редким летящим снегом и смотрел, как пожарные тушили гору чего-то на месте его дома и поливали предупредительно темное зеркалье окон и пилоты верховного в городе дома-дворца, спасая от загорания. Дворец теперь смотрелся сразу на особняк профсоюзного правительства, дом жилой, для людей, не мешал. "Со всего дома люди погибли, погибли, не выбежал никто, никто", - слышалось оттуда и оттуда, от наблюдающих.
Понемногу прояснилось понятое: Дворец горисполкома - это не дом, а летающая тарелка, при неудачном приземлении спалившая двухэтажную избу, а люди, соседи, все там, за пилонами бетонными, там, там, пусть и подопытными кроликами в открытую теперь - зато живы. Те, с других планет, все умеют...
Боясь остаться в одиночестве на всей Земле, Владимир Ильич поднялся по гранитным длинным и широким ступеням, но офицеры милиции потребовали спецпропуск, "в связи с возникшей экстремальной ситуацией, возможно являющейся откликом на положение в Нагорном Карабахе и в целом по стране".
Владимир Ильич взвыл и рухнул посреди площади, боясь жить без пропуска, спец, без соседей, талонов, общей кухни, не тоскливой сейчас, улицы своей, улиц всех соседних, реки, города, лесов, облаков, фиолетово-голубой дымки над человеческой планетой, красивой, как видели ее иные космонавты оттуда...
Отлетев так далеко, в самый Космос, вспомнила Душа безхозяйственную, по-дурацки разрушенную жизнь в России, подумала о всех незнающих, куда жить-то, в сторону какую, о стареньких нищих, о малых деточках, растущих среди бурьянов всех революций, - возвернулась Душа в тело Владимира Ильича, и поднялся он с края площадки, отряхнулся от копоти, и потащился поднимать из-под сажи бревна с пепелища, расчищать свою погорелыцину в крае Вятском под новую какую-то жизнь.