Этот бывший детский санаторий, в лесу, далеко за городом, за десять лет господа богатые переделали исключительно для себя. Отдельные комнаты с дорогой мебелью, кроватями, длинной и шириной одинаковыми, камины в мраморных залах, запруженное, не природное озеро с лодками, бары, забор, отделивший и часть леса, и провально-обрывистый склонами овраг. "И кабаны дикие на участки наши не попадут, - утверждал довольно комендант, хозяйством управляющий и обслугой, - да мужики из деревень близко не появятся".
Нина - зад круглотой вложить в плотные джинсы, груди поддёрнуть лифчиком на размер меньше, брови притемнить и на каблуки высокие ровные ноги поставить - хороша, и в сорок лет желательна. По имени среди своих, среди генеральных директоров и заместителей, и советников из банков, из других фирм и палат; всем остальным Нина Николаевна, положения богатого и признания среди разбогатевших не от скуки добивалась, советская уравниловка "товарищей по труду" в прошлом, сном ненужным.
Я с ума не сошла и поэтому правду о себе знать не желаю, - убирая кнопкой ненужное кино, - правду о себе в нём взрослая женщина знать захотела, - отбрасываемо подумала Нина Николаевна.
Дорогой телевизор с самым большим экраном стоял прямо в бане, в стороне от бассейна, напротив лежака из натурального дерева, сделанного для массажа. Мужчины иначе говорили, зачем он здесь.
Хи-хи...
Выбрано Нина Николаевна легла в ванну с тёплой минеральной водой, с расстояния включила телеканал постоянно развлекательный.
Тряся сплющенными полупустыми грудями, проходили худощавые долгоногие женщины, показывающие надетые на себя новые прозрачные платья, открытые полосой впереди от ключицы до ключицы, и от шеи до пояса. На пупках светились шевелящиеся металлические колечки, наверное, серебряные. У негритянки отблёскивали бусинки по сторонам ноздрей и на сосках грудей.
В минеральной ванне спокойствилось...
Нина Николаевна перед тем накаливалась в сухой парилке, падала в бассейн с холодной водой, подсвеченный фонарями около дна и волнуемый надуваемым в глубину воздухом. Полежала в низком, штампованным из пластмассы кресле, попила сок. В ванне с минеральной водой, верила она, кожа набиралась упругости, возможности нежной чувствительности. Нежной чувствительности - нравилось слово повторять и мысленно, - а обжигающей, острой. Так верилось ей. Обжигающей - пальцем дотронется, кто дотронуться должен, и ожог по всему телу, и заново стало семнадцать лет по возможности чувствовать, после противной огрубелости возрастной и чувств, и кожи...
За стёклами стены, прозрачными изнутри и коричневыми, отражательными снаружи, под ровными стволами сосен в чёрном коробе горел костёр и двое мужчин приспосабливались жарить шашлыки, переговариваясь, что "какой спокойный, тёплый вечер наступает, и комаров сегодня мало."
В форточку влетел жужжащий жук. Нина Николаевна прошла по скользкой керамике пола и форточку закрыла, жук был похожим на осу.
Звякнул предупредительный колокольчик. Появилась Лариса, прислуживающая девушка, открывшая дверь своим ключом. При всеобщем равенстве о прислуге и думать не полагалось, Нина Николаевна удивлялась, когда у них тут появились и повара, и официантки, и горничные. Стеснялась, что кто-то в господах, а кто-то в слугах, - понравилось... В прежний приезд прислуживала в бане молодая женщина, постарше Ларисы, и раскричалась: "пользуетесь нашей нищетой и безработицей, унижаете как вздумается, с перепоя наблюёте и подтирай за вами, бесстыжими, а у меня высшее образование, я человек, с детства меня учили, я достоинство личное имею!" Её прогнали. Иметь достоинство вместо денег, как сказал тутошний надо всеми хозяин, генеральный директор. С пожилыми и слишком взрослыми плохо работать, много у них уважения к себе. Наняли молодую Ларису, прибирать и не рассказывать на стороне, кого тут когда с кем видела.
- Скромничаете вы, Нина Николаевна, - обидчиво сподхалимничала лицом - а! так и нужно! - Лариса и достала из холодильника широкое овальное блюдо с яблоками красными, блестящими, обложенный виноградом, бананами, достала солёные сухарики и соле-ные орешки на блюдцах, баночное и бутылочное пиво на пожелание, высокие стаканы протёрла свежей салфеткой. - Массаж вам будем делать? Паникер? Сбрить лишние волосики? По полной программе можете попросить, ошиблась я словом, поручить обработать, и исполню.
- Подмышки колятся, побрить надо. Массаж попозже. И сделай мне, Лариса, так же, копию один в один, - протянула журнал; на глянцевой обложке сидела голая женщина, показывая узкую полосочку коротко остриженных волос внизу, под рельефным животом. - Видела вчера на концерте, гитарист орал перед микрофоном с точно такой стрижкой на голове, а мне сделай на виду тоже, но на виду не для всех, насмешкой над дураками-мужиками и вообще... раз модно сейчас по всей Европе... я модной хочу быть и без трусов, исключительной из остальной толпы.
- Умею так, исполню. Ложитесь на лежак, на спину. Минуточку, большое полотенце подстелю. Сохранили вы фигуру, смотритесь как... я сравнить не знаю с кем.
- И после массаж, маникюр.
- Ноготки подправлю, в самый раз разогреты они. По полной обслужу программе, значит.
- Посплетничай мне, Лариса, пока одни мы, чего ты в бане с мужчинами по полной программе делаешь?
Спросив, она поглядела на девушку приценочно, - на очень короткие, завышение краями шортики, сзади показывающие низы белых нависаний располовиненых, на завидно пружинчатые дрыганья, при шагах и нагибаниях твёрдых по виду грудей. И подумала горьковато, что они, девушки, свежестью тел желаннее, не огрубевшие поверх полноты возрастной...
- Руку прямее положите? Намылю сейчас, щекотки не боитесь? С мужчинами, Нина Николаевна, проще. Презервативы на совочек собираю, прибираясь. Они с любовницами приезжают, и пьяные, водку сразу здесь пьют после парной, и в парную снова, и косеют быстро. Пузатые, в возрасте все обычно. До женщин не сильно способные. Кто без любовницы да сильно захочет со мной в бассейне поплавать, в сауне поболтать, да пожалуйста, с голой так с голой, только за отдельную плату. Им больше полюбоваться бы.
- С любым остаёшься, без любви?
- Фу, да что тут такого? Что естественно, как говорят, то не безобразно. Мне двадцать лет близко как исполнилось, фигура привлекательная, а им, толстым пожилым, чего-то всё молодых девочек давай, тоненьких просят. Один президент торгашеской фирмы сильно меня мучил. Плавай, говорит, в бассейне, я полюбуюсь, мне любоваться нравится. И облизывается, и облизывается. Я и плавала, зубами стучать начала, вода-то в бассейне ледяная. Он заплатил много, не пожадничал. Такая жизнь сейчас, кто как зарабатывает. Плавала я до посинения, в сауне отогревалась.
- У тебя есть дети?
- Что дети? Самой бы прокормиться. И от кого рожать? От не любимого? Я из городка ближнего, безработица у нас. Кто работает, те беззарплатными по полгода живут, а мне тут наличными платят. И питание на месте, голодной не останешься. Так-то тихо, на неделе, самая работа начинается в выгодные да в праздники, когда вы, хозяева, наезжаете отдыхать и гости ваши. Училась я на медсестру, а работать здесь надёжнее, по деньгам. Ешьте виноград, - подкатила и изголовью лежака столик на колесиках. - Вина налить вам, пива?
- Шампанского, Лариса, - указала твёрдым голосом повелительницы, напоминая специально, - она, Нина Николаевна, после генерального директора фирмы и в бане, и на территории их частного заведения для отдыха - второй по значительности человек. Физическое лицо, как пишут в договорах юристы.
Её наслаждало разумное осознавание, желанное осознование: она вот тут, полуоткинувшись, развела пошире ноги для подбривающей в промежности и балдеет с шампанским, балдеет от прислуживаний и стараний девушки угодить, да-а-а, угодить, угодить, а девушка - тонкотелая, с торчащими рекламными грудями, с утончённым длинноватым лицом, с фигурой обложечно-журнальной там, пониже её, стоит на коленях и старательно накладывает густую тёплую мыльную пену, старательно, проверяя гладкость пальцами, убирает наросшие лишние волоски, оставляя прямую полоску над расщелью, как у звезды французской на фотографии глянцевого журнала. Кто-то, понимающе соглашалась Нина Николаевна, должен стоять на коленках, возвеличивая личность над собой, когда она, принижения, и красивее, потребнее, когда удачливее тебя молодым телом.
Она вспомнила нарисованное художником под куполом деревенской церкви. Старик, изображающий наверное самого Бога, сидел, положив стопы ног на головы двух ангелов с детскими лицами среди прижатых к пухлым ангельским щекам крылышек. Уловив своё точное желание, потянувшееся и издалека и от картины, всплывшей в памяти, она приподняла ногу и поставила пальцами на узкое, короткое плечо девушки, отыскивая заострившимся взглядом её глаза. Девушка, прислужница смывала остатки мыльной пены, проглаживая внутри бёдер светлыми пальцами, легко массажируя. Глаза встретились - готовые к совместной вороватости, догадавающеся, в какую сторону двинуться и что украсть, поступая как нельзя при всех, но - вместе.
- Любви хотите помимо обыкновенной, чисто женской, Нина Николаевна? - пришёптывая, приинтимнено поинтересовалась прислужница, отглаживая не против, а вдоль оставленной полосочки волос, остриженных коротко.
- Отнюдь, - и поставила вторую ногу на узкое другое плечо девушки, заставляя сесть голой попой на твёрдый кафельный пол.
- Вы доверьтесь, дверь заперта. За отдельную плату услуга сверх чего положено по контракту. Попробуйте, может понравится. Сейчас любой пробует чего ему интересно, можно всё, такая жизнь.
- Нет, - утвердилась нажимами ног, не понимая недогадливости девушки, видя себя со стороны живописцами изображённой над людьми, высоко под куполом.
- Лариса, ты не поняла?
- Жизнь сейчас такая, удивляться нечему, Нина Николаевна.
- Зато настоящая жизнь, в открытую.
- Да, - подождала, - да.
2
Тяжелее синело небо, становясь близким, над лесом, гася последний сегодня закатный свет. По озеру на лодках катались наехавшие гости, и слова их разговоров долетали по воде почти различимыми. Дымился костёр, возле него пили водку и смеялись над анекдотами, читаемыми в газете.
Чего-то какой-то тупик, - умно думала проходившая по вечеру Нина Николаевна, - сауны и в городе, и здесь одинаковые, офисы одинаковые, белые, похожие на больницы психушные, шашлыки одинаковые, анекдоты дебиловатые, и головы мужчин вокруг, коротко остриженные, будто они боятся, что схватят их за волосы и мордой об асфальт... и морды одинаковые, и не верится, что они сумели настроить себе особняки, частные магазины, нахватать богатства за десять лет с тупыми мордами... Неужели за тупыми мордами существуют умные мозги? Тогда почему ум в глазах, на лицах, в поведении не показывается?
Нина Николаевна уважала себя за размышления, за книгу, читаемую после бани часа полтора, о правильном, на европейском уровне воспитании детей. Она смотрела сейчас на звезду своего счастья, на круглое окно комнаты во втором этаже центрального особняка, сильно освещенного электричеством изнутри. Там всегда жил только её генеральный директор, и от него, знала она сейчас, сегодня она наметила забеременеть и в положенье время родить ребёнка. Ребёнка она будет растить сама, для себя, и воспитывать сама, для себя, на европейском уровне. После учёбы в частной школе, лучшей в городе, отправит учиться в университет, лучший во Франции. Или - лучший в Лондоне.
По мраморной лестнице настроено, не спеша поднялась на второй этаж, разглядывая кованые завитки решётки под перилами, думая, что ребёнку с первого годика будет показывать кованые завитки и кованую розу, подаренную ей генеральным директором, её совладельцем частной фирмы и её, - думалось желаемо, нужно повторяемо, - её генеральным директором. Она прошла по паркету коридора в тупик: направо дверь в туалет и душевую, прямо - белая дверь с золотой окантовкой вставного декора, - к нему.
Она придавила изогнутую литую ручку, бесшумно открылся не запертый изнутри замок.
Не поняла.
Так здесь не должно быть, подумала.
Махнула ладонью перед глазами.
Прямо на неё пялилась крупная, широкая белая задница, растянутая вширь, воздвигнутая над упёртыми в постель коленями, показывая выворочено, чего у женщин скрыто под ней, и за спиной, вниз пригнутой горкой, деторожденческое захватила рука и голова ртом, а та рука, тот прибуркивающий, чмокающий рот стал... стал лицом главной советчицы фирмы по...
"Сууу-кааа! - закричала поверившая глазам, поверившая яркому свету электрическое и быстрому ослеплению, исчезавшему. - Сууу-кааа! - впилась скрюченными пальцами, когтями в тугость задницы, разрывая белое красными полосами крови. - Не твоё место! Не твоя очередь! - рванулась к лицу, скребанула, другой пятернёй когтей рванув по лицу отдавшего детородное в чужую... в чужой род до... отдавшего после договорённости о... расцарапывая рожу генерального своего от бровей до уха какого-то, швыряя туфлей в харю главной советницы голой, ползущей по ковру за разорванным, под руки, кожу сдиравшие, попавшим халатом, ползущей, торчащим на сторону глазом пугающимся сильнее и заново, и кровь, капающая с лица на ковёр, и из содранной кожи лица его на простынь, кричала вывернуть их кишки наизнанку, и матку её с влагалищем!..
3
Нинка рванула на себя дверку чёрного мерседеса и помчала, густо пыля столбом вздёрнутой в воздух дороги. Асфальт начинался за краем леса, по нему за сотню километров до города, - нет, сто сорок два до города... а! сколько будет! сколько есть - промчу, скорей и подальше от...
Гадинаааа! Работает второй год на фирме, а... Решила - первая она на очереди, не своё захватила! Обслужить генерального решила как проститутка, наминетничать, только бы на фирме утвердиться и через него надёжно хорошие деньги иметь!
Гадины! Кого на работу не приму - все приходят бедненькими, тихими, стыдливыми, ах-ах-ах, жить нам не на что и мы скромницы-скромницы, семьи, детей кормить надо, а побудут, посплетничают и разузнают от баб на фирме, и к генеральному в кабинет задницами в обтяжку, юбками - сесть в них невозможно, трусы из-под обреза юбки лезут, и генерального через себя пропустить, проштамповать себя его хреном, тогда гарантия, - пожалеет, не выгонит, тогда зацепка, - попробуй выгнать: а в суд хочешь? За что? А за принуждение к изнасилованию по месту работы, я не соглашалась, а ты выгнать пригрозил... И поналезли, и поналезли, и эта сучка скромная, главный специалист, главная советчица по оральному сексу...
Чёрная дорога ревела навстречу притираемым к машине плотным воздухом и неслась как с неба, когда фары длинно высвечивали из глубоких низин.
Я была девушкой. Тоже худощавой, летающей, глупо доверявшей разным улыбавшимся мне. Я была замужней женщиной, стирала-гладила, улыбалась мужу. Можно стало - забрал сына и удрал за границу, пристроился в Германии, и не вызвал меня. Я ревела, тонула в отчаянии. Сунулась в работу. Да, спекулировала от имени фирмы, да, жестоко мы выбрасывали людей на обочину, прокручивая их деньги в работу на нас. А они - честные? Они тоже спекулянты и воряшки те ещё, нет в жизни честных людей, особенно у нас в стране. Да, мы их грабили умными способами в соответствий с законами. Другие волки грабили нашу фирму. Зато у нас сегодня идут дела, деньги вертятся, и у меня для одной здоровенная квартира, и я зарабатываю досыта, мне безразлично, что кого-то мы опять затолкали в нищету, нас затолкают, если не мы. И есть замечательные условия для бытовой жизни, и я долго решалась, я решила зачать от генерального директора без будущих претензий к нему, ребёнок должен быть хватким, породистым! Ребёнка для себя хочу, и договорились ведь с генеральным! Ждал меня он, я должна была зайти, остаться с ним на всю ночь, зачать, забеременеть, родить! А кого я тут рожу? Запасной руль от мерседеса?
Нинка поехала выравниваясь нервами, задумчивее, помедленнее. Перетягиваясь в Нину Николаевну.
Встала на пустой дороге, укоротила круглые полосы света фар. Ночь, повисшая на лесах по сторонам, близким, сдавливала шоссе чернотой своей глубокости, прохладным дном вселенского колодца.
Куда я? Дня чего? От ярости я пробую оторваться, умчать? А решение моё ребёнка заиметь богатством неотделимым - попусту?
Нина Николаевна потрогала сломанный в ярости ноготь. Развернула машину, замечая по крышам дачек, что домчала почти до города.
4
В ночном баре день оставался ярчайшим электрическим освещением и грохотом тяжёлого рока вместо дремотной тишины. Сюда набились, как в городской рейсовый автобус. В толпе других пьяных едва-едва подгибая колени и лениво переставляя туфли, советница танцевала перед пьяным генеральным директором, не отводя лица от телика над полками с бутылками, где женщина медленно стягивала узкие плавки с лежащего на песке мужчины, а советница, лицом, её поторапливала, впиваясь в волосатый живот. Наедренилась в постели до отказа, поняла для себя Инна Николаевна, насытилась, тварюга, ленивой сделалась, а жадная до случки и сейчас, и рожей за чужой секс переживает, настроением - соучастница хренова!
- Извините, Нина Николаевна, толкнула вас, едва не сшибла, - растерялась Лариса. - Я не сама сюда пришла, меня за пивом прислали, а я помню, мне при гостях сюда нельзя, не ругайте.
- Скажи, Лариса, у тебя в бане та тумбочка с подсветкой, бар тот не пустой?
- Там и вино и пиво, как положено по вашим правилам.
- А водка есть?
- Иди со мной, вдвоём побудем. Отвратно мне. Пакостно мне, Лариса. Поговорим как бабы, по душам.
- Берите ключ от бани, я приду сейчас, как пиво компании отнесу. В номере седьмом из торговой фирмы ждут.
Бордель. Бордель у нас, номера с проститутками завозными, - думала на улице Нина Николаевна, - прислужница вон рассказывала, мужики зажравшиеся только на оральный секс способны, как они вообще жить могут... И на что мы врали себе, устраивая свой, частный санаторий для отдыха? Где светлое, интеллигентное, долгожданное будущее частное? Таким и явилось?
В бане успокоила тишина, ровная вода бассейна. Входную дверь заперли большой задвижкой изнутри.
- Вино нести, Нина Николаевна?
- Водку открой, простую и крепкую. Сыр бери, огурцы, ветчину неси, хлеба самого чёрного кусок. Запишешь на мой счёт. Ну, наливай себе и мне, как в народе говорится. Зальём горе, выпьем за нашу жизнь пропащую.
Чокнулись. Запили минеральной. Зазакусывали.
- Заметно по косметике, плакали вы, Нина Николаевна. Я тоже сегодня сильно плакала.
- Лей по второй! А ты-то - из-за чего?
- Из-за жизни такой, сильно подлой. В новостях по телевизору показывали, в городе областном нашем в ста метрах от дома, где генерал милиции живёт, начальник всей милиции, на помойке женщина третий день умирает. Лежит в куче мусора, одно лицо различимо. Старушки еду ей приносят, а одна заразилась чем-то. Бомжиха женщина. Всего ей пятьдесят лет, сказали. Зимой избили её сильно, голову пробили и ногу сломали. Зимой в больнице отлежала. Вроде где-то и сын родной в городе живёт. В приют для бомжей не пускают, старушки скорую помощь вызывали - в больницу забирать не хотят. Так что хуже людям стало, чем собакам беспризорным. Что ни на есть в самом центре города в куче мусора третьи сутки умирает женщина, под окнами у генерала, заботчике о народе. Как мы дожили до зверства, скажите?
- Без рюмки не разобраться, - встряхнула плечами и головой Нина Николаевна, начиная понимать себя традиционной, русской. - Наливай себе и мне, и карбонат достань из холодильника, не стесняйся. На мой счёт запишешь, не забудь. А давай и курить? Сигареты в баре есть? Зажигалка, фирменная? А давай и курить? Пошли они все к херам своим, генеральные мудаки, генералы хреновы! Нет надежды, нет! Наливай себе и мне, запьём наше горе! Ах, Лариса, Лариса... Выпьем. Не разобраться нам, бабам, и не поймёт нас никто, не пожалеет, Лариса... Пей.
Ужасная горечь водки, убираемая глубже проглоченным томатным соком, натаскивала глухоту, ватность на уши и на движения рук, закуска крутилась на тарелке, отскакивая от вилки, поймалась, зажатая пальцами. Нина Николаевна требовала громче и упрямее:
- Лариса, мы дружим? Мы дружим? Лариса, слушай меня, я в жизни понимаю. Поговорим как бабы, попросту. Лариса, как тебя зовут? Как тебя зовут, Лариса? А, я знаю, ты Лариса. Ты им, кто в баре танцует, не завидуй.
Помахала вилкой, отказываясь от тех.
- Правильно, Лариса, не завидуй. Они злые. Захотим - сами музыку включим и танцы устроим. Гадина та, сука, танцует там с генеральным директором, без разрешения моего. На работу я, я её принимала, приходила проситься - тихоня, возьмите, мне жить не на что в трудное время. Танцует, подлая, а сама смотрит, как в кино баба мужика оголяет, смотрит, ждет, гадина, когда ей новый хер покажут, мало насмотрелась на горячий, на живой. Почему она у какая к мужикам жадная, почему жадная?
- Поди мужа у ней нет. Мужика, на ночёвку постоянного, нет, оголодала баба.
- У меня нет, ну и что? Я не скупердяйка. Я на чужого мужика и не лезу. Почему она чужое присваивает?
- Жизнь такая, Николаевна, отбирают без жалости. У кого квартиру отбирают, у кого мужика. Перепало сегодня, да и довольна. Правила для жизни отменили, сказали всё разрешено, чего не запрещено. А запрещенное не называют, кто урвал - тот и смял.
- Тогда нальём. Потоп общий, когда всё разрешено. Тогда нальём. Тогда выпьем и догадаемся, без бутылки не разберёшься, не зря в народе приметили. Ух, напиться бы да застрелиться!
- Куда понесло, Николаевна? Вы женщина заметная, жить надо, от жизни приятного набирать. Фигура заметная, на богатой машине приезжаете, разговариваете сейчас умно.
- А душа? А душевно как жить, чтобы светилась душа радостью? Женщины страшнее мужиков характерами, страшнее подлыми делишками, втихую они творят, змеи подлючие... Ты гляди, им десять лет говорят санты-барбары американские: вы не умеете жить, мы вас научим. Почему мы вместо русских обычаев должны чужие знать, жить, как учит какой-то посторонний, какой-то американский Карнеги? Почему вместо русских купцов мы должны знать каких-то менеджеров сипатых, жестоких подлецов, жестокости обученных по книгам американским? Зачем меня принуждают на работе быть и жестокой, и подлой? Потому, Лариса, что нас в скотов превращают и нашими подлостями уничтожают настоящее, нужное для людей, что люди издавна знают хорошим.
- Николаевна, как вы понимаете, как вы понимаете! Скажите мне снова чего-нибудь умное? Яблоки, бананы принести вам? Вкусные яблоки, сказали - молдавские.
- Давай! И пить хочу, сок какой-нибудь захвати из холодильника. Тоник? Ладно, принеси его, от водки горло сушит, - приказала, сладостно властвуя, вспомнив, она - главная. Она выдала Ларисе триста рублей, довольной уходя из бани после купания. Захочет - выдаст заново, за компанию хорошую, за сочувствие и понимание.
- Не обижайтесь на меня и не прогоняйте с работы, Ника Николаевна, я водку перепутала с разведенным спиртом медицинским, в одинаковых бутылках рядом стояли.
- Пускай, не бойся. У нас спирт точно медицинский, привёз один главный врач больницы. Головы не заболят.
- Я думаю тоже, чего горло сушит и пьянею резче?
- Надёжный спирт, не бойся. Но мы не мужики, давай его заменим на водку, послабее она должна быть. Эх, должна, не должна, и как на самом деле... Правил в нашей жизни нет, брехня вокруг, наглость, а я... а я придумала для себя во что-нибудь хорошее поверить, в кого-то достойного восхищения... Нет уж. Я с ума не сошла и поэтому к душе своей подпускать, правду о себе говорить... Наливай! Подружилась я с тобой сегодня, спокойно сидеть мне с тобой, сама удивляюсь, нравится...
Она перебрала свои мысли, как мелочь в сумочке.
Мысли нашлись две: сходить в туалет и увидеть, что весь мир сопереживает с ней её замученность, её печаль тоскливую. Как увидеть сопереживание всего мира она не поняла и после туалета быстрого, и после разглядывания своего лица в недвижимой воде бассейна... Она вздыхала, а никто не гладил её, не жалел, и она вспомнить не могла, какой жестокий дурак жалость объявил явлением, унижающим человека, - ведь хотелось, чтобы жалели, - требовалось до воя... Горький, писатель, так скомандовал, жалость проклинать? Водка жалела, изнутри. Так что, теперь пьяной постоянно быть? Ах ты, жизнь бестолковая, ни к чему не прикрученная, ах ты, пустая жизнь, богатая и пустая...
- Кончить хочу, коон-чиить!
- В смысле с мужиком, Николаевна?
- Не поняла ты. В смысле сама с собой, и не жить, что ли?
- Так лучше ещё выпьем, забудется, что не так.
- Эта, как тебя зовут, Лариса... Лучше кончить, целуй меня везде и тут, - порвала тончайшие кружевные трусы, прижала голову прислужницы к промежности, начиная ждать сладкого и от всего, что рядом отделяясь закрытыми глазами, - да пошло всё...
- Приплачу, приплачу, старайся... Пустила я себя по желанию, ах, ой, - вылавливала из пьяного тумана себе...
- Докончишь, доведу, Николаевна... Сначала другое приказание исполню.
Нет, ну как увидеть сопереживание всего мира, телом ласковое почувствовать и пускай бы до души, до сердца и до души сопереживание всего мира дошло...
- Дуроплёты фиговые, - сказала Нина всем и никому, убирая кулаком со щеки медленную слезу. - Женщину обижаете. Жен-щи-нуууу...
Тихий вой её прогудел по углам, отскальзывая от воды бассейна.
Где моя прислужница? - спросила себя и вспомнила, что отправила её за постелью, потому что отчаянно придумала не спать в комнате рядом с генеральным предателем, а здесь ночевать, на кушетке массажной.
В открытой форточке слышалась матерщинная ругань напившихся пьяных богатых, то ли директоров, то ли бандитов, называющихся директорами. Кому-то хряско дали в морду, на асфальт свалилось килограмм сто двадцать. Не надо пинать ногами, кричали, не пинайте ногами, а там пинали в глухое, как в мешок с травой. В глухое, и - булькающее.
- Да тресните его по морде и отпустите, - пожалела, грубо, Нина.
- Кого? - спросил кто-то невидимый.
- А всё равно, они все одинаковые. Тупые и жадные.
- Дайте ему по морде и отпустите, - потребовали возле бара, на улице чёрной.
Дали.
И Нина успокоилась. Итак жить противно, а рядом гады гада ногами пинают. Бандиты, не мужчины. Настоящие мужчины кулаками дерутся, в деревне, в детстве, так говорили. Трусливые гады - только бы свалить, и пинают ногами.
Надоели вы мне, дуроплёты, - оттолкнулась Нина Николаевна и от штампованного, как везде и у всех, скучного кресла, и от передравшихся пьяных лиц, приближённых к бандитам. Разумные разве избивать человека будут? - спросила у никого, и сняла джинсы. Сняла куртку, мягкую майку, тонкие носки, посмотрела на себя в зеркало от стены до стены, от кафелей пола до нержавеющих квадратных пластин потолка, посмотрела на женщину, голую на глянцевой обложке дорогого журнала, хмыкнула, положила трусики на её улыбку и бросилась в бассейн.
5
- Здесь вопросы задаю я, - словами из книжки про бандитов сказал мужчина, сидящий за столом фанерным, дешёвым, похожим и на нарошную театральную мебель из спектакля и на тюремный из тридцатых годов, по стилю мебели, а сам - на тюремного следователя засибирской провинции. И от столиц далёкой, и от начала двадцать первого века. Нина не могла вспомнить, она голая или одетая. Она, сама, то есть, вынырнула из воды бассейна, или призатопла в тридесятое царство, где не генеральный директор правит и не президент худенький, лысенький, а царь Садко. Или царь Додон.
Про вид свой Нина не вспомнила и не поняла, но как женщина, привязчивая к недовыясненному, всё равно спросила:
- А вы кто?
- Сотрудник.
- Какой сотрудник?
- Примерный. Хотите узнать род деятельности моей? Знаете, недавно наблюдал я воинский парад. Принимает парад полковник, здоровается: "Здравствуйте, товарищи курсанты! Здра-здра-то-полк... Здравствуйте, товарищ офицера! Здра-здра-то-полк... Здравствуйте, товарищи сотрудники!" И никто из глядевший на парад до сих пор не знает, кто они, товарищи сотрудники.
- Вы тайный сотрудник, я поняла.
- Позвольте, я - сотрудник явный, потому как явлен перед вами в виде человеческого подобия, с руками и ушами, и нос у меня с двумя ноздрями. Явный я сотрудник, тайных видно не бывает. Вы, Нина Николаевна, меня видите, - улыбнулся сотрудник победительно, - и вы, Нина Николаевна, знать меня часто не хотите, - растворился сотрудник до полной прозрачности. Но чувствовался, как чувствуется что-то за словами хорошего человека, в обычной жизни.
- Я поняла, вы - следователь. Меня принуждали украсть много де нег, я не воровала. Честно, не воровала.
- Я не следователь, - появился он же, сейчас в костюме азиатском, в халате и в чалме, - я для беседы с вами, для откровений, - смазался испорченным кадром телекино и появился, увеличившись из точки маленькой, в шубе мехом наверх и лохматой шапке. - Разными люди бывают, Нина? Меняются, Нина Николаевна?
- Сильно меняются, - вздохнула Нина Николаевна, признаваясь. - Я и не знаю, почему?
- Подумайте, и расскажите? Нам с вами долго беседовать, погожу я, подумайте? - переменился сотрудник, там же сидя, на женщину, одетую в белые облака, на добрую, умную женщину, светлую на зависть...
- Чего это вы меняетесь? То мужчиной показались, то женщиной сделались? - грубовато перебуркнула Нина.
- Балуюсь. Играю. Я и в мужчинах присутствую, и в женщинах, и в детях маленьких, и в старых людях.
Нина, почему-то, по каким-то точкам вспомнив личное деревенское детство, грубое и помимо культурное, разглядывала белое облако пониже лица собеседницы, облако, ослепляющее своим изнутренним светом, белым, а глубже - белее белого. Бабок вспомнила, богомолок.
- Вы - само Божество?
Чувство трудное оставалось, тревожное... чувство, будто арестовали, ограничили, зажали со всех сторон камерой бетонной со стенами глухими, кричи не крики о помощи...
- В загадки играете, как в русской сказке народной, а мне обидно. Светлая вы сильно, чистотой светитесь такой - глазами мне глядеть больно. Живу-живу, от жизни тошно, дрянь да воры кругом, ребёнка родить не от кого от хорошего, с наследством хорошим по уму и характеру, и вы обижаете во сне, и во сне покоя никакого мыслям и душе... Не отгадаю я, кто вы, светлая-пресветлая, если в жизни вас не видела близко у нас в городе или, допустим, в кино американском многосерийном.
- Совесть я. Совесть.
- Так разве совесть и вправду бывает? Чего её другие фирмы продать не просят? - занесло Нину не туда и такую, не проснувшуюся. - О совести, я знаю, детям врут, врут-врут, потому что взрослые сам подло живут, без совести, и жестоко действуют, грабят друг друга, убивают без войны, и нет совести в жизни настоящей.
- Не нужна я, получается? - вроде и спросила, и исчезла одновременно светлолицая, заменившись...
Чего это? - попробовала понять во сне Нина и не просыпаясь решила: водку и спирт пить перед сном нельзя. То сотрудник снится, то совесть является, то заменяет её судьба...
Не рожу я потомка, - поняла, просыпаясь в измученную, тоскливую пустоту.