Зная куда и зачем, уводимая под руку Оленька Талызина хохотала, на морозе не думая о простуде горлышка и то и дело ожидая, от хохота её с низких веток зимних клёнов обязательно оборвутся хлопья снега, большие, синеватые даже во тьме. Только что был большой, украшений новогодней ёлкой, гирляндами и серебристыми нитями зал, яркий, горячий от ужина с шампанским и коньяком, от танцев, игр в лотерею и предпраздничный аукцион. Только что бегала она по залу в палевого цвета шёлковом платье, с голыми руками, в лёгких туфельках, быстро доставляя и вручая призы, выпив шампанского в начале праздника, немного и неожиданно - водки, как упросили, и знала на себе следы многих глаз, обращенных на неё невольно с минуты раздачи призов. Глаза одни знались ею постоянно с веселья яркого вечера, он, по имени названый подругой, познакомленный, и за столиком оказался рядом и танцевать приглашал, других мужчин не подпуская, и вёл сейчас между сугробов, провожая её домой, как сказали друг другу вслух, чудесно понимая другой смысл, оставшийся за словами. Серебряные звёзды мигали остро и скучено, искристо отражаясь в высокой пушистости, завалившей город, он болтал чего-то о своих производственных занятиях, несерьёзное, она болтала о своих смешных сегодня занятиях на службе днём, чувствовала запястьями тонких рук края скользкой подкладочной ткани в рукавах шубы, отбрасывая меховые полы коленками, под подолом платья оставшимися в тонких, холодящих колготках, - в окнах виднелись первые, зажигающиеся до тридцать первого числа ёлки, праздник сейчас казался Оленьке длинным, как провода для троллейбусов, тёплым, как мандаринового цвета зашторенные окна ресторана, где тоже, проходя, слышали яркую музыку. Она болтала и помнила руки, во время танцев крепко державшие за спину и плечи, лежащие на талии, помнила спрашивающие глаза, когда во время танца один из пальцев провёл по плоскому, узкому краешку, под платьем спрятанному, - глаза понимали, какой краешек, Боря понимал, что спрашивает другими словами, и кто его знает, понял ли верно весёлый хохот в ответ, а заговорил - расходиться гости начинают, я тебя провожу, а ответила - ты не пугаешься? Я далеко живу, и поздно, и автобусы, троллейбусы не ходят...
Она знала - женат, и дети, она знала и помнила, как пустяк: шли, хохотали, и было хорошо.
Прошли в самом деле чуть не половину города, дома высотные обступили улицу из одноэтажек, из домиков деревянных, по окна заваленных снегом, с толстым снегом на крышах, на подоконниках, с тихими трубами над протопленными печами. Оленька Талызина жила в одном из них, с родителями дожидаясь благоустроенности в высотном новом доме, сказала это Боре, и не повела его к дому своему с сугробами выше штакетника. Чего-то помаялись, помялись на морозе, зашли в подъезд один, подъезд другой с тёплыми, наконец, батареями, - ты в шубе слишком делового покроя с большим воротником чернобурки стала намного взрослей, сказал Боря шепотом. Почему шепчешься? В квартирах двери тонкие, отличная слышимость. Нет здесь на первом этаже квартир, хохотнула, магазин с другой стороны дома. Но шептаться, в таинственность играть самой понравилось, и похохатывала тихо-тихо, блестя близко весёлыми глазами, доверяющими Боре расстегнуть и пальто и шубу, прижаться телами, целоваться губами в губы, ожидая и не обманываясь появлению рук на талии, спине, напрягающейся струнно, на грудях, обидно не появляющихся из-под кружев сорочки и кружев лифчика потому, что разрез платья от воротничка был очень короток, - ну чего тебе надо? - подхохатывала, улыбаясь и улыбаясь, - ну чего? - шевельнулась, прижимаясь и сбрасывая мужские руки, хохотнув, на высокую, тугую крутизну зада. Лёгкий подол платья, кружева сорочки поднялись под шубой, дали погладить ноги, забраться на круглую крутизну высокого зада, нашли и под новый хохоток дали прохладным разведчикам влезть под край трусиков, стиснуть круги крутизны зада и перетянуться в тесноте под круглоту животика, электрически остановившись на придавленных волосах. И приехали на остановку? - хохотнула шепотком, - и приехали на конечную? - переступила, позволяя ещё больше свободы неумещающейся пятерне, сразу утопая губами в губах целующих, спрашивающих ласками дальнейшего дозволения, раскрываясь невидимой розочкой под жаром раздвоивших цветок пальцев, задерживаясь узкими кистями под ремнём брюк, подумав, расстегнув ремень и тоже гладя щекочущую ладонь неколючую кустистость, схватив примятый, не полный силой, нужный... Пойти некуда, - жалел Борис, - ты увидел бы полностью, какое у меня тело, - жалела Оленька, зная, что в полдень в бане вымылась вся, надела перед праздником новые белые трусики, новый кружевной лифчик, кружевную сорочку, и жалела: не раздеться красиво, и не переживала, что вдруг увидит он плохое бельё. Хочу с тобой, а как здесь? - шептал Борис в ухо, запутанное в мехе чернобурки. Как хочешь, - горячо вернула шепотом назад, радуясь, что трусики сползают вниз, кожу холодит холодный воздух подъезда и презерватив, носимый в сумочке, десятый, десятый месяц, не порвался, раскатившись на упирающимся в живот, и оказался как раз по размеру, пальца на два не достал до конца. И успела хохотнуть, повёрнутая спиной, успела упереться руками в трубу отопления, горячую, терпимую сквозь мех заброшенной на спину шубы, пальчиками показать, где начинается нестерпимая жгучесть, - присела, не помня времени, выровнялась, слабея ногами и срываясь в дрожание законченности, хохотнув и чувствуя его не остановку, не прекращения до неверия долгого...
Недели через три, проходя, заглянула вечером в подъезд, нашла за батареей отопления тонкую высохшую резиночку, побывавшую в ней, и хохотнула, живя и помня.