Чем, по сути, является ходьба или бег человека? Уравновешенным падением.
Из беседы с математиком.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава 1
- Да, я утверждал, и я утверждать не перестану, все новые города однообразны только потому, что духа своего не имеют, лица города, я бы сказал! Старина - это уж извините, извините, история сама, - с апломбом выкладывал фразы пожилой мужчина, самодовольным взором оглядывая пустой буфет гостиницы. Слушателей ему явно недоставало. Галстук для не умеющих его повязывать, на белой резиночке, виднеющейся из-под воротника рубашки, новый, но тоже приотставшей моды костюм, пустые слова, - старые города богаты не одной своей исторической силой, они богаты, обязательным порядком, должен я подчеркнуть...
Не интересовало Арапова, что должен подчеркнуть за курятиной и пивом этот диктующий с требованием не возражать. Обязательным порядком. Не за этим сюда приехал. Стакан кефира и два пирожка - завтрак. Съел, быстро поднялся, через две ступеньки по лестнице, к себе на четвертый этаж...
Мечтал, всю долгую учебу в институте, сделать свой экспериментальный театр. В любом городе. В провинции, рассчитывал, получится скорее, там нет затверделости, гипноза вековой славы столичных театров и диктаторства их режиссеров, непререкаемого. Но повернулось, в этом городе, другим боком. Диплом с отличием? Хорошо. Свободный, без направления на обязательную отработку за учёбу? Хорошо. И согласились взять в областной драматический очередным режиссером, только ставить спектакли, афиши которых висели в любом драмтеатре страны. Его идеи отвергли. Как это, непрофессиональные актеры? У нас не кино, а вы не Феллини. Как, сразу ставить вашу собственную пьесу? Кот в мешке, извините. У нас план, касса, сами понимаете, что же выйдет из вашей затеи, кто знает? А отдел культуры облисполкома? Как там на такое посмотрят?
Опять Арапову припомнилось родное московское метро с двумя соседствующими указателями - "выход", "нет выхода". Как часто усмехался там первой, соглашаясь горько, краями губ, секундным ужасом в глазах, но тут же умел собраться, успокоить себя, и электропоезд уносил на другую, нужную станцию с такими же указателями, - бросался наверх в суету нужную, зачеты, хвосты, отчисление из института и восстановление - он ставил тогда свой спектакль в пригороде, учебу забросил, но пришлось оставить спектакль и вытягивать на диплом. Получил с отличием.
Старинный герб российского города. Видел его на зданиях вокзала и банка, на торцевой стене гостиницы. Глянцевая обложка рекламки для туристов с таким же гербом: "Дорогой товарищ! Посещая наш город, вы можете..."
Арапов отбросил рекламку. Дорогим он здесь никому не стал, а что может... они не знали. Он сам знал, что может, потому и сидел сейчас в номере на четвертом этаже, полутемном среди дня и скучным видом на двор какого-то магазина. Не космонавт на орбите, группы психологической помощи нет. Не с кем обговорить свою ситуацию, посоветоваться, и неприятное раздражение безвыходности он задавил новым решением.
Выход отыскивался отъездом в Казахстан. Что такое Казахстан, понятия не имел, кроме школьного и сюжетов телевидения. Просто вспомнилось письмо Решетникова Витьки, друга, будущего знаменитого кинооператора, как подавал Витька себя сам, не серьезно, конечно. Он попал туда по распределению, и всему радовался, не сожалея о своем Краматорске. Главное из его письма - большая нехватка специалистов творческих. Почему-то зажглось, поверилось, - в Казахстане получится. Книги уместились в чемодане, билет взял по деньгам, куда хватит, но не в столицу республики, и вечером проплыл в окне вагона старинный герб российского областного города.
Если бы Арапов занимался писанием дорожных очерков, или интересовался природой, он мог бы наблюдать и наблюдать поражающе ровную и бесконечную степь, открывшуюся за Уралом, однообразное, без облаков и грозовых туч небо, в эти дни блекло-голубое, пять-шесть домиков на редких разъездах, ярко-желтые, словно импортные туристические палатки, трактора на полях. Он и постоял однажды у окна, в очереди с полотенцами и зубными щетками, и удивило его только одно: почувствовал простор, простор великолепный и - малость свою перед ним.
Арапов, вырванный из городской и дачной тесноты, впервые удивился именно этому, - малости своей перед миром, букашкой себя ощутил в огромном просторе земли, но лег на вагонную полку, глазами уперся в близкий потолок купе, в страницу читаемой книги, и сознание привычно побежало по строчкам интересной для него пьесы. Вот и все его самое первое впечатление о Казахстане, просторе, - не никчемность, а малость человека перед миром, букашечность.
Неприятная мысль пропадает, если человек слишком занят, не до раздумий, самоанализа и философского определения себя, своего места в жизни, начатое действие уже тянуло за собой полустанками и мимолетными городами; он быстро и удачно, главное - удачно договорился с директором Дворца культуры, театр экспериментальный здесь иметь не отказывались. Устроился с жильем и почти на последние деньги - пятерка осталась до обещанного, уже обещанного аванса! - купил белый плащ, именной такой, в каком ходил по Москве любимый им знаменитый режиссер.
Жарой начиналось лето, а он все равно метался по городу в плаще, даже если никто и знать не мог здесь, как одевается знаменитый его знакомый, метался, из ничего делая свой театр. Его театр начинался не с вешалки, не с фойе, дающего зрителю настроение для спектакля, а с художника, работающего в четырех местах одновременно. Арапов разыскал его в полчаса и заставил, отбросив недоделанную вывеску для парикмахерской, срочно написать объявления об открытии экспериментального театра. Столько, сколько понадобилось. Не обращая внимания на угрозу местного бога кисти взять расчёт во Дворце. Расклейщика афиш не было - клеил сам. Театры в этом городе только гастролировали, своего не создали даже любительского, профессиональные актеры здесь не жили. Да и не искал профессионалов, с заученными приемами, позами, жестами, самомнением. Нетронутая честолюбием душа виделась ему в своем актере, для работы у него...
Прямо на улицах останавливал ребят и девчонок, уговаривал, настойчивостью сокрушал смущение, их стеснительность; и не сразу, но все-таки записывали, в какое время и куда приехать на первую репетицию его будущего театра и своей вполне возможной популярности через престижную профессию, - а чем черт не шутит? Кто начинал сразу с известности, с театра на Таганке или в Малом?
Евгению он нашел на почте, у окошка с надписью "письма до востребования". Белая плотная маечка с рекламой сигарет "Мальборо" на спине, в обтяжку, редкие здесь джинсы на сто пятьдесят рублей у спекулянта, плотно подогнанные по выгнутым бедрам. Наскучившее одиночество в глазах, знающих преимущество надо всем и над портретом Брежнева на стене, низким под лопатками полукругом темные волосы, вольно пущенные на плечи, тонкая талия. Вот и весь портрет для начала, взгляд, впечатление глаз, - она стояла впереди, пряча в сумочку на длинном ремне паспорт. "Одна в трехкомнатной квартире, папа-мама где-нибудь в верхах, - отметил Арапов. - Примерно главврач больницы и начальник строительства. Не здесь, она из другого города. Не знаю, почему..."
- Подождите, - настойчиво попросил ее Арапов. - Нет? Ничего нет!? - не поверил служащей в окошке.
- Мама молчит, - растерялся он вслух.
- Вы не знаете, как долго идут сюда письма? - с иронией произнесла девушка, и поправила ремень сумочки на плече, явно намереваясь уйти.
- Постойте, - шагнул за ней Арапов.
- Что такое? - привздёрнула тонко-круглым плечиком.
- У вас есть время? Идемте вместе. Мне обязательно надо переговорить с вами о моих, то есть и о ваших делах, - он открыл дверь и пропустил ее вперед, - сюда пойдем, что ли, - показал неопределенно вдоль улицы.
Пеклись на солнце тоненькие, едва раскрывшие листву низкие тополя, и другие, жесткие по виду деревья. Туранга, кто-то подсказал потом, а он думал - саксаул, что-то читал о природе Азии, давно. Девушка предложила перейти на другую сторону улицы, в короткую тень панельных пятиэтажек.
- Моя фамилия Арапов. Если я не ошибся, я вас искал в городе, ведь вы приехали из Новосибирска? Можно на ты? Так ближе. Я знаю, вы закончили консерваторию. Я учился в Москве, тоже закончил.
- Щуку? Театральное училище Щукина?
- Нет, ГИТИС. Я собираю людей, делаю свой театр, экспериментальный. Обязательно нужна хорошая пианистка. Получится, пробью для тебя ставку у директора, он нормальный мужик. Ты работаешь сейчас в музыкальном училище? Да, - остановил он ее, дотронувшись ладонью до локтя, - называй меня Сережей. Здесь всем почему-то нравится по имени-отчеству, надоело. А твое имя?
- Я Женя, - вздохнула она приуставшей от желаний знать её имя, и поправила на плече ремень сумочки. Продольная небольшая черточка над верхней губой, и поэтому - мягкая улыбка, но спокойные глаза. Она останавливающе смотрела, как бы заглядывая дальше, за слова... Думать умеет, запомнил Арапов.
- Почему мы остановились?
- Идем. Так вот, играть надо на репетициях, некоторые настроения мелодий мелодии покажу, ты записывать с голоса...
- Обожди, Сережа. Тебя спросить можно?
- Какие разговоры!
- Ты тот самый режиссер из Москвы? Я слыхала, где-то в Дэ Ка? Почему в Дэ Ка, после знаменитого института?
- Тот самый. У меня ты согласна работать?
- Ты очень спешишь, - сказала спокойно. - Я помогу тебе, может быть, не торопись. Наверное, не обедал еще? Можно зайти в стекляшку, здесь бывают бифштексы.
В длинной очереди после рабочих с соседней стройки она начала рассказывать, как была вынуждена по распределению, неудачному для нее, приехать сюда, два месяца назад. А отрабатывать здесь по направлению обязательно, или диплома лишить могут.
- В музыкальном училище одна я с консерваторией, другие местное училище заканчивали. Уровень, представляешь? Я два последних курса готовила концертную программу, зачем она теперь? В одном повезло, почти сразу квартиру дали. Город тоскливый, пустыня, ты напрасно сюда приехал, мне кажется, Сережа. Тебе сметану брать? С сахаром, или без? - удивила непривычной заботой.
Нашли столик у стены, по всей ее плоскости каким-то самоучкой были накрашены березовые стволы, старательно и немного смешно.
- В городе общаться не с кем, Сережа, тоска жуткая. Я никак не могу привыкнуть, что всего несколько остановок на автобусе и привет, пустыня, ходят какие-то жёлтые верблюды. Ты пока не встретил настоящего верблюда на улице? Я видела. Казах едет верхом, и никто не удивляется. Трубы на комбинате... Ветер когда дует в сторону города от комбината, по улицам машины идут с включенными фарами. Все осталось там, - безнадежно заключила, как вспомнив, что сопоставлять здешнее с прежним немыслимо.
- Ты думаешь вернуться?
- Естественно, Сережа.
- А отрабатывать тебе сколько? Три года?
- Куда деваться?
- В творчество. Уехать не можешь - сама судьба. Может в этом и есть сермяжная правда, так шутит один мой друг. Будем делать театр. И твои концерты классической музыки. Ты - за концертным роялем. Мне ты нужна для моего экспериментального театра.
- Интересно, откуда такой бодрый комсомольский настрой, Серёжа? Вам читали спецкурс, или оптимизм из пьес Вишневского?
Ни злости, ни снисходительности на лице при разговоре с ним. Умно, мягко улыбаясь, Женя смотрела в глаза и взглядом спокойным как бы беспрестанно ворошила, как бы отыскивала нужное ей в собеседнике, пробуя разгадать, узнать его всего сразу, и говорила, а слова теперь не несли полного серьёзного значения, так, лишь бы что-нибудь произносить, высказывая радость знакомства.
- На озере ты пока не был? Меня пляж спасает, всё свободное время я там. Жара, не могу привыкнуть, каждый день тридцать два... В квартире поды поливаю водой, целый чайник по полу разолью, а утром сухо, И ветер, горячий ветер почти постоянно. Он на психику давит, не замечал? Хочешь, покажу книжный магазин на Чокана Валиханова, так называется улица именем казахского учёного, кажется, где вчера совершенно свободно купила ефремовскую фантастику? И можно ко мне зайти, здесь очень скучно. Ты как устроился с жильём?
- Снял комнату, на пару недель. Жильё не главное. Театр, полностью новое нужно мне сделать, чего не было. В творчестве других повторять бессмысленно, ты ведь после своей консерватории понимаешь...
- Понимала Нюрка в трёх рублях... Подруга моя одна так шутить любит, там, в городе прежнем.
На город начинала давить духота. Перед вечером, уже приметил Арапов, азиатская жара переходила в вязкую духоту. По всем улицам кисло пахло перегоревшим металлом, на западной окраине дымили семь труб металлургического комбината. Свой белый плащ Сергей нес сдавленным, в руке.
- Называй меня Жекой, как было в городе прежнем, - предложила Евгения. - И проще, и не как у этих, - кивнула она в сторону проходивших мимо девушек. Они громко делились впечатлением от её прифигуренных джинс, а одна и вовсе остановилась, разглядывая.
- Отчего они такие, Сережа? Почему я выросла в небольшом селе, в Сибири, сама на приезжих глазела, так было интересно, какие люди бывают, как разговаривают и одеваются городские. Ведь одного возраста они со мной, а до сих пор не закончили набор информации.
- Ты выросла в селе? - переспросил подтверждение.
- Да, Сережа. Мои родители уезжали работать в Африку, а меня оставили дедушке с бабушкой. Мой папа специалист по гидростанциям, а мама заканчивала институт вместе с ним по такой же специальности. У меня старые-старые бабушка с дедушкой, всю жизнь прожили в селе. Там вокруг тайга, кедровники, летом растет дикая малина...
Арапову нравилось бродить по городу с Женей, уходить в сегодняшний, совершенно иной вечер, впервые за недели не связанный с его работой. Неудача там, где бросались в глаза старинные гербы российской губернии, неожиданный поезд на трое суток и устройство на работу, здешняя суета... С ней сейчас - какие-то иные разговоры, не о неудачах своих, - а они надоели, с ней какие-то заброшенные давно настроения, желания полузабытые, обыкновенные, человеческие. Хочется смеяться - и, пожалуйста, не сдерживай себя, и говори как говорится, не распуская павлиньего хвоста заумщины, и слушай, молчи, - вот как стало сейчас, с Женей. И нравится, что одета она и модно, поднято над серотой, что есть немало таких маек с рекламой сигарет "Мальборо", джинс похожих, но вот на ней видишь, понимая, - именно так она одета должна быть.
Странное ее лицо, нисколько нестандартное. И плейбоевским кукольным не назовешь, и останавливает, мимо тупо не пройдешь. Может, все держат глаза? Сколько лиц с чертами правильными, красивых лиц, но с глазами пустыми. Как шутил Решетников - пятьсот рублей на голове, восемьсот рублей шубой на плечах и по полтиннику в голубых очах. Прошлой зимой, в Москве, впервые, по случаю пришедших морозов парады дубленок, воротников песцовых, лисьих, горностаевых...
- Прекрати, не смей защищать серость, это не для тебя. Их ограниченность в тоску тянет и заставляет завидовать.
- Завидовать чему?
- Я тоже не хотела бы думать. Меня учили, что думать необходимо. В школе думай, в кино думай, книгу читаешь - не отдыхай, думай, за роялем - думай. А мне нравится знаешь как играть? Уходишь в мелодию полностью, и никакой реальности. Ты на море был? Вот словно на море, когда ложишься на спину. Ты и волны, и все, прочь все мысли! Не думать ни о чем...
- У тебя что-нибудь случилось?
- Обязательно должно случиться, обязательно, Сережа? Ну не откроется у вас без случая занавес, хоть расшибись, всё по сюжету у вас в театрах, все назначено наперёд! Вот главные герои, вот они чем и как живут, вот второй план, а тем временем подоспела кульминация, подождите немного, настанет развязка. Так, Сережа?
Насмешка, умное почти отрицание в интонации голоса. А глаза - тут же, - осторожные, никакого желания поссориться. "Что-то она знает, - подумал Арапов, - какую-то точку отсчета. Или - что ей надо. Знает и умеет брать, когда есть нужное. Ошибаюсь?"
То, познанное в вагоне, когда стоял с полотенцем на плече, та букашечность поднялась вдруг из сознания противоположностью ее; и означилось: она мир, небольшая, но выстроенная система, она четко ориентируется и знает, как надо знать то или же это, в ее двадцать три года, знает как поступать, а я? Что я для нее, города, страны, Земли? Пустота. Ничто ни для Жени, ни для другого и следующего, меня могло вообще не быть, а все жило бы таким, каким оно есть. Но ведь и я есть, и я хочу найти, что делать мне. Институт? Мелочь, очередная ступенька после школы. Знания и желание? А вот они... - и Арапову сделалось легче, веселее оттого, что знания и желание давали ему силу действия, оставалось найти, как действовать, хотя уже действовал, до конца не осознавал цели. Не видя ее, свою цель, в точных деталях.
- ... у вас вертится на случае, у вас в театре всегда надуманные завязки и чеховские ружья, премилое решение конфликтов, не отказывайся! Настоящая жизнь сама по себе обыденна, случай в ней пустяковый, - нравится что-то, и пусть оно будет, другое противно. Противное не означает плохое, оно стоит против желания. Я не хочу общения с примитивным, и потому для меня противным. Мы все начинали одинаково, с первого класса общеобразовательной школы, а кто к чему пришел сейчас? Те девушки, и мы с тобой. Разница? Нет, такой я не была, как они. Не совсем такой...
- Радуйся, - предложил он серьезно.
- Сразу давай обходиться без дешевой моралистики-нудиловки. Незачем сглаживать, в конце концов каждый есть то, что он есть. Как тебе вот такой, безликий двор? Я второй месяц любуюсь на него с пятого этажа.
Двор выглядел непривычно, после России, как и весь город, и сейчас Арапов понял, почему. Не росла трава, нигде, даже в лунках вокруг деревьев, невысоких, с редкими цветами. Желтая, жесткая почва, и ветер поднимает песчаную пыль, крутит ее бегающим столбом в углу двора. Новенькие выкрашенные песочницы для детей, шведская стенка и горки, сделанные из металла. И пустыня в любую сторону, сразу за этого места городской окраиной.
- Нечистая сила придумала здешние места, а, Серёжа? Я видела, как строители делают канавы под фундамент нового дома на городской улице. Бурят дырки, закладывают взрывчатку, сверху накрывают железными щитами и взрывают, лопатой здесь не копнуть, наверное. Получается небольшой взрыв, плита подскакивает, и камни не разлетаются в стороны. Мне рассказали, что здесь красиво весной, в начале апреля. Вроде тюльпаны расцветают в степи, люди за ними ездят за город. А по-моему - придумали, какая здесь красота, откуда? Пойдем наверх, на пятый этаж, ко мне...
Крупная фотография Герберта фон Караяна, приколотая к стене над пианино. Книги, в стопках, прямо на полу, на подстеленных газетах. В углу два чемодана, столик. Новая тахта у стены против окна. И милая деталь, все делающая уютным, - мягко-белый халатик, брошенный на нее. Прошитый ромбиками.
Пустовато и хорошо. Он видел такие квартиры у друзей-молодоженов. Ему нравилась пустота, необжитость, в ней он чувствовал начинание, позыв к деятельности, не как в отлаженном быте с печально-ненужной телепрограммой "Здоровье" по воскресеньям.
- Я одна здесь, всегда. Скучно, Сережа. Невозможно без конца читать, читать...
Открытость подтекста фразы, подчеркнутая взором изподтекстовой натуральности женщины, подпрятанной за девичеством, прямым, неспешным, отрешила Арапова от забот его, людей, города. Он почувствовал себя и своим здесь, и почетным пленником сразу. Не столько своим здесь, а точнее, ее, и не пленником. Подумал - уйдет, как позволит ей наскучит.
- Родители остались в Новосибирске?
Конечно, как можно цивилизацию поменять на такое? У них трехкомнатная квартира, пала очень любит свою работу, зачем им сюда? Видишь, инструмент прислали, терять навык нельзя.
- Ты знаешь Москву, Женя?
- Не совсем хорошо. У наших родственников бывала в Подольске, и в городе...
- Подольск час электричкой, примерно. Моя мама живет на улице 25-го Октября, в самом центре. Исторический музей помнишь? От него двенадцать минут ходьбы.
- Я вспомнила! На этой улице историко-архивный институт, в нем учился мой хороший приятель, он из нашего города.
- Да, институт и рядом почтовое отделение. Мама подрабатывает там, она на пенсии. У нас дача по Рижской железной дороге, хорошо в августе, можно помчаться на неделю.
- Ну-ну, ближний свет...
- Действительно. Привыкнуть не могу. У тебя можно курить?
- О чем ты, Сережа?
Она тоже взяла сигарету, из раскрытой пачки на крышке пианино. Там лежал целый блок югославских, в городе не продававшихся. Присела на край тахты, забрав к себе пепельницу. Располагайся - указала безмолвно.
Арапов поднял с пола несколько книг, пробежал глазами по их корешкам, зеленым, коричневым, красным...
- У тебя Бабель? Свой? Из библиотеки?
- Ты видел Бабеля в библиотеке?
- Я знаю. Трудно найти.
- Естественно, Сережа. Как ты попал в город? Неужели тоже по направлению?
- По заданию центрального разведывательного управления.
- Со мной нужно так шутить?
Арапов промолчал. Она наблюдала, как листает книгу, ждала. Отложил, просмотрев иллюстрации.
- Мне нужен свой экспериментальный театр. Где угодно. И чтобы никто не указывал, как мне его выстраивать с самого начала. Понравилось название города, поехал.
- С ума сойти. Рассказали бы, не поверила. Арапов! Из Москвы бог знает куда поехать! Ты да-а-а-ешь...
- Разве нужнее города? Обыкновенные дела.
- Там культура, там общая жизнь интересная и наилучшая... Киностудии, концертные залы, известные музыканты, композиторы, и все стремятся туда, а ты - наоборот? А вот не вышло бы у тебя здесь с работой, Арапов?
- У меня вышло. Здесь я полностью самостоятелен. Очерки Левитова понравились? - попробовал перевернуть тему разговора.
- Я тут начиталась... Не обращай внимания, нет никакого настроения говорить о Левитове. Помнишь, у Бунина есть небольшая заметка? Валяюсь в копнах, читаю, живу чужими жизнями, когда время уходит и столько пропадает в своей... Смысл там такой. Очень он мне там понятен, тоже так, книги и книги, и людей не видишь. Мне любопытнее с тобой разговаривать, Арапов, всё-таки не каждый день знакомишься с интересными людьми. Жарко, пойду переоденусь, - встала она, захватив халатик. - Смотри, финская фирма. Умеют делать, правда?
И показала его подробно, словно подруге, белый, с крупными карманами, легким кружевом манжет, воротничка...
- Пока посмотри книги, и будем пить вино, у меня сухое есть. Гул от духоты в ушах, как люди здесь живут?
- В другой раз вино за мной.
- Какая уверенность! О другом разе точно знаешь?
- А с кем общаться? - И глянул как на человека, спросившего нелепость.
- Ну... Ну, правильно. Ты плащ... я вешалку пока не устроила, положи куда-нибудь.
- Он заколдованный, - признался Арапов, - приносит успех.
- Поэтому и в жару с собой? Можно вон туда, на чемоданы...
Женя закрылась в ванной. Там зашелестели струи включенного душа, сразу захотелось прямо сейчас попасть в бассейн ЦСК, к тренеру Юрию Владимировичу, или на море в Прибалтику, как обычно в это время года. Город давил духотой, вязкой, от нее опять начиналась неприятная вялость во всем теле. Арапов стоял у окна и видел внизу поникшие листья деревьев, редкие автобусы, улицу без пешеходов и тугую, сиреневую тугую дымку за последними домами на окраине. Контуры города на глазах делались расплывчатыми, быстро, как в кино наступал азиатский вечер, первая холодная звезда взошла на западе, в стороне, где очень далеко стояла Москва. И до реальности представилась ему вселенская тишина над громадной пустыней без людей, городов...
- Переставь столик к тахте, - попросила Женя.
Она стояла посреди комнаты босиком влажновато-светлыми ногами, увиденными без джинс, хорошими высокими ногами, склонив голову на сторону, с удовольствием поправляла щеткой пущенные на плечи взгущенные волосы, темные и густые, - счастливая девушка, знающая радость своей привлекательности, - взгляд ее останавливающий, и тут же бравший всё - нравящуюся Арапову её желание так одеваться, так думать, по-своему, и по-своему хотеть жить, не стадным безразличием, - увидел как бы со стороны.
- Здесь часто отключают воду, Сережа. Горячей снова нет. Иди, охладись, пока течёт. И лучше не вытираться, воздух сухой. Я иногда на ночь полы поливаю водой, от духоты спасает ненадолго.
Он разделся и, стоя в ванной, медленно, растягивая наслаждение, лил на голову вод, солоноватую на вкус. Тёплую из крана для холодных струй.
Все за этим - рубашка, приятно липнувшая к мокрым плечам, книги, фотография Герберта фон Караяна, а главное Женя - он, в джинсах и тоже босиком, стал помогать ей собирать чего-то на столик, - вся иная жизнь подчеркнула вдруг оказавшееся бессмысленным его одиночество ради работы, - матрац, брошенный на пол там, у себя, на котором ночами записывал сцены будущего спектакля, вся пустая, зажатая личная ограниченность, такою увиденная здесь... Сразу захотелось что-то резко изменить в своих днях, жить полно, с быстрой отдачей, как в месяцы под опекой любимого режиссера. Даже засомневался в правильности поездки вместо театра - пусть вечным помощником мастера! - в столице. И что теперь? Телеграфом взять у мамы денег на дорогу и назад? Мастер даже не спросит, где был, возьмет к себе.
Только и всего, отказаться от своей орбиты и пойти по чужой, без ощутимых нагрузок.
- У тебя такое выражение лица, словно временами не здесь находишься. Я тебе своей квартирой что-то напомнила? Незабываемый случай?
- Случай всегда пустяковый, - отшутился недавней ее фразой, - пора вино разлить по емкостям.
И вино забулькало, густое, рубиновое по цвету, граненые чайные стаканы сдвинулись, звякнули без тоста, как в студенческом общежитии.
Позвякивая карбованцами
И медленно пуская дым,
Торжественными чужестранцами
Проходим городом родным, -
насмешливо прочла Женя, прикурив после вина от зажженной свечи.
- Торжественными иностранцами... Мне говорили, у казахов сохранился интересный обычай, импровизировать стихами. Ты такое видела?
- Не знаю... Я читаю Цветаеву.
- Да,- согласился и продолжил:
Чьи руки бережные трогали
Твои ресницы, красота,
Когда, и как, и кем целованы...
- Мне интересно услышать казахскую импровизацию.
- Странное желание, Сережа.
- Серьезно?
- Сереженька, серьезно или нет, какая тебе печаль? Услышишь, когда очень нужно. Ты здорово умеешь добиваться своего, скажи-ка? Настырный?
- Ура, какие подчёркивания. Себя хвалить... Бери свой стакан.
Вино, две сигареты, блеск в глазах, быстрый, шальной разговор наперебой и ни о чем, вдруг рука ее, не отнятая из рук, близко-близко лицо... Треснула свеча, оплывая.
- Подожди...
Она пересела вплотную и удобней, тугим бедром плотно к руке. Горячий, сразу другой шепот, ладонью дотронулась до лба его, горячего, провела вниз, к губам, легко, быстро, и куда-то делся поясок халатика, светлотелой образовалась из сумерек сиреневых, и насмешливой и удивляющейся собственной спешности, отстраняясь, разглядывая и придавливаясь, и они не запомнили, когда исчезла вся комната и появилась только что, из воздуха... Почему-то в ванной захрипела труба, полилась вода. Струи шипели, наполняя ванну, казалось, вода скоро польется в комнату...
- Надо же, опять горячую включили...
- Закрыть?
- Я сама...
Поднялась, отделившись от колотящегося сердца. Девичьи короткие грудки, густая ширина всегда скрытых волос с белой, особенно белой по сторонам с ними кожей, не загорающей под плавками, туго-взбитый высокий не загоревший белый зад над не полными, не худыми ногами вчерашней девчонки, пока не дотянувшей до женщины взрослой...
Вернулась и прижалась сбоку, и подтиснулась, возмущённо на себя заставив поддернуться...
- О, о? - растянулась за сдавленностью ног прекращённой, удивляясь своему желанию исполняемому, наслаждаясь желанием исполняемым, выталкивая рвущееся за наслаждением звуками непонятными, оханьями удивления, проваливаясь в настойчивое молчания, и неожиданно громко, откровенно приказала: - рожать не хочу, не заканчивай внутри меня.
- А как? - с ходу спросил неопытно.
- Ну, на волосики, на живот, - попросила голосом извинительным, прижимаясь сильнее, и показывая телом, не отторгается он ею.
Прижала и молчала.
- Мы что-то не так сделали? - полувиновато попробовал определить он.
- В смысле? Не так закончили? Прости, рожать нужно с желанием. Не переживай, в меня не попало. Пойду, смою с волосиков...
- Ты действительно хотела, чтобы я остался? Я не ошибся?
- Здравствуй милый мой, приехали. Я всегда делаю так, как нужно мне, - легко усмехнулась, - по крайней мере как избавилась от родительской власти. Я тебя просила, не надо нудной моралистики, мы попали во взрослую жизнь, тебе напомнить, самостоятельный?
- Холодный ветер. Ну и контрасты...
- Я закрою форточку, - поняла Женя и прошла к окну свободно, как рыба в воде, словно обнажённость была естественным для неё состоянием. Опять Арапов поразился и позавидовал свободному, независимому от предрассудков, чужих слов, пониманий её манере поведения, её жизни без оглядок, - собственная зажатость целью, и, не оставляющей никогда, опять показались напрасной, придуманной ошибкой. Что же происходит? Мир, где всякий и всякое, от мошки до облака исполняет предназначенное ему... зачем же люди отвергают многое на пути своём? И точно не знают предназначения личного? В чём тогда моя необходимость, моя свобода? В возможности и способности всяким поступком жить как нужно мне, а не как другим? Но зачем получится у меня жить своими, только своими желаниями? И не является ли любое ограничение...
- Тебе плохо со мной, Серёжа?
- Мне? Почему?
- Странным ты иногда становишься, отсутствующим начисто.
- Не обращай внимания, работа...
- Ц, нашёл на что сослаться, - даже растерялась, присела рядом. Помолчала отдалённо, приобижено и полууказала, - иди, теперь ты, смой кровь.
- Какую?
- Мою, девственную. А я замою кушетку.
Арапов резко сел, растерянный, обнял как получилось, приткнулся куда-то к плечу...
- Милый ты мне, милый, не изображай виноватость, понимаю я... Серёжа, я поступила как хотела. Хотела стать женщиной и стала. Не знаю почему, как тебя увидала - настырного, требовательного, решительного, с тобой решилась перемениться. Нужно когда-то от девчачьего отказаться, как ты поймёшь? Уууу, - вытянула из себя, - спасибо-спасибо, дружочек, да не сострадай ты, ха-ха, - почему-то смехатнула. Мне теперь не так больно на душе и рядом быть хочу, иди, смой кровь.
- Жалко, на память нельзя оставить.
- Глупый, чего захотел...
- Так девчонки отдают себя жизни, частью себя...
- А ты думал, в жизни одни слова, придуманные для театра? Ты не уходи сегодня, я тебя очень прошу?
- Да я стеснялся спросить, можно ли остаться с тобой, я остаться и хотел, знать, как ты пахнешь...
- На озере несколько дней купаться нельзя, хм?
- Такая посторонняя забота?
- Ну да, - вытянула из себя воздухом все и сожаления, и беспокойства, - ну да, мой навсегдашний. Я к тебе не привязываюсь, просто что случилось - запомню навсегда...
- А в кино показывают - любовь, клятвы, шпаги, слёзы...
- Ты мне про брехню не рассказывай, я в жизни - точная... Поняла сегодня, вот и сегодня, поняла ты, вот и ты. Иди в ванну, и сразу назад, я сильно соскучусь.
В углу на чемоданах укором светлел плащ того же цвета, как и развевавшийся на старых иконах плащ за плечами Победоносца...
Глава 2
Когда годами слышишь о потрясающих достижениях людей в космосе, жестоких политических убийствах и переворотах, опасности перенаселения планеты и громадном количестве накопленного на каждого жителя оружия атомного, нейтронного, лазерного, ещё бог весть какого, - не удивляешься, приметы времени и есть условия, среди которых человек живёт, и дело иное, рад он такому, смиряется или же негодует в протестах.
Больше всего за свои двадцать с лишним лет Арапов удивился слону, и удивился не ребёнком.
Он, в то время актёр провинциального театра, чёрной мартовской ночью стоял у передних дверей трамвая, дожидаясь нужной остановки. Вдоль шоссе и трамвайной линии тянулись приподнятые над землёй трубы теплосети, за ними мелькали огни цехов химкомбината. Поздний трамвай катился, пропуская безлюдные остановки.
Эскорт Арапов увидел издалека. Они нагоняли милицейскую машину с высверками синего фонаря наверху. Перед ней шёл грузовик, фарами дальнего света широко освещавший асфальт, а там, далеко впереди, освобождала дорогу ещё одна милицейская машина. Между ней и грузовиком серела громадная масса, очень знакомая, но непонятная при таком ракурсе.
Слон? Да, слон. Здесь, в индустриальном городе, где нет зоопарка и не идут сейчас гастроли цирка? И как повторилась большая связка разноцветных шаров, взлетевшая в небо детства на параде, таким же настроением сменилась усталость. Арапов попросил остановить трамвай, обогнал милицейский "жигулёнок" и пошёл за слоном, потом рядом, сбоку разглядывая чудище, впервые увиденное так, что можно было до него дотронуться рукой. Впереди слона вышагивал погонщик. Он оглянулся дважды и перестал обращать внимание на ночного чудика, милиция тоже не тревожила.
Какой был слон! Высокий, немного горбившийся, с невообразимо широким провисшим брюхом и сахарно-белыми клыками! Ни на что, ни на кого слон не обращал внимания, будто весь век только и гулял по ночным городам и к ним привык, сгибая и выпрямляя в одном и том же ритме толстые, высокие ноги. Иногда он шевелил большими лоскутами ушей, поблёскивая в свете прожекторов маленькими глазами. Арапов восхищался всяким движением слона, тянуло подойти, дотронуться до хобота, погладить, а желание предупреждала, останавливала мощная сила животного!
Приблизились к месту, где трубы теплотрассы, поднятые над землёй, высоко повисли над дорогой, пересекая её. Здесь слон остановился, и что ни пробовал сделать погонщик, слон не хотел пройти под трубами. Собрались все сопровождающие, стали спорить и советоваться, так и этак пытались заставить слона идти вперед, а он, напугав их, неожиданно развернулся и отправился по шоссе назад. Эскорту пришлось быстро обговорить новый маршрут и бежать к машинам. А казалось, слон полностью подчиняется воле людей...
"Ну? Очередной выплеск не доигранного детства, полночная прогулка рядом с чудищем? Теперь пешком до общежития? И кто поверит в такое, что гулял со слоном? А кому объяснять?" - улыбнулся себе Арапов, поправляя лёгкий шарфик. Влажная, холодная ночь, начало весны, и такое настроение - до утра в одиночестве пробродить можно. Не попадаются на улицах такси, чернеют дома погашенными до утра окнами...
Хрестоматийного безмятежно-счастливого детства он не знал, может быть поэтому и находили временами состояния души, настроения, когда взрослым мог до обалдения вертеться в городском парке на аттракционе "петля Нестерова" или вечерами напролёт склеивать пластмассовые модели броненосцев и крейсеров, прославивших российский флот. Да и что за ошибка - не потерять чистоты детского восприятия мира? Разве ненормальность, если не доходить до крайности в поступках?
У него получалось учиться в театральном институте, читать пьесы любимого Антона Павловича Чехова и думать над балансировкой модели реактивного самолета с самостоятельным взлетом а главное - выпуском шасси без команды по радио, только за счет изменения балансировки, изменения угла при сгорании горючего с заходом на самостоятельную посадку. Пытался построить модель ещё в школе, да отвлекался другим, необходимым...
В детстве он торопился стать взрослым. Отца не знал совсем, так получилось. Болевший с самого сорок пятого, отец умер, когда Серёже пошёл третий год. Кадровый военный, он, как рассказывала мама, вплотную жил суровыми событиями своего времени. В начале двадцатых, оставшись в армии после гражданкой, дрался с бандами басмачей в Туркестане, учился на курсах красных командиров. Награждённый за бои в Испании, в первые дни войны оказался в окружении под Минском, тогда в звании майора. Остатки своей части из окружения вывел, со знаменем, не сбросив офицерскую форму. Форму мама запомнила особенно, в ней, грязный, оборванный, отец на несколько часов приехал в Москву за новым назначением. Так и начинала мама рассказывать об отце, всегда с того, в какой гимнастёрке вошёл отец домой в сорок первом году, как помогала ему отмыться, достала из сундука и выглаживала новую гимнастёрку и галифе. А потом - что получил приказ защищать родной город на тяжёлом могилёвском направлении, теперь подполковником.
Мама умалчивала, почему был разжалован до капитана отец после Сталинграда, когда многих награждали. Вероятно, и сама никогда не знала. А закончил войну полковником, в который раз попав на госпитальную койку. Что было отцу важнее? Карьера, звания, отечество? Последняя фотография отца - усталое больное лицо, не сгибающая в локте правая рука. Никто не смог вылечить...
В первый раз Серёжа убежал из дома учеником четвёртого класса. Мама заставляла, просила ходить на занятия в детскую музыкальную школу и дома играть на пианино "Сулико", "Во поле береза стояла", а ему нравилось целыми днями разглядывать пассажирские пароходы в Химках, особенно самый большой, красивый "Иосиф Сталин". Он мечтал стать юнгой и тайно от матери зайцем укатил на юг. Никому в черноморском городе не признавался, что в Москве у него живёт мама, выдавал себя за сироту, просил "устроить юнгой на военный корабль", а очутился в детском доме. Здесь зимой его разыскала мама, уже учился в пятом классе...
Она не согласилась с рассказанными его мечтами. Убежал снова, теперь ближе, в Ленинград. Милиция вернула домой, и тогда, после долгой болезни мамы, Серёжа дал ей слово не убегать из дома, стать послушным, всегда хорошо учиться и обещание свою сдерживал, от мечты своей детским сердцем отвернувшийся раз и навсегда.
Тяга к голубым городам, - о них пели по радио часто, - рванулась из него в шестидесятых годах, самом их начале, и не осмысленная глубоко умом подростка, оказалась серьезней и сильнее прежней, - ему начинала открываться другая жизнь, сильных взрослых людей. Взлёт необыкновенной романтичности Сергей видел во многом, что происходило в его стране, начинающей коммунистическое будущее многочисленными новостройками и новой послевоенной волной энтузиазма.
В тайгу и пустыни уходили геологи открывать неизвестные месторождения, на Лене, В Братске, на Талнахе гремели взрывы на местах начинающихся крупных строек, новое было и в том, что рабочие заводов и фабрик трудом добивались права называться бригадами коммунистического труда, для них композиторы написали "Марш коммунистических бригад", его слова обещали "счастье на века". Для всех людей страны.
Освоением целинных земель вдруг стали известными на всю страну далёкие степи Алтая и Казахстана, тысячи людей уезжали на новые земли создавать колхозы и совхозы. Рядом, в самой Москве рушились дряхлые особняки прошлого века, закладывались фундаменты под дома новой архитектуры с отдельными квартирами для каждой семьи, даже на территории древнего Кремля поднимались строгие пилоны Дворца съездов.
Время сжалось. Его не осталось для прежних пустых вечеров, с валяньем на диване перед маленьким телевизором с большой линзой, залитой дисцилированной водой, - множества волнующих новостей набегали отовсюду и в создании всеобщего счастья тянуло участвовать быстрее, делами, делами.
На площади возле памятника Маяковскому собирали стихийных слушателей неизвестные молодые поэты, своими стихами зовущие жить с открытой душой, широко, смело. Под духовые оркестры с Казанского вокзала отбывали на далёкие стройки эшелоны добровольцев, их комсомольские песни отзывались в душе восторгом, требовалось немедленно повзрослеть, узнать жизнь палаточного городка на Усть-Илиме, всё хотелось знать самому, а не из песен и радиопередач... Новое нарождалось, оно пришло и в школы введением восьмилетки и одиннадцатого класса, но всё необычайное сразу померкло перед невероятным, как показалось в первые минуты, сообщением, - в космосе первый в мире человек, наш, Юрий Алексеевич Гагарин!
За толпой обалдевших от восторга людей бежал Серёжа к Ленинскому проспекту, там среди ливня цветов и приветствий возглавлял кортеж правительственных машин смелый молодой майор авиации. На улице Горького, перекрытой милицией, перегороженной высокими воинскими грузовиками, толпы молодёжи требовали: - Га-га-ри-на! Га-га-ри-на! Ю-ру! Ю-ру! Ю-ру! Только к вечеру получилось тогда попасть на Красную площадь. Люди, ещё без портретов первого в мире космонавта - их не успели отпечатать, - а с самодельными рисунками и плакатами, зовущими немедленно лететь на Марс, на Луну, к самым далёким планетам и мирам, - люди не расходились после митинга, праздновали! Как тесно их, незнакомых, объединила радость потрясающего исторического дня! На площади пели и плясали, поздравляли друг друга, бросались качать любого лётчика, попавшего сюда...
А что печаталось в газетах! Атом, химию на службу человеку, всякое достижение науки - новый шаг на пути к коммунизму. Полное решение жилищной проблемы в стране, преобразование сельского хозяйства, первые мощные трактора "Кировцы" на полях, а Арктику отправляется первый в мире атомоход "Ленин"! На Кубе революция, бородачи во главе с Фиделем Кастро с оружием отстаивают свободу, социализм! А если добровольцы разрешат ехать к ним на помощь?
В комнатке коммунальной квартиры Серёжа спорил с мамой, зачитывая вслух строчки Морального кодекса строителя коммунизма. "Человек человеку друг, товарищ, брат"...
Мама принимала такое несколько по-своему, без особого восторга, мама оправдывалась давившим на неё жизненным опытом, а он верил - беспредельно. Не только верил, но и искал поступки, подтвердить стараясь делом правильность замечательного призыва. Из троечников - когда пустил под откос учёбу? - перешёл в хорошисты. Выбранный комсоргом класса, сразу организовал субботник в помощь революционной Кубе. Стал ходить в магазин, покупать продукты соседке по коммуналке, семидесятидвухлетней старушке, одинокой после войны. Каждую неделю устраивал политинформацию в своём классе, а дома вклеивал в альбом вырезки из газет с сообщениями с Кубы, собирал фотооткрытки новых космонавтов.
Но труднее и труднее становилось просто учиться в школе, просто заниматься в секции плаванья, проигрывать гаммы на пианино и мечтать о будущем, в будущее рвался броситься с головой прямо сейчас. Только теперь, выверяя поступки по Моральному кодексу, о своих желаниях он рассказывал маме со всей откровенностью и перед её убедительным поводом - без образования чего ты сможешь добиться, Сергей? - пасовал. Оставалось набираться знаний, напитываться ими и терпеть месяцы и года, очень медленные в классе школы и бурные в местах исторических событий.
Впрочем, примерным он не стал. Он мог учиться хорошо и вдруг перестать отвечать на вопросы у доски, спокойно соглашаться с двойками и единицами. "Ваш предмет мне не нужен", - отвечал он учителю на все вопросы. Или, например, когда англичанка не сумела убедить его в том, что английский язык знать надо, он бросил ходить на уроки английского. Ему напоминали - он комсорг, он показывает дурной пример классу вместо примера обратного; зажатый условиями, неинтересное выучивал, противно сознавая отступление от собственной позиции... Жалел, что нет учителя, умеющего не придавливать ученика ничего не объясняющим "так положено", а способного поспорить, ответить на любой вопрос помимо предмета...
..Человек человеку друг. Всякий человек тебе друг. Всякий - брат и товарищ. Мир без злобы, хулиганства, воровства, подлости, жестокости, насилия. Мир твоей страны. Что такой мир защищать и отстаивать необходимо, впервые дошло убеждением в день исключения из комсомола, когда только характеристика прежнего поведения спасла от колонии несовершеннолетних преступников.
Ни в милиции, ни на комсомольском собрании он не сказал, почему подрался с Петряевым из параллельного десятого класса, отвезённого в больницу. Петряев был четвертым, кто причину знал, и что он будет молчать долго, Сергей, выгнанный из комсомола, был уверен.
А мама? Зачем её мучить? Пообещала никуда и ни к кому не ходить, ей рассказал...
Алёна, старательно повторяющая его перемещения по катку, отыскивающая среди слепящих прожекторов и бодрых мелодий в толчее катающихся, летит навстречу, всем видом показывая случайность и остановиться не успевает, падает, удивляясь даже коньками;
- Серёжка! Откуда ты здесь!?! Помоги мне подняться? Я забегала к тебе домой, Вера Ивановна не знает, где ты, думает, что в кино с ребятами пошёл! Серёжка, а ты умеешь кататься парой? Вот так нужно за руки взяться. Ну не отказывайся, - притопнула коньком, капризничая, - попробуем, давай попробуем!
Алёна, делающая громадными - а какие они у неё? Серебристые или голубые? - глаза, с журналом "Юность" встречающая возле его подъезда:
- Ты не читал новые стихи? Роберта Рождественского? Арапов! Ты плохой! Ты некультурный, просто невоспитанный, невозможный, ты непросвещённая темнота! Рождественский и Евтушенко в одном номере, я столько за журналом гонялась! Тебе на один вечер могу оставить, и всё. Успеешь? Держи, мон шерррр!..
Алёна, без неё в дружеских поочередных откровениях мир не представлялся сначала Олегу, другу с соседнего квартала, затем Виталику, студенту педагогического института, с ним познакомила она:
- Арапов, а мы тебя ждем... Виталик учится на историческом факультете, - подчеркнула взрослое для них слово, факультет, - Виталик такой молодчага, достал билеты в Алмазный фонд! Я попросила достать три, не отказывайся, ты не смеешь пойти сегодня в бассейн!
Алёна, медленно расчёсывающая золото длинных волос, в зеркале заметившая его взгляд, и довольная увиденным смущением, рассказывает с важностью средневековой дамы, - оцени доверие, Арапов! - как сама не может справиться с ними и мама помогает ей мыть голову, или папа, работник министерства Морфлота:
- Мы с ним ходили в праздники в Большой театр. У нас оставался один билет, Серёга, маму неожиданно послали в командировку, из Варны вчера звонила. Она переводит с болгарского, я тебе говорила? Ты куда пропал в праздники?
Алёна, попавшая на телепередачу, с первого прогона репетиции приехавшая с кипой сделанных фломастером набросков, - она в профиль, сидит на стуле, стоит, она возле стола, она сидит рядом с телеведущим, известным писателем, а здесь - крупно, а на другом листе в полуоборот...
- У него небольшая бородка, все художники носят бороды. Ты разве не замечал? Он оформляет нашу передачу. Просил мой телефон а я не назвала! Мне не хватало, станет трезвонить! Он быстро-быстро рисует! Посмотрит, возьмёт бумагу, чирк-чирк-чирк! Хочешь, подарю тебе один? Выбирай. Не нравится!? Арапов, мон шеррр, на колени немедленно!!!
И почему-то целых четыре недели встречающая в школьном коридоре презрительным молчанием, почему-то обрезавшая косы, теперь с моднейшим "конским хвостом" и светлыми слезинками:
- Не правда? Поклянись, Арапов!!! Честное комсомольское, да? Придумали! Соврали! Чтоб мне сдуреть, Серёга! Разве я не узнала бы первой? Так не может быть, правда, мон шеррр Арапов? В кино тебя позвали сниматься... Врунишки, мелочники!
Алёна - с потускневшими глазами, взвинченная, взяла за руку повела в соседний подъезд, в квартиру на третьем этаже, в свою комнату с корабликом под алыми парусами и тоненькими книжками поэтов рядом с ним, проверила, нет ли в других комнатах и на кухне родителей, не отворачиваясь, трудно выталкивала из себя слова. От них становилось противно жить.
- Мне срочно понадобились два рубля, я в букинистическом договорилась до закрытия выкупить Короленко. Своих дома не застала. Пошла к тебе, к соседке Нине Леонтьевне - нигде никого. Я позвонила Петряеву, он сказал приезжай. Я поехала. Дал он два рубля...
- Говори, Алёнка! - крикнул Сергей нетерпеливо.
- Я сама знаю, тебе нужно рассказать. Я никому не могу, кроме тебя, никому во всей Москве, Арапов. Дал он деньги, два рубля, пригласил послушать музыку. Я отказалась. В магазин боялась опоздать, так ему и объяснила. Спросил, в какой магазин, позвал посмотреть у них редкие книги. Я оставила пальто, а он... ты только поверь мне, Арапов. Ты веришь?
- Каждому слову. Клянусь!
- Верой, Надеждой, Любовью?
- Верой. Надеждой. Любовью. Клянусь.
- Он полез ко мне, стал обнимать, валить на диван... Ты презираешь меня?
- Рассказывай скорее. Без переживаний.
- Я отбивалась, Арапов, я дралась с ним сумкой, царапалась. Он свалил меня, мерзавец, на пол, - "все равно кричать не станешь, тебе самой будет стыдно..." Бр-р-р, мерзость! У него получилось бы, сил у меня ну никаких не оставалось, что я могла сделать с этим кретином? Я помню, Арапов, противный запах горелого молока. На кухне молоко сбежало, дым по квартире, он оставил меня, и я успела выскочить в подъезд. А идти по улице как? Внизу опомнилась, ни пальто на мне, ни сумки. Пришлось вернуться. Он ждёт в дверях и улыбается, кретин! Девочка, говорит, напрасно ты так несовременна. Иди, бери сама свои шмотки. Что меня остановило у дверей напротив его квартиры? Я крикнула, что нажму звонок, позову соседей. Тогда и вынес мне вещи, отдал...
Арапов молчал и смотрел на неё, на обвисшие, вздрагивающие плечи, может быть долго, а может очень немногое время, и может долго, а может нет шёл по улице Жданова, и опомнился, - идти надо было почти в обратную сторону, на Метростроевскую, и дожидался автобуса, и на нужной остановке перескочил в троллейбус, снова шёл, поднимаясь по широким и длинным ступеням лестницы в подъезде, коротко позвонил в квартиру Петряевых, повторил звонок... Почти спокойно ждал, когда откроют. По крайней мере вспоминалось так, - стоял и ждал, считая медные головки гвоздей на кожаной обивке двери. Попросил Петряева убрать дверную цепочку. Ещё раз попросил. Резко ударил в подбородок, почувствовал удар кулака на своей скуле и ударил снова, прямиком, в переносицу, и не помнил, куда бил после, а только знал - за что.
Зачем было рассказывать такую тайну на комсомольском собрании? В милиции - тем более. Не один он стоял за случившимся, а говорить об Алёне в тот февральский день... Человек человеку друг, товарищ и брат.
И - Алёна в коридоре спортивной гостиница другого города, в котором после скорого поезда носился на такси, разыскивая её. Она почему-то в купальнике, только в купальнике перед высоким зеркалом с гребнем в руке и заколками в уголке губ, она через зеркало посмотрела на него и не обрадовалась. Смутилась, или смущение показалось? Но смутилась не своего вида, собой она наоборот любовалась, - точно, в это и потом не хотел верить.
- Я не могу поступить в училище, документы из-за плохой характеристики не принимают.
- Здравствуй, Арапов, прежде всего. Садись, вон кресло.
- Маленький подарок? Присутствие при утреннем туалете императрицы?
- Ехидничать не обязательно, я из бассейна после утренней тренировки. Какое училище? Имени Щукина?
Конечно оно. Что мне теперь делать? Кому, как доказывать, что я не гадкий утёнок? Я хочу быть актёром! Я стану им, просто сейчас надо что-то сделать, пока не закончился приём документов! Мама звонила, бесполезно. Что ты можешь придумать?
- Не торопись. Поздравил бы меня, я вышла в первую пятёрку на зональных соревнованиях.
Так спокойно произнесла - поверил, - выход она знает. Не спешит, старается и его состояние привести в порядок, а тогда поможет ему, и наверняка.
- Меня взяли в команду на товарищескую встречу в Финляндию. Здорово, Арапов?
Очень голубой и очень плотный синтетический купальник, мягкие, обшитые мехом шлёпанцы...
- Надо действовать! Алёна, год вылетает впустую, целый год! Что мне останется? Грузчиком работать? В камеру хранения на вокзал носильщиком? Ни профессии, ни желания!
- Я пойду, оденусь, и мы погуляем по городу. В комнату ко мне нельзя, извини, не прибрано. Жди меня здесь.
Он ходил с ней по Ленинграду, совсем не интересному в тот день мировыми шедеврами архитектуры, думал, без конца выискивал вариант, возможность поступления в училище, он понимал, что решение так и будет отыскивать сам, потому что словно раздвинулось что-то, пропустив его дальше, в пустоту. Ошибка в надежде на помощь Алёны раздражала. Болела голова, подташнивало после бессонной ночи в поезде, - он пробовал совладать и с этим, отвлекаясь рассказами, всякой чепухой о девчонках из сборной команды по плаванью, - в гостинице, в том самом кресле неподалёку от зеркала, где сидел утром, ждал незнакомый, с протянутыми навстречу Алёне руками вскочивший спортсмен. Его, Арапова, как не было рядом, такими стали глаза спутницы. Кого, что осталось защищать?
.. Интересно стало Арапову, почему всё-таки не пошёл слон под трубы теплотрассы, ведь действительно здесь мог проскочить любой грузовичок и даже зерноуборочный комбайн. Арапов ходил, разглядывая под луной, когда она показалась в рваных тучах, асфальт. Ни острые камни, ни осколки стекла на дороге не валялись. На каком-то шаге ветер пахнул чем-то сырым, напоминающим баню и не похожим на запах талого снега, незамёрзших луж. Он стал смотреть на трубы и засмеялся, вспомнив безуспешную суету сопровождающих вокруг полуночного чудища. Почти над самым центром дороги из-под серебристого металла теплоизоляции пробивалась едва заметная струйка пара, а горячие капли били в асфальт с редкой, но точной равномерностью. Обожгло подставленную ладонь, обожгло во второй раз...
И где-то по улицам ночного города шло громадное сильное существо, боящееся обжигающей боли...
Глава 3
Любой город, когда в него приезжаешь впервые, воспринимается путаной каруселью домов, народа, автобусных остановок и предприятий, магазинов, скверов, аптек, монументов, - он распадается, разламывается на куски, а из них уже складывается в представлении собранным, понятным, без прежней раздражающей путаницы.
Что такое пустыня, Арапов начал понимать в новом для себя городе, увидев непривычную обнажённость улиц. Город всегда смотрелся просторным, как бывает в апреле, когда листвы на деревьях нет и поэтому места на улице всегда кажется больше. Было видно, что здесь пытались сажать деревья, они стояли вдоль тротуаров, невысокие, с редкой листвой, и хотя к каждому от общей трубы тянулась трубка для полива, наверное, климат брал свою, и вид деревьев отзывался печалью, но и уважением к людям, ухаживающих за ними, Каменистая желтовато-серая земля, горячий ветер при плюс выше тридцати, а зимой, рассказали ему, снег почти не лежит сугробами, весь уносится ветрами, и голая земля растрескивается от морозов за минус тридцать с лишним. Искусственное озеро, металлургический комбинат, всего два небольших кинотеатра. Неожиданные здесь красивые многоэтажные дома послевоенной архитектуры с балконами, лепными казахскими орнаментами, сложными карнизами. Новые районы попроще, заставлены серийными железобетонными пятиэтажками, а один квартал вообще удивителен, застроен коттеджами незнакомого стиля. Люди рассказали, что их строили в сорок пятом пленные японцы.
В тридцатых годах здесь открыли нужные стране полезные ископаемые, комбинат давал государству медь, из-за неё и жил в пустыне город, населённый и казахами, и русскими, и людьми любой национальности, рабочими людьми.
Ни у каких стариков, как сказал он Евгении, Арапов комнату не снимал, - к чему нарываться на сочувствие женщин?
Жил он необыкновенно, во Дворце, и когда рабочее состояние терялось, бог знает почему не писалась пьеса, по вечерам слушал рассказы сторожа на одну и ту же тему, как строился город и завод. Директор Алибек Алибекович, когда принимал на работу, пообещал помочь койкой в общежитии, а пока посоветовал перебиться, предложив одну из комнат для кружковых занятий и выдал ключ с таким наставлением:
- Ай, Сэргей, понимаешь, щеловек вы молодой, джигит, как у нас говорят, девушека не води на гости, нощью не кури. Маладой щеловек некоторый любят курить мыного, плохой привычка. Пожар там или чего-нибудь такой делать не нада, понимаешь, общежитие мало-помалу найдём, звонить мне надо туда-сюда. Ты работать нашынай, помош тебе всегда буду делать, ты честно работай, путь трудовой начинаешь себе, понимаешь. Люди у нас хороший живут, сам увидишь, добром за добро всегда отзываются. Ты молодой, мой сын постарше. Говорю я с тобой, правильную жизнь желаю.
Лицо у него большое, круглое и плоское, как блин. Оспинки, широкий короткий нос, глаза щёлками, задумчивые почти всегда. Светлые виски и ёжик жёстких волос, остриженных очень коротко. Знак участника войны на лёгкой летней рубашке, нечастная улыбка. Казах, Алибек Алибекович некоторые русские слова произносил своеобразно, непривычно и интересно для Сергея, выросшего в Москве, путая иногда рода и заменяя одни буквы другими. Как рассказал при первом же знакомстве, директорствовал он здесь издавна:
- Понимаешь, раньше завод не был, город не был, моя на аул вырастал, скот пас, на домбре аксакал научил играть, песни я пел. Дедушка песен много знал, меня научил. Один щеловек слышит, как пою, другой, тому-этому говорят, на праздник пригласили в соседний аул, на свадьбу песни петь пригласили, там мясо дают, деньги мал-мал, домой несу. Отец хвалит, пой джигит, пой. Слух по степи пошёл - стройка здесь началась. Я каменщиком работал, русский Илья Петровиш научил, хороший он рабочий щеловек. Тачку таскаю, кирпич складываю, песни пою. Начальник стройки на праздник петь посылает, подарок вручает. Понимаешь, почёт-слава, аксакал руку подаёт, уважает, на почётное место сажает, понимаешь. На войну я ходил, офицер стал, на коммунистическую партию приняли. Войну закончил, домой приехал, инвалид третьей группы был. Секретарь на горкоме говорит становись, понимаешь, директором здесь, концерты людям делай, мал-мал веселиться надо, работа для людей трудная. Раньше народ много ходил во Дворец, кружок такой-такой организовался, песни поём, понимаешь, домровый оркестр народный наших инструментов сделали. Жизнь другая стала, сейчас. Кино люди дома смотрят, телевизоры купили, не ходят к нам. Поднимай работу, Сэргей, молодой ты человек. Театр делай, народ молодой зови, таланты здесь-там зови, будет снова у нас весело, в горкоме партии ругать перестанут. Я тебе помогу всегда, ты говори только, какая помощь нужна.
Действительно, Дворец пустовал. Прохладный в любую жару вестибюль, украшенный греческими классическими колоннами и тусклыми широкими зеркалами, большой зрительный зал и малый, репетиционный на втором этаже, паркетные полы просторного полукруглого зала для танцев, комнаты, где когда-то проходили занятия духовых и струнных оркестров а теперь висели по стенам запыленные инструменты, всё было как памятник времени времён первых пятилеток, грустное напоминание о бывших здесь торжественных заседаниях, праздничных концертах, шуме, суете... И коллектив теперь - Алибек Алибекович, киномеханик, кассир-бухгалтер, сторож и Мария Петровна, пожилая женщина, два раза в неделю обучающая девушек кройке и шитью. Всё. Куда и как сошла на нет жизнь, кипевшая здесь когда-то?
Для жилья Арапову досталась комната на втором этаже, с полукруглым маленьким балконом. Тёмные шторы, несколько стульев, круглый стол на массивных ножках, накрытый плюшевой скатертью. Нити паутины, стойкий запах пыли, духота. "Слышите? У вас есть время запустить в небо свою звезду", - вспомнил молодой режиссёр чью-то цитату, иронично усмехнулся пустозвонству фразы и запускать свою звезду начал с ведра и тряпки. Один - так один, и надеяться не на кого. Не дожидаясь уборщицы, - а есть ли она в штате Дворца? - вытряхнул на балконе скатерть и шторы, обмел паутину, пыль везде где нашёл, дочиста отмыл пол, куда вечерами бросал спальный мешок, взятый из ателье проката и заменивший постель. Вместе подушки пристраивал книгу пьес Шекспира большого формата, толстую. И с первого вечера, попросив у Алибека Алибековича единственную исправную печатную машинку, вычистив её, начал печатать свою пьесу, которую и надо было поставить ему там, здесь, всюду, где мог встретить понимание и помощь вместо отказа. Здесь нашёл, и какая разница, что о существовании этого города сокурсники и не слышали никогда?!
Все пьесы, видимые им в различных театрах, весь признанный, апробированный сценический материал - однажды дошло ясно, неотвратимо, - его запросы не устраивали. При всём уважении к не потрясаемым столпам драматургии говорить их голосом, показывать открытые ими проблемы он не соглашался. Не для пустопорожних разговоров знал, что когда-нибудь наверное и придёт к классике, но для подхода е ней хотел набраться опыта, научиться работать наверняка. Другая полоса несогласия с устоявшимся в театрах репертуаром была та, что Арапов стремился вынести на сцену не сегодняшние заботы, о которых люда говорят в искренних разговорах дома, в четырёх стенах; день сегодняшний, рассказанный собственным голосом, и было главным, чего он искал в творчестве. На современном материале найти, дать зрителям запал для размышлений, дать увидеть красивое, дать посмеяться над нелепым, вот что он ждал от себя. А потому, что время ограничено, что Алибек Алибекович платит деньги за работу и работой отчитываться подойдёт срок, и форму - новую форму, и содержание он должен был искать на ходу. "Какой поэт согласится везде, всегда читать слушателям стихи не свои, а чужие, пусть поэта и гениального? - размышлял Арапов, - когда же самому писать, говорить своё? И - экспериментировать. Ничто не может оставаться застывшим, найденным вчера, - искать, искать дальнейшее развитие и формы, и содержания..."