Двадцать минут на электричке от Москвы, - так мало, после всех многолетних стремлений попасть сюда, и я иду вдоль темноватого стволами леса, и вдоль начавшегося длинного, длинного дощатого забора. За ним - писательские дачи Переделкино. Мне нужно было сюда в 1969 году. Попал сейчас, в 2007, за десять дней до Нового года. Лет тридцать назад - знаменитый писательский посёлок. Здесь создавалась "почти вся передовая в мире советская литература", - писали долго в статьях.
Писательский Дом творчества украшен электрическими гирляндами по балкону снаружи и мишурой, ёлочными разноцветными бумажными гирляндами в прихожей первого этажа. Я здесь буду жить несколько суток. Как писатель. Хожу, разглядываю дом. Он построен в два этажа по схеме барака: длинные сквозные коридоры на обоих этажах, комнаты направо и налево, как в общежитиях. Или как камеры в тюрьме. Наверное, над чертежами архитектор больше двух минут не думал.
Комнаты маленькие, внутри письменный стол, кровать, тумбочка с полуоторваной дверкой, диванчик, в углу умывальник. Под потолком протянута местами осыпавшаяся лепнина, узким карнизиком. На стекле плоского плафона люстры - остроконечные звёзды сталинской эпохи украшений. Мебель начала шестидесятых годов, простояла здесь столько...
Вестибюль второго этажа - здесь стоят внутренние колонны, видимо для торжественности, - выкрашен под красный мрамор и напоминает станции московского метро. Торжественный вестибюль и устаревший, местами ободранный. Тоже на люстрах, здесь больших размерами, сталинские остроконечные звёзды. И на стене мемориальная доска - оказывается, Дому творчества присвоено "имени Федина". Кажется, Константина Федина. Помню его фотографию в давней газете, седой длинноволосый старик с сильно выпуклыми глазами. Когда-то он был одним из литературных начальников высшего разряда, а читают ли его теперь? Я не знаю, я не знаю. Роман "Костёр", его, я начинал читать в юности и бросил, в нём текст - какое-то навязчивое прикручивание к идее - без компартии нам никак не жить...
Но почему во времена Льва Толстого получалось иначе? Без обязательного "партия - наш рулевой"?
"Города и годы" тоже написал Федин, и в той книги настоящее по художественности начало о жизни русского художника в Германии до 1917 года, а затем отторгающее исключением для сомнений утверждение правоты "партии рулевой"...
Странные дни. До Нового года совсем близко, а здесь серый, бурый лес, замёрзшая, оставшаяся зелёной трава, немножко среди неё снег... Откуда я приехал - снег зимы русской, настоящий, по пояс, в сторону от дороги не свернуть.
Вокруг Дома творчества лес, в нём асфальтовые дорожки, беседки, мангалы для приготовления шашлыка, и дальше во все стороны дачи московских писателей. Обветшалые. Они построены в два этажа, с верандами, огорожены заборами из штакетника. На территории самих дач ни огородов, ни грядок, ни цветочных клумб. Те же самые лесные деревья. Но сам лес какой-то слишком городской, похож на парк, нет в нём настоящей вольности для всего, что растёт самостоятельно. Местами валяются распиленные на чурбаки - их расколоть, дрова получатся для последнего полезного использования, - старые иссохшиеся деревья, новых саженцев не видно.
Откуда взялся писательский дачный посёлок?
Здесь вспомнилось прочитанное в мемуарах: в тридцатые годы прошлого века Сталин собрал своих политических сослуживцев и писателей, сидели за ужином, пили-ели, беседовали о создании Союза писателей СССР. Начались писательские просьбы. Почему-то просили дачи, дачи, дачи. Не поездки по стране и миру, не приглашений в СССР для встреч с ними известнейших в мире писателей заграничных - дачи, дачи и дачи. Квартиры в сытой Москве - на фоне обычной российской нищеты - и дачи близко от неё.
Меня в мемуарах удивило крохоборство "инженеров человеческих душ", как их назвал Сталин. Но, видимо, крохоборство он запомнил и понял, тут и есть одна из педалей для управления этими идеологическими помощниками в деле "перековки" советского народа. Дачи появились. В особенности для литературных начальников. А для оставшихся в стороне или бывающих здесь наездами из разных республик - общие коридоры Дома творчества. С комнатами направо и налево, с общей столовой.
Вся эта бывшая "перековка", наполненная и миллионами погибших в лагерях - а среди миллионов и погибших там же, в лагерях, писателей-перековщиков - закончилась и исчезновением страны СССР, и исчезновением Союза писателей СССР.
Вдогонку - исчезновением и самой советской литературы, одним из смысловых моментов которой было "воспитание советского человека в духе строителя коммунизма". Золотую клетку построить получилось, с помощью и дач, и лагерей, а золотой результат по выведению народов какой-то новой породы, что ли, умственной и нравственной, и политической... нет, - жадность, крохоборство, цинизм и эгоизм правящей в СССР верхушки - от Кремля до директоров заводов, до председателей колхозов, - мгновенно перевернули страну в августе 1991 года, и ограбление народа, разграбление имущества страны определилось главным содержанием в этих "передовиках, лучших представителях общества, достойных членов партии коммунистов".
Как не "перековывали" - ворьё осталось ворьём, чёрное - чёрным, - как начинали "инженеры-перековщики" с "дай-дай-дай", так и закончилось. Тоску оставив по несделанному "светлому".
Брожу между дач по лесу в Переделкино и думаю о прочитанном тоже в мемуарах: где-то здесь в траве спал несчастнейший человек Александр Фадеев, пивший неделями, когда писатели начали возвращаться - кто в живых остался, из лагерей. Фадеев, написавший действительно замечательный роман "Разгром". Как он тем, молодым писателем, увидел дальнее на много лет вперёд? Полнейший разгром, и страны, и её литературы. И попытки создать справедливое общество для всех, а не страну, разворованную эгоистами.
Страшное подведение итогов...
С выстрелом в висок.
И его жалко, он честно поступил. Свою правоту объяснив в засекреченном на десятилетия предсмертным письмом в ЦК КПСС, опубликованным во времена перестройки.
Во дворе Союза Писателей стоим с одним прозаиком, ещё в СССР. В чёрной - их стиль был тогда такой, - "Волге" подъехал необычно толстый лицом и животом литературный чиновник. Один из тех, объездивший массу стран по программе "борьба за мир", и неизвестный ни одним произведением. "Вот кому надо было стреляться вместо Саши Фадеева, - тихо сказал мне прозаик, - многих писателей погубил, а жрать продолжает в три горла".
Лес пустой. Писатели между соснами не ходят. Не знаю, где они. Знаю, некоторые наиболее горластые, жадные и неизвестные произведениями "страдатели за русский народ и за всю Россию" и в мутное время сумели перехватить дачи умерших прежних, переоформить на себя и живут здесь. Попрятались, по ветхим дачам. "Может, пьют вино, может так сидят". Произведений их опубликованных нет, ни книгами, ни в Интернете, а значит и их нет.
Здесь меня удивляет попытка превратить творчество в производство. Станок на заводе и стол писателя различны тем, что токарь может включить в положенное время и выточить количество деталей по норме, заработав определённое количество денег. Ни министру труда, ни психиатру, ни руководителю страны не известно, как писатель включается в работу. Я не смог понять, как можно - если находишься в Доме творчества или на переделкинской даче, сесть за стол и работать. Всё чужое, всё казённое. Но пахнущее принуждением к работе. Не свободой творчества - принуждением. Что-то такое стойловое, с придуманной заранее программой: - "вот войдёт лошадь, встанет в это стойло, тут воды попьёт, тут сена поест, там и овса дождётся". По такой программе можно заниматься одной халтурой, - не творчеством.
У каждого писателя творчество связано с личным. Кому для творческой работы нужно яблоко на столе, кому поставить ноги в таз с холодной водой - по разному, Ян Парандовский в свою книгу много фактов собрал, подобных, но, может, одинаковым для всех первее остального нужно своё, незаменимое, что не отягощает и выставляет писателя на главное остриё, - да, всё под рукой, да, никто не влияет на настроение, даже чужой стул, чужого цвета стена комнаты.
Самым начальным для творчества условием... нет, не условиям... состоянием должна быть свобода творчества. Не работа ради денег, не работа ради любой идеи - "боремся за мир, боремся за изменение самого человека, боремся за внедрение политики партии и правительства, за обязательное ношение всеми белых носков" - нет, всё в сторону. Чего писатель хочет, то и пишет. А судья для него единственный, читатель. Будет читать - повезло писателю, то сотворил, нужное. Нет - из-под палки заставляли читать в школах СССР, "обязательное по программе", и в институтах. Закончив филфак, приходилось многое выбрасывать из памяти, из прочитанного по принуждению. Пока поворот в политике страны не выбросил всю советскую литературу сразу. Из принудиловки. А кому что нравится - читают. Но сами книги выбирают для чтения, свободно. Так - хорошо. Так - естественно.
Нужнее остального, оказывается, в литературе читателями ценится правда. Лжи хватает вокруг них ежедневно и ежегодно.
В СССР нас учили: - "писатель должен и обязан"...
Я сегодня знаю: писатель никому ничего не должен и не перед кем не обязан. Писательство - явление природное, и писатель отличен от военного тем, что присягу не давал и не подписывал. Всё творимое писателем полностью зависит от совести его. И ума.
Имеет ли право писатель учить людей, как им стать нравственнее, морально лучшими? Я не знаю.
Лев Николаевич Толстой в "Исповеди" говорит.
"Двадцати шести лет я приехал после войны в Петербург и сошёлся с писателями. Меня приняли как своего, льстили мне. И не успел я оглянуться, как сословные писательские взгляды на жизнь тех людей, с которыми я сошёлся, усвоились мною и уже совершенно изгладили во мне все мой прежние попытки сделаться лучше. Взгляды эти под распущенность моей жизни подставили теорию, которая её оправдывала.
Взгляд на жизнь этих людей, моих сотоварищей по писанию, состоял в том, что жизнь вообще идёт развиваясь и что в этом развитии главное участие принимаем мы, люди мысли, а из людей мысли главное влияние имеем мы - художники, поэты. Наше призвание - учить людей. Для того же, чтобы не представился тот естественный вопрос самому себе: что я знаю и чему мне учить, - в теории этой было выяснено, что этого и не нужно знать, а что художник и поэт бессознательно учит. Я считался чудесным художником и поэтом, и потому мне очень естественно было усвоить эту теорию. Я - художник, поэт - писал, учил, сам не зная чему. Мне за это платили деньги, у меня было прекрасное кушанье, помещение, женщины, общество, у меня была слава. Стало быть, то, чему я учил, было очень хорошо.
Вера эта в значение поэзии и в развитие жизни была вера, и я был одним из жрецов её. Быть жрецом её было очень выгодно и приятно. И я довольно долго жил в этой вере, не сомневаясь в её истинности. Но на второй и в особенности на третий год такой жизни я стал сомневаться в непогрешимости этой веры и стал её исследовать. Первым поводом к сомнению было то, что я стал замечать, что жрецы этой веры не все были согласны между собою. Одни говорили: мы - самые хорошие и полезные учители, мы учим тому, что нужно, а другие учат неправильно. А другие говорили: нет, мы - настоящие, а вы учите неправильно. И они спорили ссорились, бранились, обманывали, плутовали друг против друга. Кроме того, было много между нами людей и не заботящихся о том, кто прав, кто не прав, а просто достигающих своих корыстных целей с помощью этой нашей деятельности. Всё это заставило меня усомниться в истинности нашей веры.
Кроме того, усомнившись в истинности самой веры писательской, я стал внимательнее наблюдать жрецов её и убедился, что почти все жрецы этой веры, писатели, были люди безнравственные и, в большинстве, люди плохие, ничтожные по характерам - много ниже тех людей, которых я встречал в моей прежней разгульной и военной жизни - но самоуверенные и довольные собой, как только могут быть довольны люди совсем святые или такие, которые и не знают, что такое святость. Люди мне опротивели, и сам себе я опротивел, и я понял, что вера эта - обман.
Но странно то, что хотя всю эту ложь веры я понял скоро и отрёкся от неё, но от чина, данного мне этим людьми, - от чина художника, поэта, учителя, - я не отрёкся. Я наивно воображал, что я - поэт, художник, и могу учить всех, сам не зная, чему я учу. Я так и делал.
Из сближения с этими людьми я вынес новый порок - до болезненности развившуюся гордость и сумасшедшую уверенность в том, что я призван учить людей, сам не зная чему.
Теперь, вспоминая об этом времени, о своём настроении тогда и настроении тех людей (таких, впрочем, и теперь тысячи), мне и жалко, и страшно, и смешно, - возникает именно то самое чувство, которое испытываешь в доме сумасшедших.
Мы все тогда были убеждены, что нам нужно говорить и говорить, писать, печатать - как можно скорее, как можно больше, что всё это нужно для блага человечества. И тысячи нас, отрицая, ругая один другого, все печатали, писали, поучая других. И, не замечая того, что мы ничего не знаем, что на самый простой вопрос жизни: что хорошо, что дурно, - мы не знаем, что ответить, мы все, не слушая друг друга, все враз говорили, иногда потакая друг другу и восхваляя друг друга с тем, чтоб и мне потакали и меня похвалили, иногда же раздражаясь и перекрикивая друг друга, точно так, как в сумасшедшем доме.
Тысячи работников дни и ночи из последних сил работали, набирали, печатали миллионы слов, и почта развозила их по всей России, а мы всё ещё больше и больше учили, учили и учили и никак не успевали всему научить, и всё сердились, что нас мало слушают.
Ужасно странно, но теперь мне понятно. Настоящим, задушевным рассуждением нашим было то, что мы хотим как можно больше получать денег и похвал. Для достижения этой цели мы ничего другого не умели делать, как только писать книжки и газеты. Мы это и делали. Но для того, чтобы нам делать столь бесполезное дело и иметь уверенность, что мы - очень важные люди, нам надо было ещё рассуждение, которое бы оправдывало нашу деятельность. И вот у нас было придумано следующее: всё, что существует, то разумно. Всё же, что существует, всё развивается. Развивается же всё посредством просвещения. Просвещение же измеряется распространением книг, газет. А нам платят деньги и нас уважают за то, что мы пишем книги и газеты, и потому мы - самые полезные и хорошие люди. Рассуждение это было бы очень хорошо, если бы мы все были согласны; но так как на каждую мысль, высказываемую одним, являлась всегда мысль, диаметрально противоположная, высказываемая другим, то это должно бы было заставить нас одуматься. Но мы этого не замечали. Нам платили деньги, и люди нашей партии нас хвалили, - стало быть, мы, каждый из нас, считали себя правыми.
Теперь мне ясно, что разницы с сумасшедшим домом никакой не было; тогда же я только смутно подозревал это, и то только, как и все сумасшедшие, - называл всех сумасшедшими, кроме себя."
Есть о чём подумать, после прочитанного. Никто там, среди советских писателей, подобных мыслей и сомнений не выражал. Даже в самиздатовских статьях разного рода. Видимо, никому в голову не приходили желания посмотреть на свои дела, на дела товарищей честно.
В эти же дни в Интернете читаю - в Москве в очередной раз вручают очередную премию не очередному, а тому же самому автору, Валентину Распутину. Премий у него наверное больше, по списку, чем написанных книг. И Распутин в речи, благодарящей за крупные деньги, говорит, - он не знает, есть ли в России ещё какой-нибудь писатель, достойный такой премии. Так и запахло отрыжкой главного правила для члена Союза писателя СССР: уничтожай любого, способного стать для тебя конкурентом, и выжженная вокруг тебя территория есть самое нужное для тебя достижение.
Там Лев Николаевич, а здесь...
Но Лев Николаевич в любом тумане, наводимом и властью государственной, и безумствующими своей анафемой - текстом проклинающим, церковников, и самими лгущими писателями, покажет точный путь, на то и великим признан во всём мире.
Не могу понять, как можно было в СССР писателей награждать высшей наградой, Золотой Звездой Героя Социалистического труда. Я их видел тогда рядом с собой, некоторых. И сразу вспоминал анекдот.
"В землянке сидит Симонов и пишет очерк в газету. Сзади голос: разрешите обратиться, товарищ полковник? Обращайтесь, дозволил не оборачиваясь. Что нужно написать, чтобы стать полковником? А вы кто? Поручик Лермонтов".
Приехали...
Среди статей, прочитанных в количестве многом, мне запомнилось - при Сталине была попытка обозначить писателей званиями, приравненным к воинским, с ношением специальной формы со знаками отличия. Рядовой писатель, писатель майор, писатель генерал, писатель маршал. На погонах чернильница и скрещённые ручки с перьями? Или печатные машинки? Я прочитал тогда и... то ли ты сходишь с ума, то ли они, такое придумавшие? А как ещё реагировать?
Я не знаю, получал ли награду от тогдашнего руководителя государства - царя, Тургенев за свой роман "Дым". За произведение "Хорь и Калиныч". Так же, как Салтыков-Щедрин за "Историю города Глупова".
Сегодня в Кремле награждают толстых тёток, бывших певичек, бесголосых певцов, шепчущих в микрофоны что-то блатное, тряпичников, придумывающих дорогую одежду для богатых и сидящих в телевизоре с самодельными громадными звёздами сразу под шеей и в женских на мужчине колготках. Что важного осталось от певца Козловского? Орден Ленина, если он у него был? Пластинки с записями песен в его исполнении? Второе для любителей пения нужно, а первое...
Для писателей есть только две настоящие награды. Хорошая - если они нужны читателям и их читают. И вторая, высшая - бессмертие. Такая награда не попадает даже президентам разных стран. Но самое замечательное - никакие жюри - сборище лживых людей, как обычно получается, никакие директора банков, выделяющие деньги на премии, губернаторы и прочие посторонние не способны решить, кому же из писателей вручить бессмертие. Такая награда приходит только от читателей, проверяется веками на подлинность.
Не раз я замечал, - где люди не способны решить, где они не подпускаемые самим устройством жизни к решению - там и кристальная чистота честности.
Бессмертие - это не собрание попов с высокими чинами, умеющих решить, что человек, виновный в кровавом 9 января, в проведении дальнейшей политики - следствием её стали убитыми и покалеченными на первой мировой войне тысячи и тысячи граждан России - вдруг объявляется для последующих поколений святым. Спасибо, приехали. Вот вам и братская любовь, и честность, и благодарность не от потомков, а от собрания решавших. Присвоивших себе право решать для других, "пасомых" ими - выражение для стада баранов, и называемых открыто "рабами". С добавлением "божьими".
Спасибо не произнести. Рабство для человека нормального - оскорбительно.
С читателями же приходит чистота и бескорыстие читательского решения. Очень простое, читает читатель Пушкина - вот и высшая награда, бессмертие. Она же - честная.
Хотя в литературе сотворяемой никогда невозможно решать: я сейчас начну роман, и он получится бессмертным. Глупее написанного такого предложение не бывает? Нет, бывает, глупость для человека... тут понятие очень растяжимое.
В Переделкино признаки капитализма, рваческого, бессовестного времени. За въезд на территорию требуется платить деньги. Уборщицами в комнатах Дома творчества работают узбечки, очень довольные таким местом, а не перетаскиванием кирпичей на стройке. В столовой для писателей вечерами проводятся "корпоративные вечеринки", - пьянки каких-то фирм. В магазине в бутылках с надписью "Путинка" продают какой-то керосин, отравление гарантировано. Некоторые писатели, из телевизора "страдающие о судьбе русского народа", втихую пробуют развалить два творческих Союза писателей, создать какой-то профсоюз и весь посёлок со всеми дачами и прочим-прочим перевести в свою частную собственность.
Где-то здесь живёт Андрей Вознесенский. Как рассказали, сильно переболевший. Много я читал газетной лжи - как он помогал и помогает молодым поэтам. Обращались к нему некоторые молодые поэты и из города, где живу, во времена всевозможных надежд времени перестройки. В ответ - ноль. И ни разу пока я не встретил в России поэта, - может мимо прошли, - кому бы он помог.
Мне непонятно, как можно гордиться тем, что в 60-е годы Хрущёв кричал на него с трибуны. А кто был прав, Вознесенский или Хрущёв?
Хрущёв тогда - руководитель государства, объявивший построение нового общества, коммунистического. Писателями руководил как Сталин, соберёт их на совещание - "перед каждым стояло по бутылке вина", - из их воспоминаний, - и объясняет, чего партия коммунистическая, давшая им много чего, ждёт отдачей от них. Цели и задачи объяснял им подробно и доходчиво, по нормальной схеме: мы вам дали - где отдача от вас?
Вознесенский тогда - член Союза писателей СССР, а значит - вот дача в Переделкино, вот издательства и возможность зарабатывать большие гонорары через них, вот поездки по стране не за собственные деньги, а через политические организации, через ЦК ВЛКСМ, например, или по оплате всех расходов тем же Союзом писателей - государственной конторой, приравненной к министерству, и в ответ стороне давшей всё это слова со смыслом "я не ваш", так почему же - неблагодарно? Так почему же, забравшись в золотую клетку, нужно быть неблагодарным, и за громадный успех личный определять не получение Государственной премии, - подавать встречу с политиком США Киссинджером и чтение стихов перед ним, идеологическим врагом той страны, СССР? Кормившей Вознесенского не отрубями и жмыхом.
Не согласен с государством? Отойди в сторону, верни полученное от него и выступай с протестами сколько сможешь, так - честно.
Но когда здесь же и другой "тайный сопротивленец" сочинял и пел "и комиссары в пыльных шлёмах склонятся молча надо мной", а далее, после 1991 года, высказывал проклятия в сторону комиссаров - да какое же это диссидентство? Несогласный с политикой государства его времени не жил на царской даче, а писал свои книги в ледяной яме, определённой тюрьмой для него. Тот самый писатель, честный человек протопоп Аввакум. И при Брежневе некоторые несоглашенцы сидели в лагерях, принудительно помещались в психушки, дачами в Переделкино и поездками по заграницам за счёт государства их не награждала, власть.
Странные здешние протестующие, продался - так и помалкивай... Нет, оставалось у них желание и рыбку съесть, и на шесток сесть. Продолжатели их живут, действуют сегодня, - Медведев ещё не стал президентом страны, а один из "честнейших" радостно объявил стране и миру: я напишу о нём книгу, я рад такому высокому доверию. Как ни странно, он тоже из "стойла разоблачителей злодеяний" прежней власти. И он не первый. Первым стал из ряда другого, из "защитников" прежней власти. Но оба выровнялись одним действием. Называть их - ни к чему. Лишение имени хуже, чем гражданская казнь при царях. Над головами декабристов ломали сабли, и над головой писателя Чернышевского. Имена их остались в истории, а нет фамилий в тексте - и пустота.
Обозначенная их делами, где деньги - им, - важнее правды.
Власти меняются. Продажность остаётся. Ложь остаётся, встроенная в поведение. Ложь для писателя губительнее остального, и завидовать действующим с помощью её - да зачем?
О теме бессмертия догадался один из безымянных бывших советских писателей, и занялся ею в "ручном режиме". Биография - чисто советская. Редактор молодёжной газеты в молодости, учитель для молодёжи "дела строительства коммунизма - самого справедливого общества в мире". Перебрался в Москву, из провинции, прикарьерился через ЦК ВЛКСМ и прочие кабинеты. Учредил одну из лживых "академий", сам себя назначил "академиком". Обеспечив себя миллионами со времён горбачёвской перестройки, наиздавал свои книги, через дружбу с губернатором "на малой родине" продал их в библиотеки, вернув затраченные финансы, и заставил "изучать" в местных школах. Принудительно втиснул в местные культурные мероприятия "чтения имени себя". Заодно купил дом под музей себя, любимого.
- Папа, нам сказали прочитать его книгу и написать сочинение.
- Не читай, враньё.
- А что мне делать в школе, как написать сочинение?
- На уроке встань и скажи, сославшись на моё мнение, враньё читать не буду. Получишь двойку, через неделю исправишь.
Встал и сказал. Писать отказался. Через неделю за сочинение по Гоголю получил пятёрку. И себя зауважал, за поступок.
Один из методов избавления от мусорного...
2
..Раскрашенная под благородный камень прихожая и длинный коридор с комнатами направо и налево, как камеры в тюрьме. Пустой музей, заставивший подумать. Обернёшься назад - а спасибо сказать некому из них, из бывших. "Пролетарских, великих, известных, выдающихся, друзей детей, друзей рабочих и крестьян, друзей пограничников", - для газет и задуривания народа, - друзей высших партийных начальников во всех бывших республиках СССР - для себя лично. Но писатели - где?
..Сколькие из тех, кто начинал писать в одни времена со мной, кто встречался в разных республиках и городах, не смогли увидеть свои первые, вторые книги, не дошли, не дожили...
Наше поколение писателей стало первым, полностью отринутым властью. Главное, что поважнее и посерьёзнее - полностью независимым от власти. Впервые в России.