Я уткнулся в машинопись пьесы Лека Валеева "Жених из Парижа", и по мере развития ее действия в сознание мое все чаще и чаще начинал стучаться вопрос: а в Башкирии есть... масоны? Неужели же и туда добрались они, за леса и за реки, за горы и долы? Добрались, и давай опустошать деревни, выманивая молодежь в города, спаивая тех, кого выманить не словчились, нивелируя национальные обычаи и язык, изводя коней, - словом, методично выделывая все то, что, по уверениям наших проницательных современников, вытворяют они в Вологодской, Ярославской, Калужской и прочих землях. Когда пишется о подобном применительно к Руси-матушке, то и дело всплывают намеки на воздействие на нее неких тайных сил. А в Башкирии что же, без них обошлось? По Валееву выходит, что да, обошлось. И миграция молодежи из деревень, забвение отчих заветов, неразбериха в экономике и прочие бедствия подкарауливали люд честной не по воле зловещих сил, вознамерившихся под корень извести простодушных башкир, а явились следствием куда более глубоких и страшных закономерностей, до которых еще предстоит добраться всем нам - социологам, историкам, экономистам. Я добавлю: и филологам тоже, потому что все пережитое, переживаемое нашей страною вместе с тем, что ей предстоит пережить, открывает филологу небывалые, смею думать, возможности для гипотез, наблюдений, сопоставлений. Никогда еще, даже в годы революций и гражданской войны, не дарила нам история подобной пестроты речевых, риторических жанров, стилевых метаморфоз и слияний; официальная лексика, сленг ГУЛАга, терминология психоаналитиков, оккультистов и йогов, выкрик на митинге, уличный диспут - чего только нет! И досадно бывает: пререкаемся, кто-то снова и снова уличает кого-то в происках, недвусмысленные угрозы, ностальгические вздохи о прошлом, перечни обид, нанесенных когда-то кому-то. А тут бы исследовать происходящее. Вдумываться. Каждому - по мере его сил, призвания и умений: экономисту - в меру его эрудиции в политической экономии, философу - в меру сознания им своего права на философию, а филологу - в меру его преданности своему нелегкому делу, его профессиональной алчности, что ли. Во всяком случае, моя позиция такова: пережитые отчизной трагедии и заблуждения на коварных иноверцев сваливать смысла не вижу, поелику, к тому же, я не криминалист, а историк литературы. Таковым и пребуду сейчас, ибо благостные для нас времена наступили: хочешь, Розанова читай; притомишься с ним, берись за Флоренского, а уж там и Платонов, и Шаламов, и Эрдман. А всего допрежь, влазь, по слову Маяковского, во тьму филологии, имея в виду и традиционное, школьное ее понимание, и многоречие самой социальной действительности, у которой, как это все ясней открывается с каждым днем, и своя эстетика есть, и поэтика. Их-то я и намерен исследовать.

И Платонов Платоновым, а есть же и обыденная повседневность протекающего у нас на глазах литературного процесса. Есть поток, состоящий из неравного, часто вроде бы даже неинтересного. Хотя, думаю, неинтересного ни в мире вообще, ни тем более в литературе быть принципиально не может: коли слово сказано кем-то, а к тому же и кем-то воспринято, оно уже интересно; и нет неинтересных объектов, есть только нерадивые наблюдатели.

Журналы изощряются нынче: тот "Историю государства Российского" Карамзина двинул в массы, вмиг удвоив себе тираж; тот анкету придумал с такими вопросами, что немножечко даже, по старой памяти, жутковато: "О чем до сих пор еще не сказали журналы?" и: "О чем до сих пор молчите вы лично?" А в "Современной драматургии" игра родилась: по жребию - игра ведется корректно - под строгими взглядами едва ли не всей редакционной коллегии ты вынимаешь пьесу; и опять же, говоря словами поэта, твори, выдумывай, пробуй. Игра справедливая: наверное только так, таким эксцентрическим способом можно заставить нас от высот Шекспира и Кальдерона, Фонвизина, Грибоедова, Гоголя, Чехова снизойти до потока, который, плох он или хорош, сероват или радужно ярок, состоит из произведений, за которыми живые люди стоят. Люди, старающиеся сказать свое слово, увидеть его воплощенным, услышать со сцены и, естественно, справиться о мнении критики, не имеющей, в сущности, права молчать и о мчащемся перед нею потоке и все же с ним не справляющейся.

И нашла меня пьеса Лека Валеева, башкира, написанная по-башкирски, на русский переведенная Олегом Пивоваровым. Отчаяние, мной овладевшее, описать невозможно: судя по аннотации, речь в пьесе шла о современной башкирской деревне. Но в числе языков, которыми я с грехом пополам владею, башкирский не числится; по Башкирии я когда-то проехал на стареньком "Москвиче", пересекши ее с юга на север, и о ее жизни у меня представление смутное. Но страшило не это; в конце концов, все мы с заученным юмором повторяем друг другу: для того, чтобы понять поэтику "Преступления и наказания" Достоевского, вовсе не обязательно сокрушать топором какую-нибудь из судачащих возле наших подъездов и блюдущих нашу нравственность старушек соседок (хотя, признаться, проходя сквозь их строй, Родиона Раскольникова я как-то хорошо-хорошо понимаю). Никто из нас не носил Мономаховой шапки и не жил в Эльсиноре, а пишем же мы о "Борисе Годунове" и "Гамлете"; и время реальной критики, не без сладострастия уличавшей писателей и, в частности, драматургов в том, что пишут они одно, а на деле у них выходит другое, что сами они почему-то не могут уяснить таинственного объективного смысла своих творений, а открыт он лишь их истолкователю-критику, - это время, возможно, проходит. Страшила меня не полная осведомленность моя в делах и заботах башкирских крестьян. Страшило другое: неведома мне традиция ни русской, ни какой бы то ни было инонациональной драматургии, которая посвящена была бы деревне, селу. Так, всплывало что-то в сознании: председатель колхоза... парторг... доярка... А больше - ни-ни. Но тогда что же исхитрился сделать Валеев? Да и первая же ремарка настораживала: "Солнце только начинает золотить верхушки деревьев, скаты крыш". Господи, да уж потешались, потешались над этим солнцем, которое золотит верхушки деревьев! Уже в начале нашего века это было вписано в реестр запрещенных приемов. А тут как ни в чем не бывало: золотит, и нет на него управы.

А потом погрузился в пьесу. И в который раз не подвело меня мое профессиональное правило: неинтересного не бывает. Хорошая пьеса "Жених из Парижа" или плохая? Не знаю. Многое тут зависит от режиссуры, от изобретательности актеров. Но что интересная пьеса, это я вижу. Филологически интересная. Литературоведчески.



Была деревенская поэзия: Клюев, Есенин, потом - почему бы и нет? - Исаковский. Далее мы стали с энтузиазмом осмысливать деревенскую прозу: Абрамов, Белов, Распутин. А деревенская драматургия? Ее почему-то не было, и я как-то не могу представить себе на сцене московских театров оригинальной, а не инсценированной постановки, с серьезно, не бутафорски (парторг... доярка) явленной атрибутикой деревенской жизни. Трудно понять, отчего же огромный пласт нашей исторической и современной социальной реальности оставался вне сцены, хотя как бы то ни было, а что-то тревожащее можно было сказать, показать на подмостках даже в годы идеологических лихолетий. Но и традиции не было. Русская литература начала систематически изображать деревню в прозе, в поэзии еще со времен "натуральной школы": появились Григорович, Тургенев, а потом и Лев Толстой, и Решетников, и Николай Успенский, и Глеб Успенский, и Некрасов, и Чехов. От "Хоря и Калиныча" до "Мужиков" и "В овраге". А на сцене? "Власть тьмы" Толстого была. Писемский был с его "Горькой судьбиной". Но линии, устойчивой, постоянной традиции, пусть даже и ломающейся, прерывистой, как традиции и положено быть,  н е   б ы л о.  Тут - тайна, тут - некая   м а г и я   т е м ы,  которую не преодолеешь, разумеется, покаянными словами о том, что, дескать, драматургия в долгу перед отчей деревней, что необходимо как можно скорее преодолеть отставание и т.д. Не знаю, как сложится дальше. Может быть, драмы так называемой коллективизации побудят к созданию не сценических переложений, а равноправных эквивалентов "Канунов" Белова и "Мужиков..." Бориса Можаева? Может быть, кто-то увидит драматургию самой реальности в перемещениях из Калуги на Соловки, с Полтавщины на строительство Беломорканала? Но пока ни на русской классической сцене, ни на сцене теперешней нет крестьянина-типа, крестьянина-образа, равного, положим, московским дворянам Грибоедова, чиновникам Гоголя, купцам Островского или чеховским интеллигентам, и как-то он даже не видится впереди. Ни в трагедии, ни в нравоописательной социальной драме. Что тогда остается? Остается жанровая периферия, комедия: даже, и это Леку Валееву не в обиду, комедийка.

Зря, по-моему, Лек Валеев ввел в комедию рассуждения одного из героев о... Да конечно же, о современных проблемах: как случилось, мол, что "наверху" оказались плохие коммунисты, а "внизу" - подавленные, придавленные ими "хорошие"? О башкирской деревне я ничего не знаю, но газеты читать приходилось; о серьезных и глубоких драмах республики представление можно составить и по газетам. Эти драмы - отдельная тема. Не Нагорный Карабах, хотелось бы думать, но и межнациональные отношения в республике, кажется, не всегда идеальны. Что касается приписок, лжи, произвола, то... Чем Башкирия лучше Белгородской или Ферганской области? Но суть драмы как вида искусства все же в некоем единообразии тем, проблем, интонаций. И если в романе, тем более, к примеру, в таком, как "Война и мир", допустимо параллельное сосуществование громогласной историософской публицистики и интимнейших лирических сцен, то в драме... Даже А.Н.Островский был, в самом лучшем понимании слова, однотонен, единообразен; и немыслимо представить себе, чтобы, предположим, в антикрепостнической по сути своей комедии "Доходное место" зазвучали обличительные монологи типа тирад Радищева. И гневливо-недоуменные размышления на современные темы в сентиментальной и порою очень смешной комедийке из быта деревни Итаваш - это некий привесок, привносок. И не им современна комедийка.

Современна она, я сказал бы, своей   ч и с т о т о й.  Почему я начал с идиотских масонов? Потому что стенания и угрожающий рык о масонах - крайний случай надрыва, какой-то - пусть даже и без прямых упоминаний о всяческих происках и кознях таинственных вражеских сил - истошности, с коими принято стало писать о судьбе нашей русской деревни. Не могу отрешиться от мысли: не мужчины пишут, не мужики, а... По-женски получается как-то. Словом, сплошь надрывы в избе, у избы.

У Валеева тоже о серьезных вещах говорится: о башкирских девушках, позабывших родной язык, о духовном подчинении Западу, от которого шарахаться, конечно, не надо, но и торопиться с попытками превращения Уфы в Париж тоже как-то не следовало бы, об утрате корней говорится. А надрыва-то нет. И недаром упоминаются древние башкирские воины, доблестные номады, носители священных тотемов волка: мужество исподволь прославляется здесь, и свет мужества ложится на все, что творится на предполагаемой сцене: переживем, мол, устоим да и выправимся.

А на сцене творится... Да Мольер там на каждом шагу появляется. Незримый, но вездесущий Мольер!

Мольер, тот, конечно, писал комедии. Но в них было то, что пришло от комедийки, от комедиек драматургов, имена которых ведомы ныне лишь специалистам по французской литературе, да и то специалистам особо усердным. То, что после Мольера в комедийки ушло, не привившись на почве российской: мы-то очень серьезны были, просерьезничали весь XIX век и остановиться не можем. А что брали у Мольера в последнее время? Вероятно, что-то и брали, но запомнился только "Тартюф" в постановке Любимова. И ни о каком там Тартюфе не говорилось, а все больше говорилось о том же Любимове и о том, как его, Любимова, преследуют, как ему дыхнуть не дают. И Мольер стал поводом для спектакля, которому называться надо бы "Страсти по Любимову". А Мольер - это, между прочим, и доктора с гротесковыми клистирными трубками, это прехорошенькие девчонки на выданье, неузнавания, переодевания. И смешные ошибки. И прежде всего: про-дел-ки. Да, проделки весельчака, который решил позабавиться. Разыграть серьезных людей, сделав жизнь хотя бы на минутку, на день смешной, забавной.

Классицизм, со школьной скамьи попрекаемый нами за единство места и времени, контрабандой пробрался в пьесу Лека Валеева. Был ли классицизм в башкирской литературе, я опять же не ведаю. Но сейчас ее можно поздравить: он есть. И отлично, что есть. Все, что происходит в пьесе, происходит с утра и до вечера: с присущим светилу прилежанием, оно к концу действия золотит верхушки деревьев предзакатной уже позолотой. А за это время чего только не было. О, бессмертная притча об отступнике-сыне, что отправился в город, обучался, набрался городского ума и, вернувшись в деревню, якобы перестал узнавать родимую утварь. А потом наступил на грабли, древко хлопнуло его по лбу: вспомнил!

Равия и Явия, две молоденьких сестрички-башкирки, обучались в Ленинградском хореографическом училище. Приехали в родную деревню. К окружающему относятся не то чтоб с презрением, нет; но все-таки чуть-чуть свысока. Ничего не умеют. Поручили им подоить корову, они поплелись в хлев и стали доить... быка. Рев разъяренной твари за сценой, переполох. Некоторая доля рискованных шуточек. На сцене, а вернее, конечно, за сценой много животных: мычат коровы, ярится оскорбленный в мужском своем достоинстве бык, кудахчут куры, призывно горланит петух, а донжуанствующий пес, утомленный ночными похождениями, никак не может нести свою караульную службу. И хочет, да сил нет. В этой кутерьме сообразительный юноша-башкир Альфанис пускается в авантюру: он - гость из Парижа, решивший посетить башкирскую деревню, француз-путешественник. Путаные разглагольствования о Париже, о модах. Девушки-балерины бросаются кроить и шить себе модные брюки из... атласа, который добродушная старушенция отложила себе на саван; и когда они стрекочут, выпрашивая у нее этот отрез атласа и уверяя ее, что ей незачем помышлять о мирах иных, что никуда они ее не отпустят, как-то благостно делается: в самом деле, успеется с саваном, лучше пусть девчонки пощеголяют в парижском стиле.

Макароническая речь. Тут уж жалеешь о том, что не знаешь башкирского: возможно, есть в пьесе и игра на каких-нибудь франко-башкирских созвучиях, каламбуры, иначе комедийка не состоялась бы: каламбур - лексическая основа легкой комедии. А кончается все, разумеется, хорошо: француз - не француз, а башкир. Девушка, с первого взгляда полюбившая его в амплуа парижанина, быстро переориентируется: она согласна выйти замуж и за своего соотечественника. Сестричка ее тоже непрочь, оказывается, найти себе жениха где-нибудь ближе города на Сене и даже города на Неве. И заключает все великолепная песня на стихи Николая Рубцова: о радости простой деревенской жизни, о ясности отношений, о звездах и о цветах.

Осмеяние галломании - извечная тема русской, так сказать, монументальной комедиографии, вплоть до "Горя от ума" Грибоедова. Здесь - башкирская галломания, смесь французского не с нижегородским, а с уфимским и с итавашским. И осмеивается она при явном сотрудничестве с французом, с Мольером.

Что ж, два гостя из Парижа посетили Башкирию: один - башкирский же, местный, и не из какого он не Парижа; а другой, тот уж доподлинный парижанин, Мольер. Получился интересный дуэт, и общественное значение подобных дуэтов, ей же ей, тоже весомо: в напряжении мы несусветном живем на всех уровнях; тут и Афганистан, и международные всякие отношения, и экономика, и быт, и неутихающие литературные распри. А может статься, и разрядка необходима? Не только во вселенском масштабе, но и для одного человека; разрядка психологическая, душевная: забавные проделки, qui pro quo, игра слов?

Сыщется умный, находчивый режиссер. Подберутся молодые актеры. Увлекут художника сделать веселые декорации, обыграть реквизит. И чтоб музыки много было: от башкирских национальных мелодий до мелодий и ритмов парижских chansoniers, неизменно у нас популярных.

Пьесу можно отлично поставить и сыграть ее так, чтобы были импровизации, чтобы вторгались в нее реалии вечно обновляющейся жизни. И в Уфе, и в Париже тоже, наверное, обновляющейся.

"La roi s'amuse", "Король забавляется", есть такая пьеса у Виктора Гюго. Название ее стало формулой. Но возможна же и другая формула: "Le peuple s'amuse", "народ забавляется".

Я так полагаю, что пусть он хотя б иногда это самое... s'amuse. Не все же серьезничать, да еще и с надрывом, болезненно. Позабавятся добрые люди, а потом, глядишь, из забав, из мимолетных комедиек и большое что-то расти начнет: крестьянин на сцене появится, а уж русский, башкирский или, положим, казахский, этого предвидеть нельзя...*)




______________________


*) Надо думать, что Турбин говорит здесь отнюдь не о перспективах развития современной индустрии развлечений. Рискну реконструировать концепцию, которая стоит за этими строками исследователя. Возникновение той ТРАДИЦИИ изображения крестьянской жизни на сцене, о которой пишет Турбин, - возможно лишь с использованием элементов театральности, которые присутствуют... в самой этой жизни: народного театра, обрядового действа, жанров фольклора, игры скоморохов...
        Иными словами, для этого необходимо коренное изменение самого театра, как сугубо ГОРОДСКОГО явления. Опытом подобной театральной реформы Турбин видит комедию А.С.Пушкина "Борис Годунов" в своей статье "Размышления и разборы", опубликованной в том же альманахе "Современная драматургия" в 1983 году. - А.П.