Г Л А В А   П Е Р В А Я

В 1844 году, в вышедшем в Петербурге "украинском литературном сборнике" "Молодик" (так по-украински называется молодой, народившийся месяц) было напечатано стихотворение известной русской поэтессы Е.П.Ростопчиной "Отплывающий пароход".

Вообще, надо сказать, к тому времени в русской поэзии существовала уже... целая традиция стихотворений на "пароходную" тему, написанных в 1820-х - 1830-х годах. Самое раннее известное нам - появившееся в 1824 году стихотворение "Пароход" с посвящением известному беллетристу и историку Петровской эпохи, декабристу А.О.К[орнилови]чу и за подписью П.К[атени]нъ, указывающей на другого знаменитого вольнодумца тех лет, лидера младшего поколения писателей-"архаистов". [1]

Но литературное событие 1844 года привлекло наше особое внимание. Потому что произошло оно... буквально накануне, за пару месяцев до написания Баратынским его знаменитого предсмертного стихотворения "Пироскаф", начальные строфы которого - посвящены описанию той же самой сцены отплытия парохода!

В этом стихотворении мы, между прочим, встречаем мотив, полностью отсутствующий у Баратынского - пожар и последующий взрыв парохода:

...Стройная дива-громада, вымсл и честь пред веками
Нашего века!.. Пойдешь ты, мерно и быстро шагая
Шагом гиганта, не зная препоны, ни устали, разве
В недрах твоих невидимо вспыхнет враг лютый - пожар,
И междоусобною бранью огонь на огонь устремится...
Но Боже спаси и помилуй от бедствия редкого путь твой!
Ах, без того, отплывая, ты много сердец здесь взволнуешь
Грустной тревожной заботой!..

При первом знакомстве это стихотворение разочаровывает. Содержание его кажется пустым, синтаксис - тяжеловесным. Но, всматриваясь в текст стихотворения Ростопчиной, мы понемногу начинали понимать, что оно... словно бы ориентируется на странный, непривычный для русского слуха заголовок стихотворения Баратынского, обыгрывает его.

Смысл, содержательная функция заглавия "Пироскаф" - в игре между его грамматическим статусом имени нарицательного и имени собственного. То, что поначалу кажется нарицательным именем парового транспортного судна, - на деле оказывается личным именем одного из них. С подобной игрой мы уже не раз встречались в наших исследованиях творчества Баратынского, и можно сказать, что это - характерное для Баратынского стилистическое явление, и ведет он эту игру всякий раз с неподражаемой виртуозностью.

Не в последнюю очередь благодаря Баратынскому и его стихотворению, прочно утвердилось мнение, что слово это - архаизм, раннее, устаревшее название пароходов, о котором чуть ли не в середине века почему-то (никто так до сих пор и не попытался объяснить, почему) вспоминает поэт. А между тем - ничего подобного не было!

Слово это... вообще никогда не функционировало в качестве общераспространенного нарицательного названия для пароходов. Единичные случаи его употребления в этом качестве у таких профессиональных литераторов, как П.А.Вяземский, [2] А.С.Пушкин, [3] К.Нодье [4] и Г.Флобер, [5] по-видимому, являются такой же мистифицирующей литературной игрой, как и в заглавии стихотворения Баратынского, и едва ли не являются... ее составной частью.

А было это - именем собственным, индивидуальным наименованием одного из тех предшественников пароходов XIX века, которые пытались создать французские изобретатели в последней трети предыдущего, XVIII столетия. В 1770-1771 гг. Ж.-Б. д'Оксирон разработал проект парового судна и представил его правительству. В 1772 г. было создано Общество Оксирона, в которое вошли К. де Жуффруа д'Аббан, Ш.-М. де Фолленэ и Ж.-К.Перье. Судно было построено в 1772-1774 гг., но перед испытаниями произошла авария и оно затонуло. После нескольких других неудачных попыток Жуффруа и Фолленэ построили судно, которое было испытано 15 июля 1783 года и совершило рейс по р. Соне около Лиона в течение 15 минут.  С у д н о   б ы л о   н а з в а н о   "П и р о с к а ф".  Но правительство не поддержало их опыты, и они прекратились. Жуффруа во время революции эмигрировал, и вернулся после реставрации Бурбонов, когда по всему миру... распространялся "стимбот", созданный (однако... впервые - в Париже, на берегах Сены!) американцем Фултоном. [6]

Об этом, между прочим, упоминает автор первого русского очерка о пароходе П.П.Свиньин:

"Многие ошибаются, приписывая изобретение оного г-ну Фультону, нью-йоркскому жителю; по всей справедливости он имеет право на первое его введение, а изобретено оно во Франции перед революциею, и по розным [sic!] стечениям обстоятельств оставлено втуне",

- писал он в первоначальной редакции "писем" о своем американском путешествии, [7] вместо которых в 1815 году был издан сборник очерков "Опыт живописного путешествия по Северной Америке", включавший в состав очерк о пароходе ("Стимбот").

.      .      .

И в стихотворении Ростопчиной - находят себе отражение обстоятельства этой истории: и истории изобретения пароходов, реалии, и истории изобретения... слова, которым они стали называться по-русски. Причем стали называться - буквально сразу после появления на Неве в Петербурге первого парохода! Мы уже сообщили читателю (в работе "Баратынский и Гейне"), что сначала, автором первого очерка о пароходе Свиньиным, в тексте очерка, опубликованном первоначально в петербургском журнале "Сын Отечества" в 1814 году, предложено было английское название - "стимбот", паровая лодка. [8]

Но уже на следующий год первая "паровая лодка" появляется в Петербурге. И между столичными литераторами... начинается настоящее соревнование в том, кто лучше, полнее и раньше расскажет читателю об этой многообещающей отечественной диковинке! В этом соревновании принимал участие, разумеется, "Сын Отечества" - первопроходец в деле описания "стимботов" в русской журналистике, а кроме него - "Дух Журналов", примечательное периодическое издание тех лет, со специально политической направленностью, и газета Военного министерства "Русский Инвалид", ответственным секретарем которой являлся литератор и поэт В.И.Козлов - друг семьи Пушкиных.

Первый очерк в "Сыне Отечества" о петербургском паровом судне так и назывался: "Стимбот на Неве". [9] Издатель журнала, почтеннейший преподаватель русского языка и литературы Николай Иванович Греч, по-видимому, думал, что введенное с его соизволения слово так навсегда и закрепится в русском языке. Оно было и прогрессивно: введение в русский язык заимствованных слов приветствовалось тогдашними соратниками Греча, свободомыслящими русскими литераторами, боровшимися с отсталыми "архаистами".

Но не Гречу, видимо, было решать этот вопрос. И почти мгновенно после появления репортажа... о слове "стимбот" навсегда было забыто. Причем раздалось это гробовое молчание... именно на страницах руководимого им "Сына Отечества"! И тогда же, осенью 1815 года, после первого же пассажирского рейса парового судна Берда (имя выходца из Шотландии, получившего, вместо искаавшего эту привилегию Свиньина, концессию на производство пароходов в России) в Кронштадт [10] - и на страницах этого именно журнала, вдруг резко поменявшего свою точку зрения, - было произнесено слово, которое сразу же стало всем нам родным и воспринимается сегодня так, как будто существовало со времен Киевской Руси:  п а р о х о д.

Произошло это (как нечто само собой разумеющееся, безо всякой претензии на приоритет в изобретении!) в анонимном очерке, описывающем эту пробную поездку в Кронштадт и подписанном просто: "Морской офицер" (очевидно, чтобы противопоставить новое слово "стимботу" бывшего морского же офицера П.П.Свиньина). [11] Кто был автором этого очерка - до сих пор не знает никто. Было высказано совершенно никакими аргументами не подтвержденное мнение, что это мог быть капитан 2 ранга, в будущем - адмирал, П.И.Рикорд, [12] только что вернувшийся с Камчатки, из экспедиции по спасению капитана В.В.Головнина из японского плена, и записки которого об этом путешествии публиковались в это время на страницах этого журнала.

Но я думаю: а почему бы этому "морскому офицеру" не быть... Н.А.Бестужевым, тоже - только что вернувшимся из военного похода в Голландию, будущим автором замечательной морской очерковой прозы?... Мы говорили уже однажды о том, что в конце 1810-х - начале 1820-х годов новорожденное слово фигурирует в рукописном наброске Н.А.Бестужева "Нечто о пароходах". Вероятно, это было первым случаем употребления слова "пароход" в "большой" русской литературе.

Впрочем, авторство очерка и изобретение слова "пароход" - возможно... два совершенно разных вопроса! Как бы то ни было, оба они и по сей день остаются без ответа, а историки русской литературы - так и вообще даже не подозревают о рождении этого слова в 1815 году! Им так трудно расстаться с полюбившимся им романтическим названием... из (по определению Флобера) лексикона "фармацевтов".

Но особенно примечательно для возникновения этого чисто русского и мгновенно утвердившегося слова, на фоне иноязычного варианта, предлагавшегося Свиньиным, - то, что произошло это в условиях разворачивавшейся в то же самое время полемики между "шишковистами", защитниками чистоты русского языка, и "арзамасцами", сторонниками европейских языковых нововведений. Причем материалы этой полемики - публиковались буквально на тех же страницах журнала "Сын Отечества", на которых появился очерк "морского офицера". [13]

В контексте этой полемики приобретает особый смысл и подпись, поставленная под очерком о "Первой поездке на пароходе...": "Морской офицер". Возглавлявший партию "архаистов" А.С.Шишков... тоже был "морским офицером"; да еще и находился в звании адмирала (до которого предполагаемому автору очерка Рикорду - еще предстояло дослужиться).

Так что история возникновения и триумфального шествия этого слова смотрится как составная часть этой языковой борьбы, как практический аргумент, примененный одним из ее участников. Но примененный - оригинальным, парадоксальным способом. Загадочный "морской офицер" словно бы выхватил инициативу у сторонников... адмирала А.С.Шишкова, которые могли бы подтвердить и свои лексикографические теории, и свои языкотворческие способности изобретением исконно русского слова для вновь появившейся реалии русской жизни. Но - не сделали этого; не догадались, не сумели, не сочли нужным - это сделать.

И подобный полемический выпад - не прошел незамеченным. Сторонники Шишкова... обиделись на то, что инициатива такого замечательного нововведения исходила не от них и - махнув рукой на все свои языковые принципы - отказались включить его в свой "академический словарь"! [14] Впрочем, как мы знаем, пару лет спустя младший приверженец того же литературного лагеря, П.А.Катенин пресечет эту негласную пикировку, приняв ставшее общеупотребительным новое слово, и станет первым, кто введет пароход - в русскую поэзию!

.      .      .

Но вернемся к самым истокам этих событий. Пройдет полтора года, за которые немилосердно дымящий и мечущий искры бердовский "пароход" станет более или менее привычной деталью петербургского пейзажа, - и слово это, тоже с легкостью необыкновенной, как ни в чем не бывало... приобретет официальный статус. Произойдет это (после недолгого бытования старого, еще для парусного судна употреблявшегося названия "пассажбот", то бишь "лодка для пассажиров" морских судов, отплывающих из Кронштадта) - весной 1817 года, в объявлениях "Санктпетерубргских ведомостей" о рейсах парового судна в Кронштадт.

Еще в мае 1816 года, то есть после того знаменитого первого испытания парохода, репортаж о котором вел безвестный "Морской офицер", жители северной столицы могли прочитать в этой газете заметку под заголовком "О пассажботах":

"Государственной Адмиралтейств-Коллегии от Исполнительной Экспедиции объявляется", что с открытием навигации "отныне отправляться будут... учрежденные для перевоза разного звания людей с их экипажем между С. Петербургом и Кронштадтом пассажботы". [15]

То же объявление (с вариациями в названиях: "О пассажботах в Кронштадт и обратно", "О перевозе в Кронштадт", "О перевозе из С. Петербурга в Кронштадт и обратно") печаталось и весной 1815, 1814, 1813 гг. - то есть еще до появления на Неве первого "парохода Берда". [16]

Однако уже в апреле 1817 года само заглавие заметки изменилось и стало: "О пароходах". А тем петербуржцам, которым к тому времени еще не было известно, что за диковинка подразумевается под этим незнакомым для них словом, разгадку преподносил привычный текст нижеследующего объявления, выполнявший в этом смысле функции "словарной статьи":

"С 28 сего Маия пароходы будут отправляться как из С. Петербурга, так и из Кронштата по два раза в день, поутру в 9, а в вечеру в 5 часов. [17]

Иными словами, паровых судов на Неве было два: пароход, утром пришедший в Петербург из Кронштадта, вечером отправлялся обратно, и наоборот. [18]

Невозможно не упомянуть: на тех же самых страницах газеты 1817 года, где приобретало свой законный, общенациональный, государственный статус слово "пароход", - печатались и объявления... о публичных экзаменационных испытаниях первого выпуска Царскосельского Лицея. Судите сами: текст этих объявлений - исподволь словно бы перемигивался, обменивался взаимными отсветами, игрой ярких, но неуловимых весенних "солнечных зайчиков" с заметками "О Пароходах":

"По случаю выпуска из Императорского Царскоселького Лицея воспитанников старшего возраста имеет происходить в оном испытание в пройденных ими предметах, с 15 сего Маия по 1 Июня, каждый день, за исключением воскресных дней, от 8 до 12 часов утра и от 4 до 8 часов вечера... Императорский Лицей извещая о сем почтенную публику и родителей, обучающихся в нем воспитанников, покорнейше приглашает сим всех желающих присутствовать при сих испытаниях". [19]

Первый, "пушкинский" выпуск Лицея уподоблялся тем самым... спуску на воду новоотстроенного на верфях Адмиралтейства корабля (тем более, что один из этих выпускников, Ф.Ф.Матюшкин, которому посвящены строки в пушкинском лицейском послании 1825 года "19 октября", - впрямь станет мореходцем!)...

.      .      .

Следы этих вот всех исторических событий мы и начали различать, по мере того, как вглядывались, вслушивались в текст неуклюжего стихотворения Ростопчиной. Ростопчина в приводившемся нами фрагменте ориентируется на своеобразное заглавие стихотворения Баратынского: и это при том, что делает это - по видимости отталкиваясь от него, демонстративно противопоставляя ему имя нарицательное - всем привычное название "парохода".

"Пироскаф" французских изобретателей XVIII века отражается в ее стихотворении, во-первых, по времени создания: поэтесса подчеркивает, что пароходы - это создание  "н а ш е г о   в е к а",  как бы подразумевая тем самым, что - не предыдущего, когда был построен "Пироскаф", а XIX-го, на третьем году которого будет изобретен "стимбот" Фултона. Во-вторых, это отрицательное, опровергающее Баратынского отражение совершается по этимологии: интенсифицуруется, вплоть до автопародии, внутренняя форма слова "пароход", мотив "ходьбы". "Пароход" у нее  -  "и д е т",  да еще и "мерно и быстро  ш а г а я",  и в довершение ко всему  -  "ш а г о м  гиганта"!

Вместе с тем, и это оказалось самым важным, обыгрывается у нее и внутренняя форма названия стихотворения у Баратынского:  'о г о н ь'  (греческий корень "πυρ-", содержащийся в слове "пироскаф"). Она говорит о... "пожаре", который может вспыхнуть на пароходе во время плавания. Тем самым, в ситуацию, изображаемую обоими поэтами, проникают черты катастрофичности.

И вновь, эта ситуация - была данью историческим воспоминаниям. Эти мотивы отражали реальные опасения современников, какие всегда вызываются новым техническим изобретением, получающим массовое распространение. Мысли о возможном пожаре на море, какие охватывают поэтессу при виде отплывающего парохода, возникали с самого его появления, то и дело доставляя лишние хлопоты и переживания петербургскому пароходному концессионеру:

"По случаю описанного в Ведомостях разрыва парохода, случившегося недавно в Англии, каковые разрывы неоднократно бывали и в Америке, Обер-Бергмейстер Берд долгом поставляет объяснить почтенной публике, что сии нещастия происходят там от новоизобретенных машин, действующих не обыкновенным паром, но, так сказать, водяным газом, до такой степени раскаляемым, что упругость оного восходит до ужасной степени ста пятидесяти фунтов давления на каждый квадратный дюйм.

Толь чрезмерное умножение силы пара дает возможность уменьшать величину и вес обыкновенной машины [т.е. парового котла. - А.П.] до пятой части нынешнего ее весу, не уменьшая силы оной. Хотя вновь изобретенные машины весьма удобны на судах по своей легкости и малому количеству дров, для них потребных, но чрезвычайно опасны в употреблении; ибо ужасная сила пара причиняет весьма важные затруднения в сделании парового котла столь крепким, чтобы оный мог преодолевать вышеописанное давление.

Напротив того в обыкновенных паровых машинах, каковые употребляются мною на пароходах и вообще вводятся в России при разных заведениях, сила пара никогда не превышает пяти фунтов, и потому для столь малого давления очень легко делать совершенно надежные котлы. Притом сии последние котлы так устроены, что ежели положат в печку дров более, нежели нужно для поддержания паров в надлежащей степени, то паровой клапан открывается и лишний пар выходит.

Паровая машина обыкновенной конструкции конечно не столь удобна на судне, как новоизобретенная, по причине большей величины и тяжести также и потому что для действия своего требует больше дров, но взамен того не подвергает ни малейшей опасности, и не было еще примера, чтобы машина такого рода когда-либо лопнула, да и быть того не может: что подтвердят все искусные в механике люди". [20]

Хороший выбор: петербуржцам предлагалось либо взрываться на пароходах, либо плавать на допотопных корытах!

Но пароходы на Неве подстерегали и другие опасности, помимо взрыва парового котла. Еще в 1815 году, в одном из первых сообщений в периодической печати о появившемся в Петербурге паровом судне отмечалось:

"Ежели машина хорошо сделана и судно крепкое: то нет никакой опасности повреждения, разве другое судно или барка по неосторожности набежит на бот и сломает колеса; но и противу сего случая приняты предосторожности, посредством двух толстых бревен защищающих колесы". [21]

И безымянный журналист... словно в воду глядел! Именно эта нечаянность постигла один из двух пароходов Берда сразу же, в 1817 году:

"Поутру, 14 числа сего месяца, новый пароход на пути своем в Кронштат, по множеству судов, лежащих на самом Невском Фарватере, задел Английский бриг, противу Брандвахты лежавший, и оттого оба они несколько повредились, но в тот же день и починены. А как пароход не потерпел нимало в своем механизме; то на другой день по обыкновенному в 9 часов утра и пошел в Кронштат. При сем приключении никто не ушибся.

Обер Бергмейстер Берд, доводя происшествие сие до сведения почтенной Публики, просит оную не верить пустым слухам, часто насчет опасности пароходов разглашаемым; в опровержение коих он решился ныне чрез Руского Инвалида всякий раз извещать Публику, и о самомалейших приключениях, какие с пароходом впредь встречаться будут". [22]

Эта тема возникала в печати и в последующие десятилетия, и именно в той "классической" трактовке, которая с самого начала была задана Бердом:

"В России несчастные случаи от паровых судов, употребляемых уже многие годы, совсем неизвестны, тогда как в Англии и Франции они часты",

- то ли успокаивал, то ли пугал читателей в 1830 году "Северный Муравей".

"Со введения в России пароходов минуло уже двадцать лет. В продолжение сего времени с пароходами случались во всех государствах Европы, и особенно в Америке, большие несчастия, но в России ничего подобного не было",

- вторила ему в 1835 году "Коммерческая газета". [23] Климат, что ли, у нас такой?

Ростопчина словно бы... цитирует эти журнальные и газетные заметки в своем тексте! Мотивы катастрофичности навевались "пароходной" темой и благодаря... описаниям петербургского наводнения 1824 года: одним из пострадавшим от него стал невский "пароход Берда":

"...Но бедствие на Адмиралтейской стороне (кроме Коломны) не было столь ужасно, как... вообще в местах низких, заселенных деревянными строениями. Там большая часть домов была повреждена, иные смыты до основания, все заборы ниспровергнуты и улицы загромождены лесом, дровами и даже хижинами. На многих улицах, во всех низких частях города, находились изломанные барки, и одно паровое судно огромной величины, с завода Берта очутилось в Коломне, возле сада его высокопреосвященства г. митрополита Римских церквей Сестренцевича-Богуша... Все чугунные и каменные мосты уцелели, но гранитная набережная Невы поколебалась, и многие камни, особенно на пристанях, сдвинуты с места и опрокинуты.

...В ночь улицы совершенно очистились от воды, которая снова подчинилась своим законам течения, оставив плачевные следы своего кратковременного буйства". [24]

.      .      .

У Баратынского в "Пироскафе" тень катастрофичности бросает надвигающаяся смерть одного человека - самого автора стихотворения. У Ростопчиной же - речь идет о гибели всего судна, целой массы людей. И этот коллективный характер вызывающего опасения поэтессы события - противопоставляет ее стихотворение стихотворению Баратынского. Как бы "расконсервирует" в общем для них поэтическом сюжете дремлющие в нем потенции, которые в следующем столетии реализуются в нем у Маяковского, у которого "пароходная" тема (в знаменитом стихотворении "Товарищу Нетте пароходу и человеку") будет сопряжена с мотивами - "мирового пожара" революции...

На этот потенциал будущей поэзии в стихотворении Ростопчиной скрыто указывает поставленная дата его написания. Стихотворение, публикующееся в 1844 году, датировано 1842 годом. В этом же году появилось стихотворение одного из французских поэтов, которые десятилетием раньше (в переписке с И.В.Киреевским в июне 1832 года) назывались Баратынским предвестниками рождения "новой поэзии веры", иными словами - новой политической поэзии. Это - стихотворение О.Барбье "Машина".

Заглавное слово его - перейдет в текст стихотворения Баратынского, где название парохода, фигурирующее в его собственном заглавии, - ни разу не повторится, а он будет назван только "кораблем" и - в следующей строфе - именно таким образом, "машиной". А в альманахе "Молодик", рядом со стихотворением Ростопчиной, Барбье будет представлен подборкой переводов других его стихотворений, выполненных к тому же - будущим революционером, "петрашевцем" С.Ф.Дуровым.

У Барбье в планетарных, апокалиптических масштабах реализуется ситуация, едва намеченная в "Отплывающем пароходе": технологический катаклизм, "бунт машин". Поэт обращается к Титанам - как он называет творцов и хозяев современной технократической цивилизации:

...Ну что ж! Титанам честь. Я славлю ваше племя!
Но и сообщников я вижу в то же время,
И Гордость среди вас я вижу и Корысть,
Они готовятся вам горло перегрызть.
У них есть мощные и бешеные слуги, -
До срока под ярмом, до времени в испуге.
Но к мятежу зовут их злые голоса,
Но грозный их огонь ударит вам в глаза.
И вырвутся они, как хищники из клеток,
И прыгнут на своих хозяев напоследок,
Слепые чудища накинутся на вас,
От ваших мук еще жесточе становясь.
Какой же вы лихвой заплатите за недра,
Что раскрывала вам сама природа щедро!...

У Барбье эта катастрофа прямо сопоставляется с Апокалипсисом, со Страшным судом, но сопоставляется - по контрасту, как гибель, не имеющая своего благодатного разрешения:

...Настанет черный день, он мертвых не разбудит!
Так ни одна из войн убийственных не шутит.
Народы целые сойдут живыми в ад.
Обломки туловищ по облака взлетят.
Тела раздавленных, попавших под колеса,
Под шестерни машин, низвергнутся с откоса.
Все пытки, наконец, что Дант изобретал,
Воскреснув, двинутся на городской квартал... [25]

В нашей работе, посвященной восприятию стихотворения Баратынского "Пироскаф" в английской литературе ХХ века, мы рассматривали эту пару стихотворений 1840-х годов на фоне традиции европейского фантастического романа, и творчества его классика - Герберта Уэллса, в котором мы увидели... самого настоящего последователя Баратынского в его поэтическом завещании. Теперь мы хотим дополнить эту историко-литературную перспективу еще одним наблюдением.

Далее у Барбье это событие всеобщего бунта и гибели машин, влекущих за собой гибель всего человечества, персонифицируется в использующем мотивы античного мифа аллегорическом образе шагающего по планете гигантского обезумевшего Геракла, сметающего все на своем пути:

...Машина, смертные, в работе человечьей -
Как богатырь Геракл, боец широкоплечий,
Геракл, на высях гор и в глубине лесов
Разящий подлых змей и кровожадных львов,
Друг, осушающий туман болот прибрежных
И укрощающий волненье рек мятежных.
С дубинкою в руках, с колчаном за спиной
Он облегчает нам тяжелый труд земной.
Но этот же Геракл оглох от пенья фурий,
По всей Фессалии прошел он дикой бурей.
Шла кровь из мощных жил, раздувшихся на лбу,
С природой-матерью он затевал борьбу.
Напрягши мускулы, согнувши бычью выю,
Он за волосы влек громады вековые,
Расшатывал дубы и сосны корчевал.
И сына милого Геракл не узнавал.
Схватил он мальчика ручищею железной,
Страх, жалобы и плач - все было бесполезно.
Ребенка трижды он взметнул над головой
И в пропасть черную швырнул подарок свой!

В нашей работе мы заметили, что, благодаря перекличкам своего стихотворения с "Отплывающим пароходом" Ростопчиной, французский поэт оказался причастен к нашей, отечественной поэтической традиции, которая (в недалеком уже будущем, всего через каких-то полвека!) приведет к возникновению романа Уэллса "Война миров". И действительно: в процитированных нами напоследок стихах теперь, при нашем новом обращении к ним проступают черты... явственно напоминающие картину шагающих по Земле на своих гигантских ходулях марсиан из этого фантастического романа!

.      .      .

Но в действительности, политизация "пароходной" темы произошла гораздо ранее 1842/1844 года. И, скажу я вам, произошло это... еще даже до появления первого парохода в России! Нужно иметь в виду, что самый первый очерк Свиньина о его американском путешествии, в книгу о котором будет включен и очерк о пароходах "Стимбот", - а посвящен был этот пионерский очерк "Рыбной ловле на отмели Новой Земли" (то есть у о. Ньюфаундленд в Северной Америке) - появился в 1812 году в составе опубликованного в "Вестнике Европы" письма Свиньина из Америки А.Ф.Лабзину.

Упоминалось в этом письме, помимо рыбной ловли и других американских известий, и об американском "стимботе" - но тогда, в 1812 году, еще без попытки адаптировать это выражение русскому языку, с оригинальным, английским начертанием слова. По-видимому, это было вообще первым упоминанием парохода в русской печати: [26]

"...Теперь все внимание мое обращено на steam boat", - сообщал Свиньин адресату, - "употребляемый для непрерывной коммуникации между Филадельфиею и Нью-Иорком. Прекрасная выдумка Американского гражданина Фультона! Steam boat есть барка, движущаяся парами, не имеющая нужды ни в парусах, ни в попутном ветре и презирающая всякую непогоду. Я думаю, сие могло бы весьма быть полезно для верного сообщения между Кронштатом и Петербургом". [27]

Мы сказали об отсуствии попытки адаптировать английский термин русскому языку и... тут же пересмотрели свое мнение! Обращает на себя внимание в приведенном отрывке несогласование слов: "boat", лодка - женского рода, а глагольная форма, зависящая от этого слова, - мужского ("...употребляемый для непрерывной коммуникации между Филадельфиею и Нью-Иорком..."; срв. здесь же: "Steam boat есть барка, движущаяся парами..."). Очевидно, что Свиньин уже в этот момент мыслил этой английское выражение в качестве его русской транслитерации, имеющей грамматическую форму мужского рода, "стимбот". Как будто бы... еще тогда, в 1812 году знал, что эта "стимбот" - получит в русском языке слово-аналог в той же грамматической форме, "пароход"!

Этот пассаж удивляет и еще одним явным противоречием, в котором ясно сказывается та дистанция, на которую мы мельком указали и которая разделяет собственно "свиньинский" материал к книге об американском путешествии - и то... что выходило из него на страницах русской печати. [28]

В начале этих заметок мы приводили цитату из рукописей Свиньина, которые составлялись буквально в это же время, когда на страницах московского журнала печаталось его письмо к Лабзину. В этом рукописном пассаже он резко и недвусмысленно отдает приоритет в изобретении парохода французским инженерам конца XVIII века. А американец Фултон в этих строках выступает у него... чуть ли не похитителем их идей ("Многие ошибаются, приписывая изобретение оного г-ну Фультону, нью-йоркскому жителю..."). Теперь же, в журнальной публикации мы видим... прямо противоположное!

Чем объяснить эту диаметральную противоположность взглядов, высказывавшихся одновременно и под именем одного и того же автора? - На этот вопрос, возможно, у нас и будет еще случай попытаться дать ответ. Тем более, что ответ этот - намечается, прячется в самих этих процитированных журнальных строках и... окружающих их публикациях. Достаточно указать, что в том же самом номере, что и письмо Свиньина, начинает печататься переведенная "С Немецкого" повесть под названием... "Похищение". Журналисты "Вестника Европы" словно бы хотят обиняками высказать то же самое мнение о приоритете крупнейшего современного изобретения, которое открыто высказывается в рукописях Свиньина!...

Но обсуждать эту проблему сейчас - значило бы забегать слишком далеко вперед по ходу исторических событий. Сейчас гораздо важнее другое: отдать себе полный отчет в том, в какой обстановке было опубликовано это письмо Свиньина с первым сообщением соотечественникам об изобретении парохода.

А произошло это... в одном из июльских номеров журнала. В то самое время, когда войска Наполеона с кровавыми боями продвигались к Москве. Когда впереди было Бородинское сражение, взятие и пожар Москвы. Издание журнала прерывается на этой публикации, на 64-ой части журнала, включающей июльские NN 13 и 14 и августовские 15 и 16. Сентябрьские его номера смогут появиться уже только в декабре, по изгнании Наполеона... И вот в этих обстоятельствах - появляется краткий рассказ о "гражданине Фультоне" и американском "стимботе"!...

Быть может, выявленной нами пронизанностью отголосками обстоятельств, сопутствовавших введению пароходов в России, и объясняется выбор имени, которым было подписано тридцать лет спустя, в 1844 году стихотворение "Отплывающий пароход", сопровождавшее, или предвещавшее, рождение стихотворения Баратынского "Пироскаф", - имени замечательной писательницы и поэтессы Евдокии Петровны Ростопчиной. Оно, это имя... заложено у самых истоков этой истории.

У письма Свиньина, помимо А.Ф.Лабзина, был и второй адресат.

"Сделайте милость засвидетельствуйте мое нижайшее почтение  Г р а ф у  Ф е д о р у  В а с и л ь е в и ч у  Р о с т о п ч и н у",

- просил Свиньин Лабзина. [29] Само вторжение этого имени в текст публикации, состоявшейся в московском журнале в июле 1812 года было... отчасти пророческим.

Два десятилетия спустя сыну знаменитого московского генерал-губернатора, с именем которого навсегда связаны взятие Москвы Наполеоном, разыгравшаяся перед этим на улицах столицы "шпиономания", со всеми вытекающими отсюда последствиями, исход жителей из города и пожар Москвы, [30] - в 1833 году молодому графу А.Ф.Ростопчину суждено будет стать... мужем молодой поэтессы и блистательной светской красавицы Евдокии Сушковой, которой на момент публикации очерков, в июле 1812 года, едва исполнилось семь месяцев от роду...

Г Л А В А   В Т О Р А Я

"На море страх чего-то грозного, хотя не вседневного, взаимные страдания или их присутствие на минуту связывают людей, как будто бы не только московского, парижского света",

- будет писать Баратынский в частном письме весной 1844 года из Неаполя, после того как совершит путешествие на "пироскафе", воспетое в его предсмертном стихотворении.

Благодаря относительной изолированности от всего остального мира собранной в тесном пространстве группы, коллектива людей, пассажиров и мореходцев, корабль, пароход часто берется как символ мироустройства вообще; "корабль" же - традиционный символ Церкви, тоже - собрания, сообщества людей, соединенных одним Духом. Судьба корабля, в ее перипетиях, позволяла поэтому... рассматривать, как бы в миниатюре, судьбу человечества вообще.

Историософская мысль Баратынского развивалась в том же направлении, в ореоле той же метафоры. В 1829 году в записке известному историку М.П.Погодину он сообщал план статьи, предназначавшейся для задуманного тем, но не осуществленного альманаха:

"Главная моя мысль: человечество состоит из человеков, следственно, в нем развивается человек. Ход их развития один и тот же... Определить истинную соответственность развития человека и развития человечества в подробностях дело целой эпохи... Изъясняю мою мысль сравнением, и более поэт[ически], нежели философ[ски]". [31]

В нашей работе, посвященной восприятию стихотворения "Пироскаф" в английской литературе, мы выдвинули уже предположение, что замысел этот, принадлежащий поэту... был отчасти осуществлен в цикле статей "Взгляд на историю как на науку", опубликованном еще в 1827 году в журнале "Вестник Европы" за подписью "И.Средний-Камашев". Мировая история рассматривается здесь именно под тем углом зрения, какой был намечен в записке Баратынского. Приведем обширный фрагмент, в котором автор кратко излагает идею своей работы, а именно:

"...положение, что Летописи планеты, нами обитаемой, как изложение всех изменений ее в течение различных периодов времени, точно в таком же находятся отношении к повествованию жизни человеческой в особенности, какое допускается между природою вообще и ее микрокосмом. Вследствие наблюдения событий мы получим три периода, в которых заключается вся История до наших времен. Нам должно приступить к сравнению каждого из сих периодов с периодами особенной (индивидуальной) жизни человека. Сравнение сие ведет нас к заключению, что первый период Истории, оканчивающийся по нашему разделению упадком могущества Персидской Монархии, по характеру своему, как целостному выражению духа, разлитого в многоразличных формах деятельности тогдашнего человечества, соответствует первому периоду человеческой жизни, периоду младенчества; второй период до падения Западной Римской Империи - юношескому возрасту человека как второму периоду его жизни; наконец третий период, объемлющий все пространство времени от падения Западной Римской Империи до последнего столетия - возрасту мужества, как третьему периоду жизни человека. Посему, чтоб вывести систему Истории и тем доказать, что и сия отрасль познания образует собою также, подобно прочим, отдельную науку, и потому, как часть Философии, должна быть предметом деятельности высшей способности души - ума, а не относиться к сфере простого смысла, чтоб доказать это, мы должны оправдать наблюдением самых событий предлагаемую здесь параллель Истории целого мира с частною жизнию человека". [32]

Задуманный цикл статей в публикации 1827 года не был завершен; автор не успел сделать описание третьей эпохи, самой важной и интересной - христианской. Вероятно, в записке Погодину два года спустя речь как раз и шла о публикации в предполагавшемся альманахе этой, заключительной части работы.

Появление этого литератора было одной из самых удивительных литературных мистификаций второй половины 1820-х - начала 1830-х годов. За подписью этого, возможно никогда и не существовавшего человека, на протяжении пяти лет во всех тогдашних московских, и даже одном из петербургских, журналах печатались статьи и рецензии, в которых отразились взгляды Баратынского на историю и искусство...

Они начинают появляться сразу после того, как Баратынский обосновался в Москве, а затем, после публикации последней из них в "Сыне Отечества" в 1831 году, - имя это внезапно исчезает со страниц отечественных изданий. Зато... по свидетельству официальных документов, появляется реальное лицо, молодой, начинающий свою карьеру петербургский чиновник И.Н.Камашев, никоим образом свой интерес к философии и эстетике, однако, не проявивший... [33]

Впрочем, мы слишком торопим события: произведения "И.Среднего-Камашева" (нетрудно заметить, что инициалы его слагаются... в название латинской буквы, традиционно означающей тайну: "Икс"), история появления этой загадочной фигуры, ее место среди московских литераторов и ученых, а уж тем более соотношение приписываемого этому лицу творчества с творчеством Баратынского - все эти вопросы только ожидают своего изучения, заставляя исследователей, соприкасавшихся с этим предметом, отступать от него в безмолвном удивлении.

Но зато решение этих (и им подобных) текстологических вопросов - сулит открыть перед нами самую полную панораму теоретических и научных взглядов и интересов Е.А.Баратынского, одного из самых "закрытых", труднодоступных со стороны "изнанки" своей творческой биографии мыслителей и поэтов в истории русской литературы.

И если мы затронули этот девственный (впрочем, как и почти все, что касается литературы пушкинской эпохи) материал - то лишь для того, чтобы познакомить читателей с теми кусочками, отрывками сведений, которые уже сейчас позволяют нам судить о метафорическом, образном оформлении историософского мышления Баратынского.

И, с другой стороны, - позволяют увидеть историософское измерение там, где эта метафора до сих пор еще не узнана, не воспринимается в качестве таковой, где она выглядит самой заурядной реалией, художественная функция которой даже еще и не подвергалась никогда осмыслению То есть - метафора корабля в "Пироскафе".

А ведь тем больший интерес и новизну приобретало это старое-старое, традиционнейшее из традиционных уподобление, когда истории и судьбе мироздания стало возможным сопоставить... историю и судьбу па-ро-хо-да! "Разрыв парохода", взрыв пароходного котла - мотив, как мы видели, навязанный петербуржцам мгновенно после того, как они познакомились с этой огнедышущей технической новинкой, - не был, как может показаться, пропагандистским жестом ретроградов, но, гораздо скорее, практической инициативой Поэта, закономерным требованием самого творческого мышления.

.      .      .

Мотив этот позволял как бы (пусть и не воочию, но умственным взором, в ярких представлениях возбужденного сенсацией воображения) увидеть... Апокалипсис в миниатюре. Страшный суд и конец света, так привычно предрекаемый в церкви и церковных книгах, приближался вплотную, подавал признаки своей реальности за стеной родного дома или департамента, на широком раздолье родной Невы...

Стихотворение Барбье 1842 года - было лишь поздней, и потому - внушительной, детально развернутой реализацией этого замысла: представить глубоко традиционные и привычные мифологические символы в ореоле сенсационных технических новинок, занимавших умы и сердца современников.

Век шествует путем своим железным.
В сердцах корысть, и общая мечта
Час от часу насущным и полезным
Отчетливей, бесстыдней занята.
Исчезнули при свете просвещенья
Поэзии ребяческие сны,
И не о ней хлопочут поколенья
Промышленным заботам преданы...

- писал в 1835 году в своем стихотворении "Последний Поэт" Боратынской. И ему было тем легче и веселее писать эти грустные строки, что он-то уж как никто хорошо знал, какой баснословный заряд поэтичности находится во всем этом "промышленном железе" и "просвещенной насущности" текущего века.

Как раз в 1800 году - в год рождения Баратынского и начала нового, "нашего века" (как скажет потом Ростопчина) - Фридрих Шлегель излагал проект создания "новой мифологии", которая могла бы стать основой поэтического творчества современных поэтов, а материалом этой "новой мифологии", по его мнению, могли бы стать... достижения современного естествознания и техники.

"Почему вы не хотите воспарить и вновь оживить эти великолепные образы классической древности?" - восклицал он, обращаясь к своим воображаемым собеседникам, в "Речи о мифологии", входящей в состав его сочинения "Разговор о поэзии", - "Попытайтесь хотя бы однажды  в з г л я н у т ь   н а   д р е в н ю ю   м и ф о л о г и ю   с   точки зрения учения Спинозы   и   т е х   п р е д с т а в л е н и й,   к о т о р ы е   т е п е р е ш н я я   ф и з и к а  вызывает в каждом мыслящем человеке, как вам сразу же все предстанет в новом блеске и новой жизни". [34]

Шлегелевский проект был с энтузиазмом воспринят русскими литераторами. В наших исследованиях мы установили, что эта актуальная литературная проблема занимала мысль Баратынского, по крайней мере, уже на рубеже 1820-х - 1830-х годов. И едва ли не он был виной тому, что еще в 1822 году, на страницах петербургского журнала "Благонамеренный", автор, пожелавший остаться неизвестным, излагал этот проект на примере творчества... известнейшего поэта-"архаиста" Семена Боброва!

"Бобров", - пишет рецензент, которого предлагается отождествлять с поэтом, другом Дельвига, Баратынского и Плетнева, А.А.Крыловым, [35] - "отменно любит вводить в стихи свои древних богов и богинь [...] сии украшения, слишком обветшалые,  п о ч т и   в с е г д а   п р и н и м а ю т   п о д   е г о   п е р о м   в и д   н о в о с т и   и   представляют воображению приятные картины. Так например [...] упомянув об изобретении громовых отводов, он с важностью прибавляет, что мы можем ныне удерживать разящую десницу Зевеса [...]  Н о в е й ш и е   П о э т ы   д о л ж н ы   у п о т р е б л я т ь   д р е в н е е   б а с н о с л о в и е   т о л ь к о   п о д о б н ы м   о б р а з о м;  в противном случае все их Амуры, Зефиры и Грации будут для читателей скучным повторением школьной Мифологии". [36]

Точно так же выполнял шлегелевскую программу О.Барбье в стихотворении 1842 года "Машина", где древнегреческий миф о безумии Геракла, убивающего собственных детей, - предстал аллегорией катастрофических перспектив современного технократического развития.

Конечно, я не думаю, что Бобров в своей поэме бросился воплощать в жизнь программу германского теоретика искусства (тем более, что первоначальная редакция этой поэмы появилась на свет еще до того, как программа эта была сформулирована). Просто критиком журнала его поэма - была увидена как воплощение этой программы, а тем самым - как подтверждение ее жизненности, органичности для современного искусства.

И повод к этому давала сама стилистика его поэмы "Таврида" (так называлась ее первая редакция, появившаяся в 1798 году), словно бы... предвещавшая появление шлегелевского проекта, насущно требовавшая его возникновения! Наряду с густым слоем мифологических имен и сюжетов - ее пронизывает резко контрастирующий с ним слой упоминаний современных естественно-научных и технических достижений.

У нас уже был случай обратить внимание на то, что современники Боброва и Баратынского очень чутко реагировали на другой, подобный этому анахронистический контраст в произведениях новой поэзии: между античными мифологическими мотивами и реалиями христианской истории. Этот историко-культурный диссонанс, однако, вызывал у них негативную реакцию - замысел же шлегелевской реформы современной поэзии может восприниматься как реакция, положительная, созидательная по своему существу, на контраст, который выразительно представляла собой поэма Боброва...

.      .      .

И в частности, при втором издании поэмы, в 1805 году, в текст шестой ее песни (той самой, в которой сталкиваются громоотводы и "разящая десница Зевеса", о чем вспоминает критик 1822 года) была сделана знаменательная вставка. В другой нашей работе мы показываем, что новейшее техническое изобретение, на которое она исподволь, негласным образом указывает, столь же неявным, таинственным образом отражается и... в юношеской переписке Баратынского 1814 года.

Изобретение это, ни много не мало, - подводная лодка! Проект этот в эти самые годы, в конце XVIII - начале XIX века, чуть было не воплотился в жизнь Робертом Фултоном, основателем современного пароходостроения. И как раз в 1797 году, буквально накануне выхода первого издания поэмы Боброва, он с компаньонами основал в Париже... предприятие по производству подводных судов. Проект этот носил военные цели: уничтожение вражеских кораблей при помощи подводных мин. Они были названы Фултоном "торпеды", но не имели ничего общего с нынешними, которые были изобретены... как раз перед выходом в свет романа Ж.Верна "20 000 лье под водой"!

А в 1804 году, на этот раз - накануне выхода... второго издания поэмы "Таврида", "Херсониды", Фултон добивается у правительства Наполеона ассигнования на свой "подводный" проект и начинает строить и испытывать первые образцы. Однако с Англией, для борьбы с флотом которой предназначались фултоновские "торпеды", вскоре был заключен мир, и в 1806 году этот перспективный, заглядывающий в отдаленное будущее проект был закрыт...

Называлась компания, в 1798 году основанная Фултоном, точно так же, как будет назван потом знаменитый фантастический подводный корабль в романе Жюля Верна: "Наутилус". Так же был назван и первый подводный корабль, построенный Фултоном еще в 1800 году. [37]

И вот, в то время, когда американский изобретатель занимается в наполеновской Франции этим своим опередившим время, но далеко не фантастическим, не менее осуществимым, чем изобретенный и внедренный им в жизнь чуть позднее "стимбот", проектом - в поэме русского поэта-"архаиста" (!) Семена Боброва появляется... "Наутилус"!

Нет, разумеется, это не тот подводный корабль, который в это время под покровом государственной тайны создается в Париже. Впрочем, наполеоновские чиновники отнюдь не стремились к сохранению этой тайны, а наоборот, старались, чтобы она стала известна англичанам и была тем самым разыграна в качестве козырной карты в ведущихся мирных переговорах. И тем более, это был не тот "Наутилус", которому предстоит стать главным героем в романе "20 тысяч лье под водой".

Это было "всего лишь"... описание головоногого моллюска южных морей, того самого, зоологическое название которого дало Фултону, а затем и творцу капитана Немо, имя для его подводного судна.

"Есть морское небольшое животное, называемое  N a u t i l u s,  или корабле-образец, который при хорошей погоде выплывает на поверхность воды, вытягивает из своей спины некоторый род природного паруса и по ветру как бы едет по воде",

- пишет автор поэмы в одном из прозаических примечаний к шестой песни, появившемся, повторю, впервые в издании 1805 года. [38]

А относится это примечание к стихотворным строкам, также появляющимся впервые лишь в тексте "Херсониды" и относящимся к тому же самому пространному, заполняющему почти всю песнь описанию грозы (в том числе - и на море), в котором рассказывается и об изобретении громоотводов:

...Уже кораблик не дерзает
Из бездны выникнуть в верх вод,
Чтобы, природное свое
Препончато подняв ветрило,
Прогулку произвесть по зыби;
Ему тончайший ветр сподручен;
Теперь он носится, склубясь,
Внутри пучины волей бури;
Он ждет, доколь пройдет час гнева
И возвратит ему минуты,
Природным силам соразмерны
И опытам его приятны. [39]

Заметим странный перевод, который автор примечания дает латинскому термину. В стихотворном тексте он переведен правильно: "кораблик", а в прозаическом примечании это простое слово приобретает сложный вид: "корабле-образец". Словно бы автор хочет при помощи этой своей переводческой вольности намекнуть читателю... что слово это послужило образцом для названия подводной лодки, сооружаемой в это самое время Фултоном!

Но вернемся к творческим мечтаниям Фридриха Шлегеля, обнародованным им как раз в том самом 1800 году... когда Фултоном испытывалась первая построенная им подлодка. Чтобы усвоить теоретические положения немецкого философа (конечно, при условии твердой убежденности в их насущной необходимости для современного искусства), необходимо было увидеть их воплощение на живом литературном примере, или даже - сконструировать такой пример самостоятельно, адаптировать провозглашенную теорию собственной литературной практике.

Между прочим, сам Шлегель... так и поступил: "сконструировал" в своих работах целую художественную школу, которая служила бы оправданием его эстетических замыслов! Его проект "новой мифологии" был заново, с существенными (и полемическими, как мы заметили, по отношению к первоначальной формулировке 1800 года) вариациями, изложен в цикле искусствоведческих статей 1803-1805 гг. В этих работах была, с опережением реальных событий в истории искусства, представлена система взглядов, которая, начиная со следующего десятилетия, составила основу творчества школы художников-"назарейцев"... [40]

Живой (и тоже... опережающий, но в данном случае - мысль самого немецкого теоретика) пример, иллюстрирующий шлегелевский проект, мы видели в поэме Боброва. Однако, как позволяют нам судить документальные данные, русская критика обратила на него внимание, в этом именно его качестве иллюстрации теоретических положений, сконструрированного мыслителем проекта, лишь в 1822 году.

Впрочем... и на этот раз с опережением! Замысел создания "новой мифологии", без упоминания имени его автора, был применен к творчеству Боброва в "Благонамеренном" - буквально накануне, за год до переиздания... шлегелевского "Разговора о поэзии" и цикла статей 1803-1805 гг., получившего название "Описания картин из Парижа и Нидерландов", в составе, соответственно, 5 и 6 томов его собрания сочинений в 1823 году. [41]

Однако, изучая страницы русской печатной продукции первых десятилетий XIX века, мы наталкиваемся и на другие следы такого практического усвоения и адаптации. И уходят они на этот раз - еще более вглубь исторического времени, чуть ли не к самому моменту возникновения шлегелевской концепции!

.      .      .

В наших исследованиях перед нами не раз возникала проблема творческих контактов Баратынского с поэзией Ф.Шиллера. Занимаясь, по мере сил, этой проблемой, мы обратили внимание на высококачественную философскую транскрипцию творчества немецкого поэта в книге, изданной в 1843 году под названием "Полный обзор творений Фридриха Шиллера", а в первоначальном своем, кратком варианте опубликованной... сразу же после смерти Шиллера, в 1805 году на страницах московского журнала "Аврора", издававшегося начальником тайной русской полиции Я.И. де Сангленом и профессором Московского университета Х.Е.Рейнградом.

К тому времени, когда мы добрались до журнала "Аврора", нам уже стала ясна глубокая родственность этого "шиллеровского" трактата всему комплексу проблематики, разрабатываемой нами в связи с исследованием творчества Баратынского, и в частности - постановке проблемы символа и мифологии. Точно так же, как нам стало ясно, что ни Санглен, ни Рейнгард, выступившие ответственными за издание этого загадочного журнала, ни в коей мере не повинны в том уровне философского анализа, которого достигает ряд материалов, опубликованных на его страницах, и который до сих пор не мог даже быть заподозрен в них историками литературы, обманутыми масштабами литературной значимости обоих его издателей...

И поэтому, когда среди публикаций этого недолговечного (в свет вышло всего восемь номеров) журнала мы увидели статью под названием "Почему мифологические вымыслы столько для нас занимательны" (Аврора, 1806, ч.2, N 1) - мы сразу подумали о том, что в формулировке этой ударение стоит на слове "нам", то есть современникам, и значит... в материале этом наверняка должна была получить отражение шлегелевская концепция "новой мифологии", невзирая на всю ее новизну и кажущуюся "стадиальную" отдаленность от тогдашнего состояния русской культуры. Тем более, что как раз в эти годы, в 1803 - 1805 году в цикле искусствоведческих статей Шлегеля его проект приобретал новую жизнь и воплощение.

Наш прогноз не оправдался. Экспликация природы мифологического в разрезе его актуальности для современной культуры строилась в этой (как и большинство материалов журнала - анонимной) статье на иных основаниях, чем у Шлегеля, и это заслуживает отдельного разбора и разговора. Но не оправдался прогноз... только в отношении самой этой статьи! Формулировка заглавия ее - как бы заманивала, подманивала будущего читателя и исследователя, уже осведомленного о судьбе проекта "новой мифологии" на русской почве, - к материалам этого журнала!...

И, поскольку дело заключалось в захватывающей литературной игре, напряженной литературной интриге, обнаружить искомое, вернее - предполагаемое нами, довелось... в самом неожиданном месте: в статье, чрезвычайно увлекательным образом излагающей вопросы... военной теории и истории! Статья эта называется: "Нечто о воинском искусстве древних и новых времен, с прибавлением Характеристики Руских, Австрийских и Французских Солдат" ("Аврора", 1806, ч.2, N 3). Как и разбор сочинений Шиллера, она была переиздана отдельным изданием, но не три с половиной десятка лет спустя, а в самое ближайшее время, в 1808 году, с новым "прибавлением" взамен того, которым статья заканчивалась в журнале: "О воинском искусстве древних и новых времен с прибавлением О пользе теории военного искусства" (Спб., 1808).

Мы обращали уже внимание на то, что при издании расширенного варианта статьи о Шиллере, архаический характер этой книги был подчеркнут игрой с типографским шрифтом на титульном листе: благодаря крошечному полиграфическому браку, реальный год выхода книги - 1843-й стал выглядеть как... 1813-й! Тем самым книга, изданная в первой половине 1840-х годов, как бы присоединялась к числу тех отдельных переизданий материалов журнала "Аврора", которые появлялись в течение десятилетия после прекращения издания и к числу которых принадлежала статья о воинском искусстве, а также небольшая статья "О храмах в древнем Риме" ("Аврора", ч.3, N 2), в столь же многократно расширенном, полностью переработанном, как и обзор творений Шиллера, виде вышедшая под названием: "О храмах, жрецах, богослужении и проч. древних греков" (Спб., 1815).

Логика построения рассуждений в статье "О воинском искусстве древних и новых времен..." также требует особого разговора. Отметим лишь, что в тех пассажах ее, которые привлекли нас с точки зрения интересующей нас проблемы, безымянный автор... буквально вторил наставлениям - безымянного же! - критика журнала "Благонамеренный" 1822 года о принципах употребления традиционной мифологической образности в современных литературных произведениях. Автор статьи 1805 года берет один такой традиционнейших античный мотив, сюжет-образ: Геракл, побеждающий разбойников, - и проецирует его... на реалии современной военной истории, современную артиллерийскую технику:

"...Инфантерия [пехота] без артиллерии есть Геркулес без дубины. Он без сомнения имел довольно силы, чтоб удавить своего неприятеля, если бы только успел схватить его; но когда Альционей бросил в него камень страшной величины: то камень сей мог бы для него быть пагубен, если б он дубиною своею не отразил удара и не отбросил камня на своего врага". [42]

В том экземпляре отдельного издания статьи, который я держал в руках, на полях возле этих слов рукой кого-то из предыдущих читателей карандашом был поставлен знак вопроса. Дело в том, что в книжном варианте отсутствовало примечание, сделанное к приведенному отрывку в журнальном тексте. Реакция, выразившаяся в пометке на полях, показывала, что это удаленное примечание было необходимо. Мифологическое уподобление уже становилось неясным для последующих читателей, без тех пояснений, которые давались в журнале:

"Известно, что Геракл в жизни своей победил многих великанов и разбойников, между прочим Антея и Альционея. Первого схватил он обеими руками и приподняв от земли удавил. Альционей жил в пещере, откуда бросал камни ужасной величины на спутников Геркулесовых, из которых убил он 24. Но когда бросил он страшный камень на самого Геркулеса; Геркулес удержал оный своею дубиною и кинул его в голову разбойника, который от сего удара пал мертв на землю". [43]

В другом месте, метание камней, воинское искусство пращников - уже прямо, прозаически, а не в виде мифопоэтического уподобления, называется предшественником современной артиллерии, основанной на использовании пороховых газов:

"...Кому был обязан Ганнибал сими неслыханными успехами? Кому был он обязан славными победами, одержанными при Требии, при Тразименском озере, при Каннах? - конечно не Испанской инфантерии своей, которая, как бы она хороша ни была, долженствовала уступить Римской; но Балеарским пращникам, которые были, так сказать, лучшими артиллеристами того времени, и Нумидийской своей коннице". [44]

.      .      .

Помимо того, что приведенное рассуждение автора "Авроры" предвосхищает взгляд на поэму Боброва, высказанный критиком 1822 года, - в соответствующем фрагменте текста, которому оно принадлежит, явственно зреет и символика "Пироскафа". Войско называется журналистом... тем же словом, что и пароход в тексте у Баратынского: "машина", и части этой "машины" скрепляются тем же духом, которым совокупность людей, путешествующих на пароходе и управляющих им, соединяется как бы в единое существо, организм в стихотворении Баратынского:

"Войско есть Машина, управляемая Полководцем; части сей Машины суть Люди; пружины ее: мужество, строгая покорность, решимость, твердость духа; и потому надобно знать: в которой науке сии добродетели находятся в превосходной степени? Рассматривая сию Машину в отношении к ее строению, находим, что она составлена из многих частей, которые все различным образом должны действовать для общей цели. Без сомнения очень трудно, придать всем частям одинакую силу и совершенство, и потому неудивительно, если какая Наука превосходит другую в том или другом случае... Но главный вопрос состоит в том, есть ли какая-нибудь воинская часть, на которой бы основывалась главная сила всей армии? - такая часть, для которой другие служили бы только пособием, только подкрепляли ее? - Есть без сомнения. Все знатоки в воинском искусстве согласны в том - а особливо со времен Фридриха II - что сие преимущество принадлежит пехоте; что она составляет существенную силу армий, и следовательно дает на войне решительный перевес. История подтверждает сие мнение. Два раза Европейские пехотные войска - Македонская фаланга и Римские легионы - покоряли свет.

Невзирая на то, несправедливо было бы думать, что прочие части воинского искуства менее важны. Всякая Машина может тогда только хорошо действовать, когда все ее части находятся в надлежащем порядке. Каких выгод ожидать можно, в нынешние времена, от лучшей Инфантерии, если она не будет подкрепляема конницею и артиллериею? Как та, так и другая должны ей открыть дорогу, чтобы она могла, достигнув неприятеля, разбить его линии; когда она в том успела, тогда конница довершает поражение неприятелей". [45]

Подобно тому, как метание камней уподобляется современной артиллерии, а миф о Геракле становится аллегорией ее значения в ведении современной войны - так и это приведенное нами развернутое уподобление войска - "машине" обнаруживает свое обладание символическим потенциалом. Сквозь его строки проступает знаменитое учение апостола Павла в 1-ом послании коринфянам о Церкви как "Теле Христове", и верующих - как составляющих его частях тела (гл.6, ст.15; гл.12), проницаемых и связываемых воедино одним Духом (гл.2, ст.10), уподобляющим каждого и них, в свою очередь, "храму Божию", в котором живет Дух (гл.3, ст.16-17; гл.6, ст.19).

В другом нашем исследовании мы показываем, что эта концепция "присутствия духа", превращающая рассуждение на сугубо техническую тему в древний евангельский символ, мифологизирующая его, и одновременно - осовременивающая, модернизирующая миф; приближающая его к современной повседневности автора и читателей, - разворачивается уже в первом известном нам сегодня опубликованном сочинении Баратынского, заметке о герое Отечественной войны 1812 года генерале С.Н.Ланском, опубликованной в 1814 году на страницах журнала "Вестник Европы" (где в этом же году дебютировал и публиковал свои произведения также и Пушкин).

В этой связи мы не можем не можем здесь не заметить, что эта художественно-религиозная концепция, использованная в заметке "О Ланском", ранее послужила уже основой для другого аналогичного сочинения: брошюры под названием "В память графу Александру Ивановичу Кутайсову" (Спб., 1812), на титульном листе которой значится имя... все того же "Де Санглена" (о гибели Кутайсова упоминается в первых строках заметки 1814 года).

У Барбье в стихотворении "Машина", заметим, фигурирует тот же мифологический персонаж, что и в рассуждении военного историка журнала 1805 года: Геракл (правда - в другом связанном с этой фигурой сюжете). Французский поэт со всей очевидностью преподносит себя таким же осуществителем проекта "новой мифологии", которым критик "Благонамеренного" называет Боброва. Однако при всех различиях обращает на себя внимание предметный мотив, аксессуар мифологического персонажа: "Инфантерия без артиллерии есть Геркулес без дубины". Журналистом 1805 года он выдвигается на первый план, становясь центром уподобления подвига Геракла - действиям современной артиллерии.

Но не менее подчеркнут он и в стихотворении Барбье:

С дубинкою в руках, с колчаном за спиной
Он облегчает нам тяжелый труд земной.

Та же деталь, аксессуар: дубинка - привлекает к себе внимание потому, что она называется, но... остается ненужной в этом сюжете, неиспользованной поэтом! Воображению читателя предоставляется самому догадываться, что эта именно дубинка, возможно, играла свою роль в картине, возникающей в одном из предыдущих описаний героя:

...Геракл, на высях гор и в глубине лесов
Разящий подлых змей и кровожадных львов...

Более того, в следующих строках, описывающих безумие Геракла, "дубинка" эта получает свой иронический аналог, уже не просто неиспользованный в сюжете описания, бесполезный, а ставший... смертельно опасным в руках безумца:

...Напрягши мускулы, согнувши бычью выю,
Он за волосы влек громады вековые,
Расшатывал дубы и сосны корчевал.

Русский журналист в 1805 году... словно бы снимает слепок с появившегося в отдаленном будущем стихотворения Барбье, с его построения. Рассуждение о современной технике сменяется детализированной мифологической параллелью, параллелью с Гераклом...

Г Л А В А   Т Р Е Т Ь Я

С самого начала нам было ясно, что Маяковский в своей политической поэзии, в своем "пароходном" стихотворении "Товарищу Нетте пароходу и человеку" - выступает наследником "Пироскафа" Баратынского. Но объяснить, как это получилось - было труднее. Лишь постепенно, по крупицам мы накапливали данные, свидетельствующие о том, что проблематика Маяковского, явственно выложенная им в связи с пароходом, - сгущалась вокруг этого мотива, этой реалии... задолго до создания стихотворения "Пироскаф". (Быть может, по этой причине... стихотворение и получило такое, архаизирующее название!)

И, наверное, первый абрис такой поэтической конструкции появился на страницах русской печати... одновременно с появлением в Петербурге парохода. Это явление, благодаря его компактности, пригодности к использованию в качестве модели (создание, изобретение самих пароходов - начиналось с создания... их уменьшенных моделей!), [46] символа, сразу же было намечено поэтическим мышлением для репрезентации истории и судьбы политических обществ. И первые прикидки такого использования, вылившиеся, в конце концов, в стихотворные построения Маяковского, - мы и находим на страницах печати тех лет.

Мы уже обратили внимание, что известия о потенциальной угрозе взрыва парохода, парового котла - были прямо-таки навязаны петербургской публике мощным и дружным залпом из стволов сразу трех периодических изданий - журнала "Сын Отечества", газет "Русский Инвалид" и "Санктпетербургские Ведомости". Более того, распространялись эти слухи не кем иным, вернее - от имени не кого иного... как самого главы пароходного дела в Петербурге Чарльза Берда! Кажущаяся парадоксальность этого журналистского хода вполне объяснима: известие о смутной и отдаленной опасности было способно не столько напугать, сколько привлечь внимание, взволновать, разжечь любопытство. Было... ре-кла-мой!

А то, что слухи эти распускались Бердом и его литературными сотрудниками, следует из того, что повод для подобного опровержения негативных слухов и для апологии парохода был... ложным. Никакого известия о случившемся будто бы в Англии "разрыве парохода", послужившего причиной беспокойства заводчика Берда, - в "Санктпетербургских Ведомостях" до появления этих "успокаивающих" аудиторию публикаций напечатано... не было! Они - сами создавали иллюзию его появления; создавали мираж, миф о существовании такого сообщения. Еще бы: кто из читателей станет копаться в предыдущих нумерах газеты, чтобы освежить свою внезапно изменившую память!...

Но для исследователя из отдаленного будущего в подобной казусной ситуации главным становится вопрос: а что же вместо этого - было?! Ведь не может же быть так, что не было вообще ничего, чтобы это мнимое "опровержение", эта рекламная утка, указывало - просто на пустое место, прореху в пространстве и времени?...

Мы старательно пролистали полный комплект "Ведомостей" за два предыдущих месяца, хотя ясно было, что такая информация, на которую ссылается Берд, должна была появиться газете, самое раннее, на предыдущей неделе. И действительно: поскольку мы к этому времени уже отдавали себе полный отчет в той религиозно-политической символике, которая в последующие десятилетия и столетия будет связываться с пароходом, - наше внимание сразу же привлекла заметка, напечатанная в "Санктпетербургских Ведомостях" за три-четыре дня до информации Ч.Берда.

На этом, конечно, сразу же можно было остановиться, но, по мере нашего углубления в предшествующие номера 1817 года, нам стало окончательно и со всей очевидностью ясно, что эта-то заметка - и есть опровергаемое Бердом сообщение о "разрыве парохода, случившемся недавно в Англии". Но только "разрыве", взрыве парохода - не в буквальном, а переносном, символико-метафорическом значении этого образа.

А посвящена была эта заметка, не более, не менее, как... раскрытию готовящегося мятежа, политического заговора в Великобритании! Приведем ее текст целиком.

.      .      .

"Лондон, от 1-го Апреля Н. Ст. - Правительство наше получило 29го числа минувшего Марта важные известия из Манчестера. Из оных явствует, что там открыт важный заговор. Мятежники намерены были зажечь Банк, все Конторы и Присутственные места, лишить жизни всех Судей и Чиновников и освободить из тюрем всех содержащихся в оных преступников. Но местное начальство открыло все злодейские их замыслы. Главные виновники взяты под стражу. Течение торговых дел в городе остановилось. Здесь сообщается краткая выписка из тамошних газет и писем, нами полученных.

"Уже давно замечаемо было притворное спокойствие и бездействие, каковые показывала здешняя публика с того времени, как народное собрание разогнано было военною силою. Носились разные слухи; но настоящее состояние дел известно было одному только Правительству.

Наконец 29го числа Манчестерский Магистрат издал объявление, и начали забирать подозрительных людей под стражу. В 4 часа пополудни все было кончено и приведено в надлежащий порядок. Заговор сей был тем опаснее, что оный подготовлялся с величайшею скромностию и тайною. Одиннадцать человек, называвших себя депутатами, взятых под стражу, сидели в пивном трактире близ Эрдвичгрина, отстоящего на одну милю от биржи. Семеро других захвачены в погребу в улице Чарчстрите. Все сии 18 заговорщиков содержатся под крепким караулом. У них найдены разные бумаги, но что в них написано, публике еще не известно. В Мидлеттоне взято также 5 человек, покушавшихся ниспровергнуть Правительство. Один из них был предводителем депутации, отвозившей за несколько времени пред сим прошение в Лондон.

Мятежники хотели подать знак к возмущению ракетою, которую надлежало пустить близ церкви Св. Петра. Они намеревались находящиеся в предместиях купеческие конторы зажечь также ракетами. На сей пожар, как они полагали, должна была собраться полиция и военные команды, а между тем они намеревались напасть на Банк, тюрьмы и казармы. Мятежники надеялись распространить бунт сей в Бирмингаме, Дерби, Ноттингаме и в других больших городах.

Полагают, что одиннадцать из главных заговорщиков съехались в Манчестер из разных городов Англии и вероятно имеют сношение с многими важными людьми. Теперь в городе Манечестере восстановлено совершенное спокойствие, для сохранения коего определено 2000 констапелей. По ночам будут ходить патрули. Тамошний Магистрат издал следующее объявление: "По самым достоверным известиям открыт здесь дерзский и изменнический заговор, коего цель стремилась к нарушению общественного спокойствия и произведению всеобщего возмущения. В нем принимали некоторое участие граждане важнейших городов здешней Области и многих других даже отдаленнейших мест. Сначала хотели они напасть на город Манчестер, в ночи на 30-е число сего Марта. Местное Начальство приняло все надлежащие средства к отвращению сей опасности и проч. Сверх сего приглашаются все благомыслящие граждане содействовать общими силами уничтожению сего опасного заговора. Одиннадцать человек из главных мятежников захвачены, и пятеро из них содержатся теперь в тюрьме".

Восемь человек из сих арестантов привезены в Лондон в оковах".

Санктпетербургские ведомости, 1817, N 32, 20 апреля, пятница.
Иностранные происшествия. С.336.

.      .      .

Заметка, напечатанная в петербургской газете, требует пояснений: о каких событиях в ней идет речь и к какому времени они относятся? Второй вопрос - далеко не праздный, несмотря на кажущуюся очевидность выставленных дат. Даты в приводимом сообщении из английской печати, обозначены по новому стилю. И, если перевести на новый стиль дату выхода номера русской газеты, то окажется, что сообщение, появившееся в своей отечественной прессе 1 апреля, было перепечатано у нас... 2 мая, то есть ровно 31 день спустя!

Даже если учитывать сроки, требовавшиеся в те времена для доставки корреспонденции из Лондона в Петербург, такая задержка с обнародованием "сенсационного" политического известия чересчур велика. А значит - известие это по какой-либо причине специально приберегалось, или выбиралось, для того, чтобы быть напечатанным в это именно время. Причина эта станет ясна из дальнейшего изложения.

Впрочем, известие это о "раскрытии политического заговора" и "предотвращении мятежа" было далеко не столь сенсационным, как это может показаться с первого взгляда. "Мятежей" такого рода в Англии в первые послевоенные годы было... настолько много, что, при обращении к справочной литературе, нам среди общей массы их даже не сразу удалось идентифицировать тот случай о котором идет речь в нашей столичной газете!

Самый известный из них, вызвавший наибольший общественный резонанс, поскольку сопровождался человеческими жертвами, произойдет в том же промышленном центре - Манчестере два года спустя, в августе 1819 года. Это знаменитое в анналах английской истории "Питерлоо" (по аналогии с последней битвой с Наполеоном под Ватерлоо), или "Manchesters Massacre" - "Манчестерская кровавая баня" (см.: Мижуев П.Г. Политическая история Англии в XIX веке. Спб., 1908. С.60), когда при разгоне народной демонстрации на загородном поле Св. Петра (отсюда - первое название) погибло... 15 человек. Но в обстановке послевоенного кризиса и безработицы такие народные возмущения следовали одно за другим.

И, конечно, происходили они не сами собой, а организовывались теми политическими деятелями, которые строили свою карьеру на противостоянии официальному правительственному курсу. Будем иметь в виду, что Англия еще в XVII веке отстояла себе право на легальную оппозиционную политическую борьбу. Уже во время войны возникла целая сеть организаций, координировавших и направлявших борьбу за народные права. Они получили название... хорошо известное в русской поэзии: "Гампденовские клубы", по имени деятеля Английской революции Джона Гампдена, отказавшегося в 1635 году платить "корабельную подать", самовольно установленную для пополнения казны королем Карлом I (Мижуев П.Г. Ук. соч. С.54).

Этот самый Гампден - упоминается в элегии Т.Грея "Сельское кладбище", дважды переведенной у нас В.А.Жуковским.

Другое дело, насколько радикальным было это организованное сопротивление, и насколько реально оно угрожало безопасности английской политической системы. Современные историки не склонны преувеличивать эту опасность, однако для властей предержащих, которым приходилось сталкиваться с ней на всех уровнях, от столицы до провинции, дело выглядело, конечно, иначе:

"Действительны ли опасения, часто высказываемые этими господами [местными властями, предпринимателями, мировыми судьями] при виде беснующейся толпы якобинцев у своих ворот, и действительно ли революционные призывы некоторых вождей рабочего класса усугубили угрозу свержения режима, которое все-таки удалось предотвратить? Возможно, они и преуспели бы при согласованных дейтсвиях, при наличии общей экономической цели, способной объединить индустриальных рабочих с пармламентскими радикалами, то есть состоятельными столичными купцами, и, конечно, если бы правящая верхушка потеряла самообладание.

Но практически осуществить переворот было очень и очень непросто. Лондон не был абсолютной столицей, наподобие Парижа; существовало несколько рычагов власти, которые надо было захватить одновременно. Лондон не сдвинул с места провинцию. Парламентская оппозиция отрицала и осуждала насильственные действия. Министерство внутренних дел, возглавляемое жестоким и решительным виконтом Сидмутом, и его представители на местах сумели подавить сопротивление, хотя и дорогой ценой" (История Великобритании / Под ред. К.О.Моргана. М., 2008. С.456-457).

Именно в те годы в Англии получило широкое распространение явление, которое приобретет такую печальную известность в последующей истории революционной борьбы в нашей стране в XIX веке.

Чтобы придать этой борьбе за народные права черты того "государственного заговора" и "народного мятежа", о которых с такой комической важностью, в масштабах "местных властей", сообщается в заметке, перепечатанной в петербургских "Ведомостях", - в среду оппозиционеров широко внедрялись правительственные шпионы, случаи разоблачения которых получали громкую огласку в прессе и общественном мнении.

Именно они во многих случаях выступали организаторами бунтов, которые позволяли затем правительству принимать решительные репрессивные меры (вплоть до временной отмены основы основ английской демократии - "Habeas corpus", закона о неприкосновенности человеческой личности!). Описание деятельности этих провокаторов разительно напоминает... деятельность наших политических авантюристов, таких как С.Г.Нечаев, послуживший прототипом в романе Достоевского "Бесы":

"На севере орудовал небезызвестный агент Оливер. Его метод состоял в том, что он, переезжая с места на место разыгрывал из себя представителя центральной революционной партии. Каждой группе сторонников движения за реформу он рассказывал небылицы об успешной подготовке к восстанию в других местах, о запасах оружия, о больших группах людей, готовых восстать по первому зову. Обычно он говорил: "Только здесь вы так отстали". Большую роль в разоблачении Оливера сыграла газета "Лидс Меркури", поместившая в номере от 14 июня 1817 года подробное сообщение о его шпионской деятельности. Это сообщение... полностью дискредитировало Оливера...

Единственное, что ему удалось сделать, это убедить тридцать или сорок рабочих из Дербишира, которыми руководил чулочник Иеремия Брендрет, человек исключительной чстности и обладавший к тому же недюжинной физической силой, покинуть Пентридж и отправиться в поход на Ноттингем. Хотя этих рабочих по существу никто не поддерживал, их убедили, что они являются частью целой армии. В пути войска напали на эту малочисленную колонну и рассеяли ее. В результате судебного процесса, на котором рабочие предстали перед специально подобранными присяжными заседателями, девятнадцать человек были сосланы, а Брендрет и двое других - повешены и обезглавлены в Ноттингеме...

В Лондоне в 1820 году полицейский агент Эвардс втянул Тислвуда и его сторонников в заговор на Като-стрит... ставивший целью убийство членов кабинет министров" (Мортон А.Л., Тэйт Д. История английского рабочего движения: 1770-1920. М., 1959. С.66-68).

Немного иначе об этом фантастическом заговоре сообщается в труде, составленном коллективом французских историков в конце XIX - начале ХХ века:

"Престарелый король Георг III почил в мире в январе 1820 года... Министры принца-регента сохранили свои портфели в качестве министров короля Георга IV. Как раз тогда был организован против них ужасный заговор. Один смелый радикал, по имени Тистльвуд, собрал в доме на Кэто-Стрит 30 заговорщиков, которые должны были перебить министров, когда они соберутся все на обеде. Тистльвуд был казнен вместе с несколькими из своих сообщников, а их процесс, напугавший всех почтенных граждан, упрочил новое царствование" (История XIX века / Под ред. Э.Лависса и А.Рамбо. Т.4, Ч.2. Смоленск, 2001).

"Весь последующий год [после "Манчестерской бойни"] был отмечен вспышками насилия, спровоцированными как радикальными элементами, так и правительственными агентами, внедренными в реформистское движение" (История Великобритании... С.457).

К числу таких искусственно раздутых политических дел и принадлежит "мятеж", о котором месяц спустя после его ликвидации сообщали "Санктпетербургские ведомости".

.      .      .

Приведенная заметка сообщает о двух событиях, произошедших в марте 1817 года в Манчестере. Во-первых, в ней скупо упоминается о "разгоне народного собрания", послужившем поводом и началом всех последующих происшествий. Как показывает обращение к историческим сведениям, под выражением "народное собрание" автор русского текста заметки имеет в виду не какие-либо виды парламентских институтов и их деятельности, а то, что мы на современном языке называем "митингами" и "демонстрациями".

Еще в ноябре 1816 года Гэпденовскими клубами был организован сбор петиций о политической и экономической реформе в Англии, а также выбор делегатов, которые должны были съехаться Лондон для обсуждения проекта соответствующего билля, который следовало внести в парламент на обсуждение. Съезд был приурочен к началу новой парламентской сессии, которая открылась в январе следующего, 1817 года (Черняк Е.Б. Демократическое движение в Англии: 1816-1820. М., 1957. С.92-93).

В Лондон были отправлены и делегаты от Манчестера. Именно о них упоминается, в числе арестованных 29 марта, в тексте заметки:

"Одиннадцать человек, называвших себя депутатами, взятых под стражу, сидели в пивном трактире близ Эрдвичгрина, отстоящего на одну милю от биржи... В Мидлеттоне взято также 5 человек, покушавшихся ниспровергнуть Правительство. Один из них был предводителем депутации, отвозившей за несколько времени пред сим прошение в Лондон..."

Однако надежды, которые возлагались на все действия реформаторов, не оправдались. Более того, вместо рассмотрения билля о реформе - в парламенте было принято постановление о временном ограничении гражданских прав англичан! Поэтому наиболее горячие головы в Манчестере решили действовать по-другому: подать петицию о проведении реформы и помощи нуждающимся слоям населения не в парламент, а тогдашнему верховному правителю страны, принцу-регенту, будущему королю Георгу IV. И не в одном экземпляре, и не через посредство специально выбранных делегатов - а в наибольшем, насколько это возможно, количестве, и от лица всего народа (Hammond J.L., Hammond B. The Skilled Labourer: 1760-1832. L., 1919, р.346).

Поэтому -

"решено было организовать грандиозную демонстрацию и заключить ее шествием в Лондон для подачи петиции принцу-регенту. Ввиду дальности пути и необходимости ночевать в дороге (дело происходило 10 марта 1817 года), организаторы этой демонстрации рекомендовали всем участникам шествия запастись одеялами (blankets), почему сама демонстрация стала известна как митинг "одеяльщиков" (blanketers)" (Мижуев П.Г. Политическая история Англии в XIX веке. Спб., 1908. С.57-58).

Как замечают другие авторы (Мортон А.Л., Тэйт Д. История английского рабочего движения: 1770-1920. М., 1959. С.65), -

"они несли свои пожитки завернутыми в одеяла, наподобие того, как австралийские туземцы переносят багаж".

"Народу пришло не очень много", - продолжает П.Г.Мижуев, пересказывая сводные сочинения по истории Англии британских исследователей начала ХХ века, - "и настроение собравшихся было в общем мирное; вследствие холода в путь отправилась небольшая кучка. Полиция без усилий или хлопот арестовала участников митинга и рассеяла ту, как мы сказали, небольшую группу, которая хотела довести дело до конца и идти к Лондону... Все задержанные были вскоре отпущены без привлечения кого-нибудь из них к суду или каких-либо иных для них последствий".

Правда, полвека спустя английские историки-марксисты представили дело иначе:

"Несколько тысяч человек, в основном ткачи, работавшие на ручных станках, собрались в Манчестере, но подверглись нападению войск и были разогнаны. Часть рабочих, двинувшаяся в путь раньше остальных, достигла Стокпорта, но на них также напали войска и рассеяли их. Одной небольшой группе демонстрантов, проявившей особенное упорство, удалось дойти до самого Ашборна (графство Дербшир)" (Мортон А.Л., Тэйт Д. Ук. соч.).

Почему произошло так, что "часть рабочих двинулась в путь раньше остальных", - они не объясняют, но из предшествующей цитаты мы можем понять, что остальные немногочисленные участники митинга просто отказались от этого намерения - "вследствие холода".

Советский историк, подробно описывавший события в те же годы, что и они, не настолько дает воли своей фантазии, приближаясь к оценкам масштабов событий в "буржуазной" историографии, хотя и он отказывается дать объяснение странному разделению демонстрантов на передовой отряд и остальных "делегатов":

"При самом начале похода войска окружили делегатов и арестовали 29 [нет-нет, не тысяч, а просто:] человек, включая большинство лидеров [!]... Другие бланкетники были остановлены в окрестных районах и частично арестованы, частично рассеяны. Лишь единицам удалось проникнуть дальше: власти в графствах Мидленда, в частности в Лейстершире, принимали специальные меры, чтобы арестовать всех бланкетников, которые сумели бы добраться до этих графств" (Черняк Е.Б. Ук. соч. С.108).

Как видите, наш добросовестный автор делает вывод о дальнем продвижении "особо упорной группы демонстрантов" по тому, что местные власти... предпринимали меры, чтобы их задержать! Правда, и этот автор не мог удержаться от того, чтобы не передать одного удивительного сообщения об этой истории (из дальнейшего его текста мы, кажется, понимаем реальную подоснову этого смелого вымысла):

"Только один из бланкетников достиг Лондона, где передал через [министра внутренних дел!] Сидмоута петицию регенту (18 марта).

Многие из арестованных бланкетников были доставлены в Лондон, где их допрашивал сам Сидмоут и другие члены правительства, пытаясь выяснить, не скрывалась ли за походом манчестерских рабочих подготовка к вооруженному восстанию" (там же).

Вот в чем состояло событие, глухо упомянутое в заметке 1817 года, которое, однако, хорошо известно в истории и получило, как видим, широкое освещение в трудах разных авторов. И наоборот: событие, которому, собственно, и посвящена эта заметка, упоминается крайне редко, и нам с трудом удалось найти скудные сведения о нем, да и то - в объемистом труде, специально посвященном интересующему нас пятилетию английской политической жизни, причем именно со стороны ее "демократического движения".

Конечно, репрессивные меры со стороны правительства не могли не вызывать ответной реакции по всей стране, о чем и сообщают историографы:

"Гнев, вызванный всеми этими событиями, а также тем, что ни один легальный способ выражения протеста, казалось, не был доступен, привел к планам вооруженных заговоров, к тайному военному обучению на болотах и подготовке к вооруженному восстанию. Однако эта подготовка была незначительной, носила местный характер, действия были несогласованными; к тому же в ряды заговорщиков проникло такое количество правительственных шпиков, что готовившиеся выступления с самого начала были обречены на провал" (Мортон А.Л., Тэйт Д. Ук. соч. С.65).

То же, что и везде, сообщают исследователи, происходило и в интересующем нас регионе:

"Первоначально в Манчестере, а потом и в других промышленных центрах Ланкашира происходили тайные собрания радикалов, маскируемые под заседания благотворительных и других легальных обществ" (Черняк Е.Б. Ук. соч. С.108).

Как тут не вспомнить... Остапа Бендера и его знаменитый "Союз меча и орала", организованный под видом фиктивной помощи беспризорным детям и представлявший собой, к тому же, такую же фиктивную подпольную организацию, как организации шпиона-англичанина Оливера и нашего С.Нечаева! Впрочем, это неудивительно: замысел этого эпизода из романа "Двенадцать стульев", как можно было бы показать, восходит... к литературным источникам пушкинского времени, 1820-х годов...

Следствием тех же событий, и в частности разгона манифестации манчестерских "одеяльщиков", и явился "важный заговор", ликвидированный 29 марта 1817 года, о котором 20 апреля (2 мая) русскому читателю поведали "Санктпетербургские ведомости". Заговор... о котором "известно было одному только Правительству".

.      .      .

Насколько позволяет об этом судить самое первое, поверхностное ознакомление с историческими материалами, власти не могли оставить безнаказанным для организаторов проведение шествия манчестерских "одеяльщиков". Тем более, что действия их были совершенно легальными и их невозможно было подвести ни под какую существовавшую на тот момент времени постоянную или временную статью о государственных преступлениях. Все последующие мартовские события поэтому, мне кажется, следует рассматривать как результат раскручивания маховика политической провокации, предназначенной специально для того, чтобы создать условия для хоть сколько-нибудь обоснованной расправы с оппозиционерами.

Боюсь, что сегодня уже нет никакой возможности со всей определенностью рассудить, в какой мере этот "заговор" был правительственной провокацией, а в какой - продиктован реальными замыслами ожесточившихся радикалов. Английские историки, попытались восстановить ход событий по донесениям агентов, сохранившимся в архиве Министерства внутренних дел (Hammond J.L., Hammond B. The Skilled Labourer: 1760-1832. L., 1919, pp.350-352), но они сами вынуждены признать, что эти свидетельства имеют такую же силу, как и показания арестованных, стремившихся доказать свою невиновность.

Тем более, что и в этом, и в других общедоступных исследованиях мы, не углубляясь в самостоятельное скрупулезное изучение источников, не можем обнаружить последовательного анализа и изложения составляющих этот инцидент событий во всей их полноте, как со стороны предполагаемых участников мятежа, так и со стороны действий, предпринимавшихся правительством. Поскольку рассматриваются эти события в работах, авторов которых они интересуют не сами по себе, а под определенным углом зрения, с точки зрения выбранной темы - как правило, "развития рабочего движения в Англии".

Не можем получить в готовом виде даже простой голой канвы не поддающихся сомнению фактов: в какой последовательности производились аресты (описанное в газетной заметке - всего лишь последний аккорд, кульминация их волны, продолжавшейся на всем протяжении марта месяца); каков был ход расследования; как "спускалось на тормозах" это дело; насколько долго держались в заключении и в какой последовательности, в какие сроки отпускались на свободу арестованные; в конце концов - какой общественный резонанс оно (вне зависимости от своей обоснованности или фиктивности) получило.

Все эти естественно напрашивающиеся жизненные вопросы - видимо, совершенно не интересуют авторов, которые ставят своей задачей изобразить "рост рабочего движения в Англии" и насчитать побольше тысяч демонстрантов, пришедших на поле св. Петра 10 марта 1817 года...

В силу своей неясности и эфемерности, эти события, вероятно, и получили такое скудное отражение в литературе. Мы были чрезвычайно обрадованы тому, что вообще нашли какое-либо упоминание о них в исторической литературе! Неоднократно цитировавшийся нами советский историк, с возмущением отозвавшись о "попытках властей раздуть этот мнимый "заговор", тут же утверждает, что "революционный" заговор... все-таки существовал! -

"Не следует, однако, верить утверждениям вигов и правых радикалов, будто к революционным действиям подстрекали лишь агенты властей. К революционным методам борьбы склонялись некоторые из лидеров демократического движения в Ланкашире, не говоря уже о рядовой массе участников... Возможно, что целью предполагаемого выступления было освобождение из тюрьмы более 200 содержавшихся под стражей радикалов..." (Черняк Е.Б. Демократическое движение в Англии: 1816-1820. М., 1957. С.108).

Благодаря этому исследователю, на сообщения которого мы так счастливо наткнулись, мы узнали и о тех немногочисленных исторических источниках, из которых известно об этом деле (и обратиться к которым могут те, кто хочет узнать о нем со всеми доступными подробностями).

"Утверждения" парламентариев-оппозиционеров и умеренных радикалов, на которые ссылается в приведенной цитате историк, - представляют собой, во-первых, воспоминания участника событий, одного из лидеров движения за парламентскую реформу, писавшиеся в 1830-х годах и впервые изданные в 1839 году, то есть по прошествии не настолько большого промежутка времени, чтобы их автор мог решиться раскрыть всю их подноготную (Bamford S. Passages in the Life of a Radical. Oxford-N.Y., 1984, pp.29...114).

Между прочим, С.Бэмфорд уверяет, что это именно он предложил и разработал тактику поведения арестованных на допросах, при которых они единогласно утверждали, что их нелегальные собрания, агентурные донесения о которых были в распоряжении следствия, в действительности имели своей ту цель, о которой, со слов нашего отечественного исследователя, мы говорили ыше: сбор средств для помощи заключенным по делу шествия "одеяльщиков" и членам их семей (ibid., pp.93, 95).

Он говорит, что эта идея впервые появилась у него уже в тюрьме - а между тем, сам же, ранее, рассказывая об этих собраниях, утверждал, что они с самого начала, действительно носили такой маскирующий характер, а их истинная цель - то есть подготовка мятежа - была известна только посвященным (р.40). Вот и пойди разберись: не умышленно ли он создает, ретроспективно, иллюзию серьезности намерений "заговорщиков", чтобы придать значительность своей и своих соратников деятельности во второй половине 1810-х годов!...

Кроме того - узнать подробности этого дела можно из доклада члена парламента, сделанного год спустя после событий, в феврале 1818 года, по поводу петиции, подданной именно в связи с беззаконностью примененных властями репрессий (The Parliamentary Debates from the year 1803 to the present time / Published under superintendence of T.C.Hansard. Vol.37. Comprising the period from the 27th day of January, to the 13th day pf April, 1818. L., 1818, col.217-232). Так что ее авторы, и выражавший их точку зрения докладчик, были заинтересованы в том, чтобы представить дело в пользу пострадавших.

Исследователь, которого мы избрали в качестве нашего "проводника" в этой запутанной истории, в конечном счете, склоняется к выводу (и "воспоминания радикала" - Бэмфорда, не понаслышке знавшего, какие страсти обуревали борцов за реформу, - несмотря на всю противоречивость и запутанность его сообщений, подтверждают это), что такой заговор все-таки существовал.

С точки зрения нашей темы, он особенно примечателен... русскими параллелями, которые проводились его непосредственными участниками и лицами, имевшими к нему более отдаленное отношение. Как будто специально, по иронии истории, этот сюжет был препарирован таким образом, чтобы лучше всего подходить для публикации в петербургской газете!

"Во второй половине марта, не без участия провокаторов, была сделана попытка подготовить вооруженные выступления и даже "превратить Манчестер в Москву" (то есть поджечь город)" (Черняк Е.Б. Ук. соч.). "..."А Moscow of Manchester" should take place that very night [то есть уже в ночь на 12 марта 1817 г.! - А.П.]" (Bamford S. Op. cit., p.34).

Третий же и последний документальный источник, который находится в распоряжении историков, отражает ту "попытку властей раздуть значение мнимого заговора", о которой шла речь. Все расследования политических инцидентов в стране, проводившиеся под эгидой министерства внутренних дел, поступали на рассмотрение секретных комитетов, созданных при обеих палатах парламента. Доклады этих комитетов по поводу событий, начиная с происходивших в марте в Манчестере, были представлены парламенту в июне 1817 года и тогда же опубликованы (The Parliamentary Debates... Vol.36. L., 1817, pp.949-956, 1088-1089).

Они представляют сами по себе интереснейший документ, иллюстрирующий воплощение в жизнь работы общественного воображения. Так и видишь за ним действие единой направляющей воли, синтезирующей разрозненные, хаотические события в стране, - не без участия закулисных "машинистов сцены", призванных и в действительности, а не в воображении только, направить эти события в нужное русло, придать им требуемую общим замыслом форму, - интерпретирующей эти разбросанные черточки социальных процессов и синтезирующей их в картину грандиозного политического заговора, угрожающего безопасности всего государства. Поэтому мы приводим краткий обзор этих докладов ниже.

Но правительственная точка зрения была озвучена в прессе еще раньше, сразу после раскрытия манчестерского "мятежа" и ареста предполагаемых участников. Это заметка в газете "Таймс" от 1 апреля 1817 года, о которой также любезно упоминает наш "Натаниэль Бампо". Она - и была перепечатана месяц спустя в газете "Санктпетербургские ведомости". Причем нашему отечественному историку английского рабочего движения этот современный ее перевод и перепечатка остались, по-видимому, неизвестны!...

.      .      .

Не нужно думать, что репортажи о бурной политической жизни Великобритании тех лет следовали один за другим в петербургской газете. Чудо то, что и одна такая информация в нее просочилась, пусть и маловразумительная, фантастическая, отражающая точку зрения лиц, склонных выдавать желаемое за действительное. К тому же мы убедились, что и сегодня мы не намного лучше осведомлены о существе дела, чем русский читатель, которому известие о нем свалилось, как снег на голову, из этой газетной перепечатки 1817 года.

Да я и не искал здесь такого рода сообщений. У меня сразу, повторю, возникла догадка, что эта публикация важна не столько своим прямым смыслом, сколько иносказательным, имеющим, скорее всего, отношение к последовавшему затем опровержению Берда по поводу взрыва английского парохода. Но, для очистки совести, я продолжал углубляться в подшивку газетных номеров, с каждым шагом все более и более убеждаясь, что никакого другого "разрыва парохода" в этих "Ведомостях" описано не было.

И мог ли я предполагать, что в результате этих заведомо безнадежных поисков, в номере от 30 марта, я натолкнусь на короткую фразу, которая, казалось... служит прямым продолжением заметки, появившейся в газете три недели спустя! -

"Суд над мятежниками взятыми под стражу в Товере, начнется в начале будущего Маия".

Можно себе представить, как в тот момент, совершенно не осведомленный в теме, не подготовленный к такому непредвиденному повороту линии моего исследования (темой этой, если читатель еще не забыл, являлось... появление первого парохода на Неве!), - я пытался разгадать смысл этого лаконичного сообщения, поистине напоминавшего любому неискушенному читателю, неспециалисту (каковым и являлся почти каждый тогдашний читатель "Ведомостей"!) шифрограмму...

Какова бы ни была степень читательской неосведомленности, но всем известно, что лондонский Тауэр - тюрьма для политических преступников, такая же как была парижская Бастилия, уничтоженная совсем недавно, всего каких-то неполных три десятилетия назад. И уж тем более для таких лиц, обвиняемых в "государственной измене", какими были манчестерские "мятежники". Это уже потом, гораздо позднее, я узнал, что, привезенные из Манчестера в столицу, они содержались в других лондонских тюрьмах (Bamford S. Passages in the Life of a Radical. Oxford-N.Y., 1984, pp.84, 95). Но что, спрашивается, можно было подумать прочитавшему эту фразу, не имея никакой другой информации об обстоятельствах этого дела?...

В этом случае в полную меру срабатывала та игра календарных дат, о которой я сразу же упомянул в связи с заметкой от 20 апреля. Теперешняя публикация находилась в номере от 30 марта - то есть как бы... на следующий день после арестов в Манчестере и за день до известия о них в лондонской газете! Но это, конечно, если бы дата эта значилась по новому стилю; в действительности же этот номер "Санктпетербургских ведомостей", по новому стилю, вышел десятью днями позднее событий, 11 апреля.

Это срок, между прочим, когда соответствующий номер лондонской "Таймс" вполне уже мог быть получен в Петербурге, и, если журналисты хотели ознакомить публику с этими известиями, они могли бы сделать это теперь, перепечатав правительственное сообщение, которое, однако, появится в их газете лишь спустя три недели. Пока же они почему-то предпочли ограничиться этой короткой фразой...

Иллюзия того, что речь шла об одном и том же событии, дополнительно усиливалась другой, напечатанной в стык заметкой из Лондона, в которой нельзя было не узнать еще один мотив будущей информации:

"В наступающий Четверток будет народное собрание в Вестминстере, для суждения об адресе к Принцу Регенту, которым намерены просить Его Высочество о сменении нынешних Министров".

Напомню, что с этого мотива и начинался текст, опубликованный в номере от 20 апреля:

"Уже давно замечаемо было притворное спокойствие и бездействие, каковые показывала здешняя публика с того времени, как народное собрание разогнано было военною силою..."

Вновь повторю, что только гораздо позднее я узнал, о каком "народном собрании" здесь шла речь, что это был тот самый несостоявшийся марш "одеяльщиков", который послужил началом всех последующих событий...

Точно так же, как только потом, штудируя историческую литературу, узнал я, что Вестминстер - район в Лондоне, где находится здание парламента, - был обычным местом для митингов и демонстраций сторонников реформы (Черняк Е.Б. Демократическое движение в Англии: 1816-1820. М., 1957. С.111), и то "народное собрание", которое должно было состояться "в будущий Четверток" - было, по-видимому, всего лишь навсего одной из таких манифестаций.

Но в то время, когда я впервые читал текст этих заметок, само это выражение - "народное собрание", подлинный смысл которого мне также еще только предстояло узнать, - звучало интригующе, и мне представлялось что-то эпохально-скандальное, вроде знаменитого разгона нашей Государственной Думы в начале будущего столетия, во времена первой русской революции...

Соответственно этому складывалась и общая картина: мятеж в Манчестере, к счастью подавленный, представился составной частью самой всамделишной революции в Англии, начало которой было положено разгоном... английского парламента! И эти сенсационные исторические известия, как ни в чем не бывало, обнаружились в петербургской газете 1817 года!

Еще более при этом поражала странная компрессия времени, чехарда, перестановка, перескакивание через голову друг друга дат, последовательности событий.

В номере от 30 марта, в пятницу, сообщается о "народном собрании в Вестминстере" (то бишь, согласно первоначальной моей гипотезе - заседании парламента), которое, к тому же, состоится... в четверг на будущей неделе. По старому или по новому стилю? С точки зрения лондонских газетчиков, или петербургских журналистов? - Непонятно!

В номере от 20 апреля - печатается известие о подавлении мятежа в Манчестере, последовавшего после разгона этого "собрания", и одновременно... за десять дней до появления первой заметки, от 30 марта. И в номере же от 30 марта (вышедшем, повторю, десять дней спустя после подавления мятежа), еще до того, как прошла эта информация, - уже говорится о дате, назначенной для начала суда над мятежниками, "в начале маия"...

Если срок в десять дней представляется вполне правдоподобным для получения известий из Лондона, то, имея некоторое представление о ходе предварительного следствия, кажется невероятным, что в этот же срок и могло быть назначено судебное заседание, и сведения об этом могли попасть в Петербург!

К тому же подборка известий из Англии начинается в номере от 30 марта еще одной заметкой, которая отличается от других тем, что в ней проставлена дата. Но весь вопрос в том, относится ли эта дата ко всем трем сообщениям, или имеется в виду, что ею датирована только она одна? -

"Лондон от 13-го Марта Н. Ст. - На сих днях взят в здешнем городе под стражу некто Бутт за то, что он издал в свет небольшое ругательное сочинение против Лордов Элленбоурга и Кастльре".

Если эта дата - общая для всех трех, то впечатляющая картина, возникшая в воображении, конечно, рассыпается. 13 марта суда над "мятежниками", которые будут арестованы 29-го числа, назначено быть еще, в любом случае, не могло. Правда, текст всей подборки давал основание проверить решение этой дилеммы. "Народное собрание", о котором идет речь во второй из входящих в нее заметок, должно было состояться, напомним, "в наступающий Четверток".

Но при подсчете дат оказалось, что сама эта проверка... проблематична. 13 марта 1817 года по новому стилю как раз и приходилось на четверг (воистину: "Человек, который был Четвергом"!), - который, стало быть, не был "наступающим", а уже наступил.

Конечно, журналисты, которые готовили номер лондонской газеты накануне, могли выразиться так о событии, которое должно было состояться в день его выхода. Но все же это совпадение дат позволяло думать, что оба недатированных сообщения могли были быть перепечатаны и из каких-то других номеров, и раньше, и позже 13 марта, так, что ничего не мешало им соответствовать дате манчестерского мятежа...

.      .      .

При дальнейшем рассмотрении оказалось, конечно, что ни о каком разгоне английского парламента речи быть не могло; что "народное собрание", митинг, о котором говорится в заметке о манчестерских событиях, - это совсем не то "народное собрание в Вестминстере", о котором сообщалось тремя неделями раньше. А вот история с "мятежниками взятыми под стражу в Товере", как выяснилось, действительно имела место и заслуживает особого разговора.

Но только была она... не менее фантастической и удивительной, чем история с манчестерским "мятежом". Бедный лондонский "Товер"! Мог ли он думать за свою столетнюю историю, какую комичную роль ему предстоит сыграть в 1817 году! Какой иронией наполнены слова скупого газетного сообщения о "взятых в нем под стражу мятежниках"...

Неудивительно, что нам далеко не сразу удалось отождествить это сообщение с какими-либо реальными историческими фактами: новейшие исследователи, сообщающие эту историю, как-то стесняются даже упоминать об этом почтенном архитектурном сооружении. Приведем ее поэтому в том виде, как ее рассказывали историки в начале ХХ века:

"Остроте общего экономического кризиса, который в то время переживала Англия, следует приписать возникновение массы политических обществ или, как их часто называли, клубов... Взгляды, близкие к социалистическим, объединяли лиц, из которых состояли Spencean Clubs, названные по имени одного радикального писателя конца XVIII века, Th.Spence, считающегося родоначальником английского социализма.

В лондонское общество "Spencian Philanthropists" сумел втереться шпион Кэстль. Вероятно, он же сам склонил членов общества к таким поспешным и резким поступкам, каких они не совершили бы без него. Затем он донес, что будто бы в Лондоне образовался целый заговор овладеть Tower (крепость или, вернее, укрепленный замок в центре Лондона), арестовать высших правительственных лиц и организовать Комитет общественного спасения. Для этой цели был якобы назначен особый митинг в Spa Fields (ближайшие окрестности Лондона) на 2 декабря 1816 года. Здесь должен был говорить Гент (Hunt), тщеславный и пустой демагог. Однако, прежде чем он успел явиться на митинг, "Spenceans" стали действовать по своему усмотрению. Один молодой человек, некто Watson, повел часть собравшихся в Лондон и ограбил оружейную лавку на Snow Hill. Он застрелил при этом одного господина, который пытался остановить его увещаниями. Затем Watson пошел с толпой к зданию Биржи, где был встречен лорд-мэром Лондона, вышедшим к толпе в сопровождении всего семи других лиц. После увещаний лорд-мэра толпа спокойно разошлась по домам. По-видимому, в толпе нашелся только один человек - некто Престон, - который пошел далее, взобрался на стену Tower и предложил гарнизону сдаться. Вот и все, что произошло необычайного в этот день" (Мижуев П.Г. Политическая история Англии в XIX веке. Спб., 1908. С.53-54).

Показательно, однако, какой вид эти уличные беспорядки приобрели в воображении современников. В том же Манчестере известия о них передавались не менее удивительные, чем в марте будут рассказываться о происшествиях в самом этом городе:

"4 декабря, через два дня после митинга в Спафилде, в Манчестере стали впервые распространяться слухи о восстании в Лондоне: передавали, будто бы захвачен Тауэр и разрушено здание английского банка. Из соседних городов стекались целые толпы, чтобы узнать последние новости..." (Черняк Е.Б. Демократическое движение в Англии: 1816-1820. М., 1957. С.87).

Но самое главное выяснилось два месяца спустя, когда на открывшейся сессии парламента стало ясно, для чего был организован весь этот спектакль:

"...Правительство было радо ухватиться за этот инцидент, возможно даже спровоцированный его агентами, с тем чтобы нанести удар всему движению [за реформу]" (Мортон А.Л., Тэйт Д. История английского рабочего движения: 1770-1920. М., 1959. С.65). "...Исходя из только что изложенных фактов, правительство внесло в парламент билль о приостановке Habeas Corpus Act'а.

...Правительство уверяло, что "в столице образовался изменнический заговор, имевший целью при посредстве общего восстания ниспровержение установленных властей, законов и конституции, а затем общее разграбление и раздел собственности". Так гласил, по крайней мере, доклад тайной комиссии палаты лордов, назначенной для рассмотрения важных документов, предоставленных правительством и относящихся к последним беспорядкам, имевшим место в Англии. В таком же роде было заключение палаты общин...

Приостановка Habeas Corpus была вотирована парламентом... Почти все лица, которые были задержаны властями во время беспорядков в Spa Fields и в некоторых других беспорядках... или были оправданы судом... или же отпущены вскоре на свободу самим правительством" (Мижуев П.Г. Ук. соч. С.55-56).

Вот, оказывается, в чем состояли события, о которых всего в одной короткой фразе 30 марта 1817 года сообщили "Санктпетербургские ведомости". События эти были важны не столько своим собственным содержанием, сколько той функцией аргумента, которая предназначалась им правительством в будущих парламентских дебатах, которые должны были наделить его особыми полномочиями в деле предотвращения возникновения революционной ситуации в стране!

Этот талантливый сценарий организации показательных "мятежей", опробованный в декабре в столице, был, как мы теперь знаем, вновь применен весной в Манчестере и других местах, где действовала сеть правительственных агентов. Петербургские журналисты, таким образом, запечатлели на страницах своей газеты в немногих загадочных сообщениях всю полноту хода английской внутриполитической жизни тех дней.

Газетные сообщения, которые привлекли наши внимание, обнаруживают тем самым в себе единство композиционного замысла. Требованиями этого замысла было вызвано и появление последнего из них, приведенного нами, - о литераторе, арестованном за "небольшое ругательное сочинение против Лордов Элленбоурга и Кастльре".

В числе других постановлений, принятых парламентом в феврале, были направленные не только на борьбу с общественными беспорядками, но и на борьбу с печатной пропагандой, которая, в условиях английской свободы слова, широко развернулась в то время. Властям было предоставлено бесконтрольное право арестовывать авторов и распространителей опасных сочинений. Эти ограничения для печати будут в законодательном порядке ужесточены в 1819 году, после новых событий в Манчестере, уже известных нам как "Питерлоо". Эти законы так и будут названы в обиходе: "акты для зажимания рта" (Всемирная история. Т.6. М., 1959. С.153-154).

Композиционный замысел журналистов сказался и в самом выборе примера для иллюстрации репрессий против печати. Героем названного "ругательного сочинения" являлся тогдашний министр иностранных дел Великобритании, влиятельнийший дипломат Европы, ярый приверженец предложенной императором Александром I международной охранительной системы "Священного союза" - Роберт Стюарт, виконт Касльри, или, как он назван в газетной заметке, Кастльре. Многократная игра слов связывает его титул... с историей о несостоявшемся захвате Тауэра.

Правительственного агента, организовавшего эту провокацию, сообщившего о планах заговорщиков захватить "укрепленный лондонский замок" (castle), как сообщил нам историк, звали... Кэстль! Мало того, что шутниками из лондонской тайной полиции был для этого избран человек, носивший имя (или агентурную кличку), перекликающуюся с объектом захвата, - петербургский журналист... словно бы отомстил за эту циничную шутку. И рядом с "зашифрованным" сообщением об этой полицейской операции - поставил имя виднейшего английского политика, созвучное имени английского заговорщика-шпиона...

.      .      .

"Читатель, который захочет узнать о событиях 1817 года из "Докладов секретных комиссий Палаты лордов и Палаты общин" (12 и 20 июня), сообщения которых их авторы называют "подтвержденными во всех подробностях показаниями, данными под присягой членам магистрата", вообразит себе промышленные районы севера и центра страны охваченными революционным порывом, который удалось сдержать лишь благодаря полномочиям, предоставленным исполнительной власти приостановкой закона о неприкосновенности личности (Habeas Corpus Act). Первое доказательство "изменнического заговора с целью ниспровержения существующего правления и конституции и разрушения существующего общественного строя" он увидит в замысле грандиозного шествия из Манчестера в Лондон, якобы с целью представления петиций принцу-регенту, а на деле с намерением применить силу, если эти требования не будут удовлетворены.

Едва эта попытка была благополучно предотвращена вследствие бдительности властей, как заговорщики поменяли тактику и спланировали на 30 марта общее восстание в Манчестере, в ходе которого члены магистрата должны были быть схвачены, фабрики преданы огню, солдаты обезоружены. "Этот зверский заговор", - прочитает он с облегчением, - "был раскрыт бдительностью местных властей и уничтожен благодаря аресту и заключению под стражу некоторых зачинщиков за несколько дней до того времени, которое было назначено для его осуществления".

Несмотря на этот удар, нанесенный их планам, представители из Манчестера, Бирмингема, Ноттингема, Дерби, Лидса, Шеффилда, Вэкфилда, Хаддерсфилда и других мест продолжали тайные встречи и "выработали общий план одновременного и согласованного мятежа, который должен был состоять в том, чтобы, накопив достаточные силы, выступить в поход на Лондон и, свергнув там существующее правительство, установить республику". Благодаря, однако, своевременному аресту этих делегатов, собравшихся 6 июня, "окончательное утверждение этого плана, которое должно было произойти на этом собрании, было расстроено", хотя пробужденный дух мятежа не был подавлен и дал о себе знать, во-первых, вспышкой в Хаддерсфилде, где, несмотря на то что бунтовщики были обращены в бегство, "ружейные выстрелы, подававшие сигналы в разных направлениях, и огни, зажженные на высотах по всей местности, служили достаточным доказательством широты заговора и согласованности, с которой он был устроен", - а, во-вторых, "еще более открытым восстанием" 9 июня в Дербишире, когда двести мятежников, вооруженных пиками и огнестрельным оружием, двинулись по направлению к Ноттингему, но были остановлены "отрядами кавалерии, направленными деятельными и сообразительными членами магистратуры".

Читатель узнает, наконец, что несмотря на успешное подавление "этого мятежа на границах Дербишира и Ноттингемшира", комиссия, которая имела доступ ко всем донесениям, считает обычные полномочия, предоставляемые законом, недостаточными, для того чтобы бороться со стойким духом недовольства".

Hammond J.L., Hammond B. The skilled labourer: 1760-1832. L., 1919, pp.341-342.

Эта фантастическая картина, созданная исполнительной властью, преследовала практические цели. 3 июня министр внутренних дел Сидмут огласил в палате лордов послание принца-регента, требующее от парламентариев усилить внимание к беспорядкам, происходящим в стране (The Parliamentary Debates... Vol.36. Comprising the period from the 28th day of April, to the 12th day of July, 1817. L., 1817, pp.859-869). Следствием этого должно было быть принятие билля о продлении сроков ограничения Hadeas Corpus и предоставление властям дополнительных полномочий в борьбе с рабочим движением.

Материалы, предоставленные Сидмутом вместе с этим посланием, должны были убедить членов парламента в необходимости этих экстраординарных мер. 12 июня впечатляющий доклад секретной комиссии был прочитан в палате лордов (ibid., pp.949-956), 13 июня - оглашен текст требуемого к принятию закона (p.959).

Но уже на следующий день, 14 июня, в газете "Меркурий", выходившей в городе Лиддсе, была опубликована та статья, раскрывающая подноготную всех этих "расследовании", - о провокационной деятельности полицейского агента Оливера, о которой мы уже упоминали.

Это произошло на выходные, в субботу, а в понедельник, когда палаты вновь собрались на свои заседания, атмосфера была уже совершенно иная. В палате общин, где еще не началось вотирование билля о приостановке Habeas Corpus Act, статья лиддской газеты была зачитана вслух и сделалась предметом оживленного обсуждения (ibid., pp.1016-1023). Совершенно новый свет, пролитый на предоставленные правительством документы, оказал свое действие и на дебаты при голосовании билля во втором чтении, происходившем в этот день в палате лордов. Граф Гросвенор в своей речи прямо заявил, что беспорядки в стране, в том числе пресловутый "заговор в Манчестере", специально организуются правительственными шпионами, чтобы потом можно было на законных основаниях наказывать подозрительных лиц (ibid., pp.988-989).

С тех пор эта тема постоянно затрагивалась в происходящих обсуждениях билля, где почти в каждой речи выступающих звучало имя Оливера и его подручных, а также вспоминался шпион Кэстль - инициатор столь же фантастического "захвата Тауэра" в декабре 1816 года. 27 июня, при принятии билля в третьем чтении в палате общин, депутат Лэмб, выступавший за его принятие, упомянул о том, что Манчестерский заговор был осмеян, хотя осмеяние и не является аргументом - "The Manchester plot was ridiculed, but ridicule was no argument" (ibid., p.1227).

Тем не менее, билль о приостановке действия Habeas Corpus Act был принят 19 июня большинством палаты лордов, а 27-го - палатой общин.

.      .      .

Один из руководителей английской и европейской политики представал в ореоле этих газетных сообщений... как бы двойником политических заговорщиков, боровшихся за свержение политической системы, которую он представлял; отождествлялся со своими антагонистами. Да так оно, собственно и было; шутка журналистов отражала реальное положение дел; мы видели, что "борьба" эта во многом была инсценирована самим правительством, членом которого он являлся, а мнимый "мятежник", имя которого частично совпадало с именем министра, - был на деле... правительственным агентом!

И этот литературный прием, придававший новое измерение содержанию плоских, казалось бы, голо-информативных (хотя сама эта предполагаемая, по определению, информативность ставится под сомнение их полнейшей невразумительностью!) петербургских газетных сообщений, - прием, который был применен в этой их подборке, варьировался неоднократно.

Столь же продуманной, как и открывшаяся нам композиция заметок, спровоцированной самими петербургскими журналистами 1817 года была... и та ошибочная картина последовательности и связи событий, возникшая в нашем воображении и спровоцированная путаницей календарных дат старого и нового стиля, о которой мы рассказали выше.

Ее возникновение, как мы теперь убеждены, входило в замыслы журналиста, задачей которого было практически воспроизвести, продемонстрировать отдаленным от происходящего русским читателям ту деятельность воображения, которая рождала у современников-англичан - и государственных деятелей, и простых обывателей - картины угрожающих их спокойствию мятежей и политических переворотов. Показать на деле, что кажущееся фактическим положение дел может быть вызвано к существованию путаницей, недостаточной осведомленностью, несамостоятельностью, податливостью интенциям чужой воли собственного мышления свидетелей происходящего...

Картина-то, возникшая у нас, может быть, была и воображаемой, но путаница дат... реальной! Она зафиксирована, воочию представлена в тексте одной из заметок.

"Суд над мятежниками взятыми под стражу в Товере", - гласит сообщение газеты, - "начнется в начале будущего Маия". Тавтология ("начнется... в начале") дополнительно подчеркивает приведенную фразу, обращает наше внимание на то, что в ней заключен какой-то дополнительный смысл.

И действительно, сообщение это на поверку оказывается... ложным. Суд над этими "мятежниками" в действительности происходил не в мае, а в апреле (Черняк Е.Б. Демократическое движение в Англии: 1816-1820. М., 1957. С.86). И в то же время, наш загадочный газетчик-виртуоз не соврал, а... художественно преувеличил, если только предположить, что события в его воображении были как бы перевернуты. Если бы Европа жила по старому календарному стилю, а мы по новому (а не наоборот!), - то события, происходящие у них во второй половине апреля - для нас были бы майскими.

Или еще, ближе к реальности, если такие календарные фантазии покажутся читателю слишком отвлеченными: если бы такой политический судебный процесс происходил в апреле (допустим... 1817 года) у нас - то в Западной Европе был бы уже май... И ведь такой судебный процесс у нас... действительно происходил: только не в 1817 году, а девять лет спустя, после восстания 14 декабря 1825 года! Но начальные фазы этих событий уже бурно развивались в эти самые годы, и совершая абсурдную, на первый взгляд, календарную перестановку, автор газетного сообщения проецирует происходящее в Англии - на нашу политическую реальность, прогнозирует развитие событий.

И этим же самым уже сейчас, 30 марта 1817 года, как бы предвещалось, назначалось время появления заметки в номере от 20 апреля, или - что то же самое, но только по ту сторону границы Российской империи, - 2 мая...

Мы уже говорили о том, что известия об арестах в Манчестере уже вполне могли были быть получены в Петербурге к тому дню, когда создавалась эта загадочная композиция газетных заметок. И значит - учитываться, подразумеваться при ее составлении; реальная (а не воображаемая) хронология ничуть не препятствовала тому, чтобы публикация эта создавалась в расчете на то, что три недели спустя появится и репортаж о Манчестере. Дополнив, завершив намеченную в ней, поистине художественную, композицию.

.      .      .

И в этом предположении нас еще больше уверяет то, что состав обеих публикаций - отражает, воспроизводит друг друга. Мы уже обращали внимание на то, что информация о "мятежниках" и в том, и в другом случае сопровождается известиями о судьбе "народного собрания" (собственно, "народное собрание" - то есть демонстранты, митингующие - это и есть те, кто под другим углом зрения называются... "мятежниками").

Но в мартовской подборке это сообщение о суде над мятежниками сочетается еще с сообщением на тему репрессий против свободы слова в печати. И сообщением на ту же тему сопровождается заметка об аресте манчестерских мятежников в апреле, и тоже, как и эта заметка, - сообщением более подробным, развернутым, чем мартовское.

Более того, вот эта-то заметка, текст которой мы сейчас хотим привести, и объясняет, почему рассказ о несостоявшемся поджоге и захвате Манчестера был отложен на три недели, хотя вполне реально было появление его в том же номере от 30 марта. В тексте этой заметки, наконец, вновь появляется слово... составляющее главный предмет наших разысканий, к теме которых мы, совершив столь большой круг по дебрям политической жизни, таким образом возвращаемся:

"Бывший издатель Журнала: Political Register, Коббет, поехал 28-го числа минувшего Марта из Ливерпуля, с двумя своими сыновьями, в северную Америку. Отъездом своим спешил он чрезвычайно и заплатил большую сумму денег за то, чтобы корабль, на который он сел, вывели как можно скорее из гавани посредством парохода. Об отъезде своем уведомляет он своих приятелей чрез Ливерпульские газеты. Причиною его удаления из своего отечества почитают долги, в кои он вошел; но всего вернее то, что он боялся подвергнуться суду за дерзкие поступки против Правительства и возмутительные статьи, которые печатал он в своих газетах".

Уильям Коббет, о котором здесь идет речь, был одним из виднейших тогдашних лидеров движения за реформу, издателем пользовавшегося огромной популярностью журнала "Еженедельный политический обозреватель". Именно он в 1804 году был инициатором публикации тех регулярных отчетов о парламентских заседаниях, на которые мы неоднократно ссылались в предыдущих заметках.

Постановления, направленные на борьбу с рабочим движением, принятые за месяц до его отъезда, впрямую угрожали его деятельности. Современные историки даже утверждают, будто Коббет -

"полагал, что правительство прибегло к этой мере главным образом с целью его ареста и запрещения газеты "Реджистер" (Мортон А.Л., Тэйт Д. История английского рабочего движения: 1770-1920. М., 1959. С.65).

И это событие получило широкий резонанс в английском общественном мнении, так что неудивительно, что петербургская газета сочла нужным сообщить о нем, наряду с... одновременно, в те же дни происшедшими событиями в Манчестере.

"Коббет... счел для себя невозможным и бессмысленным продолжать журналистскую деятельность и уехал в США. Его газета продолжала выходить, печатая присылаемые им из-за океана материалы, но почти утратила свою популярность.

Отъезд Коббета послужил поводом не только к целой массе инсинуаций в "респектабельной" прессе, но и вызвал осуждение со стороны многих радикалов. Вулер [в своем журнале "Черный Карлик"] в ряде статей страстно нападал на Коббета, обвиняя его в трусости, измене делу реформы, или по крайней мере нанесении ущерба радикальному движению" (Черняк Е.Б. Демократическое движение в Англии: 1816-1820. М., 1957. С.112).

К числу этих "инсинуаций", о которых говорит процитированный историк, и принадлежат, видимо, слухи о "долгах, в кои вошел" Коббет, отвергаемые журналистом "Санктпетербургских ведомостей". Так же как слухи, что Коббет, как лидер движения, стоял за манчестерскими событиями (Hammond J.L. & B. The skilled labourer: 1760-1832. L., 1919, p.343): этими слухами, видимо и мотивировано соседство двух этих заметок в петербургской газете. Их автор, говоря о его "дерзких поступках против Правительства", явно старается создать в воображении читателя очередную иллюзию: что поспешное бегство публициста было в действительности вызвано начинающимися арестами!

Связь с предыдущими публикациями из номера от 30 марта была обозначена не только тематическим повторением двух заметок, но и следующей непосредственно за ними третьей. В том номере, как мы помним, сообщалось об аресте автора "ругательного" сочинения против двух лордов-политиков. Об этих фигурах и напоминает заметка, следующая за информацией об отъезде У.Коббета, и, с другой стороны, тоже, так же как и она, затрагивающая финансовую тему и сообщающая... о подготовке к отъезду, морскому путешествию:

"Лорд Кохрен получил от своих приятелей заимообразно 10.000 фунтов стерлингов и снаряжает фрегат, на котором готовится он с друзьями своими ехать в Южную Америку".

Коббет - в Северную, Кохрен - в Южную. Параллелизм публикаций заявлен со всей очевидностью, и мы теперь хорошо понимаем, зачем это нужно. В этой монтажной "склейке" продолжается та же игра в отождествление антагонистов, соединение противоположного, которую мы наблюдали в одном номере газеты при "отождествлении" министра иностранных дел, лорда Касльри - с мятежниками, собиравшимися захватить лондонский Тауэр, а в другом - при воображаемом перенесении английских революционных событий на нашу "мирную" отечественную почву.

В номере от 20 апреля отражается даже сам прием, с помощью которого в первом случае производилось это отождествление. Там это было частичное совпадение имен: министра и заговорщика-шпиона, Кэстля и Кэстльре. Здесь мы тоже видим созвучие поставленных рядом имен радикального публициста и развлекающего себя заморскими путешествиями лорда. Прием мультиплицируется: недаром в заметке о Коббете так настойчиво повторяется место его отплытия, город Ливерпуль. Название английского города, из которого так поспешно бежал в Америку вольнодумец-журналист, совпадает с именем... тогдашнего главы английского правительства, лорда Ливерпуля!

Тема борьбы против свободного слова, которой посвящены заметки, объединяющие публикации на английскую тему двух номеров газеты, - повторяется в разделе иностранных известий в номере от 20 апреля немного дальше, в заметке, переносящей место действия на французскую почву:

"Уже давно писали в газетах, что Бенжамен Констан сильно настоял, чтобы свобода книгопечатания была совершенно неограниченна. "Ежели бы способ изъяснять мысли свои посредством слов или языка, говорил он между прочим, изобретен был ныне, то с каким остроумием стали бы доказывать, что нет никакой возможности допустить полной свободы и в употреблении оного! С какою основательностию стали бы излагать злоупотребления, могущие произойти от слов и разговоров, и с каким бы жаром начали предсказывать опасности, каковым можно подвергнуться, когда каждый не будет обязан просить поутру цензуру о утверждении того, что он будет говорить в продолжение дня и проч."

В этой заметке прямым текстом говорится о том, о чем читателю нужно было догадаться в соседнем блоке материалов, содержащем заметку на ту же тему о свободе печати: о том, что эта публикация возвращает к событиям, о которых "уже давно писали в газетах", а именно в номере газеты "Санктпетербургские ведомости" от 30 марта.

Г Л А В А   Ч Е Т В Е Р Т А Я

Самым примечательным в заметках на английскую тему, напечатанных 20 апреля, с точки зрения основной темы нашего исследования, является то, что в тексте одной из них, а именно, о бегстве Коббета за границу, упоминается... пароход. "Отъездом своим спешил он чрезвычайно и заплатил большую сумму денег за то, чтобы корабль, на который он сел, вывели как можно скорее из гавани посредством парохода". Сенсационность этого словоупотребления заключается в том, что это было, ни много ни мало, первым случаем употребления слова пароход в официальной печати.

Ниже, в прибавлениях к этому номеру газеты, в ней впервые публикуется то объявление о рейсах кронштадтского парохода, о котором мы говорили раньше. До выхода этого газетного номера, 20 апреля 1817 года, слово это никогда еще, со времен своего первого появления в ноябре 1815 года в очерке, опубликованном в "Сыне Отечества", не произносилось в печати!

Вполне вероятно поэтому предположение, что вновь произнес его - тот же журналист, который полтора года назад впервые ввел его в употребление. В заметке об У.Коббете манера употребления этого слова - точно такая же, как в журнальном очерке загадочного "Морского Офицера". Тогда - в первый раз в истории, теперь - во второй слово это произносится в печати... а между тем делается это так непринужденно, мимоходом, как нечто само собой разумеющееся и без каких бы то ни было сопутствующих деклараций, даже без какой-либо претензии на авторские права, - как будто новоизобретенное слово это, обозначающее диковинную, лишь один сезон до этого наблюдавшуюся петербуржцами реалию их городской жизни, уже давным-давно всем известно и давным-давно примелькалось на страницах книг, газет и журналов!

Таким образом, можно сделать и обратный вывод: что вся эта удивительная композиция английский политических известий составлялась теми же людьми, или даже скажем определеннее: тем человеком, который вводил в русский язык, а скорее всего - и был изобретателем этого слова.

Вот в чем причина, почему известия о мятеже в Манчестере, которые, как мы показали, уже были известны этому журналисту при публикации заметок в номере от 30 марта и вполне могли быть напечатаны им уже тогда, - были дополнительно задержаны еще на три недели. Это был срок, когда приблизилось открытие навигации на Неве и в газете могло начать печататься объявление о рейсах парохода из Петербурга в Кронштадт. Информация об английских событиях дожидалась своего часа, чтобы быть скоординированной, скомпонованной с первым же из этих объявлений!

Еще важнее то, что, как показывают проанализированные нами материалы, с самого начала это слово, эта реалия мыслилась этим неизвестным нам автором на фоне политики, была образом, который наглядно мог бы представлять перипетии и катаклизмы политической жизни и революционной борьбы.

Мотивы, роднящие заметку об аресте заговорщиков с насаждаемыми Бердом опасениями относительно парового котла пароходов, - можно обнаружить и в самом ее тексте. Заговорщики собирались поджечь город - подобно тому, как в огне предполагаемого пожара могли бы погибнуть пароходы, за которые переживали Чарльз Берд в 1817 году и Евдокия Ростопчина в 1844-м:

"Мятежники намерены были зажечь Банк, все Конторы и Присутственные места, лишить жизни всех Судей и Чиновников и освободить из тюрем всех содержащихся в оных преступников... Мятежники хотели подать знак к возмущению ракетою, которую надлежало пустить близ церкви Св. Петра. Они намеревались находящиеся в предместиях купеческие конторы зажечь также ракетами. На сей пожар, как они полагали, должна была собраться полиция и военные команды, а между тем они намеревались напасть на Банк, тюрьмы и казармы..."

Заметим, кстати, что в стихотворении Ростопчиной, давно уже удивляющем нас своей обширной документальностью, воспроизводится - даже сама эта изначальная гипотетичность апологии Берда: "...разве / В недрах твоих невидимо вспыхнет враг лютый - пожар... / Но Боже спаси и помилуй от бедствия редкого путь твой!"

Зерно метафоричности заключено уже в тексте самого этого описания - в тексте этой газетной заметки. Сразу вслед за приведенным сообщением о намерении поджечь Манчестер, намечается образ революционного "пожара", распространяющегося по всей стране: "Мятежники надеялись распространить бунт сей в Бирмингаме, Дерби, Ноттингаме и в других больших городах". Заговорщики "намерены были... освободить из тюрем всех содержащихся в оных преступников" - подобно тому, как из трюма парохода вырываются губительные, разрушительные силы, вызванные взрывом парового котла...

Эта игра метафор, как бы приглашающая в текст заметки лексику описания морских, корабельных реалий, - не проходит даром; она развивается дальше и... морская лексика принимает это "приглашение"! Своеобразное, обыгрывающее господствовавшую в те времена вариативность передачи иностранных слов, написание названия лондонских констеблей (constables): "констапели" - сливает это слово... с названием конструкции для постройки водных судов, неотъемлемой принадлежности корабельной верфи...

На фоне этих сообщений, последовавшее в газете через три дня "опровержение" (шотландца, англичанина!) Ч.Берда, в свою очередь, наполняется иносказательным смыслом. Усовершенствованная конструкция заграничных паровых машин, обладающая неимоверным давлением пара, противопоставляется слабосильным, но безопасным паровым двигателям, употребляющимся на петербургских пароходах:

"...сии нещастия", - пишет он, напомним, о "разрыве парохода, недавно случившемся в Англии, каковые разрывы неоднократно бывали и в Америке", - "происходят там от новоизобретенных машин, действующих не обыкновенным паром, но, так сказать, водяным газом, до такой степени раскаляемым, что упругость оного восходит до ужасной степени ста пятидесяти фунтов давления на каждый квадратный дюйм.

Толь чрезмерное умножение силы пара дает возможность уменьшать величину и вес обыкновенной машины до пятой части нынешнего ее весу, не уменьшая силы оной. Хотя вновь изобретенные машины весьма удобны на судах по своей легкости и малому количеству дров, для них потребных, но чрезвычайно опасны в употреблении; ибо ужасная сила пара причиняет весьма важные затруднения в сделании парового котла столь крепким, чтобы оный мог преодолевать вышеописанное давление..."

Это описание служит словно бы... моделью бюрократического устройства управления Российской империи, в противоположность демократическому строю Англии и американских Штатов. Служит как бы аллегорическим изображением контраста заграничных, английской и американской общественно-политических систем - и "допотопного" общественно-экономического строя Российской империи. Намеком на те революционные катаклизмы, которые сотрясают эти государства, именно ввиду их более совершенного политического устройства.

"...Напротив того в обыкновенных паровых машинах, каковые употребляются мною на пароходах и вообще вводятся в России при разных заведениях, сила пара никогда не превышает пяти фунтов, и потому для столь малого давления очень легко делать совершенно надежные котлы. Притом сии последние котлы так устроены, что ежели положат в печку дров более, нежели нужно для поддержания паров в надлежащей степени, то паровой клапан открывается и лишний пар выходит.

Паровая машина обыкновенной конструкции конечно не столь удобна на судне, как новоизобретенная, по причине большей величины и тяжести также и потому что для действия своего требует больше дров, но взамен того не подвергает ни малейшей опасности, и не было еще примера, чтобы машина такого рода когда-либо лопнула, да и быть того не может: что подтвердят все искусные в механике люди..."

Таким образом, уже в 1817 году была вполне подготовлена почва для использования этой реалии, которое состоится в политической поэзии ХХ века. Дело было за малым: чтобы самой этой политической поэзии... возникнуть. Ведь еще в 1832 году Е.А.Баратынский писал о поэзии Гюго и Барбье как о недостижимом в русских условиях идеале!

.      .      .

Политическая поэзия Барбье, как мы видели, была тем литературным фоном, на котором создавалось стихотворение Е.П.Ростопчиной "Отплывающий пароход" и появившийся одновременно с его напечатанием "Пироскаф" самого Баратынского. Между прочим, у Ростопчиной речь идет об отправлении иностранного пароходного рейса:

     К дальнему берегу древней, мудрой Германии, - морем
Славным войной и торговлей в истории мира и страшным
Повестью бурь знаменитых в преданьях старинных и новых,
Завтра, прядая по волнам спокойным, без помощи ветра,
Собственной тайною силой кипя и стремясь, пойдешь ты,
Стройная дива-громада, вымысл и честь пред веками
Нашего века!...
                         ...От Невских брегов горделивых
Много умчишь ты скитальцев и много разлучишь любящих,
Коим навеки, быть может, не свидеться вновь на земле!..
Кто развлечений, веселья едет искать по Европе,
Кто за здоровьем отправлен, кто по делам увлечен, -
Все они завтра толпою на палубу ступят, прощаясь
С северной нашей столицей, но все ли вернутся опять?

Что лишний раз свидетельствует об удивительной исторической документальности ее произведения: этот мотив - напоминает заметку петербургской газеты 1817 года, где слово "пароход" второй раз в истории появляется в печати.

Там тоже английский публицист отправлялся в заграничный, трансатлантический рейс, правда еще не на пароходе, а на парусном судне. Пароход же в том случае употреблялся в роли буксира, чтобы побыстрее вывести корабль с находящимся на нем беглецом из ливерпульской гавани. Точно так же, как, добавим мы, в служебной роли употреблялся петербургский пароход, фигурирующий в помещенном по соседству с заметкой объявлении: для доставки пассажиров из Петербурга в кронштадскую гавань.

Напоследок скажем о том, как отозвалась промежуточная инстанция этого историко-литературного процесса - стихотворение Барбье в литературе эпохи, которая для этого процесса служила конечным пунктом, 20-х годах ХХ века.

Образный строй стихотворения Барбье откликнется не только в романе Уэллса "Война миров", но и в той судьбе, которую будет иметь другой его знаменитый роман в русской переводческой традиции. В этом случае сыграет роль другая библейская реминисценция в "машинном" стихотворении французского поэта.

Обратившись к его стихотворению с точки зрения нашей катастрофической, "апокалиптической" пароходной темы, мы в первую очередь обратили внимание на то, как вывернут наизнанку, полемически представлен у Барбье прореченный в Библии конец человеческой истории. Точно так же, радикальным образом переосмысливает он в своем стихотворении, выворачивает наизнанку и ее начало - библейский рассказ о грехопадении.

Поэт вспоминает увещевания "древнего змия", убеждавшего первых созданных Богом людей вкусить от древа познания и обещавшего им, что благодаря этому они  "с т а н у т   к а к   б о г и".  Результатом этого преступления стало всемирное зло, кошмар человеческой истории.

А Барбье, наоборот... упрекает человечество за то, что оно не хочет вести себя, "как боги"! Этот всемирный кошмар, в котором оно живет и который, по мысли Барбье, завершится квази-апокалиптической, безблагодатной по своему финалу катастрофой, - длится именно потому, что люди не думают и не поступают, "как боги", - как будто они все еще пребывают в райской невинности до грехопадения. Знание, дарованное им змием-искусителем, уверяет Барбье, может быть обращено только в добро, а не во зло:

...Ты хочешь царствовать среди огня и волн, -
Б у д ь   м у д р ы м,   с л о в н о   б о г,  будь благодати полн.
Божественный огонь, что знанием назвали,
Употреблен во зло, раздуешь ты едва ли...
Нет! Знанье на земле дается человеку
Для целей праведных, для чистых дел от века, -
Чтоб уменьшались тьмы несчетных бед и зол,
Вершащих над людьми свой черный произвол...
Вот в чем могущество и существо познанья!..

Вот этот библейский сюжет о грехопадении, полемически затронутый в стихотворении Барбье, и сказался в последующей литературной истории романа Уэллса "Люди как боги" (1922). Переведен роман Уэллса на русский язык был почти сразу же после выхода в свет на языке оригинала. Перевод этот, принадлежащий В.Волынскому, публиковался из номера в номер с начала 1923 года в журнале "Красная нива".

В оригинале роман имеет название: "Men Like Gods", "Люди как боги", или "Люди-боги" (еще один вариант русского перевода). Первый русский переводчик захотел подчернуть библейский прообраз этого названия и назвал свой перевод словами (отчасти - по-церковнославянски, отчасти - по-русски) из повествования о грехопадении:  "Я к о   б о г и"  (в церковнославянском тексте, собственно, это звучало: "яко бози"). [47]

Заглавие этого романа Уэллса напоминает - о сходном названии его более раннего романа, "Пища богов". Название это носит скорее античный, языческий, чем библейский характер: напоминает о нектаре и амброзии, которые вкушали боги греческих мифов. И вместе с тем, сходство его названия с названием романа 1922 года тем больше, что в нем, как и в повествовании из Книги Бытия, звучит... играющий в сюжете романа центральную роль - мотив пищи!

Этот более ранний роман, между прочим, наряду с романом того же Уэллса "Война миров", обычно называют источником повести М.А.Булгакова "Роковые яйца", созданной - уже на следующий год после появления русского перевода романа "Яко боги" и воплотившей, по нашему мнению, предвидения писателем опасностей грядущего "атомного" века; его убежденность в гибельности последствий форсирования научно-технического прогресса.

"Не надо колебать мировые струны", - любил повторять он, по воспоминаниям собеседников, и мы различаем в этом афоризме не просто поэтичный образ, но и буквальное отражение представлений новейшей физики и космологии (начиная с классических эйнштейновских представлений об искривленности "мировых линий" космического пространства в гравитационном поле и до современной "теории струн", объясняющей происхождение мироздания)...

В 1925 году, одновременно с появлением повести "Роковые яйца" в альманахе "Недра", в той же "Красной Ниве", в которой печатался перевод романа "Люди как боги", будет напечатан рассказ Булгакова "Богема" - вариант его знаменитой автобиографической повести "Записки на манжетах" (а сама повесть в сокращенном варианте будет опубликована в аналогичном журнале под названием "Красная панорама").

Эту публикацию в "Красной Ниве" Булгаков в литературном дневнике назовет своим "первым выходом в специфически-советской тонко-журнальной клоаке". В наших булгаковских исследованиях мы показываем, что эта метафора в журналистской деятельности Булгакова приобретала инфернальные обертоны, "клоака" у него становилась символом преисподней. [48] Это корреспондировало тому библейскому содержанию, которое название романа Уэллса приобрело в 1923 году в переводе, напечатанном в этом журнале.

Мы видели, что библейский сюжет тоже приобрел острую постановку в стихотворении, составляющем один из моментов предыстории романного творчества Уэллса, и заглавие, которое получил его роман, - в стихотворении Барбье несомненно отражено. Собственно, ведь и само заглавие стихотворения Барбье - не что иное, как... половина заглавия очередного знаменитого романа Уэллса: "Машина времени"!

Это предвосхищающее отражение заглавий - еще одна черта, роднящая его "Машину" с одновременно написанным стихотворением русской поэтессы об "Отплывающем пароходе". У Ростопчиной тоже, в самом тексте стихотворения... поблескивает название романа Уэллса.

Но это предвосхищение опосредовано у нее - ее собственным творчеством. Пожар, представляет себе возможную катастрофу Ростопчина, вспыхнет в трюме парохода  -  "н е в и д и м о".  Само это слово еще ни о чем не говорит, оно - нейтрально. Но совершенно по-иному смотрится оно на фоне названия ее собственного произведения, драмы, которая будет написана пять лет спустя. Драма будет названа:  "Н е л ю д и м к а".  И в стихотворение Ростопчиной, относящееся к мотивам уэллсовского творчества лишь отдаленно, через посредство поэтической традиции, к которой оно принадлежит, - это вводит название еще одного из самых знаменитых романов английского фантаста: "Человек-невидимка".

.      .      .

Добавим к нашим отрывочным характеристикам исторического, историко-литературного пласта этого странного стихотворения Е.П.Ростопчиной и еще одно стилистическое наблюдение. Мы в своем месте уже обратили внимание на то, что в пионерском сообщении П.П.Свиньина о "стимботе" можно уловить игру с передачей этой английского слова по-русски грамматическими формами и мужского, и женского рода.

Раздельным написанием оригинального названия: steam boat Свиньин подчеркивает этимологию этого составного слова, то, что оно содержит имя существительное женского рода - лодка. И тут же - дает согласование с ним причастия в форме мужского рода: "...употребляемый для непрерывной коммуникации..." Мы высказали, когда останавливались на этом месте его письма 1812 года, свою догадку о том, что этой словесной игрой автор письма - как бы предвосхищает грамматическую форму слова, которое будет закреплено за паровым судном в русском языке два года спустя, "пароход".

Теперь же мы хотим обратить внимание на то, что в стихотворении Ростопчиной наблюдается прямо противоположное явление; она, среди все прочих своих удивительных исторических "воспоминаний", относящихся... ко времени ее младенчества, не говоря уже о годах до ее появления на свет, - как бы вспоминает о том языковом материале, с которым имел дело Свиньин, и называет свой "отплывающий пароход" - словосочетанием женского рода, "стройная дива-громада"!

Тут у нее есть одна стилистическая хитрость: она ведет все повествование в будущем времени, и поэтому у нее нет ни одного случая употребить глагольные формы, в которых бы шло различение по родам. Но все они - согласуются ведь именно с этим словом женского рода, "дива", а вовсе не с "пароходом", и следовательно, все повествование у нее - в женском же, а не мужском роде и ведется.

Тем самым, грамматически, название стихотворения у нее - "Отплывающий пароход" - отделено непереходимой чертой от всего текста стихотворения. И это в точности, буквально, и не по форме только, а по существу дела, поскольку там и там речь идет о насыщении поэтического текста фактами истории техники и культуры, - воспроизводит, повторяет своеобразие заглавия - одновременно, в который раз повторю, с напечатанием ее стихотворения написанного - стихотворения Е.А.Баратынского "Пироскаф".

Там тоже мифическое, мистифицированное название парохода, фигурирующее в заглавии, - ни разу не повторяется в тексте, словно бы не имеет к нему никакого отношения, и сходится с ним лишь... на воображаемом, недостижимом горизонте исторической эпохи, когда в поэзии, наконец, воплотятся присутствующие у Баратынского потенции образов, метафор взрыва, огня и пожара...

Так и хочется воскликнуть (во весь голос!): какая же это, граждане-читатели, Ростопчина?! Вовсе даже не Ростопчина это, и не "Отплывающий пароход", а тот же самый "Пироскаф" Баратынского, только... неузнаваемо, в какой-то нелепый шутовской наряд переодетый!...

А Евдокия Петровна Ростопчина - ге-ро-и-ня этого стихотворения, такая же, как сам пароход, "дива-громада" (не об этой ли утаенной адресации женщине-поэтессе намекает подмена грамматического рода?). В письме 1812 года Свиньина Лабзину та же самая словесная игра, как мы помним, поддерживалась употреблением, наряду с сомнительным, иноязычным словом "стимбот", слова, грамматическая принадлежность которого уж совсем несомненна: "барка".

И тем не менее, несомненность эта... и в данном случае, как это ни покажется невероятным, оказалась обманчивой. И это слово в контексте журнального номера - было вовлечено в ту же самую словесную игру и оказалось... словом мужского рода. Как это может быть? - спросите вы. А очень просто!

.      .      .

В той же части журнала, только не в июльском, а в августовском N 16 печатался обзор иностранной книги об истории испанской литературы. Актуальность этой публикации была вызвана происходящими событиями: испанцы, как известно, оказали такое же, как и мы, стойкое сопротивление Наполеону, включая и ведение против его войск партизанской войны, которая вскоре, после захвата и оставления французами Москвы, должна будет широко развернуться и на территории России.

Статья - печатавшаяся буквально в дни Бородинского сражения! - как бы инсценировала эту борьбу, ведущуюся на Пиренейском полуострове, и в то же время служила ей контраверсой, являла пример... мирного сотрудничества двух наций: об испанской литературе - писал автор-француз...

Мы хотим привести текст оригинального вступления к этой публикации, представляющей собой в основной ее части перевод отрывков из книги, вступления, примечательного тем, что показывает, какова была степень осведомленности тогдашнего русского читателя о литературе Испании, а с другой стороны - привлекательного выразившимся в нем образом мыслей неизвестного нам журналиста:

"Испанская словесность имела два несчастия: великие писатели ее, образуясь по сочинениям Италиянцев, почти совсем потеряли собственный свой характер; они блистали в такое время, когда только учители их могли судить об их успехах. Шестнадцатое столетие было веком их славы; Англия, Франция и Германия тогда не имели еще собственной словесности и не занимались чужою. Италиянцы гордились образцовыми своими творениями, и даже не хотели думать, чтобы за пределами отечества можно было найти хорошие сочинения; они пренебрегали рабские подражания.

Когда в царствование Лудовика XIII начались политические и частные сношения между Франциею и Испаниею; тогда отцвела уже Испанская словесность; вкус совершенно испортился; необычайные мысли Лопеца де Веги и Калдерона наиболее нравились читателям; жеманство и уродливые вымыслы появились во всех родах стихотворства. Сею язвою заразилась и Французская словесность. Она была виною, что Корнель иногда гонялся за острыми словами и становился на ходули, дабы казаться великим. Французские писатели семнадцатого века весьма не уважали Испанской словесности; и поелику с того времени Испания слабо принимала участие в ходе ума человеческого, то сама она пришла в забвение. Народы, от которых она совершенно отделилась, совсем не думали о памятниках ее славы. Теперь они вопрошают: в чем состоит Испанская словесность? чем она отличается от других? чем она может хвалиться, и какое имеет право на уважение иностранных?

Ежели исследование сих вопросов не послужит к чести Пиренейского полуострова; то оно по крайней мере будет занимательно по своей новости. Мы должны почитать себя счастливыми, ступивши на путь, не для многих известный, и открывши землю, хотя бесплодную, но еще не описанную прилежными наблюдателями.

Отважные путешественники оставляют свое отечество и отправляются отыскивать среди пустынь неизвестную травку, или звезду на другой половине неба; почему же нам страшиться тех предприятий, на какие столь часто дерзают ботаник, физик, геолог? Обозревая сию оставленную в небрежении часть поля, которая некогда была возделываема разумом человеческим, не имеем ли права надеяться, что и мы можем открыть столь же любопытные вещи, какие например находят под Екватором или при Полюсах? И почему наблюдение делаемое над словесностию Европейского народа не доставило бы нам столь же богатых сведений, как рассматривание слоев горы или какого-нибудь растения в странах отдаленных?

Недавно вышла в свет книжка на Французском языке: Опыт об Испанской словесности. Сие сочинение, впрочем весьма недостаточное, служит по крайней мере к возбуждению внимания и к показанию дороги. Оно писано наскоро, расположено худо, более наполнено словами нежели мыслями; но в нем содержится всеобщее обозрение Испанской словесности, и оно знакомит читателя с именами и временем жизни главнейших лиц. Может быть кто-нибудь станет продолжать и с лучшим успехом окончит сие начатое дело..."

Русский автор журнального обзора этой книги, скрывшийся за литерой "R.", заканчивая его, специально оговорился, что он избрал для представления русскому читателю только некоторые, наименее известные и наиболее выразительные страницы истории испанской литературы:

"...Можно было бы представить многие сходства сего рода [перед этим речь шла о горацианской традиции в испанской поэзии. - А.П.]; они послужили бы доказательством, что Испанские поэты шестнадцатого столетия занимались древними и умели ценить их. Испанская словесность скоро потом ослабела, и немногие знаменитые писатели не могли остановить всеобщего ее падения. Мы ничего не упомянули об известных именах, как то Сервантес, совершенно пропустили драматическую поэзию и проч.; но все сие завело бы нас весьма далеко. Мы хотели только дать сведение об упомянутой нами книге, в коей история Испанской словесности доведена до времен новейших".

Автор, как мы видим, специально оговаривается, что "совершенно пропустил драматическую поэзию". Тем не менее были названы два ее величайших представителя: Кальдерон и Лопе де Вега. И это сделанное мимоходом упоминание тем примечательнее, что оба они приведены как пример... "испорченного вкуса"!

Полное же имя великого испанского драматурга, в столь невыгодном свете представшего перед русским читателем в журнальном обзоре в 1812 году, - вступает в каламбурные отношения... с названием примитивного речного судна, фигурирующим в напечатанном по соседству письме Свиньина: Педро Кальдерон де ла Барка.

Мы уже говорили о том, что выбор одного из адресатов письма, московского главнокомандующего и генерал-губернатора Ф.П.Ростопчина - как бы прогнозирует, намечает кандидатуру на роль автора неуклюжего стихотворного произведения, которое в 1844 году будет сопровождать появление бессмертного стихотворения Баратынского "Пироскаф". На нее же исподволь указывает и упоминание Кальдерона. Я сразу же, как только заметил в тексте стихотворения Ростопчиной игру с названием романа Г.Уэллса "Человек-невидимка" и вспомнил о том, что у нее есть пьеса со сходным, созвучным этому заглавию названием, - подумал... о Кальдероне.

И, по мере того как я вчитывался в текст письма Свиньина, замечал, с помощью каких лексических средств у него происходит обыгрывание будущего названия "парохода", - роль во всей этой истории фигуры испанского драматурга для меня становилась все более и более несомненной и понятной. Ну, а уж тем более, когда я обратил внимание на то, что в одном из соседних номеров напечатана статья "Об Испанской словесности".

Если Ростопчиной предстоит стать автором драмы под названием "Нелюдимка", название которой вступит в каламбурную игру с названием будущего романа английского писателя-фантаста, - то название одной из самых знаменитых комедий Кальдерона, "Дама-невидимка" - почти буквально повторяет его.

Только... с той же самой заменой мужского рода главного персонажа ("Человек...") на женский ("Дама...") - которая ведется на страницах одного из соседних номеров журнала "Вестник Европы" и в которую вовлечено имя испанского драматурга!...

---

[1] Пароход. А.О.К....чу. П.К-нъ // Труды высочайше утвержденного общества любителей российской словесности (Соревнователь просвещения и благотворения), 1824, ч.27, N 9. С.346-348.

[2] Литературное наследство. Т.58. М., 1952. С.76. (Письмо жене от 19 апреля 1828 г.)

[3] Словарь языка Пушкина. Т.3. М., 1959. С.345. В том числе - в прозаическом наброске 1830 г. "Участь моя решена. Я женюсь..." и заметке 1836 г. "Джон Теннер". В последнем случае особенно очевиден искусственный, эпатирующий характер употребления этого слова: "...пространные степи, необозримые реки... обратятся в торговые гавани, где задымятся  п и р о с к а ф ы   и   разовьется   ф л а г   а м е р и к а н с к и й".  Название  ф р а н ц у з с к о г о  парохода - применяется   к   а м е р и к а н с к о й  действительности, где для обозначения этой реалии изначально существовало свое наименование, так полюбившееся П.П.Свиньину, "steamboat"!

[4] "Pyroscaphe  -  b a t e a u   à   v a p e u r   s a n s   c h e m i n é e"  (Boiste P.-C.-V. Dictionnaire universel de la langue française... Nouvelle et seule édition, revue, corrigée et considérablement augmentée par Ch.Nodier. Bruxelles, 1834, p.586). И вот этот-то дикий, до плакатности откровенный оксиморон ("пироскаф - паровое судно  б е з   т р у б ы"!),  вклеенный не в меру расшалившимся Карлом Нодье в солидный лексикографический труд его почтенного предшественника, - и является...  е д и н с т в е н н ы м   и  с т о ч н и к о м  для всех последующих бесчисленных построений о "пироскафе" как первоначальном нарицательном наименовании паровых судов! Срв., в особенности, ученый труд, где эта фантастическая легенда, возникшая на пустом месте, доводится до своего окончательного совершенства: Galliot M. Essai sur la langue de la réclame contemporaine. Toulouse, 1955, p.149, 205-206, 270. В наших словарях это слово впервые появляется в изд.: Настольный словарь для справок по всем отраслям знания / Под ред. Ф.Толля и В.Р.Зотова. Приложение. Спб., 1866. С.383.

[5] В частном письме 1853 года, где он называет его... словом из лексикона "аптекарей" ("en pyroscaphe, comme dirait le pharmacien"). См.: Trésor de la langue française. Dictionnaire de la langue du XIX^e et du XX^e siècle. (1789-1960). V.14. P., 1990.

[6] Виргинский В.С. Роберт Фултон. М., 1965. С.102-104.

[7] Свиньин П.П. Американские дневники и письма. М., 2005. С.326-327.

[8] Наблюдения Руского в Америке. 1) Описание Стимбота (парового судна.) // Сын Отечества 1814, ч.16, NN 36 (5 сент.) - 37 (10 сент.).

[9] Стимбот на Неве // Сын Отечества, 1815, ч.24, N 38, 16 сент.

[10] Пробные поездки бердовского парохода в Кронштадт совершались еще в августе того же, 1815 года (Виргинский В.С. Роберт Фултон. М., 1965. С.236).

[11] Первая поездка на пароходе из Петербурга в Кронштат и обратно в 1815 году. Морской Офицер. Ноября 6. 1815 // Сын Отечества, 1815, ч.26, N 46 (12 Ноября).

[12] Брандт А.А. Столетний юбилей пароходного дела в России. Пг., 1917. С.1. Позднейший историк флота отнесся к этой атрибуции с разумной осторожностью: Данилевский В.В. Первые русские пароходы // Морской сборник, 1941, N 1. С.61. В 40-х годах Рикорд, уже в чине адмирала, станет... председателем Комитета по строительству пароходов для Балтийского и Каспийского флотов (Виргинский В.С. Ук. соч. С.238).

[13] Особенно выразительно эта ситуация выглядит в "Русском Инвалиде": в N 68 от 25 авг. печатается заметка "О паровом судне", в N 74 от 15 сент. - "Дополнение к статье о паровом судне", а в NN 70, 72 и 75 от 1, 8 и 18 сент. - статья "О богатстве языка и переводе слов", за подписью К[ритик]. Тем самым, акт языкотворчества, который состоится в ноябре в чужом, и даже враждебном ему "Сыне Отечества", - предвосхищается, готовится уже... в "Русском Инвалиде"!

[14] Вместо него был запоздало предложен фантастический, никогда не бытовавший в этом значении вариант... "паровик". См.: Словарь Академии Российской по азбучному порядку расположенный. Ч.4. Спб., 1822. Стлб.798.

[15] Санктпетербургские ведомости, 1816, N 35, 2 мая. Второе прибавление.

[16] Там же, 1815, N 36, 4 мая; 1814, N 37, 8 мая; 1813, N 36, 6 мая. Регулярные рейсы для перевозки пассажиров из Петербурга в Кронштадт существовали уже в 1805 году (Виргинский В.С. Ук. соч. С.216).

[17] О Пароходах // Санктпетербургские Ведомости, 1817, N 32, 20 апр.; N 42, 25 мая; N 44, 1 июня.

[18] Второй пароход был построен Бердом на своем заводе на Гутуевском острове в 1816 году (Брандт А.А. Ук. соч. С.1; Виргинский В.С. Ук. соч. С.237).

[19] О Экзамене в Царскосельском Лицее // Санктпетербургские Ведомости, 1817, N 39, 15 мая.

[20] Сын Отечества, 1817, ч.37, N 17 (27 Апреля). С.199-200. То же: Санктпетербургские Ведомости, 1817, N 33, 24 апреля; Русский Инвалид, 1817, N 94, 25 апреля.

[21] Паровой бот на Неве // Дух Журналов, 1815, ч.6, N 36 (ценз. разр. 6 сент.).

[22] О Пароходе // Русский Инвалид, 1817, N 140, 19 июня.

[23] Цит. по: Виргинский В.С. Начало парового судоходства в России. М., 1948. С.37.

[24] Письмо к приятелю о наводнении бывшем в С.-Петербурге 7 ноября 1824 года. Θ.Б. // Литературные листки, 1824, ч.4, NN 21-22, 23-24. Перепечатано в составе кн.: Берх В.Н. Подробное историческое известие о всех наводнениях, бывших в Санктпетербурге. Спб., 1826. Цит. по: Пушкин А.С. Медный всадник. Л., 1978. С.107-108.

[25] Стихотворение Барбье цитируется в переводе П.Г.Антокольского.

[26] В 1814 году находившийся в командировке в Англии известный академик И.Х.Гамель информировал Академию Наук и правительство об успехах применения там силы пара на водном транспорте (Виргинский В.С. Роберт Фультон... С.230).

[27] Наблюдения Русского в Америке (Письмо А.Ф.Лабзину.) Филадельфия, 2 Марта 1812 года // Вестник Европы, 1812, ч.64, N 14. С.115.

[28] О соотношении рукописной и печатной редакции книги Свиньина "Опыт живописного путешествия по Северной Америке" (Спб., 1815) см. также наши замечания в экскурсе об участии Баратынского в редактировании одного из очерков, вошедших в эту книгу.

[29] Наблюдения Русского в Америке... С.115.

[30] В нашем экскурсе о литературном дебюте Баратынского указывается, что журнальная публикация очерков Свиньина в 1814 году сопровождалась историко-биографической заметкой, посвященной этим мотивам: изгнанию Наполеона из России, дальнейшей войне с ним на теорритории Западной Европы и даже... фигуре "шпиона"!

[31] Летопись жизни и творчества Е.А.Боратынского / Сост. А.М.Песков. М., 1998. С.229-230.

[32] Взгляд на Историю, как на науку. И.Средний Камашев // Вестник Европы, 1827, ч.156, N 19 (октябрь). С.202-203.

[33] Часть работ "И.Среднего-Камашева" была перепечатана в сборнике: Русские эстетические трактаты первой трети XIX века / Сост. З.А.Каменский. Т.2. М., 1974. Биографические сведения о его реальном "двойнике" приводятся в примечания О.Н.Золотовой к его рецензии на "Бориса Годунова" Пушкина в "Сыне Отечества" 1831 года (Пушкин в прижизненной критике. 1831-1833. Спб., 2003. С.362).

[34] Шлегель Ф. Эстетика. Философия. Критика. М., 1983. Т.1. С. 391.

[35] Исследовательница атрибутирует эту статью А.А.Крылову на том основании, что он зачитал ее на заседании Вольного общества словесности, наук и художеств 23 февраля 1822 года (Глассе А. Проблемы авторства В.К.Кюхельбекера // Русская литература, 1966, N 4. С.147).

[36] Разбор Херсониды, поэмы Боброва. Кр[итик] // Благонамеренный, 1822, ч.17, N 12. С.458-459.

[37] Виргинский В.С. Роберт Фультон. М., 1965. С.76, 82, 146-148, 152-154.

[38] Бобров С.С. Рассвет полночи: Херсонида. Т.2. М., 2008. С.216.

[39] Там же.

[40] Михайлов А.В., Попов Ю.Н. Примечания // Шлегель Ф. Эстетика. Философия. Критика. М., 1983. Т.2. С. 422.

[41] См.: Шлегель Ф. Эстетика. Философия. Критика. М., 1983. Т.1. С. 464. Т.2. С.421.

[42] Аврора, 1806, ч.2, N 3. С.240-241.

[43] Там же. С.241.

[44] Там же. С.243.

[45] Там же. С.237-240.

[46] "Начало работ Фультона над сооружением парового судна следует отнести к весне 1802 г. Уехав [...] на воды в Пломбьер, Фультон производил там опыты с метровой моделью судна, приводимой в движение пружиной" (Виргинский В.С. Роберт Фультон. М., 1965. С125).

[47] Срв. аналогичное полу-модернизирующее варьирование при использовании других библейских выражений - выражений, знаменующих противоположную грань всемирной истории, апокалиптических, - в заглавии произведений писателей 1920-х годов: "Жених полуночный" (1922) А.Яковлева (этот вид евангельское выражение приобрело в повести Пушкина "Пиковая дама") и "Жених во полуночи" (1925) Б.Пильняка (в действительности, евангельский стих, из которого заимствованы эти заглавия, звучит: "Се, Жених грядет в полунощи..."), "При дверях" (1920) того же Пильняка (в действительности: "Близ есть, при дверех").

[48] Панфилов А.Ю. Тайна "Красного перца": Булгаков в 1924 году. М., 2010. С.114-118; Тайна "Красного перца": Булгаков в 1925 году. М., 2011. С.77, 116-120, 193-197.



17 июня - 20 июля 2012 года