Проявлением критической рефлексии, акта осмысления бестужевской поэмы - стало не только содержание "Думы Святослава", но и композиция публикации обоих "телеграфовских" стихотворных отрывков в 1831 году.

Мы уже упоминали, что помимо "Думы Святослава" здесь появился еще один стихотворный текст, оформленный как отрывок из той же мифической "пятой песни" поэмы, но не имеющий, в отличие от первого стихотворения, самостоятельного заглавия.

Художественная логика появления двух этих отрывков, их связи между собой, образующей единый, становящийся понятным лишь при взгляде на каждое из них на фоне другого, замысел, - выявляется также лишь при осмыслении двух этих публикаций как проявления читательской и профессионально-критической реакции на появившиеся перед тем две главы поэмы Бестужева.

Рассматривая текст стихотворения "Дума Святослава" ранее, мы обратили внимание на то, что начинается оно - обрывом некоего предыдущего текста; упоминанием неких неизвестных читателю "тех пор", с которых для персонажа этого стихотворения - и получили начало описываемые им в своем внутреннем монологе переживания, взгляды и предчувствия:

С тех пор война, завоеванье,
И пламень сел, и битвы кровь -
Мое первейшее желанье,
Моя последняя любовь!...

Стихотворение было опубликовано в журнале ПЕРВЫМ, в 7-ом номере, и на что именно, на какое сюжетное содержание ссылается этот указательный оборот - выяснить было просто не из чего, за отсутствием какого-либо другого источника с изображением - того же "князя Святослава".

*      *      *

Второе же, безымянное стихотворение - было опубликовано месяц спустя, в номере 9-м. И, разумеется, искать ЭТОТ ИСТОЧНИК восполнения недостающей информации в нем - никому, ни современным читателям, ни последующим интерпретаторам этих "отрывков" не приходило в голову.

А между тем, в этом - заключалась очевидная ошибка: ведь в сохранившейся рукописи самого Бестужева, с которой печатались в "Московском Телеграфе" два этих стихотворения, - дело обстояло... прямо противоположным образом. Вторым шла - "Дума Святослава", а предшествовал ей - безымянный "отрывок".

И это, между прочим, служит проявлением, в свою очередь, - критической, читательской рефлексии автора поэмы "Андрей, князь Переяславский" над присланными ему неизвестным нам корреспондентом для утверждения (так мы представляем себе ход событий) двумя отрывками мнимого "продолжения".

Бестужев, в сделанной им и отправленной редактору "Моквоского Телеграфа" рукописной копии присланных ему (как мы предполагаем) на Кавказ, в Дагестан стихотворений, переменив местами расположение двух текстов - сделал единственно правильный вывод об их сюжетно-логической связи.

Потом, видимо, Н.А.Полевому подсказали, что отрывки, ради сохранения загадочного, криптографического характера публикации, следует напечатать - в перепутанном, изначально предполагавшемся их автором порядке. Но ЧИТАТЬ эти стихотворения, и воспринимать их, понимать их замысел, - нужно именно в той последовательности, в какой их прочитал и осмыслил - их первоначальный адресат, А.А.Бестужев.

Отрывок, напечатанный вторым, - и представляет собой описание инициального события, ПОСЛЕ КОТОРОГО герой второго стихотворения, "князь Святослав" - избрал себе судьбу какого-то вечного "демона" войны и стихийных бедствий. Причем стыкуются эти отрывки - именно проблемно-типологически, а не сюжетно-хронологически; в них действуют - совершенно разные герои, и второй из них - представляет собой лишь образец, тип такого события, которое МОГЛО БЫ обусловить жизненный (посмертный) выбор героя отрывка, напечатанного первым, "Думы Святослава".

Этот второй, пояснительный, комментирующий первый, отрывок застает заглавного героя поэмы Бестужева, князя Андрея почему-то... переодетым посреди вражеского стана, осаждающего его стольный город! -

В святой одежде пилигрима
Течет Андрей. На ложе сна,
Полусокрыта, полузрима,
Лежит окольная страна.
И потопляет крылья стана
Волна прозрачного тумана...

Он шел. Кругом синела степь;
Вдали уснувший стан военный,
И дым огней, и стражей цепь,
И стражей оклик повременный,
И бой копыт, и звон оков
Неукротимых жеребцов.
Бойницы близки: князь на воле...

Почему - тоже, в свою очередь, остается неясным, так как является романическим вымыслом автора и не может найти себе отражения ни в каких исторических источниках, за исключением несуществующих глав самой поэмы.

Быть может, автор представляет его - плененным во время битвы, которая, как следует из дальнейшего, только что состоялась? Совершающим побег? В пользу этого сюжетного решения, как увидим, есть данные - в основном тексте поэмы, в написанных Бестужевым первых двух главах. Но точно так же есть основания и для других догадок, на этот раз - в тексте самих этих "дополнительных" стихотворных отрывков.

*      *      *

В кульминационной части этого рассказа - и предстает картина последствий братоубийственной войны между русскими - сторонниками двух враждующих княжеских "партий": князь пробирается через поле только что отшумевшей битвы, усеянное телами погибших, как его сторонников, так и врагов:

...Но, медля в думе роковой,
Он ноет тяжкою тоской,
Пред ним вечерней битвы поле...

Едва луной озарены
Сверкают шлемы и кольчуги;
Тела во прахе и крови...
Теперь узнай и назови:
Кто недруги твои, кто други?..
Мечи в их раны вонзнены,
Впились в кровавые ножны;
И темный раб, и вождь избранный
Пробиты сталью троегранной,
К сырой земле пригвождены...

В его душе зреет негодование и семена мести, что предвещает - бесконечное продолжение этого самоубийственного противостояния. Об этом заставляет догадываться словно бы отражающее эти чувства, словно бы детонирующее их у созерцающего эту картину персонажа описание лиц убитых:

...Как после бури пень прибрежный,
Как вихрем сбитый виноград,
Во прахе юноши лежат:
Умчался жизни дух крылатый,
В очах последняя слеза,
Потусклы ржавчиною латы,
По лицам хладная роса,
Но дышит гневом их краса,
И затекли печатью крови
Укором сдвинутые брови.

Вот после этого герой второго стихотворения, если бы он был созерцателем этой картины (а он, конечно, был зрителем многих подобных картин!), и мог бы произнести слова, которыми отрывок "Дума Святослава" начинается: "С тех пор война, завоеванье... Моё первейшее желанье..."

И основное стихотворение этой дилогии, обрывочность которого восполняет этот эпизод повествования о судьбе Андрея Переяславского, "Дума Святослава" - в свою очередь, служит комментарием, выражением авторской оценки той национальной катастрофы, мгновенную зарисовку которой дает второй, вспомогательный отрывок.

Дает - с религиозно-символической точки зрения, с помощью религиозно-символической квалификации движущих сил этой национальной розни. Эта оценка - и запечатлена в том изображении загробной участи героя этого стихотворения, над которой, над художественной функцией которой в этом произведении - мы и задумались с самого начала.

*      *      *

И мы понимаем теперь, почему автору стихотворной дилогии 1831 года понадобилась актуализация того совмещения разных временных, исторических планов, потенциал которого мы находим уже в основном тексте поэмы Бестужева; превращения в современников - и киевского князя Святослава, и героя поэмы Андрея Переяславского, и их более отдаленного потомка Даниила Галицкого...

Он, позднейший собеседник первоначального автора поэмы, рассматривал эту коллизию - с точки зрения вечности; вечного возобновления одного и того же непреодолимого круга, из которого не имеют возможности вырваться участники событий всемирной истории. В том числе - и политических событий недавнего прошлого отечественной истории, середины 20-х годов XIX века.

Это продление горизонта художественного образа в иные исторические эпохи достигает, как мы знаем, у автора стихотворения "Дума Святослава" и нашего времени, ХХ века, преломляя все ту же коллизию сквозь призму "Стихов о Неизвестном солдате" Мандельштама, так же как и через предшествующие мандельштамовской поэме фантастические видения астрономического романа Фламмариона.

Заглавный образ поэмы - памятник Первой мировой войне, могила Неизвестного солдата в Париже - как бы предвещает изображенная во втором, безымянном отрывке 1831 года картина "братской могилы" у стен Переяславля.

В этом совмещении отдаленных по времени как в прошлом, так и в будущем исторических эпох была задействована и та неслыханная ГЕОГРАФИЧЕСКАЯ круговерть, благодаря которой, как мы уже ранее упомянули, Бестужевым и выстраивался план злободневных политических намеков в его поэме.

Впервые читая бестужевскую поэму, я просто - не мог поверить своим глазам и лихорадочно перелистывал справочники и энциклопедии, в надежде почерпнуть в них неведомую мне информацию, которая доказала бы, что изумляюсь я читаемому - исключительно вследствие своего невежества и что автор в своем повествовании создает полностью осмысленную и ни в ком, кроме меня, не вызывающую никаких сомнений картину.

Но - тщетно. Неумолимые страницы хранилищ научного исторического знания единодушно свидетельствовали мне, что того, в чем автор поэмы "Андрей, князь Переяславский" с невозмутимым видом и спокойной совестью уверяет своих читателей, - НИКОГДА НЕ БЫЛО И БЫТЬ НЕ МОГЛО. И я теперь понимаю, почему современные исследователи истории русской литературы - стараются по возможности избегать комментирования этой поэмы, а если уж решаются на это в безвыходном случае - то предпочитают тщательнее хранить о предмете своих научных пояснений молчание.

*      *      *

Сам автор, нарисовав в цитировавшемся нами письме Н.А.Полевому жалостную картину тюремных условий, в которых создавалась его поэма, - в известных нам уже прозаических заметках, опубликованных в "Московском Телеграфе" в 1832 году, извиняет этим обстоятельством недостаток имевшихся у него исторических сведений и "неточности", вкравшиеся по этой причине в его повествование:

"Нечего и сомневаться, что по духу времени и вкусу я был романтик до конца ногтей. Нечего и сказывать, что я хотел первую попытку свою вылить в историческую форму... Надобно было просеивать пепел русской старины, а, на беду, я жил тогда в чужой земле, без русских книг, даже без русских знакомцев. Перерывая в сумке памяти (которой крепостию не могу похвалиться), попался мне Андрей, князь Переяславский, проименованный Добрым... Раз, два - и повесть, носящая на себе это имя, вылезла из головы моей до половины, как Минерва из головы Юпитера..."

Хотя этому оправданию полностью противоречит ответ самого Бестужева в личном письме издателю "Телеграфа" Полевому на критические замечания в адрес поэмы, где он настаивает на своем превосходном знании отечественной истории, вплоть до таких мельчайших подробностей, как... обувь, которую носили эпизодически появляющиеся на ее страницах половцы:

"Изучение одежд и оружий всех народов было моей любимою главою, и потому позвольте вам сказать, что вы напрасно дивились, что мои половцы в "Андрее Переяславском" выехали на разбой в туфлях; обувь черкес и доселе не что иное, как туфли, и даже турецкие всадники, когда намереваются действовать пешком, то выезжают в туфлях".

Поэтому, кстати говоря, не следует придавать большого значения тем выражениям негодования по поводу публикации первой главы поэмы будто бы без воли автора, которые раздаются со страниц заметки 1832 года. Этому, уже в границах самой этой заметки, противоречит рассказ автора о судьбе рукописи написанных глав его поэмы:

"Впоследствии, пересекая Россию, чтобы отправиться в одну из дальних ее провинций, я отдал одной душевно уважаемой мной знакомой даме единственную черновую тетрадь, в которой заключались две главы "Андрея Переяславского" и некоторые отрывки следующих, как обломки вавилонского столпа, на котором хотел я спастись от потопа забвения, как летучий след моей пролетной метромании.

В одно прекрасное утро в 1828 году приносят ко мне "Московские ведомости", и что же?... Начитываю, что мой бескорыстный "Андрей Переяславский" напечатан и поступил в продажу! Если справедливо выражение, что люди падают с облаков от изумления, так это был я. Вообразите себе лунатика, пробудившегося посреди полного партера в халате и колпаке, и вы еще будете иметь не совершенную идею об авторе, которого в таком неприборном виде вывели в публику! Никогда не приходила мне мысль, даже в самом пылу стихотворной горячки, печатать неоконченную пьесу, не только едва набросанную главу ее... Какова же была моя досада, увидев себя так напечатанным!..."

Спрашивается: если бы Бестужев действительно не помышлял о публикации написанного произведения, то зачем же было ему - отдавать рукопись в чужие руки для сохранения при отправке в конце 1827 года на поселение в Якутск, а как показала ее дальнейшая судьба - и для пересылки столичным литераторам и журналистам?

*      *      *

Точно так же противоречит этот рассказ - и факту появления двух стихотворных "отрывков" 1831 года. Их, как известно, Бестужев прислал Полевому - уже из Дагестана, а между тем в приведенном рассказе он сообщает, что ВСЕ свои рукописи поэмы - он отдал "знакомой даме" еще в конце 1827 года, когда покидал Роченсальм, и о продолжении работы над ней - не помышлял.

Ясно, что два этих поздних стихотворения - должны были либо находиться среди этих ушедших из рук Бестужева рукописей: но тогда - он не мог бы... послать их Полевому в 1831 году. Либо - были ЗАНОВО СОЧИНЕНЫ КАКИМ-ТО ДРУГИМ ЛИТЕРАТОРОМ, причастным к тому кругу, из которого исходила в 1828 и 1830 году публикация бестужевских глав поэмы: именно так мы и думаем, и мотивируем этот акт до-сочинения - необходимостью дать сопроводительный комментарий главам, опубликованным анонимно.

И вновь, мотивировка появления этих текстов - как легко заметить, качественно отличающихся по своему художественному уровню от текста, принадлежащего самому Бестужеву, - дается в прозаической заметке 1832 года:

"Не то, чтоб я отрицал в этой повести все достоинства: в ней есть свежие картины, удачные сравнения, звонкие стихи, нигде не заимствованные мысли; смею сказать, что, если б я продолжал ее, остальные главы, возвышаясь занимательностию, могли бы искупить недостатки предыдущих; но все-таки я убедился, что в ней не было бы этой купности, этого целого, знаменующего физиогномию гениальных произведений, и бросил поприще, на котором не льстился опередить многих".

Появление двух этих "отрывков" должно было служить как бы наглядным подтверждением декларированного в этих строках поэтического совершенствования Бестужева в процессе дальнейшей работы над поэмой.

И вновь: если бы это было на самом деле так, то такое поэтическое возмужание должно было бы выразиться... в написании оставшихся глав произведения, и НЕ МОГЛО бы ограничиться лишь двумя, столь совершенными в поэтическом отношении отрывками!

Вместо этого, автор заметки - прямо заявляет, что такого уровня, как два этих стихотворения, поэтические тексты могли бы появиться у Бестужева - ЕСЛИ БЫ ОН ПРОДОЛЖАЛ свою поэму; что он (отдав свои рукописи той самой "душевно уважаемой даме") - отказался от какого бы то ни было ее продолжения; "БРОСИЛ ПОПРИЩЕ", на котором были созданы первые главы.

*      *      *

Вот наличие в прозаической заметке 1832 года всех этих взаимно противоречащих данных, на деле - позволяющих читателю реконструировать реальную историю публикации бестужевской поэмы, догадаться о составе причастных к этим событиям лиц, - и заставляет нас полагать, что и этот прозаический текст - является артефактом, имитирует авторство Бестужева, а на самом деле - из того же круга лиц и исходит.

Об этом - говорит стилистическое единство этого прозаического текста с двумя стихотворениями из "пятой песни" поэмы, которые он сопровождает. Единство это выражается - уже в изощренности намеков на реальные обстоятельства появления поэмы и художественную устремленность продолжающих и завершающих ее стихотворений: намеков, которые мы встречаем в приведенных нами фрагментах этой прозаической заметки.

Признание в недостаточной "КРЕПОСТИ памяти", которым автор заметки оправдывает исторические ошибки повествователя, - служит указанием на место первоначального заточения Бестужева, "Форт Славы" - КРЕПОСТЬ в финском городе Роченсальме, где писались первые главы его произведения. А дальше, как увидим, при характеристике уже написанной поэмы - обыгрывается перемещение ее автора из Роченсальма на другой конец страны, в ССЫЛКУ в Якутск.

Но здесь же, в этом же самом пассаже - злободневно-актуальная наполненность этого сочиненного осужденным политическим заговорщиком текста сопровождается намеком - на аналогичную ситуацию потрясения основ государственного строя России; но ситуацию - служащую... дальнейшим развитием событий 1825 года, о которых вспоминает сам Бестужев, их отдаленным последствием.

А именно - русскую революцию 1905 года. В связи с этим в этом пассаже - и возникает аллюзия... на два поэтических сборника Андрея Белого, содержание которых тесно связано с событиями первой русской революции.

Автор заметки 1832 года говорит о том, что Бестужев, чтобы определить исторический материал для своего произведения, должен был "просеивать ПЕПЕЛ русской старины". А из дальнейшего продолжения этой фразы, после того как сообщается, что материал этот не мог быть почерпнут ни из книг, ни из бесед с другими знатоками русской истории, - выясняется, что "пепел" этот хранится у Бестужева... в "сумке" - "СУМКЕ памяти".

И тем самым, в тексте звучат не только названия двух будущих книг А.Белого 1908 и 1909 года, "Пепел" и "Урна", одно произнесенное прямо, другое - упомянутое с помощью аналогии, но и - обыгрывается смысловая связь между ними, составлявшими первоначально одну книгу, - заложенная самим поэтом:

"Пепел" - книга самосожжения и смерти; но сама смерть есть только завеса, закрывающая горизонты дальнего, чтоб найти их в ближнем.

В "Урне" я собираю свой собственный пепел, чтоб он не заслонял света моему живому "я",

- согласно собственному пояснению Белого в предисловии ко второй из двух этих его книг.

*      *      *

Перечисляя в заметке 1832 года недостатки поэмы Бестужева, на которые обратили внимание при появлении первых ее двух глав журнальные рецензенты, автор дополняет их ошибками, которые остались незамеченными критиками. В числе их есть и незначительные погрешности, но и такие - которые принадлежат к самой сердцевине криптографического замысла автора поэмы, и следовательно - могут быть "замечены", то есть осознаны в их подлинной художественной функции, лишь при условии постижения читателем этого замысла.

И в этом у автора заметки 1832 года - проявляется то же рефлектирующее, комментаторское отношение к двум главам бестужевской поэмы, которое мы уже неоднократно замечали в двух стихотворных "отрывках" 1831 года.

В частности, в заметке говорится о том, что Бестужев в своей поэме "перепутал"... ДВА ДРЕВНЕРУССКИХ ГОРОДА ПЕРЕЯСЛАВЛЯ - тот, который находился вблизи Киева и в котором в действительности правил герой его поэмы князь Андрей Владимирович, и - "город Переяславль", который находится... на изрядном удалении от древнерусской столицы, в низовьях Дуная:

"Г-да журналисты вытянули ее [поэму] на миг из Леты своими вопросительными удочками... но никто не заметил важного промаха моей памяти, что я, Бог весть за какую вину, сослал Андрея, князя наднепровского Переяславля, ПОД КАРПАТСКИЕ ГОРЫ, НА ДУНАЙ. Не желая накликать на себя большой грозы, я притаился..."

А первая глава самой поэмы предваряется пояснительным замечанием, в котором так и говорится:

"Действие происходит ВБЛИЗИ НАДУНАЙСКОГО ПЕРЕЯСЛАВЛЯ или в самом городе..."

И в самом деле, в тексте повествания автор поэмы ясно дает понять, что... НЕ СЧИТАЕТ ее действие происходящим на территории того Переяславского княжества, правителем которой ее герой в действительности был.

В изложении событий в поэме звучит мотив - ДАЛЬНЕГО СТРАНСТВИЯ, которое пришлось совершить послам киевского князя Всеволода, чтобы достичь столицы непокорного "переяславского князя", и о котором, конечно, речи не может идти, если требуется попасть из Киева в Переяславль. Но вот только, КУДА, в какую землю они в результате этого долгого странствия прибывают, - об этом нужно говорить особо.

*      *      *

Мы хотим пока обратить внимание читателя только на то, что упомянутые авторы примечаний бесстужевской поэмы в изданиях и 1960-го и 1961 года никак не поясняют этот автокомментарий Бестужева. А следовательно - это, указанное в прозаической журнальной заметке отождествление двух совершенно разных городов, принадлежащих двум совершенно разным национальным государствам, - ими молчаливо предлагается считать ЕДИНСТВЕННОЙ ГЕОГРАФИЧЕСКОЙ ОШИБКОЙ, допущенной Бестужевым в его поэме!

А между тем, уже в стихотворном вступлении к поэме, цитировавшемся нами в связи со случаями упоминания в ее тексте имени Святослава, - мы слышали нечто ТАКОЕ, что поневоле должно было заставить насторожиться наш слух.

Приведем же эти строки еще раз, чтобы наконец, ВПЕРВЫЕ за всю историю изучения бестужевской поэмы, - отдать себе отчет в том, чем в них следует искренне возмущаться:

Не раз меня мечта моя носила
В край Галича, на рóскошный Дунай...
Святслава честь и царство Даниила -
О, северным мечом добытый край!...

- обращается автор... к МЕСТУ ДЕЙСТВИЯ своей поэмы.

Да, хорошо: Карпатские горы, Дунай, "меч Святослава"... Это - действительно места походов знаменитого великого киевского князя Святослава Игоревича, ради имени которого была затеяна рассмотренная нами игра в самой поэме Бестужева, а затем была продолжена и завершена - в 1831 году автором стихотворения-послесловия к ней "Дума Святослава".

Бестужев (или кем бы ни был написавший за него прозаическую заметку с объяснением истории возникновения и публикации его поэмы) честно признался, что (якобы) перепутал два называвшихся (якобы) одинаково города, два Переяславля.

В этих же стихотворных строках мы слышим и другое, также не вызывающее у нас возражений: те же Карпатские горы, и... "край Галича", "царство Даниила".

Но, если мы теперь попытаемся СОЕДИНИТЬ две эти естественные, на карте органически сочетающиеся внутри каждой из них пары географических пунктов между собой - то мы и придем в то состояние глубокого, ничем не преодолимого недоумения, о котором я сказал, делясь воспоминаниями о своем читательском опыте, и которое, однако, кажется, самым фантастическим образом никогда еще не посещало ни одного историка русской литературы, обращавшегося к поэме Бестужева.

*      *      *

Река Дунай, в своем нижнем течении, располагается по ЮЖНУЮ сторону Карпат; Галицкое княжество - с СЕВЕРА той же горной гряды. И каким образом два этих совершенно различных, удаленных друг от друга и самой природой четко разделенных между собой географических региона - могут составлять... ОДНО И ТО ЖЕ МЕСТО ДЕЙСТВИЯ литературного произведения, этого мне не сумел объяснить ни один географический, ни один исторический справочник, ни одна географическая карта (предполагается, очевидно, что для современной научной истории литературы эта планетарная загадка - не сложнее бинома Ньютона!).

Точно так же, никто и никогда не пытался объяснить, почему правитель Переяславского княжества Андрей (пусть и перенесенный по какой-то невероятной жюль-верновской, паганэлевской рассеянности в нижнее течение Дуная) - мог оказаться НА ТРОНЕ ГАЛИЦКОГО КНЯЖЕСТВА, В КАЧЕСТВЕ ПРЕДШЕСТВЕННИКА НА "ЦАРСТВЕ" КНЯЗЯ ДАНИИЛА!!!

И если читатель думает, что это такая же эпизодическая "ошибка" предисловных строк бестужевской поэмы, как и "перенесение" из будущего, из следующего столетия во времена розни Ольговичей и Мономашичей самого князя Даниила Галицкого, - то он глубоко заблуждается.

Этот чудовищный, вопиющий географический анахронизм, на который как один человек, словно бы по приказу, закрывают глаза всё новые и новые поколения специалистов-литературоведов, не говоря уже о рядовых читателях А.А.Бестужева, - старательно, добросовестно выдерживается автором на всем протяжении первой главы его поэмы.

Уже в ближайших строках - начальных строках первой картины первой главы - мы читаем:

Пылая зноем, полдень сонный
Лежал над Русию Червонной.
Прильнула тень к подножью скал
Уединенного Карпата...

Да еще, чтобы кто-нибудь не сослался на недостаток у него исторических знаний, который мог бы позволить ему не заметить продолжающегося здесь абсурда, при первой публикации главы к этим строкам было сделано ученое примечание:

"От Червена [в числе других западных городов впервые присоединенного к Руси Владимиром Великим. - А.П.] произошло имя Червенной России, которую иностранцы обратили в Красную. Сей в нашей истории достопамятный город есть ныне простое селение и называется Чернеев, близ Холма [город, построенный Даниилом Галицким и сделанный им своей столицей. - А.П.] на юг. См. "Истор. госуд. Российск." Карам., ч. 1, стр. 444".

Таким образом, местом действия, которое, напомним, в прозаической преамбуле только что было обозначено как "надунайский Переяславль", вновь объявляется... северо-восточное Прикарпатье.

*      *      *

Именно там, среди городов Галицкой земли, по соседству с Галичем, Червеном и Холмом, под сенью Карпатских гор, и должен располагаться, по представлению автора поэмы... город Переяслаль, откуда землей этой правит заглавный герой поэмы!

А для того, чтобы убедить читателя в том, что несуществующий на этой сцене действия ни в каком своем виде, ни северном, ни южном, Переяславль - действительно является в то же самое время... "надунайским", - в следующих же строках первой главы об этой "Червоной Руси" сообщается следующий интересный географический факт:

...И под огнем полдневных стрел
Путь византийский опустел.
Склоняясь влево над потоком
С нагория к Дунаю, он
Идет в величьи одиноком
От дальных Киева сторон.

И наконец, чтобы не возникло никаких сомнений в том, что именно на этой, разъезжающейся, как две дрейфующие материковые плиты, в сторону севера и юга географической сцене - появится заглавный герой поэмы, князь Андрей Переяславский, - в следующих строках уточняется местонахождение двух других, уже эпизодических ее персонажей:

Но что за путник над курганом,
Склонясь на боевой топор,
Плечо под буркою с колчаном,
На тихий путь наводит взор?
Кто сей другой...
К земле приникнув головою?
Быть может, обоúх ловцов
Поутру выманила травля
Из ближних стен Переяславля?...

И такая абсурдно-головоломная, фантастическая, словно бы возникшая после постигшей планету Земля космической катастрофы, композиция несовместимых между собой географических пунктов - поддерживается на протяжении всего повествования первой главы поэмы Бестужева!

Хребта Карпатского вершины
Пронзали синеву небес,
И оперял дремучий лес
Его зубчатые стремнины.
Обложен степенями гор,
Расцвел узорчатый ковер,
Развитый по низу долины...

- сообщается о подъезжающем к стенам стольного города Переяславля посланнике киевского князя Всеволода в пятой картине первой главы.

*      *      *

Дальше, в соответствии с характером описываемого в пятнадцатой картине стихийного явления, и вовсе начинается какая-то лихая географическая свистопляска, нацеленная на то, чтобы шокировать осведомленного читателя или поиздеваться над читателем неосведомленным или боязливым:

Всходила туча громовая
Над тихой Галича страной,
И закипел поток Дуная
Под Переяславской стеной.
Как бранный щит, в крови омытый,
Запало в тень светило дня,
И одичалые граниты
Вдали сверкают без огня.
Олень, испуган крыльев шумом,
Прянул с перуновой скалы,
И на челе ее угрюмом
Слетелись горные орлы;
Бушует бор, ущелье воет,
И вихорь цепь Карпата роет,
И гром катится вдалеке.

Это, между прочим, тот самый фрагмент, из дальнейших строк которого будет ЦЕЛИКОМ заимствована начальная строка знаменитого лермонтовского стихотворения 1832 года "Парус".

Но мы можем обратить внимание и на то, что это же - тот самый фрагмент, в котором отразилась строка произведения, из которой, в свою очередь, будут заимствованы знаменитые слова, характеризующие заглавного героя поэмы Лермонтова "Демон": "И на челе его высоком не отразилось ничего".

Первые строки процитированного отрывка ("Всходила туча громовая Над тихой Галича страной...") - явно напоминают собой... начальные строки поэмы Пушкина "Братья Разбойники" (уже заглавные буквы названия которой - подсказывают, что она является не чем иным, как... пародией на издателей знаменитого в пору ее написания альманаха "Полярная Звезда", где ее долго отказывались публиковать, - автора нынешней поэмы Бестужева и казненного к этому времени Рылеева):

    Не стая воронов слеталась
На кучу тлеющих костей,
За Волгой, ночью, вкруг огней
Удáлых шайка собиралась...

Но здесь же, в этом отрывке поэмы 1828 года - затем мы читаем и строки ("И на челе ее угрюмом Слетелись горные орлы"), в которых звучит окончание первой части другой "южной" поэмы Пушкина, "Кавказский пленник":

...Таил в молчанье он глубоком
Движенья сердца своего,
И на челе его высоком
Не изменялось ничего.

И это - те самые строки, которые затем повторит по отношению к своему "демоническому" герою, слегка видоизменив их, Лермонтов.

*      *      *

Таким образом, автор приведенного отрывка, реминисцируя строки пушкинских поэм, в том числе и те, которые будут заимствованы Лермонтовым, - тем самым продемонстрировал свою осведомленность о том, что тем же поэтом - будут щедро использоваться и упомянутая нами, и другие строки поэмы Бестужева (целые последовательности их перенесены в отроческие, в том же 1828 году сочинявшиеся поэмы Лермонтова "Кавказский пленник" и "Корсар"; см.: Лермонтовская энциклопедия. М., 1999. С.57; автор статьи о Бестужеве В.Э.Вацуро ни словом не упоминает, однако, пушкинско-бестужевской строки из поэмы "Демон").

И эти пушкинские (авто?)реминисценции в интересующих нас, с нашей точки зрения, местах бестужевской поэмы - вырванные, так сказать, "с мясом" из литературного контекста, перенесенные - вместе с тем органическим, творческим их развитием, которое они получат у пушкинского продолжателя, - заставляют нас догадываться о том... КЕМ ИМЕННО был внесен весь этот географический "упорядоченный хаос" (то есть "хаос" - осмысленный, специально препарированный для передачи ценной исторической информации) при публикации первой главы поэмы "Андрей, князь Переяславский".

Они играют роль - своеобразной "авторской" подписи; могут, если исследование бестужевской поэмы получит когда-нибудь подобающее ей продолжение, рассматриваться в качестве претендентов на таковую.

И обо всем этом, повторю, - хранят гробовое молчание оба комментатора бестужевской поэмы в изданиях "Библиотеки поэты" 1960-го и 1961 года.

А ведь та историко-географическая "неточность", которая была указана автором заметки от лица самого Бестужева и о которой читатель хотя бы осведомлен из ее текста, публикуемого в том и другом издании, - бледнеет... по сравнению со вторым крупнейшим искажением исторической действительности, с безмятежным, эпическим спокойствием преподносимым читателю автором в своей поэме!

И следует отметить, что эта вторая деформация географической реальности - характеризует лишь текст первой главы поэмы.

Из всех скандально сталкивающихся с названием города Переяславля географических терминов в тексте второй главы, изданной в 1830 году журналом С.Е.Раича "Галатея", - останется только ОДИН, тот самый, о котором сообщит в своем признании автор прозаической заметки 1832 года, а именно - Дунай, на берегах которого будто бы стоит, "наднепровский" в действительности, Переяславль.

*      *      *

Все так, как сказано в заметке "Московского Телеграфа": автор поэмы действительно представляет себе описываемый им Переяславль - находящимся на берегах великой восточноевропейской реки:

...И на возврат течет Андрей
В толпе, над радостным Дунаем...

"...Князь! Всеволод, Олега сын,
Великий князь и властелин,
И обладатель Руси целой...
Он хочет знать, зачем с Дуная
Тобой одним до сей поры,
Обычай предков презирая,
К нему не посланы дары?..."

"...Пленен забавою жестокой,
Не поведу я в край далекой
Красу дунайских ратных сил
Искать безвременных могил..."

"...Все так, но что же будет,
Когда мой князь к тебе прибудет
Конями выпоить Дунай..."

Но этим - "география" второй главы поэмы и ограничивается.

И даже о Карпатских горах, "под" которыми, как справедливо напоминает автор заметки 1832 года, протекает Дунай и прячется от историков действительно существовавший когда-то, во времена Святослава, Переяславль "надунайский", - в тексте второй главы ни словом не упоминается.

Эта географическая реалия явно появилась в тексте поэмы Бестужева - вместе с "Червонной Русью", в качестве такой же, как город Галич, детализации ее географии и в качестве... своего рода "буфера", призванного СЛИТЬ эту территорию воедино - с дунайскими землями, находящимися по другую сторону тех же Карпат.

Тут уже, как говорится, опускаются руки и немеет ум, и мы хорошо понимаем состояние бедных комментаторов "Библиотеки Поэта", у которых - просто язык не повернулся, чтобы - хотя бы УПОМЯНУТЬ об этой, очередной "неточности" давшего себе полную волю совершать мировые перевороты повествователя-декабриста.

И это вопиющее игнорирование реальных историко-литературных ФАКТОВ, допускаемое современными исследователями, - является яркой демонстрацией беспомощности их перед загадкой ХУДОЖЕСТВЕННОГО ЗАМЫСЛА бестужевской поэмы.