- Здравствуйте, Сергей Алекс... - начал было Трепов, зайдя в кабинет, и тут взгляд Московского обер-полицмейстера прикипел к знакомой папке из красной кожи с золотым тиснением, - ... верой и правдой, Ваше Высочество... Императорское...
Он рванул ворот мундира, ставшего внезапно тесным, и залепетал в своё оправдание какие-то совершеннейшие нелепицы, пристойные разве что мелкому чиновнику, выслужившемуся из поповичей, и пойманному на взятке самым подлым образом. Полицмейстер и сам понимал неуместную отвратность своих слов, но не находил сил остановиться.
- Ваше... отслужу, Ваше Императорское Высочество! Верой и правой всю жизнь, как отчичи с дедичами... бес попутал... лукавый...
Сергей Александрович неспешно курил тонкую пахитоску, наблюдая за былым любимцем и фаворитом взглядом энтомолога, узревшего интересного жучка. Взгляд этот, полный задумчивого интереса к будущему экспонату коллекции незадолго до уморения эфиром, был страшнее любого разноса.
' - Мене, текел, фарес ' - дурным мотыльком билось в черепной коробке Московского обер-полицмейстера.
- ... верой и правдой, Ваше Императорское Высочество, - вытянулся Трепов, не обращая внимания на тягучую боль в груди, - не корысти ради...
Несколько минут спустя он вышел из кабинета на ватных, подгибающихся ногах, постаревший разом на десяток лет.
- Мне бы воды, голубчик - прошамкал Дмитрий Фёдорович обезвоженным ртом, просительно повернув голову к секретарю Великого Князя.
Секретарь, красивый молодой человек, затянутый в мундир от лучшего портного, сидящий на нём, как лайковая перчатка, ожёг полицмейстера брезгливым взглядом, и лишь скривил красивые полные губы, оторвавшись на миг от полировки безупречных ногтей. Еле уловимое движение подбородком в сторону графина...
... и Дмитрий Фёдорович, собрав остатки гордости и самоуважения, вышел из приёмной. Стараясь не глядеть ни на кого из опасения встретить ещё раз эту брезгливость, он сел в экипаж, погрузившись в нерадостные мысли.
' - Чортов мальчишка, - простонал он мысленно, - а так ведь всё хорошо начиналось, так славно! Полномочия, фонды, доверие... не оправдал. А ещё - папочка, название которой несколько...
Трепов застонал сквозь зубы. Вот что? Что заставило его собственноручно (!) подписать её, как 'Дело о повешенном Императоре'!?
Тонкий английский юмор, вот только у нас не Англия, а самодержавие! И нет бы после исправить начертанное, но положение фаворита Великого Князя казалось незыблемым. Этакая лёгкая фронда человека, которому дозволено больше прочих. Как это сейчас не к месту...'
В управлении Дмитрий Фёдорович заперся в кабинете, распахнул окно, и жадно вдохнув полной грудью холодный воздух, провалился в обтянутое тонкой кожей кресло, распластавшись выброшенной на берег Чёрного моря медузой. Боль в груди не проходила, а в голове снова и снова эти унизительные минуты. Жалкие попытки оправдания перед Великим Князем, брезгливый взгляд секретаря, этого надушенного лощёного юнца...
Обер-полицмейстер резко пресёк свои мысли, принявшие вовсе уж не верноподданническое направление. Он потёр виски в попытке прогнать начинающуюся мигрень и бесконечные сцены, где раз за разом... но попытка оказалась неудачной.
В открытое окно влетела поздняя осенняя муха, вяло жужжа и бестолково тыкаясь в прозрачное стекло. Прекратив попытки, она направилась вглубь кабинета, хозяин которого следил за полётом насекомого с болезненным любопытством.
Встряхнув головой, отчего мигрень отозвалась басовитым ударом колокола, уверенно поселившись в костях черепа, Трепов нашарил в ящике стола кокаинницу, и втянул ноздрями щедрую понюшку. Сугубо для стимуляции мыслительного процесса!
Головная боль отпустила, отступила тревожность. Подумав, Дмитрий Фёдорович сделал ещё одну понюшку, и в голове стало совсем легко и кристально ясно.
Отдав несколько распоряжений, он сел в кресло, и...
- ... разрыв сердца, - констатировал медик, стараясь не косится на открытую кокаинницу, - на почве переутомления.
Распоряжения, отданные обер-полицмейстером, пусть даже и ныне покойным, обязательны к исполнению. В меру своей компетентности и служебного рвения, чиновники Департамента МВД начали свою работу.
Одни - не раздумывая и не пытаясь ухватить мысленно саму суть задания, выполняя приказ с точностью до запятой. Другие - с инициативой, способной в период междувластия как вознести на самый верх, так и низринуть в пропасть. Третьи просто замерли, не торопясь исполнять приказ и прикрывая бездеятельность бюрократией.
Винтики Государственной Карательной Машины начали свою работу, сдвинув с места надсадно чадящий механизм, слепо завертевшийся на месте. Бюрократический Молох затоптался на месте, поводя невидящими глазами и трясясь в эпилептическом припадке из-за противоречивых действий отдельных винтиков.
Не понимая происходящего и остро чувствуя отсутствие Вожака в седле, Молох яростно ревел пастями распоряжений, постановлений, служебных инструкций и полномочий. Химера МВД не понимала, что происходит, но отчаянно пыталась быть полезной своим создателям.
Первая глава
Падаю в облака лицом вниз, раскинув руки крестом и не сдерживая восторженного длинного вопля. Несколько бесконечных, восхитительных секунд туманного безвременья, я пробиваю их, и передо мной - Земля во всём великолепии!
Облепленный каплями влаги, срывающейся вверх, я наслаждаюсь каждой секундой свободного падения и потрясающим видом. Наркотики? Алкоголь?? Секс?!
Небо! Иссиня-синее вечное небо, и я в нём, несущийся к Земле метеором. Бесконечные секунды единения с миром и собой. Секунды, когда ты понимаешь так много о себе и о жизни. Вот они, моменты просветления! Йога, медитации, молитвы... всё тлен по сравнению с полётом.
Рву за кольцо, хлопок, и меня дёргает вверх, раскрывается крыло параплана, которое ощущается продолжением собственного тела. Огромное тканевое крыло за спиной распахиваются во всю ширь. Ощущаю себя ангелом, спускающимся с Небес на грешную, но такую прекрасную Землю.
Бесконечные минуты управляемого парения, и этот необыкновенный вид на поля, леса, ленточки дорог и ниточки мостов, а вдали скорее угадывается, чем виднеется Бордо. Ни одна передача, ни одна камера мира не передаст этого чуда в полной мере. Только так, шагнув с Небес.
Вертя головой с закреплённой камерой, не забываю и о стропах параплана. Сделав несколько кругов, приземляюсь неподалёку от условленного места, и начинаю собирать крыло.
Напоследок я ещё раз оглядываюсь на строения аэродрома, последний взгляд в Небо...
... и я клянусь себе, что когда-нибудь оно станет моим - полностью и безоговорочно. Пока - крыло параплана, потом придёт черёд и уроков пилотирования. А потом, может быть не очень скоро...
- ... Небо будет нашим! - говорю я вслух, садясь на постели. В голове угасают обрывки сна, в памяти остаётся только вид Земли с высоты, да тоска по Небу. И твёрдая уверенность, что я - смогу!
- Сорбонна, университет Париж-юг, факультет механики и автоматизации! Я могу! Смогу...
Сжимаю яростно кулаки, убеждая сам себя... пока глухо. Тренированный ещё в прошлой жизни мозг... или сознание? Не знаю... Я не вспоминаю науки, к сожалению - просто легче даётся. А ещё память, в которой занозой сидит, что однажды - было!
Встав с постели, прошёл босыми ногами по дешёвому гостиничному ковру, вытертому ступнями тысяч и тысяч постояльцев, остановившись у окна, на котором ещё виднелись следы ночного дождя. Раздёрнув плотные шторы, бездумно глядел несколько минут с высоты третьего этажа на улицы Нижнего Новгорода, потихонечку просыпаясь.
Посетив клозет, приоткрыл форточку, и в номер ворвался свежий воздух, принеся с собой звуки и запахи улицы. Грохот тележных колёс по булыжной мостовой, цоканье копыт, шорканье дворницкой метлы, окрики разносчиков и свист городового. Городская симфония как есть.
Продышавшись, начал неспешно суставную гимнастику, пробуждая и прогревая организм. Затем повторил комплекс более энергично, и как завершение разминки - бой с тенью, с упором на технику, а не резкость.
Разогревшись окончательно и порозовев, сделал два десятка берпи, и встал на руки, касаясь стены босыми ногами. И - р-раз... голова коснулась ковра, руки начали выпрямляться. И... - два...
Часом позже, закончив упражняться в калистенике , влез под душ, подставив лицо упругим струям воды. Ополоснувшись, сделал воду почти кипятковой, на грани нетерпёжки, а потом ледяной. И снова, снова... Вылез бодрый и голодный, так што даже и не шибко вкусный гостиничный завтрак встречен был моим желудком 'на ура'.
За минувшее лето я как следует прочувствовал профессию репортёра, объездив с десяток городов по поручению редакции. Интересно, но...
... уверенно могу сказать, что это не профессия мой мечты. К сожалению. Есть толика таланта... да, именно толика, я не люблю обманываться, раздувая собственную мнимую значимость.
Статьи мои интересны скорее новизной и необычностью подачи, чем блистательной журналистикой. Перехватят, скопируют стиль, и што останется? Умение перескочить через забор, пробраться в охраняемое... куда-то-там, да на равных говорить с мутными личностями? Полезные навыки, и как довесок к репортёрству вполне значимы, но и не более, чем довесок.
В чистом виде я состоялся разве что как фельетонист и карикатурист, што как бы и здорово для четырнадцатилетнего парня, но всё же не верх карьерных мечтаний.
За спиной моей виднеются доброжелательные тени дяди Гиляя, Чехова, Посникова и других гигантов. Такой себе удачливый сорняк, выросший под сенью могучих деревьев.
Возможно, я слишком критичен к себе, да и если рассуждать здраво - на добротный средний уровень мастерства я таки вышел. Нужно только совершенствоваться, оттачивать навыки...
... но особо не хочется. Не моё. Получается, и буду стараться ради самоуважения, но не моё. Альтернативы же - нет, ну или возможно - я её не вижу.
С некоторой снисходительностью меня воспринимают как репортёра, подразумевая тени за спиной. Я - продолжение дяди Гиля и прочих Настоящих. Половинчатая эмансипация, проклятый возраст!
Пока в профессии, я взрослый. Почти. Шаг в сторону, и просто - странноватый подросток. Заработанные деньги и связи в расчёт берутся, но... возраст.
Репортёрские корочки будто добавляют мне года этак два-три в глазах собеседника. Много больше дают, чем серьёзные не по годам глаза, высокий для моих лет рост и неплохой разворот плеч.
Меня где-то там признали серьёзные и уважаемые люди, и пока это признание есть, со мной можно разговаривать всерьёз. Почти.
Мало кто способен говорить, отринув условности указанных в документах годков, без ноток снисходительности - настоящей или вынужденной, принятой под давлением общества. Есть оглядочка, есть...
Наверное, именно поэтому я так легко сошёлся с жидами, у которых под налётом цивилизованности остался прочный фундамент ветхозаветности. А потом, в Палестине - с арабами, друзами, курдами. У народов сих в подкорке прописаны другие параметры взрослости. Не возраст, а умение зарабатывать, содержать семью, сражаться.
После Палестины особенно тяжко такое принимать. В тех диких местах честнее всё, и даже европейцы смотрят не на бумаги, а на человека. А здесь душно. Как плитой могильной придавили, и дышится через силу затхлым воздухом.
Встряхнувшись, выбросил из головы упаднические мысли, да и пошёл собираться. Грех жаловаться-то, Егор Кузьмич! Три годочка тому думал, што б пожрать, да не шибко тухлово, а ныне - эвона, ремесло репортёрское не для тебя! Зажралси!
Хучь ково из Сенцово спроси, так не глядя поменяется со мной, и рад-радёхонек будет, Богу молиться до конца живота своево. Жрать сытно да вкусно, спать мягко, одеваться по-господски, уважение от обчества иметь, да не думать о дне завтрашнем, аки птахи небесные. И счётец в банке такой, што и детям на не думать останется, даже и не один! А? Не щастье ли?!
А тут - мысли упаднические! Скушно, душно, уважения не хватает.
Ничево, Егор Кузьмич, ничево... Живы будем, не помрём, а там - на тебе университеты Сорбонские, и Небо... Небо будет нашим!
***
Сойдя на Ярославском вокзале, сходу выглядываю носильщика, завертев полтину в поднятых над головой пальцах.
- Куды изволите велеть, сударь? - материализовался рядышком степенный носильщик в чистом холщовом фартуке, при окладистой бороде, и как полагается на столь ответственной должности - тверёзый.
Не успев ничего сказать, замечаю троицу полицейских, возглавляемую ажно цельным участковым приставом , и понимаю - за мной. С учётом немалого чина пристава с самой што ни на есть канцелярской бледной рожей, всё очень серьёзно.
- Егор Панкратов? - торжествующе произносит запыханный пристав, явно пренебрегающий в последние годы любыми видами физической нагрузки.
Помощник околоточного надзирателя и городовой старшего оклада , пребывающие при нём, держат верноподданнически-дуболомные выражения широких лиц. Сугубо в рамках инструкций.
- Егор Кузьмич Панкратов, - поправляю его снисходительно, отчего на лице полицейского пробегает нескрываемое раздражение , а в глазах фельдфебеля, вот ей-ей - смешинка мелькнула!
- С кем имею... - пауза, и ярко выраженная игра интонациями и лицом, - честь?
На лице запыханного пристава катнулись желваки, и выражение из торжествующего стало болезненно-задумчивым. Фельдфебель же, не поменяв верноподданного выражения лица, и не сменив положение членов ни на миллиметр, ухитрился показать, што он прикомандирован при сём... с кем честь имеют. Но отдельно!
' - Высокие отношения!' - мелькает в подсознании.
На лице носильщика тоскливая досада от потерянного времени, и неизбежной почти свидетельской нудоты. Я ему даже немного сочувствую... но себе больше.
В пролетке меня стискивают с боков едва не вываливающиеся унтер с фельдфебелем, што значит - я опасен и склонен к побегу. Фыркаю нервно... да, знать бы сейчас - за что именно арест, что инкриминируют?
Может - ерунда, какую дельный адвокат развалит прямо в участке, а может, и серьёзно всё. Гляжу задумчиво на сидящего напротив пристава, да примеряюсь этак... и чево он потеет-то?
***
- ... всю Палестину пешочком, - токовал Евграф в избе у старосты, наливая утробу самонастоящим чаем, да вприкуску с сахарком, - всю земелюшку святую.
- Вот этими вот самыми ноженьками, - вытянул он ноги в истоптанных, многократно зашитых ботинках из-под лавки, и полюбовался на них, шевеля носами обуви, - к каждой святыне приложился, да не по разу единому.
- Погодь, - остановил ево староста, - што за земляк-то?
- Ась? - паломник заморгал растерянно, непонимающе глядя на мужика, - Земляк-то? Да Егорка! Важный стал, барин как есть! Если б не окликнул, так и не узнал бы!
- Охти... - старостиха осела квашнёй, едва нащупав руками лавку, и подтянув туда дебелый зад, - а мы-то...
- Погодь, - повторил мигом вспотевший староста, обтирая полившийся со лба пот рукавом, не глядя на подготовленное для чаепития полотенце, - ты тово... этово... не попутал? Егорка? Подпасок придурошный? Который фотографии...
- Охти, - повторил староста вслед за супружницей, - а мы-то... В люди вышел, значица. Фотографии-то, из Москвы ишшо... охти!
- Вышел! - закивал головой Евграф, щурясь умильно, - к самому патриарху вхож. И миня, значица, по-свойски в монастырь ночевать пристроил, к монасям грецким, дай ему Бог здоровьичка!
Паломник широко закрестился, и снова начал бесконечный и бессвязный разговор о Палестине, Сирии, посещении святых мест в Константинополе и своих ноженьках, истоптавших всю земельку.
- Так это, - начала разговор старостиха, - получается, што он и школу нам? А мы-то...
- Дык... выходит, што и так, - мужик запотел ещё больше, растерявшись окончательно.
- Тятя, - наморщив лоб, подал голос старший из сынов, допущенный до серьёзной беседы, - так может, написать ему? Письмецо?
- У-у... - промычал староста, зажевав бороду, и глядя вперёд невидящими глазами человека, с размаху сиганувшего в ямину с говном.
- Я так думаю, - продолжил ковать железо старостёнок, - што за спрос не бьют, и если это он наш...
Он замялся, но всё-таки выговорил, выплёвывая слова:
- ... благодетель, то... А, тять?
Вторая глава
- Имя, фамилие, прозванье? - скучным голосом интересуется полицейский писарь у стоящего передо мной побродяжки в пахучих завшивленных лохмотьях и опорках на босу ногу.
- Ась? - тот заморгал красными глазками с воспалёнными опухшими веками без ресниц, пока до его пропитово мозга пробирались слова служителя.
- Так ето... Пантелеймон, в честь святителя, - собрался наконец с мыслями мой духовитый сосед, - а фамилия нет, да и откуда? Из простых мы, вашество. Из тех ворот, што и весь народ, хе-хе! Толька шта я из тех, што настеж с самово малолетству как распахнулися, так никогда щеколды и не имали, хе-хе!
- Ето... так когда выпить зовут, на любое откликнусь, хе-хе-хе! - смешок дребезжащий, будто в баранье блеянье вплёлся перезвон сделанного детишками колокольчика из треснутой жести.
- Прозванье, - повторил писарь, поведя глазами на сторону. Городовой, стоявший в сторонке, сделал шаг, и с равнодушным выражением кирпичного цвета лица, всадил пудовый кулак в бок бродяжке. Кхекнув, тот начал было заваливаться, скривившись, но могучая рука дебелого служителя порядка подхватила за засаленный ворот, вздёрнув наверх.
- Так бы и сразу... х-хе... по-людски, - просипел побродяжка, держась за пострадавший бок, - Жжонкой люди кличут, а когда и Опитым, на всё отзываюсь. Пью, стал быть, всё што горит, к-ха!
- Имя, фамилие, прозванье, - писарь подымает на меня равнодушные выцветшие глаза с красноватыми прожилками.
- Панкратов Егор Кузьмич, мещанин города Трубчевска, што в Орловской губернии.
- Прозванье? - не поднимая головы.
- Нет, или я о них не знаю, - вру, и полицейские знают, што я вру, но облегчать им задачу не собираюсь.
Усадив меня на стуле и грозно шевельнув усами для острастки, городовой встаёт чуть в стороне, делая вид свирепый и не пущательный.
- На фотоаппарат... - певуче просит полицейский фотограф, - не моргать, сидеть смирно. Та-ак... снято! Теперь стоя фотографию.
Послушно встаю к ростомеру, после чего следуют фотографии - в шляпе и без. А сидя почему-то одна, без шляпы.
- Пять футов, два дюйма , - диктует служитель писарю, прикрывая зевоту рукой.
Бертильонаж , с прикосновениями нечистых пальцев к голове и лицу, замер аршином размаха членов.
- На тумбу пжалте, - тыкает пальцем-сосиской городовой в нужную сторону, обдав меня выхлопом копчёностей и водки, и я заступаю одной ногой на тумбу, изображая циркового слона, пока меряют мой размер обуви. Отпечатки пальцев, а точнее даже - ладоней. Прижать к пропитанной чернилами губке, прижать к бумаге... Служитель надавливает сверху на ладони, дабы отпечатки вышли возможно более чёткие. Ему откровенно скушно, казённая деловитость человека, навидавшегося всего и вся, не удивить ничем. Зево-ок...
Поданная тряпка, смоченная в пахнущей скипидаром жидкости, помогает решить вопрос с чернилами на руках, и вежливо-равнодушные полицейские сопровождают меня в камеру. Широкий коридор, щедро выкрашенный шаровой краской, обитые железом массивные двери с маленькими окошечками, забранными решёткой. Лязганье замков и беззлобный - для порядка - толчок в спину, и снова лязг засова, в этот раз за спиной.
Камера довольно-таки просторная, и неожиданно светлая. Напротив входа большое, давно не мытое окно под самым потолком, забранное частым переплётом и защищенное толстыми прутьями в клеточку. От двери до окна с обоих сторон широкие нары в один этаж, у самой двери параша без запаха - што значит, недавно вынесенная и отмытая. С другой стороны от двери - умывальник, ведро с чистой водой и эмалированная кружка - одна на всех.
А вообще - пахнет, и крепенько, несмотря на ощутимый сквозняк от окна. Немытыми телами, больными зубами и желудками, нестиранной давно одеждой и перегаром, вонючими босыми ногами и сохнущими на решётке портянками. Запах трущоб и нищеты. Запах Российской Империи.
- А хто ето такой в моём красивом пинджаке нарисовался? - радостно оскалился гнилыми зубами опухший от беспрестанного пьянства здоровенный детина с длинными сальными волосами, свободно лежащими на жирных плечах. Привстав, он развёл руки...
- Никшни, утырок! - пинок в поясницу опухлому, и тот, сделав несколько коротеньких шажочков, ушибается о соседние нары. А пинатель, улыбаясь искренне и дружески, уже соскакивает, протягивая мне руку.
- Здаров, Конёк!
- Здаров, Котяра!
Чуть вздёрнутая бровь, и ближайшие постояльцы спешно отодвигаются, освобождая место. Намётанным взглядом вижу, што самые серьёзные щуки в этом пруду - мы с Котярой. Прочие - вовсе уж шушера мелкая, даром што арестов за каждым, как блох на худой собаке.
Усаживаюсь, не чинясь, смирившись внутренне с неизбежными вошками-блошками. А куда деваться?
- Дык пошутил же, - бубнит тихохонько забившийся в угол детина, потирая поясницу, - так-то я смирён! Хто же знал...
- Никшни! - прилетает ему лёгонький, такой себе воспитательный тычок в бок, - Щитай, заново родился! Конёк, ён...
Привычно абстрагируюсь от тихого шипенья в паре метров от меня. Личность моя на Хитровке по неведомой для меня причине легендировалась, обросла странноватыми слухами и стала совершенно самостоятельным явлением. Такие байки иногда слышу об самом себе, што глаза сами пучатся.
- Херота какая-то, - повернувшись спиной к прочим, отвечаю одними губами на немой вопрос друга, - не успел с поезда сойти, как прямо на вокзале арестовали. Без объяснений - за што, собственно.
- Однако! - на грани слышимости, но эмоциональный посыл такой, што чуть не литаврами гремит. Чуть сощурившись, Котяра погружается в размышления, поглаживая подбородок с редкой юношеской щетинкой.
- Не, - произносит он наконец, - в душе не ебу... Ах ты ж... политика, ебёна мать! Ну точно, она!
- Ага...
Загрузившись основательно, обдумываю слова Котяры. А похоже ведь на правду, мать его ети! А это очень серьёзно, и очень для меня опасно.
В голову полезла вовсе уж чернота и пессимизм, што мне никак не нужно.
- Сам-то каким ветром в здешние Палестины?
- А... - Котяра поскучнел, - наладили на переговоры меж нашими и вашими об небольшой, но интересной панаме, а там кипеж с поножовщиной.
- Порезал ково?
- А... так! - он дёрнул плечами, не желая углубляться в подробности, ну да я не настаиваю. Захочет выговориться, так и да, а на нет и спроса нет.
Сбив щелчком наглово таракана, взобравшевося на ногу, начал рассказывать о палестинских приключениях, щедро разбавляя быть байками на восточный лад. Поскольку дела эти ни разочка не тайные, то говорю в полный голос за ради развлечения обчества.
- Живут же люди, - воспользовавшись паузой в рассказе, мечтательно проговорил тщедушный молоденький фабричный, заметённый в участок за очередную драчку после запоя.
- А тебе кто мешает? - резонно заметил Котяра, - Дети мал-мала дома сидят, аль старушка-мать плачет у окна, сыночку своево дожидаючись?
- Скажешь тоже, - робко улыбнулся фабричный, - я из приютских, кто ж мине ждёт?
- Тем более, - хмыкнул Котяра.
- Ага, - фабричный нахмурился и явно задумался, кусая тонкие воспалённые губы мелкими острыми зубами, - так значица, тёплышко?
- Вся зима - как наш сентябрь, - подтвердил я.
- Ага, - повторил паренёк, и замолк, жадно прислушиваясь к моим рассказам, покусывая губы и грызя костяшки пальцев.
Залязгала дверь, и на пороге появился рослый полицейский унтер, за которым в коридоре маячил мордатый ефрейтор с лицом, не искажённым самомалейшими признаками интеллекта.
- Панкратов Егор, на выход!
- ... а может, и действительно? - услышал я, выходя, - за-ради чево корячусь, если можно просто - как птаха небесная, по южным краям?
Давешний коллежский секретарь рассматривал меня с нарочито равнодушным видом, постукивая карандашом по столу и надувая щёки. В углу кабинета разместился вытянувшийся в струнку зверообразный городовой низшего оклада - из новичков, судя по излишней манекенности и пученью глаз в мою сторону.
- Ну-с... - полицейский офицер вперил в меня рыбий взгляд, приподняв правую бровь, - будем говорить?
- Говорите, - снисходительно разрешил я, перекинув ногу на ногу, и рыбеглазый надул щёки, сдерживая гнев. Выпустив воздух, он откинулся на спинку скрипнувшего под ним стула.
' - Не родной, - выдало тотчас напрягшееся подсознание, - не родной кабинет!'
Мысленно отметил это как нечто важное. Пока не понимаю, но подсознательно жду подвоха.
- Панкратов Егор... Кузьмич, - вытащив папку, начал он зачитывать, - он же Конёк, Шломо, Два Процента...
- Происхождение этих прозвищ не расскажите? - осведомился он многозначительно, вперив в меня суровый взгляд. Улыбаюсь ему безмятежно, хотя внутри далеко не... сильно не...
- Итак... - он отложил бумаги, поставил руки на стол и сцепил кисти, опёршись о них подбородком. Короткая игра в молчанку, и полицейский поменял метод.
- Что же вы, голубчик? Напрасно, напрасно... - он нацепил пенсне с простыми стёклышками, и стал похож на земского врача или учителя, под которых, очевидно, и решил мимикрировать, - полиция, голубчик, призвана оберегать покой верноподданных!
Сделав интересующийся вид, услышал прямо-таки воркованье голубя перед голубкой, и...
... - лишнево не наговорили, и слава Богу, - флегматично сказал пожилой Иосиф Филиппович, грузно усаживаясь в пролётку напротив меня, - дразнить полицию не следует, но помалкивать, покуда не приедет адвокат - тактика самая правильная.
- Владимир Алексеевич спохватился? - поинтересовался я.
- Да-с... - заулыбался адвокат, - есть, знаете ли...
Покосившись на извозчика, он замолк, и молчал так до самой редакции.
- Слава Богу! - обнял меня дядя Гиляй, крепко притиснув к животу, - Мне когда сказали, што тебя полиция арестовала прямо на вокзале, я места себе...
- ... вошки, - запоздало пискнул я.
- А? Пустое, - отмахнулся опекун, обнимая ещё раз, - Всё равно в баню с дороги, там и поговорим.
В Сандунах взяли семейный нумер для спокойного разговора, и после помывки, в перерывах между заходами в парную, я с подробностями рассказывал об аресте. Владимир Алексеевич, знающий в лицо едва ли не всех полицейских Москвы, только хмурился, мрачнел, да дёргал себя за усы.
- Дела, - наконец сказал он тягуче, и замолк.
- Это по закону у нас тишь, гладь и Божья благодать, - отдуваясь после выпитого залпом квасу, сказал закутавшийся в простыню Иосиф Филиппович, погрузившись в воспоминания, - Сравнить ежели с Британией, так мёд и мед - по законам ежели. Смертная казнь - событие такое себе редкое, што... Ну, не по пальцам, но десятки в год.
- А вспомнить ежели, што у нас есть и репрессии внесудебные, то на Британию с её жестокостями уже и не шибко покиваешь, - продолжил он после мрачной паузы, - Для репрессий политических никаких законодательных основ у нас и нетути. А репрессии есть.
- Сплошная натяжка законов на начальственное хотение, - закончил за него дядя Гиляй, помрачневший и будто бы даже постаревший, - самодержавное.
Вспомнились мне рассказы деревенских о том, как с артиллерией подавляют даже и не бунты, а просто волнения крестьянские. Как берут в штыки деревни, не оставляя в живых никого. Как стреляют, вешают... без суда, даже упрощённого, неправедного, военно-полевого.
И никакой потом статистики, никаких циферок в отчётах. Просто - умиротворение. Подавили волнение.
Вспомнилось... и до озноба, до скрипа зубов, до...
... ненавижу!
Третья глава
Проводив Саньку в Училище, а Наденьку в гимназию, пошатался бесцельно по квартире, да и сдвинул решительно мебель в гостиной, освобождая место. Татьяна выглянула из кухни на шум, и завздыхала сочувственно, не став ничего говорить, вопреки обыкновению. Постояла этак, прижав руку с полотенцем к склонённому набок лицу, да и ушла тихохонько назад, чувствуя бабьим своим нутром нехорошее моё настроение.
Гоню мысли прочь изнурительной тренировкой на выносливость, поглядывая то и дело на часы. Не хочу даже, но шея будто сама вздёргивается, а глаза косятся на циферблат.
Время тянется застывающей смолой, и каждая минута кажется часом. Не выдержав, решительно остановил ходики, и снова - физические упражнения, чередуемые связками ударов, разрывающих воздух.
Представляю при ударах ненавистные рожи - когда абстрактное нечто в орденоносных мундирах, а когда и вполне конкретные персоны. Вон... городовой под окном или вовсе - Величеств и Высочеств всем скопом. И по рожам - холёным, упитанным, высокомерным, право имеющим... которых знаю по продаваемым, навязываемым на улицах открыткам - чуть не до разрыва связок, до боли в мышцах.
Вымотавшись едва ли не до отказа ног и обморока от усталости, сполоснулся вяло под душем и пожевал подсунутый Татьяной пирог - несомненно вкусный, но здесь и сейчас отдающий почему-то жёваной бумагой и ватой.
С-суки! Не домашний арест даже, а 'постановление', которое попробуй ещё оспорь.
Это вроде как 'отческое вразумление' и 'нежелание портить судебными делами карьеру столь талантливому юноше', а на деле - жопа. Полная!
Не арест, а... выглядываю в окно и вижу фигуру городового, дежурящего у двора. И дворник, при всей ево ко мне основанной на подарках симпатии, и уважении к Владимиру Алексеевичу, бдит! Потому как по сути низший полицейский чин, обязанный по закону надзирать, свистеть и не пущать, а не только говно конячье убирать, да метлой мести.
Выход из дома - сугубо через разрешение, выдаваемое в полицейской управе, притом каждый раз - заново. Строго по нужде, которую необходимо доказывать в этой же управе.
Нарушать эти... предписания без большой необходимости рискованно. Судебная, а главное - внесудебная репрессивная машина самодержавия перемелет меня голодным Молохом, выплюнув остатки. Все возможности есть.
Будь я совершеннолетним, мог бы просто раствориться в городе, и через границу... да хотя бы в Австро-Венгрию. Габсбурги традиционно не ладят с Романовыми, привечая беглецов, тем паче денежных.
Пока я эмансипирован лишь частично, а несколько лет проводить на нелегальном положении или затевать сложные, дорогостоящие и де-факто безнадёжные судебные процессы из-за границы как-то не тянет.
Да и неприятности опекуну такой побег может доставить ни разу не шуточные. Несмотря на отсутствие судебных постановлений. Предписание! С-суки...
Маетно, тошно и зло, а время... ах да, ходики. Сверился с карманными, запустил часы в гостиной, да и сдвинул мебель обратно. Скоро Надя из гимназии придёт, Санька из Училища вернётся. Так-то он на месте обедает, но сейчас вроде как из солидарности и желания поддержать меня, приходит на обед домой.
На обед собрались всем домашние и ещё чуть-чуть сверху. Иосиф Филиппович, огрузнув устало на стуле, медленно ел, роняя слова.
- Добиваемся суда, - ложка отправляется в рот, обрамлённый седыми усами, несколько жевательных движений... - гласного и открытого.
- Главное сейчас, - пояснил дядя Гиляй супруге с дочкой, - перевести дело из русла внесудебного в законодательное. Гласный открытый суд - то, что нам сейчас нужно. Выбить все эти подпорочки постановлений, сорвать оковы безсудных предписаний!
- Все шансы, - закивал адвокат, поймав вопросительный взгляд Марии Ивановны. Он пожевал губами и добавил с некоторым сомнением:
- Не могу ручаться, но по всему выходит, што дело готовил покойный Трепов, - он закрестился при упоминании покойника, а Надя, напротив, поджала гневно губы, сцепив демонстративно перед собой кисти рук. Ну, мать ей потом выскажет...
Санька перекрестился с видом человека, узревшего своими глазами Божественное правосудие.
- Сам, или в его канцелярии, - Иосиф Филиппович еле заметно пожал плечами, и одними глазами показав Марии Ивановне на стоящую посреди стола супницу, и та, за неимением удалённой из гостиной Татьяны, поухаживала за ним, долив пару половничков, - сказать уверенно не могу, да по сути и неважно. Заторопились, или из-за отсутствия должного контроля допустили ошибки на каких-то этапах, не суть.
- На таран их брать, - бухнул тяжко задумавшийся опекун, зажав по-мужицки ложку в кулаке, - пока не спохватились. Суды, общественность, да даже...
Он подёргал себя за ус.
... - даже и полиция, - прозвучало без особой уверенности, - Новая метла, так сказать... да и неофициально могут... да-с, могут, потому как не все...
Опекун задумался, и на широкое лицо его выползла улыбка хулиганистого мальчишки, задумавшего какую-то нешутошную пакость.
- Я, наверное, не вернусь ночевать, - тихонечко предупредил он супругу и домашних, сызнова одеваясь на выход после обеда, - надо будет подёргать за кое-какие ниточки.
Чмокнув Марию Ивановну в уголок губ, опекун выскочил за дверь, догоняя адвоката.
- Ма-ам, - напомнила о себе Наденька, - девочки к вечеру ближе на чай придут, ты не против?
- Да помню, помню, - отмахнулась та, - Бога рада! Позавчера ещё предупреждала.
- Общественность будем поднимать, - как только мать удалилась, горячечно объявила Надя, схватив меня за руку, - ты знаешь, какие девочки у нас есть замечательные?!
Закивал ей с видом самым серьёзным и благодарным, хотя какая там общественность из гимназисток? Так... почувствовать себя причастными к чему-то...
... и так стало вдруг стыдно этой своей снисходительной взрослости! Девчонки, да. Могут немногое, но ведь пытаются же! Пусть пока скорее моральная поддержка, пусть... зато вырастут, по крайней мере, людьми не равнодушными.
- Ох, Надя, - обнял я её порывисто, - как же мне с вами повезло!
- Скажешь тоже, - заалела она, оттолкнув меня слегка.
- И неча обниматься, - неожиданно выговорил мне Санька, пока Надя скрылась на кухне, отдавать горнишной распоряжения перед приходом подруг, - с Фиркой вон...
... и как ухи заполыхали! Как засмущался!
- Ну а если и да!? - с тихим вызовом сказал Чиж, косясь на дверь кухни, - Сейчас нет, а вот потом...
Он окончательно засмущался, и я хлопнул его по плечу.
- Хороший выбор, брат!
' - Однако! - думалось мне, - Однако!'
И никаких больше слов и мыслей, только это словечко, да вся непростая ситуация с Санькой. Как-то оно всё сразу пошло, кувырком.