Парицкий Александр Соломонович : другие произведения.

Молитва (часть 2)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Диссертация
  
  Разработка уникального гидролокатора была моей первой серьезной самостоятельной работой. Я начал ее простым инженером-разработчиком, а закончил заместителем руководителя проекта. Последующие проекты я выполнял в должности руководителя и главного конструктора. Они, как правило, строились на основе первого проекта, который являлся как бы базовым для целой серии разнообразных приборов.
  Во втором проекте мы разработали комплекс для измерения из-под воды скорости ветра над поверхностью моря. Это была сложная система, измеряющая направление движения и высоту морских волн, а также толщину пузырькового слоя у поверхности воды, который косвенно характеризовал скорость ветра.
  Морские испытания прибора мы проводили на черноморской базе Акустического института академии наук СССР под Сухуми. Для предварительной проверки прибор поместили у пирса на глубине 5 метров. Неожиданно поднялся шторм. Прибор не успели извлечь из воды, и его разбило об основание пирса. Вода затекла внутрь корпуса и уничтожила всю электронику.
  После этого я в течение трех недель, в одиночку, полностью восстановил и настроил всю измерительную систему прямо в палатке на берегу моря. Это была тяжелая, изнурительная работа с раннего утра и до позднего вечера. Вот когда мне пригодился опыт разработки и настройки всех отдельных элементов нашего гидролокатора, обретенный в предыдущие годы.
  Восстановленный прибор установили в море на большой глубине в полукилометре от берега. Система проработала в этой точке в течение года и дала нам массу интересного экспериментального материала.
  Это была моя вторая успешная работа. По ее результатам в 1971 году я защитил диссертацию кандидата технических наук. Она была необходима, в первую очередь, из чисто материальных соображений. Я достиг инженерного "потолка" в 180 рублей. После защиты диссертации моя зарплата резко возросла.
  
  Дорина и Аня
  
  После всего пережитого с Дориной Поля ни за что не хотела заводить второго ребенка. А мне очень хотелось еще детей. В 1971 году она родила вторую дочь - Анну.
  Поля была душой нашей семьи. Ее задатки, ее свойства жены и матери постепенно раскрывались и формировались вместе с ростом семьи, детей. В бытовом отношении я всегда был крайне пассивен, с минимумом элементарных потребностей. Поля же, со своей стороны, являла собой источник целей и стремлений всей семьи. Она растила и воспитывала детей, создавала уют в семье, решала вопросы отдыха и всего нашего быта.
  Мне очень хотелось как можно больше угодить жене, и было досадно, когда я видел, что ей недостаточно того, что я мог предложить.
  Главная забота Поли в те годы, да и сейчас, была направлена на наших детей. Все им, все для них. Сейчас, пожалуй, на первое место среди ее интересов уже выходят внуки, а дети сдвигаются на второй план. Но Поля всегда была и остается поныне сердцем, мыслью, душой нашей семьи.
  
  Когда родилась Аня, Дорине было уже больше пяти лет. Это была живая и очень развитая девочка. Говорить она начала еще в годик. Наши соседи поражались тому, как быстро Дорина схватывает новые слова и легко произносит самые сложные фразы и выражения.
  - Дорина, скажи интеграл, дифференциал, синхрофазотрон, - хвасталась соседка перед школьными друзьями.
  И годовалая крошка легко повторяла за ней все эти мудреные слова.
  О Дорине в детстве можно рассказывать бесконечное множество смешных и печальных историй. Она у нас была большим любителем приключений.
  Как-то, весьма непродолжительное время, она посещала детский сад. Домой ее приводил обычно я. И вот однажды я спешу к детскому саду, чтобы забрать Дорину, и вижу, что в проходном дворе кто-то вынес погулять необычного зверька. Присмотревшись, я понял, что это крошечный кенгуру размером с кошку. Он сидел на траве, отщипывал травку передними лапками и отправлял себе в рот. Кенгуру в обычном харьковском дворе, случай крайне необычный.
  Я побежал за Дориной. Вот ей будет интересно увидать живого кенгуру прямо во дворе соседнего дома. Я быстро собрал ее, и мы вернулись во двор к кенгуру. Я подвел Дорину и говорю ей:
  - Смотри, смотри, Дорина, кенгуру гуляет.
  Она понаблюдала за зверьком без видимого интереса, а потом дернула меня за руку:
  - Папа, пошли домой.
  Разочарованный отсутствием у дочери каких-либо эмоций при виде редкого зверька, я повел ее домой, раздумывая над тем, почему это не вызвало у нее такой живой реакции, как у меня. Ведь я заметил кенгуру с большого расстояния, как только вошел во двор. Я сразу обратил внимание на необычное животное размером с кролика или кошку, которое срывало траву передними лапками. Мои размышления неожиданно прервала Дорина. Она возбужденно, с силой дергала меня за руку:
  - Папа, папа! - кричала она. - Смотри! Лошадь!
  По дороге понуро плелась лошадь, запряженная в телегу. Картина, на которую я не обратил ни малейшего внимания.
  
  Дорина, как мальчишка, постоянно попадала в разные переделки, доставлявшие нам множество хлопот.
  Как-то к нам пришли гости. Дорине они изрядно надоели, и она начала проситься во двор, покататься на качелях. Она была уже большой девочкой, лет четырех-пяти. Поля ни за что не хотела отпускать ее одну. А мне не хотелось оставлять гостей. Качели были рядом с нашим домом, и я настоял на том, чтобы она пошла сама.
  Через минуты пришла соседка и начала нас успокаивать:
  - Вы только не беспокойтесь. Ничего страшного не произошло. Просто... Дорина упала с качелей. Но все в порядке.
  На этих словах в квартиру вошла Дорина с окровавленным лицом, в грязном, залитом кровью платье. Какой-то пьяный мужик подошел к качелям, на которых была Дорина, и стал ее сильно раскачивать. Она не удержалась, вылетела и приземлилась носом вниз. У нее оказалась рассеченной губа. Мы схватили такси и помчались в институт неотложной хирургии. Там дежурный врач наложил на ее губу швы.
  Дорина вышла из операционного зала спокойная и очень гордая.
  - Во время операции я ни разу не заплакала, - заявила она.
  Наша маленькая девочка была твердой и стойкой, впору своей маме, от которой мне здорово досталось за тот случай.
  Но приключения ребенка на этом не закончились. Когда Ане было два годика, Поля с детьми отдыхала в деревне на берегу Днепра. В их дворе был колодец с воротом и ведром на цепи, которая накручивалась на барабан с помощью тяжелой металлической ручки.
  Поля хорошо знала страсть Дорины к исследованиям и приключениям. Поэтому в первый же день она подвела девочек к колодцу, объяснила устройство ворота, показала, как он работает, и как он может больно ушибить, и велела детям ни за что к нему не приближаться. Она дала Дорине покрутить ворот, чтобы та поняла, насколько это тяжело. Девочки вроде бы все поняли и пообещали к колодцу не подходить.
  Через неделю в деревне была свадьба. Поля одела девочек в нарядные белые платья и отправила посмотреть на веселье. Минут через пятнадцать в дом вбежала ревущая Аня, а за ней вошла Дорина, у которой все лицо и платье были залиты кровью. Кровь фонтаном била из ее головы. Сколько нужно было иметь сил, чтобы, увидав эту картину, не потерять хладнокровие! Крови было так много, что Поля решила - проломлен череп. Она повела девочку к колодцу и обмыла ее из ведра. Там выяснилось, что Дорина решила попробовать самостоятельно набрать ведро воды во дворе, где была свадьба, и, как и предсказывала Поля, получила ручкой ворота по лбу, но, к счастью, лишь сильно рассекла кожу на голове.
  Тем же летом, некоторое время спустя, Поля взяла девочек на экскурсию по Днепру. Они плыли на пароходе, чтобы посмотреть на плотину, электростанцию, шлюзы и понаблюдать за тем, как шлюзуются корабли. Но едва они взобрались на плотину, как Дорина оказалась в одном сандалике, второй упал в воду. Где, как и когда - непонятно. На этом их экскурсия закончилась. Все оставшееся время они искали магазин, чтобы купить какую-нибудь обувь.
  
  В возрасте восьми лет Дорина была уже полностью самостоятельной. Поля уходила на работу, а Дорина сама шла в школу, возвращалась домой, ела, мыла за собой посуду, делала уроки, постоянно звонила Поле на работу, отчитываясь о проделанном. Как-то она позвонила Поле и попросила не волноваться: в доме был небольшой пожар, но она его потушила и теперь все в порядке. Она разогревала котлеты, которые были в пластиковой миске. Миска воспламенилась, а от нее вспыхнула штора на окне. Начался серьезный пожар. Но Дорина не растерялась, схватила кружку с водой и залила пламя. После этого позвонила Поле и отчиталась.
  
  Как-то, когда Дорина была уже постарше, в пятом или шестом классе, мы отдыхали в Клементово на реке Ворскла. В том месте Ворскла необычайно красива и, я бы сказал, "по-женски ласкова". Ее воды, ее тенистые берега, обрамленные деревьями, постоянно вызывали у меня восторг и умиление несмотря на то, что это были необычайно трудные годы. А может быть, именно поэтому.
  Лето подходило к концу. Через день-другой - отъезд в Харьков. Мы вместе с друзьями решили отметить окончание прекрасно проведенного отпуска большим ночным костром.
  Поздно вечером несколько семей вместе с детьми собрались на берегу реки. Разожгли костер, пекут картошку, поют под гитару, беседуют, рассказывают разные истории, просто молчат, вслушиваясь в ночную тишину. Вокруг стоит кромешная тьма. Тихо, даже рыба не плеснет. Только цикады стрекочут да лягушки изредка подают голос. Тишину нарушает наше пение, негромкий разговор, смех, шипение огня. Умиротворенность вселенским покоем. В душе, хоть на время, улеглись тревожные мысли о будущем семьи, детей. Как хорошо хоть на час полностью расслабиться и забыть о том, что нас ждет уже завтра утром.
  Я целиком во власти этой тишины, покоя, влажного ветерка, потянувшего от невидимой реки, что всего в метре от меня. Я заворожен бликами пламени костра. Все приумолкли. Устали, отдались своим размышлениям.
  Мы сидим с Полей и Аней. Дорина, уже взрослая, всегда в стороне, не с нами, самостоятельная. В темноте нам ее не видать.
  Вдруг раздается громкий всплеск.
  - Что бы это могло быть? - спрашивает кто-то. - Уж не рыба ли - огромная, должно быть.
  Замолчали и прислушиваемся - не плеснет ли еще. Больно велика должна быть рыба, чтобы так плеснуть, прямо крокодил.
  И вдруг из темноты выступает силуэт чего-то неопределенного и потому страшного. Он движется прямо на костер. Раздается голос Дорины:
  - Мама, это я. Все в порядке. Не волнуйтесь.
  "Оно" подходит к огню. Все расступаются. Дорина, истекая водой, объясняет:
  - Я решила обойти вокруг костра. Но на пути оказалось дерево. Я решила обойти и его. В кромешной темноте сразу за деревом оказался крутой обрыв в реку. Я свалилась в воду. Но ничего страшного. Я не ушиблась, поплыла. Я слышала ваш вопрос о рыбе. Это я плеснула так громко, когда упала в воду. Чтобы вас не пугать, я решила не звать на помощь. Выплыла сама. Справилась.
  Она промокла с головы до ног. Мы снимаем с нее куртку, свитер. Бежим домой. Наш прощальный костер и волшебный вечер на этом закончились.
  
  Описывая этот случай, я вспомнил еще один момент из жизни, связанный с ночным происшествием на воде.
  Лето 1965 года. Мы с Полей в турпоездке по Грузии. Мы побывали в долине Боржоми, в Бакуриани, в верховьях реки Куры, в пещерном городе времен царицы Тамары, на чайных плантациях, в Тбилиси, Мцхете, Кутаиси, Гори. Наша последняя остановка - на турбазе в Сухуми. Живем в палатке. Мы истратили все деньги. У нас на руках лишь обратный билет на поезд до Харькова и три рубля - на постели и чай. Все рассчитано до копейки.
  И вот последний вечер. Мы с Полей выходим на берег, на пляж, попрощаться с ночным морем. На песке чья-то одежда, видимо, кто-то отправился поплавать. Вода очень спокойна. Мы сидим бок о бок, обнявшись. Молчим. Наслаждаемся прохладой и тишиной.
  Вдруг из темноты послышались какие-то странные клокочущие звуки. Кто-то захлебывается, стонет, кричит что-то неразборчиво. Наверное, человек тонет. Что делать? Я с любимой женщиной. Ее мнением обо мне я крайне дорожу. В голове мелькает: "Я плаваю неплохо. Но броситься сейчас в непроглядную темень моря, в эту черноту! Жутковато. Да и не видно ничего. Куда плыть? Что там происходит? Но медлить нельзя. Что после этого подумает обо мне Поля?"
  С этими мыслями я, в чем был, не раздеваясь, бросаюсь в воду, плыву в сторону звуков, кричу: "Держись! Еще немного. Я уже близко!"
  Через минуту ориентируясь по голосу я нахожу в темноте кричащего. Какой-то человек плещется в воде. Когда я с подбадривающими криками подплываю, он спрашивает:
  - Ты это мне?
  - Тебе. Как ты! Что с тобой? - говорю ему, задыхаясь от быстрого плавания.
  - Да все нормально. Я наслаждаюсь этой ночью, этим морем.
  - Чего же ты раскричался на весь пляж! Я думал, ты тонешь, просишь помощи! - восклицаю я с досадой и поворачиваю к берегу.
  Он произносит мне вслед какие-то извинения. Промокший, выхожу на берег. Но самое ужасное - мои часы "Победа", подарок Хаима по случаю окончания школы. Они прекрасно ходили, а теперь в них полно воды.
  Стаскиваю с себя мокрую одежду, кеды. Возвращаемся на турбазу. Развесив все на просушку, натягиваю на себя спортивный костюм и иду искать часовщика. Далеко за полночь. Но часовщик на боевом посту, работает в полную силу. Видимо таких, как я, любителей купаться в море по ночам в часах, на турбазе хватает. Отдаем часы на промывку - прощайте, три рубля. Так заканчивается этот наш последний романтический вечер в Сухуми. Домой мы едем без постели и натощак.
  А часы "Победа" Первого московского часового завода, выпуска 1955 года? Они все еще у меня. Я не ношу их, но храню как память. Они неплохо идут - спешат на минуту в сутки. Хорошие часы.
  
  Жизнь Метрологии
  
  Я успешно защитил диссертацию в институте Метрологии имени Менделеева в Ленинграде. Оппоненты и военпреды заказчика расхваливали мою работу за новаторский подход к решению целого ряда технических проблем - сходу, без специальной подготовки, когда поиск технического решения и конструирование прибора производились параллельно научно-исследовательской работе и часто дополняли друг друга.
  В ходе проведения работ мне приходилось много внимания уделять пузырькам воздуха в воде. Приповерхностный слой моря содержит много воздушных пузырьков, которые, как туман, прикрывают снизу, экранируют поверхность воды для звука, идущего к поверхности, внося ошибки в измерения.
  Пузырьки воздуха - это один из важнейших объектов исследования физических свойств океана, исследования характеристик распространения звука в океане на дальние расстояния.
  В моем случае пузырьки вносили ошибки в измерение профиля морской волны. Вот почему я уделял им много внимания. Именно в таких исследованиях и состояла главная "изюминка" моей работы в институте Метрологии. В любой обстановке, в любых условиях я пытался исследовать тот или иной неизвестный фактор, определиться с тем или иным белым пятном в физике моря, которое касалось моей области, работы моих гидролокаторов. Решение этих вопросов было необязательным. Но без их постановки и разрешения вся моя работа теряла элементарный вкус и превращалась в чистое ремесленничество.
  
  В лаборатории был небольшой гелий-неоновый лазер. Он лежал без дела, и лишь изредка, для развлечения, кто-нибудь включал его посветить коллеге в глаза, или ночью - на стену противоположного здания, чтобы подивиться необычайной направленности луча. Это была типичная игрушка для взрослых.
  Однажды, в поисках нового решения проблемы измерения профиля морских волн, я, направил свет лазера в нашу экспериментальную ванну, стоявшую в темном углу лаборатории. Лазерный луч в воде стал хорошо видимым на фоне темной воды. Я многократно наблюдал эту картину и даже, развлекаясь, прочерчивал в воде различные, хорошо видимые световые трассы. Но в этот раз я неожиданно для себя увидел в этом столбике света что-то совершенно иное. Меня вдруг "осенило": ведь он всегда начинается непосредственно у поверхности воды. В воде, благодаря различным включениям, свет лазера становится хорошо видимым по контрасту с воздухом, в котором он почти невидим. Следовательно, если направить лазерный луч в воду, можно точно определить координату его вхождения в воду, то есть координату водной поверхности в этой точке. Удивительно просто! Даже не верится.
  Столбик света легко регистрировать на фотопленке. Фотокамера с непрерывной протяжкой пленки фиксирует все эти изменения, вызванные волнением на поверхности. Первый опыт в лаборатории не только подтвердил мои предположения, но поразил обилием дополнительной информации о водной поверхности, сквозь которую производилось фотографирование. Поскольку эта поверхность покрыта рябью, то фотографируемый световой столбик искажается, а искажения приобретают систематический характер, соответствующий характеристикам ряби на водной поверхности. Таким образом, происходила регистрация не только координаты водной поверхности в точке, но и характеристик мелкой ряби в районе измерения. Можно было наблюдать, как изменяется рябь на различных участках морской волны - у вершины, на склонах, у подошвы и так далее. Совершенно неожиданно для себя мы получали массу информации о поверхности морской волны, которую никогда и никто до нас не получал. Эти данные открывали широкие возможности для анализа динамики морской волны и обмена энергией между водной поверхностью и ветром. Ведь рябь на поверхности волны есть прямой результат взаимодействия поверхности моря с ветром.
  И это еще не все. Яркость свечения столбика света определяется количеством пузырьков воздуха, встречающихся на его пути. Таким образом, новый метод давал информацию также о распределении пузырьков воздуха в воде по глубине.
  Такой своеобразный "лазерный разрез - сечение" поверхности моря, открывал перед исследователями дотоле неизвестный им мир "физической жизни", динамики морской поверхности. Потенциал его был огромным.
  В 1975 году в Севастополе, на симпозиуме по дистанционным измерениям морских параметров, я сделал доклад о первых результатах измерений новым методом. Все шло на удивление легко и успешно. Это был мой последний профессиональный симпозиум, в котором я принял участие в Советском Союзе.
  
  ...Стояла чудная крымская осень. В один из воскресных дней участники симпозиума отправились на экскурсию в винодельческий совхоз "Золотая Балка", известный своими марочными винами и великолепными сортами столового винограда.
  На трех автобусах нас привезли в расположение полевого стана совхоза и высадили для встречи с главным агрономом. Со всех сторон нас окружали виноградники, убегающие по склонам пологих холмов до самого горизонта. Перед нами находился пустой летний домик усадьбы совхоза, сплошь увитый виноградом. Это была "лидия", дикий для здешних мест виноград. Экскурсанты-ученые в ожидании агронома разбрелись по беседкам, пытаясь укрыться от горячего крымского солнца, которое припекало, несмотря на поздний сентябрь.
  Агроном все не шел. Заскучали. Перед нашими носами покачивались зрелые виноградные кисти "лидии". Вначале было как-то неудобно, но потихоньку мы начали осваиваться и по ягодке, по две отщипывать от висящих кистей. Время шло. Экскурсовода не было, а аппетит на дармовой виноград разгорался. Через какое-то время экскурсионная группа уже походила на стаю изголодавшихся птиц. Когда появилась оскомина и бурчание в животах, стали набивать виноградом имевшиеся в распоряжении сумки и кульки. В общем, беседки полевого стана совхоза основательно почистили. И было время для этого - с момента высадки "десанта" прошло больше часу. Мы потеряли всякую надежду на экскурсию.
  Но оказалось, что многоопытный экскурсовод из винодельческого совхоза все учел и тонко рассчитал. Через час совершенно неожиданно к нам подкатил "джип". Из него вышел представительный мужчина, отрекомендовался главным агрономом, извинился за опоздание и начал экскурсию.
  Он дал нам статистические данные по совхозу, рассказал о его успехах, о главных направлениях деятельности. Совхоз поставлял столовые сорта винограда правительству страны и жителям Москвы. Кроме того, здесь изготавливали лучшие сорта марочных вин, которые неоднократно завоевывали призы на международных выставках. Совхоз также производил несколько различных сортов вин и коньяков. После краткого введения агроном повел нас на плантации столового винограда.
  Недолгая прогулка по холмам, и мы попали на участок, где выращивался великолепный виноград "дамские пальчики". Увы, теперь, после часового склевывания сорной "лидии", нам оставалось только любоваться этим чудом природы. Наши челюсти сводила оскомина. Тем не менее, наиболее настойчивые и предприимчивые среди нас тут же опустошили емкости, заполненные "лидией", заменив ее "дамскими пальчиками". Но хитрость организаторов состояла в том, что на этом участке наша экскурсия вовсе не кончалась.
  Далее нас повели на следующий участок со столовым виноградом еще лучше первого, затем на второй, третий и так далее. А у нас уже совершенно не осталось места ни в желудках, ни в сумках для того, чтобы отведать или прихватить с собой все эти удивительные дары крымской природы. Теперь мы могли его пробовать только глазами, любоваться им. Мы ощущали себя лисами в винограднике.
  Вдоволь поиздевавшись над нами на плантациях столового винограда, агроном пригласил нас сесть в автобусы, и мы покатили на винзавод. В глазах ученых-океанографов вновь вспыхнул огонь вдохновения и надежды. Винзавод - это вам не виноградная плантация. Тут мы еще поборемся.
  Группу высадили во дворе завода, и агроном пригласил нас в давильный цех. Тут виноград загружают в огромные чаны-давильни и начинают длительный процесс превращения ягод в высококачественное вино. Весь народ собрался вокруг экскурсовода, внимая его рассказу. А он, не торопясь, со всеми подробностями, объяснял технологию изготовления вина. Я заметил, что толпа экскурсантов вокруг агронома начала таять буквально на глазах. Все незаметно куда-то исчезали. Когда мы подошли к последнему давильному чану, в группе оставалось не больше десяти-пятнадцати человек из доброй сотни людей, приехавших в совхоз. Где остальные? Куда подевались?
  Далее нас повели в цех по изготовлению коньяков. При переходе в следующее здание я заметил вдали стайку наших людей, вынырнувшую из одного отдаленного цеха и шмыгнувшую в другой. Сгорая от любопытства, я отделился от остатков группы, послушно бредущих за экскурсоводом, и присоединился к отряду "следопытов". Это были истинные искатели. Целью их поисков был "краник" с вином - место, откуда оно вытекает, где можно повернуть краник и налить вина.
  Они обошли уже несколько цехов безлюдного завода. Дело в том, что сезон начала производства вина из винограда нового урожая еще не начался, а прошлогодний виноград уже давно переработали, вино из него приготовили и разлили по бутылкам и бочкам. Наверное поэтому цеха завода были безлюдны. Но разве могут подобные пустяковые рассуждения остановить здоровый инстинкт поиска отважных исследователей морских пучин? Да ни за что!
  Группа энтузиастов самым тщательным образом проверяла все краники и задвижки пустых заводских помещений. Уже почти отчаявшись обнаружить хоть какой-нибудь винный капеж, мы набрели в последнем цеху на одинокую женщину, вырезавшую из алюминиевой фольги кружочки, предназначенные для украшения бутылок с шампанским.
  Все бросились к ней: "Где? Где краник? Скажи, не томи!" Но женщина лишь пожимала плечами: "Не знаю никакого краника". Тогда, потеряв надежду на сотрудничество одинокой труженицы винзавода, делегаты научного симпозиума вновь рассыпались по цеху в поисках желанного отверстия.
  Нужно сказать, что в отличие от других цехов, этот не пустовал. В нем стояли огромные баки, покрытые изморозью от охлажденного в их чревах содержимого. Но где же заветный краник? Краника не было нигде. Видимо, конструкция всех этих виноприготовительных сооружений учитывала вот такую неуемную страсть к вину тех, кто может оказаться поблизости от них, в цеху. Все краники из сосудов были убраны, а немногие оставшиеся - тщательно замаскированы.
  Наконец, смилостивившись над бедными учеными, сердобольная женщина указала на неприметное для непрофессионального глаза ответвление с небольшим и совершенно незаметным краном на конце. Да, это был он, столь долго искомый и такой желанный. Из него полилась тонюсенькая, в спичку толщиной струйка белого газированного вина. Но, Боже, каким же оно было холодным, просто ледяным. К нашей оскомине, набитой злополучной "лидией", моментально прибавилась страшная зубная боль от нестерпимо холодного вина, пить которое было невозможно. Да и как можно пить вино из крана?
  В ход был пущен весь изобретательский потенциал советской науки. Из фольги, с которой работала женщина, стали изготавливать, скручивать стаканчики и рюмочки для вина. Купальные резиновые шапочки, резиновые пляжные тапочки, все моментально заполнялось вином из крана, к которому выстроилась очередь из жаждущих и страждущих. Очередь была длинной и долгой, так как краник выдавал продукт весьма неохотно. Из любопытства я тоже встал в нее.
  Дождавшись своего череда, я подошел к крану и накапал из него немного вина в скрученную из фольги рюмку. Вино было таким холодным, что зубы заныли от нестерпимой боли. А в остальном это было обычное, совсем не примечательное игристое сухое вино. Познав вкус запретного плода, я вышел из цеха и устроился в прохладной тени в ожидании конца экскурсии.
  Обратно в Севастополь все ехали, нагруженные вином в самых разнообразных и необычных сосудах. Кто вез добычу в резиновых шапочках, кто - в резиновых тапочках. Другие везли расплескивающееся и протекающее вино в самодельных сосудах, изготовленных наскоро из фольги. Самые находчивые везли дармовое вино в желудках и еле держались в креслах раскачивающегося автобуса. Но все как один были необычайно довольны и веселы. Экскурсия в винсовхоз "Золотая Балка" явно удалась. Это была моя завершающая профессиональная встреча с советскими учеными.
  
  Когда в 1976 году я подал заявление на получение выездной визы в Израиль, сборник трудов Севастопольской конференции еще готовился к печати. Коллеги, возмущенные моим "антипатриотическим поступком", обратились в Высшую Аттестационную Комиссию с просьбой о лишении меня научных званий. Они также исключили из сборника докладов мои статьи, посвященные новому методу измерений и результатам его морских испытаний.
  К счастью, часть этих результатов я сохранил у себя. И поныне мне трудно оторвать глаз от тех старых экспериментальных записей. Они меня просто зачаровывают. Помните, как у Ломоносова: "Открылась бездна, звезд полна. Звездам числа нет, бездне - дна". Эти строчки как нельзя лучше описывают картину, которую нарисовали те первые и единственные эксперименты нового лазерного метода измерений морской волны. Они по-новому, совершенно необычно открывают исследователю необозримую бездну, содержащуюся в крошечном участке морской поверхности, и дают ученым новые неисчерпаемые сведения о динамике приповерхностного слоя моря.
  Передо мной открывались широкие просторы для научных исследований, разработок, открытий. Перспективы были блестящими.
  Но жизнь решила по-иному, и я навсегда оставил акустику, море, волны, физику океана и вообще науку. Встали иные задачи, иные проблемы, значительно более важные, чем физика моря.
  
  
  Часть третья
  
  БОРЬБА ЗА ВЫЕЗД
  
  Начало
  
  Как-то, в 1975 году, мне попался сборник речей и статей Владимира Жаботинского времен революции 1905 года. Я вчитывался в его статьи, вслушивался в его речи той далекой эпохи и неожиданно почувствовал, что он обращается непосредственно ко мне. 70 лет тому назад Жаботинский писал и говорил все это обо мне и для меня. Размышляя над произошедшим в ту ночь, я понял, что словами Жаботинского ко мне обратился сам Господь, как когда-то Он обратился к Аврааму, произнеся: "Лех леха!" - "Встань и уйди!" Это был блеск ослепительной молнии, оглушительный раскат грома, в котором я услышал: "Встань и уйди! Что ты тут делаешь!? Встань и уйди!"
  Пелена спала с моих глаз. Я очнулся, прозрел. Я оглянулся вокруг себя: "А действительно, что я тут делаю? Зачем все это?"
  Я активно занимался наукой и техникой. Я пассивно диссидентствовал, критиковал советскую власть на кухне, обсуждал с Дорой ее труды. Я много сил отдавал поддержанию материального благополучия семьи. А в это время кто-то уезжал. Какое это имело отношение ко мне? Да никакого.
  И вдруг устами Жаботинского: "Лех леха!" - "Встань и уйди!" И в это мгновение я вдруг понял, что все, что я до сих пор делал, все, во что я вкладывал столько энергии и сил, все это не то, не то! И мои работы на военно-морской флот, и мое жалкое кухонно-подпольное диссидентство, и мои бесконечные хлопоты о сиюминутном благополучии семьи.
  "Что я тут делаю? Чем я занимаюсь? Что ждет моих детей? Нужно кончать со всем этим! Встать и уйти!" Под утро мы с Полей закончили чтение Жаботинского убежденными сионистами. Принять такое решение для Поли было значительно труднее, чем мне, человеку увлекающемуся. Всю ночь мы обсуждали этот вопрос, ее и мои сомнения. Она боялась, что этот поворот принесет нам одни лишь несчастья. Но к утру все было окончательно решено.
  Да, мы вряд ли доживем до каких-то положительных результатов наших усилий в этом направлении, но мы должны сделать все возможное, чтобы нашим детям не пришлось пройти все то, что прошли мы с Полей. Это наш долг.
  Но одно дело - осознать необходимость радикального поворота в жизни, и совершенно иное - осуществить его на практике, перевернуть всю свою жизнь в возрасте 37 лет, когда за твоими плечами семья, двое малых детей и никакой перспективы выехать из страны. Мой босс, услышав о моем решении уехать в Израиль, воскликнул: "Да ты с ума сошел! Тебя никогда, я подчеркиваю, - никогда не выпустят".
  В то утро "новой жизни", а точнее - "нового мышления", я думал именно об этом: "Как быть? Как вырваться отсюда? Каким путем пойти?" Я зашел слишком далеко в своей карьере в Метрологии. Все проекты, которыми я руководил, шли с грифом "совершенно секретно". В 1975 году начался новый проект, еще более серьезный. Если раньше руководить очередным проектом меня назначала дирекция института, то на этот раз главным конструктором нового проекта меня назначили в Министерстве Обороны. Я, было, попытался отказаться от этой должности перед дирекцией института, но они восприняли мои невнятные возражения вполне нормально, в рамках своей административной логики, и повысили меня в должности, значительно увеличив зарплату.
  
  Совесть человека - это тихое, скромное представительство Бога в душе. Лишь изредка она проявляет себя, дает о себе знать: вручает "ноты протеста", в случае наших неблаговидных поступков, или "поздравительные телеграммы", когда мы ведем себя достойно, как подобает человеку, созданному по образу и подобию Бога. Есть люди, которые вообще не знают, что такое совесть, никогда не слышали о ней. Другие не могут шагу ступить без согласования со своей совестью.
  Совесть это линия связи непосредственно с Богом. По ней мы получаем звонок, когда зарываемся, выходим из элементарных рамок. У каждого эти рамки индивидуальны. Для одного это - убийство, для другого - нечаянно оброненное грубое слово.
  
  Я искал пути отступления. Как изменить ситуацию? Как уйти, куда уехать? Такие вещи ведь не делаются в одночасье. Нужно постепенно готовить почву, перестраивать взаимоотношения с людьми, менять круг знакомств, круг общения. Но на это уйдут годы! А где найти работу? Все начинать с нуля? Кто примет на работу человека с такими, как у меня, записями в трудовой книжке о должностях и званиях?
  Время шло, а я, приняв решение об отъезде, ничего для этого не делал. По-прежнему работал в Метрологии, жил все так же и там же. Но ситуация вокруг меня менялась. Меня повысили в должности, резко увеличили зарплату. Я стал получать деньги, которые впервые за все годы нашей семейной жизни дали нам с Полей чувство достатка.
  "Что же делать? Как быть с решением об отъезде? Может быть, не торопиться? Пожить хоть немного в достатке. Ведь так долго мы с Полей стремились к нему, добивались его. Пока я буду искать варианты, другую работу, новое место жительства, я могу продолжать работу в Метрологии. А почему, собственно, нет? Ведь я работаю там уже 12 лет. Ну, так поработаю еще годик-другой. Что изменится?"
  Но тут мой внутренний монолог неожиданно оборвал звонок по красному телефону, резкая нота протеста совести:
  - Так ты, оказывается, подонок! Ты, зная, что должен уехать, решивший на деле выразить протест этой власти, решивший спасти своих детей, дать им другое, лучшее будущее, ты продаешься за спокойствие, за зарплату, за положение, за должность? Э, да ты трус! Обыкновенный трус!
  
  Наверное, эти тирады звучат слишком патетически, но таким был откровенный разговор, который я вел со своей совестью. Я стал презирать себя за трусость и слабость.
  И все. Этого звонка было достаточно. Я тут же уволился. Через три месяца после повышения, так и не успев почувствовать вкус достатка, я оставил должность, зарплату, почести. Я пошел в отдел виз и разрешений (ОВиР) и подал официальное прошение о выездной визе на постоянное место жительства в Израиль. У меня не было никакой надежды ее получить, но я должен был официально и громко заявить о своем намерении. Я начал играть с Советской властью в открытую. Это произошло в июле 1976 года.
  Как и 13 лет назад, я вновь занялся поиском работы с нуля. За эти годы я приобрел друзей и знакомых. Но теперь я не мог воспользоваться их помощью, так как немедленно поставил бы их под удар КГБ.
  Мы с Полей понимали, что если и уедем из Союза когда-нибудь, то это произойдет в возрасте, который не оставит нам никаких надежд на успех в новом месте, - в Израиле. Но мы были обязаны сделать все от нас зависящее, чтобы вывезти наших детей. Пусть их начало будет уже там, в Израиле. А мы проторим им дорогу. Теперь это будет нашей основной работой. Такими словами мы объяснили свое решение самим себе и детям.
  Не знаю, насколько хорошо они поняли нас. Не знаю, насколько глубоко в то время мы сами осознавали, на что идем, и что нас ждет впереди. Но мы решили сделать этот шаг. В нашем положении нам могло помочь только чудо. А иначе наш поступок мог быть объяснен разве что безумием, общим семейным помешательством. Мы верили в чудо.
  Я очень хорошо помню свое душевное состояние тех дней, месяцев и лет после подачи заявления на выезд. Мне трудно передать словами совершенно новое мироощущение, возникшее в момент, когда я порвал со своим прошлым. Это было нечто схожее с ощущением невесомости, ощущением бесконечной свободы. Да, пожалуй, именно свободы, свободы духа.
  
  С раннего детства мы жили под гнетом миллиона правил и условностей - часто негласных, но весьма реальных, которые загнали наши души в узкие и жесткие духовные, психологические рамки ограничения и самоограничения во всем. Они вырабатывались на протяжении всей жизни советских людей в нескольких поколениях. И когда Брежнев заявил, что в Советском Союзе сформировался новый человек, он был весьма близок к истине: "Гомо советикус" - вот имя этого творения советской власти. "Гомо советикус" добровольно ограничивал себя в материальном и духовном отношении до крайнего аскетизма. Он не позволял себе никакой свободы мышления, никогда не выходил в своих мыслях за рамки убогих штампов социалистической пропаганды, ее лозунгов и определений.
  
  ...На крайнем севере Европы и большей части Сибири в земле на небольшой глубине залегает навечно промерзший слой почвы, который даже летом не оттаивает. Это "вечная мерзлота". Дух советского человека того периода был в состоянии "вечной духовной мерзлоты" - вот что такое "гомо советикус". И даже теперь, через 20 лет после начала "перестройки", большой процент населения Союза все еще находится в этом состоянии.
  И вот, в один из июльских дней 1976 года я вдруг почувствовал, как все во мне начало оттаивать. Наступила весна. Весна духа. Великолепное чувство радости, праздника, духовного освобождения охватило меня. Я превратился в свободного человека. Ко мне пришло совершенно новое восприятие окружающего мира, и я сохранил его в себе на протяжении всей последующей жизни.
  Взамен моей работы, зарплаты, моего прежнего "стабильного положения" советского человека я получил полное духовное раскрепощение и счастье быть свободным человеком. Это был какой-то непостижимый допинг, внезапно возникший во мне и действовавший на протяжении всех тяжелейших лет борьбы за выезд. Это был бесценный дар небес. Все годы ожидания заветной визы на выезд, труднейшее время заключения, я жил, боролся, поддерживал дух своей семьи, своих друзей и знакомых, опираясь на это свое внутреннее духовное раскрепощение, на эти крылья, подаренные мне Всевышним.
  Все проблемы, все трудности, которых стало в тысячи раз больше, чем прежде, отныне я встречал спокойно и даже с некоторой затаенной радостью. Ведь теперь это был открытый бой, который я навязал своему противнику, советской власти. Навязал совершенно сознательно:
  "Не хочу ничего вашего, ни должностей, ни работы, ни денег, ни идеологии. Я бросаю все это лишь для того, чтобы вы узнали мою позицию. Я знаю, что вы не дадите мне уехать, но отныне я больше не желаю играть с вами в вашу игру. "Иду на вы...""
  Разве это не открытый вызов, не демонстрация, не пощечина?
  
  Начался новый этап моей жизни - этап борьбы за свободу физическую, ибо духовное освобождение я получил в тот момент, когда подал заявление на выезд в Израиль.
  Нужно было кормить детей, а у меня была слишком "тяжелая" трудовая книжка. Но мне необычайно повезло. Случайно я наткнулся на объявление: "Требуются наладчики по лифтам". Пошел в лифтовую контору. Прикинулся непутевым инженером. Наладчики им нужны были "позарез". Никто не хотел у них работать - зарплата мизерная. Меня взяли, даже не взглянув в трудовую книжку.
  Одновременно через выезжающих "счастливчиков" и "ветеранов-отказников", такие тоже были в нашем городе, я пытался установить связь - сообщить о себе организациям, помогавшим тем, кто не может уехать.
  Я был уверен, что мне предстоит просидеть в "отказе" много лет. У меня не было никаких иллюзий на этот счет. Поэтому я считал необходимым известить Израиль и Запад о себе и о своей семье как можно подробнее. Я расценивал эту информацию как крайне необходимый "спасательный круг" для моей семьи на случай "кораблекрушения". На проводах в Израиль наших соседей я предсказал себе острую, продолжительную борьбу и тюремное заключение.
  
  Харьков в те годы только приоткрыл калитку на Запад, впускал иностранных туристов в небольших количествах. Это вам не Москва, где одних лишь сотрудников посольств и иностранных журналистов десятки тысяч. И за всеми приходится следить. На рядовых туристов сил уже не хватает. А в провинциальном Харькове каждый иностранец в диковинку. За ним следят хотя бы из "технического" интереса, для "натаскивания" сотрудников наружного наблюдения, для повышения их профессионального уровня.
  В своих попытках "выйти на связь", наладить контакты с Израилем, Западом, я использовал любую оказию: передавал сведения с теми, кто получал визы и уезжал, познакомился с отказниками, у которых уже были такие связи. Большие надежды я возлагал на московских отказников. Я знал, что в Москве иностранцев и туристов не так плотно опекают, и установить с ними связь там было намного легче, чем в Харькове.
  Через своего приятеля Мишу Лихта, да будет благословенной его память, уезжавшего в те дни в Израиль, я познакомился с москвичами Женей и Риммой Якир, прекрасными ребятами, с которыми мы вскоре подружились. К тому времени они были отказниками с двухлетним стажем - для меня "крутыми" ветеранами. Через них я познакомился со многими московскими отказниками, протянул в Израиль и на Запад немало ниточек связи. В свои приезды в Москву, если обстановка позволяла, я всегда принимал участие в работе научного семинара ученых-отказников Виктора Брайловского.
  А вокруг нас все время кто-то уезжал. Уехали наши соседи по подъезду, уехал Миша Лихт, уехали Герберы, Дора, мой брат Изя. Мои связи и переписка с Израилем укреплялись. Завязались знакомства с немногочисленными отказниками в Харькове. Пришли первые открытки от незнакомых мне евреев США. Это означало, что мое имя стало известно еврейским организациям.
  Дважды мне даже позвонили по телефону из-за границы. Во время второго разговора телефон отключили. Это была обычная практика КГБ. Телефоны были отключены у большинства активистов-отказников в Москве.
  
  Лирическое отступление
  
  Мой брат Изя всю жизнь считал себя неудачником. Не знаю, что склонило его к такому определению своей судьбы. Может быть, оно явилось результатом выпавшей на его долю восьмилетней службы в армии. А возможно, это было естественное проявление его характера и самооценки. Так или иначе, но он постоянно жаловался на свою жизнь. Вот почему, когда я решил для себя вопрос о необходимости отъезда и уже "сидел в отказе", а Изя как-то в очередной раз упомянул о своей несчастной судьбе, я предложил ему уехать в Израиль. Может быть, там ему повезет больше, чем здесь. Он загорелся этой идеей и попросил меня "организовать" ему вызов из Израиля. Я к тому времени уже был "специалистом" по вызовам.
  Обычно вызов приходил через месяц-другой после того, как его заказывали. Но тут шел месяц за месяцем, а вызова все не было. И я вновь услышал жалобы Изи на жизнь. Вот теперь ему не везет с вызовом. Все люди как люди, получают вызовы и уезжают. А ему и здесь полная невезуха. И действительно, прошло полгода, Изе отправили уже с полдюжины вызовов, но ни один из них до него не дошел. Я тоже расстроился, решил, что его наказывают из-за меня, и попросил, чтобы кто-нибудь из туристов привез приглашение для Изи в кармане. И вот, наконец, вызов доставлен в Москву. Я лично съездил за ним и привез брату.
  Он подал заявление в ОВиР и довольно скоро получил разрешение, а затем и визу. Они с женой тихо, быстро собрались. Я поехал их проводить. В Киеве у нас была пересадка на брестский поезд. До нее оставалось часов шесть, и мы отправились на экскурсию в Бабий Яр.
  Экскурсовод, молодая энергичная женщина, очень подробно и долго рассказывала о том, как немцы безжалостно уничтожали на этом месте подпольщиков, партизан, военнопленных. Я уже было подумал, что о евреях вообще не будет сказано ни слова. Но я ошибся. В какой-то момент своего рассказа она перешла к евреям. И тут ее голос изменился. Он стал сухим, строгим и деловым, как описание какого-то сложного технологического процесса.
  Она начала с распоряжения военного коменданта Киева, "который приказал всем евреям города захватить с собой все свои драгоценности, свое золото и свои бриллианты, и собраться в определенном месте. Евреи, взяв все свои драгоценности, свое золото и свои бриллианты, собрались в указанном месте. Немцы повели их к Бабьему Яру. На этом месте немцы приказали евреям сдать все свои драгоценности, свое золото и бриллианты. И тогда евреи начали сдавать немцам все свои драгоценности, золото и бриллианты. После этого немцы приказали евреям раздеться и расстреляли их. Одежду евреев они тщательно обыскали, с целью обнаружения спрятанных драгоценностей, золота и бриллиантов. Тела расстрелянных евреев немцы засыпали землей в овраге. Через год трупы евреев были извлечены из земли и сожжены, а их пепел просеян в поисках спрятанных евреями драгоценностей, золота, и бриллиантов".
  Рассказ был настолько подробным и технически сухим, что у меня сложилось полное впечатление, будто я прослушал лекцию на тему "технология добычи драгоценностей, золота и бриллиантов из евреев".
  
  На следующий день мы прибыли в Брест, и я проводил семью Изи до здания вокзала, откуда поезд уходил на Вену. Дальше меня не пустили. Мы расставались надолго, возможно, навсегда. Изя уехал в июне 1977 года.
  
  Родители
  
  В 1971 году Полина сестра Неля вышла замуж за вдовца Семена (Соломона) Басса, у которого вся семья погибла в первые дни войны в Белоруссии. Они жили в Гомеле, и немцы нагрянули туда так быстро, что никто не успел сдвинуться с места. Евреев Гомеля вывели на окраину городка, заставили вырыть яму и затем закопали в ней живьем.
  Сеня учился в ремесленном училище, которое успели эвакуировать. По дороге на восток Сеня бежал из эшелона, которым ехало училище, и добровольцем пошел на фронт. Ему было 16 лет. Он провоевал до 1944 года, был тяжело ранен и демобилизован. Без семьи, без родни, без дома он скитался по стране, пока не осел в Харькове; начал работать на заводе, прошел путь от простого рабочего до заместителя начальника цеха, женился. У него родилась дочь. Вскоре его жена умерла от рака. Дочь взяла на воспитание тетка, а Сеня жил вдовцом. После женитьбы на Неле Сеня перебрался в подвал на Грековской, оставив свою квартиру дочери, которая к тому времени уже подросла и собиралась замуж.
  В 1973 году Фрида и Неля с семьей получили трехкомнатную квартиру в новом микрорайоне. Здесь они зажили, наконец-то, по-человечески.
  Фрида полюбила Сеню и очень жалела его за трудную сиротскую судьбу. Когда мы с Полей обратились к Фриде с просьбой дать согласие на наш выезд в Израиль, она сильно огорчилась. К сожалению, без подобного согласия заявления с просьбой о разрешении на выезд за границу не принимались. Вначале я предположил, что причина ее расстройства - нежелание расставаться с нами. Мы объясняли Фриде, что дело с нашим отъездом очень долгое и что мы вряд ли уедем в ближайшие годы. Но наши аргументы не помогали. Мы никак не могли понять, с чем связаны ее переживания. Однажды она призналась, что опасается за судьбу Сени, которого могут выгнать с работы из-за нашего желания уехать из страны.
  Фрида подписала свое согласие на наш отъезд, хотя вся эта история далась ей нелегко. Вскоре у Фриды случился инсульт. Ее парализовало, и после очень тяжелого месяца борьбы за жизнь ее не стало. Кончина Фриды, человека-ангела, и поныне тяжелым камнем лежит на моем сердце. Мне еще предстоит держать суровый ответ за рану, которую я нанес Фриде в конце ее многострадальной, праведной жизни.
  
  Моя мама тоже должна была дать согласие на наш отъезд. Все годы моих метаний по стране она жила в полном одиночестве в квартире моего детства. Хаим, живший в коммунальной квартире, стал настаивать на том, чтобы они с мамой съехались, сделав квартирный обмен. Мама испросила моего согласия, поскольку считала, что квартира, где она жила, была также и моей. Меня давно мучила совесть оттого, что я оставил маму одну-одинешеньку, а сам мечусь в погоне за прихотями своих образовательных страстей. Но мне хотелось завершить начатую учебу, и я не знал, как решить проблему ее одиночества. Вот почему предложение брата, меня очень обрадовало. Наконец-то закончится ее одиночество, а я сниму камень со своей души. В 1962 году мама и Хаим объединились в двухкомнатной квартире.
  Теперь, в 1976 году, мне понадобилось мамино согласие на мой отъезд в Израиль. Я пришел к ней с готовым текстом такой справки-согласия. Получив подпись, я заверил ее в домоуправлении. Эта процедура прошла быстро и гладко, без каких-либо вопросов со стороны начальника домоуправления.
  Вечером, когда Хаим пришел с работы, мама рассказала ему об этом документе. Он позвонил мне возмущенный: мол, я его "подставляю" - теперь все соседи узнают, что его брат уезжает в Израиль. Почему я не посоветовался с ним, не спросил его согласия? Я ответил вопросом: "А что, ты бы не разрешил этого маме?" Он промолчал. Через несколько месяцев, когда к маме за таким согласием явился Изя, Хаим уже не возражал.
  Мама протянула еще год после того, как мы подали документы на выезд. Она умерла осенью 1977 года от сердечного приступа.
  Моя мама столько намучилась за свою жизнь с мужем, с нами, тремя мальчишками-хулиганами, голодом и холодом, страданиями в годы гражданской и отечественной войн, тюрьмы мужа и старшего сына... Чье сердце может все это вынести без последствий? Она ушла в возрасте 74 лет.
  Моя чудесная мама. Это был человек, беззаветно преданный своим близким. Сначала отцу, умиравшему в тифозной горячке, потом мужу, прошедшему гражданскую войну и застенки НКВД, детям, которым она отдавала последний кусок, лишь бы они были здоровы и благополучны. К сожалению, мы, ее дети, да и отец, не всегда отвечали ей тем же, не всегда выказывали свою благодарность за ее беззаветное самопожертвование. Но ей этого и не требовалось. Она была готова в любую минуту отдать всю себя без остатка нам, ее детям, порою таким жестоким и эгоистичным, что мне тяжело об этом вспоминать. Любая наша боль всегда была в первую очередь ее глубокой болью, любая наша радость была и ее радостью. Всю жизнь она прожила только нами, ее детьми. У нее никогда не было ничего личного. А вернее - мы, наша жизнь была именно тем личным, чем владела наша незабвенная мама. Только для нас и только нами она жила, ради нас она страдала, как перед этим - ради своего отца, умиравшего от тифа, ради угасавшего мужа. Она была предана близким до полного самозабвения. И сегодня я, как никогда, чувствую в себе мою дорогую, мою любимую маму, преданную нам, мне, всей своей жизнью и всей своей душой.
  Моя чудесная мама навсегда осталась в самом заветном уголке моего сердца.
  
  Обострение
  
  В Москве в то время было несколько сотен активистов-отказников. К ним часто присоединялись отказники других городов - для демонстраций протеста, голодовок, пресс-конференций. Эта активность очень раздражала КГБ, который искал пути ограничения активности отказников.
  Арестовали Анатолия Щаранского. Начали раскручивать шпионское дело. Но это был уже не тот КГБ, каким был НКВД. Брежневу было далеко до Сталина, а Андропову - до Ежова, да и обстановка в стране и в мире была иной. Вот почему случай со Щаранским не удалось раздуть в процесс изменников родины - сионистов.
  Тем не менее арест Щаранского обострил обстановку с отъездом в Израиль. Желающие уехать становились как бы потенциальными шпионами и диссидентами. Это явно нарушало линию, которой придерживался официальный Израиль. И оттуда поступило указание: ни в коем случае не выходить за рамки - изучение иврита, литература об Израиле. Не более. И никаких связей с диссидентами. Это может помешать основной задаче - эмиграции.
  Ничего этого я тогда не знал, но невольно ощущал какие-то подводные течения, столкновения, борьбу под ковром в кругах московских отказников. Я же действовал всегда самостоятельно, сообразуясь с обстановкой в Харькове, независимо от настроений в Москве.
  Отключили телефон. Я пошел на прием к начальнику городской телефонной службы выяснить причину, так как мне сказали, что отключение произведено по его личному распоряжению. На приеме он заявил, что я нарушил правила пользования телефоном и указал на пункт правил, запрещающий использование телефона в антисоветских и антигосударственных целях. Я спросил его, на каком основании он обвиняет меня в этом, и он ответил: "Вы можете на меня жаловаться".
  А между тем поток писем и открыток в мой адрес возрастал. Я начал получать по десятку писем и открыток еженедельно. Иногда меня посещали иностранные туристы. И хотя мой английский был очень плох, а письма за границу стоили дорого, я не оставлял без ответа ни одного письма, ни одной открытки. С некоторыми из корреспондентов у меня завязалась переписка. Моим детям писали их сверстники. Письма от незнакомых людей, иногда с фотографиями, приходили из Штатов, Европы, Израиля, не считая писем старых харьковских друзей и родственников.
  Переписка с новыми друзьями на Западе была необычайно действенным стимулом. Письма несли в себе большой заряд энергии. Не только я, но и вся семья чувствовала, что мы не одни. С нами тысячи друзей в разных странах мира. Они думают и молятся о нас, пишут письма протеста советскому правительству. Они призывают своих конгрессменов и сенаторов вступиться за нас. На демонстрациях они поднимают плакаты с нашими именами.
  
  В Харькове в 1976 году было с десяток активных отказников. Мы регулярно встречались у кого-то на дому, обсуждали наши проблемы.
  Каким-то образом среди отказников оказался некто Анатолий Зинченко, украинец, который якобы тоже хотел уехать за границу, но получил отказ. На этом основании Зинченко стал посещать семинары евреев-отказников. Он вел себя очень активно, предлагал подписывать различные письма протеста и проводить какие-то демонстрации.
  Мне Зинченко сразу не понравился. Было в нем что-то неискреннее, я бы сказал - скорее служебное, чем личное. Он вел себя не как человек, который попал в трудное положение, - отказ, но как чиновник, находящийся на службе. Все мы приходили на эти встречи, озабоченные личными проблемами. В каждом невольно ощущалась какая-то большая или меньшая личная беда. А у Зинченко я никогда не чувствовал личной причастности к происходившему. Ну да, он был весьма инициативным, деловым, его жена была гостеприимна, но я не видел ни в нем, ни в ней никаких следов беды, страдания от того положения, в котором они находились. Он был хорошим, инициативным чиновником, службистом, но без малейших личных проблем. Я ощущал в активности этого человека четкий служебный подтекст.
  Пока я был новым членом харьковского "клуба" отказников, я ограничивался тем, что держал дистанцию с этим человеком. Но через год-полтора, когда большинство "ветеранов харьковского отказа" получили разрешения и уехали, я, автоматически став "лидером" отказников города, немедленно удалил Зинченко с наших встреч, которые теперь были малолюдными, - три-четыре человека, это все, что осталось от первоначальной группы отказников.
  
  А между тем КГБ решил нанести мне первый ответный удар. По следам "телефонной жалобы" городским властям меня пригласили в горисполком (муниципалитет). Мы с Полей пришли вместе - послушать, почему наш телефон отключен. Нас встретили два молодых спортивного вида чиновника в штатском. Они сухо уведомили нас, что о телефоне говорить не собираются, а встретились, чтобы предупредить нас. Они зачитали нам официальное предупреждение КГБ. Мы должны немедленно прекратить антисоветскую деятельность. В противном случае нас ждет суровое наказание.
  Это было уже серьезно, и я должен был решить: то ли остановиться, "затихнуть", что показало бы властям, что они нашли правильный ключ, решили мою "проблему", то ли сделать ответный шаг. Да, было боязно. Но ведь я не затем бросил свою работу, стал на новый путь, чтобы, получив эту наглую угрозу, замолчать, забыть то, ради чего я все затеял. Я уже сказал свое "а" - "иду на вы" - подал заявление на выезд. Теперь я был обязан сказать свое "б".
  И я решил, что самым лучшим ответом на выпад КГБ будет продолжение моей нынешней жизни так, как будто бы ничего вообще не произошло. Одновременно я усилил переписку с друзьями, не преминув дать в своих письмах подробный отчет об этой встрече и об угрозах, которые услышал. О беседе с представителями КГБ я рассказал также на очередной встрече-семинаре харьковских отказников.
  
  Фима Фунт
  
  Фима Фунт когда-то работал на "почтовом ящике". Так в Союзе назывались заводы, на которых выпускалась любая мелочь, связанная с военной промышленностью. Затем на протяжении многих лет он работал на заводе Теплоавтомат и не имел никакого отношения к "секретам".
  После подачи заявления на выезд он получил отказ из-за работы на "почтовом ящике". Он сидел тихо и смирно, ожидая разрешения, временами обращаясь в ОВиР с новой просьбой о выездной визе. Дело продолжалось уже год. Иногда он посещал семинар отказников. У него там были приятели. Через какое-то время Фима перестал ходить на семинар. Лег в больницу. У него обнаружили лейкемию в запущенной стадии. Потом его выписали домой. Жене врачи сказали, что жить ему осталось недолго.
  Мы, группа отказников обратились к начальнику ОВиР-а с коллективной просьбой немедленно выдать тяжело больному человеку разрешение на выезд. Копию этого письма отправили в Харьковский обком партии. Мы надеялись, что состояние здоровья Фимы и наши обращения как-то повлияют на решение ОВиР-а. Человек умирал. Нам хотелось, чтобы он успел выехать, пока жив. Может быть, израильская медицина хоть немного продлит ему жизнь. Вскоре Фиму вызвали в ОВиР. Мы были уверены, что это разрешение на выезд. Но он получил новый отказ.
  Не только физическое, но и моральное состояние Фимы было ужасным, его жена была в отчаянии.
  Используя свои довольно скудные в то время (1977 год) возможности и связи с Израилем, Западом, я поднял кампанию в защиту Фимы. Во всех своих письмах и телефонных разговорах я сообщал о его тяжелом состоянии, об ужасном настроении в его семье. Его состояние ухудшалось изо дня в день, а власти упорно не давали ему разрешение на отъезд. Я сообщал, что жить ему осталось недолго, и просил всех выступить в защиту несчастного.
  Затем я поехал в Москву и там на нескольких встречах и семинарах отказников вновь поднял вопрос о судьбе Фимы. Кто-то сообщил мне, что на следующий день должна состояться встреча известного московского отказника и видного ученого, профессора Лернера, с делегацией американских конгрессменов. Меня предупредили, что квартира Лернера прослушивается, чтобы я был осторожен и много не болтал. Но именно это меня устраивало больше всего. Я напросился на эту встречу, так как "мой случай" не терпел отлагательства. И мне позволили встретиться с конгрессменами.
  После непродолжительной личной беседы профессора с американцами дали слово мне. Я очень громко, на случай неисправности гебешной аппаратуры, медленно и членораздельно изложил американцам суть дела Фимы Фунта, наши обращения в ОВиР, в обком партии. Я зачитал свое обращение к западной общественности с просьбой спасти Фиму и его семью, дать им возможность выехать в Израиль для получения квалифицированной медицинской помощи. Меня внимательно выслушали. Задали много вопросов, на которые я отвечал громко, четко, как на экзамене. После этой встречи я вернулся в Харьков в полной уверенности, что мой ход удался.
  Через неделю после этого Фиму опять вызвали в ОВиР и выдали разрешение. Я отнес этот довольно быстрый пересмотр недавнего отказного решения ОВиР-а за счет тех усилий, которые я прилагал в последние недели. Это была моя первая победа на "этом фронте".
  В дальнейшем я извещал Израиль о развитии событий в семье Фунтов. Я сообщил, когда Фима должен выехать и просил организовать ему встречу, так как он нуждался в немедленной госпитализации. "Скорая помощь" встретила Фиму прямо в аэропорту Бен-Гурион и отвезла в больницу на обследование. Фима продержался еще полтора года. Врачи старались сделать все возможное. Но болезнь был сильно запущена.
  
  Дробицкий Яр
  
  Во время войны в Дробицком Яру, в районе Тракторного завода в Харькове, точно так же, как в Бабьем Яру в Киеве, были расстреляны десятки тысяч евреев. Власти намеренно "забыли" это массовое захоронение, которое находилось в крайне запущенном состоянии. Там стоял полуразрушенный памятный знак, возведенный сразу после войны на частные средства граждан.
  Еще в 1977 году группа "старых" отказников Харькова побывала на месте захоронения и направила в облисполком письмо с просьбой привести его в надлежащий порядок. Ответа мы не получили. Довольно скоро большинство авторов письма уехало. Тогда оставшаяся малочисленная группа отказников послала новое письмо председателю облисполкома с предложением организовать воскресник по уборке территории и ремонту памятного знака. Мы предложили также начать сбор средств для сооружения на этом месте достойного памятника жертвам нацизма.
  Следует подчеркнуть, что в своих письмах на Запад я подробно описывал обстановку в городе, среди отказников, всю нашу деятельность, в том числе и наши усилия в отношении этого захоронения. Шел март 1978 года. Неожиданно авторов письма пригласили к председателю облисполкома. На встрече председатель поблагодарил нас за заботу о месте массового захоронения. Он рассказал, что в последние дни по его указанию это место убрано, приведено в порядок, памятный знак отремонтирован, и нет необходимости проводить воскресник. Он вчера ездил туда и лично все проверил. Он также сообщил, что в Советском Союзе не принято сооружать памятники на частные средства, поэтому он не может разрешить нам начать сбор пожертвований. Он говорил с нами очень сдержанно и, я бы сказал, с подчеркнутым уважением.
  Он солгал. Незадолго до этого был возведен памятник жертвам войны в Гомеле на средства, собранные населением. Однако я не стал уличать его во лжи. Я ответил, что если территория вокруг захоронения очищена, а памятный знак и ограда вокруг него отремонтированы и покрашены, то было бы хорошо в День победы, 9 мая, а еще лучше 8 мая, то есть накануне Дня победы, возложить цветы и венки к памятнику. Необходимо также дать об этом объявление в газетах города, чтобы как можно больше желающих могло принять участие в возложении венков и цветов.
  Ответная реакция председателя была мгновенной и явно не соответствовала его предыдущим речам. Видимо, все это время он сдерживал себя из последних сил, демонстрируя внимательность, деловитость и вежливость этой кучке наглых "жидов". Он действовал строго по инструкции. Но тут инструкция кончилась, и он, наконец, мог дать волю своим искренним чувствам. Он побагровел, вскочил со своего места и завопил:
  - Я запрещаю вам ходить туда с цветами и венками! Я запрещаю! Нечего вам там делать!
  В ответ на этот совершенно неожиданный "всплеск негодования" я выразил свое полное недоумение:
  - Это почему вы нам запрещаете? Почтить память погибших, что в том зазорного? Как вы можете нам это запретить?
  Поняв, что зарвался, он ничего не ответил, и мы покинули его кабинет. Нас было четверо. Мы торжествовали, выиграв это небольшое сражение местного значения. Нас принял сам председатель облисполкома. Он умиротворял нас долго и терпеливо. И именно он, не выдержав напряжения, взорвался.
  Но самое главное состояло в том, что мы заставили власти города и области обратить внимание на место захоронения десятков тысяч евреев, расстрелянных нацистами. Теперь они обязательно будут следить за этим местом и не допускать его захламления уже хотя бы потому, что мы будем напоминать им об этом и сообщать на Запад о положении дел.
  Я не знаю, каким образом у меня родился этот экспромт - предложение возложить к памятнику венки и цветы 8 мая. Я обычно тугодум. Такая быстрая реакция не характерна для меня. Эта идея не могли прийти ко мне благодаря активности моей собственной мысли. Это была явная подсказка со стороны.
  И то был мой второй ответный удар на предупреждение и угрозы ГБ. Но главное было впереди. В течение следующей недели всех участников встречи у председателя вызвали в ГБ и предупредили, чтобы они не смели идти с цветами и венками в Дробицкий Яр 8 мая. Всех, за исключением меня. Им сказали:
  - Вы можете ходить туда, когда хотите и сколько хотите, но только не восьмого мая этого года.
  Им также пообещали решить вопрос с визами.
  Почему я выбрал 8 мая? Ведь это был чистый экспромт! Это до сих пор остается для меня загадкой. Дело в том, что все страны мира, в том числе и Израиль, поминают погибших в войне накануне Дня победы. А 8 мая - это канун Дня победы. Но, кроме того, в 1978 году 8 мая было Днем независимости Израиля. Таким образом, этот невероятный экспромт, вырвавшийся из моих уст, объединил оба исторических момента в единую логическую связку.
  Но и это не все. Экспромт подарил визы на выезд всем участникам встречи с председателем, кроме меня.
  После грозных предупреждений в ГБ ребята встретились со мной и, извинившись, сообщили, что 8 мая они в Дробицкий Яр не пойдут. Страшно, да и с визами им пообещали уладить. Я их хорошо понимал, мне самому было страшно, хотя меня в ГБ не вызывали и ни о чем не предупреждали. Я не настаивал на их участии в этом походе и ни в чем не упрекал. Но теперь, после столь громкого заявления у председателя, о котором я, разумеется, написал моим друзьям в Израиль и Штаты, я был обязан пойти 8 мая в Дробицкий Яр. Теперь это уже была моя личная демонстрация, мой престиж. Если я не пойду, ГБ решит, что сумел запугать и раздавить меня, и я струсил даже без их официального предупреждения. Значит, на меня можно надавить - не прямо, так косвенно. Но ведь я сам заявил об этом походе, и теперь я пойду туда, как бы страшно мне это ни было.
  Поля, узнав об этой истории, сказала, что одного меня она ни за что не пустит. Мы пойдем вдвоем. Она была очень категорична, и я согласился.
  
  У нас был приятель - мой бывший коллега по Метрологии, Леня Гугель. Он был общественным политинформатором Метрологии. Накануне принятия новой "Брежневской" конституции СССР, пришедшей на смену знаменитой Сталинской, Лене поручили сделать доклад о новой конституции, просветить, так сказать, общественность института.
  Леня взялся за дело очень серьезно и обнаружил в тексте новой конституции массу противоречий и тавтологий, чем обычно характерны были все советские постановления и решения. Собрав воедино все эти откровенные ляпсусы и глупости, Леня сделал свой доклад в институте. Доклад вызвал эффект разорвавшейся бомбы. Леню немедленно уволили, и он затеял с руководством института тяжбу на этой почве.
  Накануне 8 мая Леня пришел к нам в гости, и мы с Полей рассказали ему историю встречи с председателем и угроз КГБ, в результате которых мы остались в одиночестве. Он сказал нам:
  - А почему это вы в одиночестве? Я тоже иду с вами.
  В то время Леня еще не собирался уезжать и, разумеется, не был в отказе. Своим походом он рисковал нарваться на очередные неприятности, о чем мы его предупредили. Но он отверг наши предостережения и твердо решил идти в Дробицкий Яр вместе с нами.
  
  8 мая 1978 года был пасмурным и дождливым днем. Дождь шел всю ночь и все утро. Дробицкий Яр расположен в трех километрах от конечной остановки трамвая. Можно было добираться до него на такси. Тогда от шоссе к нему пешком не более 400 метров. Но на шоссе мог быть пост милиции, который бы нас задержал, и этот поход закончился бы еще на автотрассе. Поэтому мы решили идти пешком от трамвая. Тут не было никакой дороги. Мы шли прямиком через поле, вдоль лесополосы. Тропинка разбухла от дождя и стала труднопроходимой. Комья грязи налипали на ботинки, которые превратились в пудовые гири.
  В плащах, с огромными охапками цветов в руках мы медленно брели по вязкой земле, с трудом вытаскивая ноги из грязи. Стоял густой низкий туман, сокративший видимость метров до ста. Лил дождь.
  Дробицкий Яр очень напоминает Бабий Яр. В нем немцы проделали все по той же схеме. Людей загоняли в овраг и расстреливали из пулеметов, установленных на западном склоне, а затем, взрывая края оврага, засыпали землей тела расстрелянных. Мы двигались к оврагу с запада. Весьма скромный памятный знак находился на восточном склоне. По дну оврага протекал небольшой ручеек.
  Приблизившись, мы заметили в тумане возле памятника два передвижных вагончика полевого стана, и нескольких человек в плащах, стоявших на страже под проливным дождем. Они нас пока не видели. Их лица были обращены в сторону шоссе, на юг. Мы начали спускаться по скользкому западному склону оврага к ручью. Наконец, когда мы были уже совсем близко, те, что были у памятника, заметили нас, закричали и бросились к нам. Из вагончиков высыпало много народу. Все они шеренгой пошли нам навстречу вниз по восточному склону оврага. Их было человек пятнадцать. Позади них шло еще двое или трое, видимо, начальство.
  Мы остановились шеренга против шеренги по обеим сторонам ручья. Нас было трое, их - около 20. Ни дать, ни взять: "Встреча на Калке двух дружин накануне сечи".
  - В чем дело? - спрашиваю их.
  - Куда вы направляетесь? - отвечают мне вопросом.
  - Мы идем возложить цветы к памятнику погибшим.
  - Проход здесь воспрещен, - звучит ответ.
  - В чем дело? Почему? Я бывал здесь много раз. Тут нет никаких запрещающих знаков.
  - Мы охраняем государственное имущество и запрещаем приближаться к нему, запрещаем переходить ручей.
  Тем временем те, что сзади, передают по рации: "Среди них женщина и незнакомец".
  Больше я не расслышал, продолжая диалог:
  - Здесь похоронены десятки тысяч людей, убитых нацистами. Не это ли государственное имущество вы охраняете?
  - Мы запрещаем вам подходить сюда, - долдонят мне в ответ.
  - Мы пришли возложить цветы на могилу погибших, и мы сделаем это.
  С этими словами я и Леня перепрыгиваем ручей и подаем руки Поле, чтобы помочь ей. Втроем мы идем вверх по склону им навстречу.
  - Стоять! Стоять! Не двигаться! - раздаются угрожающие крики.
  Мы молча подходим к ним вплотную. Мы склоняемся к земле и медленно рассыпаем цветы по земле восточного склона. Затем выпрямляемся, глядим в упор на эти серые, ничего не выражающие лица. Я не заметил в них никакого особого личного чувства. Передо мной маски бездушных исполнителей, изваяния. Им прикажут, и они выполнят. Но с приказом почему-то медлят, и они замерли без движения.
  - Вы продолжаете дело, начатое нацистами. Вы охраняете следы их преступлений, - говорю я.
  Мы втроем, Поля, Леня и я, медленно поворачиваемся, спускаемся к ручью, перепрыгиваем через него и начинаем подниматься по скользкому противоположному склону. Позади нас тишина - ни шороха, ни звука, только шелест дождя. Медленно мы уходим по полю вдоль лесополосы. Мы сдержали слово, возложили цветы к могиле, где лежат десятки тысяч расстрелянных нацистами безымянных евреев.
  
  Трое ребят, которые вместе со мной побывали у председателя облисполкома, вскоре после этих событий получили разрешения на выезд, и в июне 1978 года я остался в городе практически единственным "активным" отказником.
  
  После этого похода КГБ сделал ответный выпад.
  
  Предложение: кнут и пряник
  
  К нашему дому подъехала черная "Волга". Из нее вышел уже знакомый мне по встрече в горисполкоме (отключение телефона) молодой человек в штатском. Он постучал к нам в дверь и представился сотрудником КГБ Мандриком.
  В дальнейшем, на протяжении всех лет борьбы за выезд, у меня было несколько встреч с этим человеком. Он неоднократно вставал на моем пути от имени своей конторы.
  Мандрик вручил мне повестку, приглашавшую явиться в управление КГБ на беседу, и сказал, что машина стоит у подъезда.
  После описанных выше бесед КГБ с тремя участниками похода к "Председателю", закончившихся разрешениями на выезд для всех троих, мне было любопытно услышать, что именно хотят сообщить мне в КГБ. И я поехал в "управление". Это было мое первое и последнее добровольное посещение их учреждения.
  Мандрик завел меня в какой-то кабинет, где находились еще двое.
  Один из присутствующих сурово-бесстрастным голосом, не терпящим никаких возражений, с угрожающими интонациями, зачитал мне предупреждение о моей антисоветской и антигосударственной деятельности, за которую я буду отвечать по всей строгости закона. Это, как они выразились, было "второе официальное предупреждение". Это был демонстративный "кнут", "злой следователь". Я слушал молча, не проронив ни единого слова во время и после его жесткого монолога. Мои собеседники также молчали, по-видимому, ожидая с моей стороны какой-нибудь реакции. Но я продолжал молчать. Пауза затягивалась.
  Тогда в разговор вступил второй человек, присутствовавший в кабинете. Он начал свою речь совершенно другим тоном. Спокойным, деловым голосом, в котором были слышны нотки сочувствия и "отеческого" участия к моей гибнущей жизни, он начал:
  - Александр Соломонович. Ну, скажите, зачем нам с вами ссориться. Поверьте, мне это так неприятно. Вы сознательный, трезвый человек. О вас так хорошо отзываются на вашей прошлой работе, в Метрологии. Почему мы с вами сидим по разные стороны этого стола, а не рядом, по одну его сторону? Что мешает нам совместно решать все наши общие проблемы? А, Александр Соломонович?
  Это был явный, я бы даже сказал "наглый" пряник. Эти ребята не утруждали себя излишними церемониями и дипломатией. Вот так прямо взяли и бухнули все передо мной на стол. Их предложение не могло вызвать у меня ничего кроме, гнева и возмущения. Я взорвался:
  - Я требую от вас никогда больше с такими предложениями ко мне не обращаться. Это мой последний визит к вам. В следующий раз вызывайте меня к себе только тогда, когда будете давать мне разрешение на выезд.
  - Александр Соломонович. Выдача разрешения на выезд находится вне нашей компетенции. Этим делом занимается ОВиР.
  - Тем более нам не о чем больше разговаривать, - бросил я в ответ и встал со своего места.
  - Но вы все же подумайте над нашим предложением, - продолжали они уже стоя.
  На этом встреча завершилась. Больше я не посещал это "благословенное" заведение добровольно.
  А в тот день я вышел от них сильно обескураженным. Почему они обратились ко мне? Что дало им основание предположить, что они могут сделать мне такое наглое предложение? Ведь они явно предлагали мне стать их агентом, начать работать на них. Что же я сделал такого, в чем я проявил себя неэтично, трусливо, подло, в конце концов, что они посмели предложить мне сотрудничество?
  Эти мысли не давали мне покоя всю дорогу домой. Дома я поделился содержанием разговора и своими мыслями с Полей. Мы обсудили с ней все наши действия и поступки за последний год. Нигде и ни в чем мы не обнаруживали никаких, даже малейших компромиссов с нашей стороны. Так что же означает это наглое предложение?
  Несколько недель спустя, во время моего очередного визита в Москву, я рассказал Якирам об этой встрече и о предложении сотрудничества.
  - Почему они обратились именно ко мне? Чем я показался им подходящим для этого? Что натолкнуло их на мысль о том, что меня можно завербовать?
  Выслушав весь рассказ и мои возмущенные речи, Женя и Рима усмехнулись:
  - Не волнуйся, пожалуйста, и не терзай себя понапрасну. С предложением о сотрудничестве ГБ обращается буквально ко всем отказникам. Ты не являешься исключением. Ты не первый, ты не последний.
  После этих слов я окончательно успокоился. Это была всего лишь рядовая, стандартная процедура вербовки, которая применялась автоматически ко всем или к большинству "оппонентов". Я был одним из бесчисленного множества.
  
  Сейчас я почему-то опять вспомнил отца. Ведь наверняка эта стандартная процедура вербовки была разработана и применялась еще во времена НКВД. Наверное так же, как мне, моему отцу тогда тоже предложили сотрудничество. Он не мог об этом рассказать в свое время - дал подписку о неразглашении. Следователь предложил ему сесть рядом с собой по одну сторону стола, по одну сторону следственного действа, и уже совместно развивать и "распутывать", а если точнее, "запутывать" все дальнейшие следственные ходы и обвинения, втягивая в них новых участников.
  "Практичные люди", "сознательные граждане", хорошо понимая, что такими предложениями на ветер не бросаются, охотно или нет, но принимали эту "руку дружбы", протянутую следователем в трудный момент. Таким человеком, по-видимому, был и папин "подельник" Калика. Его дальнейшая судьба ярко продемонстрировала, что ни он, ни его следователи своего слова не нарушили, сдержали обещание. Он сам благополучно выжил в той страшной сталинской мясорубке, чего не скажешь о моем отце.
  Но ведь отец никогда не относился к разряду "практичных людей", бизнесменов от совести. Он всегда был бескомпромиссен, был "дураком", отвергавшим сделки с совестью.
  
  Позднее, уже в тюрьме, я вновь получу от ГБ предложение о сотрудничестве. Возможно, эти ребята решили, что, похлебав тюремной баланды, их клиент уже созрел для этого.
  Увы, они вновь ошиблись. Их "клиент" был непробиваемым идеалистом, называемым в народе просто и емко - дурак, для которого эфемерные принципы были важнее реальной жизни в тюрьме и на зоне. Но до тех событий было еще очень далеко, и жизнь продолжалась, не предвещая крутых поворотов впереди.
  
  Первая стычка
  
  Конец сентября 1978 года. Я работаю наладчиком на заводе Тракторных двигателей. В киевской газете "Правда Украины" появилась статья о туристах-шпионах, задержанных на таможне. У них найдены адреса для доставки подрывной сионистской литературы. Среди них назван мой адрес и адрес нашего соседа отказника Модилевского. Наша Аня и их сын учатся в одной школе, дружат. Мы договариваемся с Бэлой Модилевской встретиться вечером после работы и обсудить, как нам реагировать на эту публикацию.
  В тот вечер я вернулся с работы как обычно. Поля сообщила, что днем к нам приходили молодые люди, парень и девушка, иностранные туристы. Спрашивали меня. Узнав, что меня нет, пообещали прийти вечером. Я едва успеваю поесть, как приходит Бэла с сыном. Наши дети уходят играть в другую комнату. Мы начинаем обсуждать текст письма в газету.
  Около семи вечера раздается звонок в дверь. Иду открывать. На пороге девушка и парень. Они натянуто улыбаются и что-то растерянно лепечут по-английски. Туристы. За ними огромная толпа каких-то мужиков, заполнивших всю лестничную площадку. На лицах туристов замешательство и страх. Я их хорошо понимаю - толпа шумных, бандитского вида мужиков топчется за их спиной. Чтобы их успокоить и защитить, я приветливо улыбаюсь им и приглашаю войти. Они входят в дверь, которую я пытаюсь закрыть. Но сделать это мне не удается.
  Вслед за ними в дверь врываются, буквально вламываются здоровенные мордовороты. Это "штурмовая группа". Дверь распахивается настежь. Я пытаюсь встать у них на пути, но меня как щепку отбрасывают в сторону и прижимают к стене. Мимо проносится толпа народу, человек десять, с криками: "Не двигаться! Всем оставаться на местах!"
  Последним спокойно входит человек в форме с погонами капитана милиции. На мои требования предъявить документы он, единственный из ворвавшихся в дом, предъявляет свое милицейское удостоверение. Я требую предъявить полномочия, основания, постановление на обыск, на этот штурм. Я требую объяснений происходящему. В ответ мне заявляют, что происходит оперативный захват иностранных агентов в момент передачи враждебной литературы и денег.
  У туристов из рук вырывают сумки и вываливают на стол все содержимое. Особенно взволнована девушка. Она кричит, протестует. Но никто не обращает на нее никакого внимания. Туристы перепуганы насмерть. Я вижу, что с ворвавшимися бандитами мне не справиться, и переключаю все свое внимание на гостей, пытаюсь хоть как-то их успокоить в обстановке этого погрома, разбоя и насилия.
  Я усаживаю гостей на диван и как можно спокойней начинаю разговаривать с ними, насколько это вообще возможно среди происходящего кошмара. Я объясняю им, что происходит:
  - Вы сейчас непосредственно, "вживую", являетесь свидетелями методов работы КГБ. Эти люди на ваших глазах без малейшего юридического основания насильственно ворвались в мою квартиру, как настоящие бандиты. Теперь без официального разрешения они производят досмотр ваших личных вещей, причем без описи и регистрации, так что если у вас пропадет что-то, скажем, деньги или какие-нибудь другие ценные вещи, знайте, что это работа КГБ.
  Мой тон, моя речь предельно спокойны. Я пытаюсь хоть немного вывести гостей из состояния глубокого замешательства. Они в шоке. Я спрашиваю, как их зовут, откуда они, каков их дальнейший маршрут, где они уже побывали. Мои слова о бандитах из КГБ переводчик, присутствующий в "группе захвата", доносит до ушей командующего "операцией". Тот неожиданно обижается на меня и возмущается:
  - Как вы смеете называть сотрудников ГБ бандитами! Мы не бандиты. Мы проводим задержание иностранных агентов.
  - А, так вы из КГБ! - восклицаю я. - Чего же вы сразу не представились? Почему вы как бандиты вломились в мой дом? Где ваши документы и полномочия?
  Я перевожу этот диалог туристам.
  Сделав кучу фотографий, гебисты направляются к дверям. Старший "группы захвата" предлагает туристам уложить свои вещи в сумки и идти вместе с ним. Он обещает доставить туристов в гостиницу. Я перевожу гостям его слова и добавляю, что им самим решать, идти с этими людьми или остаться у нас.
  Туристы решают следовать с группой КГБ. Они собирают свои вещи и уходят со всей толпой. Квартира пустеет. Тишина.
  Мы с Полей, наша гостья Бэла Модилевская, наши дети, никак не можем прийти в себя. Что это было? Какой-то фантастический спектакль-боевик в одно действие минут на сорок. А что теперь? Аплодисменты? Свист возмущения? Но все актеры исчезли. Может быть, вообще ничего не было. Просто какой-то сон, мираж, наваждение?
  Но эффект присутствия полнейший. Вот у меня на груди порвана рубашка, это когда я пытался остановить первого из ворвавшихся амбалов. А наша гостья Бэла от страха все еще не в состоянии вымолвить слово. Она берет за руку своего ребенка и, не прощаясь, молча выходит из квартиры.
  Ну и вечер!
  Обеспокоенный судьбой туристов, исчезнувших вместе с гебистами так же неожиданно, как и появившихся, я бегу на телефонный узел, звоню в Москву знакомым отказникам, рассказываю о происшествии, сообщаю имена задержанных и их дальнейший маршрут.
  
  Первая статья
  
  Следует отметить, что до этой статьи, целиком посвященной моей особе, было еще несколько, в которых мое имя упоминалось по касательной, наряду с кем-нибудь из других отказников.
  Спустя четыре месяца после налета, 27 января 1979 года, местная газета "Вэчирний Харкив" вышла с большим скандальным подвалом и фотографией под заголовком "Контрабанда". Размытое фото каких-то вещей, прикрытых книжкой на английском языке.
  Статья очень грязная, оскорбительная и безграмотная. Она рассчитана на самый пошлый вкус к скандалам и клевете.
  
  КОНТРАБАНДА
  
  "Мы, жители дома Љ 19/2 по ул. Тонкопия глубоко возмущены наглым поведением гражданина Парицкого из квартиры Љ 48. Это не квартира - проходной двор. Ежедневно около дома болтаются подозрительные иностранцы и разыскивают "профессора Парицкого". К нему приходят с полными сумками, а выходят с поцелуями хозяина. Что общего у этого гражданина с иностранными туристами? А ларчик просто открывался: Парицкий на спекуляции импортными вещами нажил себе капитал и изо всех сил агитирует за выезд в Израиль с родной земли. И это почти что ежедневно можно увидеть собственными глазами".
  ...В этот день Джек и Анни, воровато оглядываясь, шмыгнули в подъезд, поднялись на второй этаж и нашли искомую квартиру. На звонок двери им открыла хозяйка. Быстро сообразив, с кем она имеет дело, расплылась в лакейской улыбке и пригласила войти в гостиную.
  ...Однако гостям был нужен сам Парицкий, и они ушли, чтобы вернуться вечером. Их приняли с еще большим шиком. Хозяин квартиры, невысокий человек с черной бородкой пророка и трагическим взглядом, долго тискал руки Джеку и Анни, обнимал их поочередно и целовал бесчисленное число раз - в щеки, лоб, уста, руки, чуть не падая на колени. В конце концов, не стоит описывать эту сцену - кто не знаком с картиной "Явление Христа народу"?
  Парицкий флиртовал с заезжими туристами, пытался во всей красе продемонстрировать свое гостеприимство. Сидел, обнявшись с ними на диване, и хотя видел их в первый раз, однако сразу же нашел с ними общий язык, рассказывая о своем нищенском житье-бытье...
  На этой фразе надлежало уронить слезу, что Парицкий всегда и проделывал с успехом. Главное - разжалобить зарубежных эмиссаров, показать "товар лицом", мол, недаром вы там о нас беспокоитесь. Мы тут тоже не сидим, сложа руки. Мы боремся, нас знают на Западе! Он щедро обливал грязью все советское, не пренебрегал при этом и откровенной ложью, и выдумками, называл вымышленные адреса и вымышленных "соратников по борьбе", подчеркивая в ней свою ведущую роль. Парицкий ораторствовал долго и приподнято: знал, что за свои слова через несколько минут получит щедрые чаевые. С пеной на губах жаловался, обещал...
  ...Мелкий интриган и спекулянт Парицкий прекрасно знал, что сегодня на Западе ценится больше всего. Он неутомимо играет все на одной и той же фальшивой ноте, которая, однако, услаждает слух сионистских боссов. Парицкий (он же "профессор", "доктор", "диссидент", "борец за свободу" и т.д.) не отделяет в своем лицемерии политику от торговли - взаимно дополняя одно другим, они дают ему немалый доход. Тщательно перетасовывая уже не раз битые козыри, он выставляет себя в виде великомученика, страдальца за идею "воссоединения еврейского народа", борца за права человека в СССР (право обливать грязью и марать все советское; право сбывать по спекулятивным ценам импортное тряпье; право провозглашать превосходство евреев над другими народами и народностями нашей страны). Этот фарисей с лицом мытарствующего Иуды за 40 своих прожитых лет крепко усвоил только одно: всякое даяние есть благо. И охотно принимает дары и подачки из любых рук. За тридцать сребреников или миску чечевицы из рук благодетелей с "земли обетованной" Парицкий, не колеблясь, продает все. Надеясь на ласку западных политиканов, выторговывая себе "счастливое будущее" за океаном, Парицкий поет Лазаря, корчит из себя клоуна и нищего попрошайку, плачет в жилетку заезжим эмиссарам, отрекается от Родины, семьи и друзей.
  Пользуясь любой оказией, он передает своим сионистским покровителям приветы и поздравления, выдуманную информацию и лжесвидетельства очевидцев - чтобы о нем, боже упаси, не забыли. Если забудут, пропадет надежный источник спекулятивных доходов. Пока о "диссиденте" и "борце" Парицком сионистские верховоды не забывают, время от времени используя его имя для грязных провокаций в эфире и прессе, рассчитываясь с ним за подобные услуги посылками с импортной галантереей и сомнительным чтивом. Иногда в его дом наведываются сионистские эмиссары, и каждый раз Парицкий с кривлянием провинциального трагика начинает строить из себя дурака, ожидая того момента, когда его отблагодарят подачками.
  Так было и тогда, когда к нему пришли Джек и Анни Молайн. Однако, как говорят французы (sic! Не итальянцы. - А.П.), "финита ля комедия" - в разгар торга на квартире Парицкого появился инспектор районного отделения милиции. Гости были весьма смущены - на столе лежала гора подрывной литературы, которую зарубежным туристам привозить с собой запрещено. А что Парицкий? Он был в своем репертуаре: угрожал, оскорблял работника милиции и понятых, провоцировал драку и все свои высказывания обязательно переводил семейству Молайн: мол, видите, какой я борец, как меня обижают представители административных органов?! Хотя его не очень и обижали - лишь конфисковали сионистские книжки...
  Среди них было несколько потрепанных на английском языке. Между строчками и на полях многих страниц виднелось множество непонятных пометок шариковой ручкой. Эти книжки семейство Молайн отдало очень неохотно - мол, читаем их в свободное время. А что касается пометок, то это обыкновенная прихоть читателя: записываем то, что понравилось в книжке. Только и всего... Однако присмотревшись более внимательно к этой тайнописи, можно было прочесть какие-то имена и адреса. А точнее - названия улиц и площадей различных городов СССР, имена советских граждан еврейской национальности. Доказательства оказались слишком красноречивыми, и семейству Молайн ничего не оставалось делать, как признать свою вину.
  Адрес Алекса Парицкого и еще нескольких граждан еврейской национальности из разных городов СССР привезли с собой и английские туристы Энтони Коген и Лоуренс Редли. Сотрудники таможни Киевского аэропорта Борисполь при досмотре их багажа нашли и эти адреса, и кучу подрывной сионистской литературы, которую "туристы" намеревались провести с собой (об этом писала "Правда Украины" от 28 сентября прошлого года). Парицкий сразу же изготовил опровержение против выступления газеты: мол, я таких туристов не знаю, с ними не встречался.
  Парицкому уже не раз указывали на его недостойное поведение... и даже предупреждали. Но все это не пошло ему на пользу...
  Господа американские туристы: если вы встретите где-нибудь "поборника свободы", "диссидента", "борца за гражданские права евреев", "профессора" Парицкого, то, наверное, он продал за кучку импортного тряпья не только свой адрес, но и адреса своих друзей, коллег по работе и просто выдуманных "страдальцев за идею". Не колеблясь.
   Я. Каспер, О. Млинарьска
  
  В те годы прочесть такую статью о себе было очень страшно. Немногие из друзей и родственников, которые еще поддерживали с нами отношения, после публикации этой статьи исчезли, от греха подальше. Да и нам самим было не по себе. Но нельзя было сдаваться. Ведь основная задача статьи была запугать нас, подавить страхом. Нельзя было показывать властям, что им это удалось. И мы продолжали нашу жизнь, наши встречи, звонки и письма так, как будто бы ничего не произошло.
  Положение на улице и в школе, где учились девочки, было еще сложнее. Если даже мне в спину раздавались крики "контрабандист", "спекулянт", то можно себе представить, что приходилось терпеть девочкам в школе. Ане было полегче. Она была еще маленькой. А вот Дорине пришлось хлебнуть ненависти со стороны одноклассников полной мерой.
  Эта наполненная желчью, необычайно злая и мстительная статья, теперь, когда я пишу эти строки, вновь заинтересовала меня. Можно сказать, что это был залп из всех орудий главного калибра. В эту статью была вложена вся злость, которую успел накопить против меня ГБ. Это была их "страшная месть" за мой отказ от сотрудничества:
   "Парицкому уже не раз указывали на его недостойное поведение, и даже предупреждали. Но это не пошло ему на пользу..."
  Кто мог знать о "диссиденте" и "борце", о провокациях "сионистских верховод", "грязных провокациях в эфире и в прессе"? Кто изучал материалы "сионистских боссов", где меня именовали "профессором", "доктором", "диссидентом", "борцом за свободу"? Кто мог знать о том, что "Парицкому уже неоднократно указывали на его недостойное поведение, и даже предупреждали"?
  Никому иному в Союзе не были доступны ни западный эфир, ни западная пресса, и, тем более, недоступны протоколы предупреждений ГБ. А как сильно я обидел этих ребят там, у них, в ГБ. Они ко мне со "всем сердцем", со всей, можно сказать, душой, а я взял да и плюнул им прямо вот в эту самую их гебешную душу: "Но это не пошло на пользу". Есть из-за чего крепко обидеться. Есть!
  А какие почести и звания присвоил мне харьковский КГБ: "поборник свободы", "диссидент", "борец за гражданские права евреев" и, наконец, просто "профессор". От всего этого могло начаться головокружение от успехов на почве борьбы за отъезд "страдальца за идею", если, разумеется, прежде его не хватит кондрашка от ужаса.
  Из статьи видно, что я у них был, как кость в горле. Но именно это была одна из целей моей активности. Я пытался так надоесть властям, чтобы они, в конце концов, вышвырнули меня на Запад, выплюнули, изрыгнули. Разумеется, был и второй вариант, менее желательный - тюрьма. Вместо Запада меня могли "зашвырнуть" на родной советский Восток. Именно на этот вариант решения моего вопроса грязная статья намекала весьма прозрачно. Тут и спекуляция, тут и клевета на советский строй, тут и сионистская пропаганда, тут и намеки на передачу информации на Запад: "...пользуясь любой оказией..." Тут и измена Родине: "Парицкий, не колеблясь, продает все. Надеясь на доброту западных политиканов, выторговывая себе "счастливое будущее" за океаном".
  В общем, сформулировано обвинительное заключение как минимум по трем, а то и по четырем статьям уголовного кодекса. Было над чем крепко задуматься. Это была неприкрытая откровенно наглая угроза.
  После этой статьи многие в городе посчитали, что я уже за решеткой. Что еще нужно было для того, чтобы засадить в тюрьму "простого советского человека"? И не одного, а, пожалуй, сразу троих-четверых. Ведь недаром Бэла Модилевская, которая была у нас в доме в момент налета, так испугалась, что напрочь "забыла" о знакомстве с нами.
  И еще одна деталь, которая показала, что мое поведение во время налета, моя реакция на действия молодцев из КГБ, целью которых было запугать, проучить меня, раз и навсегда отбить у меня всякую охоту встречаться с туристами, больше обескуражила самих налетчиков, чем меня. Она была для них настолько неожиданной, что они даже не удержались от выражения своей глубокой обиды на мое поведение во время налета:
  "Ну, а что Парицкий? Он был в своем репертуаре: угрожал, оскорблял работника милиции и понятых, провоцировал драку, и все свои высказывания обязательно переводил семейству Молайн: мол, видите, какой я борец, и как меня обижают представители административных органов".
  Да, обидел я этих парней. Явно обидел. Даже в газете на меня пожаловались, что не испугался их, не заполз под кровать, не сидел там тихонько, не дрожал как осиновый лист, пока они бесчинствовали у меня в доме, но сопротивлялся их разбою.
  
  Поля, возмущенная беспардонной наглостью и откровенной ложью статьи, послала в редакцию газеты "Вэчирний Харкив" письмо, в котором обвинила редакцию во лжи, и в конце своего письма поместила стихотворение Евтушенко:
  
  Проклятье газетам, бандитским кастетам.
  Проклятье газетам, кровавым наветам.
  Газетчики, кто вы? Вы призраки Гойи.
  Вы пишете кровью, но только чужою.
  Считать чепушинкой привыкли вы, судьи,
  Когда пишмашинкой расстреляны люди.
  Над горестным прахом попранных наветами
  Пусть пишут всю правду: "Убиты газетами!"
  Над всеми, над всеми, кто оклеветан:
  "Убиты газетами! Убиты газетами!"
  
  Через несколько дней нас с Полей пригласили в областную прокуратуру. Рядом с заместителем областного прокурора Поповым сидел главный редактор газеты "Вэчирний Харкив". Попов начал с угроз в наш адрес: "Только за одно это стихотворение вас следует немедленно отправить в тюрьму. Вы на свободе только благодаря главному редактору газеты".
  Поля ответила, что вся статья в газете - одна сплошная ложь и клевета, и за эту статью следует отправить на скамью подсудимых редактора грязного желтого листка. А что касается стихотворения, то в тюрьму следует отправить его автора известного поэта Евгения Евтушенко. На этом мы распрощались.
  Эта статья, как "залп Авроры", была сигналом к началу целой серии статей против нас.
  27 марта 1979 года в газете "Красное знамя" выходит вторая большая статья.
  
  "ДОКТОР АЛЕКС" НЕДОВОЛЕН...
  
  С некоторых пор, а если быть абсолютно точным, с 1976 года, Александр Соломонович Парицкий - инженер управления "Спецреммонтаж АСУ" считает себя обиженным. В соответствии с законами нашей страны ему временно отказали в визе на выезд в Израиль. И тогда кандидат технических наук А.С. Парицкий, он же - "доктор Алекс" - так чаще его называют заокеанские купцы, решил поведать всему миру о своем горе. Мечтая о "земле обетованной", о быстрейшей встрече с ней, прикинувшись горемыкой, он развил бурную деятельность.
  ...на собрании коллектива управления... обсуждалась статья "Контрабанда".
  "...Она направлена против меня. Такого же рода статья была опубликована в прошлом году в газете "Правда Украины". Там упоминалась моя фамилия... Тогда я сразу же написал заявление прокурору... Я обратился в суд".
  Итак, все, что написано в газетах (если верить Парицкому), все ложь, злые наветы на порядочного человека, цель которых - оклеветать его, честного, непорочного, единственная вина которого - желание уехать в Израиль, воссоединиться с дорогими родственниками и друзьями...
  ...Видимо, антиобщественная деятельность Парицкого пришлась по нутру всяким сионистским зазывалам, коль с 1976 года они окружили его своей заботой и вниманием. И посыпалась с этого года от "добродетелей" пища духовная в адрес Парицкого. А вместе с книгами с любой оказией передавались шубы, дубленки и прочий ширпотреб. Для материальной поддержки, а точнее - для спекуляции. Тогда же, в 1976 году, фамилия Парицкого была занесена в списки синагог, как "нуждающегося в моральной поддержке". И все эти благодеяния только из любви к ближнему?
  ...Вот почему Александр Соломонович Парицкий вознегодовал, когда услышал на собрании, что его дорогих гостей назвали "сионистскими эмиссарами". Думается, все названо своими именами. А вот этого-то Парицкому и не хотелось. И он бросился защищать "безвинных ребят, которые испугались, когда содержимое их сумок было выложено на стол".
  ...С тех пор, как он объявил себя "отказником", моральную поддержку "горемыка" находит только в сионистской литературе. И еще... в кодексе... чтобы писать жалобы в суд, прокуратуру, "юридически" обосновав свои нелепые домыслы о каком-то гонении на него...
  ...Представляю сейчас лицо А.С. Парицкого, читающего эту статью. Наверное, его рука тянется к уголовному кодексу... Может, пишет очередную жалобу в суд на газету. Только не забудьте приложить к ней протокол рабочего собрания, которое осудило ваше поведение и потребовало соблюдать законы страны, в которой вы живете. И протокол собрания жильцов дома - тоже.
  
  Л. Кривко. Член Союза журналистов СССР
  
  Вот такая статья вышла через два месяца после первого залпа. По сравнению с предшествующей, она совершенно беззубая и вялая. Нет в ней той лютой ненависти, которой пышет ее предшественница. Эта статья просто набирает очки для будущих атак. Не более того. А упоминание об уголовном кодексе здесь тоже неспроста. После налета на нашу квартиру я написал жалобу в прокуратуру, и это ее отголоски.
  
  Лирическое отступление
  
  Письма наших старых друзей, знакомых, родственников, уехавших из Союза, шли главным образом из Израиля, немного из Италии и Штатов.
  Это были письма людей, проходивших процесс "абсорбции", вживания, врастания в мир Израиля, совершенно незнакомый советским людям. Через эти письма, глазами и ощущениями друзей и родных, я пытался познать тот мир, в который я так страстно стремился, и о котором по сути ничего не знал.
  Как там живут? Какая она, столь желанная и совершенно неизвестная мне страна? Как ее воспринимают наши родные и знакомые? Их письма были мне крайне необходимы. Я жаждал их для укрепления своего собственного духа, духа моей семьи. Я ждал их, чтобы рассказывать о той жизни другим, зачитывать друзьям и знакомым, тем, кто еще колебался, - ехать или нет, а если ехать, то куда, в Израиль, в Штаты? Эти письма были нужны мне, как воздух.
  Каждый месяц приходило два-три письма из Израиля и из Италии, а потом из Америки.
  Со временем я обнаружил в этих письмах некоторую общую закономерность. Как правило, первые письма только что приехавшего в Израиль человека были бодрыми и даже воодушевленными. Затем наступал довольно резкий спад. От писем начинало веять разочарованием, порой - отчаянием. Эта закономерность повторялась в письмах большинства знакомых в Израиле. Напротив, те, кто был в Италии, слали только бодрые и радостные послания.
  Находясь под непрерывной атакой властей, я крайне нуждался в бодрых оптимистических посланиях из Израиля, а получал их только из Италии. Мне было тяжело читать их, цитировать, давать другим людям, рассказывать о них моим родственникам, моим детям. В дополнение к прессингу ГБ, я подвергался давлению этих пессимистических, временами панических писем. Мне приходилось выдерживать нападки ГБ, советской пропаганды и... писем моих друзей и родственников. К сожалению, в те годы я никак не мог найти объяснение происходящему с людьми в Израиле. А я нуждался в понимании этого значительно больше, чем во многих других вещах. Господь испытывал прочность моих убеждений. Эти испытания были для меня самыми трудными.
  Сегодня я знаю, что люди, приезжающие в Израиль начинают жить в нем с первого дня. А начинать жизнь на новом месте всегда нелегко, несмотря на помощь государства, чиновников, друзей и родственников.
  Вон ребенок выходит из утробы матери, попадает в заботливые руки мамы и врачей, и сразу начинает плакать, хотя его пеленают, моют, протирают, кормят и баюкают. Он еще не привык к новым условиям, в которые только что попал. Ему плохо в непривычном мире, больно, голодно, холодно или жарко, страшно, очень некомфортно по сравнению с теми райскими условиями, к которым он привык в материнской утробе. Он хочет вернуться обратно, к себе домой, в свою маму. И никакие заботы окружающих не в силах унять его отчаяния от потери привычного окружения. Представьте себе на минутку, о чем думает эта крошка, и что бы она нам рассказала, написала, если бы могла.
  Для приезжавших в Израиль все было необычно на первых порах. Климат не тот, еда не та, язык чужой, жилье необычное, уклад жизни иной. Ну все, все вокруг такое странное. Пройдет много месяцев, лет, прежде чем человек, переехавший в новый мир, привыкнет к нему. Что поделаешь, таков человек, такова его природа. Правда, одни привыкают быстрее, другие - медленнее. Одни терпят, приноравливаясь к новым условиям, сдерживают чувства недовольства и разочарования, а другие считают возможным для себя плакать навзрыд при первых же проблемах и неудачах.
  Вот пример одного из таких писем, присланного в 1980 году нашим приятелем. Мы в тот год работали вместе с Полей кочегарами в котельной. Свои первые впечатления от Израиля Леня сформулировал так:
  "Придет время, вы приедете в Израиль, и тогда ваша работа кочегарами покажется вам одной из самых лучших работ в вашей жизни. ...Тут начинаешь сожалеть о любой мелочи, о самой пустяковой тряпочке, которую не взял с собой, а выбросил в Харькове".
  Замечательное письмецо! Оно могло вдохновить любого из колеблющихся, куда ехать и ехать ли вообще.
  Ну а те, кто отправлялся в Америку, много месяцев сидели в Италии на стипендии ХИАС-а, ожидая разрешения на въезд. Они жили там, как кому позволяла фантазия, ни о чем особенно не заботясь, как стрекоза из басни Крылова. Вот почему их письма были беззаботными и радостными. Они еще не скоро окунутся в настоящую американскую реальность, которая на самом деле весьма жесткая. Эти "счастливцы", блаженствуя туристами в солнечной Италии и не нюхнув еще западной жизни, слали бодрые письма с описанием прелестей Италии. Они полагали, что если им в Италии живется так беззаботно и легко, то в Штатах их ждет как рай земной. Так полагали и многие в Союзе, читавшие эти письма.
  Письма из Италии резко контрастировали с письмами из Израиля. А "американцы" очень быстро прерывали переписку, как только высаживались на далекий "американский берег".
  К сожалению, ничего этого я тогда не знал. И мне неоткуда было получать консультации психологического плана. Я все относил к проблемам жизни в Израиле и отсутствию таковых в Италии и Штатах. Мне в одиночку приходилось противостоять этому пессимистическому прессингу писем близких мне людей на фоне массированного давления КГБ. Скажу кратко, мне было очень тяжело.
  Позже, в 1981 году, во время проводов приятеля в московском аэропорту, я разговорился с одним молодым человеком, который тоже провожал кого-то в Америку. Он сам в ближайшее время собирался отправиться к тем берегам. У него была масса полезных сведений о жизни "там", и он охотно делился со мной:
  - Очень хорошо, когда едешь в Америку с каким-нибудь серьезным физическим недостатком или неизлечимым заболеванием. (??!!) Тогда тебя сразу ставят на такую-то или такую-то программу, и дальше ты живешь как у Бога за пазухой.
  
  Стычка на почте
  
  Ребята, с которыми мы побывали у председателя облисполкома, вскоре получили свои разрешения и уехали. К началу 1979 года я остался в городе практически один, и вся моя "активность" состояла лишь в редких телефонных разговорах с друзьями в Израиле и Штатах и регулярной оживленной переписке. Телефон и письма были двумя тонкими ниточками, связывавшими меня с "потусторонним" миром наших друзей. Они несли мне надежду, веру в победу, придавали сил. Я по нескольку часов просиживал на почте в ожидании телефонной связи, подолгу простаивал в телефонной кабинке с трубкой у уха, в ожидании, когда какой-то далекий оператор неизвестной страны соединит меня с абонентом.
  Много часов я отдавал письмам к друзьям. Но старался ответить всем, кто писал мне, стремясь поддерживать и укреплять наши связи. Я знал, что ГБ пропускает ко мне в лучшем случае лишь одно из десяти писем, и раз уж письмо получено, я обязан ответить на него. Обычно мои письма носили общий характер. В них я редко поднимал текущие, острые проблемы, ибо, пока они доходили до адресата, актуальность многих проблем исчезала. К тому же я понимал, что стоит мне упомянуть в письме что-то слишком острое, и оно не дойдет до адресата, а осядет в моем досье в ГБ. Жалко было тратить на это время и деньги.
  А вот телефонные разговоры, несмотря на их эпизодичность, я использовал для передачи актуальной информации. Конечно, телефонный разговор мог быть прерван в любую минуту. Но если его вовремя не прерывали, то все сказанное мною в ту же секунду достигало моих друзей, записывалось на магнитофон и становилось достоянием многих.
  Именно этот факт делал телефонные переговоры важнейшим средством связи, передачи сведений о положении дел в городе с отказниками и евреями. Я ими очень дорожил, тщательно готовился к ним и каждый раз старался кратко и как можно более полно передать все городские новости.
  
  Июнь 1979 года. Я работаю в пуско-наладочном управлении. После второй статьи меня перевели работать в город Лозовая под Харьковом. Бригада наладчиков всю неделю живет в общежитии завода. На субботу-воскресенье мы возвращаемся в Харьков, а рано утром в понедельник возвращаемся в Лозовую на новую рабочую неделю.
  Моя семья отдыхает в деревне Клементово под городом Сумы. Там протекает удивительной красоты река Ворскла. Это популярный деревенский курорт. Река в этом месте изумительна как в сказке. Все летние каникулы семья живет в тишине и покое, вдали от всех скандалов и треволнений. Река, солнце, парное молоко, зелень. Вечером кино в клубе. Покой. Отдых. Дорога туда не близкая, и я приезжаю к ним нечасто.
  На работе давно подошел срок моего отпуска. Я отработал 14 месяцев. Но начальство отпуска не дает, ссылаясь на большую загрузку и срочность работ. Я не настаиваю. Мне самому отпуск не к спеху. А зависимость начальства от меня (они обязаны предоставить мне отпуск через 11 месяцев от начала работы) я надеюсь использовать тогда, когда мне это действительно понадобится.
  Как обычно, в конце недели возвращаюсь на выходные дни домой. В почтовом ящике нахожу вызов на телефонный разговор на следующий день, в субботу, на 9 часов вечера. Это мой регулярный, раз в две недели, телефонный разговор с друзьями из Бостона. Поздно вечером прихожу на почту. Открыт лишь переговорный пункт. В такие часы здесь обычно один, максимум, два человека.
  Но сегодня довольно многолюдно. Трое сидят на скамьях, чего-то ждут в полудреме. Какой-то молодой человек заполняет бланки телеграмм, потом комкает их, бросает в корзину, опять что-то пишет. В помещение вошел капитан милиции, покрутился, что-то спросил у дежурной телефонистки и вышел на улицу. Мне бы обратить внимание на это необычное оживление в столь поздний час. Но нет, я весь поглощен предстоящим мне разговором с Бостоном. Я перебираю в памяти события, произошедшие со дня нашей последней связи. Вроде бы ничего существенного в городе не произошло. Летние каникулы. Все разъехались. Много дней стоит сильная жара. Все замерло. И даже КГБ исчез куда-то, не проявляется.
  Меня приглашают в переговорную кабину. Захожу, снимаю трубку. Мгновенно соединяют. Хорошо знакомый голос нашего замечательного друга из Бостона. Слышимость прекрасная. Обычные приветствия. Рассказываю о себе, о семье. У нас все спокойно, никаких особых происшествий. Интересуюсь его здоровьем, новостями в Бостоне.
  Стою в тесной кабинке спиной к стеклянной двери в зал. Трубку прижимаю плотно к уху, внимательно вслушиваюсь в разговор. Мой английский не очень хорош, и я пытаюсь не упустить ни одного слова собеседника, когда он начинает рассказывать мне о своих делах.
  Неожиданно до меня доносится какой-то шум, крики. Не прекращая разговора, я оборачиваюсь и смотрю сквозь стекло в зал. Молодой человек, писавший телеграммы, стоит посредине и что-то кричит, а "сонные люди" на скамейках вскочили со своих мест и уставились в мою сторону.
  "В чем дело? Что он там кричит?" - думаю я, продолжая вслушиваться в слова говорящего по телефону.
  - Он шпион! - доносится до меня его крик. - Я понимаю английский язык. Он передает шпионские сведения! Остановите разговор! Немедленно прервите связь!
  На лице телефонистки растерянность. Но связь она не прерывает. В ту же секунду я обрываю Ленни на полуслове и перехожу на репортаж: рассказываю ему о происходящем, о начале разыгрываемого здесь спектакля-скандала. Находящиеся в зале "случайные посетители" явно "возмущены" моим поведением и тоже что-то кричат и чего-то требуют.
  Заметив, что я ничуть не смущен его выпадом, не прекратил телефонный разговор, а наоборот, живо передаю "в прямом эфире" репортаж о происходящем, молодой человек подбегает к моей кабинке, распахивает дверь и требует, чтобы я прекратил свою "шпионскую передачу".
  Я игнорирую его "требование" и продолжаю "трансляцию", и там, в Бостоне, мой собеседник уже сам слышит весь этот шум, эти крики через трубку моего телефона. Ну, прямо как репортаж со стадиона. Я потешаюсь над комедийностью происходящего и немедленно сообщаю обо всем в Бостон. Пытаюсь прикрыть дверцу кабинки, но крикун не дает мне, крепко уцепившись за нее.
  Организаторы провокации, видимо, рассчитывали, что я прекращу разговор после первых же криков, что испугаюсь, начну оправдываться. Они никак не предполагали, что я переключусь на трансляцию, на прямой репортаж с места событий. Дело затягивалось к явному неудовольствию организаторов. А я продолжаю говорить. Репортаж и комментарий.
  Тогда молодой человек врывается в кабинку и пытается вырватить трубку телефона у меня из рук. Я сопротивляюсь, выталкиваю нахала из кабинки, закрываю дверь и продолжаю репортаж. Он выбегает из помещения на улицу и тут же возвращается с уже знакомым капитаном милиции. Тот подходит к моей кабинке, открывает дверь, требует, чтобы я немедленно прекратил разговор и положил трубку. Я сообщаю в Бостон об этих требованиях "официального представителя власти", прошу у него прощения и кладу трубку.
  Милиционер молча, ничего ни у кого не спрашивая и не выясняя, как будто бы все события ему хорошо известны, достает откуда-то бланк протокола задержания и приступает к его заполнению. Он пишет, что я оскорблял молодого человека, других людей, присутствовавших в зале, и, в довершение, ударил его, когда тот пытался сделать мне замечание о "недопустимости шпионажа".
  Свидетели, не читая протокола, немедленно расписываются под ним. Все происходит в считанные минуты. Молодой человек представляется студентом из Днепропетровска, который гостит у приятеля в Харькове. Он дает адрес, называя улицу, находящуюся на противоположном конце города километрах в двадцати от места происшествия. На почте он якобы для того, чтобы отправить телеграмму. Специально для этого, в выходной день, ночью, он проехал через весь город на нашу окраину! Один из свидетелей, пенсионер, зашел случайно на минутку. Живет в доме престарелых. Судя по адресу, этот дом также находится на противоположном конце города. Милиционер себя по имени и месту работы не идентифицирует. Все участники "скандала", подписав протокол, немедленно исчезают - время очень позднее. "Бедняга студент" уходит, так и не отправив телеграммы. Исчезает и милиционер вместе с протоколом.
  Почему же меня не арестовали, если я такое натворил? Тут "преступлений" по меньшей мере на пятнадцать суток: "Оскорблял людей в общественном месте, дрался, передавал "шпионскую информацию"". Для этого и протокол составили. Но все исчезли, и все затихло.
  В зале почты только телефонистка и я. Мы тихонько разговариваем. Но вот опять звонок. Иду в кабинку. Теперь уже спокойно, без волнения, тщательно подбирая английские слова, без помех, я пересказываю заново все, что со мной приключилось в этот вечер на почте, вплоть до протокола. Я сообщаю подробные сведения об участниках этого "дебоша": студент из другого города, старик из дома престарелых, капитан милиции с бланком протокола, который он случайно принес в здание ночной почты, другие свидетели; рассказываю и о том, как все они немедленно исчезли после подписания протокола. Делюсь своими соображениями по этому поводу.
  Мой собеседник и еще кто-то на том конце телефонной линии смеются - ну вот видишь, а ты говорил, что у вас в городе тишина, спокойствие и никаких происшествий. Мы шутим и прощаемся до следующего разговора через две недели. "Good by!"
  
  На следующий день, в воскресенье, я вспоминаю, что примерно за неделю до "телефонного происшествия", как-то, когда я с ребятами по окончании смены возвращался с завода в толпе рабочих, ко мне неожиданно подошел "старый приятель" Мандрик. Он предложил мне "отойти поговорить". Я ответил ему, что не имею никакого желания беседовать с ним. Этот разговор происходил на глазах у работяг, наладчиков. Они не знали, кто этот парень, который приставал ко мне. Но им понравился мой ответ этому нахалу в костюме. Они прибавили к моим словам еще пару-тройку крепких соленых реплик от себя, и Мандрик под общий хохот откатился, но, видимо, затаил в душе "некоторое служебное хамство".
  Вспомнив об этом, я понял, что инцидент на почте был "их ответом" на мой отказ от очередной беседы с Мандриком и другими представителями ГБ. В таком случае, жди продолжения - и довольно скоро.
  
  Жарко
  
  Рано утром в понедельник вся бригада наладчиков собралась в одном вагоне электрички на Лозовую. Ехать туда три с половиной часа. Несмотря на раннее утро, стоит страшная жара. Еще нет шести утра, а вагон раскален, как духовка. Кондиционера в электричке, разумеется, нет, открытые окна не приносят никакого облегчения, тем более, что наш поезд не столько едет, сколько стоит, пропуская другие поезда. Наконец-то поезд дополз до Лозовой. Он остановился прямо у проходной завода. Совершенно обессиленные жарой, мы выходим из вагона и медленно расходимся по своим рабочим местам. Я выпил всю воду, которую взял в дорогу. Измученный ужасной поездкой, я жадно припадаю к заводскому фонтанчику с водой. Из него бьет ледяная струя, но она не приносит облегчения. Выпитая вода тут же выходит потом, который льет из меня беспрерывно.
  Мы с напарником Юрой всю прошлую неделю налаживали большой пресс. Работа еще не закончена, и мы прямиком идем на пресс. Юра хороший парень, еврей. Он в курсе моих проблем с КГБ. К нам подходит наш бригадир, "старшой". Срочная работа в гальваническом цеху. Он оставляет Юру заканчивать наладку пресса в одиночку, а меня отправляет в помощь ребятам на "гальванике".
  В гальваническом цеху вообще ад. К общей жаре на улице, где температура поднялась до 33 градусов по Цельсию, в цеху добавляется жара гальванических ванн с растворами, нагретыми до температуры в 60-70 градусов, и стопроцентная влажность. Мы регулируем концевые датчики на монорельсе на высоте в 1.5 метра над горячими ваннами. Долго на монорельсе работать невозможно. Каждые полчаса мы слазим с монорельса, обливаемся ледяной водой, выходим из цеха и, обессиленные, четверть часа сидим в тени. Потом возвращаемся в цех, карабкаемся на монорельс, рискуя, от жары и обезвоживания, потерять сознание и свалиться в ванну с химическим раствором.
  Длинная утомительная поездка в поезде-духовке, жаркие ядовитые испарения растворов в ваннах настолько измотали меня, что я, как в баскетболе, считаю минуты, оставшиеся до перерыва. Мои силы на исходе. Ледяная вода фонтанчика не помогает. Обливаясь потом, я вишу на монорельсе, как мокрая тряпка, как висят потерявшие форму, размякшие часы в известной картине Сальвадора Дали. Еще немного, и я просто стеку с монорельса и булькну в ванну с раствором.
  С высоты монорельса я замечаю вошедшего в цех Юру. Он подзывает меня жестами. Я осторожно, рискуя плюхнуться в ванну, сползаю вниз. В цеху стоит страшный грохот. Он кричит мне на ухо: "Пошли, выйдем. Поговорить нужно". Мы выходим из цеха. Юра рассказывает, что только что к нему на пресс подошли два человека, хорошо одеты, по внешнему виду начальство, и спросили, где Александр Соломонович и почему он сегодня не на работе. Юра ответил, что Александра Соломоновича перевели на другой участок. Куда именно, он не знает. Знает это только наш бригадир, который сидит там-то и там-то. Эти двое ушли разыскивать бригадира, а Юра бросился ко мне в гальванический цех, предупредить.
  Все ясно. Это парни из ГБ пришли за мной по следам субботнего происшествия на почте. Почему ГБ? Так ведь никто на заводе не знал нас по имени-отчеству. Мы все, работники пуско-наладочного управления, пришлые, не заводские. По имени-отчеству меня знал только бригадир. Но от него они бы узнали, где именно я работаю сегодня, и не искали бы меня по старому месту. Видимо, они пришли посадить меня на пятнадцать суток.
  Господи! Что произошло со мной в течение той доли секунды, пока эти мысли пронеслись в голове?! Какое все-таки удивительное существо - человек.
  Вот ведь, еще секунду назад мое тело было подобно жидкому телу медузы, вялое, дряблое и совершенно обессиленное. Секунду назад мои мысли едва шевелились в размягченном от жары и духоты мозгу. И вдруг тело превратилось в стальную, туго сжатую пружину. Мозг работает быстро, четко и ясно. Решения приходят мгновенно.
  Юре:
  - Передай старшому, что я заболел. Искал его, искал по всему заводу и не нашел. Пошел в общежитие отлежаться, а то еще, не дай Бог, в ванну могу свалиться. Так ему и скажи!
  Ребятам на ваннах:
  - Я пошел в общагу. Что-то мне не по себе.
  Я знал один пролом в заводском заборе. Не идти же мне через проходную. Там наверняка меня уже поджидают. Через эту дыру я прямиком отправляюсь на железнодорожную станцию. У меня в запасе еще минут 30-40: пока гебешники найдут бригадира, сходят в гальванический цех, потом поедут в общежитие, поймут, что меня там тоже нет, и отправятся искать меня на станции. Нужно сесть в любой поезд, идущий на Харьков. Но в расписании поездов "дыра". Первый поезд на Харьков будет только через три часа. Ждать нельзя. На станции меня возьмут "тепленьким". Да и в поезде им будет очень легко обнаружить меня и арестовать. Выхожу на автотрассу. Голосую. Останавливаю самосвал. Идет в Харьков. Сел в кабину. Поехали.
  Ну теперь в Лозовой, меня уже не возьмут. Но это лишь полдела. Через два часа я в Харькове. Мчусь в управление к своему начальству. Там никого, кроме секретарши. Я сажусь, пишу заявление:
  "...Сильно заболела дочь. Жена с двумя детьми не справляется. Я должен ехать ей на помощь. Мне уже давно положен отпуск. Я переработал три месяца сверх положенного законом срока. В связи с этим прошу срочно предоставить мне крайне необходимый отпуск".
  Отдаю заявление секретарше. Все. Ухожу, пока в контору не позвонили из КГБ. Домой не иду. Там меня тоже будут искать. Как потом выяснилось, в тот же вечер соседей расспрашивали, не знают ли они, где отдыхает моя семья. Иду на автостанцию и, уже последним автобусом, уезжаю к Поле и детям в Клементово. Потом я узнал, что в Клементово меня тоже разыскивали. Рассказываю обо всем Поле, ночую с семьей в Клементово и рано утром уезжаю в Сумы. Беру билет на первый же поезд до Москвы.
  В Москве жарко, как в Харькове. Никого из знакомых в городе нет. Но Виктор Брайловский дома. Объясняю ему ситуацию. Я в бегах. Ухожу от приготовленных мне пятнадцати суток.
  В то время в СССР действовало положение, по которому наказание в 15 суток приводилось в исполнение только в течение 15 суток со дня совершения преступления. Значит, если меня не арестуют в течение ближайших пятнадцати дней, то решение о моем наказании (а такое решение, я был уверен, судьей уже принято) потеряет силу.
  У Виктора в ближайшие часы должна быть телефонная связь с кем-то из его друзей в Штатах. У него своя проблема. На таможне задержали какого-то иностранца с запрещенными к вывозу иконами. Он показал, что это иконы Игоря Губермана. Того арестовали и пригрозили большим сроком, если он не даст показания на Виктора Брайловского. Положение не из приятных.
  Мы идем на переговорный пункт. Виктор сообщает о своих проблемах, потом коротко обо мне и передает мне трубку. Я излагаю своему слушателю суть моего положения беглеца.
  Через неделю возвращаюсь в Клементово. Прошло уже не меньше двенадцати дней с момента происшествия. Теперь вряд ли кто-то будет меня разыскивать. Свой отпуск я заканчиваю на берегу ласковой и нежной, как любящая женщина, реки Ворскла. Пытаюсь, насколько возможно, расслабиться. Стальная пружина, сжавшаяся во мне пятнадцать дней назад, постепенно слабеет. Нужно возвращаться. Домой едем всей семьей.
  Выхожу на работу после "отпуска". Начальник вне себя от ярости:
  - Ты нарушил закон! Ты сбежал! Ты не имел права уходить в отпуск самовольно, без моего разрешения! Что мне теперь с тобой делать? Если эти дни засчитать тебе как прогул, то я обязан дать тебе новый отпуск, а ты его уже отгулял. Но я не могу считать твой прогул отпуском.
  - Действительно проблема, - сочувствую ему и даю совет: - Увольняйте меня.
  - Уволить тебя я не могу, - прозрачно намекает он. - Хотя ты у нас уже вот где сидишь. - Показывает на свой загривок.
  Его можно понять. В тихое болото пуско-наладочной конторы, где свои шуры-муры, свалился гебешный булыжник и погнал волны по его стоялой воде. Как бы еще ОБХСС не нагрянул вслед за КГБ! Есть о чем беспокоиться.
  Во второй половине дня в конторе начинается "товарищеский суд". Судят меня за оскорбление и избиение человека на телефонной станции. Суд проходит очень вяло. Никакого энтузиазма у собравшихся "товарищей". Его быстро сворачивают. Инцидент исчерпан. Это очередной промах КГБ.
  Суд не остался без внимания харьковской печати. Молодежная газета "Лэнинська змина" опубликовала 21 августа 1979 года в рубрике "На идеологических баррикадах" статью-отчет.
  
  СКЛЕРОЗ СОВЕСТИ
  
  Достоверно известно, что А.С. Парицкий, в прошлом научный работник, который ныне подвизается в роли инженера-наладчика в управлении "Спецреммонтаж АСУ", не привык долго находиться в тени. Не так давно несовместимое со званием советского гражданина поведение его обсуждалась на собрании коллектива управления. Казалось бы, не стоит повторяться. Однако совсем недавно коллеги по работе вынуждены были вновь вернуться к этой теме. Товарищеский суд рассмотрел хулиганский поступок и почти что полуторамесячный прогул Парицкого. Почему же этот человек открыто пренебрегает нормами поведения в коллективе, откуда взялась у него уверенность во вседозволенности?
  Имя Парицкого с некоторых пор занесено в сионистские "святцы". Хотя и очень мелким шрифтом и где-то в самом конце, - но удостоился он такой "чести". Под скромным псевдонимом - "доктор Алекс".
  Возможно, "доктор" или, как его еще величают в весьма слабо признанных в науке "сохнутовских" кругах, "профессор Алекс" (а почему не "академик" - это еще благозвучнее?) сделал какое-то феноменальное открытие на грани научной фантастики? Такое, что ученые мужи Кэмбриджа от удивления раскрыли рты? Опять не угадали.
  Хотя некоторое время тому назад Александр Соломонович Парицкий таки имел определенное отношение к науке. Даже защитил кандидатскую диссертацию. У новоиспеченного кандидата, говорят, были неплохие перспективы. Однако вскоре после этого волнующего события Парицкий решил, что возиться возле лабораторных приборов - занятие неблагодарное и малоинтересное, а главное, - по его профессорским масштабам - нерентабельное. Уже тогда его коллеги по институту отмечали в нем неимоверную амбициозность, и с тех пор эта черта, как свидетельствуют нынешние товарищи по работе, наверняка прогрессировала. Впрочем, до момента, пока пришел ожидаемый вызов из Израиля, псевдо-доктор держался в тени. Но с тех пор Парицкий, позабыв о сдержанности, окончательно оторвался от действительности.
  С того момента "доктору Алексу" стало не до науки. Парицкий... неожиданно переквалифицируется в "борца за права человека", в "диссидента". Парицкий начал получать от заокеанских "друзей" посылки с импортным барахлом, перепродавая его втридорога. А в знак благодарности регулярно телефонировал в Нью-Йорк, Тель-Авив и в менее известные сионистские центры, долго и слезно рассказывая о тяжкой "диссидентской" судьбе. Вряд ли эти басни воспринимались серьезно. Однако им заинтересовались.
  ...10 июня этого года Парицкий пришел на почту для телефонного разговора с Нью-Йорком. Необходимо было срочно сплавить очередную порцию антисоветской липовой "информации", а также напомнить, что друзья слишком задерживаются с высылкой импортной галантереи. Присутствовавшие на переговорном пункте граждане, которые случайно услышали содержание разговора, высказали свое возмущение тем, что происходило. Ведь тон и характер переговоров были откровенно оскорбительными для нашего государства - Парицкий, не выбирая выражений, поливал словесной грязью социалистический образ жизни. Тогда обнаглевший "диссидент" устроил хулиганский дебош в почтовом отделении и даже, когда вызвали милиционера, продолжал вести себя вызывающе, оскорблял присутствующих. Сложилось впечатление, что усиленное внимание к его особе лишь приятно щекочет Алексу нервы.
  Дело о хулиганском поступке Парицкого должен был рассмотреть народный суд. 18 июня в общежитие Лозовского кузнечно-механического завода, где Парицкий находился в командировке, пришла повестка. Однако, по удивительному стечению обстоятельств, он именно в этот день исчез в неизвестном направлении. В докладной записке старшего инженера Борисова, который руководил монтажной группой в Лозовой, говорилось: "...Около 15 часов А.С. Парицкий подошел и сказал, что плохо себя чувствует и якобы должен обратиться к врачу".
  ...Судя по выступлению на собрании, он хорошо разбирается в тонкостях Уголовного кодекса, а вот в сфере трудового законодательства беспомощно "плавает". Обстоятельства, по меньшей мере, непонятные. Так, он весьма досконально знает свои права, а вот со своими обязанностями - полный тупица...
  ...Договорился даже до того, что он "ничего не имеет против марксизма". Ну, как не оценить такую снисходительность..."
  
  К. Арсеньтьев
  
  
  Вот такая, уже четвертая, полномасштабная статья "по мою душу" в течение первых восьми месяцев 1979 года (о третьей статье расскажу ниже). Отчего такой интенсивный натиск через средства массовой информации? Неужели после той страшной первой статьи в январе ("Контрабанда") они не убедились, что этот прием против меня не работает? Или же это все еще месть за мой отказ от сотрудничества с ними?
  Вряд ли. Теперь эти статьи предназначались не для меня. На меня давно "махнули рукой". Статьи писались для кого-то другого. Для кого?
  
  К тому времени набрал полную силу поток отъезжающих. Выдача разрешений была поставлена на конвейер. Люди подавали заявление в ОВиР и через два месяца оказывались в Вене. Они уезжали быстро и спокойно. Но на фоне этого благодушия в недрах ГБ готовился грандиозный массовый отказ, какого еще не знала история советской эмиграции. Так что все эти статьи писались именно для будущих отказников. Чтобы не повадно было уезжать, и чтобы боялись общаться со мной, когда попадут в равное со мной положение. Эти статьи делали из меня что-то вроде "огородного пугала", "монстра": бойтесь его, он вон какой страшный.
  Несколько слов о конкретном содержании и стиле очередного пасквиля. "Товарищеский суд" прошел очень пассивно, и его свернули через 20 минут. Никаких громких речей и обсуждений не было. Автор статьи девяносто процентов своего "отчета" высосал из пальца. В статье приводятся уже стандартные, расхожие характеристики моей особы, гуляющие из одной газеты в другую, такие, как "борец за права человека", "диссидент", "борец за права советских евреев", "мессия" (последнее звание, конечно, оригинально). Присваивая мне в который раз все эти звания, они, с одной стороны, пытаются тем самым оскорбить меня, - по странной логике советских идеологов эти наименования должны звучать оскорбительно для уха простого советского человека, - а, с другой стороны, - пригрозить уголовным преследованием.
  Но вот в этой статье промелькнула и совершенно новая, свежая нотка. Кто-то неожиданно подбросил мне вопрос о моем отношении к "марксизму". И в статье его не забыли и отметили: "...он договорился даже до того, что "ничего не имеет против марксизма"". Интересный поворот "суда товарищей" по поводу происшествия на почте и моего "прогула". Здесь я сразу же почувствовал острый запах серы. Товарищ Вельзевул прощупывал меня на предмет моего знакомства с трудами нашей бывшей соседки по дому, а ныне "трудящейся востока", Доры. Хотя, казалось бы, она была так тщательно законспирирована в своих публикациях. Такое легкое прощупывание провели товарищи из КГБ на предмет моей антисоветской вшивости.
  
  После этого мощного заряда анти-Парицких статей харьковская печать на время умолкла. Меня еще разок упомянули в 1981 году по поводу Фимы Фунта и Марка Печерского, а затем наступило длительное затишье. Вновь меня стали упоминать в местной прессе лишь в 1987 году.
  
  Лилль и Харьков - города-побратимы
  
  После "товарищеского суда" меня отправили работать еще дальше - в Ворошиловград. Я проработал там месяца три. Тамошняя бригада наладчиков, работая интенсивно по 10-12 часов каждый день и без выходных, выполняла весь объем работ за три недели, закрывала месячные наряды и разъезжалась по домам. С началом нового месяца все возвращались в Ворошиловград и опять три недели вкалывали по 10-12 часов без выходных. Этот режим работы устраивал всех: начальство, наладчиков, заказчика.
  Я влился в бригаду и стал работать в их режиме. Но как только в конце месяца я вернулся в Харьков, уже на утро ко мне домой примчался мой харьковский начальник и приказал немедленно вернуться в Ворошиловград. Я вернулся туда и полторы недели просидел в одиночестве в общежитии, а все мои товарищи по бригаде отдыхали дома. Так продолжалось месяца три, пока мне все это не надоело, и я уволился из их конторы.
  Но пока я был в Ворошиловграде, у нас в гостях побывали необычайные посетители: Жаннет Бланк и Николь Меламед из города Лилль.
  Незадолго до этого французский город Лилль стал "побратимом" города Харькова. Движение "городов-побратимов" в те годы очень интенсивно развивалось. Политики в Кремле видели в этом еще один путь приобретения друзей на Западе, еще один канал для проникновения советской идеологии. А местные власти рассматривали это начинание как дополнительную возможность съездить за границу за казенный кошт. Так что все стремились "углублять и расширять" движение городов-побратимов. Происходил интенсивный обмен посланиями и делегациями.
  Отказники, со своей стороны, усматривали в этом начинании еще одну возможность надавить на власть. В своих письмах в Лилль я подчеркивал, что братство наших городов на муниципальном уровне дает им возможность запрашивать власти Харькова о судьбе нашей семьи.
  Мэром города Лилля в те годы был тогдашний премьер-министр Франции Пьер Моруа. Мы надеялись, что он поднимет наш вопрос и на правительственном уровне. Эти надежды не оправдались. Но имя премьер-министра на письмах муниципалитета города Лилля, связанных со мной, тоже было веским аргументом и очень раздражало местное начальство.
  И вот, пока я сидел в Ворошиловграде, в Харьков прибыла официальная делегация Лилля. В ее составе были наши корреспонденты и хорошие друзья Николь Меламед и Жаннет Бланк.
  Однажды у нашего подъезда остановилось такси, и в дом вошли Жаннет и Николь. Это был очень приятный и совершенно неожиданный сюрприз. Мы давно и много переписывались. Они знали о нашей семье все до мельчайших подробностей. И теперь они у нас в гостях.
   Поли дома не оказалось. Дверь открыли девочки. Дорине было 13 лет, Ане - 8. Дети встретили их очень радушно, объяснялись с гостями на пальцах. Развлекали их. Дорина играла гостям на фортепьяно. Аня подарила им свои рисунки. Потом вернулась Поля. Гости провели у нас несколько часов. И все это время у подъезда демонстративно дежурил милицейский "бобик" с нарядом милиции и рацией, по которой непрерывно велись громкие переговоры. В какой-то момент этого визита в дверь квартиры постучали. На пороге стоял мужчина в штатском. Он назвался водопроводчиком и сказал, что проверяет состояние парового отопления в доме. Поля его впустила.
  Он прошел по всем комнатам, "проверил" батареи отопления. В это время Аня нарисовала что-то на детском планшете и передала Николь. Водопроводчик тут же подскочил к ним и взял планшет из рук гостя. Увидев там детский рисунок, он похвалил "художника" и продолжил проверку. Потом ушел.
  Жаннет и Николь уехали домой. И там, в местной газете, появилась статья с описанием их визита в Харьков, впечатлений о городе, о посещении нашей семьи, о наших детях, о визите водопроводчика, наряде милиции у подъезда.
  1 июля 1979 года газета "Социалистычна Харкивщина" разразилась очередным пасквилем.
  
  КОШМАРНЫЙ СОН МАДАМ ЖАННЕТ
  
  На имя начальника виз и регистраций Харьковского облисполкома, подполковника милиции О.П. Давыдова пришло письмо из Франции от госпожи Жаннет Бланк. Она рассказывает об увлекательной и волнующей встрече в Харькове, где она гостила, о том, что она видела волшебных детей, которые подарили ей цветы, в детском саду показывали ей свои произведения - рисунки, скульптуры, изготовленные собственными руками. "Что может быть более чистосердечным и доверчивым, чем эти дети", - с восхищением пишет мадам Жаннет.
  Однако... далее... мадам Жаннет описывает "страшный" сон, который якобы охватил двух девочек из семьи Парицких. Об этой семье и особенно о ее главе А.С. Парицком... уже сообщалось в харьковских газетах. Алексанр Соломонович, он же "доктор Алекс", как его... окрестили заморские мессии, рвется на "землю обетованную", потому что его в Советском Союзе обижают...
  Многоуважаемая мадам!.. Вы пишете, что посетили детей, с которыми поддерживаете "регулярную связь последние годы". Вот Ваши слова:
  "Мы говорили о различных проблемах, которые касаются будущей эмиграции, и все же я не могла себе представить того окружения, в котором живет эта семья... В вашем городе есть две девочки, которые живут в постоянной тревоге обысков, замечаний в школе... Этих девочек в возрасте 13 и 8 лет зовут Дорина и Анна".
  Сон есть сон, мадам. Сон - это одно, а действительность - это другое. 11 апреля нынешнего года 6 "б" классу, в котором учится Дорина, было дано задание охарактеризовать знакомого человека портретом и описанием его поведения. Объектом своего изображения Дорина выбрала, конечно, свою младшую сестричку Анну. Вот текст ее произведения:
  "Она (то есть Анна) невысокого роста, темноволосая, кареглазая. У нее очень красивые, веселые и хитрые глазки с длинными черными ресницами. На ее лице постоянно выражение веселой лукавинки. Она любит смех и всякие хитрости. Характер у Ани очень резвый. Вернувшись из школы, она тут же мчится гулять. Даже над уроками она не может усидеть, все время подпрыгивает и бегает по комнате. В школе она первый год, но многому уже научилась. Ей хорошо дается математика, труд, рисование, игра на пианино".
  Скажите, пожалуйста, мадам, можно ли, живя в "постоянной тревоге", страдая от гонений в школе, писать вот с таким оптимизмом, детской непосредственностью и любовью, уже не говоря о поведении младшей сестры, о ее характере, который так живописно нарисовала Дорина?
  ...Скажите, будьте добры, зачем Дорине и Аннушке какая-то там эфемерная "земля обетованная", если они любят свою? Вот как, например, Дорина описывает один из уголков Украины, где она побывала: "Какой красивый этот бор! Сколько в нем цветов, малины, земляники! Много и разных грибов, особенно белых, а после дождя и маслят.
  Возле деревни протекает речка Ворскла. Вода в ней чище, чем в море. Там, где глубина речки больше 10 метров, видно каждый камешек, каждую рыбку. Берега у речки обрывистые, и кажется, что удивительные звери спускаются к воде напиться. Мне очень понравилось это место, и я никогда не забуду это лето..."
  Простите, мадам Жаннет, но, сопоставив эти слова 13-летней девочки Дорины Парицкой и Ваши... становится как-то стыдно и грустно за Вас. Ибо Вы хотите разом отобрать у детей и тот бор с малиной и земляникой, и чистую речку, в которой видно каждый камешек и каждую рыбку, и теплый дождь на родной земле... А взамен что Вы предлагаете этим детям, мадам Жаннет? ...Опомнитесь, мадам, ибо Ваш страшный сон может стать действительностью для хороших, красивых девочек там, куда Вы их заманиваете.
  ...А.С. Парицкий, отец этих хороших девочек, поддался сионистскому обману, захлебываясь от ненависти, желая разными способами обратить внимание "мировой общественности" на свою персону, фетишизируя свои способности, чтобы утвердиться в своей исключительности, сам не ведая, тащит в пропасть своих собственных детей. Ему удалось вызвать жалость и в Вашем сердце, мадам Жаннет. Да и не только в Вашем. Аналогичные корреспонденции пришли из Великобритании от какого-то Финга Джейя, от лидера палаты представителей штата Массачусетс (США) Джорджа Ковелмана, руководителя комитета гражданских служб по делам престарелых этого же штата Дэвида Мофенсона. Эти джентльмены тоже пускают трогательную слезу ("маленькие девочки страдают от оскорблений в школе, поддаются психологическим переживаниям". "Помогите этой семье осуществить ее желание - свободно выехать из Советского Союза как можно скорее")...
  Корреспонденты газеты
  В. Галюк, С. Улановский
  
  В статье меня вновь величают "клеветником", который все время обливает грязью Советскую власть, жалуется и плачет о тяжелом положении, а наши гости клюют на эту клевету и ложь.
  "Они пишут о трудном положении семьи и, особенно, детей. Но ведь все это ложь. Вот посмотрите, что пишут о своей жизни сами дети". И дальше в статье приводится отрывок из сочинения Дорины на тему "Как я провела лето".
  Дорина училась очень хорошо по всем предметам. Русский язык не был исключением. Но особенно хорошо ей удавались сочинения на вольную тему. Тут она давала волю своей фантазии, полету воображения. Ее словарный запас был огромен. В цитируемом сочинении Дорина описала отдых на Ворскле, реку, луга, прогулки, костры. Она дает зарисовку своей младшей сестры на фоне всего этого великолепия. Это был хорошо выполненный рассказ ребенка.
  И вот теперь господа из газеты, в руки которых каким-то образом (???) попало ее школьное сочинение, воспользовались отрывками из него для того, чтобы очередной раз обвинить меня во лжи и клевете. Вот посмотрите, как счастливо и беззаботно живут, проводят лето, веселятся дети Парицкого. Они сами об этом пишут. А он рассказывает гостям из Лилля басни об их тяжелом положении.
  Наглость КГБ и их подручных превзошла все границы. Им было мало того, что из-за их травли в прессе наша семья стала "притчей во языцех" всего города, что жизнь наших детей на улице и в школе стала невыносимой. Теперь они решили добить детей окончательно, используя их школьные работы напрямую против них самих.
  Эту статью я отправил в Лилль, снабдив английским переводом и комментарием. Инцидент, можно сказать, был исчерпан.
  
  В сентябре, вскоре после начала нового учебного года ко мне подошла встревоженная Дорина. Им задали написать сочинение на тему "Родина - мне, я - родине", то есть рыночных отношениях с родиной. Более тенденциозную и политически ангажированную тему выбрать было невозможно.
  Дорина такие работы всегда писала на "отлично". Она знала, что именно учителя хотят прочесть. Но теперь, после неприятного инцидента с ее предыдущей работой, Дорина опасалась, что эту работу могут использовать для очередной атаки против нас и наших друзей на Западе.
  - Что мне делать, папа? Написать правду и вызвать скандал, получить двойку? Или же написать обычное лицемерное сочинение на пятерку?
  Мы с Полей ответили:
  - Ты девочка уже достаточно взрослая. Тебе 13 лет. Год назад ты отпраздновала свое совершеннолетие - бат-мицву. Твое беспокойство по этому поводу говорит о том, что ты хорошо понимаешь, чем чреваты оба варианта. Поэтому мы не можем и не хотим навязывать тебе свою волю. Ты должна решить сама, что тебе писать: правду на "двойку" или же обычную советскую ложь, но на "пятерку". Если правду, то кроме двойки тебя ждут и другие неприятности в школе. В случае лжи твою работу могут использовать против нас, против тебя, против наших друзей. Хотя вполне возможно, что не используют. Но такой вариант, как мы видели из последней статьи в газете, у них имеется. Решать тебе самой. И мы никогда не будем упрекать тебя ни в том, ни в другом случае.
  - Хорошо, - ответила Дорина. - Я все поняла и решу сама, что и как мне писать.
  По-моему, она рассердилась на нас с Полей. Ей хотелось, чтобы это решение мы взяли на себя. На следующий день она принесла мне свою работу. Того, что она написала, вполне бы хватило на статью Уголовного кодекса "Клевета на советский общественный и государственный строй", а то и на "Антисоветскую агитацию и пропаганду". Это был типичный юношеский максимализм без каких-либо полутонов. Сдерживая свои эмоции, я сказал ей:
  - Но ведь не все же в нашей жизни так мрачно. Бывает и веселье, и радость в семье, и у тебя самой. Не правда ли?
  И тогда она, согласившись со мной, добавила еще один абзац. Ниже я привожу эту работу целиком. Честно сказать, это не самое лучшее из того, что написано Дориной в школе. В нем ясно ощущается ее нервическое состояние, напряженность, с которой она писала эту работу. Ее даже нельзя назвать сочинением. Это ответный выстрел в тех, кто затеял игру в газетные статьи. Это, по сути, прокламация:
  - Вы решили использовать меня в вашей грязной игре? Ну, так получайте!
  И последний абзац, написанный после того, как я попросил "притупить углы", тоже звучит как "ответ Чемберлену" - мне: "Ты хотел смягчения? Получай!"
  
  Сочинение Дорины Парицкой, 7 "б" класс
  РОДИНА - МНЕ, Я - РОДИНЕ
  
  У меня есть две Родины: одна - та, в которой живет мой народ и в которой, надеюсь, и я когда-нибудь буду жить. Вторая Родина - мачеха, та, в которой я живу по принуждению. И хотя здесь я родилась, но для меня дороже страна, в которой живет мой народ и жили мои предки.
  Но поскольку я живу в СССР, учусь в школе этой страны, то я расскажу о ней.
  Родина - мне.
  Родина дала мне многое - музыкальную школу, среднее образование, детские кинофильмы...
  Но эта же Родина дала мне и другое - запрещение на выезд на мою настоящую Родину, почти лишила нас средств к существованию, не дает моему папе права работать по призванию на любимой работе, не дает мне возможности узнать язык и культуру моего народа, распространяет в газетах ложь о нашей семье, обливает нас грязью.
  Я знаю веселые сборы, интересные походы, но я знаю и другое - ругань, брань в школе, бесконечные оскорбления и драки.
  Я тоже стараюсь что-то делать для моей Родины. Я собираю металлолом, макулатуру, отрабатываю на воскресниках и выполняю долг каждого ученика - хорошо учусь. У жизни есть две стороны - розовая и черная, и я не хочу все описывать только с розовой стороны.
  
  На следующий день Дорина отнесла свое "произведение" в школу. Больше месяца учительница не сообщала ученикам результатов проверки. Потом она вызвала Дорину на разговор и сказала, что ее работа ужасна.
  Однако инцидент на этом не закончился. В школьной характеристике, выданной Дорине через четыре года, по окончании школы, было написано:
  "...Выражает взгляды, не характерные для советской молодежи. В своих творческих произведениях порочит советский общественный и государственный строй".
  Напомню, что соответствующая статья Уголовного кодекса звучит так: "Клевета на советский общественный и государственный строй". Таким образом, школьные наставники взяли на себя роль прокуроров и судей. Видимо, именно так они понимали свое предназначение воспитателей в школе. А что говорить тогда о прокурорах и судьях?
  
  Сочинение Дорины я отправил в письме друзьям в Лилль как продолжение темы "Наша семья, наши дети". Ведь перед этим я отправлял им статью из харьковской газеты, цитировавшую другие ее работы. Оно было опубликовано во Франции, вызвало большой резонанс, и затем было перепечатано во многих еврейских изданиях других стран. После этого газетная травля нашей семьи прекратилась.
  
  Сегодня, четверть века спустя, оглядываясь в прошлое, я прихожу к выводу, что поступил тогда неразумно. В те дни мы все были в запале схватки с ГБ. И временами это был довольно жесткий взаимный обмен ударами. На их статьи я отвечал своими действиями. Так было и в случае с сочинением Дорины. Это был ее, наш очередной "ответ Чемберлену". Они ударили нас своей статьей с использованием отрывков из ее сработ, и наша дочь ответила им своей новой работой. Схватка переместилась на газетные полосы и в школьные тетради. Но сегодня я думаю, что наш ответ был опрометчивым. Он поставил под угрозу нашу старшую дочь. Нам с Полей нужно было в те дни на мгновение остановиться и подумать. Стоит ли ради "красного словца", ради бескомпромиссного ответа, подвергать несовершеннолетнюю дочь излишнему психологическому давлению? Ведь мы все время пытались оградить наших детей от прессинга властей и советской идеологии. А тут мы не выдержали и сгоряча вовлекли Дорину в самую гущу схватки, в эту свалку. Нам, конечно, следовало остановиться, подумать немного и найти способ, как вывести ее из-под удара.
  Проще всего было вообще отказаться от написания этого сочинения. Дорина получила бы двойку - и только. Но у меня не хватило элементарной житейской мудрости, и я поставил ее под удар. Теперь, спустя двадцать пять лет, я очень сожалею об этом.
  
  Проверки на дорогах
  
  Было еще несколько сфер, в которых у нас происходили острые стычки с ГБ. Одна из них - поездки из Харькова.
  Первая стычка произошла в 1977 году. Как-то в Москве я встретился с киевским отказником Володей Кисликом. Он пригласил меня в Киев на встречу с американским сенатором. Мы договорились. Невыясненным оставалось время встречи. За день до указанного срока я позвонил Володе узнать подробности. Это была непростительная ошибка.
  Мы с Полей решили отправиться в Киев самолетом. Это была вторая ошибка. Во время посадки в самолет, у самого трапа, к нам подошли сотрудники ГБ и задержали нас "для выяснения обстоятельств". Нас продержали в аэропорту часа три для исключения любой возможности попасть на эту встречу, а затем отпустили.
  Второй подобный инцидент произошел в 1978 году. Еще действовал семинар "старых" отказников. Встал вопрос об участии в симпозиуме по еврейской культуре, который открывался в Москве. Я предложил поехать, кто-то был против. В конце концов, мы с Сашей Верником решили ехать, и я пообещал взять билеты на поезд. На следующий день днем я позвонил ему из телефона-автомата, чтобы договориться о встрече на вокзале. Саша сказал, что он передумал и в Москву не поедет. Наверное, этот разговор был записан ГБ, так как вскоре в мою дверь постучали. На пороге стоял Мандрик. Он сделал мне официальное предупреждение и запретил ехать в Москву. В моих принципах было никогда не подчиняться ГБ и не реагировать на их предупреждения. Поэтому, если раньше я еще колебался, ехать или нет, то именно теперь я должен был поехать в Москву обязательно. Под вечер ко мне неожиданно заехал Хаим. Он в те годы водил легковую машину. Я сказал ему, что еду в Москву, и он взялся подбросить меня на вокзал. Но тут в дело вмешалась маленькая Аня. Она попросила дядю Хаима покатать ее на машине. Тогда мы решили выехать пораньше, чтобы покатать Аню.
  Мы сели в машину и медленно поехали по нашему району. Хаим неожиданно сообщил мне, что за нами движется "хвост" - слежка. После этого он немного "покрутился" по переулкам микрорайона и затем уже наверняка подтвердил - да, за нами слежка. Он предложил мне оторваться от "хвоста", но я попросил не делать этого. Машина у него государственная, и он не оберется служебных неприятностей и хлопот с ГБ. Но в нем вдруг вспыхнул азарт "профессионала", и он решил все же "натянуть им нос". Он еще покрутился между домами, а затем, при выезде из микрорайона на трассу, пока машина "хвоста" оставалась еще между домами, на большой скорости выскочил на шоссе. Подлетев к остановке автобуса, под ее прикрытием резко остановился, выпустил меня в толпу людей и так же резко сорвался с места.
  Выскочив из машины, я смешался с толпой, а Хаим умчался по шоссе. Я увидел, как "хвост" вылетел на трассу и, не сбавляя скорости, погнался за удалявшейся машиной Хаима.
  Позже Хаим рассказал мне, что он еще долго петлял по микрорайону с Аней, а потом завернул к нашему дому и вошел вместе с ней в дом. Он видел, как гебисты подошли к его машине и тщательно ее осмотрели, - искали меня.
  А я на автобусе добрался до своих знакомых в центре города. Посидел у них, а затем, перед самым отходом поезда, отправился на вокзал. Все складывалось удачно. Гебисты потеряли меня. Окончательно успокоившись, я совершил большую глупость - вошел в метро, чтобы добраться до вокзала.
  В метро я сразу почувствовал слежку. Я поменял несколько вагонов, поездов, направлений. Все было напрасно. На этот раз они "держали" меня очень цепко. И тогда я решил показать, что не боюсь их, и отправился на вокзал, прямо к своему поезду. На вокзале за мной шла уже толпа народу. Они задержали меня у вагона в момент, когда я предъявил билет проводнику. Меня препроводили в дежурную часть железнодорожной милиции, обыскали, забрали паспорт и продержали там часа четыре. Мне опять зачитали официальное предупреждение о моей антисоветской деятельности, не упоминая при этом ни конкретных законов, ни моих "деяний". Выпустили меня лишь поздно ночью. Вместо Москвы я поехал домой.
  Это был последний случай моего задержания в дороге. Я продолжал регулярно ездить в Москву, но вел себя очень предусмотрительно.
  
  В ноябре 1981 года на вокзале задержали Полю. Я был в тюрьме. Только что закончился мой процесс, суд вынес приговор. Поля решила поехать в Москву и встретиться с западными журналистами: сообщить о результатах процесса, сделать заявление или обращение. Она успела заскочить на рынок и купить ведро яблок в подарок Якирам, к которым ехала. Ее арестовали во время посадки в вагон, завели в дорожный отдел милиции. Там был Стороженко, следователь по моему делу. Полю обыскали. Особое внимание было уделено яблокам. Стороженко тщательно изучал каждое яблоко, отыскивая в нем тайник. Яблоки почему-то вызвали у него наибольшее подозрение. Почему женщина, у которой муж несколько часов назад был осужден, едет в Москву с восемью килограммами яблок? Это явно неспроста. И Стороженко тщательно осматривал каждое яблоко, доискиваясь до его смысла. Под яблоками в сумке оказалась старая газета, и Стороженко долго изучал ее измятые страницы, пытаясь обнаружить скрытые закодированные записи.
  В конце концов, при обыске Полиного ридикюля нашли прямо сверху ее письмо-обращение и успокоились, оставив яблоки и газету в покое. Тут же появился уже знакомый по предыдущим сериям этого детектива Мандрик, который зачитал Поле "сто седьмое серьезное предупреждение", угрожая отправить ее в тюрьму вслед за мной. Поля вернулась домой вместе с яблоками, которые так и не добрались до Москвы.
  
  Положение с эмиграцией в 1979 году
  
  В конце 1978 и в первой половине 1979 года еврейская эмиграция значительно увеличилась. Процесс выдачи виз ускорился. Их выдавали в течение 2-3 месяцев с момента подачи заявления в ОВиР. Такая ускоренная процедура приободрила евреев, даже самых робких и осторожных. Многие верноподданные граждане рассматривали этот факт как негласное поощрение властями еврейской эмиграции. А как еще объяснить, что всем желающим в течение двух месяцев вручают выездную визу в Израиль? А с ней езжай куда хочешь, на все четыре стороны. Не иначе как власти одобряют такой отъезд!
  Я терялся в догадках. Одно из предположений говорило, что это очередная уловка властей с тем, чтобы последующий резкий отказ вызвал максимальный терапевтический эффект у всех остальных, эдакий "душ Шарко": "Проучить так, чтобы впредь неповадно было!"
  Конечно, обычные мытарства еще сохранялись. Нужно было принести десятки справок и документов о своей жизни и о жизни своих родственников. Каждая такая справка была чревата большими или малыми конфликтами в семье, по месту жительства, по месту учебы или работы. После выдачи справок людей увольняли с работы, изгоняли из учебных заведений. Все это сопровождалось шумными собраниями общественности с яростным осуждением и поношением. Пройти через инквизицию общего собрания трудящихся, учащихся, соседей, через шпицрутены партийных и комсомольских собраний было в те годы тяжким крестом всех тех, кто отважился на отъезд.
  И, тем не менее, соблазн обрести свободу, даже при всей неизвестности условий жизни там, в "потустороннем мире", который называется Израиль, Запад, был настолько силен, что все больше и больше людей рисковали "перейти Рубикон" и подавали заявление на "выезд в Израиль".
  А власть в 1978-79 годах как будто бы даже поощряла эти "неблаговидные" поступки своих граждан: "Хочешь ехать? Езжай!" Так отвечала советская власть на "антипатриотические" заявления, выдавая выездные визы всем желающим через 2-3 месяца после получения заявления. Сквозь приспущенные веки, через щелочки полузакрытых глаз власть со злорадством наблюдала все увеличивающийся поток осмелевших евреев, бросившихся из застенков к чуть приоткрывшейся двери: "Ну, жидовские зайцы, погодите у нас!"
  "Но если так, если власть хоть и негласно, но благоволит к евреям, желающим уехать, чего же мы ждем, поехали, быстрее поехали, пока "они" не передумали".
  И пошла расти волна заявлений на выезд: единицы "отважных" сменились десятками "смелых", сотнями "желающих", тысячами и десятками тысяч "бегущих". Дело дошло до того, что народ, прежде чем подать заявление в ОВиР, стал распродавать все свое имущество, завершать все свои дела, упаковывать чемоданы, устраивать прощальные банкеты и только потом, сидя на чемоданах, подавал заявление в ОВиР. А иначе можно было не успеть все это сделать в течение оставшихся до отъезда 2-3 месяцев.
  
  Я не уверен, что читатель знаком с понятием "гидравлический удар". Это процесс, возникающий в жидкости, текущей по трубе с большой скоростью, в момент, когда эту трубу резко перекрывают, неожиданно отсекая движущийся в ней поток. В этот момент кинетическая энергия быстрого потока мгновенно переходит в энергию потенциальную, резко увеличивая давление, которое часто разрывает трубу.
  Именно такой эффект создали власти, воспользовавшись нарастающим потоком эмигрантов. В самый разгар этого процесса, когда сотни тысяч людей были твердо убеждены в его чистой формальности, в том, что он отлажен до полного автоматизма "подал-уехал" (в 1979 году из СССР уехало свыше 150 тысяч человек), власти вдруг резко, в одну ночь, сбросили выходной шибер - прекратили выдавать разрешения на выезд.
  Еще вчера чиновники ОВиР-а с улыбкой выдали вашим знакомым, друзьям или родственникам выездные визы, а сегодня, когда подошел ваш черед получить разрешение, вы неожиданно встречаете ледяную физиономию чиновника, и вместо разрешения на выезд - отказ. И не только вы, все ваши знакомые, друзья, соседи, родственники, все-все с сегодняшнего дня получают отказ.
  Власти хорошо рассчитали этот бюрократический удар. Эффект явно удался. Сотни тысяч семей неожиданно оказались в совершенно безвыходном положении, без работы, вне учебы, часто без денег и, что самое главное, без малейшей уверенности в "завтрашнем дне". Вы спросите, какие трубы были разорваны этим неожиданным чиновничьим "гидравлическим ударом" поголовного отказа? То были трубы кровеносных сосудов, то были инфаркты и инсульты. Тысячи людей не перенесли удара и навсегда остались лежать в той земле.
  И если в 1979 году выехало 150 тысяч евреев, то количество попавших в отказ должно было значительно превысить эту цифру.
  
  "Что теперь с нами будет? Все шло так хорошо, все так легко и просто уезжали. Мы поняли, что это теперь почти дозволено. Мы ведь не просто так решили уезжать. Мы как другие, как все. А что делать теперь? Как быть? Я уволен. Жена уволена. Родители сняты с пенсионного довольствия в Собесе. Детей исключили из институтов, техникумов, из школ. Как теперь жить?"
  
  Ударная волна отказов началась в Харькове. Я держал "руку на пульсе" темпа выдачи выездных виз и через 3-4 дня повальных отказов в ОВиР-е понял, что это не частное явление, связанное с той или иной семьей, а новая политика власти, новый курс партии. Еще через несколько дней до меня дошли сведения об аналогичном явлении в Одессе. Но в Москве и Ленинграде разрешения все еще выдавали нормальным темпом.
  Лето 1979 года. Вскоре должна состояться встреча Брежнева с президентом США Джимми Картером в Вене. Никто не представлял, что в этот момент будет сброшена заслонка, - запрет на выезд в Израиль. Ведь встреча "на высшем уровне" состоится через две-три недели. И хотя в Харькове и Одессе начался массовый отказ, многие активисты в Москве не желали верить в такой поворот.
  Я забил тревогу. Но от меня отмахивались:
  - У вас в Харькове всегда чудят. Это ваше местное явление, случайность. Все скоро опять вернется к прежнему состоянию.
  Однако известия из Одессы не оставляли никаких сомнений на этот счет. Я бросился в Москву. Нужно было незамедлительно известить мировую печать, евреев других стран. Но в Москве среди отказников и активистов царили покой и благодушие. Многие вообще отсутствовали - время летних отпусков.
  Проблема состояла в том, что я не имел никаких связей с корреспондентами западной прессы в Москве и с представителями западных посольств. Эти связи, телефоны тщательно хранились московскими активистами для личных целей, будучи некими гарантиями личной безопасности, влияния, значимости позиций их обладателей. Это были их собственные козыри. А козыри, как известно, держат "поближе к орденам". Без участия московских активистов я никак не мог связаться с корреспондентами западных газет. После случая со Щаранским многие западные корреспонденты вообще опасались сближаться с незнакомыми людьми, принимать от них информацию, доверять ей. Так что войти в контакт с корреспондентами западных газет в Москве можно было только после рекомендации от знакомых им лиц.
  Разумеется, я мог воспользоваться своим регулярным телефонным каналом. Но такая связь у меня была лишь дважды в месяц. Кроме того, канал находился на низком уровне информационной лестницы, касающемся лично меня, но не тенденций общей политики СССР. То есть, пока моя информация попадет на Запад и поднимется до уровня международной прессы, пройдет не меньше одного-двух месяцев. А встреча в верхах должна была пройти недели через две. Нужно было срочно известить западную печать о произошедшем резком повороте в эмиграционной политике СССР. Я спешил. А москвичи - нет.
  И тогда я бросился к человеку, который хотя и был старым отказником, но находился несколько в стороне от традиционного московского отказного "истеблишмента", был "независим". Это был чистый и бесстрашный человек Виктор Елистратов. Он был русским. Его жена была еврейкой. Их дети эмигрировали и жили в Лос-Анджелесе. Видимо, это было главным "темным пятном" на его личности в глазах московских отказников.
  Не только москвичи, в самом Израиле также еще не решили, как реагировать на этот факт, - если он был им уже известен. В других городах все еще едут. Так чего волну гнать? В общем, москвичи просто отмахнулись от моего крика: "Караул! Сегодня это у нас, в Харькове, в Одессе. А завтра будет по всей стране!" "Глас вопиющего в пустыне" оставили без внимания.
  Только Виктор Елистратов понял важность этой информации в преддверии венской встречи в верхах. И у него были телефоны знакомых ему корреспондентов западных газет. Он начал звонить им и в представительства западных корпунктов. Он пригласил корреспондентов в свою крошечную двухкомнатную квартиру. Так было надежней. Стояло лето - время отпусков и горячего московского зноя. И, тем не менее, в тот вечер удалось собрать с полдюжины корреспондентов западных газет.
  Виктор сделал короткое вступление. Затем я рассказал о начале повального отказа в Харькове и в Одессе. Виктор подтвердил мои сведения по Одессе своими данными. Я выразил мнение, что начался процесс всеобщего отказа по всей стране и что это лишь вопрос времени, двух-трех недель. Меня спросили, как такое возможно накануне встречи в верхах в Вене. Я ответил, что все документы, по-видимому, уже полностью согласованы обеими сторонами. Кто-то посчитал, что я преувеличиваю опасность, и что на самом деле ничего страшного не происходит. Другие заявили, что эта информация неинтересна: подумаешь, где-то, в каком-то Харькове, кто-то получил отказ. Это вряд ли заинтересует читателей их газеты. Это не сенсация. И все-таки две или три газеты ("Лос-Анджелес Таймс" в их числе) опубликовали коротенькие сообщения на первых полосах о состоявшейся пресс-конференции в Москве и о массовых отказах в Харькове и Одессе.
  Разумеется, никакого влияния на исход венской встречи эта пресс-конференция не оказала. Никто не прислушался к моему предостережению. Вскоре после окончания встречи в Вене массовый отказ докатился до Москвы и Ленинграда. К осени он стал повсеместным. И тогда сионисты забили в барабаны: "Тревога! Тревога! Прекратилась эмиграция! Прекратилась алия из СССР!" Но было уже поздно. Поезд ушел. Соглашения в Вене были подписаны.
  
  Вот сейчас я подумал: "А чего, собственно, я добивался на той пресс-конференции? Неужели можно было тогда остановить два локомотива, Вашингтон и Москву, мчавшихся в Вену навстречу друг другу? Неужели я мог хотя бы на секунду представить, что мне под силу совершить такое, предотвратить эту встречу? Или использовать ее для усиления нажима на Советы в еврейском вопросе? Звучит смехотворно. Ну кто я такой, чтобы вообразить себе такое? Это что, проявление мании величия?"
  Да нет. Все было проще. Это была обыкновенная спонтанная реакция. Без всяких особых расчетов и вычислений о сравнительных размерах моей личности и государства, о том, кто кого победит. Я увидел ложь и заявил о ней (или попытался заявить) во всеуслышание. Я выполнил долг перед своей совестью. Вот и все.
  И еще один момент - международно-политический. Массовый отказ, начавшийся накануне вторжения советских войск в Афганистан, был симптомом резкого изменения внешней политики Советов в ближайшем будущем. Дальновидные, трезвые аналитики должны были сделать выводы из такого "пустякового" факта, как массовый отказ.
  А между тем начиналась новая жизнь. Страна Советов вдруг наполнилась сотнями тысяч отказников. Все это были люди, оказавшиеся в совершенно неожиданном для себя положении, в капкане, поставленном советскими властями, чтобы проучить евреев. Десятки тысяч людей превратились в козлов отпущения, в назидательный урок прочим "единоверцам" - чтобы впредь знали, как покушаться на попытку "покинуть родину".
  В своей основной массе это не были "идейные борцы за свободу". "Все побежали, и я побежал" - таким был их главный лейтмотив, главный позыв к отъезду. И вот теперь их почему-то резко и грубо одергивают и ставят в положение изгоев: идейных, моральных, материальных. Обратно на работу не принимают. Обратно к учебе не допускают. Родители пробавляются какими-то случайными заработками, а дети болтаются без дела, не учатся, теряют время, рискуют угодить в армию. Что теперь делать?
  
  Хорошо понимая положение этих людей, я искренне им сочувствовал и хотел помочь, дать им хоть частичку своей надежды, своей веры. Нельзя было отчаиваться, нельзя было сдаваться. Нужно было запастись терпением. Я был уверен, что рано или поздно власти сдадутся и выпустят этих людей.
  Однако после "тяжелой бомбардировки", которую провела против меня харьковская печать, я не хотел действовать слишком открыто. Я боялся отпугнуть этих людей своей активной позицией, своим именем, которое усилиями газет стало нарицательным.
  Постепенно, через своих знакомых и дальних родственников, оказавшихся в числе новых отказников, я начал осторожное сближение. Многие из них меня просто боялись. Как говорят в Одессе: "С таким счастьем и на свободе?"
  - Если после всего того, что о нем писали в газетах, он все еще на воле, значит, тут что-то нечисто. Уж не стукач ли он?
  - Не бывает дыма без огня. Раз пишут, что спекулянт, фарцовщик, значит, так оно и есть! Зря писать не станут. Так почему же он не в тюрьме? Раз пишут, что шпион и клеветник, значит, так оно и есть! Почему он на свободе? Раз пишут, что агент Мосада и ЦРУ, почему до сих пор не посадили?
  Такие соображения обуревали тех, с кем я пытался сблизиться, чтобы помочь им, объединить их.
  И, тем не менее, мне удалось добиться доверия определенной, наиболее активной части новых отказников. Постепенно мы собрали в группу около сотни семей. Все это были люди, так или иначе знакомые друг с другом и с еще более широким кругом отказников. Я посчитал это большим успехом.
  Мы начали с обыкновенных встреч у кого-нибудь из них на квартире. Вначале мы просто обсуждали общее положение вещей. Что делать? Куда и кому жаловаться? Как зарабатывать на жизнь? Что делать с детьми, с молодежью?..
  После первых двух-трех встреч я предложил совместно отмечать еврейские праздники и заодно объяснять их происхождение, содержание еврейских традиций. Я был осторожен, опасался возражений и протестов, не хотел спугнуть народ. Но многие согласились с моим предложением, и наши встречи постепенно превратились в семинар еврейской культуры, где уже на регулярной основе, раз в две недели, мы обсуждали различные аспекты еврейских праздников и наши злободневные проблемы.
  Среди отказников нового поколения было немало людей "свободных профессий", ученых, преподавателей вузов и техникумов, инженеров. Теперь, лишенные работы по специальности, они, помимо материальных проблем, ощущали вакуум и в профессиональной сфере. Я хорошо понимал это по собственному опыту.
  Поэтому на каком-то этапе, месяца через 2-3 после нашего знакомства, я предложил организовать семинар ученых-отказников Харькова. Народу со "степенями" оказалось много, и такой семинар мог быть на достаточно высоком профессиональном уровне. Мы решили проводить его раз в две недели. На нем, в отличие от культурного семинара, делались доклады на сугубо научные и технические темы.
  Общественная активность евреев-отказников города постепенно оживала. Конечно, среди всей этой культурной и научной активности мы не забывали и наши насущные проблемы. Составлялись и подписывались коллективные письма, обращения и протесты. Но больше всего мы надеялись на то, что наша коллективная активность на семинарах, на встречах и дискуссиях пойдет на пользу не только всем участникам, но вообще всем отказникам и евреям города. Моя твердая точка зрения состояла в том, что власти ждут от нас жалоб, заявлений и просьб. Но никак не ожидают от нас организации налаживания активной духовной и общественной жизни, которую мы пропагандировали среди евреев вообще, - как отказников, так и "рядовых граждан". Я считал, что своей независимой позицией мы значительно больше досаждаем властям, чем любым другим путем. А если досаждаем, то заставляем думать о том, как от нас избавиться. Это был наш своеобразный асимметричный ответ на повальный отказ властей.
  Наиболее активную и инициативную группу новичков я познакомил в Москве с тамошними активистами - с тем, чтобы связь "с центром" была более многосторонней, многоканальной и не замыкались целиком и полностью на мне одном. Теперь "отказная" жизнь Харькова перестала ограничиваться лишь моей личной активностью, обретя обширное коллективное наполнение. Меня это очень радовало. Приложив немало усилий, я теперь с удовлетворением наблюдал за плодами своих трудов.
  Естественно, в нашей группе были разные люди. Но я никогда никого не проверял. Раз человек говорит, что он отказник, значит, так оно и есть. Я доверял собственному чутью, интуиции, а точнее тому, как я чувствую себя с тем или иным человеком, - легко или скованно, напряженно. Я помнил, что ГБ охотится за мной, и старался быть предельно осторожным, никому не доверяя до конца. Так, например, никто никогда не слышал от меня, чем я занимался в Метрологии, даже о том, какого рода была моя тематика. Все знали, что моя область - физика моря и океанография. Я понимал, что ГБ был бы чрезвычайно рад ухватиться хотя бы за малейший факт, чтобы обвинить меня в разглашении секретов, в шпионаже...
  Еще один пример. Никто не знал о моем "диссидентстве", о моей причастности к работам Доры. Я всегда демонстрировал свое нейтральное отношение к диссидентам: "Моя задача - уехать отсюда, а не менять здесь что-либо". По сути, это было моей действительной целью. Но вместе с тем мое отношение к диссидентам было более глубоким, чем явствует из этой плоской формулировки.
  В Харькове с 60-х годов существовала небольшая группа диссидентов во главе с Генрихом Алтуняном. Они в свое время подписали письмо в защиту генерала Петра Григоренко, были осуждены и отсидели года по три. Это были типичные представители "легальных" диссидентов. О них в городе все знали всё. Они много болтали. Вокруг них постоянно крутилась разношерстная публика, насквозь пронизанная стукачами. Поэтому прямой связи с ними я не поддерживал.
  
  Марк Печерский
  
  Среди моих близких друзей был и поныне остается Марк Печерский, человек очень интересный сам по себе, с необычной судьбой.
  Марк учился в техническом ВУЗ-е, оставил его, ушел служить в армию. После армии занялся историей России, стал диссидентом, участвовал в издании подпольного исторического журнала. На каком-то этапе он познакомился с Дорой.
  Мы сблизились с Марком после отъезда Доры. Марк - человек блестящего ума, яркого живописного языка, острого глаза. Вопреки своему еврейскому происхождению, он считал, видел, знал и чувствовал себя истинно русским человеком, историком земли российской.
  КГБ "накрыл" подпольный журнал, в котором участвовал Марк. Двое или трое его друзей получили сроки. Одним из них был Глеб Павловский. Марка не взяли, но предупредили через кого-то, чтобы он уезжал, если не хочет попасть в "психушку".
  В те годы у Марка началось какое-то странное заболевание, которое, вероятно, было редкой разновидностью эпилепсии. Сначала это были приступы сильной головной боли. Потом его состояние ухудшилось. Во время разговора, чтения или работы он неожиданно терял сознание на минуту-две, а затем постепенно приходил в себя. Теряя сознание, он мог упасть и сильно расшибиться. Поэтому все больше времени он проводил дома, сидя со шлемом на голове, не рискуя выйти на улицу.
  Угроза КГБ поставила перед Марком серьезную проблему. Чувствуя себя русским историком, он не видел себя ни на Западе, ни в Израиле, и не мог представить, чем бы он мог заняться вне России. Он был категорически против отъезда. Однако провести остаток дней в "психушке" ему тоже не хотелось. Там уж точно ему будет не до занятий историей. Я настаивал на его отъезде. Он отвечал мне:
  - Ну что я буду там делать! Ведь я русский историк.
  Тем не менее, угроза КГБ была нешуточной, и здравый смысл возобладал. Марк подал документы на выезд.
  
  Какими порой причудливыми бывают судьбы людей!
  Родная сестра жены Марка была замужем за харьковским сионистом и отказником. После непродолжительной борьбы с властями они благополучно приехали в Израиль. Там муж оставил ее с маленьким ребенком на руках и ушел к другой. Материальные и моральные трудности первых лет жизни в Израиле, горечь развода, одиночество, все это отравляло жизнь молодой женщины и отражалось в ее письмах.
  Мама этих сестричек была правоверным коммунистом. Письма дочери из Израиля лишь подтверждали истинность ее взглядов на социализм, в котором она "была счастлива", и капитализм, в котором жила несчастная дочь. Эти истины она вдалбливала в голову младшей дочери: "Вот видишь, что случилось с твоей глупой сестрой, которая меня не послушала и уехала в капиталистический Израиль".
  Когда Марк, наконец, решился на отъезд, его жена категорически отказалась уезжать. Марк был тяжело болен. Как он мог жить на Западе в одиночестве? Но его жену эти соображения не трогали: "Хочет ехать - пусть едет. А я с ним не поеду". Впрочем, возможно именно соображения здоровья Марка были еще одним фактором, который останавливал его жену: "Он умрет, а я останусь одна, как моя сестра".
  Так или иначе, но Марк в конце концов решил уезжать один. Он подал заявление на выезд и... получил отказ, как и все те, кто просил визу в то время. Так Марк пополнил ряды харьковских отказников.
  У Марка всегда были тесные связи с Алтуняном. Именно через него время от времени я обменивался информацией с Алтуняном, с которым не был знаком лично.
  И когда в группе новых отказников появился человек, назовем его М., который выдавал себя за близкого друга Алтуняна и усиленно предлагал себя в качестве посредника для объединения усилий отказников и диссидентов, он услышал от меня мою стандартную формулировку: "Мы боремся, чтобы уехать, а они - чтобы остаться". Этот человек был таким же навязчивым, как Зинченко, и мне неоднократно приходилось отказываться от услуг "доброхота".
  Но вернемся к Марку Печерскому. Полученный им отказ прозвучал для меня, как звук военной трубы для старого боевого коня. Я вспомнил историю Фимы Фунта и открыл огонь из всех своих многочисленных орудий, которых теперь у меня было значительно больше, чем во времена борьбы за Фиму: свои, налаженные каналы связи, туристы, обширная переписка. Здоровье Марка становилось все хуже... Но на этот раз я был абсолютно уверен в успехе. Тем более, что само КГБ намекнуло на необходимость его отъезда. Это означало, что нужно было лишь поставить в известность отдел КГБ, желавший отъезда Марка, о том, что МВД не выпускает его по каким-то формальным соображениям.
  Я поднял громкий скандал, рискуя собственной репутацией. Было очевидно, что Марк в Израиль не поедет, и получится, что я помогаю выезжающим в Америку. Но я пошел на это потому, что речь шла о замечательном человеке и моем большом друге. В случае Марка, как и в случае Фимы Фунта, я добился победы. Его выпустили довольно скоро.
  28 апреля 1981 года харьковская газета "Лэнинська змина" (Љ 51) разразилась очередным пасквилем по адресу покойного Фимы Фунта, Марка Печерского и моему. Значит, и тут я действовал совершенно правильно и эффективно во всех отношениях. Но судите сами.
  
  СТАТИСТЫ И ГОСПОДА
  
  ...В марте позапрошлого года улицами одного из израильских городов двигалась немногочисленная траурная процессия - хоронили 43-летнего Ефима Фунта, в прошлом харьковчанина, который всего лишь за 15 месяцев до того прибыл "на землю обетованную". Печальный конец можно было предвидеть. Фунт страдал тяжелым заболеванием крови, и эта болезнь, собственно, и стала поводом к отъезду - он почему-то был убежден в чудодейственных свойствах израильской медицины и надеялся, что сможет излечиться.
  ...Однако есть в этой истории еще несколько далеко не второстепенных особ.
  Ефим Фунт начал дело с отъездом в декабре 1975 года. А еще через некоторое время неимоверный крик вокруг "дела Фунта" подняли до той поры незнакомые ему Парицкий, Пшоник и другие, тоже неудачливые кандидаты на выезд. Они проводили "операцию по освобождению Фунта из лап медиков-неумех" с широким размахом.
  Рассылались в государственные учреждения письма и телеграммы с требованием немедленно выдать выездную визу, о судьбе несчастного Фунта время от времени сообщали в соответствующие зарубежные организации. Вся эта возня, конечно же, в строгом соответствии с традициями "Сохнута", была щедро обклеена фальшивыми лозунгами "защиты прав человека" и "гуманного отношения". В таких случаях они почему-то особенно любят жонглировать термином "гуманизм", который, разумеется, ни к идее "объединения евреев на земле предков", ни к конкретной истории Фунта и его семьи не имеет ни малейшего отношения.
  ...А что касается Парицкого и Ко... Поняли ли они свою весьма непривлекательную роль в трагической судьбе бывшего советского гражданина Е.Н. Фунта? Отказались ли от использования недозволенных приемов, прекратили ли бесцеремонное вмешательство в жизни людей?
  Они теперь кричат на всех перекрестках о необходимости проявить "гуманное отношение" к харьковчанину Марку Печерскому, который тоже желает выехать в Израиль вроде бы для лечения. Этот довод, собственно, не имеет юридических оснований, а поэтому у Печерского имеется запасная версия: в заявлении он, на всякий случай, указал, что стремится выехать с целью "объединения с родственницей".
  На этот раз кампания подняла еще больший крик. В частности, "обеспокоенность судьбой Печерского" проявил американский конгрессмен от штата Флорида Вильям Флеман, который хоть и не является родственником, но, как и подобает порядочному "защитнику прав человека", старательно отзывается на любые "нарушения" этих самых "прав". ...Имя Марка Печерского вспомнила также в слезливой заметке одна филадельфийская газета...
  ...Наступает время поговорить об итогах этой несколько необычной истории. Местные "благодетели" подталкивают Печерского к отъезду, почти наверняка зная, что на чужбине его ожидает безнадежное эмигрантское существование. Доброжелатель из американского конгресса и филадельфийские репортеры, которым, конечно же, "до лампочки" судьба Печерского и всех без исключения его неудачливых предшественников, зацепились за этот повод, как за еще одну возможность поболтать про "гуманизм" и "ограничения прав человека". Сам Печерский, оставив жену, восьмилетнюю дочь и престарелых родителей, стремится "объединиться" с загадочной израильской теткой, родственные связи с которой метко описаны выражением "через дорогу вприсядку".
  
  К. Арсентьев
  
  Для меня является загадкой, зачем эта статья вообще была написана. Еще раз обвинить меня во всех смертных грехах? Но статья делает это довольно вяло и беззубо. А может быть, на примере Марка и Фимы, "уберечь" кого-то от опрометчивого шага?
  Пожалуй, главным, что следует из этой статьи, является тот факт, что своими усилиями по освобождению Фимы и Марка я изрядно досадил КГБ. Именно об этом они заявляют своей статьей. Ну что же, значит, все мои действия до сих пор были правильными и достигли своей цели.
  Как-то, еще в детстве, я спросил одного фронтовика, провоевавшего на передовой всю войну, сколько немцев убил он лично. Это был серьезный человек, не любил бахвальства. Он ответил:
  - В бою, в общей суматохе, когда артиллерия, танки, минометы, пулеметы ведут огонь, очень трудно сказать, сколько и кого убил ты сам. Убитых много, а кто именно "твой", не скажешь. Но вот был однажды такой случай. Наша рота ворвалась в какую-то деревню, мы бежали по улице от хаты к хате, очищая поселок от немцев. И тут я увидел, что из хаты напротив выскочил немецкий солдат с автоматом. Я поднял свой карабин и выстрелил в него прежде, чем он сам выстрелил в меня. Он как подкошенный упал на крылечке. Так что я могу наверняка сказать, что одного немца на войне я точно убил.
  Вот такой честный и непритязательный рассказ этого человека.
  В годы борьбы за выезд произошло множество событий. Мне трудно сказать наверняка, кто из уехавших получил выездные визы благодаря моим личным усилиям.
  Вот, к примеру, те трое, которые получили свои разрешения на выезд после визита к председателю облисполкома. Могу ли я отнести этот успех на мой личный счет? Я не знаю. Хотелось бы, конечно, но я не готов к такой приписке. Или же выезд Исаака Моисеевича Мошковича в момент моего ареста, об этом речь еще впереди. Был ли это мой успех или, скажем, результат моей "тюремной" жертвы, моя "капара"? Сказать наверняка не берусь. А отъезд Доры? Не я ли надоумил ее? То же самое и во многих других случаях. Это как в бою. Все куда-то стреляют, все куда-то бегут, что-то кричат. А кто кого убил, наверняка не скажешь.
  Но вот в отношении трех случаев выезда из страны я могу быть более уверенным: отъезд семьи моего брата Изи, отъезд семьи Фимы Фунта и отъезд Марка Печерского. Это совершенно точно результаты и моих усилий в числе усилий многих других людей. О последних двух даже харьковская газета написала по наводке КГБ. Так что эти случаи отъезда я могу честно отнести на счет своих личных усилий.
  
  ...Болезнь Марка обострилась. Приступы следовали один за другим по нескольку десятков раз на дню. Возможно, на их частоте сказывалось его душевное, состояние, его волнение. В очередной раз, когда его вызвали в ОВиР, как мы предполагали - для выдачи разрешения, он был уже совсем плох. Мы отвезли его в ОВиР, проводили до кабинета и оставили там для беседы.
  Кроме начальника там было два сотрудника КГБ, приехавших для беседы с Марком. Их встреча затянулась часа на полтора. Дело в том, что во время этого разговора Марк раз десять падал в обморок, и они каждый раз терпеливо дожидались его возвращения в сознание и продолжали зачитывать официальное предупреждение. Думаю, что в конце концов они сами едва не потеряли сознание и, махнув рукой, дали Марку разрешение на отъезд, так и не дочитав до конца официальное предупреждение.
  Сборы Марка были "недолги". Он ехал один, налегке, с рюкзаком за плечами. По состоянию здоровья ему позволили лететь самолетом из Москвы, что в то время было редкостью.
  
  Лирическое отступление
  
  Я еще не упоминал такой важный момент в жизни евреев СССР тех лет, каким являлись проводы отъезжающих на Запад. Это был поворотный момент в жизни всех участников.
  Те, кто уезжал, порывали с прошлым, начинали новую жизнь. Что будет там, в неизвестной стране, среди неизвестных людей? Как они там устроятся? Как начнут новую жизнь с нуля, без привычного быта, без языка, без старых друзей и знакомых, которые в большинстве своем остаются или уехали в другие края? Когда еще доведется увидеться с теми, кто остается?
  Оставшиеся теряли с отъездом не только родных, друзей и знакомых, но и часть своей прошлой жизни, иногда важнейшую. Ведь в те годы уезжать было все равно, что умереть. Люди скрывались за железным занавесом, и вести от них приходили все реже и реже. Уехавший человек исчезал из жизни. Порой навсегда. Это, в особенности, касалось меня. Положение у нас было таким, что вообще нельзя было сказать, увидимся ли мы еще когда-нибудь с теми, кого провожали...
  За двенадцать лет жизни "в отказе" мне довелось проводить на Запад, в Израиль множество народу, сотни семей, тысячи людей.
  Каждый из них ехал за собственным "туманом" и "запахом тайги". Каждый на что-то надеялся. Уезжали в поисках лучшей жизни. Уезжали за своей мечтой.
  
  Мой брат, успокоившись после переезда в Израиль, писал неоднократно, что такого необыкновенно вкусного сливочного масла, завернутого в капустный листок, какое наша мама приносила в годы его детства с базара, он в Израиле так и не нашел. Грустно писать об этом, но во время поездки в Штаты он и там пытался определиться со вкусом местного сливочного масла, сравнивая его с маслом своего детства. Этот печальный пример лишь подчеркивает, что мой братик, уезжая из СССР, пытался в том неизвестном мире найти потерянный рай своего детства. Он навсегда остался ребенком, живущим неизгладимыми воспоминаниями о тех прекрасных днях, когда он был маленьким мальчиком, окруженным лаской и нежной заботой мамы. Вот почему его так тяжело травмировала действительность и в Харькове, и в Израиле.
  Мы с ним были совершенно разными людьми, хотя бы уже потому, что мое детство я вспоминаю не как масло в капустном листочке, но как голод и холод, избиения и оскорбления, и слава Богу, что я совершенно не помню первые месяцы жизни в круглосуточных яслях, - мой первый срок "тюремного заключения".
  Теперь, когда я, наконец, понял своего несчастного брата, я прошу у него прощения за черствость к его боли, к его страданиям в этом трудном мире.
  
  Дора ехала, полная надежд и желания изложить на бумаге свои идеи и мысли, раскрыть людям глаза на происходящее в СССР и, в первую очередь, раскрыть себя, рассказать людям о своих поисках. Ее планы в значительной степени осуществились в части написания и публикации своих идей. Она должна быть довольна. Ведь она начинала все в 54 года.
  
  Многие молодые люди, такие, например, как Володя Рутенберг, уезжали, чтобы в полную силу реализовать свой потенциал. Это касалось и самого Володи, хорошего программиста, и его жены Лены, художницы-авангардистки. Они уезжали с большими надеждами и верой в успех на Западе. Они много работали и продолжают работать. Я очень надеюсь, что в конце концов они достигнут желаемого успеха. Это в первую очередь касается Лены. Увы, жизнь в Америке оказалась значительно более жесткой, чем они и все, сидящие в СССР, представляли. Настроение у Володи сегодня не очень бодрое. Он еще достаточно крепок, работает. Но старость уже не за горами. И он не знает, как будет сводить концы с концами после ухода на пенсию
  
  Как-то зашел ко мне совершенно расстроенный Саша Верник.
  - Саша, что случилось?
  - Я получил разрешение.
  - Ну, здорово! Я тебя поздравляю!
  - Спасибо. Да вот что-то невесело у меня на душе.
  Саша Верник - поэт, ученик и друг большого поэта Бориса Чичибабина, давно и долго "болел" сионизмом. Компания друзей была у него такая. Там все были сионистами. Некоторые из них поехали в Израиль. Правда, другие, "одумавшись", отправились в Штаты. Саша в своем прошлом проработал какое-то время на "Электробритве", той самой, знаменитой, харьковской. Этот бритвенный завод оказался не менее заразным, чем холера, и ОВиР оставил Сашу проходить "карантин" по секретности.
  Большинство Сашиных друзей уехало. Осталось совсем немного - Володя Рутенберг, Марик, Дора, под конец, перед отъездом, и я, попавший в друзья уже на почве отказа. Но был еще и мэтр, учитель и хороший друг поэт Чичибабин. И вот теперь все это заканчивается - выдали разрешение. Но раз выдали разрешение, то придется ехать, придется начинать где-то там, в неизвестном далеке, новую, совершенно непонятную жизнь. Было о чем задуматься, о чем горевать.
  Я, как мог, пытался его утешить: "Ведь ты к этому стремился, ты этого хотел. Не печалься. Все будет хорошо, Саша. Вот увидишь. Начнешь новую жизнь".
  Чичибабин подлил масла в огонь ностальгии, которая у Саши началась еще до отъезда из Харькова. Он назвал Сашу предателем. Нет, не в том смысле, который вкладывают в это слово официальные органы. Но в том смысле, что Саша бросает их общее дело, оставляет своего учителя и соратника в одиночестве.
  Но вот уехал Саша, расстроенный, печальный. От этого мне, провожавшему его, стало трудно вдвойне: за него, уехавшего, покинувшего все такое близкое и родное ему, и за себя, расставшегося с ним, возможно, навсегда и почти без надежды побывать там, куда он с такой тоской уезжал.
  Письма Саши Верника из Израиля всегда были полны философической печали. Для него это было совершенно естественно. Там, в Израиле, он не нашел ничего даже близко напоминавшего ему Харьков. Увы. Но, зная Сашу, я ничего особенно бодрящего от его писем не ждал.
  
  Многие приехавшие в Штаты столкнулись с миром, абсолютно отличным от их представлений о нем. Да, там очень много денег. И их, хотя в небольшом количестве, относительно легко заработать. Но с этими деньгами еще легче расстаться. Мой будущий зять, впервые попав на улицы Вены и увидав в магазине цены на продукты, с возмущением воскликнул: "Что, курицу покупать за доллары!" Да, этот мир характерен очень интенсивным оборотом денег. И удержаться на плаву там может лишь тот, кто активно работает руками, гребет, тот, кто молод и энергичен, кто готов грести без перерыва на перекуры и пьянки, до конца своих дней. А чуть перестал - тут же, немедленно, начинаешь погружаться, захлебываться.
  Два знакомых мне "бизнесмена" Толя Давид и Марик Раковский, попавшие в отказ из-за все той же "Электробритвы", в Харькове процветали, крутили свои бизнесы, обеспечивая жен всем, чего они лишь желали. Попав в Штаты, они пытались и пытаются до сих пор крутиться, но без особого успеха. Оба парня работают необычайно тяжело, чтобы хоть как-то держаться на плаву. Напротив, их жены, в Харькове сидевшие за широкими спинами мужей, в Штатах неплохо преуспели, и сейчас - главная опора своих семей.
  
  Марк уезжал один, без семьи, больной и без больших надежд на излечение. Поля устроила ему проводы. Собралось человек 12-15. Нам всем было радостно и грустно. Что его ждало там? Как можно было отпускать его одного, такого больного, в полную неизвестность?
  У него был приятель где-то в Калифорнии, с которым он расстался лет шесть тому назад. Именно туда Марк направлял свои стопы.
  Я провожал его в аэропорту. Мы крепко обнялись, и он ушел один между турникетами аэропорта с рюкзаком за плечами. Ушел и пропал из виду. Ушел в неизвестность. Прощай, дорогой друг. Увидимся ли мы еще когда-нибудь?
  
  Поначалу Марк поселился у приятеля под Сан-Франциско. Но вскоре их пути разошлись. Марк скитался по городу из одной дыры в другую. Часто болел. По совету доброго человека он окончил курсы бухгалтеров, начал работать, становиться на ноги. Он подыскивал работу, которая обеспечивала ему минимально необходимый заработок и максимум свободного времени. Хорошим с этой точки зрения было место бухгалтера музыкальной школы. Зарплата, правда, невелика, но зато все летние каникулы он свободен.
  Каникулы Марк использовал для путешествий. Начал он с Америки. Потом перешел на другие страны. Он объездил Европу, Северную Африку, Дальний Восток, Юго-Восточную Азию. Он побывал везде. Делает он это основательно. Целый год готовится к предстоящей поездке. Собирает весь доступный материал о предстоящем маршруте и тщательно его изучает. Он хорошо знает, куда и зачем он поедет, что интересного там можно найти, на что стоит обратить внимание, сколько дней посвятить тому или иному месту. Он полагает, что если тратит все свои деньги на путешествие, то должен насладиться им сполна. Как правило, он редко ошибается в своих расчетах, и путешествия доставляют ему массу удовольствия. Практически каждое из них находит отражение в его путевых очерках. Пишет он ярко и увлекательно. Невозможно оторваться от его описаний археологических и архитектурных достопримечательностей, зарисовок с натуры быта местных жителей, мыслей по поводу путешествия. После прочтения этих очерков хочется немедленно отправиться по его следам.
  Из историка земли русской Марк превратился в писателя-путешественника. В своих работах он путешествует не только по земле, но и по музыке, по мыслям, по человеческой природе. Любой клочок земли он превращает в историческую, географическую, туристическую жемчужину, а любое музыкальное произведение - в сокровищницу идей и образов. Мысли, открытия человеческого гения у него становятся живописным полотном, выявляющим суть открывателя, его замыслов и результатов. Его здоровье поправилось. Приступы эпилепсии почти полностью прошли. Но с возрастом стало беспокоить сердце. У него появился замечательный друг и соратник, его новая жена Бэла. Теперь они путешествуют вдвоем.
  Его товарищ по прошлой борьбе Глеб Павловский стал советником нынешнего президента России. Под эгидой Глеба Марк одно время редактировал в Москве элитарный литературно-философский журнал "Интеллектуальный форум". Недавно я еще раз просматривал путевые и философские очерки Марка. Как же замечательно он пишет! Светлая голова. Завидую ему. Молодец. Дай Бог ему писать вот так до 120 лет.
  
  Суд над Зинченко
  
  В конце семидесятых годов возобновились судебные процессы. В Москве осудили и отправили в ссылку Иду Нудель и Владимира Слепака. Арестовали нескольких диссидентов, членов "Хельсинкской группы". Прошли суды в Ленинграде, Киеве, в других городах.
  В Харькове арестовали Анатолия Зинченко. Он вращался в среде московских отказников и диссидентов. Москвичи неоднократно спрашивали меня о нем. Выслушав мое мнение о Зинченко, они интересовались основаниями для моих выводов. Я отвечал, что не имею доступа к картотеке КГБ.
  Те, кто управлял Зинченко, отличались крайним непрофессионализмом, были убогими провокаторами-любителями. В конце концов, Зинченко арестовали. Нужно было извлечь хоть какую-то пользу из всей его путаной многолетней активности. "С паршивой овцы хоть шерсти клок".
  Что было известно о человеке по имени Зинченко? От старых отказников, общавшихся с ним, из его собственных коротких рассказов я узнал следующее.
  Зинченко работал начальником отдела в проектном институте Харьковметрострой, был членом партии, председателем профкома института.
  Однажды, во время туристической поездки по Дунаю, находясь в Вене, он "попросил политическое убежище", провел несколько дней где-то там, согласился встретиться с представителями советского посольства и после этой встречи решил "вернуться на Родину".
  По его словам, он решил остаться на Западе после того, как "увидел их магазины", а когда ему сообщили, что он больше никогда не увидит свою жену и дочь, решил вернуться. После возвращения "на Родину" он решил уехать на Запад "законным путем", подал заявление в ОВиР и получил отказ.
  Он был лет на пятнадцать старше меня. Поэтому версия "увидел магазины - решил остаться, а сказали, что жену не выпустят - решил вернуться", была наиболее слабым местом в его легенде. 17-летний юноша еще может совершать подобные поступки, но человеку в возрасте 50-55 лет не пристало быть столь легкомысленным.
  Но вот Зинченко арестован. Вслед за ним арестовали Алтуняна. Меня вызвали в прокуратуру как свидетеля по делу Зинченко.
  Зинченко обвинили в расклеивании каких-то странных прокламаций. Где-то на телефонной будке он наклеил прокламацию с текстом: "Брежнев, отдай мне визу на выезд в Израиль" (??!!) То есть весь предыдущий бред с Зинченко продолжался. Кто-то явно страдал белой горячкой: то ли сам Зинченко, то ли его кукловоды.
  Вопрос следователя:
  - Вы знакомы с Зинченко?
  - Да, знаком.
  - Как часто вы с ним встречались?
  - Я встречался с ним раза два в 1976 или 1977 году.
  - Где?
  - На квартире у кого-то из бывших, ныне уехавших, отказников. У кого именно, не помню.
  - Что он вам о себе рассказывал?
  - Он рассказал, что подал заявление на выезд и получил отказ.
  - Какие антисоветские высказывания вы слышали от него?
  - Никаких антисоветских высказываний я от него не слышал.
  - О чем он говорил с вами?
  - Он говорил, что хочет уехать, что отказ выдать ему визу необоснован, и он собирается жаловаться по инстанциям.
  - Что вы еще можете заявить по этому делу?
  - Я сказал все, что мне известно.
  Вот таким был этот "допрос". Спустя два месяца начался суд, и меня вызвали в качестве свидетеля.
  Свидетелю не разрешается быть в зале суда до дачи показаний, поэтому я не знаю, что именно было на предыдущих судебных заседаниях. Но мне вполне хватило того, что я услышал на заседании, где давал свои показания. Они слово в слово совпадали с тем, что я сказал следователю. Ничего интересного для суда в них не было. Непонятно было, зачем вообще меня вызвали. Однако все прояснилось уже в начале допроса. Суд интересовался не Зинченко, а мной.
  Незадолго до этого я сменил место работы. Обычно, как только КГБ выяснял место моей работы, он тут же начинал "дышать мне в затылок", прессовать. Мне это надоело, я взял "патент" на наклейку обоев, и повел жизнь "частника без мотора". Теперь гебешники могли выйти на мою работу только методом непрерывной и длительной слежки, "хвоста". Но, судя по всему, там работали тупые, нахрапистые лентяи без малейшей искры фантазии и находчивости в их квадратных башках. Упустив меня после увольнения из-под надзора, они решили прибегнуть к наглому давлению. Это и была основная причина моего вызова к следователю, а затем в суд.
  Еще у следователя мне был задан "формальный" вопрос: место работы. Я отказался отвечать, и на том дело закончилось. Теперь, в суде, они решили повторить этот ход, заранее зная мой ответ.
  Процедура допроса свидетеля состоит из двух стадий. На первой стадии судья просит назвать себя, свой адрес, год своего рождения, национальность, адрес, место работы. На второй стадии судья предупреждает свидетеля о наказании за ложь и за отказ от дачи показаний, а затем задает вопросы по существу судебного разбирательства.
  На первой стадии, когда судья спросил о моей работе, я заявил, что на этот вопрос отвечать отказываюсь. Судья был готов к этому - "домашняя заготовка", - и немедленно перешел ко второй стадии допроса. Он сделал мне стандартное предупреждение об ответственности за ложь и за отказ от дачи показаний, после чего повторил свой вопрос:
  - Ваше место работы?
  - Как я только что сказал, я отказываюсь отвечать на этот вопрос, - был мой ответ.
  А дальше последовали вопросы судьи и мои ответы на них в точном соответствии с приведенным выше допросом у следователя. По-видимому, "домашней заготовки" на мой вторичный отказ отвечать на вопрос о работе у судьи не было.
  Этот короткий инцидент в суде был "легкой, непринужденной" пробой сил между сторонами. КГБ решил убить сразу двух зайцев: во-первых, узнать, где я работаю, и тем самым облегчить себе жизнь, а, во-вторых, слегка нажать на меня именем суда, послать пробный шар и посмотреть на мою реакцию.
  Я рисковал получить какое-то наказание за отказ от дачи показаний в суде - это "оскорбление суда". Но в уголовном кодексе есть небольшое уточнение по этому пункту - "отказ от дачи показаний по рассматриваемому делу". Так что, дойди дело до суда надо мной "за отказ от дачи показаний" о моей работе, нужно было бы доказать, что эта моя работа как-то относится к судебному делу Зинченко. Суд и КГБ на этом остановились.
  Возможно, КГБ не ожидал моего вторичного, после предупреждения судьи, отказа и не дал суду инструкций, как быть. Для меня ход судьи с повторением вопроса после предупреждения был совершенно неожиданным. И, как всегда в таких случаях, я разозлился и действовал спонтанно. Я посчитал, что поддаться угрозе будет трусостью и плохим знаком для КГБ.
  Хочется лишь отметить, что этот инцидент четко показал: советский суд находится на службе у КГБ.
  После "допроса" я уселся в зале суда послушать, что будет дальше, и не пожалел об этом. В суде разыгрывался захватывающий, прекрасно исполненный детективный спектакль.
  Зинченко сообщил суду, что книгу "Архипелаг ГУЛаг" Солженицына он получил от Алтуняна. Для Алтуняна это заявление означало осуждение по статье "антисоветская агитация и пропаганда" - восемь лет заключения в политическом лагере. Впрочем, ничего другого от Зинченко ожидать не следовало.
  Однако события продолжали разворачиваться, и то, что я услышал дальше, меня шокировало.
  В зал суда пригласили мать Зинченко, а затем его сестру. Их показания напомнили мне какую-то фантасмагорию. Это был не просто бред психически тяжело больного человека, но бред, выписанный пером талантливого художника уровня Эдгара По.
  Из их показаний следовало, что во время оккупации Харькова немцами Зинченко активно сотрудничал с нацистами, был у них на официальной службе, состоял на продовольственном и вещевом довольствии в полиции города и неоднократно поощрялся германским командованием за верную и безукоризненную службу.
  На суде зачитывались похвальные отзывы и письма немецкого командования родителям Зинченко, воспитавшим сына, верой и правдой служившего Германии. Если бы не признания родных Зинченко, я бы ни за что не поверил подлинности этих документов и фактов. Но ни они, ни сам Зинченко их не отрицали. Было дело, было.
  Что это? За кого КГБ принимает людей, сидящих в зале суда? Нас что, всех скопом зачислили в круглые идиоты, в дебилы? Они только теперь, на следствии, впервые узнали, что Зинченко 35 лет назад сотрудничал с нацистами? Как же могли дать Зинченко допуск по секретности? Ведь перед тем, как дают допуск, досконально проверяют всю биографию человека, всю его "подноготную", так сказать.
  Откуда я знаю, что у Зинченко был допуск по секретности? Но это очевидно для любого, кто мало-мальски знаком с советской действительностью. Зинченко много лет работал начальником отдела в Метрострое. А это закрытая контора. Планы и чертежи метро - секретный материал. Даже планы города, в котором прокладывается метро, - это секретный материал. Так что человек, руководящий проектированием секретных коммуникаций, обязательно имеет допуск к секретам.
  И этот человек с чрезвычайно грязной репутацией получает от КГБ допуск по секретности, много лет поднимается по служебной лестнице, добирается до руководящего поста, получает от КГБ (!) разрешение на туристическую поездку за рубеж... Да!!!
  Но и этого оказалось для КГБ недостаточным, чтобы закончить сюжет, достойный лучшего применения. Анатолий Зинченко оказался вовсе не Зинченко, а Зайченко. Да, да, Зайченко. Он изменил свою фамилию, чтобы в дальнейшем его не тревожило оккупационное прошлое. Он подделал документы об окончании школы. Он купил несколько орденов и медалей и подделал наградные документы. Он подделал документы о своем участии в войне и числился ветераном войны, хотя воевал на стороне врага. Он, наконец, подделал документы о высшем образовании.
  Его мать и сестра, обе Зайченко, все это подтвердили. И вот что интересно. Все годы после войны Анатолий Зинченко-Зайченко жил в родном городе, среди друзей детства, среди школьных приятелей, среди соседей и родственников, - всех тех, кто знал его от рождения и до настоящего времени, кто был свидетелем его подвигов в годы оккупации.
  Этот человек не делал себе пластической операции, ни от кого не скрывался, жил всю жизнь там, где родился, на глазах у своих соседей, друзей и товарищей, на глазах у КГБ, и свыше сорока лет оставался никем не замеченным? Невероятно! КГБ откровенно презирал граждан своей страны, подсовывая им такую мякину.
  Зинченко приговорили к 8 годам лишения свободы. Позже знакомые неоднократно встречали его на улицах города. Один из них спросил его: "Толя, а тебя разве не посадили?" Не растерявшись, тот ответил: "А я освобожден до рассмотрения моей апелляции в верховном суде Украины" (??!!). Другому он ответил еще более остроумно: "Меня освободили по амнистии для участников войны" (!!!).
  Вот такой фантастический фарс выкинул харьковский КГБ только для того, чтобы посадить в тюрьму Генриха Алтуняна. Да, жизнь в СССР подбрасывала сюжеты, которые не снились даже Эдгару По или Дэну Брауну.
  
  Борьба с тунеядством
  
  Место моей работы очень интересовало КГБ. После неудачи у следователя и в суде КГБ перешел к более решительным действиям. Он привлек для этой цели милицию.
  Как-то в воскресенье к нам позвонили. На пороге стоял сержант милиции. Он вручил мне повестку: явиться в районный отдел милиции. Помните историю моего отца? Его ведь тоже однажды в воскресенье повесткой пригласили в милицию.
  Я внимательно прочел повестку и обнаружил, что она заполнена не по форме. В графе "цель вызова" был пробел. Я показал сержанту на пробел. Повестка выписана не по форме, я ее не приму.
  - Ладно, - сказал сержант, - я сейчас. - И исчез.
  Минут через тридцать он вернулся с этой же повесткой, где в графе "цель вызова" было написано: "Беседа о тунеядстве".
  Пробежав глазами повестку еще раз, я обнаружил, что внизу отсутствует подпись, и сказал сержанту:
  - Без подписи повестку не приму.
  - Ну ладно, - сказал сержант, скрипя зубами, и вновь исчез.
  Прошло минут сорок, а то и час. Я, было, подумал, что инцидент исчерпан. Но я ошибся. Звонок в дверь, и на пороге вновь стоит сержант все с той же повесткой. Но теперь на повестке имеется подпись, дата и время.
  Я посмотрел на часы: четыре часа пятьдесят пять минут. А на повестке стояло время явки "до пяти часов". Я вернул повестку сержанту:
  - Сейчас без пяти пять. Я уже не успеваю за оставшиеся мне пять минут одеться, собраться и доехать до районного отдела милиции, который находится в двух километрах отсюда.
  И тут бедный сержант буквально взмолился:
  - Да у нас тут с собой машина. Да мы вас мигом домчим. Там уже все собрались и ждут вас... (!!!)
  Я хорошо понимал бедного парня. Ему наверняка предстоял жуткий нагоняй. Ну, а что ожидало меня самого в том отделении милиции, где "все уже собрались и ждут..."?
  - Нет, - твердо ответил я. - Я не успеваю прибыть в отделение к назначенному мне времени и поэтому повестку не приму. - С этим я захлопнул дверь.
  Волею случая этот сержант стал участником моего конфликта с властями. Я сожалею об этом.
  
  Прошла неделя после "многократного" визита сержанта. Я уже позабыл о нем. В понедельник утром, еще не было семи часов, опять звонок в дверь. Я торопился на работу к очень строгому и привередливому клиенту, не хотел опаздывать. Поля приготовила завтрак, но в доме не оказалось хлеба, и она выскочила на минутку за хлебом. Я ожидал ее и подумал, что это она звонит в дверь, - забыла ключи.
  На пороге стоят двое крепких молодцов в милицейской форме. Один в звании капитана, другой - майор.
  - В чем дело? - спрашиваю их.
  - Пошли с нами, - звучит бесцеремонный ответ.
  - В чем дело? - повторяю я вопрос.
  - Ты тунеядец. Ты нигде не работаешь. Пошли с нами, будем разбираться с тобой.
  - У вас есть повестка? Постановление о моем задержании, аресте, есть у вас?
  - Пошли с нами, и ты все получишь. - Звучит угрожающе.
  - Без повестки, без постановления никуда не пойду, - отвечаю и захлопываю дверь.
  В ту же секунду наша хлипкая дверная защелка-замок отлетает с куском дверного косяка. Это бравый капитан приложился к двери своим сапогом. Дверь распахивается, и они врываются в дом.
  - Мы тебе сейчас покажем повестку, мы тебе покажем документ! - кричат они. - Пойдешь с нами как миленький.
  - Нет, без документов я никуда с вами не пойду.
  - А это мы сейчас увидим, - кричат они и бросаются на меня.
  Я успеваю лечь на пол. Я не собираюсь устраивать с ними потасовку в собственном доме, на глазах у детей. Они матерятся, хватают меня, лежащего, за руки и ноги, пытаются нести.
  Пока мы находимся в нашей тесной квартире, я не сопротивляюсь, чтобы не повредить мебель и не побить посуду. Но вот им удается "вынести" меня на лестничную площадку. Начинается "спуск тела" по лестнице. Рядом с моим лицом, под моими руками и ногами прутья лестничной ограды. Я легко вырываюсь из их рук и хватаюсь за прутья руками, упираюсь в них ногами. Теперь им меня уже никуда не сдвинуть. Они, правда, здоровы. Но ведь и я не грудной младенец. Они приходят в бешенство. Страшно матерясь, пытаются оторвать меня от прутьев лестницы. Мне эта потасовка начинает надоедать. Я открываю рот и взываю о помощи:
  - Караул! Помогите! Спасите! Насилуют! - кричу я во всю силу своих легких.
  Представьте себе тихий спокойный дом кооператива "Медработник". В квартирах одни медики. Семь часов утра. Многие уже встали, завтракают, собираются на работу. И тут вдруг дикий рев на лестнице:
  - Караул! Помогите! Спасите! Насилуют!
  В одно мгновение вся лестница, снизу доверху, заполнилась людьми. Соседи выскакивали на лестничные площадки как ошалелые. Они видят жуткую картину.
  Двое в милицейской форме борются со мной, лежащим на ступеньках лестницы, пытаясь оторвать меня от решетки, а я ору во все горло, взывая о помощи. Сцена, скажем прямо, весьма необычная для глаза советского "медработника".
  - Что происходит? - раздаются вначале редкие и робкие, а потом все более решительные голоса. - В чем дело?
  - Мы пришли арестовывать нарушителя закона и тунеядца, - следует ответ запыхавшихся офицеров.
  - У них нет никаких постановлений о моем задержании, - хрипя, сообщаю я соседям. - Они творят беззаконие, насилие и произвол.
  Милиция смущена. Жильцы смущены еще больше - никто никогда еще не произносил вслух такие слова по адресу нашей славной советской милиции.
  Милиционеры еще раз, но уже совсем нерешительно, пытаются тащить меня на виду у десятков жильцов. Я опять кричу, и они в смущении оставляют свои попытки. В это время в подъезд входит Поля. То, что она видит, ужасно. Я распростерт на лестнице чуть ли не во весь лестничный марш. Двое дюжих милиционеров пытаются оторвать меня от решетки, в которую я вцепился обеими руками и уперся ногами. Я ору. Жильцы кричат наперебой. Милиция что-то объясняет.
  Кто-то из самых смелых наших соседей просит милиционеров предъявить хоть какие-нибудь документы, на основании которых они действуют. Ну, это уже явно недозволенный прием, удар ниже пояса по нашей славной милиции. Ведь милиция уже пробовала ход с документами (повесткой) в своей прошлой попытке, неделю назад. А сегодня они пришли продемонстрировать, что могут справиться со мной и без формальностей, - повесток, санкций. Пришли, так сказать, взять силой, и все.
  На такое неожиданное со стороны советской общественности требование (предъявите документы!) стражи закона и порядка реагируют еще более смущенно и нерешительно:
  - Кого вы защищаете? Он тунеядец, нарушитель закона, нигде не работает.
  - Но ведь нужны же какие-то основания для ареста, - настаивает один из жильцов.
  - Нельзя же так просто хватать человека за руки и ноги и тащить его, - вторит ему кто-то еще из осмелевших граждан.
  Оба бравых героя окончательно сдаются.
  - Вот мы сейчас пойдем и вернемся с ордером. Тогда смотри у нас, - грозят они мне и быстро ретируются из подъезда.
  Я встаю. Соседи потихоньку расходятся. Поля сильно напугана. Она боялась, что я лежал потому, что менты мне что-то повредили. Мы входим в дом. Я пытаюсь ее успокоить. Очередная атака КГБ отбита. Я быстро завтракаю и бегу к своему клиенту на работу. Я опоздал на 40 минут. Мой клиент, сухой педантичный старик, клеймит меня и в моем лице всех "шабашников", которые не держат слова, приходят на работу и уходят с работы, когда им вздумается. Я смущен - действительно опоздал, хотя он предупреждал меня: "Не опаздывать". Но объяснить уважительность причины моего опоздания я не могу. Я обещаю ему закончить работу качественно и в срок.
  
  Получился еще один короткий боевик. То ли в милиции и в КГБ все сплошь и рядом были идиоты и тупицы, то ли я - "барон Мюнхгаузен". Однако эта история передана мной с протокольной точностью.
  Почему-то ГБ постоянно устраивал со мной игры "в кошки-мышки", какие-то стычки, нападения, попытки арестов. Это дало основание некоторым московским активистам-отказникам, действовавшим в "тихом подполье", присвоить мне полупрезрительную кличку "кулачный боец", чтобы подчеркнуть свою тихую, но "основательную, хорошо организованную и продуманную работу", как они это сами себе представляли. Я думаю, что их "работа" ничуть не интересовала и не волновала ГБ. Поэтому их не трогали. Что же касается меня, то я никогда не был инициатором этих стычек. Я лишь оборонялся и никогда не применял "кулаки". Будучи по натуре человеком тихим, спокойным, я, однако, никому не позволял унижать, запугивать и оскорблять себя. Отсюда и получился "кулачный боец".
  В своем ближайшем телефонном разговоре с друзьями я изложил все подробности этой схватки. КГБ неустанно подбрасывал мне материалы, необходимые для западной печати. Я стал своеобразным рупором действий КГБ, касающихся проблем отказников нашего города.
  
  Еврейский университет
  
  Как-то в июле 1980 года я ждал на почте очередной телефонной связи. Прошло часа полтора, но меня к телефону не вызывали. В помещение вошли трое новых отказников. Это были Юрий Тарнопольский, химик, Давид Соловейчик, математик, и Евгений Чудновский, физик. Все трое кандидаты наук. Они искали меня, и Поля сказала им, что я на почте. Увидели меня, подошли: "Нужно поговорить. Есть идея!"
  Мы пошли в ближайший сквер. У ребят горели глаза. Они натолкнулись на какую-то интересную мысль. Все трое пробавлялись частными уроками студентам, готовили к поступлению в институты школьников старших классов. Их идея была следующей.
  - Мы сейчас преподаем, хотя и у себя на дому, но преподаем. Причем в основном - детям отказников, которых выгнали из институтов и техникумов за то, что они подали документы на выезд. То есть мы, преподаватели, и наши студенты, все евреи, все отказники. Так давай объявим, что мы открыли "Университет евреев-отказников".
  Предлагалось частные уроки каждого преподавателя, его личную "халтуру" назвать "еврейским университетом". Раз уроки преподают евреи-отказники, раз на уроках сидят студенты из семей отказников, значит, это "университет евреев-отказников".
  Поразмыслив немного над этим довольно интересным предложением, я выдвинул перед ними встречный вариант такого университета:
  1. Занятия со студентами проводить не индивидуально, как на частных уроках, а массово, "фронтальными лекциями".
  2. В состав преподаваемых дисциплин включить "иврит" и "еврейскую историю".
  3. Лекции проводить бесплатно.
  4. Назвать университет харьковским Еврейским университетом.
  - Университет должен носить имя "Еврейского" не только потому, что в нем и преподаватели, и студенты все сплошь евреи, но еще и потому, что в нем читают еврейские дисциплины: иврит и еврейскую историю. Если вы согласны с моим предложением, я, со своей стороны, согласен принять участие в организации университета и быть его пресс-секретарем.
  Ребята увидели, что их первоначальный, безобидный и, по сути, фиктивный план, назвать частные уроки университетом, позволявший получить паблисити не шевельнув пальцем, вдруг стал приобретать опасные формы. Их ответ был молниеносным и, как им казалось, весьма обоснованным:
  - А кто будет это делать? Мы преподаем свои дисциплины каждый у себя дома. Кто и где будет преподавать иврит и еврейскую историю?
  Как это часто бывало у меня в острые, решающие моменты, тут же родился экспромт:
  - Помещение обеспечит преподаватель той дисциплины, которую он будет преподавать. Поиск преподавателей иврита и еврейской истории я беру на себя.
  Немного поколебавшись над моим неожиданным предложением и, главное, успокоенные тем, что остаются в стороне от преподавания таких "опасных" предметов, как иврит и еврейская история, они согласились с моим предложением, выразив сомнение в том, что мне удастся организовать занятия по ивриту и истории.
  Я понимал, что взвалил на себя нелегкую задачу. В условиях Харькова, после всех статей обо мне, найти желающих взяться за преподавание иврита и еврейской истории будет трудно. Но рискнуть стоило: ведь без этих дисциплин наш университет никак нельзя будет назвать еврейским. Во что бы то ни стало, следовало придать будущему университету еврейское содержание.
  Первым делом необходимо было найти преподавателя иврита. Причем такого, чтобы жил где-то в центре города или поблизости и обладал помещением достаточно вместительным для проведения лекций на дому. Я немного побаивался, что ярко выраженный еврейский характер будущего университета может отпугнуть от него студентов из опасения, что это не понравится властям. Следует признать, что я ошибся. Впоследствии выяснилось, что идея еврейского университета понравилась многим студентам и их родителям.
  Но как быть с преподаванием иврита? Можно было пригласить преподавателя из Москвы. Но на переговоры и согласования потребуются месяцы, а сентябрь был уже "на носу". Кроме того, московский "варяг" не решал вопрос помещения и был ненадежен. Москвича было легко перехватывать на вокзале или в поезде, а это ставило под угрозу регулярность лекций.
  Преподавание иврита организуем собственными силами, решил я. У меня на примете было два кандидата в преподаватели. Одним из них был Гена Г. Он неплохо знал иврит, но был трусоват. Довольно осторожно он согласился преподавать у кого-нибудь на квартире. И тогда я бросился искать квартиру.
  А что с еврейской историей? Кто ее будет преподавать?
  С самого начала я понял, что "история евреев" является самым проблематичным предметом в проектируемом университете. Хотя иврит в 1980 году и являлся предметом нежелательным для распространения, но официально запрещен не был. Его преподавали в нескольких советских университетах. А вот "еврейская история" уже явно отдавала "идеологической диверсией" и сионистской пропагандой. История как таковая всегда рассматривалась властями как дисциплина идеологическая, тем более "история евреев". Поэтому я сразу решил, что не смогу ни на кого возложить ответственность за преподавание столь "крамольной" дисциплины. Преподавать еврейскую историю придется мне самому.
  Итак, было необходимо найти помещение для лекций по ивриту и истории, что было задачей совсем непростой. Мало кто готов был рисковать своим жильем и своей свободой. А ну-ка, нагрянет во время занятий милиция: "Это что за сборище? Чем занимаетесь? Как используете свою жилплощадь?" Не многие были готовы к таким ситуациям. А если выяснится, что тут преподают иврит, или, чего хуже, еврейскую историю, тогда уж точно греха не оберешься.
  Я уже упоминал М., который настойчиво предлагал свои услуги в организации связи с Алтуняном. Он постоянно стремился как-то активизировать свою позицию, выступал с различными инициативами. Предлагал подписывать тексты различного рода писем и обращений к советским властям. В чем-то он напоминал мне Зинченко. Именно к нему я пошел со своим предложением. Да, для меня он был человеком не слишком надежным. Но ведь еврейский университет с самого начала замышлялся как абсолютно открытое, легальное, "кашерное" предприятие. Так чего же мне было опасаться со стороны М.?
  У него была своя "ахиллесова пята". Его сын призывного возраста уклонялся от призыва в армию. Но М., по крайней мере, не скрывал от нас своей проблемы. У других, возможно, были проблемы и похуже этой, но они о них помалкивали. Где найти людей без изъянов и слабых мест?
  Реакция М. на мое предложение была мгновенной: "Ну конечно, моя квартира в вашем распоряжении". Правда, он жил не в центре, но его "микрорайон" был одним из самых близких к центру города. А чтобы максимально облегчить проблему проезда студентов на лекции, мы сразу договорились о том, что оба предмета будут читаться в тот же день, один вслед за другим. Это вдвое сокращало студентам необходимые поездки на лекции.
  После нескольких дней раздумий над моим предложением Гена Г. отказался преподавать иврит, и я предложил преподавать иврит М., который знал его вполне прилично. Таким образом, возражение моих оппонентов против включения иврита и еврейской истории в список предметов, преподаваемых в университете, было снято - у нас были лекторы и помещение.
  Теперь встал вопрос об учебниках и учебных пособиях. В поисках учебников я обратился за помощью к моим друзьям в Израиле, Штатах и в Москве:
  "Мы организовали среди отказников Харькова Еврейский университет. Наши лекторы - бывшие преподаватели советских ВУЗ-ов, потерявшие работу после подачи заявления на выезд. Наши учащиеся - бывшие студенты советских ВУЗ-ов, изгнанные оттуда после подачи заявления на выезд. В нашем университете мы объединили эти группы отказников. Преподаватели возобновили свою преподавательскую деятельность, а студенты возобновили учебу. Помимо общих для советских ВУЗ-ов дисциплин у нас преподаются иврит и еврейская история".
  
  Прошло 25 лет с того дня, как мы начали читать лекции в нашем университете. Недавно мне в руки попала книга об основании в 20-х годах первого в мире Еврейского университета в Иерусалиме. У его истоков стояли Хаим Вейцман и Альберт Эйнштейн. Одной из задач этого университета было: "Устроить учебное заведение для студентов, исключенных из других университетов Восточной Европы, вследствие дискриминации евреев".
  И еще одна интересная особенность Еврейского университета в Иерусалиме: "Все понимали, что это будет нелегкой задачей - создать Еврейский колледж, вот почему они предложили временно устроить лишь гуманитарный факультет, под которым подразумевалось отделение по изучению еврейских дисциплин".
  И, наконец, последнее: "Так как было трудно найти хороших зарубежных преподавателей со знанием иврита, было решено, что первые студенты не будут выпускаться с определенными дипломами, а будут проходить по статусу "аудиторов", вольных слушателей, и с них не будет взиматься оплата за обучение".
  В те годы (1980-81) в Харькове я ничего не знал об этих деталях из истории Еврейского университета в Иерусалиме. Но до чего же точно совпали принципы обучения в харьковском Еврейском университете с теми, которые были приняты в иерусалимском Еврейском университете в первые годы его существования.
  
  О работе университета мы информировали не только наших друзей на Западе. Мы неоднократно посылали письма в адрес председателя Харьковского горисполкома. Мы извещали его о создании и работе университета и просили помощи в предоставлении университету помещения для его нормальной работы. Мы сообщали также о том, что наш университет свободный и открыт для всех желающих.
  В своих письмах на Запад я просил помощи учебниками по ивриту и истории. Я ездил в Москву, собирал там учебные пособия и литературу по еврейской истории.
  Для занятий ивритом удалось кое-что раздобыть, а вот с еврейской историей дела обстояли хуже. В Москве к идее харьковского Еврейского университета отнеслись весьма прохладно. В Израиле, хоть и осторожно, но идею нашего университета приветствовали. Однажды мне позвонила из Израиля профессор Эдит Френкель и сообщила, что она будет курировать работу нашего университета от имени Иерусалимского университета. Для всех нас, преподавателей и студентов, эта новость была совершенно неожиданной. Наш университет получил признание в Израиле, в некотором роде стал неофициальным "филиалом" Еврейского университета Иерусалима.
  Эдит Френкель начала регулярно перезваниваться со мной, писать письма. Я рассказывал ей о работе университета, о наших успехах и проблемах, о преподавателях и студентах, о нашей повседневной жизни. Для меня каждый такой разговор по телефону, каждое письмо Эдит было живой связью с людьми далекого и недоступного нам Иерусалима. Они несли всем нашим преподавателям и студентам большую моральную поддержку, укрепляли в нас желание продолжать работу и преуспеть в ней. Связь с университетом в Иерусалиме явилась для нас огромным стимулом.
  Эдит Френкель была профессором кафедры Советского Союза Иерусалимского университета. Она неплохо владела русским языком, была знакома с русской литературой. Это была очень приятная, молодая, энергичная женщина. Я передавал ей всю информацию о работе университета и его нуждах и, в первую очередь, о потребности в учебниках и учебных пособиях. Из Израиля в СССР слали сотни словарей и учебников иврита, материалы по еврейской культуре и традициям. Вся эта масса литературы оседала в Москве. До Харькова доходили лишь жалкие крохи. Я хотел, чтобы в списке адресов для пересылки этих материалов появился Харьков, мой адрес.
  Ценой больших усилий мне удалось добыть кое-какие учебники, словари, брошюры.
  Что касается курса истории евреев, то я, в конце концов, получил из Израиля курс лекций "История евреев" профессора Эттингера, который он читал в Иерусалимском университете. Я использовал его книгу как базисный материал для лекций по еврейской истории.
  Занятия ивритом и лекции по истории проводились раз в неделю по воскресеньям, по два часа на каждый предмет. МИМ начинал занятия ивритом в девять часов утра. К одиннадцати подъезжал я и читал свои лекции до часу дня.
  На моих занятиях обычно присутствовало 15-17 слушателей, юношей и девушек. Списка студентов я не вел и за их посещаемостью не следил: списки слушателей могли заинтересовать КГБ. Поэтому мы сразу объявили, что учета посещаемости не будет. На лекции могли приходить все желающие. Это был свободный "открытый университет". Никакой платы за свои лекции мы не взимали.
  Свои лекции я начал с древнейшей истории Ближнего Востока, Египта и Месопотамии - с Авраама, Исаака и Яакова. Первый год обучения я закончил темой "Разрушение Второго храма". Во время лекций я старался быть очень аккуратен, с тем, чтобы КГБ не сумел использовать их для обвинений в сионистской и, тем более, антисоветской пропаганде. Речь шла исключительно о древнем мире, отдаленном от времен Советской власти двумя-тремя тысячелетиями.
  То был очень интересный, плодотворный, насыщенный год. Мы часто собирались: культурные и научные семинары, университетские лекции, еврейские религиозные праздники. Жизнь отказников Харькова била ключом.
  
  Отдельно хочу рассказать о дискуссии, которая возникла однажды на объединенном заседании научного и культурного семинаров. Такие объединенные заседания обоих семинаров мы проводили в канун больших еврейских праздников.
  На этот раз заседание проводилось в канун праздника Песах 1981 года. Мы обсуждали исход евреев из Египта.
  Никто из отказников не скрывал, куда он отправится после получения выездной визы. Но, видимо, у кого-то душа была не совсем спокойна от того, что выбравшись из СССР по израильской визе, он поедет в Штаты. Таким людям было необходимо некое моральное обоснование их поступка, какое-то оправдание этого явного, хотя и общепринятого обмана.
  Слово взял Юрий Тарнопольский, преподаватель химии в нашем университете, кандидат наук и поэт. Юра начал с того, что на протяжении последних двух тысяч лет наш народ живет в рассеянии, в изгнании, среди других народов, подвергается гонениям и преследованиям, постоянно вынужден бороться за свое право на жизнь. Именно в таких условиях ковался и создавался тип современного еврея, еврейский народ. Этим наш народ уникален и отличается от всех остальных народов мира.
  После возникновения Израиля евреи обрели свое государство и стали таким же народом, как все остальные народы на земле. Живя в собственном государстве, евреи поневоле теряют свою уникальность, самобытность, обозначенную словом "еврей", и становятся просто одним из народов. Поэтому тот, кто хочет сохранить в себе уникальные особенности "еврея-изгоя", должен ехать в любую страну, кроме Израиля.
  Такую "теоретическую базу" подвел поэт Юрий Тарнопольский под свое желание ехать в Штаты. Он хочет остаться "настоящим" евреем, что в Израиле невозможно. Высказав такой парадоксальный "тезис", Юра тут же предложил провести дискуссию.
  Я обязан был дать обоснованный ответ на этот серьезный вызов. Иначе это будет не только победа Юры и иже с ним, едущим в Штаты, Австралию, Канаду и куда подальше, но и "научное и идейное" оправдание их поведения. Жаль, что Юра заранее не предупредил меня о предстоящей дискуссии. Однако делать нечего, мне, стороннику алии в Израиль, нужно было найти ответ. Недостаточно было спрятаться за юридические и моральные аргументы: "Вы же получили вызов из Израиля, вы сказали, что у вас в Израиле есть родственники, вы выезжаете под предлогом объединения семей в Израиле, как вы теперь можете ехать в другую страну? Это обман и дискредитация всего процесса объединения семей, на котором основана еврейская эмиграция из СССР".
  Такой аргумент был совершенно верным. Но большинство сидящих на семинаре людей уже давно решили для себя подобные проблемы: "Да, это обман. Но всего лишь обман советской власти, которая сама всех обманывает и отдает себе полный отчет в нашем взаимном обмане".
  Тарнопольский пошел дальше. Он нашел имеющий вид научной обоснованности идейный аргумент в пользу эмиграции в любую другую страну, кроме Израиля. Мне теперь нужно было найти достойный контраргумент, опровергающий его "доктрину": "Еврей лишь тот, кто живет в условиях постоянного внешнего давления и притеснения, которым он подвергается, находясь среди других народов. Тот, кому дорого его "настоящее" еврейство, обязан ехать куда угодно, кроме Израиля".
  Я был не готов к подобной дискуссии. Юра загнал меня в тупик. И тут мне на помощь пришел Он.
   "Мне не нужно рассказывать, что такое жизнь еврея во враждебной ему среде. Всю свою жизнь я живу в среде крайне враждебной и на собственной шкуре ощущаю, что это значит. Да и все сидящие здесь испытали эту враждебность на собственном опыте. Что же произойдет с каждым из нас после того, как он попадет в Израиль? На первый взгляд, действительно, враждебная внешняя среда сменится средой дружественной. Но это только на первый взгляд.
  На самом же деле государство Израиль, находясь среди окружающих его государств, сегодня начинает играть роль этакого "государства-еврея", окруженного "государствами-гоями", которые притесняют и подавляют Израиль точно так же, как гои делали и делают это с каждым евреем в отдельности, когда он живет среди них. Условия внешнего давления и притеснения остаются. Только в Израиле они действуют уже не на индивидуальном уровне, не на каждого человека в отдельности, но на общегосударственном уровне, и достигают каждого из граждан Израиля опосредствованно, через давление на все еврейское государство. Вот почему тем, кто скучает по внешнему прессингу, чтобы сохранить в целостности свою еврейскую индивидуальность, нужно ехать только в Израиль и никуда больше.
  Каждый из вас понимает это не хуже меня. Ведь те из вас, кто едет в Штаты вместо Израиля, делают это именно из опасения "войны" в Израиле, которая и есть проявление того самого антисемитского прессинга, о котором говорил Юра. Те, кто едет в Штаты, делают это в надежде раз и навсегда избавиться от своего еврейства, а никак не закрепить его в себе. Все вы хорошо понимаете, что настоящее давление на еврея имеет место именно в государстве Израиль".
  На этом мы закончили нашу "теоретическую" дискуссию об обоснованности эмиграции в Штаты.
  С того дня прошло около четверть века. Много событий произошло в мире и в моей личной жизни, а мои аргументы в пользу государства-еврея, каким является Израиль, к моему величайшему сожалению становятся все более обоснованными. Наша страна, Израиль, подвергается все более массированному, более согласованному и объединенному давлению со стороны окружающих нас государств-гоев.
  
  Накануне
  
  В те годы я был достаточно близок к Иде Нудель и довольно часто общался с ней. После приезда в Израиль мы с ней никогда больше не встречались.
  Это была тихая, приятной наружности миниатюрная женщина. Отличаясь железным характером и бескомпромиссностью, Ида была активной во многих областях деятельности отказников, инициировала много начинаний. Она помогала молодым парням, которых отправили в тюрьму за отказ от службы в армии, после того, как их семьи решили уехать в Израиль. Она посылала им посылки и передачи, оказывала материальную помощь их родителям, постоянно "держала руку на пульсе", внимательно следя за условиями их пребывания в лагерях и ссылках. Она писала письма с жалобами и протестами в высшие советские инстанции и в любой день знала, где каждый из них находится и что с ним происходит.
  Иду осудили за "злостное хулиганство", "нарушение общественного порядка" и сослали в поселок Кривошеино Томской области на берегу реки Обь.
  
  В конце лета 1980 года я навестил Иду Нудель в ссылке. Целью поездки была моральная поддержка и доставка продовольствия. Ребята собрали для Иды огромный рюкзак с продуктами весом, максимально разрешенным к перевозке на самолете. Рюкзак был закреплен на двухколесной тележке, чтобы его легче было транспортировать по земле в далеком сибирском поселке. Никто из нас совершенно не представлял себе обстановку Кривошеино.
  Я благополучно прилетел из Москвы в Томск. На такси доехал до речного порта, а затем на небольшом суденышке отправился вниз по рекам Томь и Обь. Через четыре часа речного путешествия я сошел на пристани поселка Кривошеино.
  Несколько человек, которые сошли вместе со мной, как-то быстро-быстро рассосались в разных направлениях. Я едва успел спросить у одного из них нужную мне улицу. Он махнул рукой в сторону поселка, сказав, что это там, далеко вверху, и исчез. Я остался на безлюдной пристани один.
  Сразу от пристани начинался крутой подъем. Дома поселка, сибирские срубы, стояли где-то там, впереди, гуськом поднимаясь по косогору, и терялись за бугром. Улица поселка являла собой одну сплошную непролазную топь, в которой не то что колеса, ноги двигались с большим трудом.
  Нагруженный непривычно тяжелым для меня рюкзаком, с трудом вытаскивая ноги из топкой грязи, я медленно поднимался вдоль редких домов. Это была главная улица поселка - улица Ленина. Местами, на отрезках длиной в 20-30 метров встречался "тротуар" из настеленных на слеги прогибающихся, танцующих досок. Потом опять шла сплошная топь.
  Пару раз я пытался использовать колеса тележки, которую тащил вместе с рюкзаком на спине. Но оказалось, что этот прием не только не облегчил мое продвижение, но еще больше осложнил его. Толкать тележку даже по доскам было ничуть не легче, чем нести рюкзак на плечах. Ее колеса постоянно проваливались, застревая в щелях между разъезжающимися досками, и вытаскивать их оттуда было очень трудно. Да к тому же мне каждый раз приходилось снимать, а затем вновь одевать на себя тяжелый рюкзак при смене дощатого тротуара на болото. В конце концов, я оставил свои попытки использовать колеса - древнейшее средство передвижения. Действительность Кривошеино еще не созрела для использования колеса.
  Часа два я медленно продвигался в гору, временами останавливаясь для отдыха, с рюкзаком на плечах. Снимать-одевать его было еще труднее. Нигде на моем пути не попалось ничего подходящего, чтобы присесть, перевести дух. Кругом одно сплошное болото.
  На этой пустынной улице, носящей имя великого Ленина, не было ни одной живой души, чтобы спросить нужный мне адрес. Поселок был вымершим. И, разумеется, никаких надписей и номеров на домах. А подойти к окошку в каком-то доме, постучать и спросить хозяев означало сделать по грязи еще шагов 30-40 в сторону и затем таким же образом вернуться "на пути своя".
  Так я поднимался все выше и выше по единственной улице поселка и дошел почти до ее конца. Впереди показались деревья подступающего леса. И тут слева показался разрыв между домами, наметилась улица, отходящая в сторону от улицы Ленина, по которой я месил грязь от пристани. Я решил, что уже сделал достаточно большое восхождение и теперь можно попытать счастья в горизонтальном направлении.
  Это новое направление оказалось еще более топким, совершенно без "тротуаров", и я, окончательно выбившись из сил, останавливался буквально через каждые 40-50 метров передохнуть. На одной из таких стоянок я подошел к ближайшей избе и постучал в окно. Через какое-то довольно продолжительное время в нем показалось лицо женщины. После коротких переговоров через закрытое окно я выяснил, что двигаюсь правильно, а нужный мне дом - в 4-5 домах от этого.
  Еще метров 150, и мое путешествие было окончено. Я стукнул в дверь и увидел на пороге Иду и ее собаку. Мы поздоровались. Я вошел в избу, сбросил с себя ненавистный рюкзак, выпил залпом две полные кружки воды и рухнул на пол.
  Немного отдышавшись, я встал, привел себя в порядок и стал разглядывать Иду и ее жилье. Мне показалось, что Ида совсем не изменилась. Все такая же сердитая и непримиримая, какой была в Москве. Она жила здесь уже больше года. Вначале снимала комнату у хозяина, потом купила себе отдельный дом. Он был невелик, но достаточно просторен для одного человека. Доставало места и для гостей. Обстановка была скромной. Книги, гора посылок. Со всех концов страны, из-за рубежа друзья Иды слали ей посылки с помощью, продуктами, книгами, учебниками. Из-за грязи Ида не могла принести с почты скопившиеся там посылки. На следующее утро мы отправились на почту в сотне метров от ее дома, и я несколько приемов перетащил на себе два десятка посылок.
  Погостив у Иды пару дней, я поспешил домой. Навигация на Оби заканчивалась. Приближался ледостав. Если бы я задержался, мне пришлось бы ждать до зимы, пока Обь окончательно и прочно покроется льдом и откроется ледовая дорога по реке. Но это будет только месяца через два. Рано утром я попрощался с Идой, спустился к пристани и сел на последний в этой навигации кораблик.
  К вечеру я был в Томске и помчался в аэропорт. Билеты на ближайшие рейсы были проданы, и не было надежды, что кто-то сдаст свой билет. Поразмыслив немного, я решил добраться до Новосибирска. Там был крупнейший аэропорт Сибири, через который транзитом проходило множество рейсов.
  Не помню как следует свой путь из Томска до Новосибирска. Я проделал его как в гонке, в течение одной ночи. На такси добрался на томский автовокзал. Оттуда автобусом доехал до ближайшей железнодорожной станции и сел в поезд, отправившийся буквально через пятнадцать минут после моего прибытия. Доехав до знаменитой станции Тайга, тотчас пересел на следующий поезд, довезший меня до Новосибирска. Примерно в 5 часов утра я выбрался из такси в Новосибирском аэропорту. Не знаю, какое расстояние я преодолел, воспользовавшись четырьмя видами транспорта, но по карте напрямик там было что-то около 300 километров.
  Я бросился к кассам. Через полчаса прибывал транзитом самолет, летевший на Москву. Это был новейший по тем временам ИЛ-76. И - удача, ура! Есть билеты! Недаром я мчался всю ночь без устали. От этой гонки я весь взмок. Мое белье, рубашка, даже свитер - все мокрое насквозь. Ну, не беда. Дорога долгая, пять часов лету. Отдохну в самолете, "обсохну" и отосплюсь.
  Пассажиров пригласили на посадку. Мое место - в первом ряду у прохода. Передо мной вход в отделение летного персонала. Он закрыт занавесом. Пассажиры расселись по местам. Самолет выруливает на взлетную полосу. Я, наконец, успокоился и расслабился. Есть возможность отдохнуть и немного подремать. В Москве у кого-нибудь я приведу себя в порядок перед возвращением в Харьков.
  Взлет, и мы в воздухе. Самолет набрал высоту. Перестало закладывать уши. Погас сигнал "пристегнуть ремни". Я пытаюсь уснуть, но в висках все еще стучит пульс ночной гонки: "Как все удачно сложилось! Последний кораблик на Томск, последний автобус на станцию, первый поезд до станции "Тайга", и сразу же поезд до Новосибирска, удачно поймал такси в аэропорт, а там самолет на Москву. Такое везение".
  Летим уже часа полтора-два. Гул моторов. Никакого движения в салоне. Все дремлют. В соседнем со мной кресле спит молодая женщина. Мы успели перемолвиться с ней немного перед взлетом. Она москвичка. Была несколько дней в Томске в командировке, не смогла добыть билет из Томска до Москвы и, как и я, решила лететь из Новосибирска. Она прилетела из Томска в Новосибирск самолетом вчера днем. И вот удача - свободные места на Москву. Она живет в Москве одна, с 9-летним сыном. Сейчас за ним присматривает старенькая бабушка.
  Равномерный гул самолета, к которому привык и не замечаешь.
  Вдруг сильный удар по ушам: мертвая тишина. Гул моторов прекратился или не слышен - не поймешь. Как в детском кино о волшебнике из запечатанной бутылки, в воздухе перед моим лицом из ничего возникают белые клубы пара. Салон самолета заволокло облако. В ушах острая боль. Насквозь промокшая рубашка вонзается в тело ледяными иглами. Стало очень холодно. Из служебного прохода выскакивает кто-то из экипажа и бросается к ближайшему запасному выходу. Пытается там что-то сделать или проверить, затем бегом обратно - в служебное помещение. Все происходит в тумане, наполнившем самолет, и в мертвой тишине. Откуда туман, откуда холод, почему боль в ушах и эта тишина?
  Я оглядываю салон самолета. Никто из пассажиров не шелохнется, не издаст звука, никаких признаков жизни. Спят, что ли? Один я не сплю? Но вот я слышу громкие рыдания. По проходу в мою сторону бежит бортпроводница. Не добежав до входа в служебное помещение, она падает прямо у моих ног. Я пытаюсь ей помочь, поднять. Из служебного отсека выскакивает все тот же человек. В его руках кислородная маска. Он накладывает маску на ее лицо и под руки заводит в служебный отсек. Я слышу ее громкие рыдания. Но в самолете тишина.
  В те годы пассажиров советских самолетов не обеспечивали кислородными масками на случай разгерметизации, как на Западе.
  По наклону пола в салоне я понимаю, что самолет резко пикирует. Давление постепенно поднимается. Я ощущаю это своими ушами - они уже не болят, и гул двигателей возобновился. Температура в салоне постепенно растет. Мне уже не так холодно, как это было еще пять-семь минут назад. Исчезли клубы пара. Я оглядываюсь на пассажиров в салоне. Они начинают "оживать", шевелиться. Но видно, никто не понимает, что произошло. В динамиках слышен голос командира корабля. Он сообщает, что ввиду технической неполадки наш самолет возвращается в аэропорт Новосибирска. И тут салон самолета взрывается криками возмущения и проклятий.
  - Что произошло? Почему все кричат? - обращается ко мне соседка по креслу, которая тоже "проснулась".
  Узнав о случившимся, она сильно испугалась. Я-то думал, что теперь, когда все уже позади, нечего бояться. Но женщина начала причитать и плакать. Я пытаюсь ее успокоить:
  - Все обошлось благополучно. Все позади. Мы уже в большей безопасности, чем полчаса назад. Все будет хорошо.
  А между тем, самолет снизился и начал кружить над аэропортом. Из иллюминаторов хорошо видно большое скопление пожарных машин и машин скорой помощи, разбросанных по полю аэродрома. А самолет все кружит и кружит над ними, и с каждым витком ужас пассажиров только возрастает. Вопли несутся со всех сторон. Версии одна ужасней другой витают по салону. Командир корабля безмолвствует. Наконец, самолет заходит на посадку и благополучно приземляется.
  Я вновь в Новосибирске. Что делать теперь? Ждать следующего рейса? Ехать пять суток поездом? А, была, не была, полечу: один раз избежал авиакатастрофы, не может же быть, что тут же угожу во вторую. Да и тороплюсь я. Эта поездка и так затянулась.
  Мы сидим в зале ожидания в аэропорту. Моя соседка по самолету притихла и сникла. Я усадил ее, сходил в буфет, принес ей попить. От еды она отказалась. Сидит молча, нахохлившись, о чем-то думает. Пытаюсь поговорить с ней, отвлечь. Ничего не получается.
  Пробую поменять билеты на ближайший рейс. Но в кассах мне отказывают: "Ждите, когда объявят ваш рейс. Если хотите, можете вообще сдать билеты". Сидим, ждем. На Москву самолеты идут один за другим. Около часу дня объявляют посадку на наш рейс. Подвезли к трапу. Тут обычная толкучка. Рядом со мной соседка по неудачному рейсу. Вдруг она чуть слышно вскрикивает: "Ой, держите меня!" - и начинает оседать на землю. Я едва успеваю ее подхватить. Кто-то останавливает проезжающую автомашину техобслуживания. Мы кое-как подсаживаем сомлевшую женщину на сидение рядом с водителем, и ее увозят в медпункт.
  А мы садимся в самолет. Взлет - и новая попытка добраться до Москвы. На этот раз все кончается благополучно, и через пять часов я выхожу в аэропорту Домодедово. В тот же вечер успеваю на харьковский поезд и следующим утром я дома. Поездка к Иде Нудель завершилась.
  
  После освобождения Иде запретили проживать в Москве. Она купила дом в Бендерах, в Молдавии. Наша Аня гостила у нее однажды. В то время я уже был в тюрьме.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"