Владимир Партолин 
Оскомина
_____________________________
Дочка позвала:
- Папа, мама, быстрей телевизор смотреть! В Америке война!
...Наполовину скрытый пылью небоскреб рушился, казалось, опускался в пучину...
_____________________________
   Из Антарктиды мы бежали на паруснике. От патрульных вертолетов роту на нем 
прятали в вагоне-ресторане: на крепостной гауптвахте мест хватило только 
офицерам, комиссару и старшине, поэтому меня, сержантов и рядовых поместили в 
эту проржавевшую с заделанными окнами коробку. Меняла Зяма, наш спаситель 
(невольный, чему я тогда поверил), выменял «ресторан» за две сотни ранцев - столько 
детишек в том году пошло на Руси в первый класс, а узнал, уже в океане, кто в 
вагоне, с испугу повез куда подальше, рвал во все паруса, пока не наткнулись посреди Тихого 
океана на остров Бабешка с государством Пруссия и населением в три деревни.
   Президент Пруссии нас беглых принял радушно, на паруснике в вагоне официально в 
присутствии владельца и шкипера корабля дал политическое прибежище и 
предложил принять гражданство. Я, поняв так, - что защитников острова хочет 
заиметь, поблагодарил и заверил, что арест наш - недоразумение, 
главнокомандующий и генерал-шеф Крепости разберутся, так что пользоваться 
гостеприимством Его Превосходительства и Пруссии будем недолго, отсилы год. 
Разачарованный, сменив обаяние суровостью и предупредив, что кормиться нам придется своим 
трудом, Президент жить предложил в пустовавшей деревне Отрадное, где мы на 
пепелище, - поселение сожгли пираты, разграбили и увезли все: жителей, хижины, 
продовольствие, - обосновались полевым лагерем. КП, казарму, медчасть и гальюн 
соорудили из оставленных нам грузовых контейнеров, под столовую приспособили 
вагон-ресторан, защитный купол поправили, поваленную башню водокачки 
восстановили. Обитать и кормиться как-то нам предстояло на экваториальном острове - голом и
пустынном: без деревца и кустика, без зверя и птицы, но на каком и в зиму
не холодно, потому Зяма нам унты на боты сменял, тулупы - на мотыги, 
ушанки - на ранцы.
   Дозимовали на менялой же подаренных «флотских макаронах», а пришла весна, а с ней и пора
посевная, я вывел пехотинцев в поле. Функции агронома взял на себя - 
показал, как землю мотыжить и семена садить. Их мне взаймы выделил 
председатель колхоза «Мирный», что в деревне Мирное по соседству с Отрадным.
   Прапорщик Лебедько добыл мешок семенного топинамбура, посадить 
«земляную грушу» я его отправил с взводом на дальнее в четырех километрах от 
деревни поле. Там один в усердии вонзил мотыгу глубже чем следовало и 
вырыл клубень внешне похожий на зубик чеснока. На зуб, попробовать на вкус, - 
скривился. Другой попробовал, - плевался...
   Настало лето.
   Мы пололи и поливали.
   Минуло лето, пришла осень.
   Урожай не удался: ржица не занялась, подсолнечник осыпался, сахарная свекла 
выдалась с луковицу, а топинамбур - сколько той «груши» с мешка семенной. Мы ее не 
попробовали даже. Выкопали, Лебедько всю на выгонку спирта для очистки 
«валюты» - так респираторные фильтры называем - пустил. Укроп и петрушка - не 
еда, так тем разом посчитали.
   Грянула зима, мы к концу первого ее месяца прикончили остатки урожая, во 
второй растягивали сухпаек из НЗ, весь третий пробавлялись одним жмыхом, 
который нам подарили миряне, а когда неделю уже голодали, прапорщик Лебедько 
упросил меня построить роту и отвел на дальнее поле. Вонзил мотыгу 
в промерзлую землю... Этот клубень в отличие от найденного по весне оказался гораздо 
большим, по форме и цвету похожим на банан, с одного конца имел корневище с 
длинными усами-нитями, с другого прозрачный пузырь с воздухом и букетиком 
голубых цветочков.
   - «Анютины глазки», - удивился цветам сержант Селезень.
   - «Оскомина», - назвал прапорщик клубень. Подкопал, вытащил сеть 
переплетенных корней с густо посажанными оскоминами.- «Оскоминица». - Назвал так, я 
понял, по аналогии с грибницей. - Пробуйте. Я не подох.
   В роте все исхудали - кости да кожа, - только прапорщик один с виду будто и 
не голодал совсем, наоборот, по сложению могучий великан, располнел безобразно - жиром 
оплыл что тот японский борец сумо.
   Кому пробу снимать бросили на пальцах, выпало сержанту Селезню. Оторвал 
пузырь, слупил с клубня сверху желтую изнутри красную кожуру - обнажил черную, против 
ожидания, мякоть, но приятно душистую (смельчаки фильтры из носа 
вытащили, понюхали). Надкусил. Рожу так скривило, что старослужащие «увидали 
Москву» и слюну пустили, а новобранцы, совсем пацаны, слезу.
   На ужин того дня повар подал салат - жмых с мелко нарезанной оскоминой и 
крупно порубленной солью. Ели не с горстку чего-то, а из походных котелков, в 
которых «Отраду» - так назвали салат - повар всем украсил «анютиными глазками». 
Черные кубики оскомины, белые кристаллы соли, голубенькие цветочки поверху: 
живописно было. Ели. Кривило и косило: старослужащие «Москву смотрели», 
новобранцы плакали. Отказникам приказал: «Пищу принять! - и добавил, сам 
испробовав: - Альтернативы нет. Злаков осталось только-только отсеяться на 
двух-трех полях... Если не заберут отсюда весной - упаси, конечно, Господи, - 
в посевную землю под рожь рыхлить попробуем на глубину трех-четырех сантиметров. 
И поливать не сразу».
   Весной Лебедько, получив отказ занять семян, вернулся из Мирного с 
предложением обменяться на одежду; к семенам вдобавок придавались химудобрения. 
В бушлаты поверх тужурок и в брюки-клеши на тройном синтипоне роту, изъяв 
спецназовские трико-ком и комби-ком, одели на гауптвахте, в том и бежали. Летом 
на экваториальном острове в такой одежде жарко, и я согласился. Не последнюю 
роль в решении сыграли моя уверенность в том, что до зимы командующий отдаст приказ роту
с острова забрать, и то обстоятельство, что удобрений нам первым разом к семенам не дали.
   На другогой день после обмена я остановился на 
выходе из казармы и в дверной проем наблюдал за пехотинцами построившимися на утреннюю 
поверку. Вид нижнего белья, - рукава тельняшек закатаны, трусы приспущены, - на плацу резал 
глаз. Голенища бот до земли отвернуты - голые икры видны, незагорелые, мне 
неприятно напомнившие женские. На поясном ремне поверх трусов - медгрелка, 
фляжка, подсумок и пенал для валюты - все поцеплено вразнобой, у кого спереди 
у кого сзади. Нелепо выглядели и особенно меня раздражали черные шерстяные 
подшлемники-маски, скатанные в шапочку небрежно так, что торчали пучками волосы 
из прорезей. Ранцы у всех через одно плечо: лямки ранцев "школьных", на детей - 
малы. Старослужащие жевали заначанный с ужина батон, новобранцы с голодными 
глазами чем-то хрустели - химудобрения жрали.
   Смотрел я на этих клоунов долго со скрежетом зубным.
   Да и мой видок был еще тот. На мне кальсоны вязанные из мохеровой нитки цвета 
неба; в ансамбль из черного кителя военного моряка, тельняшки, офицерской 
портупеи с планшеткой и матросских «прогар» на ногах никак не вписывались. 
Насмешек не боялся: вчера отсмеялись. Что прискорбно, досталось - попали под 
горячую руку - и мирянам-менялам.
   К роте вышел злой. С ходу, отмахнувшись от попытки старшего сержанта Кобзона 
сделать доклад, приказал:
   - Каптенармус, роту разуть! Боты не давать носить весну, лето и осень - до 
первых холодов... Солдаты! Ранец не носить! Использовать под голову вместо 
подушки. Сухпаек закончился - «сливок» больше не будет, медгрелки сдайте с 
ботами. Тужурки тоже. Прорези в трусах прикройте... этими... как их... воротниками 
заплечными... гюйсами. Повесьте на манер женских передников.
   Дизайнер нижнего матросского белья смудрствовал: в трусах применил не 
традиционную резинку, а «клапана» - такие же, как и у матросских брюк по боковым 
швам, - посредством коих они и пристегивались изнутри к брючным пуговицам. К 
тому же трусы - без ширинки, по малой нужде сходить, снимай брюки и их с ними. 
На гауптвахте морпехи прорезь в трусах проделали не поссать, а для заправки пениса в 
мочеприемник медгрелки - как в спецназовском изъятом трико-ком. Прорезали ткань 
в нужном месте, а надели трусы, - называли после их «скворечником». По ночам у 
ветеранов «скворец» из него вываливался, у молодежи выпархивал и рассматривал 
все что-то на потолке. Мне гюйса не досталось потому, что выдали не матросскую 
форменку, а офицерский китель, а не помешал бы: мои пушистые кальсоны, хоть и на 
резинке, ширинки тоже не имели. Если бы не «слон» бугром, морпехи командиру 
роты, думаю, не в глаза смотрели бы. Планшеткой прикрывался.
   - Товарищ полковник, пусть гюйсы носят: стирать не чем - мыла нет. Посверкают 
мудями: ни здесь в деревне, ни в поле баб у нас нет, - возразил, как мне 
показалось, каптенармус.
   - Здесь, прапорщик Лебедько, не деревня, а полевой лагерь подразделения морских 
пехотинцев спецназа, - повысил голос я, и пожалел, снова окинув взглядом 
клоунов: командующий застрелился бы, появись он здесь. - Тебе, каптенармус, 
прежде чем форменку менять, надо было нитки с иголкой добыть и распорядиться 
прорези в трусах зашить.
   - Так не знал, что вы прикажете медгрелки сдать. А ниток с иголками просил у 
мирян, запросили на обмен пяток лопат, а их у нас нет.
   - Не знал? Предвидеть надо было. Какие «сливки?» Едим что? Жмых - не сухпаек 
из кораллов цвета пищи. Медгрелки, прапорщик, принять на хранение, «скворечники» 
зашить... Солдаты! - перебил я смешки в строю. - Трусы не трико с медгрелкой, 
задрал по бедру и сливай. Оправляться и по малой нужде, теперь - в гальюн! В 
поле на прополке по большой в сопки бегать запрещаю, терпите и домой в гальюн 
все несите - нам удобрения нужны.
   Последние слова я бросил уже через плечо, обходя строй и свернув на фланге к 
будке гальюна. Приказал пехотинцам остаться в одном исподнем не только потому, 
что не мог видеть этих клоунов, но и из необходимости: боты, тужурки, пояса и 
гюйсы предстояло отдать колхозу «Мирный», как только прибудут нас забрать с 
острова. Беречь, правда, председатель колхоза не потребовал, но клоунский вид 
бойцов спецназа меня угнетал.
   Вернулся из гальюна к строю, старший сержант Кобзон - в тельняшке, с гюйсом 
на трусах - скомандовал: «Сержант Селезень, принимайте командование» и, 
выкидывая далеко вперед босые «циркули», побежал по тропке к будке. Селезень 
распорядился: «Первое отделение первого взвода, к оправке товсь! - и недоуменно, 
я расслышал, забурчал в нос: - Кто до сего дня на утреннем построении ходил по 
большой нужде - полковник, да оруженосцы. Теперь пока все поссут и посрут - 
гальюн на одно очко. - И прикрикнул: - На фланге! Оруженосцы! Япошки недобитые, 
молчать в строю!».
   - Сейчас японцы стерпят и успеют, а завтра, боюсь, обделаются. А мыла нет. 
Салаги ночью в гамаках в медгрелку дрочили, завтра - в гальюне в очко будут. 
Может, раздать медгрелки? Боюсь наладятся старики в Мирное по бабам бегать, а их 
там раз два и обчелся, их мужики за них и с спецназовцами схлестнутся. Не было б 
беды,- высказал мне предвидение Лебедько, тыча пальцем в мою медгрелку.
   - Не салаги, а новобранцы, не старики, а старослужащие... Или - небены и земляки. Жалко 
пацанов, они Земли и не видели. В Антарктиде в "атомных парниках" в траву боялись ступить, а 
огурцы попробовали, кривились - говорили коралл цвета огурца вкусней. Здесь на Бабешке, ни 
деревца, ни птички. Чудом каким-то рожь в песке растет. Это мы, земляки, пожили - повидали и 
травку, и кустик, и птичку. Вишню, ананасы ели, а им придется ли?... Своих приказов, 
прапорщик, не отменяю, - отстегнул я с пояса медгрелку и положил в штабель. Поправил 
планшетку. Я в гальюне долго просидел - прорезь в ней ножом для моего «слона» налаживал: 
нитки с иголкой стянуть прорезь для медгрелки в кальсонах и у меня не было.
   - И прогары, товарищ полковник, - напомнил каптенармус.
   Я послушно снял и бросил в груду из бот ботинки.
   В поле морпехи пололи, приседали с гюйсами на переду, из «скворечников» 
«скворец» вываливался, а заправляли руками в земле - идиоты: земля 
радиоактивная! Босые, в трусах да тельняшке и на клоунов-то уже не были похожи. 
Колхозники! - одно слово. Смотрел я, смотрел и вдохновился на радикальный шаг: 
на вечерней поверке отменил воинские уставные отношения.
   Первое утро после началось с оглашения обязанностей колхозника и 
распределения должностей. Полевой лагерь на месте разграбленной деревни получил 
статус гражданского поселка с прежним названием Отрадное. Личный состав роты 
теперь считался товариществом коллективных хозяйственников - колхозом сокращенно 
и тоже с прежним названием «Отрадный». Взвода предписывалось называть бригадами, 
отделения - звеньями, морских пехотинцев - полеводами, оруженосцев - 
разнорабочими, повара - кашеваром, каптенармуса - завхозом, офицера медслужбы - 
фельдшером, комроты - председателем правления, КП - правлением, казарму - 
спальным бараком, каптерку - кладовой, столовую - столовкой, медчасть - 
больницей, гальюн - нужником.
   - За неукоснительное объявляю правило: друг к другу обращаться не «товарищ», 
например, Кобзон, а «мужик» Кобзон. «Мужик» - если старослужащий и земляк; и «хлопец» - 
если новобранец и небен, - заканчивал читку я последнего приказа по роте. - Приказ 
вступает в силу с момента ознакомления личным составом роты... теперь 
колхозниками.
   Вечером за ужином Силыч налил всем спирта. Все, кроме 
меня, Комиссарова, Лебедько и Селезня, предложили себе прозвища. За столом фельдшера 
называли Камсой, завхоза Силычем, звеньевого Селезнем, меня Председателем - так и пошло.  
   А после отбоя я сам постирал свое исподнее. Поручить это сделать кому-то посчитал 
неловким. Вызвать к себе в закуток хлопца и сунуть белье, самому лежа в гамаке? 
Такое не позволит себе и настоящий председатель колхоза, а мне, временно - я 
надеялся - отстраненному от службы офицеру, тем более не к лицу, не в честь. 
Стирал сам, без мыла, пока не сжалился Силыч. Утром по воскресеньям он приносил 
мне в постель аккуратно сложенное чистое исподнее - тельняшка выглаженная, 
кальсоны чесанные, пушистые. А обносились, застирались, снова сам стираю - бережно. Чтобы 
мужики не видели - ночью, и высушиваю в потолочном люке моего председательского закутка. 
Зимой сушить пробирался на кухню столовки - к плите. Эх, жизнь!
   Редиской, петрушкой и укропом - весной и летом, черным ржаным 
хлебцем - осенью и зимой мы питались два года. Ну, и «Отрада»! Я бы этому 
салату, было б из чего, памятник поставил. Еще «при жизни», как говорится; это к 
тому, что пятым годом нашего обитания на острове оскомина закончилась - 
оскоминица больше не родит. С третьим урожаем случилось несчастье: «земляная 
груша» вытеснила с угодий рожь, подсолнечник и свеклу. Не тронула только, на 
счастье наше, грядки с петрушкой и укропом. Силычев топинамбур - зараза! - 
каким-то ползучим сортом оказался: с дальнего поля приполз на ближние. А 
перегородить ему путь нечем - ни жердей, ни досок нет. И я сдался. Я ж не взаправдашний 
агроном, я ж не настоящий председатель! Зато урожай тем годом порадовал: «груша» ошалела - 
выросла размером, чуть ли не с капустный качан. И все бы ничего, если бы мы не запили.
   Для меня в столовке на каминную полку ставили жбан, полеводы 
кисель заказывали кашевару на завтрак, обед и ужин. Кисель - самогонка, гнал 
которую Силыч из топинамбура тертого на терке, для крепости в брагу добавлял 
оскомину. А оскомину от выпитого киселя перебивали так: подсыпали в кружку 
порох, выпивали, выдох поджигали зажигалкой. Закусывали чем придется, а то и чем 
попало. Миряне зимами жмыхом и подсолнечным маслом одаривали не из альтруизма - 
боялись, подохнем без закуски, а им тогда возись с нашим захоронением.
   Хуже того, отъевшись на дарственном жмыхе с маслом, обожравшись «груш» с 
капустный кочан, начали мои полеводы похаживать к мирянским девчатам. Хорошо, 
хлопцы одни в самоволку бегали, на завалинку «песен попеть», как заверяли меня. 
Мужики если и срывались, то только затем, чтобы полюбоваться утром восходом 
солнца через защитный купол деревни.
   Вот так мы жили и питались. Подавал Хлеб салат на завтрак, обед и ужин. Из-за 
стола вставали с черными как от черники ртами и заболевшими зубами. Но это 
«ягодки», не знали мы тогда, какими будут «цветочки».
   Неладное было подмечено лейтенантом-медиком Комиссаровым, еще в ту осень, в 
какую начали есть оскомину - до гражданки.
   У Комиссврова, несчастного человека со специфической болезнью, ранки вдруг 
стали заживать дольше обычного - не за утро, как раньше, только к ночи. Что 
только он ни делал: присыпал присыпками из высушенной и толченой петрушки, мазал 
мазями из укропа, настойку на «анютиных глазках» пил, прикладывал на конец 
жвачку из «сливок» - не помогало. Голодал, не пил, не спал, и уже в состоянии 
полной депрессии помазал «Отрадой». Ранки зажили прямо на глазах. Но вскрылись 
раны старые, давно зарубцевавшиеся. Мазал салатом, снова заживали, но в рубцах 
вырастали волосы. Да какие! Щетина, что у того кабана-секача на загривке. А 
попробуй сбрей - это ж два зеркала иметь надо, а в лагере ни одного, да и брить 
самому несподручно. Да и где взять ножа спецназовского? Я свой из сейфа (сейф с 
ножом, кассой, штандартом и ротными документами успели спрятать перед арестом, и 
как раз в вагоне-ресторане) выдавал только по разу в два дня по утрам в очередь, 
и брились им все у всех на виду. А скальпелей у него, как полевого хирурга, нет 
- спецназовский нож один заменял скальпеля, зажимы, долота, пилу и другой 
хирургический инструмент. Пробовали выщипывать, но щетина, как волшебная, 
отрастала тут же - не успевал морпех клапана расстегнуть и брюки с трусами 
спустить. В горе лейтенант приходил ночами в казарму, отпускал отдохнуть 
дневального и похаживал меж рядами нар. И вот что его поражало: у земляков, пожилых мужчин, 
которые к нему в медчасть по ночам не хаживали, «скворцы» 
выпархивали и как у молодежи смотрели все в потолок. Небены, без того пацаны, с виду стали 
совсем юными, хоть в школу с ранцами отправляй; они особенно досаждали ему просьбами 
объяснить, вредны ли мужчине частые и обильные поллюции.Что слышать ему было 
невыносимо. К тому же заметил, что земляки еще и разжирели как прапорщик Лебедько, и все, - 
а среди них есть старики, которых считал импотентами, - по утрам подозрительно подолгу 
задерживались в гальюне. Дрочили.
   Да и я сам замечал неладное. Однажды у меня в притворе заклинило потолочный люк и я пошел 
до ветру через общее казарменное помещение с нарами. И что же я увидел? Стаю «скворцов».
   Отвлекал от проблемы Комиссарова прапорщик Лебедько: привлек драть на терке 
топинамбур, крахмалом из которого заправлялся кисель. За труды 
прапорщик угощал лейтенанта первачом.
   Днем лейтенант пил, по ночам в казарме наблюдал за пехотинцами и сделал по 
его словам научное открытие. В день, тот, в который я зачитал последний по роте приказ, я после 
обеда сидел готовый завалиться в гамак и уснуть, он вошел в председательский закуток и от 
занавески:
   - Товарищ полковник, разрешите доложить.
   - Не товарищ полковник, а председатель правления, и не доложить, а... слово 
молвить, - недовольно поправил я. Я боялся, что увидит фельдшер мои «сливки» в 
баночке из-под «флотских макарон», только что поспешно поставленной за тумбочку.
   - У меня... это... научное открытие.
   - Шапку сними.
   Я боролся со сном, а бывший лейтенант, теребя в руках шапочку, плел про ягоду 
- про ее какие-то необычные чуть ли не чудесные свойства. Будто эта дивная ягода (Комиссаров 
упорно называл «оскомину» ягодой) усиливает мужскую потенцию и, что особенно 
примечательно, значительно увеличивает наполненность мужским семенем яиц. Когда же приплел 
к тому межзвездные полеты, которые теперь будут возможны, и попросил в предстоящий 
приезд на остров менялы отправить его в Антарктиду, где намерен провести 
лабораторно испытания, я потребовал:
   - Шапку надень. Э-ээх... И катись-ка ты отседова, фельдшер, подобру-поздорову.
   Как Камса радовался прибытию на остров младшего лейтенанта-медика Витольда 
Мацкевича видеть было надо. Бросился коллеге в ноги - так просил остаться за него на 
Бабешке всего на год-два. Мацкевич согласился после случая с ним.
   По прибытии на Бабешку, где надлежало сделать островитянам прививки, он в 
Мирном не позавтракал, а у нас в Отрадном не пообедал. Не располагало к тому 
увиденное: встретить аборигены выбежали толпой, одетыми в одно замызганное 
исподнее, с лицами мурзатыми - черными вокруг рта, как от черники съеденной 
горстями. Вместо «здравия желаю» потребовали «флотских макарон», и уплетали 
консервы, не помыв рук, съели по целому батону, запивая из фляжки 
чем-то дурно пахнущим. От воды - минеральной, из Антарктиды! - отказались! 
Прививки от сибирской язвы, оспы и холеры сделать согласились «в четверг после 
дождичка».
   После, как колхозники пообедали и в колхозной столовой, Мацкевич зашел туда 
попить. В пустой обеденный зал из кухни через раздаточную и окошко выдачи пищи 
лилось чье-то задушевное: «И на Земле будут яблони цвести...». Не желая испортить 
песню, взял с каминной полки жбан, выпил наполовину. Во рту так завязало, а зубы 
свело! Спасался первым, что пришло на ум - на нижнюю губу сведенного от оскомины 
рта подвесил сигарету и прикурил от зажигалки. Еще не совсем поняв, что перед 
ним полыхнуло, сигарету выплюнул, да прямо в лужу из выроненного на пол жбана...
   Если бы не морская брезентовая штормовка с ботами...
   Выпрыгнув из столба пламени, Мацкевич опрометью бросился в кухню и здесь до 
смерти напугал кашевара, сунувшись в дверь подсобки с выпученными глазами и 
дымившимися волосами. Тот готовился к послеобеденному сну: лежа на топчане и мурлыча 
про яблоки, вымазывал салатом себе живот и пенис - все с идеальной мускулатурой. 
Застуканный за этим, мягко сказать, двусмысленным занятием, Хлеб тут же выложил 
рецепт приготовления горючего напитка. А когда за ужином на закуску подали 
салат, и полеводы, оставив тушенку в тюбиках, засовывали его, вымазываясь, 
ложками в скривленные рты, заподозрил: «А ведь не проста эта черная мыльная 
кашица с кристаллами соли вперемежку и голубенькими цветочками просыпью». Когда 
же завхоз подсыпал в кисель пороха из патронов, а полеводы, покрошив в котелки 
батона, выкушали тюльку и вышли во двор устроить факельное шествие по деревне, 
уже не сомневался, что стремится коллега в Антарктиду неспроста. Мацкевич уловил 
«запах» незаурядного научного открытия и помочь Камсе согласился.
   Отпустил я Камсу с легкой душой, а нарушение воинской дисциплины Мацкевичем 
«замазали» якобы его внезапной болезнью.
   Новым фельдшером полеводы остались довольны. Невысокий, щеголеватый в халате 
военврача (одевался в один халат: обмундирование и штормовку пришлось отдать 
Камсе, а исподнего с роду не носил), всегда чисто выбритый, телом дородный. 
Вынес он немало. Прозвали Мацыком, чистоту рук перед едой проверял, показывали 
дули, а однажды к нему в больницу ночью пришли четверо. Вошли, поставили на стол 
в баночке из-под «флотских макарон» букетик петрушки, скинулись по 
пятисантиметровому «червяку» тушенки из тюбиков... и предложили пройти за ширму, 
снять халатик... Звеньевой налил из фляжки в две кружки... Полеводы остались за 
столом и, сняв поясные ремни, под песню: «И на Земле будут яблони цвести» 
начищали латунные бляхи. Через пару недель фельдшер от тушенки отказался, 
приходили со жбаном, батоном и патроном. Так Мацык в полной мере заменил Камсу.
   До Антарктиды Камса не добрался, снова оказался на Бабешке. Я встречал менялу 
Зяму, глядь, в толпе радующихся гостям хлопцев - Камса. Пьяный в дым. Мацкевич 
забрал у него обмундирование, штормовку и уплыл в Антарктиду. Вот с того времени 
пошли «цветочки».
    У нас зубы - передние резцы - претерпели странные изменения: у одних 
удлинились и торчали через разверзлые губы, у других, наоборот, втянулись в рот 
под язык и небо. Благо, подвернутые резцы вкладывались в образовавшиеся щербины 
и коренные потому смыкались - так что жевать можно было.
   Мы с головы до пят покрылись шерстью.
   Спецназовцу положена стрижка ежиком, да щетина на лице - она держала «мягкую» 
маску, предотвращавшую дыханию через рот. На Бабешке стричься я не требовал, но 
бриться заставлял, иначе щетина на лице отрастала, волос начинал утончаться, 
курчавиться, и маска потому не держалась. Брились пехотинцы моим ножом, а теперь 
утренний моцион стал занятием бесполезным - зарастали полеводы щетиной 
моментально. Если бы только лица!
    На груди у меня и мужиков волосы были всегда: теперь густо, точно мех 
какой-то, вырастали на плечах, спине, боках - везде. У хлопцев пожиже были, зато 
и на заднице росли. Мужиков Силыч обезьянами называл, хлопцев чебурашками; - у 
них мех на спине, руках, ногах был темный, на груди и животе - светлый.
   У нас и уши выросли.
   Не такими большими, как у Чебурашки, но заметно. Мочки налились, висели, что 
те серьги. Силыч у всех уши и «серьги» обмерял и в амбарной книге обмеры 
фиксировал.
   Но все это ерунда против того, что полеводы мои больше не ночевали дома. За 
день на прополке выложиться, вечером на поливе чуть передохнет, перед ужином и 
до вечерней поверки прикорнет где под куполом, к полночи готов - он морпех и ему 
невтерпеж. В Мирный бежали, мужики в сопки по бабам, хлопцы под купол на 
завалинку к девчатам. Первый раз ушли всем скопом, от меня скрыли, баб и 
девчонок не предупредили заранее, так те не пришли в сопки, не вышли на 
завалинку. Мужики домой, а хлопцы с дуру пробрались в банно-прачечный блок, где 
женщины стирали ночью. Девчонки визжали, а бабы, увидели их заросшими шерстью 
под исподним, с ушами здоровенными и с «серьгами» на плечах, лупили мокрым 
бельем. Заметили, что гюйсы бугрятся выразительно, поснимали им трусы... и обнаружили... 
даже не "сливы", "бильярдные шары" под «стволами» в меху. Заинтересовались. Сделали им 
(«стволам») прически и отпустили. Вернулись хлопцы в Отрадное, давай 
бахвалятся перед мужиками. Те, расстроенные неудачей в сопках, взбили в шутку 
свое волосье, а после отбоя намылили пацанам холки. Я их разнимать 
выбежал из закутка с ножом, которым тут же, разъяренный, заставил мужиков 
оголить черепа, а хлопцев «слоников» обрить. Какие полеводы с 
начесом работники? Но в самоволку бегать не запретил: бабы - накормят, девчонки - угостят. 
Да и с умом бегали, Силыч надоумил: мужики с презервативами из пузыря оскомины, 
хлопцы с букетиками «анютиных глазок» шли, и возвращались побитыми местными 
парнями и мужьями.
   Но и это не беда, она пршла в пятый год нашего обитания на острове. Ооскоминица больше не 
родит. Нет оскомины - мы похудели, голодаем, веренее сказать, испытываем чувство голода. 
Мужики в спальном бараке на нижних нарах спасаются чифирем на «анютиных глазках», хлопцы 
не покидают верхних, вспоминают химудобрения. Но у первых и у вторых по ночам  
по-прежнему нитки в зашитых «скворечниках» лопаются, «скворцы» выпархивают и плюются. 
Заплевывали нары, потолок, пока Камса однажды не заявился после отбоя в спальный барак 
трезвым:
   - Братцы, что ж вы делаете! Такие «сливки» пропадают!
   Вот так живем мы на Бабешке. И здается мне, не просто «цветочки» у нас еще 
будут - «букеты». Мацык, покидал остров, заверял, что пока не выправились у нас 
зубы, уши и яйца, не пропал мех (они по его словам аккумулируют из оскомины ее чудесные 
свойства) - остаемся «обезъянами» и «чебурашками» - голод выдюжим. Только бы дотянуть 
до времени когда оскомина на дальнем поле появится снова. И пророчил, состаримся на этой 
каторге мы мужиками...
• • •
   У края поля лежит на земле мужчина средних с виду лет. Растрепанная, ниже 
плеч шевелюра, необычайно густые брови, широкая по грудь борода скрывают ему 
лицо. Почесывает за неестественно большим ухом, теребит пальцами огромную 
мочку и смотрит в небо. Там - далеко-далеко за облаками - родные, друзья. Ждут.
    - Не дождутся, - выдохнул сокрушенно, сел рывком, обхватив руками колени.
    Зимой он сделал первую запись-ком, сегодня проснулся с неудержимым 
желанием надиктовать вторую. Поздним вечером пришел на дальнее поле, постелил на 
краю китель, достал комлог, прослушал ту первую запись, и желание приступить ко 
второй пропало. Но возвращаться в деревню не хотелось.
   Думает о том, что рота его, занятая сельхозработами какой уж год, по всей 
вероятности так и останется на острове. И теплилась только надежда, что не все 
потеряно: меняла Зяма по-прежнему доставлял из Антарктиды валюту - фильтры 
экспериментальные и секретные. Он же привозил и новости, из каких узнавали о 
событиях в мире, на Небе, Уровне и в Метро, которые не радовали. В части если и помнили о его 
роте, то просто оставили не у дел. Он понимал, после хрона и смерти Капитана бин Немо, в 
условиях относительного перемирия землян с земляками ни кому нет дела до подразделения 
спецназа. После года на острове заподозрил, а в этот подтвердилось (Зяма в подпитии 
проговорился), что из Антарктиды побег роте устроили: командующий отпустил на вольные 
хлеба, а генерал-шеф, чтобы не кормить в Крепости.
   Полез в планшетку, достал-таки комлог и надиктовал:
   - В часть нам уже не вернуться, а потому жить остается своими силами, своим 
умом. А, вот хотя бы наладиться варить варенье из оскомины - занять свою нишу в 
поставке лекарств. Варенье - всем вареньям варенье... 
   Мужчина встал, подхватив с песка мотыгу вошел в заросли топинамбура и мака, 
обломал, обмял кругом себя стебли и принялся копать...
   Скоро он сидел на кителе и, напевая в бороду что-то про яблони в цвету, переплетал 
тонкие длинные корни. Время от времени прикладывался к фляжке и закусывал 
ягодой. Плел себе юбку. Его кальсоны из мохера цвета неба и пушистые в прошлом, 
стали серыми от стирки без мыла и истерлись в паутинку от бессменной носки, а 
завтра ему во главе полеводов с ранцами идти в Мирное за дарственным жмыхом.
    - С вареньем буду сбывать маковую соломку. А оденет Президент, даст оружие, 
Вооруженные Силы Пруссии создам. Мне, бывшему полковнику ОВМР ныне председателю 
колхоза, ни командующий, ни "мустанги", ни "волки", ни "драконы", ни даже Сохран 
Исхода не указ. С оскоминой клал я с прибором на всех, все... И вся.
_____________________________
СЛОВАРЬ
(дочка прочла рукопись, составила и вписала этот словарь - я оставил)
   КОМЛОГ - носимый персонализированный компьютер военного образца.
   ЗАПИСЬ-КОМ - создается КОМЛОГОМ, достаточно надиктовать смысловую канву, 
узловые фразы, термины, прибор сам напишет текст, причем, в заданной форме: 
например, дневниковых записей, деловой переписки, отчета, доклада и т.п.
   ПАРУСНИК - океанское грузовое судно, корпусом корабля служило океанское судно 
- обычно, атомоход: конструкция этих кораблей наиболее подходила для установки 
на них матч и киля.
   ВЕТРОЛЕТ - воздушное судно.
   КРЕПОСТЬ - военизированный поселок (город), военно-административный центр 
государства Русь в Антарктиде.
   СЛИВКИ (СПЕЦНАЗОВСКИЕ) - переработанная в МЕДГРЕЛКЕ моча. МЕДГРЕЛКА - 
сосуд-аппарат для сбора и последующей, после приема в пищу БАТОНА, переработки 
мочи в СЛИВКИ (спецназовские); предмет снаряжения морского пехотинца спецназа. 
БАТОН - спецназовский сухпаек из прессованной пшенки.
   ТЮЛЬКА - БАТОН (покрошенный) со СЛИВКАМИ (см. МЕДГРЕЛКА).
   БОТЫ - резиновые сапоги рыбака с отворотами на всю длину ноги.
   МЕДХАЛАТ - шуточное название обыкновенного ватника (телогрейка, фуфайка); 
повседневная верхняя одежда в экваториальной зоне Земли, как и БОТЫ - из обуви.
   ТУЖУРКА - армейский бушлат времен СССР с опознавательными знаками солдата 
Китайской Народной Армии.
   ПРОГАРЫ - матросские ботинки на кожаной подошве, парадно-выходная обувь 
офицеров Военно-морских Сил КРЕПОСТИ.
   ГЮЙС - пристегивающийся воротник форменного обмундирования в Российских 
Военно-морских Силах.
   НЕБО - орбитальное поселение на Марсе.
   УРОВЕНЬ - поселения на поверхности Марса.
   МЕТРО - поселения под поверхностью суши и под дном океанов Марса.
   ЗЕМЛЯК - обитатель НЕБА; человек, родившийся на Земле, во время ХРОНА 
проспавший сто лет в Анабиозарии Исхода по пути к Марсу. ХРОН - сто лет, время 
отпущенное людям КАПИТАНОМ БИН НЕМО, чтобы убраться с Земли. КАПИТАН БИН НЕМО 
- идейный вдохновитель и глава террористов, организатор ХРОНА.
   НЕБЕН - человек родившийся на НЕБЕ
   КОРАЛЛ - универсальный марсианский материалл-продукт, используемый ЗЕМЛЯКАМИ 
в пищу и заменивший им на Марсе дерево, металл, стекло, пластмассу и т.п.
   ОВМР - Особенные Войска межпланетного реагирования.
   МУСТАНГИ, ВОЛКИ, ДРАКОНЫ - американцы, европейцы и азиаты с африканцами, 
родившиеся и выжившие на Земле во время ХРОНА.
   СОХРАН ИСХОДА - геополитическая организация, занималась переселением землян 
на Марс, после ХРОНА поддерживает на Земле относительный порядок.
   МЕНЯЛА - владелец ПАРУСНИКА и поставщик на Марс ЛЕКАРСТВ. ЛЕКАРСТВА - земная 
после ХРОНА пища ЗЕМЛЯКОВ, например, зерно пшеницы, семена 
подсолнечника, подсолнечное масло, рыбий жир и т.п.
©Владимир Партолин bobkyrt@mail.ru