Аннотация: Нацисты победили во Второй Мировой, вот только смерть всё ещё властна над ними. Но существа из другого мира готовы помочь им преодолеть лимит Хейфлика.
Идиоты не имеют права на существование, их убийство - это праведный и полезный акт.
"Разрешение на уничтожение жизни, недостойной жизни", Карл Биндинг и Альфред Хохе.
Сегодня я видел, как заживо сгорел мой друг, облив себя бензином. Он стоял под алыми стягами, когда чиркнул спичкой, и высокое пламя вознеслось вверх и поглотило в себе символ наших идей. Я не слышал его крики, их заглушали вопли солдат, вой сирен, звуки одиночных выстрелов и автоматных очередей. В моих глазах отражался огонь, пляшущий на корчащемся теле моего товарища, пока я неподвижно стоял посреди всего этого безумства. Мир полыхал пламенем и красками. Звучал мольбами о помощи и нескончаемыми выстрелами. Плакал голосами детей, женщин и мужчин. Я слушал эту какофонию боли и отчаяния, боясь вздохнуть и пошевелиться. Вокруг меня всё рушилось. Я мог лишь наблюдать за тем, как здесь всё разваливалось на части.
Вчера я видел, как какая-то женщина, стоя на коленях, умоляла солдата убить её ребёнка. Когда он отказался, она попробовала отобрать у него штурмгевер, и он ударил её прикладом. Не в полную силу. Женщина была так ослаблена и измотана, что упала на землю и долго не поднималась. Так и продолжала лежать, сотрясаясь от рыданий. Её сын, белокурый мальчик с маленькими голубыми глазками, сидел возле неё, ожидая, пока она поднимется. Я не заметил в его лице ни страха, ни каких-либо ещё эмоций. Прежде, чем я решился подойти к его матери и хоть как-то помочь ей, она сама поднялась на ноги, схватила первый попавшийся осколок кирпича и ударила им сына в висок. Кровь из раны на голове хлынула на уличные камни. Женщина склонилась над убитым ребёнком, кое-как убрала за уши грязные волосы, покрытые пылью и салом, и поцеловала сына в лоб, залитый свежей кровью. Судя по всему, её зубы уже заострились, поэтому она без труда откусывала куски плоти от мальчика, плача и заламывая руки.
Я так и не понял, почему она убила его, если просто хотела есть. Все улицы уже были завалены свежими трупами и тяжелоранеными. Возможно, она просто не хотела, чтобы её сын жил в этом аду. На её месте я бы тоже не желал такого для своего ребёнка.
За одну эту неделю я видел так много зверств, что не видел и за всю жизнь. Мне казалось, что я видел всё: горящего друга, убитых горем матерей, детей-убийц, детей-каннибалов, массовые безумия и самоубийства, шествия Ри по залитым кровью проспектам. Я видел самих Богов: Ванери, Вандеро и Янавиона. Я возненавидел Ванери. Она обещала, что мы получим эти силы, не особо страдая и мучаясь. Она обещала, что мы наконец обретём заслуженное счастье. "Осталась лишь одна война. Последняя, заключительная. Больше войн никогда не будет, и никому не придётся пережить весь их ужас снова."
МЫ закончили свою войну. МЫ давным-давно завершили её, МЫ получили всё, что хотели, и МЫ ПОБЕДИЛИ.
МЫ никогда не просили об этой силе.
МЫ никогда не просили о ней, и уж тем более МЫ не были готовы заплатить столь высокую цену за сомнительное удовольствие поучаствовать в чужой войне.
Никто не спросил НАС, хотели ли МЫ этой силы.
Это была не НАША война. Это была война Ванери, Вандеро и Янавиона. Может быть, Фринлеса Нендры. Не НАША.
Но нас призвали на неё.
Я всегда считал себя счастливчиком. Даже в это страшное время моя удача ни на миг не отвернулась меня. Начнём с того, что я хотя бы в общих чертах знал, почему вдруг спокойный, привычный и уютный мир вокруг превратился в ад, насколько всё на самом деле плохо и сколько это продлится. Продолжим тем, что моё "превращение" (я предпочитал называть этот процесс "линькой", потому что "превращение" - слишком общее слово, не передающее даже сотой части этого странного процесса, впрочем, слово "линька" передавало от силы одну десятую всей сути) началось куда раньше, чем у остальных, поэтому обо мне хорошо позаботились и сослуживцы, и врачи, и те Ри, что прибыли сюда специально для того, чтобы проконтролировать "превращение" всего измерения. Закончим на том, что знакомство с Фринлесом Нендрой, мне известным как Фридрих Нойманн, позволило мне несколько сблизиться с верхушкой Ри - так называемыми Богами и Королями.
Меня самого всю жизнь звали Гантер Винтерхальтер. Возможно, вскоре мне дадут новое имя, более похожее на имя настоящего Ри. Что-то вроде Антерферн Винтерис-Арм Ри. Но Фринлес пока что называл меня Гантером.
Всё, что мне было известно об этом Апокалипсисе, я узнал от Нендры-Нойманна, когда он неожиданно объявился после своего исчезновения. Он собрал нас, своих выживших подчинённых, которые были вместе с ним на последней операции под его руководством, и рассказал, что с ним произошло после того, как операция полетела к чертям собачьим. А случилось следующее: ему отрезали голову. Следовательно, он умер. Но не умер. Вернее, умер, но воскрес, придя в себя в какой-то реке, в которую скинули его голову и тело. Он бесцельно слонялся по берегу реки, не понимая, что с ним произошло, как он выжил, да и выжил ли вообще. Слишком уж то место смахивало на чистилище. Вскоре после этого Фринлеса "нашли".
Он называл своих спасителей странным и коротким словом "Ри". Говорил, что они обладают особыми силами, к примеру, могут творить всякую магию, призывать демонов из других миров и использовать своё тело, как ужасающее оружие, всячески преобразуя свою плоть в шипы, отростки и щупальца.
Понятное дело, никто не поверил ему. Считали, что он спятил из-за пыток. Я видел шрам на его шее - он и правда пугал. Кто-то из наших хотел даже донести об этих россказнях высшим офицерским чинам, чтобы те "отстранили" Нойманна. Но я хотел узнать, насколько он повредился рассудком, насколько низко пал его разум, искорёженный и изувеченный нестерпимой болью и жестокостью партизан. И попросил Фридриха рассказать и показать чуть больше.
Майн Готт, у меня перехватило дыхание, когда он позволил этим рингеринам выползти из своего тела, прорасти им из своей плоти и крови. Эти "цветы зла" росли и распускались у меня на глазах омерзительными бутонами из мяса. Я никогда до этого не видел ничего столь очаровательного и отталкивающего одновременно. Моё чувство прекрасного было вывернуто наизнанку, убито и растерзано этими мясными отростками, отделяющимися от рук, шеи и спины Фридриха. Вовсе не безумного Фридриха. Нойманн не сказал нам ни слова лжи.
Меня рвало всю ночь напролёт. Я вспоминал эти хлюпающие звуки, эту текучую плоть, принимающую по собственному желанию любую форму и размер, и просто не мог сдерживать рвотных позывов. После этого я был обязан всеми силами держаться рядом с Нендрой. Больше всего на свете я хотел узнать, каково это - жить в других мирах. Я не хотел той силы, что была у него. Мне вполне хватало моего штурмгевера, чтобы убивать своих врагов.
Я о многом расспрашивал Нендру. От него я узнал, что одна из важнейших фигур в таинственном Третьем Основном, Энни-Ванери Ри-Крашер Вэраалис, вступила в контакт с нашим фюрером, потому что ей понравился наш мир. Его порядок. Его стяги и флаги. Его оружие и броня. Фринлес не единожды рассказывал о том, в какой восторг пришла Ванери, когда впервые увидела, как наши отряды маршировали по улицам Берлина в день нашей славной победы над всем миром.
Моё воображение рисовало мне эту картину - хрупкая, невысокая девушка с зелёными волосами, милой улыбкой и тонкой фарфоровой кожей завороженно смотрит на стройные ряды могучих солдат Рейха, твёрдо держащих в руках оружие и знамёна, скрывающих свои арийские черты лиц под тёмными масками. Я был воистину поражен, когда увидел настоящую Ванери во время её визита к Фринлесу. Она была высокой - слишком высокой для женщины, да и для мужчины тоже. Улыбка её была злой и жестокой, но вовсе не милой. От Нендры я узнал, что почти всё её тело покрыто глубокими шрамами, только лицо и ладони не пострадали. Так что образ, созданный моим мозгом, рассыпался на сотни осколков. Даже цвет волос был больше бирюзовым, чем зелёным.
Я знал, что Ванери не любила солнце, но ей нравился наш символ - свастика.
Потом ей надоело исподтишка подглядывать за нашим измерением и довольствоваться редкими встречами с фюрером, и она приступила к более активным действиям. Фринлес избегал подробностей и конкретных имён (для меня до сих пор остаётся загадкой, какого чёрта он вообще рассказывал всё это мне, ведь я не был ему ни другом, ни начальником), но я смог без труда понять всю логику и последовательность действий Ванери, Фринлеса и фюрера.
Всё было завязано на том, что миров бесконечно много. В этом был весь смысл и вся проблема. Проблема чего и смысл чего? Для меня это так и осталось загадкой. Но само знание о том, что измерений на самом деле бесчисленное множество, было самым сокровенным из всех знаний на свете.
И у каждого мира есть копия, хотя бы одна. Ладно, почти у каждого. У Пяти Основных Измерений копий не было. Раз есть параллельные миры-копии, значит, есть люди-копии из параллелей. Люди, у которых нет копий или они есть, но в очень малых количествах, становятся Ри. А Ри обладают силами.
Вэраалис позволила двум некогда изгнанным Ри вернуться в Третье Основное, но с одним условием - один из них должен был завершить работу над устройством, которое позволяло уничтожить все копии любого мира, оставив жизнь лишь одной версии. Он завершил работу. Тогда Ванери, давно уже заинтересовавшаяся родным миром Фринлеса Нендры, моим миром, пришла сюда, чтобы утолить своё любопытство. Ещё ни один мир так не нравился ей, как этот. Энни-Ванери была влюблена в наши машины, в нашу форму, даже в нашу символику. Её привлекала наша идеология. Она добралась до самого фюрера и предложила ему сделку на взаимовыгодных условиях: она использует то устройство, уничтожив все копии нашего измерения, что позволит всем нам обрести силы Ри, войти в состав Основных Измерений и закрепить свой статус сильнейших уже не в планетном, а в пространственно-временном масштабе, а взамен наш мир окажет ей помощь в войне между Третьим и Четвёртым Измерениями. Было бы глупо отказаться от столь заманчивого соглашения.
И фюрер согласился.
Далее начался второй этап - подготовка к полному перерождению нашего самого заурядного мира в Шестое Основное. Это был долгий процесс, состоящий из множества задач. Например, нельзя было допустить, чтобы узники концлагерей тоже обрели способности Ри, иначе они стали бы серьёзной угрозой. Было принято решение о налаживании производства медицинских препаратов, подавляющих эти силы. Строились новые фармацевтические заводы, проводились дополнительные исследования, пробовали разные методы синтеза - это заняло немало времени. Попутно создавались банки плоти - Ванери соизволила предупредить о том, что каннибализм неизбежен, особенно на первых порах. Обустраивались больницы специально под период массовых превращений, в наш мир стекалось всё больше и больше Ри, готовых оказывать посильную помощь страдающим и контролировать ситуацию.
Я уверен, что если бы Ри было больше, то они смогли бы всё урегулировать, уничтожить проблемных новообращённых и защитить остальных.
Население нашей планеты составляло чуть меньше двух миллиардов людей. Большей части из них полагались препараты. По предварительным подсчётам, примерно 500 миллионов людей должны были претерпеть полное превращение со всеми вытекающими (в прямом смысле).
Ри было около 3 миллионов.
Всё полетело к чертям.
Всё полетело к чертям на третий день после уничтожения копий нашего измерения. Уже тогда стало понятно, что Ри слишком мало. На четвёртый день мы осознали, что Ри катастрофически не хватает. На пятый день разверзся ад.
А начиналось всё красиво. Так торжественно, что у фройляйн в беленьких платьицах захватывало дух от демонстрации тех сил, что были нам обещаны. Сам Вандеро, Второй Бог, выпустил рингерины. Антервелма и Антремиса Амена-Вей творили чудеса магии, покрывая огненными рунами воздух и собственные тела. Свальда продемонстрировала такую скорость бега и выносливость на длинных дистанциях, что лучшим из наших спортсменов оставалось лишь рвать на себе волосы. Фюрер дрожащим голосом (старость всё-таки брала своё) произнёс речь, лучшую из всех, что я когда-либо слышал. Он говорил о былом, настоящем и будущем величии, об открывающихся возможностях, о техническом прогрессе, о чудесах медицины. По его словам, спустя пару недель мы должны были жить в утопии, стать почти что бессмертными, наполовину богами, владеть временем и пространством, управляя ими по собственному усмотрению. Он говорил искренне, свято веря в то, что так всё и будет. Что всё будет хорошо.
Я уверен, если бы разочарование фюрера можно было измерить в килограммах, то масса этой горькой, противной субстанции оказалась бы больше массы Земли.
...Вскоре мы оказались там, где оказались. Я был в числе немногих счастливчиков, что в первый же день претерпели линьку. Более жуткой боли я никогда прежде не испытывал - словно все внутренности мои сжали в кулак, облили бензином и подожгли. Внутри меня всё горело. Кровь вперемешку с кусками стенок внутренних органов вытекала из моего рта потоком, заливая кафельный пол. Я бился в судорогах, четверо здоровых солдат не могли сдержать меня. Я выл и метался, всматриваясь в их равнодушные маски, ища в тёмных пустотах глаз смерти и милосердия, но не находя их. Я никогда не верил в бога, но в тот день я молился ему о том, чтобы поскорее умереть и попасть в ад. Я был согласен на плач и скрежет зубов. Лишь бы не это. Смерть казалась единственным выходом и спасением. Я чувствовал, что части моего тела больше не принадлежали мне, они жили своей собственной жизнью, но я не понимал, как им это удавалось. Лишь когда я краем глаза заметил алый с фиолетовым отблеском рингерин, взмывший вверх, я понял, что значили все эти ощущения. Несколько человек стояли наготове с топорами и отрубали мои "ростки зла", как только они появлялись из моего измождённого тела. Они не успевали распускаться бутонами, как это происходило у Фринлеса.
Под конец я обессилел настолько, что не мог ни двигаться, ни кричать. Я валялся на полу, периодически выблёвывая из себя новые порции крови и плоти, глядя на расхаживающие передо мной ноги Фринлеса Нендры, обутые в новые, чистые сапоги. Они так блестели, что я почти что мог разглядеть в них своё измученное отражение. Фридрих приказал всем солдатам отойти от меня, как только я затих. Спустя пару минут он выгнал их, позволив остаться в помещении лишь нескольким врачам, чтобы они наблюдали за моими финальными метаморфозами.
Когда я замер, он пару раз пнул меня, чтобы проверить, жив я или нет. В ответ я слабо дёрнулся и сплюнул небольшой сгусток крови, чтобы доказать, что я всё ещё принадлежу этому миру. Тонкие губы Нойманна растянулись в победной улыбке.
- Видите, геррен доктора? Ничего страшного. Я более чем уверен, что этот человек симулировал, а не страдал по-настоящему, поэтому волноваться не о чем. Превращение уже закончилось, поэтому я настоятельно попрошу вас выйти из комнаты. Чуть позже я лично приведу герра Винтерхальтера на обследование.
Врачи в этих своих развевающихся белых халатах вышли за дверь, аккуратно обходя лужи моей рвоты, оставляя меня наедине с Фринлесом. Я был слишком слаб даже для того, чтобы посмотреть на него. Мне приходилось таращиться в наугад выбранную точку в пространстве, прилагая неимоверные усилия к тому, чтобы мои веки не опустились. Теперь, когда вся боль осталась позади, я боялся, что сейчас усну и больше никогда не проснусь. Само воспоминание о том, что совсем недавно я молил о смерти, ужасало меня.
Фридрих опустился на колени рядом со мной и положил ледяную ладонь мне на плечо.
- Всё позади. Ты должен отдохнуть.
Его голос звучал так ласково и успокаивающе, что я немедленно провалился в глубочайший сон, в котором отголосками пережитой боли роились кровавые кошмары, раздирая мой мозг на розовато-серые ошмётки.
Я был Преобразователем, но мне не нужна была ничья плоть, чтобы использовать свои силы. Да и с Очищением всё сложилось почти прекрасно - максимум, что мне грозило - кратковременный приступ раз в месяц, протекание которого можно было облегчить простейшими обезболивающими этого мира и малыми дозами того препарата, подавляющего различные проявления способностей Ри. Мне повезло так, что, казалось, удача всего мира стояла на моей стороне, за моим плечом.
Отдав мне своё везение, мир оказался беззащитен пред пылающим ликом грядущего ада.
Я внимательно наблюдал за всеми кошмарами, разворачивающимися на улицах Берлина. Разумеется, я мог отсиживаться дома, мог прятаться во дворах и тёмных переулках, но я выходил на проспекты, на широкие улицы и, широко распахнув глаза, смотрел в упор на ужас и смерть, моля провидение о том, чтобы они не посмотрели на меня в ответ.
Я молился всему подряд: ветру, пламени, облакам, дыму, застилающему звёзды, НСДАП, фюреру и пулям. Я вставал на колени и протягивал руки к стягам: СОЛНЦЕ, УСЛЫШЬ МЕНЯ, УСЛЫШЬ НАС, МЫ ПОКЛОНЯЕМСЯ ТЕБЕ И ТВОЕМУ СИМВОЛУ, СМИЛУЙСЯ ЖЕ НАД НАМИ И ПОМОГИ НАМ.
Дым заволок солнце. Я обратился к дыму. Дым рассеялся ветром. Я взмолился уже ветру.
Никто не ответил на мои молитвы. Я чувствовал себя самым одиноким созданием во всех мирах и временах. Все остальные стали единым целым в юдоли боли, страха и насилия, пока я обречённо стоял посреди улицы, сжимая руки в кулаки. Люди объединились в клубок, сгусток биомассы, похожий на тромб, сочащийся рвотой, кровью и гноем. Я был вне этого сгустка, обособленный эритроцит, избежавший сетей фибрина, проскочивший дальше по капилляру и с ужасом осознавший, что только ему удалось зайти так далеко, а впереди - только чернота опустевшего кровеносного сосуда. И никакого солнца или солнечного креста.
Я слышал многое - и не слышал ничего вообще. Звуки достигали моих ушей, но они не обрабатывались моим мозгом. Я игнорировал крики, не бросаясь никому на помощь. Я ходил по развалинам, но никого не доставал из-под обломков. Они все были в этом тромбе, входили в состав биомассы. Я опередил их, и теперь мог лишь обернуться, бросить короткий взгляд и пойти дальше. Во тьму и в уединение. Прочь от всех. Прочь.
Я бежал, спотыкался и падал, но всё равно оставался стоять на месте. Плакали женщины, дети. Плакали и мужчины. Вечно несмолкающий крик вызывал головную боль. Кто-то выл надрывно, на одной ноте, тупо и пугающе. Этот вопль я наконец услышал, выделил его из всей симфонии плача по всей земле Германской, и я слушал его. Он пробивался в голову, громил кости черепа, вцеплялся в мякоть мозга, заливая её кровью.
То кричала какая-то женщина, руки и платье которой оказались испачканы кровью, причём чужой. Она не моргала и не смотрела по сторонам, вообще не двигалась, изредка делая глубокие вдохи, чтобы затем продолжить свой монотонный вой. Я случайно пересёкся с ней взглядом на мгновение - она в очередной раз вдохнула и замолчала, поражённая тем, что кто-то обратил на неё внимание, что кто-то видел её, что кому-то было дело до её страданий.
Я равнодушно развернулся и пошёл прочь от неё, бросив её у трупов и развалин. Она взвыла снова, но больше её верезг не трогал меня.
Где-то дальше, на паперти одной из католических церквей, которая уже давно была закрыта, старик в сутане, окруженный толпой отчаявшихся людей, срывающимся голосом кричал с кровавой пеной у рта строки из Библии, призывая к убийствам новых ведьм и магов:
- Это из-за богопротивной магии происходит, разве вы не понимаете! Это вина тех ведьм и чародеев, что пришли в наш мир! Истинно говорю вам, это бесы и демоны в людском обличии, они пришли соблазнить нас, и мы поддались соблазну! "ВОРОЖЕИ НЕ ОСТАВЛЯЙ В ЖИВЫХ"!
Кто-то из толпы тут же ответил:
- А бессмертных связывай цепью!
Я представил себе, что было бы, если бы фюрер вместо того, чтобы слушать Ванери, связал её цепями и верёвками, да скинул её на дно какого-нибудь моря. Я воображал себе её обезображенное гримасой злобы лицо, спутанные зелёные волосы, порванное синее платье. Этот образ врезался мне в память, оставил на ней отпечаток, запечатлелся несмываемым пятном на сетчатке. Холодные водянисто-зелёные глаза Ванери смотрели прямо на меня. Только на меня. Цепи звенели, натягивались, но не рвались. Но я знал, что это ненадолго. Когда-нибудь она бы вырвалась из цепей. И тогда нам было бы куда хуже, чем сейчас.
В тот день, ровно неделю назад, когда всё только началось, весь мир словно умер. Закрылись магазины. Отключилось электричество. Не летали самолёты. Никто (за редким исключением) не работал по приказу самого фюрера - все расползлись по домам, по укромным углам, чтобы умереть вдали от посторонних глаз. Но когда всем стало по-настоящему страшно, люди вышли на улицу, чтобы принять свою кошмарную судьбу всем вместе, разделить боль и внутренний огонь с товарищами по несчастью и погибнуть, держась за руки. Будь я на их месте, я поступил бы так же. Я бы остался в Ордруфе, рядом с теми, кого хорошо знал, закрыл глаза и сдался на милость смерти. Но я уехал из Ордруфа в родной Берлин. Зачем? Я не знаю. Я не должен был покидать концлагерь, потому что вполне возможно, что в моё отсутствие все надзиратели погибли или оказались беспомощны, а заключённые вырвались на свободу. Но я ушёл, как будто так и было нужно. Я ушёл, и никто не решился меня задержать.
Не я один оставил свой пост рапортфюрера.
Когда я приехал, меня с распростёртыми объятиями встретила тишина. На моей памяти Берлин ещё никогда не был таким тихим. На следующий же день ревели сирены, вопили люди, трещал огонь.
Я никогда не боялся смерти, никогда не боялся трупов - но тогда мне было страшно до дрожи в коленях. Я хорошо был знаком с мёртвыми, ведь я убивал, много и часто. Несколько лет я зачищал больницы - совсем безнадёжных пациентов расстреливал, некоторых забирал на опыты к Менгеле и остальным докторам. Я убивал и мужчин, и женщин, и детей, не чувствуя жалости и не давая пощады. И я ни разу не ощущал мук совести. Я лишь исполнял приказы и следовал заветам эволюции. Я был ещё одним фактором естественного отбора, Божьей карой и провидением, беспрекословным орудием в руках фюрера, ключом к дверям рая на земле. Я поступал правильно, и я никогда не сомневался в этом. Я есмь воскрешение и жизнь, воскрешение расы и жизнь будущих поколений. Чистота крови не умрёт вовек.
Веришь ли сему?..
Я верил.
Я мечтал о том, чтобы убивать во славу Гитлера. В десять лет я пошёл в Гитлерюгенд, чтобы тренироваться. Я хотел воевать, я собирался уйти на фронт в пятнадцать, но война закончилась в 1948, когда мне только-только исполнилось тринадцать. Но оставалось ещё много работы: ловить евреев и отправлять их в концлагеря, поставлять людей для медицинских экспериментов, подавлять восстания. Я с готовностью взялся за это, отдавал всего себя борьбе за правое дело, истребляя унтерменшей. Моим любимым занятием был расстрел больных физически и психически, неизлечимых и безнадёжных. Мы поднимали их с кроватей, тащили на улицу, приставляли к грязным стенам больниц и стреляли им в грудь. Трупы после сваливали в кучу, выливали на них несколько канистр бензина и поджигали. Я часто задерживался, чтобы посмотреть на танцующее на тряпье и плоти пламя, вдыхая запах жаренного мяса и горящих волос. В те моменты я испытывал невообразимую, непомерно огромную гордость за свои деяния. Я поступал правильно. Я чувствовал себя нужным нашему фюреру, нужным нашей стране.
После того, как огонь утихал, мы скидывали обгоревшие останки в наспех выкопанную яму и неаккуратно заваливали их землёй. Никакого уважения, ни при жизни, ни при после. Слабым - смерть. Больным - смерть. Ничтожным - смерть.
Это была наша истина и наша религия.
Но тогда умирали исключительно те, кто смерти заслуживал. Сейчас улицы, как во времена Средневековья, были завалены телами молодых, здоровых, крепких людей, ради которых мы все убивали недочеловеков. Ради того, чтобы они получили своё заслуженное место под солнцем в числе первых. Под солнцем, под свастикой.
Солнце наше тоже оказалось мёртвым. Оно захлебнулось в дыму, отравилось угарным газом и светило мертвенно-бледным светом сквозь тонкие, лёгкие облака. Солнце мёртвых, свастика мёртвых. Как такое могло с нами произойти?
По улицам шагали отряды СС со штурмгеверами и фламменверферами наперевес. Кто-то нёс на себе ещё и канистры с бензином, словно баллонов с азотом и горючей смесью было мало.
Наверное, как-то так и выглядели захваченные нацистами города во время Второй Мировой - мрачное шествие военных с орудиями смерти в руках, в обезличенной униформе, со скрытыми под противогазами лицами. Сама смерть вошла в Берлин, приняв обличие огнемётчиков, надев вместо тёмного балахона с капюшоном противогаз и штальхельм, взяв вместо устаревшей косы фламмерверфер.
То, чем они занимались, не сильно отличалось от того, что когда-то делал я: ещё живых, корчащихся в муках, бесцеремонно убивали. Мёртвых и убитых сваливали в кучи, возвышавшиеся на несколько метров над землёй. Кто-то из бойцов успевал срывать с запястий, пальцев и шей золотые и серебряные украшения, только после этого взваливал тело себе на плечи и нёс его к остальным.
Беснующийся огонь длинными оранжевыми струями вырывался из дул фламменверферов, вцеплялся мёртвой хваткой в тела и одежду, обугливал кожу. Кровь и рвота, вытекающая из ртов и носов, вскипала, поднималась алыми пузырями. Изредка кто-то вылезал из этой общей массы мёртвых и катался по земле, пытаясь сбить пожиравшее его пламя, крича от боли, но свинцовые пули, летящие точно в цель, избавляли его от мучений.
От всего этого веяло жаром и отчаянием. За равнодушными масками противогазов скрывались лица людей - людей напуганных, страдающих от боли, потерявших близких в этом массовом безумии. Наверняка из глаз, которые сейчас были защищены линзами, текли самые обычные солёные слёзы. Эти руки, что сейчас сжимали оружие, ещё недавно были окрашены кровью родных. За напускной холодностью, строгостью и жестокостью пряталось отчаяние, ужас, желание покончить с этим сумасшествием раз и навсегда. В приказах, выстрелах и шуме огня я слышал мольбы о милосердии. Кому они молились, добивая умирающих? Кого умоляли, поджигая трупы?
Я искоренял лишь унтерменшей. Эти солдаты же жгли и убивали арийцев. В этом было единственное отличие между нами.
В глубине души я понимал, что они поступали правильно. Ни у кого не было ни сил, ни возможности захоронить столько людей в такие короткие сроки. Сожжение представлялось единственным выходом из сложившегося удручающего положения.
СС-манны шли по Берлину, оставляя после себя горы обгоревших костей и кучи пепла, от которых к небу поднимался чёрный, густой, тяжёлый дым. Над городом тут и там виднелись эти столпы дыма, тянущиеся вверх, отравляющие небеса и само солнце.
Даже самые жуткие фотографии павшего Ленинграда, которые когда-то в детстве испугали меня настолько, что тот город ещё долгие годы снился мне в ночных кошмарах, не могли сравниться с этим зрелищем. Я опять не мог двигаться - страх не отпускал меня, вонзая в моё мягкое, податливое тело и ещё более податливый дух свои железные когти-штыки. Я, как заворожённый, глядел на происходящее, не отворачиваясь. Впрочем, отворачиваться было бесполезно - везде, куда ни сунься, виднелся один и тот же пейзаж: валяющиеся тут и там тела, огонь, замызганные красной кровью красные стяги, чёрный дым.
В Ленинграде было лучше. В Сталинграде было лучше. Во времена зверствующей чумы было лучше.
А ведь действительно - чума. Вместо бубонных нарывов - кровавая рвота. Вместо чумных докторов в этих нелепых масках с клювами - солдаты в противогазах. Достойные целители нашего времени. Врачи, которых мы заслужили.
Мне хотелось ослепить себя, лишь бы больше не видеть этого. Хотелось вырвать глаза и бросить их от себя прочь, потому что лучше бы я лишился их, а не рассудка, навеки оставшись заключенным в этой геенне огненной.
Неведомо откуда обретя в себе смелость и решимость, я снова получил возможность двигаться. Ноги еле-еле сгибались в коленях. Я шёл куда-нибудь подальше от огнемётчиков, этих палачей-докторов, ковыляя и спотыкаясь, не выбирая пункт назначения и не задумываясь о том, куда меня приведут мои непослушные ноги.
По дороге я заметил, что вся грязь в Берлине окрасилась в алый.
В моей голове завёлся кто-то посторонний. Он спутал мне и так спутанные мысли, мелькал перед глазами, неприлично громко звенел в ушах. Непрошеный гость вёл себя на редкость нагло, копаясь в моей пустой черепушке, перебирая недавние воспоминания и не особо им поражаясь. Словно он уже был осведомлён об этом.
Незнакомец ворошил мои извилины, заставляя меня вспоминать и чувствовать всякое. Он либо так развлекался, либо учился. Пробовал всё впервые и наугад, нажимая на все кнопки подряд весьма непростого устройства под названием "мозг Гантера Винтерхальтера, гауптшарфюрера СС". Инструкции нигде не завалялось, поэтому ему приходилось выкручиваться самому, а я был вынужден сдавливать голову руками, чтобы хоть немного отвлечься от боли и ощущения полной незащищённости и обнажённости.
Наконец он со всем разобрался, и эта пытка прекратилась. Он возник передо мной, вернее, его образ появился в моём подсознании, не перед глазами, но в зрительном центре мозга. Картинка расплывалась, была зыбкой и нечёткой, но я без труда узнал человека, который только что копался в голове у меня и всех тех людей, что ещё были живы.
Это был сам фюрер.
Он вовсе не был похож на прежнего себя. Старческие морщины разгладились, седина на висках исчезла, в глазах появился прежний блеск, прежде заглушённый болями, которые почти постоянно мучили фюрера. Он словно помолодел и исцелился от всех болезней. У него не дрожали руки. Он был без очков. Цвет лица стал куда более здоровым.
Я мысленно посмотрел ему за спину. Сердце моё замерло, упало в пятки, а сам я весь напрягся, словно приготовившись к неминуемому удару, который мог в любой момент сбить меня с ног. За фюрером стояла Ванери.
Когда Вэраалис подошла чуть ближе, картинка стала чётче и заодно избавилась от помех, но моя тревога лишь усилилась. Пока Гитлер смущённо вытирал с лица кровь, вытекающую из его носа и левого глаза, Ванери начала говорить:
- В данный момент связь с каждым живым человеком, не употребляющим вандриферон и анризол для подавления способностей и сил Ри, устанавливается благодаря магии и технологии передатчика Лиэнсиса. Просьба сохранять спокойствие и чистоту мыслей. Также хочу обратить ваше внимание на то, что телепатия - лишь один из даров магии, который обретут те из вас, что станут Ведьмами, Ловкачами или Магами. Преобразователи смогут воспринимать информацию телепатически только в том случае, если связь будет усиливаться через передатчик Лиэнсиса. Сейчас герр Гитлер, используя свои силы, заставляет вас видеть это изображение и слышать этот звук. Я же буду в случае необходимости стабилизировать поток силы и изменять настройки усилителя.
Ей не шла вся эта официальность. Её одели в строгое чёрное платье, заставили собрать длинные зелёные волосы в хвост, перевязанный тёмной лентой, наверняка написали этот текст за неё и просто заставили выучить слова. Я видел Ри-Крашер единожды, но я был уверен в том, что она бы никогда не смогла думать таким образом. Слишком строго и спокойно. Стихия Ванери - разрушение.
Энни-Ванери отступила назад, вернувшись на прежнее место. Изображение тут же покрылось рябью, как поверхность пруда в ветреный день. По углам пошли трещинки, в центре расплывались и наружу, и вовнутрь круги, словно кто-то кидал камни прямо в лицо фюреру. Его левый глаз продолжал истекать кровавыми слезами, приковывая к себе всё моё внимание.
Это было неправильно, и всё моё существо противилось этому окровавленному глазу. Проблема заключалась не в том, что из глаза текла смесь гноя с кровью, а не чистые слёзы, проблема заключалась в том, что глаз был левым. Я чувствовал, что это было неправильно. Меня почти трясло от отвращения, когда я смотрел на него. Это ложь. Это обман. Это наглое перевирание фактов и истории.
Глаз. Должен. Быть. Правым. Именно он обязан сочиться кровью, на него все должны смотреть. Но завистливый левый глаз перетянул всё внимание аудитории на себя. Вырвите его, достопочтенный фюрер. Вырвите его и вставьте протез, ведь этот глаз предаёт вас, Германию и союз Третьего и Шестого Основных Измерений.
Лучше лишиться левого глаза, чем вместе с ним быть ввергнутым в геенну огненную.
У меня дрожали руки, я был на грани срыва. Почему Ванери ничего не делала?! Она сказала, что будет всё контролировать и регулировать, так почему же она не исправляла эту ужасающую ошибку, от которой зависело всё время и пространство? Фюрер не мог отдавать предпочтение левому глазу. Иначе весь мир бы погиб.
Вэраалис просила сохранять спокойствие и чистоту мыслей, но я потерял и то, и другое. Мой рассудок помутился, спокойствие сменилось ужасом и яростью, и речь фюрера заглушалась моими чересчур громкими мыслями, кричащими о том, что это всё враньё, провокация и саботаж. И вообще фюрер ненастоящий, настоящий не пережил линьки и умер.
Если бы кто-то из войск СС увидел меня в таком состоянии, он бы наверняка подумал, что я сбежал из ближайшей психиатрической больницы, и незамедлительно привёл бы в исполнение программу Т-4. Я был безумен на тот момент времени, я не владел собой, я вопил и рвал на себе волосы, бился об стены домов и падал на землю, катаясь по ней в исступлении. Это неправильно. Неправильнонеправильнонеправильно. Исправьте это. Уберите это. Не заставляйте меня смотреть на это. Выстрелите мне в голову, сожгите меня заживо, дайте мне подышать угарным газом.
Только не левый глаз.
Картинка в моем разуме на мгновение исчезла, но появилась вновь уже отзеркаленной. Теперь кровью сочился правый глаз. Эта картина произвела на меня поистине умиротворяющее действие, словно кто-то исподтишка накачал меня успокоительными. Я сразу же затих, замер и с течением времени, потихоньку приводя в порядок беспорядочно мечущиеся по черепной коробке мысли, успокоился окончательно, жадно вслушиваясь в каждое слово фюрера, следя за мимикой и жестами, неотрывно вглядываясь в его лицо и руки.
- Это тяжёлый период для каждого из нас. Сегодня я обращаюсь к вам, гордому германскому народу, чувствуя ту же скорбь по тем, кого вы потеряли, так же остро, как и вы. Но это была необходимая жертва во имя жизни будущих поколений, необходимая жертва во имя получения большей силы, необходимая жертва во имя объединения и союза с другим миром. Сегодня... Я обращаюсь к вам, как к сильнейшим людям, которые когда-либо существовали, существуют или будут существовать.
Его голос, вначале тихий и невзрачный, с каждым сказанным словом набирал громкость и наполнялся интонациями. Речь из невнятной становилась чёткой и без труда разбираемой. Руки, прежде спрятанные за спиной, наконец зажили собственной жизнью. Привычная и знакомая манера жестикуляции успокаивала, создавала иллюзию того, что всё в порядке, что всё, как раньше.
- Мы и прежде сталкивались с такими же великими жертвами, которые мы принесли во имя чистоты расы и свободы всего мира от человеческого сброда, этой опухоли на теле планеты. Мы понесли неисчислимые лишения и страдания, мы пережили их в ходе Великой Войны за жизнь будущих поколений, за жизнь в благоденствии и процветании. Наши мучения, наш непосильный труд и в тылу, и на фронте - всё это принесло свои плоды. Всё это принесло нам победу. Слышите? Победу! Священная борьба арийского народа за своё законное место в иерархии рас окончилась полным разгромом вражеских войск и их же полным уничтожением.
Мы победили раньше - и мы победим теперь. Со всего мира мы получаем радостные вести о том, что ситуация постепенно улучшается, и это не медленное, чуть заметное улучшение - это большие скачки вперёд, к светлому будущему! Что это означает? Это означает, что всё почти позади. Остались последние этапы, последние штрихи - и уже совсем скоро мы вступим в новую эру, эру сильных людей, освободившихся от оков болезней, почти сбросивших оковы смерти, и в эту эру попадут лишь достойнейшие из достойных. Но это не будет финал, нет! Я бы не позволил себе называться руководителем Великого Рейха, если бы остановился лишь на этом. Нет! Мы пойдём дальше! Мы, арийцы, заслуживаем несравнимо большего! Мы обрели могущество в этом мире, но ведь миров бесконечно много. Новейшая эпоха уже началась - эпоха союза с могущественнейшим из миров - Третьим Основным. Это время сулит нам прорывы в медицине и технологиях, усиление влияния в межмировой политике, и всё это - лишь начало! Мы есть Единый Тысячелетний Рейх, и мы соединились с Третьим Основным. Теперь Рейх - это союз между Третьим и Шестым Измерениями, союз, который будет тянуться сквозь время и пространство! Мы едины с Ри из Третьего, потому что мы сами теперь являемся Ри. И мы разнесём во все уголки всех времён и всех измерений свои идеи, свою идеологию, своё превосходство! Рейх будет жить вечно в своём единстве и непоколебимости! Рейх никогда не погибнет и не падёт! Рейх, избавившись от всех слабых и ничтожных, неспособных и незаслуживающих жить в новом мире, наконец стал сильнее, чем когда-либо прежде.
Мы великий германский народ, сильны, потому что мы способны выкинуть всё лишнее, избавиться от ненужного груза и балласта!
И МЫ! СТАНЕМ! ЕЩЁ! СИЛЬНЕЕ! - фюрер завершил свою речь громко и отчётливо, вытянув руку вперёд, демонстрируя свою волю к победе.
Изображение в моей голове заискрилось и потухло, оставив после себя в качестве напоминания только лёгкое головокружение, голубые вспышки и чёрные мушки, пляшущие перед глазами.
Больше всего меня впечатлили его слова о том, что Рейх, избавившись от недостойных, стал крепче.
ЭТО. БЫЛО. ПРАВИЛЬНО.
Это было лучшим, самым логичным, самым простым и самым изящным завершением программы Т-4. Лёгким движением руки, нажатием всего пары кнопок на хитроумном устройстве со звучным и понятным названием "Истребитель миров" фюрер уничтожил всех, кто был слишком слаб и болен, чтобы иметь право на жизнь и на оставление после себя такого же ущербного потомства, которое бы впоследствии только бы портило генотип всей благородной расы. Немощные погибли, не пережив адских нагрузок на организм.
Это был апофеоз программы Т-4. Её апофеоз и завершение. Восклицательный знак в конце предложения. Последний гвоздь в крышку гроба нечистоты арийской расы.
Я восхищался простотой решения и смелостью фюрера. Кто бы смог пойти на такое? Кто бы мог принести столь большую жертву, кто бы посмел так рисковать во имя будущих поколений, во имя евгеники, во имя процветания? Нас ждал рай на земле, и именно фюрер нам его обеспечил.
Я повторял про себя, как молитву: "Они были слабыми, они заслуживали смерти. Они были слабыми, они заслуживали смерти. Они были слабыми, они заслуживали смерти", словно я пытался убедить себя в этом. Но меня вовсе не нужно было убеждать. Я и так считал, что это было вынужденной мерой, направленной на благо всего общества.
Они были слабыми, они заслуживали смерти, и их действительно следовало убить. Они были слишком жалкими, чтобы тратить на них газ или пули, не говоря уже о препаратах, подавляющих способности Ри и облегчающих болезненный и смертельно опасный процесс так называемого Очищения.
Внезапно я почувствовал укол сомнения. Невидимая игла вонзилась мне прямо в мозг и принялась превращать его в кашу, перемешивая борозды и отделы. Моя голова разрывалась от внутренних противоречий. Неужели это было настолько... необходимо?.. Неужели и правда не было выбора или хотя бы компромисса? Неужели все те, кто погиб за эту неделю, были по-настоящему слабыми? Неужели все они заслужили смерти? Неужели мой друг, сгоревший заживо, был ущербным?
Я сам чуть не погиб во время превращения. Был ли я слабым?! Должен ли был умереть?!
Я больше не чувствовал себя на своём месте. Более того, теперь мне казалось, что я недостоин жить, раз я с таким трудом справился с испытанием.
Слова фюрера ничего не прояснили, не развеяли мои сомнения - они лишь породили ещё больше вопросов.
Я уже не был уверен, была ли с самого начала программа умерщвления Т-4 верной и направленной на улучшение состояния здоровья следующих поколений, и уж тем более я не был уверен, что завершение Т-4, эта "Ри-фикация" была оправданной. Мы уже не брали на себя роль естественного отбора. Это была роль геноцида, целенаправленного геноцида собственной же расы, массовое убийство с последующим каннибализмом и паразитированием на трупах.
Вся моя вера в программу Т-4 и вся моя любовь к фюреру пошатнулись. Вся моя ненависть к людям из низших рас, вся моя ненависть к евреям, неграм, славянам, вся моя ненависть к больным физически и психически, вся моя ненависть к шизофреникам, умственно отсталым, неизлечимо больным, вся моя ненависть к гомосексуалистам, вся моя ненависть к трансвеститам, вся моя ненависть к этим людям, которых я прежде убивал с таким наслаждением, смакуя каждое мгновение и ощущая торжествующую справедливость...
...исчезла.
Вся моя ненависть просто исчезла. Растаяла, как туман над тихим озером, испарилась, как капли росы в жаркий полдень.
Я был бесконечно безумен и бесконечно пуст. Во мне не осталось ни единого чувства: ни доброго, ни злого. Я хотел напиться и танцевать на пепелище до тех пор, пока не упаду от усталости.
Я был прав, когда расстреливал евреев и душевнобольных. Я был прав, когда загонял их в газовые камеры. Я был прав, когда сжигал трупы, когда пачкал сапоги в лужах крови, когда перезаряжал штурмгевер. Я. Был. Прав.
И фюрер был прав, когда в 1939 отдал приказ об эвтаназии, когда разрешил смерть из жалости и из экономических соображений, когда младший Кнауер заснул навеки.
Но был ли он прав сейчас, когда обрёк на смерть миллионы здоровых людей?
Я так не думал.
Я ходил по горящему Берлину, пребывая в шоке от происходящего. Мне казалось, что ничего хорошего уже не произойдёт ни в этой жизни, ни в последующих. Перед глазами у меня стояла дымная пелена, тёмная завеса, и в этой завесе, в её глубине, будучи скрытым в ней почти полностью, стоял Ганс, мой друг, убивший себя пламенем. Он был жив. Ещё жив. До сих пор жив. Но он уже обливал себя бензином, и я никак не мог ему помешать.
Как заворожённый, я смотрел на него, не в силах ни дёрнуться, ни хотя бы моргнуть. Ужас замораживал меня изнутри, рвал мои внутренности на части. Я хотел закричать: "НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО!!!", хотел отобрать у него спички. Я тянулся к нему руками, бежал ему навстречу, но он лишь уходил всё дальше и дальше в дымовую завесу, отдаляясь от меня, уходя прочь и вдаль.
Он глотал бензин, заливая его себе прямо в глотку. Все его светло-русые волосы пропитались бензином. Вся униформа промокла насквозь. Вскоре не осталось ни единого сухого участка кожи или ткани, всё было покрыто этой маслянистой, неприятно пахнущей жидкостью. Я никогда не любил запах бензина. Ганс знал это. Точно знал.
Не в силах во второй раз смотреть на это, я закрыл глаза ладонями. Мои губы еле шевелились, шепча слова то ли молитв, то ли проклятий. В исступлении своём я кричал, что это ложь, что Ганс лжёт, что я сам себе лгу и что Гитлер тоже лжёт. Своими криками безумия я надеялся заглушить крики боли человека, горящего заживо. Надежда моя канула в небытие с первым же воплем, с первой же искрой.
Только не снова. Не опять. Не надо. Пусть это всё прекратится.
Ничего не прекратилось и не исчезло - коварное наваждение всё ещё преследовало меня, проступая сквозь ладони и веки, время и пространство. Эта галлюцинация, это воспоминание не оставляло меня в покое, навязчиво красуясь то ли перед моим взором, то ли внутри моего черепа. Смотри. Смотри, не отрывая взгляда. Иди и смотри, вот первая печать, первое животное, первая беда. Сломай печать, убей животное, обреки человечество на уничтожение. Иди и смотри, Гантер Винтерхальтер. И слушай, Гантер, слушай, у тебя ведь есть уши.
Я смотрел, и слушал, и шёл, и ломал печать. Я хныкал и упирался, упираясь ногами в землю, цепляясь пальцами за остатки собственного здравомыслия, но всё равно шёл навстречу Гансу, навстречу сумасшествию, навстречу беде. Я сопротивлялся, но другая часть меня уже сдалась и перестала бороться, плывя по течению. Обгоревший, обезображенный Ганс, покрытый пеплом и лоскутами алого стяга, звал меня к себе. Теперь уже он тянул ко мне руки и умолял остановиться.
Дым заволакивал всё вокруг, густел, превращался в тягучую жидкость. Этой жидкости было так много, что она становилась рекой, быстрой и опасной. Её течение подхватило меня, закрутило в водовороте темноты и угарного газа, понесло прямиком в распахнутые объятия Ганса. В них было горячо, запах подгоревшего мяса бил в ноздри, вызывая обильное слюноотделение то ли из-за рвотных позывов, то ли из-за чувства голода. Мне хотелось есть его, вгрызаясь в обугленную плоть, меня чуть ли не рвало от омерзительности сгоревшего трупа.
"Не сопротивляйся, просто прими неизбежное. Прими свою судьбу, прими свою смерть, прими меня!", - в моей голове звучал его голос, тоже изувеченный пламенем - голосовые связки были обожжены. Я покорно убрал руки с лица и посмотрел на Ганса через свои собственные глаза, а не через образы, проецирующиеся на моё сознание.
Фринлес Нендра всё это время удерживал меня от падения с крыши.
- Ты наконец принадлежишь этому миру, Гантер? Галлюцинации - нередкий побочный эффект от превращения. Признаться, я и подумать не мог, что они у тебя возникнут. Обычно от них страдают те, у кого слабая или расшатанная психика.
- Г-г-г-герр Н-н-нойманн?.. - моё заикание поразило меня, и я испуганно замолчал. Мало ли, вдруг вскоре начнут убивать и тех, кто заикается? К тому же, слова Нендры о том, что галлюцинации возникают лишь у тех, чья психика повреждена либо генетически, либо травмирующими событиями... Что мешает убить ему меня прямо сейчас? Может, это он привёл меня на крышу? Я совсем не помнил, как я здесь оказался. - Ч-ч-ч-что вы зд-д-д-десь д-д-делате?
- Ты заикаешься. - Он проигнорировал мой вопрос. - Стресс был слишком сильным, неудивительно, что у тебя возникли галлюцинации, которые чуть не убили тебя. Надеюсь, ты скоро с этим справишься, иначе лучшее, что тебе светит - ссылка на Другую Сторону. А твой потенциал не должен пропасть даром.
Дело принимало интересный, пусть и опасный оборот.
- Хочешь войти в ближайшее окружение Ванери Вэраалис?
Этот вопрос застал меня врасплох. Я не хотел иметь с Ванери никаких дел. Я надеялся, что мне удастся затеряться посреди хаоса войны, раствориться во многих измерениях, чтобы никогда не видеть её, зеленоглазую и высокую. Вряд ли бы она вообще стала меня искать, ведь мы встречались единожды и даже не говорили друг с другом, но я стремился свести риски даже случайной повторной встречи к минимуму.
- Видишь ли, Ри-Крашер и Коннис-Кано увлеклись идеями евгеники. Основной твоей обязанностью будет поддержание чистоты расы. Евгеника, друг мой, это величайшая наука во всех мирах и временах, а мы обязаны слепо следовать её заветам, соблюдая диктуемые ею законы и беспрекословно исполняя её приказы. В этом измерении ещё осталась кое-какая работа, но я уверен, что с ней будет скоро покончено. После этого ты должен будешь перейти в Третье Основное и начать выполнение программы Т-4. Смерть из милосердия, Гантер. Мы, нацисты, милосердны. Пожалуй, иногда даже слишком. Ты хочешь стать иконой милосердия и смерти?
- П-п-почему я-я-я-я буду р-р-рядом именно с ней? - я облизнул пересохшие губы, уже смирившись с тем, что в этом разговоре мне не удастся победить заикание и говорить нормально.
- Потому что ты ей понравился, - коротко ответил Фридрих.
Мне оставалось лишь проклинать самого себя за то, что я чем-то приглянулся Энни-Ванери.
- Если ты согласен на эту работу, то тебе придётся выполнить одно поручение. Неприятная, кровавая работа. Но именно её выполнение докажет, что ты по-настоящему милосерден и готов стать вторым Ангелом Смерти, вооруженным не хирургическими инструментами, а огнестрельным оружием и рингероном, скрытой силой собственного тела.
- Ч-ч-что мне н-надо будет с-с-сделать?
- Для начала - вернуться в Ордруф.
...И я вернулся. Вернулся, вооружившись штурмгевером StG-44 и запасшись патронами 7,92 калибра.
Я уже давно привык к виду убогих бараков, истощённых людей, физическому насилию со стороны надзирателей. Я провёл в Ордруфе уже почти три года, и мне нравилось здесь: каждый день евреи отправлялись на принудительные работы по прокладыванию железных дорог и копанию подземных тоннелей, в которых впоследствии проводили испытания нового оружия. Они работали до 14 часов в день, потом возвращались, измученные и полумёртвые, валясь с ног от голода и усталости. Тех, кто больше не мог работать, мы либо умерщвляли на месте, либо отправляли в Бухенвальд. Мне нравилась та смесь страха и радости в глазах тех, в кого мне приходилось стрелять. Я любил это. Я любил уничтожать их.
В Ордруфе часто приходилось убивать, глядя в глаза унтерменшам, боящимся смерти и радующимся тому, что смерть наконец прекратит их страдания. Это был мой маленький рай, насквозь пропахший вонью нечистот и разложения. Я надеялся, что вид этих приятных моему глазу мест произведёт на меня умиротворяющее впечатление, успокоит меня, заставит меня позабыть всё то, за чем мне пришлось наблюдать в Берлине, уберёт мои кошмары на задворки памяти.
В чём-то мои надежды оправдались. Я действительно на какое-то время отвлёкся от воспоминаний о Берлине, горящем Берлине. Потому что то, что творилось в Ордруфе, было ещё ужаснее, чем происходящее в столице.
Везде были красные лужи ещё свежей крови, жёлтые дурнопахнущие рвотные массы, коричневые пятна свернувшейся крови. Я видел трупы заключённых концлагеря, уже вздувшиеся и посиневшие. Их никто не убирал, они просто лежали и отравляли воздух своим существованием. Рядом со входом в бараки стояли командофюреры и блокфюреры, целясь из автоматов в темноту маленьких, корявых строений. Солдаты еле держались на ногах, пошатываясь и чуть не падая. Если бы хоть один из них сдался, то ещё живые заключённые из барака вырвались на свободу, остальные бросились за ними, и концлагерь пал.
На земле валялись и тела надзирателей. Я шёл и смотрел, приходя в ужас всё больше и больше с каждым шагом, падая в его тёмную пучину с поражающей скоростью. Кому-то сожрали лицо. С кого-то содрали кожу. Кого-то били прикладом до тех пор, пока голова несчастного не превратилась в кашу. Некоторые были с дырками от пуль в головах. Некоторые были разорваны пополам кем-то, кто не совладал с рингероном.
Больше всего меня поразил один выживший, но повредившийся рассудком эсэсовец: он бился головой об стену, упрямо и размеренно, следуя определённому ритму и не отклоняясь от него ни на долю секунды. Краем глаза я заметил, что с рук у него была содрана кожа, а лоб уже был давным-давно разбит. Кровь заливала всё его осунувшееся, пожелтевшее лицо, придавая его образу ещё больше безумия и отчаяния. Я позвал его, но он не отозвался, продолжая бессмысленное самоистязание. Тогда я оставил его в покое, решив убить его после того, как разберусь со всем остальным.
Тут и там лежали высыпанные таблетки - бледно-розовые круглые пилюли "Вандриферона" и желтоватые вытянутые капсулы "Анризола". Возможно, солдаты забрали себе часть препаратов и употребляли их, чтобы облегчить свои страдания. Кому-то это наверняка удалось. Я уверен, что несколько людей либо случайно, либо преднамеренно превысили дозировку и погибли. Таблетки были втоптаны в грязь и частично растворены в крови, несколько запечатанных упаковок с пилюлями лежали на земле, окружённые вытащенным из эсэсовца кишечником, заполненным непереваренными остатками пищи. Маленький ведьмин круг. Зайди в него - и уже никогда не выйдешь. По крайней мере, в здравом уме.
Иди и смотри, Гантер Винтерхальтер, иди и смотри. Сломай вторую печать, убей второе животное, стань ещё одной бедой этого агонизирующего мира, умертви третью часть людей. Иди и смотри.
Этот размотанный кишечник, длинной нежно-розовой змеёй лежащий на земле, вызывал у меня только отвращение и страх. Но мне надо было побороть свои чувства, чтобы доказать Фринлесу, Ванери и фюреру свою преданность и способность служить. "Я храбрый, я сильный, я милосердный. Милосердие переполняет меня, и именно поэтому я пришёл сюда убивать".
Мне на мгновение почудилось, что веки эсэсовца, чьи кишки валялись под моими ногами, затрепетали и что его грудь поднималась и опускалась, словно он дышал. Я не стал стрелять ему в голову, будучи уверенным в том, что мне только показались эти признаки жизни.
Я вошёл в ведьмин круг, призвав на помощь всю свою решимость. Чуть потоптался внутри, словно проверяя: всё ли нормально? Всё ли идёт по плану? Розовая змея с синеватым отливом не заперла меня в своём кольце, не ожила, не зашевелилась, не опутала своим прохладным влажным телом мою шею, перекрывая мне кислород. Чуть успокоившись, я наклонился вниз, чтобы поднять медикаменты, но вовремя остановился.
Это была ловушка. Ловушка и проверка. Таблетки были приманкой в мышеловке, которая была готова в любой момент захлопнуться и сломать мне шею. Но я вовремя распознал обман и не повёлся на него. Я в полной мере наслаждался своим триумфом, своей полной и безоговорочной победой над змеёй, над самим искусителем, над смертью и тлением, над добром и злом. Я, словно пьяный, радовался и смеялся, прыгал от счастья и шутливо грозил пальцем трупам. Я выжил и не дал обмануть себя, я выжил, хоть до этого и скончался.
Смерть! Где твоё жало?
Ад! Где твоя победа?
Я справился с искушением. Я умер, но воскрес. Я воскрес, и ад низвергся, я воскрес, и демоны пали.
Я вышел из ведьминого круга, но при этом остался в Эдемском саду. Я снял штурмгевер с предохранителя и приготовился сеять смерть и милосердие. Евреям и больным - пуля добра. Моей любви и благости хватило бы на всех.
- Выпускайте их! - крикнул я измученным надзирателям. Они вздохнули с облегчением, принявшись выгонять на улицу узников, подгоняя их хриплыми, резкими криками и редкими ударами. Евреи шли ко мне навстречу, и в их глазах было всё то, что я так любил: страх смерти и её желание.
Выжившие эсэсовцы тоже приготовились стрелять. Солдат, бившийся головой об стену, оставался верен своему внутреннему ритму. Тот, чей кишечник оказался змеем-искусителем, предлагавшим мне познание силы, регенерации и рингерона, протяжно застонал, пытаясь вздохнуть поглубже. Всё-таки он был жив.
- Я - милосердие и погибель, - прошептал я, подняв штургевер к плечу. - Я - спасение и избавление от страданий.
Целясь в выходящих из бараков людей, я плавно нажал на спусковой крючок.
Воздух стал густым от тяжёлого запаха крови и громких звуков. Я убивал, чувствуя мрачное удовлетворение от того, что я делал. Я никогда прежде не поступал так правильно. Никогда прежде не участвовал в столь массовых расстрелах. Мне не хватило патронов на всех отбросов, поэтому я перешёл на рингерон, выпустив штурмгевер из рук, позволив ему свободно свисать на толстом ремне, натирающем мне шею.
То чувство эйфории, которое я испытал, впервые осознанно выпуская рингерон и полностью управляя им, нельзя было описать. Мне не хватило бы ни слов, ни жестов, даже если бы я использовал все языки народов мира и приобрёл лишнюю пару рук, чтобы жестикулировать ещё более яростно и порывисто. Воспоминания мои об этом дне почти сразу же потускнели и выцвели, не выдержав такого потока эмоций и чувств. Это ощущалось так, словно я обрёл полный контроль над собственным телом: моё сознание было связано с каждой клеткой моего организма, даже с самой маленькой; так все клетки являлись неотъемлемой частью моего сознания. Любая мышца покорно отзывалась на мои запросы, добросовестно выполняя свою работу, и я слышал отголоски всех метаболических процессов, происходящих в ней.
Из моих рук, из моей спины, из моего рта вырывались нити и тяжи плоти, переливающиеся от оранжевого к фиолетовому, сливающиеся воедино в толстые и острые отростки, повинующиеся любому моему приказу.
Я упивался немым выражением ужаса в глазах этих ничтожных унтерменшей. Смотрите, чего вы никогда не достигнете. Смотрите, кем может стать человек - полубогом, бессмертным, Спасителем.
Я торжествовал и ликовал, танцуя свою пляску смерти на гниющих телах. Я кружился и подпрыгивал, исполняя все известные мне танцевальные пируэты, попутно истребляя неполноценных. Я растворялся в этом воздухе, в этом густом, липком воздухе, в шуме выстрелов, в воплях отчаяния и боли и в размеренном стуке головой об стену. Кровь ваша на мне и на детях моих. Кровь ваша и плоть ваша - моё причастие.
- "Не мир пришёл я нести, но меч!", - кричал я, испытывая упоение от брызг крови на моём лице и рингеринах. Эти отростки и я были единым целым, и они сливались со всем, к чему прикасались - к ещё живым людям, к телам погибших, к грязи и к строениям. Рингерины словно шептали мне в уши: "Гантер, сделай нас единым", стремясь объединиться со всеми живыми и мёртвыми существами и захватить власть над всем миром. Я видел, как эти извивающиеся, переливающиеся жидким огнём части меня впивались в синеющие трупы, заставляя их подниматься на ослабшие ноги. И они поднимались, протяжно воя и лопаясь изнутри от переполнявших их газов, разбрызгивая вокруг гной и мутно-жёлтое содержимое внутренних органов. Рингерины присасывались к ещё живым людям, протыкали их насквозь, расщеплялись внутри них на несколько стволов и направлялись в конечности, чтобы держать уже мёртвое тело на ногах и заставлять его двигаться так, как я захочу.
"Гантер, сделай нас единым..."
И я делал. Чувство единения со всеми этими людями - мёртвыми, живыми, агонизирующими, опьяняло меня, кружило мне голову, делало меня безрассудным и... влюблённым? Пожалуй, именно таким я и был. Безрассудным, влюблённым, безумным. Во что я влюбился? Во всеобщее единство? В атмосферу этой кошмарной бойни? В страдания других людей? Я не знал ответа на эти вопросы. Поэтому я продолжал бездумно "объединяться" со всем, что видел. Я брал под свой контроль евреев и эсэсовцев, живых и не очень, сгнивших и совсем свежих, заставлял их подчиняться моим мыслям и сливался с ними. Я ощущал в разлагающихся телах отголоски, тени жизни и разума, клочки воспоминаний, осколки любви. Я мог разбудить их заснувшие клетки нужными импульсами и веществами - этим я и занимался, посылая необходимые сигналы по своим отросткам и придаткам. Я был похож на гигантский нейрон, передающий по аксонам и многочисленным дендритам нейромедиаторы, тщательно следящий за тем, чтобы до каждого дошла полагающаяся ему порция веществ. От каждого по его способностям, каждому - по его труду. Я был похож на всего лишь одну клетку - но я был целой Вселенной, огромной Вселенной, ужасающей своими масштабами, обладающей силой и, хуже того, самосознанием.
Восторг от осознания своего превосходства над всеми остальными захлестнул меня волной, унося меня подальше от происходящей в Ордруфе бойни. Я больше не смотрел по сторонам и не кружился в танце - я поднял голову вверх, всматриваясь в затянутое низкими, серыми облаками небо, готовое вот-вот пролиться мне на голову мелким, назойливым дождём.
"Гантер, сделай нас единым!", - кричали мне все те, кого я ещё не поглотил, позволив им стать частью себя. Во мне были триллионы триллионов клеток-планет, триллионы звёздных систем и галактик, миллиарды туманностей и скоплений звёзд. Звёзды гнили, луны разлагались, истекая чёрной, тягучей жидкостью, тяжёлыми каплями падающей в темноту космоса. Я смотрел на всё это изнутри себя, обращаясь к каждому из придатков, сообщаясь с каждым из отростков. Они показали мне всё и всех изнутри. Я имел тысячи глаз, миллиарды рецепторов и сотни протухших мозгов - этого вполне хватало для обработки всей окружающей меня информации. Я глядел изнутри на органы, на крупные кровеносные сосуды, на мелкие капилляры, на бьющиеся сердца, я синхронизировал все эти пульсации друг с другом, окончательно и бесповоротно завершая процесс объединения и интеграции. Все эти евреи и слабые солдаты, которые заслужили свою смерть, стали частью чего-то большего - они стали частью меня, второго Спасителя, новой Вселенной, нейрона с бесконечно длинными дендритами. Остальным о столь завидной судьбе оставалось лишь мечтать.
Я подарил им и себе блаженство, дал им высшую цель, вновь вдохнул жизнь в их изувеченные тела, которые уже были ни на что не годны. Их должны были просто сжечь в печах концлагерей, но я их спас. Я их спас! Я подарил им ещё немного жизни и правды, счастья и спокойствия, объединил их в юдоли плоти и крови! Истинный Спаситель, не страдающий, но радующийся за грехи людские. Второе Пришествие осуществилось, Апокалипсис близился к своему завершению, и мне предстояло судить их всех. По-моему, они все заслуживали геенны огненной. Но прежде чем уничтожить их, отправив по всем рингеринам нужный импульс, надо было расправиться с теми, кто ещё был жив и кто сопротивлялся.
Я наконец опустил голову, оторвавшись от созерцания свинцовых небес. Белая вспышка озарила всё вокруг, осветив всю мерзость Ордруфа: исхудалые, желтоватые тела узников, их обтянутые кожей кости, обезображенные яростью и страхом лица надзирателей, грязь и тех людей, что стали моими служителями. Молния словно всё приостановила, заморозила, позволив мне в мельчайших деталях разглядеть эту бойню. Чувство времени у меня исчезло, испарившись с первыми каплями дождя. Эта вспышка света, длившаяся всего одну долю секунды, растянулась для меня в бесконечность-вечность. Я использовал все свои глаза, задействовал все свои уши, анализировал каждым нейроном. Я видел всё, подмечал каждую мелочь, наслаждаясь своей властью и силой, поражаясь тому, насколько удивительный дар я приобрёл, лишь единожды выблевав из себя почти все внутренние органы, а затем отрастив их снова. Моя армия замерла в ожидании дальнейших указаний, пошатываясь на подгибающихся ногах и сверкая мутными зрачками и серо-жёлтыми пятнами Лярше. Вдалеке раздался тихий раскат грома, перекатывающийся и рокочущий высоко в облаках. Мне не потребовалось даже открывать рта, чтобы отдать приказ - отростки нейронов, тянущиеся вдоль всех моих рингеринов, за одно мгновение разнесли мою мысль во все мозги, во все тела, и мои творения бросились в атаку, протягивая вперёд руки, выпуская из пальцев тончайшие, еле заметные нити рингеринов, переплетающихся друг с другом в красновато-фиолетовые тяжи с сизым отливом. Нити эти вонзались в кожу ещё живых и неподчинённых мне унтерменшей, ползали и извивались под ней, доставляя евреям мучения, захватывая их изнутри, преобразуя их по собственному образу и подобию. По моему образу и подобию. Моё милосердие росло и множилось в геометрической прогрессии, охватывая всё большее количество людей. Милосердие и смерть всем, даром, пусть никто не уйдёт живым и необъединённым.
"Сделай нас единым, Гантер!", - все эти жиды продолжали умолять меня, и мне не оставалось ничего иного, кроме как насылать на них всё больше рингеринов. От основных стволов отходили малые ветви, тянулись вперёд, расщеплялись снова и снова, черпая энергию из воздуха, наполненного запахом крови и озона. Я представлял себя грибом со множеством гиф, распространяющихся во всём времени и пространстве, стремящихся заполонить собой всё вокруг, заполучить как можно больше субстрата и при этом остаться едиными друг с другом. Не потерять связь. Сила в единстве.
Ближе к концу я начал уставать. Ресурсов, сокрытых в телах всех тех, кого я объединил и сделал частью себя, подарив им новую жизнь, вечную жизнь, уже не хватало для того, чтобы одновременно поддерживать захваченные тела в удовлетворительном состоянии и ассимилировать новые, беря их под мой полный контроль и под мою же полную ответственность.
"Гантер, сделай нас единым и позаботься о нас, не дай нам прийти в негодность", - тела становились всё более требовательными и бунтующими. Моя власть над ними ослабевала. Восторг и упоение от объединения со всеми этими людьми ослабли, уступив место измотанности и отвращению - мысли трупов были слишком старыми и гнилыми, покрытыми плесенью, а от мыслей недавно живых так и разило нытьём и боязнью смерти. Я подарил им всем бессмертие, встроив их в себя, и вот как они меня отблагодарили! Я чувствовал себя преданным.
Неблагодарность со стороны спасённых огорчила и разозлила меня. Чересчур тяжёлый штурмгевер висел на шее и клонил меня куда-то вниз, к земле, в эту грязь, которую я старательно месил сапогами уже как минимум полчаса. Дождь и молнии больше не радовали меня, наоборот, они раздражали своим шумом и вспышками, тормозили время, обрывали мои связи с окружающим миром, погружая меня в созерцание внутренностей евреев и эсэсовцев. Сотни моих сердец бились в унисон, сотни моих мозгов одновременно запоминали и обрабатывали информацию. Я всё ещё был единым организмом, но мне не хватало энергии и внимательности, чтобы следить за каждой клеткой из квинтильонов. Кое-где были нарушения. У кого-то перестала работать мышца в ноге. Я пытался запустить её, но по ошибке послал сигнал не туда, поэтому у другого человека, связанного со мной и во мне, возникла судорога. Ошибки множились и накапливались, как снежный ком, в попытке разрешить их я допускал лишь больше оплошностей, злился и терял концентрацию, что неминуемо вело к очередным провалам. В ярости я избавился от нескольких ассимилированных, оборвав с ними всякую связь. Они тут же замертво упали на землю, разваливаясь на куски бесформенной плоти, щерившейся осколками костей. Мои рингерины, эти безобидные и ни на что не годные с виду нити перемололи этих людей изнутри в фарш.
Вот как мало нужно, чтобы убить человека.
Я разорвал связь с большей частью тех, кого поглотил. Мне было жаль расставаться с их сердцами, с их искусственным пульсом, с их глазами и мыслями, но как только я перерезал эти многочисленные пуповины, избавляясь от детей окончательно, я почувствовал себя куда лучше. Во мне появились отголоски прежнего ликования, и я знал, что надо сделать, чтобы улучшить своё состояние.
Я приказал всей своей биомассе убивать и питаться, но не объединяться и не сливаться. Достаточно единства на сегодня. Я пришёл сеять милосердие и смерть, остальное же получилось случайно.
Слуги принялись беспрекословно выполнять мой приказ. Они теперь выпускали из своих животов и конечностей более толстые рингерины, кромсающие и режущие тех, кому до сих пор удавалось избежать пуль и моего милосердия. Время разбрасывать камни, и время собирать камни; время объединяться, и время кромсать. Я смотрел чужими глазами на всё это, я чужими руками, но собственноручно раздирал людей на части, я чужими ртами и чужими желудками поедал и переваривал человеческое мясо, но именно я ощущал вкус крови и чувствовал насыщение.
Рингерины, вырывающиеся из тел моих подопечных, раздирая их кожу, мышцы и кости, уродовали их, превращая их из людей, пусть мёртвых и гниющих, в нечто, сошедшее или сползшее со страниц произведений Лавкрафта. Движения дополнительных частей меня становились всё более ненатуральными, человекоподобные существа передвигались скачками, извиваясь, подгибая ноги, выгибая спину дугой. Те, кто изначально вступил под мою защиту "несвежим", сейчас уже истрепались настолько, что распадались на куски. Подавляя омерзение, я выбросил их вместе с рингеринами, связывающими меня с ними. Избавляясь от всего лишнего и ненужного и потребляя через рты Связанных пищу, я восполнял потерянную энергию и ощущал себя всё лучше и лучше. Я потерял многих приспешников, но эта потеря была необходимой и до сих пор не возымела никаких отрицательных последствий. Это было хорошим сравнением с программой Т-4 и Ри-фикацией всего нашего измерения. Отбросив балласт, я сразу же почувствовал прилив сил и смог развиваться дальше, экспериментируя с тем, что у меня осталось, отрабатывая новые импульсы и мысли на своём едином организме.
В Ордруфе оставалось всё меньше и меньше живых людей. Эсэсовцы стреляли в тех, кто пытался сбежать, остальных же гнали прямиком ко мне. Некоторые из заключённых не доходили до моих Связанных, падая замертво от истощения или болезней. Вот такой маленький и милый марш смерти, марш милосердия в честь триумфа чистоты расы, нацизма и воли.
Я играючи расправлялся с евреями, улыбаясь и хохоча. Теперь я убивал рингеринами не только через посредников, я подходил к своим жертвам всё ближе, чтобы рассмотреть их глазами, своими собственными глазами, а не теми, что уже помутнели или недавно выросли на алой гладкой поверхности рингерона.
Я вырывал из растерзанных грудных клеток сердца и лёгкие, отрывая от органов куски заострёнными зубами, почти не прожёвывая жёсткие мышцы и плёнки. Кровь размазывалась по моему лицу, сочилась по подбородку, пачкала одежду и заливала штурмгевер. В какой-то момент мне даже стало жаль, что у меня кончились патроны - однообразные и такие лёгкие убийства начали надоедать. Они выигрывали по зрелищности, но в стрельбе из винтовки был какой-то азарт и разнообразие: надо было перезаряжать оружие, чувствовалась отдача, винтовку могло заклинить в самый неподходящий момент.
...И вот, концлагерь затих. Все узники были мертвы, они легли на землю, покрывая её ровным слоем из своих исхудалых, больных тел. Словно осенние листья - тонкие, жёлтые и красные. Ко мне подошёл, спотыкаясь об распластанные в стороны руки и ноги и чуть не падая в реки крови, Йозеф Крюгер, комендант концлагеря. Я тут же вытянул руку вперёд в приветствующем жесте. Комендант лишь отмахнулся.
- Без тебя мы бы все погибли, Гантер, - в его голосе звучала искренность и благодарность. - Что там, в Берлине?
- Огонь и трупы. Ничего больше, - коротко ответил я. - Я зачистил концлагерь по приказу унтерштурмфюрера Фридриха Нойманна, также известного как Фринлес Нендра.
Крюгер изменился в лице, услышав о Фридрихе. Это был тот самый редкий случай, когда имя что-то да значило.
- Почему именно этот лагерь? В некоторых уже начались восстания, во многих не хватает солдат, даже в Бухенвальде проблемы с охраной. Массовые побеги были отмечены в Брайтенау, Нойенгамме и даже Дахау.
- Этим займутся Ри из Третьего Основного. В Дахау лично отправились Вандеро Мъянорен, его дочь Танири и Анофеллин Лезорд-Коннис. Янавион Коннис-Кано разбирается с ситуацией в Бухенвальде. Свальда Телльдер и Антервелма Амена-Вэй уже действуют в Нойенгамме. Ванери Вэраалис осталась в Берлине и контролирует действия всех своих соратников, попутно заботясь о состоянии фюрера. У Ри всё под контролем, и всего через две-три недели Германия вернётся к привычной жизни. Простите, герр Крюгер, но я должен незамедлительно отправиться обратно в Берлин и доложить унтерштурмфюреру Нойманну о выполнении задания, - я уже был готов развернуться и пойти воротам.
- Стой! - приказал Крюгер, и я немедленно его послушался. - Что будет дальше с этим лагерем и с нами?
- Не знаю. Нойманн сказал ожидать дальнейших указаний от обергруппенфюрера Гейдриха. Третий Рейх весьма заинтересован в этом концлагере, герр Крюгер, и я понятия не имею, почему. Но будьте уверены, о вас и об Ордруфе не забудут.
Вытянув руку ещё раз, я развернулся на сто восемьдесят градусов и пошёл к новым воротам, которые установили всего около года назад. На них красовались слова "Каждому своё", напоминая всем о том, что Ордруф - одно из подразделений Бухенвальда.
Я заметил, как под ногой у меня исчезло что-то светлое. Я наклонился и убрал ногу с цветка, лепестки которого оказались примяты и испачканы моим сапогом. К сожалению, мои познания в ботанике были слишком скудны, чтобы я определил это растение, но я не мог просто пройти мимо столь прекрасного создания, которое каким-то чудесным образом уцелело после всей этой бойни и даже сохранило свою чистоту. Я сорвал цветок и задумчиво повертел его в руке. Потом заложил себе его за ухо, посмотрелся в лужу. Я решил, что когда это всё закончится, я сплету себе венок из самых разных цветов - полевых, лесных, маленьких, больших. Просто сплету и возложу себе на голову, чтобы забыть об ужасах всемирной линьки. А затем сожгу. Чтобы вспомнить обратно.
Тихий стон и громкий стук отвлекли меня от раздумий. Человека, который бился головой об стену, было уже не спасти. Убивать одного из своих мне не хотелось - пусть этим займётся кто-нибудь другой. Но эсэсовец, кишечник которого помог мне кое-что переосмыслить в этой жизни, выглядел довольно живым для человека, чьи кишки уже несколько часов болтались вне тела.
Я знал, что Ри куда сложнее умереть, чем обычным людям, но я думал, что это распространяется только на всяческие болезни: тиф, грипп, дизентерию. Судя по всему, я ошибался.
Сегодня я спас многих, сохранив их мысли и воспоминания в себе, навсегда соединившись с ними, слившись в нечто совершенно новое - в биомассу с разумом, в скопление плоти с коллективным сознанием, в монолит из мяса и крови. Почему бы мне не спасти ещё одного человека, который этого действительно заслуживает?
...Но я не хотел ассимилировать его, заполняя ещё одним сознанием свободную ячейку своего мозга. Мне почему-то претила даже сама мысль об этом. Возможно, я поглотил слишком многих и насытился. Какая-то часть меня (именно меня, а не других людей) кричала о том, что я должен спасти этого человека. Должен и всё тут. Тяжело вздохнув, я ногой перевернул эсэсовца с бока на спину. Тот чуть слышно всхлипнул, с хлюпающими звуками втягивая в себя воздух. Грязь запачкала всё его лицо и вылезающие из-под штальхельма волосы. Я смог увидеть лишь светло-голубой цвет его глазных радужек. У меня были точно такие же глаза. У Фридриха Нойманна - тоже.
Вместо живота у эсэсовца красовалась сплошная рана. Похоже, его просто-напросто выпотрошил кто-то из сослуживцев, не совладавший с рингероном. Края раны были покрыты комьями мокрой земли, в глубине живота, посреди нетронутых петель кишечника лежали пожухлые травинки. Кишки, грубо вытащенные наружу, кое-где оказались проткнуты - из них вытекали остатки пищи.
Нормальные люди просто пристрелили бы беднягу. У меня же в последнее время было явно что-то не так с головой.
Я никогда не курил сигареты, но сейчас понял, что хорошая затяжка мне бы не помешала. Я понятия не имел, как оказывать медицинскую помощь в таких ситуациях. Более того, я не знал, почему для меня имела такое значение жизнь этого человека.
В недоумении побродив вокруг да около полуживого эсэсовца, окончательно испачкав сапоги в крови и земле, я принял решение начать делать хоть что-то. И я стал наматывать кишечник на руку, как провод, по возможности счищая с него комья глины. Получалось у меня, честно говоря, не очень.
А ведь в детстве я хотел стать врачом...
Кое-как собрав весь кишечник, в процессе завязав его в гордиев узел, я впихнул его в живот эсэсовцу, который уже был без сознания. О том, что пациент ещё жив, я мог судить лишь по его изредка вздымающейся и опадающей груди. Затем я аккуратно стянул края раны вместе, чтобы кишки не выпали обратно. Наверное, внутри эсэсовца теперь было около килограмма земли.
По крайней мере, никто не сказал бы, что я не пытался.
Моя помощь больше походила на попытку медленного и мучительного убийства. Я поднял солдата на руки и понёс его к одной из служебных машин - той самой, которую я взял, когда уезжал из Ордруфа в Берлин. У меня не оставалось никаких сомнений в том, что этот человек умрёт ещё до ночи, но я надеялся на то, что моё чертовское везение не подведёт меня. Всё-таки я был очень везучим - ну а кому ещё удалось обрести столь удивительную способность после Ри-фикации? Кому ещё предложили работу у самой Ванери Вэраалис?
Я хотел, чтобы частичка моей удачи передалась эсэсовцу и помогла ему выкарабкаться, справившись и с повреждениями, и с заражением.
Устроив его на переднем сидении автомобиля и зафиксировав его ремнём безопасности, я сел за руль и завёл мотор. Нам предстояла долгая дорога обратно в Берлин. В горящий, дымный, абсолютно новый Берлин.
Я ехал по дороге, опасаясь смотреть на своего молчаливого спутника. Он до сих пор не пришёл в себя, и я боялся, что он и не придёт. Я не проверял, дышит ли он, чтобы не тревожиться раньше времени. До Берлина оставалась всего сотня километров, начинало смеркаться. Я не останавливался и не сбавлял хода, вдавливая педаль газа в пол. Внезапно над ухом раздался жуткий крик, а раненый эсэсовец резко подался вперёд, натянув ремень безопасности.
- Шайсэ! - выругался я, резко вывернув руль. Машина чуть не вылетела в кювет, но мне удалось в последний момент вернуться обратно на полосу. Я глубоко дышал, пытаясь успокоиться. То же самое делал и эсэсовец, сидящий рядом со мной и аккуратно ощупывающий свой живот руками.
- Фердаммтэ шайсэ! - весьма бодро отозвался эсэсовец. - Я жив? Я мёртв? Куда ты везёшь меня? Кто ты? Мне это приснилось? Когда же это всё закончится?
- Не знаю, - честно ответил я на последний вопрос. - Мы едем в Берлин. Ты жив.
- А зачем?
- Зачем ты жив, я вообще не понимаю, - слегка раздраженно ответил я. Подумать только, он ещё толком ничего не успел сделать, но уже умудрился мне надоесть. - Помолчи, мне надо собраться с мыслями. Я сам всё расскажу.
Эсэсовец надулся и умолк, продолжая проверять целостность своего тела и отковыривая корочку засохшей грязи с рук и лица. На меня наконец снизошло осознание.
- Подожди, так ты ЖИВ?! - на последнем слове мой голос взлетел вверх на пару октав. Как он вообще смог выжить после таких ран и после такого лечения? Неужели силы Ри простираются так далеко?
- Вроде и правда жив, - он позволил мне прикоснуться к своему животу, вместо которого совсем недавно была зияющая дыра. - А что, ты хотел, чтобы я умер?
- Нет, я даже пытался помочь тебе, но боялся, что мои медицинские навыки только усугубят ситуацию. Всё-таки я не доктор, - уклончиво сказал я. Ну не говорить же ему всю правду о том, что из меня такой же врач, как из Ри-Крашера - адекватный человек. - Как тебя зовут?
- Адольф, - скривился он, произнося своё имя.
- В честь фюрера назвали?
- Ну а как же. Родители думали, что я великим человеком стану, учёным, изобретателем, а я в СС пошёл. И в Ордруф. До сих пор перед отцом стыдно.
Я понимающе кивнул.
- А фамилия какая?
- Только не смейся, - попросил он. Я кивнул ещё раз и торжественно заверил его, что не буду. - Вольф. Адольф Вольф.
Сегодняшний день настолько вымотал меня, что я не смог выдавить из себя даже лёгкий смешок. Но губы всё-таки невольно растянулись в усталой улыбке. Это же какими заботливыми родителями надо быть, чтобы так назвать сына?
- А тебя как зовут?
- Гантер Винтерхальтер, - ответил я, внимательно разглядывая знак, сообщавший о том, что до Берлина осталось чуть меньше девяноста километров. - Я тоже один из надзирателей Ордруфа. Но мне пришлось уехать в столицу до того, как начался самый кошмар. Поэтому я бы хотел сначала услышать от тебя, как так вышло, что погибло столько надзирателей, а остальные, судя по всему, не ели и не спали несколько дней. Что там случилось, Адольф?
- Я помню тебя, Гантер, - сказал Вольф, наконец оставив своё тело в покое и спокойно откинувшись на спинку кресла, пачкая его грязью. - Мы пересекались несколько раз на территории лагеря, но никогда раньше не разговаривали. Двенадцатого июля всё сначала было спокойно, мы продолжали содержать заключённых в бараках, не давали им выходить, регулярно выдавали им и "Вандриферон", и "Анризол", следили за тем, чтобы они глотали таблетки. Если кто-то отказывался, мы его тут же убивали и сжигали. Ну, знаешь, на всякий случай. Мало ли что. Вот, я ведь выжил после основательного потрошения. А им что мешало после пули в лоб исцелиться?.. Мы держали всё под контролем. Но потом один парень, Алоис Бауэр, знаешь его? Так вот, ему стало плохо. Он упал на землю, бился в судорогах, у него изо рта шла кровавая пена. Комендант приказал убить его к чертовой матери, мы так и поступили. А потом другой эсэсовец, вроде Альберт Мюллер, вместо того, чтобы убрать тело, начал его поедать. Он откусывал куски мяса прямо вместе с одеждой, причём сам не понимал, что происходит. Бредил, кричал, чтобы его тоже пристрелили, что он не хочет есть людей, что это не он. А потом у Мюллера из шеи вылезла эта... штука? Как их звали эти учёные и докторишки? Рингиши? Рингевиши? Рингероны? Да, рингероны, точно. У Альберта вылезла из шеи эта дрянь, и он напал на наших, разрывая их напополам. Трёх человек раскидал по всему концлагерю. По кускам. Мы всадили в него несколько десятков пуль, прежде чем он умер. Тринадцатого июля ещё двое умерли от внутреннего кровотечения, больше десяти человек выпустили рингероны. Мы убили только одного, потому что он тоже, как и Мюллер, сошёл с ума. Четырнадцатого июля мы чуть не потеряли концлагерь - почти все страдали из-за превращения. Мало кто мог стоять на ногах, и эти люди держались со штурмгеверами наперевес целые сутки, убивая узников, пытающихся сбежать, и надзирателей, которые не могли справиться со своими силами. Вчера всё стало намного хуже. Многие покончили с собой, не в силах выдержать превращение. У нас не хватало людей, чтобы можно было и узников держать на прицеле, и отстреливать взбесившихся Ри. Четверых мы не смогли убить сразу. Они нападали на нас, умерших сжирали, расчленяли. Один барак они раскромсали, но это даже к лучшему. Только сегодня нам удалось их усмирить. Меня, правда, зацепило... Что там произошло после? Я почти ничего не видел.
- Бойня, - мрачно отозвался я. - Концлагерь сейчас полностью зачищен от евреев. В ходе операции ни один надзиратель не погиб, насколько мне известно.
Мне больше не хотелось говорить ни об Ордруфе, ни о Ри-фикации.
- Ты сам откуда, Адольф?
- Из Ордруфа, - хмыгнул он. - Откуда же ещё. А ты?