Я сижу посреди бесконечности, обхватив голову руками, а вокруг асфальт и небо. По-моему, в этой вселенной лишь два вещества: асфальт и воздух; все что продолжается от меня и вниз - это асфальт, все то, что вверх - воздух. Поэтому я сижу здесь, и терплю эту пустоту.
Я совершенно не чувствую здесь времени... Время должно быть мягким, немного упругим и тихонечко жужжать около правого уха, а сейчас... ну-ка?.. Нет, не жужжит... От этого чувствуешь себя восковой фигурой, откуда страх перед бездвижностью: как только замираю, сразу же возникает мысль, что я из воска, что лицо мое и рука этого трупно-бледного цвета, что мне в макушку кто-то вкручивает фитиль, чтобы сразу же возжечь его, для освещения своего неведения.
Я сижу, и пытаюсь навести в своей душе хоть жалкое подобие порядка скепсиса, чтобы отогнать от себя эту кретинскую фобию мадам Тюссо, но стук собственного сердца начинает происходить как будто со стороны, и это пугает по-настоящему, и заставляет пошевелить рукой, или хотя бы пальцами. Сердце сразу же возвращает свой стук в левую сторону груди, а разум удовлетворяется тем, что душа на месте, а тело из кровавой плоти, а не из дурацкого воска. Страх пропадает, но на время. В это время я сижу между небом и асфальтом , обхватив голову руками и ожидая следующего момента, когда сердце будет стучать в метре от меня.
Обхватив голову руками и закрыв глаза, потому что открыв их, найдешь перед собой асфальт, а подняв голову - асфальт и небо, сталкивающиеся на горизонте и демонстрирующие полное отсутствие диффузии. О таинственной дымке обычных горизонтов эти небо и асфальт предоставляют право лишь вспоминать. Предельная точность, как между клетками на шахматной доске: вот небо... Стоп! - Здесь уже асфальт! Совсем еще вечность назад я понял, как полезен и прекрасен туман; кромешный молочно-белесый туман, который не дает права на реальность дальше двух метров... Не будет этой четкости горизонта, не будет вообще никакой четкости, не будет горизонта, а буду только я среди тумана, ощущая под своими ногами кусок асфальта, который теряет себя через два метра, пусть он растянут от бесконечности до бесконечности, и от перпендикулярной этим двум бесконечностям до ей противоположной... Я буду иметь полное право вообразить, что там, через два метра будет пропасть, или дерево, или начнется какой-нибудь не асфальт, а деревянный паркет. Пускай я буду знать, что везде ровный асфальт, я все равно буду двигаться осторожно, выставляя вперед руки и всматриваясь в молочно-белесую завесу, показывающую мне ничто. Ничто и бесконечность - вещи абсолютно одинаковые, хотя и не одно и то же. Мне, вот, досталась бесконечность, среди которой я сижу, обхватив голову руками и могу видеть иллюзорный ей предел.
Дьявол, опять стучит где-то вне меня...
Глядя на горизонт упорно чувствуется желание встать и идти, в надежде, что найдешь за ним что-нибудь кроме, но понимаешь, что он всегда будет от тебя на этом расстоянии, как раз на уровне взгляда. Желание встать и идти кажется здесь смешным и безрассудочным, как и любое другое желание, включая желание желать.
Я прошел уже половину бесконечности, пока меня не вырвало. Я так и не понял: чем же меня вырвало, если я ничего не ем за отсутствием желания, еды и надобности. Рассматривая свою блевотину я сошелся с собой на мысли, что это - моя переваренная плоть. Все это розовое великолепие расползлось и разбрызгалось по асфальту, напоминая собой излишне откровенную амебу. Я сел возле нее, как у третьего здесь объекта, не считая меня, и, к тому же ,оригинального своей предельностью. Черта с два я от нее уйду, пока она не высохнет и не сравняется с асфальтом до полного исчезновения. Я буду наблюдать, как она сохнет, скукоживается, уменьшаясь в размерах, морщится, меняя цвет и немного форму. Помню, когда я споткнувшись упал и разбил губу. Тогда я взял на палец каплю крови и наслаждался ее гениальной краснотой. Мало того, я увидел в глубине этой великолепной гармоничности себя, искаженного кривизной капли, нечетко отраженного, еле различимого, но увидел!
Это было второе лицо, пусть даже и нематериальное, пусть даже и не мое... Я не собирался этого понимать: оно было - вот оно, передо мной. Оно было здесь, так же реально, как был реален я сам, и как вот эта розовая блевота сейчас.
Я рассматривал свое лицо, разговаривал с ним, обожал его, пока кровь не засохла. Как я обозлился тогда на свою подлую кровь, и на ее способность сворачиваться! Я заплакал, стирая засохшую кровь с конца пальца: лица больше не было, я снова оказался один, придавленный сверху небом об черный твердый асфальт, что снизу. Я больше не отражался: не в чем, или не меня? Я должен отразиться еще раз, ведь во мне есть еще кровь... Еще много крови... Красненькое мое спасение!
Тогда я чуть не обескровил себя: я доставал кровь откуда только мог, пока не упал в обморок...
А теперь у меня есть блевота. Пусть она не отражает, зато она неожиданна и превосходна... Я имею здесь все права, и ни одной обязанности...
В самом начале здесь тоже была пустота. Но это была не эта пустота, выражаемая глазами мертвецов Тогда это была ровная поверхность, готовая воспринимать. Она была похожа на только что расчищенную стройплощадку, ожидающую возведения шпилей разноцветных башен; она была похожа на взрыхленную весеннюю почву, томящуюся в ожидании момента, когда ее проткнут в миллиарде точек гармоничные стебли.
И эта поверхность моментально стала воспринимать... Сюда валились какие-то шкафы, портреты, города, автомобили, страшные клоуны и смешные пьяницы, разные конфеты, гайки, циркули, комнатные растения, бумага, хорошие и другие тети и дяди. С самого начала я не хотел, чтобы они были именно так. Весь этот хлам, подвозимый и сваливаемый сюда остальными доброжелателями и жизнеучиталями менялся мной сразу, как только он достигал моей жаждущей поверхности. Это я сделал пьяниц смешными, а клоунам сказал, что они страшные; это я повернул шкафы вот так, и сделал их приспособлениями для пения. Стулья превращались у меня в бодрых лисиц, которые приходили в восторг при виде злых клоунов, портреты были рассортированы и общались друг с другом мимикой, а дядей и тетей я убирал в шкафы, чтобы они не мешались. По моему небу ходили задумчивые вертолеты, и журчали интересные совы...
О меня тогда ставили на самое высокое место и, грозя пальцем перед носом, шутливо говорили, что шкафы должны стоять по-другому, и в них нужно складывать одежду, что пьяниц нужно бояться, а над клоунами - смяться, что клоуны очень милы, и что дяди и тети тоже очень милы, но над ними смеяться не надо. Еще говорили, что на стульях сидят, и только сидят, что портреты - "вырастешь - поймешь"... И под их наблюдением я ставил на место шкафы, ловил лисиц, открывал двери дядям и тетям... Но стоило им только отвлечься и вернуться к своим делам, как снова дяди и тети сидели в шкафах, а километры грибов праздновали мое немноголетие, о космосе спорили сердитые коровы, а кораблики играли в шахматы и карты, мирно обсуждая дребедень. Но проходит несколько мгновений, и я снова на самом высоком месте выслушиваю о том, что я "конечно молодец, но..." - и снова я жду, пока они повернуться ко мне спиной.
А всякая краеугольная хрень все валилась и валилась, и изменять ее становилось все труднее и труднее, под постоянным страхом, что меня снова возьмут и поставят на самое высокое место. В их словах стали пропадать все эти "молодец", добрая усмешка и веселая снисходительность. Это место постепенно занимал упрек. Оказывается: это все только для меня, что я уже достаточно взрослый, чтобы понять, как "правильно", как "надо" и как "принято"; и лишь потому, что это все для меня и принято, я должен перестать переворачивать шкафы... И надзор за этим был пристален. Пришлось расставить все по местам и принять "принято", благодаря чему я хорошим, и даже положительным молодым человеком. Как подобает хорошим, я ходил между шкафов и стульев, заложив руки за спину, здоровался с хорошими тетями и дядями и ругал плохих дядь и теть. Я смотрел, все ли в порядке: правильно ли стоят столы, симметричны ли им стулья, варят ли кофе кофеварки, греют ли нагреватели, трут ли терки и как громко говорят громкоговорители. Я уже привык ко всему этому и даже находил во всем этом некоторое удобство. Я знал, что если я найду что-нибудь не то, не правильное, я должен был исправить это "не правильно", но когда мой взгляд нащупывал неправильное, у меня, почему-то, всегда возникало желание оставить это как есть, а самому сесть радом и смотреть: насколько оно неправильно. Тогда я с опаской переводил взгляд на небо... - вот черт: смотрят - и исправлял...
Однажды я увидел сверхровную и сверхнесчастную линию. Она молила: "пожалей меня, искриви меня хоть на йоту, хотя бы движением пальца... Я не хочу быть такой. Я устала, пусть от этого поползет не туда сюжет, но я буду хоть немного искривлена, хоть и не должна...". Я посмотрел наверх в окно - смотрят... Тогда я встал спиной к линии, убрав руку за спину и изобразив на лице полную отрешенность для отвлечения внимания, двинул пальцем. Они из своего окна по-моему ничего не заметили, а я повернулся к спасенной линии, чтобы посмотреть на то, чего желала линия. То, что я увидел, заставило меня засмеяться смехом души, освободившейся от тела, а затем упасть в обморок, будто я - тело, выпустившее душу...
Когда я открыл глаза, то увидел, что линия снова прямая, и снова плачет. Тогда я, не вставая, перевел взгляд на то окно, так похожее на окошко кассы, из которого мне когда-то смеясь грозили перед носом пальцем, и из которого уже черт знает сколько времени слышен лишь упрек. И упрек был опять.
Внутри меня возникла досада, которая бывает только у души, вновь обретшей свое старое тело, а в теле - нервозность, которую может обрести лишь тело, вновь принявшее в себя ту же душу... Я твердо встал, сощурив глаза, стиснув зубы и глядя куда-то вниз.
Бунт, вашу мать!
Я медленно усмехнулся в кассовое окошко, что посреди моего прекрасного неба, показав всю их беспомощность, и кто здесь хозяин. Они кричали, ругались, тянули руки, предлагая свое "поговорим об этом", матерились, визжали, пока я заколачивал небом эту проклятую дыру Постепенно глохли их бубнящие голоса, когда я заравнивал этот шрам до тех пор, пока он не слился с остальным небом, так, чтобы я имел право думать, что никакого окна не было совсем. Я снес ко всем чертям их сраную самую высокую точку и сравнял ее с остальной поверхностью... Я не смог ничего сделать лишь с асфальтом, который они постепенно накатали тут... Далее я улыбнулся всему этому порядку, так же, как улыбался недавно окну, исчезнувшему и недостойному воспоминания; и вновь все дяди и тети. Во множестве расплодившиеся тут, были упиханы в шкафы, вновь на качелях стали жить смешные и приятные гермафродиты, вновь будоражила ум красненькая вселенная из книги о будоражащей ум вселенной. Вновь запричитали о своем слабоумии зеленые карандаши и расписные путаны, и вновь начали строить невезение аналогичные парусники. Возросли деревья и недеревья. Звери, коллекционирующие однообразие снова расселись под сводом стерегущей гусеницы, а аисты снова возымели право носить фиолетовый на своих клювах. Вновь я сидел на пеньке, который так и вырос пеньком из пенькового семени, вновь я был задумчиво-грустно-радостный и внимал интеллектуальному солнцу, которое ежедневно приносило мне свой свет и цвет, разложенный по небольшим коробочкам... И я кривил линии так, как хотел того я. Все вокруг шевелилось, шуршало, бегало, любило, а у правого уха жужжало время. А этот стук я услышал совсем не сразу. Сначала я принимал его как часть того движения, которое я создал, пока он не начал выходить из ритма. Он начал походить на стук в дверь, нетерпеливый и назойливый. Потом стучать стало сразу несколько рук, как стучат нетерпеливые клиенты в дверь магазина, который должен был давно уже открыться. Потом стук превратился в какой-то грохот, и к нему присовокуплялся галдеж какой-то непонятной толпы. Все это исходило из-за той стороны неба. Все мое замерло, как замерли когда-то динозавры, увидев зарево грохнувшегося на их планету метеорита - они слушали грохот то ли сотни, то ли миллиарда кулаков и ног в том месте неба, где раньше было кассовое окошечко... Вдруг треснуло... Потом еще... Посыпалась крошка... и ... все...
--
Ух ты-ы. Ва-ау... Как у тебя тут все интересно!! Вот это... Можно?
--
Мне вот эта штучечка нравится, а вот эта еще больше... Я ее возьму? Не говори-не говори: я и так поняла, что можно... Чмок, чмок, спасибо...
--
Я, как ценитель, позволю себе рассмотреть это.. Хо-хо.. Чудеснейшие пароходы; никогда бы не подумал, что они могут пить чай... пароходы, ведь, плавают, а эти - чай пьют... Чудесно...
--
Ой какой вы ми-илый... Дайте я вас поцелую... Как у вас тут прекрасно. Разрешите мне у вас тут отдохнуть немножечко...
Сквозь пролом в небе прорвались сюда и повалили толпы всяких их... Диффченки веселые и раскрашенные, "правильные пацаны", взрослые и умные дяди и тети, так похожие на тех, кто сейчас сидел в шкафах. Они все ходили, осматривая мой мир, словно картины в галерее, носились туда-сюда, толкая и задевая меня плечами и извиняясь; норовили пожать мне руку и сфотографироваться со мной. А я стоял как был у своего пенька, офигевший, чуть не падая от внезапных толчков, проносившихся мимо, получал за это пинки извинений; чувствовал, как у меня вывихиваются расслабленные руки от их беспрестанных рукопожатий, глупо улыбался на тысячи их речей, не понимая, о чем они галдят мне в глаза, и не видел ничего от их фотовспышек...
--
Что это за цветы? Почему они вянут, когда их рвешь? Ну да это ничего, я их дома в воду поставлю...
--
Что это у вас здесь в коробочках? Ух ты6 и свет, и цвет! А откуда? Солнце? Ну-ка, солнце, иди-ка сюда... Хи-хи.
--
Кла-асс...
--
Что это за ниточка такая из вас? Нерв? Ой простите...
--
Можно с вами выпить?
--
Можно я с вами еще раз сфотографируюсь? Чтобы наверняка...
--
У где у вас тут?.. Уже унесли, что ли? Когда успели - я же занял ее...
--
А как ты думаешь? Вот это подойдет моей...
--
А если это на стену, дома, а?
--
Где ты это взял?
--
Смотри... Смотри...
--
Круто и полезно...
--
Мы тут...
--
.. Нет... Вчера...
--
... Расписались на дереве...
--
...ре...
--
тон...
--
...пе... ку... задал...
--
...мо... нет-нет, что вы...
--
вы... вы... мера... вы...
--
... ка...
--
...п...
--
...с...
--
...ф...к...
--
..............
Я зажмурился как можно сильнее, зажал как можно плотнее уши и попытался сесть на свой пенек, но не попал на него и сел куда попало - весь скрючившийся, жалкий, судорожно дыша сквозь стиснутые зубы, все время ожидая, что на меня сейчас наступят, нечаянно толкнут, или заденут проносимым шкафом... в ушах стоял шум от прижатия ушей, и сквозь него стучало сердце... Перед глазами мелькали точки из-за сильно зажмуренных глаз. Сначала меня легонько задевали, но потом перестали, но я сидел, ничуть не расслабляя рук и век, боясь, что если я разожмусь, то опять увижу вот это...
Я сидел так долго... пока не стук сердца не начал меня пугать... Тогда я ослабил рука - тишина; я убрал руки от ушей - тишина... Даже время не жужжит... Я открыл глаза - ни... че... го...
Этот математический горизонт, вверх - небо, вниз - асфальт вверху зарастающий пролом... Ничего... То ничего, с которого исчезло все, а не то, которое ждет этого всего.
Я медленно и устало лег на спину, заложив руки за голову, и стал смотреть на зарастающую пробоину, в которое теперь никто не глядел. Пока оно зарастало, я насвистывал мелодийку, которую придумывал на ходу. Теперь она - пожалуй, единственное, что я могу создать теперь. Потом нас осталось двое: я и ничего, потому что дыра заросла. Я шел, гундя под нос эту мелодийку, чтобы не лежать больше, сидел, чтобы не идти и лежал. Чтобы не сидеть и не идти. Теперь любая тройственность была многообразием, и я искал ее, и нашел - сначала в крови, теперь, вот, в блевотине...
А сейчас я сижу возле нее, обхватив голову руками, чтобы не идти и не лежать, и сердце стучит где-то сбоку... Да, черт подери, я - восковая фигура, ко всем чертям: мое лицо из белого гладкого воска. А все остальное - воск крашеный, и блевотина моя - воск переваренный. В моей голове фитиль.. О н-нет.. Нужно хоть чуть-чуть подвигаться...
Что-то вдруг аккуратно взяло меня поперек туловища, приподняло, подержало немного над асфальтом, как бы сомневаясь, или вспоминая что-то, и швырнуло с размаху об асфальт. Я лежал, как-то неудобно раскинув руки и ноги, и дарил этому, теперь тройственному миру широкую растекающуюся лужу красноты из моей треснувшей и расколовшейся головы. Краснота отражала плоскостью небо и перемешивалась с блевотиной. Быть может, моя кровь вспоминала, как я смотрелся в нее, и как я обожал ее за это... "Теперь меня много, смотрись сколько угодно... Что же ты? Ну смотрись же"... И из-за того, что я в нее не смотрелся, она тоже была мертва. Мое ничего стало теперь полностью однообразным, пусть в нем было и мое тело, и лужа великолепного багровеющего, и блевотина, и асфальт, и небо, но только некому было искать во всем этом многообразия.
Легким дымком из моего, словно пропасть, разверзшегося зрачка испарилась и рассеялась в воздухе мечта и том, что синие неровные параллелограммы когда-нибудь сыграют свадьбу трех англоязычных ипохондриков, а по земле будет идти сломанный кролик и бритвой убирать весь этот асфальт со скоростью в одну квадратную бесконечность во мгновение...
Сидя на пне я гляжу в траву, оперев голову на руки и расслабив зрачки. Моя сияющая ворона иногда слетает с плеча, чтобы вновь вернуться на него. В траве видно, как там водится истина мелкими жучками, а у моих ног, словно собака, легла грустная и немного пьяная гитара..................................................