Аннотация: И вы тоже выходите на балкон... И ничего в этом нет "такого".. И тут начинается.
Основное отличие человека от животного в том, что животное смотрит на бурю из своего укрытия со страхом, а человек с надменной насмешкой.
(Из личных наблюдений)
И вот, я стою посреди своего балкона и наблюдаю всю прелесть противоположности окон корпусов дома, где я живу. Локти и живот чувствуют холод фальшборта. Нос чувствует поздневечернюю прохладу законного вечера... Еще он чует далекие крики бушующих подростков, возбужденных светом фонарей. Мы разучились чувствовать носом. Я сожалею, но мы больше им не чувствуем. И тот, кто говорит, что мы постигаем умозрительно, тот не прав ровно настолько, насколько прав я. Мы постигали истину только лишь носом. Именно поэтому он настолько выпирает из нас, насколько не выпирают ни глаза, ни уши... А сегодняшний мир мы воспринимаем не иначе, как лишь языком. Оскверните меня трижды... Но вкус и гастрономия - вот главные интересы нашей жизни. Умозрение - атавизм, эротика - рутина, мелодичность звуков надоела и приелась.. Осталась только гастрономия. Только она не изведана нами настолько, насколько приелось нам все остальное. Да о чем же это я?
Нет... Не о чувствах. Не мне диктовать вам, то, как и чем воспринимать этот мир. Я воспринимаю этот мир носом, а вы... Вы воспринимайте как хотите. Разве я когда-нибудь учил вас хоть чему-нибудь?
Я о том, о чем думаю, глядя на квадратичность созерцаемого. Изначально, я выбираю основу для созерцания. Основа - небо. Всегда! Это абсолют. Я теоретически знаю, что там, за небом еще туева хуча всего так или иначе изведанного и не изведанного, но мне плевать. Я знаю это лишь в виде теории. В своей жизни я видел лишь небо и ничего не видел за ним. Иногда ночью, я задирал голову и видел спутник, который влачил себя быстрее остальных звезд, но ничем не отличался от них. И, тем не менее, он был на небе, на том небе, которое знаю я, видя это небо каждую секунду того времени, когда стоя на остановке, задираю голову к верху и внимаю всем носом весь небосвод одновременно.
Так вот, эта основа неба освещена квадратами моего города и представляет на фоне себя бесконечно черные кубы иных корпусов моего дома. Сплошная параллельность с перпендикулярностью. И я не жду ничего иного. Мне не жаль, - я привык. И это не конец. Черные кубы безмолвных корпусов моего дома математически испещрены окнами. Окна - это такие дыры, чтобы математизировать. Когда мы смотрим из окон на другие окна, то видим, насколько скучна жизнь тех, кто смотрит из своих окон на наши окна и думает о ничтожности и бесцельности нашей жизни. Мы добровольно и изо дня в день вписываем себя в кубы и квадраты, в рамы и в створки. Мне удивительно, как до сих пор мы не стали квадратными - это же так просто. Сейчас ночь, но утрами внизу орут дети и лают собаки. Их голоса отражаются от углов и стен, квадрируются и звучат троекратно: "дай велосипед-сипед-пед".
А потом все выходят на балконы... Это незабываемо, как они (мы) выходят (выходим) на балконы! Мы выдавливаемся как паста из тюбика оттуда - изнутри - туда - наружу. И только на балконе мы вновь приобретаем свою телесность и форму, хотя секунду до этого, мы имели форму дверного проема из которого выходили.
И вот я родил себя на балкон. Балконная дверь отрыгнула меня наружу посмотреть что же там происходит. Я же всегда прекрасно знаю, что там происходит. Там происходит одно и тоже. Я втянул носом вечер и с грустью возмыслил о том, что настала пора и мне написать цепь историй. Они, - те, кто выходят на балкон курить целоваться и просто болтать, - они не имеют права разделять свои истории. Они не имеют права на свою собственную жизнь. Они все одеты в майки, в треники и домашние халаты, сугубо для гендерного различия. Они с одной и той же картиной выходят на край неба - на свой балкон, с одним и тем же, генетически заложенным жестом, опираются на его ржавые перила и с какой-то бездонной патетикой вонзают сигаретину промеж губ. Имеют ли они право на отдельные истории? Я рассмотрю этот вопрос лишь после того, как замечу хоть какую-нибудь дифференциацию.
И тут они все вместе столпятся, вонзят в меня персты и громогласно вопросят: "А ты?" - это моя фобия - "А ты на каком пр-раве со своего штандартного балкона обсуждаешь нас таких субъективно мыслящих и уникальных, ты, кто так же как и мы, выдавливаемый на балкон попить пива, затянуться и обсудить людей, совершающих свою утреннюю пробежку?! Откудова ты, сдающий деньги на ремонт водопровода, установку домофона и подпольного борделя, имеешь наглость идентифицировать себя и характеризовать нас.. нет, даже не нас. А НАС, вместе взятых?! Откуда ты взял смелость вообще нас всех вместе ВЗЯТЬ?". А я такой побледневший от воплощения своей фобии и от этого же забитый куда-то в угол где-то рядом с мусоропроводом, как-то получивший слово оправдвться, отвечаю: "Но ведь Я же пишу, а не вы..." А они, такие, не озадачиваются моими оправданиями и предупреждают меня в последний раз: "Не пиши больше!", но разве я могу? Дураки...
Итак, я на территории балкона и произвожу ритуальный жест человека, опирающегося локтями на балкон. Я смотрю и вижу...
Ренат завтра уезжает.
Медленно и нехотя он появляется. Привычка выпихивает его вон. На свежий воздух. Хочется чая. Вода в электрическом чайнике забулькает и чайник - щелк! - вырубит себя самостоятельно. Жизнь прет, как бульдозер, нагребая перед собой кучу новых целей и задач. Как правило, это, в основном, мусор.
Прийти домой с работы и первым делом в ванную, смыть тот город, который налип на руки за весь рабочий день, потом в туалет - давно хотелось. Потом сбросить рабочий панцирь, влезть в старые треники и заправить в них полосатую майку. Ни одна пассия не терпела этого имиджа. Каждая влюблялась в него респектабельного, в него подтянутого и утонченного. Но, обретая с ним единение в съемной квартире, каждая вдруг обнаруживала рядом с собой чувака в трениках с протертыми коленками и в майке. Он любил есть вермишель из кастрюли, а разговорам предпочитал чтение. Книга в неделю, режим. Они удивлялись: он дома ведет себя, как будто он там один, хотя вот она - рядом, - пытается поучаствовать в его жизни.
Ночная бабочка на потолке... Удивительно.
И все уходили. Кто со скандалом, кто без. Их объединяло одно - они, как правило, не возвращались. Не успевали - он уезжал.
Сегодня снова пустота. Последняя ушла неделю назад. Она сказала: "Мне удивительны такие перемены. Скажи - это ты всем на работе врешь, о том, что ты такой, или только мне дома, что ты вовсе не такой? Ты всем врешь, я не могу жить во лжи!" Когда она выдавала эту чушь, он делал вид, что слушает и смотрел сквозь нее на дверь. Он пытался вспомнить хоть что-нибудь, что заставило бы пожалеть о ее уходе. Единственное что - красивая. И все...
Самому гладить рубашки - это легко. Самому готовить еду - опять макароны. Самому прибираться - бардак. Самому себе делать миньет - нда...
Голова откинута на спинку дивана, шея расслаблена, глаза полузакрыты. Треугольник ночной бабочки расплывается. Если бы она взлетела и закружила вокруг люстры, он слышал бы хлопанье ее крыльев. На пол рушилась бы пыльца.
Ежедневная посттрудовая терапия освобождения от налета. "Ренат", - говорил он сам себе - "Ты работаешь с людьми" и объяснял этим все свои усталости. Налет. От него нужно освобождаться. Это такая липкая штука, как на зубах. На ощупь языком - полная мерзость, на ощупь руками - неощутимо. Ты встаешь утром, делаешь всю гигиеническую фигню и морально готовишься выпустить себя туда - за стены убежища. Надеваешь спецодежду, скафандр, который представляет собой брючный костюм, белую рубашку и галстук. На лицо цепляется защитная маска - приветливая улыбка. Выходя на лестничную площадку, здороваешься со всеми встречными. С бабой Нюрой, с Дарьей Александровной, с Машей, которая в школу бежит - со всеми. А они, соответственно, здороваются с тобой. И непременно оставляют отпечаток своего внимания на тебе. Ты выходишь на улицу, и в твои уши, словно желе, вливается шум твоего "любимого" города. С незнакомыми здороваться не обязательно. Они идут параллельно и перпендикулярно тебе и отличаются от тебя лишь лицом, габаритами и судьбами. Если бы они шагали в ногу, это было бы более искренне, но они корчат из себя свободных. Потом офис. Тут ты вливаешься в некую реку, которая несет тебя, бережно шарахая о подводные камни и пороги. Они все смотрят на тебя. Одни ждут, другие требуют, третьи хлопают по плечу и шутят. Ты им смеешься, выполняешь требования и оправдываешь ожидания. Ты их любишь, ты улыбаешься им, постепенно покрываясь отпечатками их внимания, которые похожи на отпечатки пальцев на зеркале. Постепенно на тебе нарастает налет. Но ты мужественен, ты продолжаешь их любить и выполнять свой долг полностью. И весь день ты "такой классный!"...
Потом, вечером, скафандр снимается и убирается в специальное хранилище - на плечики в шкаф. Пять минут расслабленно посидеть и вспомнить все взлеты и падения прошедшего дня. Весь день безупречен - день зачтен. Допустил ошибку - идиот.
Ошибки - они накапливаются. Они остаются в их памяти. Каждая. Люди не терпят искреннего отношения к себе, всем необходима дипломатия, ментальное фехтование.
Изображение щенячьей радости при встрече старых друзей, вскрытии подарков и т.д. Изображение неуемной грусти, злости и т.д. в нужной ситуации. Никаких смешанных чувств. Никаких сложностей. Ты должен быть мил и понятен обществу. В этом вся дипломатия.
Ренат наливает себе чаю и выходит на балкон. Балкон - это территория внешнего мира, где можно находиться без защитного костюма.
Входя в коллектив, в первую очередь необходимо произвести так называемое первое впечатление. Так ты идентифицируешься в их мозгах в нужном варианте своей личности. Все, что тебе надо от них - это уважение. И ты ставишь себя так, как считаешь наиболее выгодным. Ты показываешь всем свою маску, защитные цвета спецодежды, спецзапах парфюма, дипломатию общения...Ты рисуешь себя, чтобы жить в коллективе комфортно, как гостиничном номере.
Пока ты живешь, ты оставляешь следы. Нет, протекторы ботинок и отпечатки пальцев - это фигня. Ты оставляешь следы в их сознаниях. Они изучают по ним тебя. Например, ты однажды нескромно пошутил насчет катечкиной задницы - след, позволил над собой пошутить - след, ходил весь день грустным - след, выругался - след. Раз-раз, и твоя постановка себя, имевшая поначалу потрясающий успех, лежит теперь на дне огромной стопки отчетов о проделанных следах. Постановка себя по-прежнему является фундаментом этой шаткой башни, но совсем не видна под ней...
Следы собаки могут сказать о ее размерах, о направлении ее движения и частично об ее действиях. Но они ни слова не скажут о том, как к ней относится хозяин, сильно ли она не любит кошек, что собака ела на обед, и с каких пор она не бегает с лаем за проезжающими машинами. Следы молчат об этом. Они предлагают найти эту собаку и спросить ее самому обо всем об этом. Твои следы могут сказать примерно об этом же, но по ним тебя никто не ищет. Окружающие сами все домысливают по ним о тебе. Ты живешь среди них, оставляешь следы и благодаря этому можешь стать сатанистом, голубым, террористом или свидетелем Иеговы. И об этом не будешь знать только ты. Террорист, не знающий этого о себе, мрачный убийца-сатанюга, не имеющий о своей жизни ни малейшего представления, чокнутый свидетель Иеговы, понятия не имеющий об Иегове... Тебя никто не спрашивает, но все об этом знают потому что человек - это мнение о нем.
Так вот, недавно оказалось, что он спит с Танюшей. Следы...
Об этом не знали только он и Танюша. До этих пор.
Вообще, Танюша - это хорошо. Такая попа у нее, сиськи тоже ням-ням... Все согласны с тем, что Танюша - это хорошо. Хорошо и очень просто. Она всегда кричит. Это выражение всего - крик. Когда ее шлепают по заду, она взвизгивает, когда встречается с подругой, она кричит и прыгает ей на шею, когда слышит хорошую новость, когда слышит плохую новость, когда ей дарят подарок на день ее рождения, она кричит, прикрывая ротик ручками, и потом хлопает в ладошки. Они всегда кричит. С ней все всегда дружат, потому что ее не за что ненавидеть. Ненавидят, обычно, умных...
И с ней он спит...
Пора валить из этого города. Уже наследил. Три года, и уже наследил. Пора валить в... в Нижний Новгород. Там я пока еще не был. Завтра заява начальству и ту-ту...
Ах да - чайник.
***
Я повесил сушиться свои джинсы. Сначала постирал, а потом повесил. И футболку, и трусы, и носки - на балконе лучше сохнет. С них капает вода, щелкает по полу, как метроном. Я трачу мало времени на отжим после стирки - уж больно мокрое это дело. Там кто-то ходит подо мной, где-то лает собачка, откуда-то пахнет шашлыком. В городе все - кто-то где-то и откуда-то. Здесь вредна и бесполезна конкретика. Здесь все не важно. Информация об этом так и не становится собой. Все знают курсы валют на завтра, расположение пятен на солнце, погоду на неделю вперед, строение молекулы водорода, личную жизнь Бреда Питта и Анджелины Джоли, третью песню из нового альбома кого-нибудь (кого - они тоже знают). Но мало кто знает, кто ходит подо мной, где лает собачка и откуда пахнет шашлыком. Такое вот положение дел...
***
София Аркадьевна осталась в прошлом.
Вот и она решила выйти на балкон. И она выплывает в эфир. Нет, она не выходит на балкон, - она преподносит себя. Ее движения подразумевают огромное столпотворение под балконом, желающее ее увидеть и выбросить вверх шляпы и белых голубей. Но ее встретила только мокрая после дождя улица, отражающая фонари принимающая на себя тени. Пахло так, как должно было пахнуть после дождя. Я понял, наконец, кого она мне напоминает. Это Аньес из кундеровского "бессмертия". Я вижу лишь ее силуэт, но уверен, что у нее белые волосы, какие делают перекисью водорода и эти морщинки в углах глаз, которые дети рисуют, и глаза на их портретах становятся похожими на рыб. А зовут ее София... София Аркадьевна. В детстве родители принципиально звали ее Софьей - так, по их мнению, звучало более "по-нашему". Но себя она звала Софией, и делала из себя Софию всю жизнь. Родительская Софья так и не убила в ней ее Софию.
Сзади, в ее квартире, звучит что-то до безобразия трогательное и непременно с пластинки. София Аркадьевна - принципиальный консерватор. И это не старое доброе "отцы и дети" и не мода. Просто София Аркадьевна живет прошлым. Она в нем осталась. Это когда человек сначала живет, а потом стареет, и жизнь закончилась на том месте, когда она подошла к зеркалу и увидела, что стареет. Далее пошла очень щепетильная работа: жизнь навсегда была поставлена на паузу, а прошлое длинными по возможности одинокими вечерами сортировалось и раскладывалось по ящичкам. Здесь я была красива и счастлива, а здесь не очень, но это - ничто по сравнению с тем, какая я сейчас. Здесь мы с ним упали на катке и он сильно потянул себе ногу. А это его цветы... Какая безвкусица, но я и не думала тогда об этом. А это уже не он... Это тот, другой, с кем я была счастлива всего три ночи. А тут кто-то из-за меня подрался. Какая жалость - не помню кто... ай-яй-яй...
Это нормально - оставаться там. И ты там останешься. И про тебя скажут "устарел(а)". Сначала ты являешься одним из основоположников современности, потом ты стараешься ей следовать, но в определенный момент выдыхаешься и идешь пешком с трудом и нехотя постигая все нововведения, создающиеся для поколения "некст".
С тех самых пор, когда ее жизнь была поставлена на паузу, она просыпалась и ложилась спать именно в этот день. Не важно, как он называется теперь - понедельник или суббота - он навсегда останется днем, когда она подошла к зеркалу и на лице ее возникла грусть. И если в этот день слушали пластинки, то она и поныне слушает пластинки и читает те книги, которые были тогда модными и носит ту одежду, которую носили тогда.
В молодости кто-то сказал ей, что она очень красиво улыбается. С тех пор не стало на ее лице иной гримасы, выражающей то или иное отношение к чему-либо. Она общалась улыбкой не менее чем словами и могла выразить ею все и ответить на любые вопросы. Улыбка загадочная, добрая, неуверенная, игривая, похотливая, усталая, недружелюбная, усмешка, насмешка, огорченная улыбка, задумчивая...Из-за этого никто не мог сказать ей, что она злая или неискренняя, такой характеристики в ее сторону не было ни разу в жизни. Обычно говорили, что она просто дура, если хотели ее обидеть. Она не слышала этого - такое всегда говорят за глаза. "Ай блядь" - сказал ей угрюмый человек, когда она в переполненном троллейбусе наступила ему на ногу - "Старая вешалка". Она ему, конечно, улыбнулась и он, поверженный, буркнул что-то о том, что он извиняется.
Ее сын, взрослый половозрелый молодой человек, пребывающий в стадии кавалера однажды утром за воскресным завтраком удивленно и возмущенно рассказывал ей о том, что это удивительно.
- Ма... Я же тебе говорил о ней пятнадцать тыщ раз! - разводил он руками - А ты каждый раз заново спрашиваешь меня, есть ли у меня девушка!
- Ну вот если бы ты сказал мне это с того момента, как ее встретил, я бы запомнила. - улыбнулась она, наливая себе чай в маленькую чашечку из маленького чайничка. - Это отложилось бы в моей голове, как яркое событие в твоей жизни, как начало определенного этапа.. А ты молчишь. Откуда я знаю - мимолетно у тебя это все, серьезно или нет...
- Не, ну а что... Я типа отчитываться должен, что ли? Или так вламываться домой и орать: "Ура-а! Я влюбился!"? - Его явно раздражал этот разговор. Дело даже не в том, что речь идет о его личной жизни. Личная жизнь потеряла свою сакральность с тех пор, как появились телефоны доверия. В продвинутом обществе не проблема обсуждать с другом сиськи его подруги. Здесь же все дело в том, что она не друг, а родитель, и речь идет не о сиськах, а о том, есть ли у него вообще кто-нибудь... Это намного ужаснее. Такое ощущение, что мамин взгляд ползет по позвоночнику. Почему-то этот разговор похож на то, как если бы он сказал ей о том, что ограбил банк: перед друзьями - это хвастовство, а перед мамой - признание.
- Я просто интересуюсь твоей жизнью, Женя... - вздохнула София Аркадьевна. "Я просто лезу в твою личную жизнь" - повторила она про себя. Она видела, что это его раздражает, но разве не должна мать интересоваться жизнью сына? Она подошла к этому вопросу с утра, как к материнскому долгу, который нужно исполнять время от времени. Что же делать, если она нажала паузу в своей жизни тогда, когда у нее еще не было сына? То есть, живя прошлым, она каждый день "все еще" не была матерью, хотя вот он сидит напротив... плоть от плоти... Как счастливы должны быть те, кто остановил свою жизнь в самый разгар материнского инстинкта. Они не относятся к этому разговору, как к процедуре опроса. Интересно, много ли она еще не делает того, что должна делать нормальная мать, движимая материнским инстинктом? Потому что все, что она делала для сына, она знала, что "вроде бы так нужно" или "так должно быть нужно" и грустила о том, что нету в мире пособий и учебников для людей с атрафированными такими важными инстинктами. Они, конечно, есть, но в ее время, во время нажатия паузы, таких книг не было, поэтому нет их для нее и сейчас. И глядя на сына первый вопрос, который возникает в ее голове - это "Хорошая ли я мать? И такой ли должен получиться человек, или я что-то напутала или не правильно сделала?" И когда мать соседского мальчика жаловалась на Женю за что-то, то София испытывала стыд только лишь за себя - вот... все-таки где-то недосмотрела. И она никогда не наказывала сына, а только спрашивала, почему он так сделал, чтобы дополнить пробел в воспитании. "А может все-таки наказывать надо было? За что? Ведь не поймет, если я раньше не говорила, что так нельзя..."
- Не, не без проблем. Хочешь, я ее приведу?
- Зачем? - спросила она и тут же осеклась: "Тупой вопрос".
- Ну как... Типа познакомиться...
- Да-да... Веди конечно! Я к чаю что-нибудь куплю...
Потом она еще о чем-то спрашивала, он отвечал - утренний разговор продолжался и тек в бесцельных направлениях в заданной равномерности. Порой Женя даже весьма увлеченно отвечал на вопросы, но она не слушала: дело получило неожиданное развитие. "Что за глупость, почему ты этого не ожидала?" - возмущалась она сама себе. И что она теперь должна делать? Как ведет себя мать на встрече с девушкой своего сына? Как потенциальная свекровь? Надо ли мне ей понравиться или ... А если она мне не понравится? Сплошные вопросы и ни одного толкового ответа.
Вот он - вечер... Она просто сидит за столом и ждет звонка в дверь. По телевизору продолжает идти сериал, но она его не смотрит: не смотрела ни одной серии, не смотрит и сейчас - так наблюдает броуновское движение актерских тел. Звук телевизора выключен, - непонятно, что пьют перед работой те, кто озвучивает эти сериалы. На кухне брюзжит проводное радио. Невыносимо...
- Мам... Вот, короче... Знакомься, это как бы Оля. Оль, ну че ты там стоишь? Проходи давай. Вот...
"Эсте" - сказала София Аркадьевна куда-то между ними, что, видимо должно было прозвучать как "здравствуйте"; и повисла та пауза, которой все изначально хотели избежать. Пока пауза брюзжала проводным радио на кухне, София Аркадьевна пыталась рассмотреть существо, которое стояло рядом с сыном: сначала снизу верх, потом сверху вниз.
Оля. Что за Оля? Белые волосы, розовые губки, кофточка - забыла как называется, чтобы пузичко видно было. Юбка... Ничего... бывают и покороче. Милое создание... Красивая...
Оля стояла и смотрела то на Софию, то на Женю, ожидая с, казалось бы, наименьшим напряжением прекращения этого момента. Вообще, она первая сказала здравствуйте. И кивнула еще так, как будто София была когда-то ее преподавателем. Молодец...
- Ну проходите же, что встали? Как будто не дома. - Она заметила, что держит руки у груди сжатыми в замок. Пошла на кухню за чайником, который высиживала грелка-курица с тупым разноглазым выражением сшитой морды. София Аркадьевна совершенно не знала о чем будет говорить и поэтому ей хотелось как можно дольше оставаться на кухне, возиться с чайником. Да ладно... проще надо быть, вот и все.
Чайник стоял посреди стола и смотрел на Женю, который меланхолично динькал ложечкой в чашке. Он был самым лишним за этим столом. Никто из остальных так не считал, и ему предстояла роль молчаливого связующего звена, иногда поддерживающего разговор.
"Интересно, что он ей обо мне сказал: "У меня во какая мамка!" или дал ей кучу указаний как вести себя со мной?"
София Аркадьевна представилась. Оля мгновенно закивала, сказав, что Женя уже да... он говорил мне уже в общем... Познакомились как? Они переглянулись, словно им задали вопрос на засыпку. Познакомились мы на танцполе. На танцах? Ну да... как бы на дискотеке. Ну... он меня на медля... медленный танец пригласил и мы в общем... так и познакомились.
Она крутила чайную ложку в чашке, прижав ее за кончик к донышку чашки. Очень нужно было найти что-то общее с Олей, чтобы обе говорили упоенно, и чтобы Женя только улыбался, не вмешиваясь. Вопросы стандартные какие-то... занудство, черт побери... Оля отвечала сначала "да" или "нет", а потом делала паузу, подняв глаза к потолку, словно соображая что-то или вспоминая, а потом добавляла заданный вопрос в повествовательной форме... "Вы в одной школе учились?" - "Да... М-м... Да, мы в одной школе учились... да". София Аркадьевна слушала, улыбаясь, потом отпивала чаю и рассказывала в какой школе училась сама, и что школы этой уже нет и что теперь на ее месте. Потом про кино. Оказывается, Джонни Депп ваще потрясный чел... Ну, как бы замечательный человек и вообще хороший актер. Когда осуществлялся пояснительный перевод с современного языка, Оля прекращала манипуляции с ложечкой и тратила руки на замысловатые жестикуляции ладонями, словно показывая траекторию мухи, медленно летающей вокруг люстры.
А в театр Женя тебя водит?
Ой, да... Я очень люблю театр - махнув рукой вроде того "да что вы говорите!" - Но я как бы там давно уже не была. Времени в последнее время нет... Мы с классом как-то ходили на что-то древнее. Я прямо слушала-слушала. Прямо плакала вот уж почти, мне прям нравилось. Только мальчишки как всегда все испортили. Прикалывались там по-всякому. Громко. Я с тех пор в театр ходила если только одни девчонки на билеты сдают.
София Аркадьевна улыбалась одними губами, слушая. Ей чрезвычайно импонировало это голубоглазое. Ни одного таракана в голове. Взгляд сияет стерильностью чистоты и желанием ответить на вопрос. Эти цветы описывались только в романах. И чем же ты так занята, что у тебя мало времени "последнее время"?
Задело за живое, Оля разговорилась и на некоторое время оставила эту ложечную акробатику, формулируя свои высказывания исключительно движениями рук.
Танец живота - это так замечательно. И вот, как бы, намного полезнее обычной физкультуры.. И даже фитнеса иногда.. Да не... Не иногда... Вообще полезнее фитнеса. Я вот раньше фитнесом занималась, здорово, конечно, форму держит. Как бы не толстею совсем. Но вот все равно... как бы уставала, что ли, раньше. Ну, потому что это как бы не так вот интересно, понимаете? А вот восточные танцы - они... это же все равно типа танцы. И как бы удовольствие и ну... и шейпинг вместе с этим. В общем, мне прямо нравится. И диеты всякие там восточные. Я прямо тащусь, ну... увлекаюсь этим серьезно. Хочу в этом достичь... развивать...
София Аркадьевна кивала и видела Махмуда Эсамбаева и Олю, вытворяющих немыслимые восточные па где-то у шпиля Останкинской телебашни. Оля продолжала любимую тему. Теперь София Аркадьевна пыталась внять красотам такого стиля, как восточная музыка. Это вообще, такой стиль как бы недавний, и очень он модный сейчас.
Арабская, или вообще, восточная?
Ну как бы вся восточная... Ну танец живота ведь под там... не знаю... под Земфиру ведь не станцуешь, правильно?
Это что-то напомнило Софии Аркадьевне и она, не переставая слушать сложные Олины формулировки, подошла к шифоньеру, достала оттуда пластинку и поставила "танец с саблями"... негромко.
Оля выждала паузу и, поняв, что это просто поставили музыку и ничего по этому поводу сказать не хотят, продолжила... На протяжение всего разговора она обращалась и к Жене, словно ему это было так же интересно. Женино лицо было преисполнено некоей гордостию.
Потом про котят, потом про попугайчика, потом про детей. Разговор тронулся, словно вагонетка, слетевшая с тормозов и постепенно разгоняющаяся с горки. Женя иногда поддакивал, если произносились известные ему факты, и сохранял удовлетворенное лицо.
Потом пробил час, и карета наконец-то превратилась в тыкву. Мамуль... мы тут в кино еще собирались сходить, а то мы и билеты еще и купили и вообще...
Они неторопливо собирались, перешептываясь и хихикая... Великолепная пара. Иного и быть не могло.
Чайник снова спрятался под курицу. Из распахнутых окон дул влажный ветер и шевелил тюлем. Квартира замерла в недоумении от закрывшейся двери, и только стереопроигрыватель, увлекшийся громкой классикой, продолжал пускать круги по тишине.
София вышла на балкон и облокотилась на перила. Ни одной мысли в голове и совершенно нейтральная улыбка на ее лице. Я ее, улыбку, впрочем не вижу, потому что вижу только силуэт женщины на балконе... Я придумал улыбку.
***
Где мой бинокль? Стрижи стрижливо стрижат. Я локтями на балконе весь внимание, готов поглощать их исходы, заходы, приходы и отходы. Мне нравится, что они не видят меня настолько, насколько я вижу их. Грызу яблоко непременно с червяком. Оно беспонтовое - упало в тысячах километров от своей яблони и никогда из него ничего не вырастет. Я люблю яблоки, не смотря на то, что этим ломаю им судьбу.
Небо синющее, как глазища утопленницы. Я же ж хозяин жизни! Только своей - скучно. Я хозяин еще и тех жизней, что рискуют вывалить свои тела на балконы. А стрижи - пусть их вальсируют, я им даже похабщину включу для аккомпанементу.
Вот он - дядя в очках - взгрустнутый и понурый. И полбеломорины печально свисает из его расслабленной вниз кисти. Здравствуйте, Павел Петрович!
***
Павел Петрович неощутим
Сначала он ехал в маршрутке. Час пик. Он, как и все, взял курс с работы домой. Его внесло в коробку общественного транспорта и повезло вперед, предоставляя иной раз возможность выйти где-нибудь еще. Но ему не надо было где-нибудь еще. Он ехал домой.
Железная дорога - это грандиозно. Это недры планеты, вывороченные и обработанные. Это живой металл, скрежещет и лязгает, пуская искры, пары и гудки. Это мегатонны силы, обращенные на службу человеку, повинующиеся малейшему движению его - Павла Петровича - руки. Железная дорога - это грандиозно, но утомительно. Павел Петрович устал на работе.
Где-то между работой и остановкой он купил толстую глянцевую книгу "Города России" и сейчас она была трепетно прижата к груди рукой, которая кроме книги была еще обременена и незамысловатой сумкой, одной из тех, что не вызывают ни капли интереса о своем содержимом. Другая рука пребывала вцепимшись в горизонтальный поручень и не давала пошатнуться столь хрупкой конструкции системы пассажирных перевозок. Человек, находящийся наедине с собой в общественном транспорте имеет собственный взгляд на вещи. Собственный невидящий взгляд. Это взгляд одинокого пассажира. Мы видим только его направление, но не можем определить, где он заканчивается. Павел Петрович мог смотреть на линзы своих очков или на свой затылок, путем огибания взглядом родной планеты, нам остается только гадать об этом. Нирвана общественного транспорта. Если бы человечество задумалось о ней и о молитве одновременно, то церковь была бы упразднена или интегрирована в общественный транспорт. Ничего удивительного, просто человечество не задумывается ни о том, ни о другом.
Вчера он пришел с работы. Ничего удивительного. Это произошло точно так же, как и позавчера, как будет и завтра и послезав... Хотя послезавтра выходной. Так вот, он пришел с работы и сразу заметил это. Отсутствие жены. "Странно" - подумал он - "не предупредила. Всегда предупреждала, а сейчас - нет"
Вообще, по обычаю должен был следовать ужин. Он был. Разница была лишь в том, что Павел Петрович должен был сам его разогреть и положить себе в тарелку. Тишина удивительная гудит в ушах. Слышно как подростки орут песню на скамейке. Одну и ту же уже пятнадцать минут. Звенит вилка по тарелке, иногда хрустит челюсть за ухом, чайник зашумел. Павел Петрович вдруг заметил, что чавкает. Услышал.
Обычно напротив должна была сидеть жена и слушать его рассказ о сегодняшнем дне. Она, по закону о супружеской взаимности, должна была повествовать ему, в свою очередь, о своей прошедшей будне. Должен был быть слышимым ржавый скрежет накатанных рельс сотен прожитых рабочих дней. Декорации, изображающие штатную квартиру, не должны притягивать к себе взгляд. Павел Петрович вдруг увидел паутину, разверзшуюся в углу. Он раньше замечал ее, но не видел. На проводном радиоприемнике трещина. Это он его уронил, когда открывал холодильник. Абажур. Пыльный, как будто эта пыль произрастает на нем. Вода капает, подростки орут. Никогда и ничто не являло собой столь искусственное и нарочитое барахло, какое являет его повседневная жизнь.
После странного ужина, Павел Петрович отправился в комнату дочитывать. Жена обычно досматривала, а он дочитывал. Сегодня предстояло дочитывать позавчерашний номер газеты по той простой причине, что он не дочитал его ни позавчера, ни вчера. Павел Петрович сел глубоко в кресло, развернул газету и так и не погрузился в нее. Ему не было интересно.
В чем дело? Он пришел точно по адресу! Но его не покидало ощущение того, что он был не у себя в квартире. Непонятно, то ли стены расширились, то ли сузились, но что-то было не так. Газета шуршала оглушительно. Как, интересно знать, ее, такую оглушительную, читать?
Шматок бумажки шевелился на столе как крыло полудохлой бабочки. Павел Петрович понял, что все дело в нем - его раньше здесь не было.
Листок ясно и четко - розовым по белому - поведал Павлу Петровичу о том, что он слеп, что он не видел вокруг себя ничего, что он - эгоист, а женщина нуждается в заботе и опеке, что она, женщина, - не домработница и не мебель, а, прежде всего, человек, которому нужно уделять внимание, поэтому она оставляет его и т.д. и т.п.
Ветер всколыхнул тюль, подростки снова завопили свой вечный мотив, на кухне заурчал холодильник. Все это очень грустно. Павел Петрович не знал, что делать. Пустота в голове, комок у горла и прочая мерзость, которая следует в подобных ситуациях. Он стоит на балконе перед пропастью и неизвестностью. Окурок молча пикирует во тьму, и Павел Петрович идет спать - завтра на работу. Неизвестность неизвестностью, но рельсы и расписание...
***
У меня на балконе перо... Что бы это значило? Черное.
Начнем с того, что люди любят заявлять о себе - они выставляют в окна колонки с любимой музыкой и врубают ее на полную громкость. Они очень не хотят, чтобы их вкусы были частью их личной жизни. Эту музыку не трудно услышать в другом месте. Ее продают на рынках, в специализированных магазинах, ларьках. Ее крутят по радио, ставят на дискотеках. Громкость музыки - это проявление себя. Музыку сочинили одни люди, они заработали на этом деньги и самоутвердились этим. Другие люди ее купили - они потратили на это деньги. Потом они выставили ее в окна и тоже самоутвердились. Их одежду проектировал один человек, он продал ее другим людям, они ее носят и гордятся тем, что носят одежду этого производителя, а производитель гордится собой, потому что сделал эту одежду и выставляет колонки с музыкой, гордясь тем, что у него есть музыка такого-то музыканта. А музыкант в одежде, изготовленной производителем, сидит в студии и записывает следующую песню...
Я бы хотел сам шить себе одежду, сочинять музыку и так далее... но не умею ни того, ни другого, ни так далее. Жаль.
***
Эти двое стоят и разговаривают. Один в майке, другой - топлесс. На балконе санки, лыжи и позапрошлогодняя кормушка. Они очень правильно жестикулируют при разговоре - то есть, свободно можно понять, когда кто кого спрашивает или когда кто кому объясняет. Они вообще все всегда правильно делают. На подсознательном уровне. Никаких расплывчатых понятий - всему есть определение, так же на подсознательном уровне. Например, они знают кто такой мужчина. Не только физиологически, а "вообще". И если он мужчина, то как должен поступать. А если он так не поступает, то он и не мужчина. С остальными понятиями - то же самое... карочи, это праильные пацаны...
И вот они сидят на кухне, и тот, который в майке, повествует... Но сначала он говорит "наливай".
"Наливай... Ну вот... че я те рассказать-то хотел... а... ну вот... Иду я, короче, ну, ты пустырь там у нас знаешь? Там где теплотрасса-то? Ну вот... А я, главное, иду там... Катьку, что ли, ебать? Вроде да, вроде к Катьке... Да хуй с ней... Короче, иду я, иду... А там этот... как его... Стадион типа старый. Бля... ну не стадион, а как его... где спорт всякий. Ну тоже знаешь, да? Нуот, я типа иду такой мимо него, и вижу - пацан, короче бегает... Ну такой, обычный... Нуот... Я подхожу к ему, ну, типа закурить и все такое. Он говорит, что нету, что типа не курит. А я хуй знает, настроение, наверное хорошее было... Да и пацан тапа нормальный такой, не лох, пизды дать сможет если захочет... Я ему - "спортсмен, чтоли?" - типа да ладно, все нормуль, типа проехали... И главное это, как его, гляжу ему на ноги - а он босиком. Прикинь - ебанат - осень на дворе, а он босиком по беговой дорожке бегает... Мудак. Я вот что думаю: надо еще пару пацанов собрать и навешать этому долбоебу пиздюлей, а? Мишань?"
"Пойдем покурим" - ответил Мишаня и они пошли курить...
***
Нет... Однозначно, это все неспроста. И эта чашка чая, на перилле балкона и этот дождь... И толпы галок в небе кричат. Это все неспроста... Неспроста бабулька отражается в луже и ругает какого-то мальчонку в странной шапке. Он тоже отражается в луже и тоже неспроста...
Радио заглохло, тучи нависли, за стенкой перестали орать и бить посуду... Пиво в холодильнике, горячей воды нет, атмосферное давление повышено... С утра кашлял, а сейчас перестал, в магазин надо, а не хочется, собака залаяла, лист чиркнул по голове и упал на тапок... Все это неспроста. Я чувствую. Я почти знаю. И она тоже неспроста вышла... появилась она тоже неспроста....
***
Настя виртуально растрогана.
Он - скотина. По интернету этого не понять. Аська невыразительна. Не видно ни ухмылок, ни издевки во взгляде, вообще не видно кто там сидит, на том конце. Человек превращается в несколько символов своего ника и иногда картинку, изображающую его таким, каким бы он хотел себя видеть. У него нет голоса, от него не пахнет, он не подойдет сзади, ему не нужно смотреть в глаза, у него нет выразительных черт, которые бы раздражали или привлекали тебя. У него ничего нет. Он ниоткуда, но не никто... Он превращается во внутренний голос.
И вот что... К нему, до первых его слов, относишься сугубо с симпатией. К десятку символов его ника и фотке. Никакой осторожности и никакой нужды в скромности. Вежливость теперь нужна только для того, чтобы вызвать в нем желание общаться. Чтобы он не посчитал тебя спамом. Вот зачем нужна вежливость. Это сложно - отличиться от роботов-спамеров, потому что и те так же всего-навсего десяток символов.
Вот как...
А началось же все еще раньше. Еще раньше, чем она вышла на балкон и еще раньше, чем до нее дошли его гнусные сообщения. Одно за другим. И вообще, к ней лично это не имеет никакого отношения. И к нему тоже. А те, к кому это имеет отношение - несчастны. Это она так считает, а не он. Он считает по-другому.
Началось все с того, что кто-то шагнул с подоконника в сторону высоты... Ты бы сделал(а) так? Почему?
Так вот, он шагнул, но перед этим написал кому-то "я буду любить тебя вечно". Отослал и шагнул в сторону высоты. И умер.
А этот спросил: "почему молчишь", она сказала что думает, он спросил "над чем?", и она рассказала про все про это. Про то, что кто-то прыгнул из окна и будет кого-то любить вечно-вечно...
Он засмеялся.
В аське - это шесть букв и три тире. Чаще всего это "хе-хе-хе"... И идиотский смайлик, который живет сам по себе и смеется сам по себе, не имея никакого понятия и отношения к написанному. Идиот.
Она сказала ему, что это не смешно, что это грустно. Он сказал, что "в мире слишком много долбоебов, чтобы у него за каждого болело сердце".. Вроде так он сказал. А потом добавил "я себя люблю". У него, наверное, очень маленькое сердце. Маленькое и сморщенное, как сушеный перец. И когда колотится, оно динькает, как часы.
Потом он спохватился, не связана ли эта исторя с ней или ее родственниками. Она сказала "нет", и он сказал, что тогда он продолжит свой цинизм. И сказал, что зря она сообщила ему это, если надеялась на сочувствие. Она сказала, что больше вообще ничего не будет ему сообщать, и что если он продолжит, то мигом окажется в игноре. И последними его словами было: "Нда... Я, наверное, не вовремя".
Это могло бы быть просто испорченным настроением, или даже пропавшим вечером... В конце концов, это мнимый человек. И его мнение так же мнимо, как и он сам.
И такая дурацкая мысль в голове. Прыгнуть что ли? Жаль некому и нечего отослать... И прыгать тоже незачем. И вообще холодно тут...
***
Последняя осенняя муха бьется между рам. Никакой остервенелости в ее действиях. Летом муха видит пространство и не видит стекла, поэтому она пытается лететь вперед. У нее не получается, и она снова пытается. Бьется башкой в стекло, попадает в паутины, но рвется к цели. Осенью муха не рвется ни к чему, не пытается ничего сделать... Она просто не спит - в этом вся ее деятельность.
Судьбы я складываю в папки, а папки ставлю на полки. Одна полка уже заполнена полностью. Сегодня я ставлю туда еще одну папочку. Пожалуй. Я просто не даю людям быть типовыми. Вот, например, папка номер 17. Еще не совсем запылилась, еще топорщится. Евгений Сергеевич...
Евгений Сергеевич мыслит исподтишка.
Признанные - их можно перечислить. Их настолько мало, что их можно и должно помнить. Ни причины здесь, ни следствия: их помнят, потому что они признаны и известны, но признаны они и известны, потому что их помнят. Ах бог с ними. Причем тут они? Хотя, конечно, они при всем и всего они созидатели... но речь, как ни странно, не о них. Не о признанных и не об известных... Сколько было неизвестных, но мысливших то же самое, но ранее тех, кто стал этим известен? Они были, но мыслили себе втихушку. Но раньше не так сложно было стать первооткрывателем, как сейчас. А сейчас увы: огромная база данных, противоречащих друг другу, попыток ответить на вопросы не имеющие ответа, гипотез, догадок и просто сказок. Все твое открытие, на которое ты положил свою жизнь и которое составляет тебя самого собственно, оно станет либо пунктом классификации и будет аргументом в спорах с противоборствующей стороной, либо будет вне классификации, в графе "другие", что и значит "другие"... Евгений Сергеевич не хочет в "другие". Поэтому, он не пишет книг, не преподает и не проповедует. Но что он может сделать, если вот он - мир, вот они - вопросы и вот он - Евгений Сергеевич? Естественно, он мог поступить, как поступили многие: предоставить выяснять отношения с миром тем, кому за это платят и быть спокойным, что кто-то об этом знает. Что кто-то задал вопрос, получил на него ответ и все остальное тоже получил. А посему, можно успокоиться и спокойно вести жену и детей на балет "Лебединое озеро". Вести их на балет, не будучи субъектом, а становясь зрителем. Вся трудность в том, что при таком раскладе нельзя задавать вопросы, а они сами собой возникают. И Евгений Сергеич остается субъектом. Маленьким постоянно вопрошающим субъектиком в таком огромном мире, ужасающе беспредельном мире, оглушительно...
Автобусы ходят нерегулярно. В этом виноваты специальные службы. Они ломаются, значит, автобус плохо сделали. Газонокосильщик сломал нож, девушка из подтанцовки сидит в очереди к мамологу, продавец одного обувного отдела покупает себе пиджак, чтобы пойти на свидание со своей бывшей женой... Все знают как и что делать. На все есть писаные или неписаные правила. Есть алгоритмы действий, рано или поздно придуманных и отлаженных. Это похоже на зимние тропки, которые протоптал когда-то кто-то первый, оставив цепочку своих следов. И все, следующие за ним, идут след в след, стараясь попасть ногами в дырки. И таких дырчатых тропок, их несколько. Однажды кто-нибудь говорит своему отражению в ванной: "С завтрашнего дня, я начинаю новую жизнь!". И на следующее утро он не начинает протаптывать новую тропу, а просто перескакивает с одной тропы на другую, и продолжает соблюдать дырки. Это и называется "новая жизнь". Таким образом, с рождением, мир выдается нам в стандартном виде, по дефолту. Там все готово. Он настроен под нас. И что-то мы все время туда привносим, но то, что мы туда привносим - оно тоже стандартное. В результате, не остается больше смысла изобретать велосипеды. Но вы даже и не представляете себе, сколько велосипедов еще не изобретено. А изобретенный велосипед - это на самом деле такое дерьмо, что...
Вопрос задается один: "зачем?" В смысле "зачем задавать вопросы?" Самое главное: правильно попадать в дырки. Хрен его знает - что там, мимо дырок. Билетов в кассе нет, дети орут - хотят мороженого, срать захотелось, идем в пиццерию. Все ходят в пиццерию и всем время от времени хочется срать: и тем, кто задает вопросы и тем, кому плевать. Все делятся на курящих и некурящих, все негодуют, когда опаздывает поезд и все не любят щекотки. Задавать вопросы - непристижно и не отличительно от других. Поэтому вопросы не задаются громко и остальным, вопросы задаются себе лишь самому. Вот так.
К Евгению Сергеевичу много раз подходили и спрашивали, есть ли у него курить, или пятнадцать рублей о получки. Но никто не спросил как Евгений Сергеевич классифицирует людей. А он весьма просто это делает.
Есть люди получившиеся, сформировавшиеся или как угодно. То есть, их можно расклассифицировать, разделить, разбить на некоторое количество типов лица. Вообще, людей можно классифицировать и делить как душа пожелает, потому что людей много. Но здесь речь пойдет именно об этом делении - делении по лицам. Есть люди с такой бородкой, и в очках. Есть без очков, но с бородкой, есть без бородки, но в очках. И всех таких много. Они для себя нашли лучший вариант себя самих. Эта классификация не подразумевает только лица. Просто лица - тот яркий индикатор, позволяющий нам провести деление без тестов, наблюдений и прочего. Потому что внешний вид соответствует характеру и т.д. Если взять двух человек в очках и с бородкой и попросить одного из них снять очки, другого - сбрить бороду, то это будут два совершенно разных человека. Но они оба, почему-то, отрастили бородки, и одели очки...
Так вот, в этой классификации по лицам есть такая категория, как "остальные". Да... там, наверное, все же, есть несколько человек...
Процесс оформления человека походит скрежетание штепселем по розетке в поисках дырок. Этот процесс называется свободой выбора. Когда вилка вонзается в найденные дырки, - запускается необходимый процесс. То есть, свободный выбор только один - вилка в дырках, либо продолжение остервенелого поиска этого самого выбора. Так вот, когда поиск затягивается дольше положенного, человек становится в категорию "остальные" и продолжает лазить вилкой в темноте, чтобы сделать свой свободный выбор. Те, кто вовремя попал в дырки, - отращивают бородки, усы, надевают очки или что там еще, и встают в ряды подходящей им категории. Момент замыкания электрической сети похож на толчок телеги с горки. То есть он не то, чтобы не обратим, но никому не нужно его обращать. Вот как. В конце концов, тележка расшибается в щепки, лампочка перегорает, человек умирает от рака легких... В общем, случается то, что неизбежно должно было случиться при столь естественных обстоятельствах. Это тоже свободный выбор. При 2х2 свобода выбора подразумевает 4. Никак иначе. И они живут соответственно сделанному выбору.
А вот те, кто до сих пор скрежещет вилкой по розетке, те представляют собой иной феномен. В первую очередь, отсеиваем тех, кто все-таки, попадает в розетку и на своих правах встает в свою категорию усатых или длинноволосых. Просто их выбор затянулся. Это ничего, это бывает. Кроме таких, есть еще те, кто так и не попадает в ноздри проклятого пластмассового чудовища и так и подыхает рядом с неразбившейся телегой. Это неудачники. Просто-напросто, неудачники - это бесполезные люди. Они стремятся, но не достигают.
Творческие люди. Те, кому не нужно попадания в розетки. Они думают, что, замкнув цепь, они пребудут сами собой, разве что, вилка будет воткнута в розетку. То есть, они не являются ни электрической цепью, ни телегой, столкнутой с обрыва. Они являются теми, кто может столкнуть телегу, а может навалить в нее земли и вырастить плющ; может воткнуть вилку в розетку, а может и себе в нос и продолжать существовать с чувством выполненного долга. Он так же бесполезен, как и неудачник, но он горд этим и, в отличие от неудачника, не собирается покончить с жизнью, так как, он не есть вилка, не есть телега, он есть эгоист и поэтому мир его не видит, а ему по барабану.
И последние "остальные". Это те, кто елозит по розетке в темноте с той же целью, что и другие. И он находит дырки и вонзает металлические рога в разъемы и, предположим, включает этим свет. Но на лице его удивление. Ему не нужен свет - это не то, чего он ожидал, не смотря на то, что он, конечно, никогда не знал, чего он ожидал. Тогда он вынимает предыдущий штепсель, берет другой, и снова ищет им розетку. Находит и включает микроволновку. Нахрена ему микроволновка? К черту ее! Он снова вонзает вилку - утюг. Еще - вентилятор. Вновь и вновь он повторяет это нехитрое действие, но все время включается какая-то чертовщина. Телевизор, пылесос, обогреватель, стиральная машинка... На лице его слезы, он размазывает сопли по лицу. Он в отчаянии. Его движения отточены, как у фехтовальщика, розетка каждый раз принимает в свое лоно новые и новые вилки, которые входят туда с первого раза и с размаху. И все не то. И он бьется над этим всю жизнь и часто заканчивает ее самостоятельно. Так вот, это - гений...
А еще Евгений Сергеевич думает о душе. Никому не возбраняется думать о непонятном. Просто многие считают это бесполезным. Зачем думать если оно непонятно? Намного удобнее думать над понятным - для этого оно и понятно. Виктор же Сергеевич полагает, что незачем думать о понятном - поскольку оно и без того понято, намного полезнее думать о непонятном - вдруг поймешь...
Итак, душа... Евгений Сергеевич анализировал современный фольклор и эпос - телевидение - и заметил, что душа, в современном понимании - это такая прозрачная копия усопшего, наделенная, ввиду отсутствия тела, возможностью проницать вертикальные преграды (горизонтальные - по желанию). Так решается проблема идентификации. То есть, если раньше говорилось, что в доме живет призрак тетушки Эльзы, то реципиент обязательно узрит дух тетушки Эльзы таким, какой она была бы во плоти, чтобы испугаться призрака именно тетушки Эльзы. Если привидению не нужна личность, то есть, привидению достаточно быть самим привидением, то само это привидение становится личностью, ни на кого не похожей, становится персоной, потому что идентификация не нужна, но получается сама собой. В случае, когда привидение является объектом, это вполне оправдано решением проблемы этой самой идентификации.
Но когда призраком, душой отделившейся от тела, мнится субъект... Тут мы видим то же самое. То есть, твоя душа - есть копия твоего тела, способная в виду отсутствия плоти... и т.д.
Это значит, что мы мним себя самих неотличимо от тела. То есть, мы сами и есть наше тело. Нам больше не по чему отличать нас друг от друга. Вот она - проблема. Индивидуальность заменяется на уникальность, а "человек-невидимка" - становится проклятьем. Мы узнаем друг друга только по внешности и идентифицируем себя по ней же... Если кто-то, слушая ваше бренчание на гитаре, скажет: "Узнаю старину N!", можете быть счастливы. Или если, глядя на что-то смастаченное вами из дерева, протянет: "Да-а... никто, кроме тебя не мог израсходовать материал и время на ЭТО!" - радуйтесь, вас можно узнать не только по внешности.
Это шутки все... Но мы очень боимся быть не узнанными. Вот для чего нам внешность, вот что мы видим во внешности и вот благодаря чему мы так над ней издеваемся.
Душа - это не единственный оставшийся идентификатор. Это не внешность и не образ, который после вас остался. Душа делится на душу для себя и душу для мира.
Человек, считает Виктор Сергеевич, имеет посмертие. Да, не смотря на то, что это звучит столь библейски.
Каждый нормальный человек имеет память. В память записывается этот мир. И это называется человеческая жизнь. Экзистенция. Мир, где живет человек, делится на изведанный и неизведанный и записывается или не записывается он в память соответственно. Изведанность мира может быть разной. Подъезд своего дома человек знает до царапины, а пляж на Гавайях, где он был один раз в жизни, он помнит в общих чертах. А остальной мир он видит лишь в том теоретическом описании, в котором ему его описали. Он не был, к примеру, в Африке, но знает, что она похожа на сердце. Такая вот разница между "помню" и "знаю"... Его "знаю" основывается на представлении. Человек никогда не видел баобабов вживую и льва не видел, но знает, как они выглядят. Он никогда не видел звезду "Альфа-Центавра", он даже не знает - звезда это или планета, но он примерно представляет, что это такое, но вполне может подумать, что это планета, и благодаря этому, будет "знать", что эта планета, а не звезда. Вот как мир упаковывается в нас.
Мир изведанный изведан настолько потому, что человек там чаще находится. Частенько, изведанный мир есть Мир сам по себе для человека, и может простираться лишь по маршруту от дома до работы с небольшим ответвлением в сторону пивной. Может быть чуть шире: например, летом он может расширяться до дачи. В чем суть - понятно. И это касается не только пространства, но и всего опыта вообще. После молнии в нашем мире всегда гремит гром, вода неизменно начинает замерзать при нуле градусов и кипеть при ста. И прочее. При нарушении какого-либо закона мы впадаем в панику или удивление - у кого как проявляется. Но, как правило, за этим следует объяснение и снова наступает спокойствие. Все должно быть объяснимо. Чудо - это просто необъясненная неожиданность. Вот как.
Когда вилка вонзается в розетку, мир обретает потрясающую стабильность и ожиданность. Мир оформляется и ограничивается вплоть до закоулков, за которыми он заканчивается. Мы можем идти по главной улице, как по своему миру, не заходя за ее дома. Нам этого не нужно - бродить по закоулкам, когда вот она - Покровка. Наш мир ограничивается Покровкой и заканчивается там, где начинается тьма закоулков. Там нет мира.
Когда вилка вонзается в розетку, мы понимаем суть вещей. То есть, мы ждем объяснений чудесам, вот в чем это, как правило, выражается. Это значит, что на основе нашего опыта, мы можем спокойно предположить, что там, в закоулках Покровки - примерно такие же дома, только поменьше и облезлые. И зачем нам туда лезть и проверять? И Покровка ограничивается фасадами. И мир наш, соответственно, тоже. А иначе мы были бы похожи на котят, которым нужно обнюхать и потрогать усами каждый не виданный ранее угол...
Вернемся к привидениям.
Когда вилка вонзается в розетку, мир упаковывается в голову вот в такой вот демо-версии. Это функциональнее: нам больше нужно в магазин, чем посмотреть - что там за лес виднеется в конце улицы, и неужели там кончается город. Нам нужно на работу, и на маршрутном такси это делается намного быстрее и менее познавательно, чем пешком, поэтому мы садимся в маршрутку. Мир превращается в пространство, необходимое для нашего снования туда-сюда. То есть, пространство становится не данностью, а необходимостью, для выполнения наших человеческих целей. Время - соответственно.
Когда вилка вонзается в розетку, и мы успокаиваемся и оформляем свой мир, то по границам этого мира можно построить стены - нам все равно не нужно заходить за них. На стенах можно нарисовать пейзаж, который предполагался бы при отсутствии стен. Во избежание подавленности. Мы очень не любим стены и если нам оградят территорию, на которую бы мы никогда не ступили за ненадобностью, то мы все равно, посчитали бы это посягательством на нашу свободу. Мы были бы возмущены.
Таким вот образом, память обретает свое ментальное пространство, в котором живет человек. Это похоже на постройку своего гнезда теми, кто зимует в спячке: барсук бегает по лесу, ищет материал, роет нору, усиленно питается. Все это происходит в процессе постройки гнезда. И когда гнездо построено, он залезает туда, заваливает вход и не высовывается оттуда больше - не зачем.
Но если барсук выходит весной снова наружу, то человек погибает в норе, оставаясь там навсегда. Это его загробный мир. Он живет в той информации, которую собрал в реальности. Он жил в ней и при жизни, но его тело контактировало с той реальностью, с которой он моделировал свою нору. Когда тело перестает функционировать, остается только модель, которую он делал всю жизнь - только его нора. Весь мир за ее стенами исчезает. Этот мир можно считать загробным. После дождя, здесь всегда сверкает молния, после укола иголкой всегда больно, после дня следует ночь. Здесь не остается чудес, потому что их нам предлагает только объективный мир, а не модель. Здесь нет ни львов ни баобабов, но человек о них знает...
Поэтому, если в твоей жизни нет чудес и баобабов - ты, скорее всего, умер.
Момент смерти - восхитительный момент, ибо в этот момент человек раздваивается. В жизни он почти не раздваивается. Зато после смерти это очень и очень явно.
Дело в том, что мы, живя в объективном мире, создавая в своей памяти его модель, постоянно выбрасываем якоря, цепляясь то там, то сям.
Обмен информацией всегда обоюден, то есть, принимая информацию, мы неизменно оставляем ее. На очевидном уровне - это следы, царапины, плевки и все то, по чему опытный сыщик может найти человека. На физическом и химическом молекулярных уровнях дело обстоит сложнее. Это, вообще, сложный вопрос.
Так вот, побывав где-нибудь, человек оставляет о себе информацию, то есть, бросает якорь, который одним концом прикрепляется к этому месту, а другим тянется за человеком, следующим далее и бросающим все новые и новые якоря. Якорь - это надпись "здесь был я".
То есть, человек сканирует мир с одной стороны и мир записывает человека на себя, как на носитель - с другой.
И вот оно - раздвоение: одна часть человека навсегда остается в норе, продолжая жить субъектом в субъективной модели своего мира, и другая часть - информация о нем, так или иначе, отснятая с человека окружающей средой. Это якоря, произведенные на других впечатления, фотографии, отпечатки пальцев, гены в отпрысках, могила, документы и упаковка от презерватива, которая, попав под диван, так и осталась там валяться. Это "душа для мира". "Душа же для себя" - в норе. "Душой для мира" распоряжается мир. Тот самый мир, с которого рисовалась модель-нора, в котором после смерти ездит на работу "душа для себя". Мир поступает с "душой для мира" весьма безалаберно. В нем ничто не вечно, но количественно постоянно. "Душа для мира" перемешивается с остальным миром, мир потребляет отсканированного человека. Обертка от презерватива выметается из-под дивана, выбрасывается на помойку, после чего перерабатывается должным образом. Вода смывает следы с курортных пляжей, воспоминания родственников записываются на бумагу и рассылаются остальным родственникам: "А Сиреженька-то помер... Такой хороший был...", после чего забываются, бумага тлеет. Деревянный крест ветшает и, в конце концов, трое молодых человека в черном, празднуя день рождения одного из них, выкорчевывают его и сжигают перевернутым, чтобы согреться холодной ноябрьской ночью... "Душа для мира" растворяется в мире, не исчезая по закону сохранения души, переходя лишь в состояние, на которое человеку насрать, ибо человек в данном случае является такой же частью запоминающего душу мира, как и песок на сочинском пляже.
"Душа для мира" - штука посложнее, ибо растворение ее нам сложно понять на том основании, что мы с большим трудом можем представить себя частью той окружающей среды, с которой взаимодействовал усопший, по той причине, что каждый из нас является тем же, кем был усопший до своей кончины, и мы точно так же взаимодействуем с окружающей средой... Короче, человек всегда выделял себя из окружающей среды. Тем не менее, мы наравне с простыми физическими явлениями участвуем равно как в переваривании, так и в записи "души для мира".
Так вот на человеческом уровне переваривания души иногда возникает такой феномен, как "призрак". Милан Кундера назвал его "бессмертием".
Наравне с процессом записи человека миром, существует процесс записи человека в мир т.е. человек сам записывает себя в мир, внося туда что-то от себя, помимо того, что мир считает нужным от него получить. Это напоминает ситуацию, когда излишне усердный ученик, сдавая экзамен, уже заработал себе оценку, но стремится улучшить ее, добавляя дополнительные сведения по сдаваемому предмету. Этот процесс может протекать на физическом уровне, и на социальном. На физическом достаточно вспомнить пирамиды. Запись в мир посредством социального способа происходит так же не менее известным путем: литература, искусство, научная деятельность и так далее. Часто оба эти уровня совмещаются. Последнее предложение посвящено памяти ак. Сахарова.
Призрак - это, чаще всего, игра человеческой памяти, сопряженная с воображением. То есть, чтобы узреть призрак кого-то знакомого, мы должны его знать, чтобы его знать, мы должны его помнить, чтобы его помнить, нужно то, благодаря чему это произойдет. Нужно сделать это - записаться во множество человеческих мозгов, то есть, сделать или много хорошего или много плохого - неважно. Важно сделать много.
Призрак - это "душа для мира", дополнительно записанная в памяти людей. Он выделяется отдельно, потому что воспринимается людьми, а мы - люди.
Благодаря этому, возникает интересный феномен: призраки призраков. То есть, наряду с призраком А.С. Пушкина, причитающим во всех школах "Я вас любил...", с призраком Моцарта, поющим самому себе реквиемы во всех филармониях, с призраком Гитлера, чье имя то и дело упоминается... Наряду с ними существуют призраки личностей "о которых мы ничего не знаем и не известно, были ли они на самом деле". Например, Христос, Шекспир... ну и вы сами знаете.
Удивительно, прямо скажем... удивительно.
Вот о чем думал Евгений Сергеевич и вот, что он знал.
Но никому это не интересно и никто об этом не спрашивает. Поэтому, Евгений Сергеевич не преподает.
И вообще, мне кажется, я не прощаюсь с Евгением Сергеевичем. Мне нравится смелость его философии, поэтому папку с его жизнью я не кладу на полку к остальным. Я буду дополнять ее потом, когда в голову взбредет то, что у меня не хватит смелости назвать своим.
А сейчас Евгений Сергеевич покормит кошку и сядет смотреть новости, хотя их попытки превратить каждый день в дежавю - напрягает...
***
Я придумываю жизни... Представляете? На специально отведенной для этого полке растет разноцветный строй папок. Это множество досье тех, кто выходит на свои балконы. Балконов много, папок - равносильно. Я трачу на это все свое свободное время и часть несвободного. Вы не подумайте: я не чувствую себя ни господом богом, ни кем бы то ни было подобным.
А вчера мне приснилось, что я создал мир: я сложил ладони так, будто леплю снежок, раскрыл их и между ними повис шар. Планетка. Так это было мило и удивительно. Я чувствовал, что заслужил это. Вероятно, я должен был почувствовать ответственность, но я чувствовал только могущество и необычайное великодушие. Никакой ответственности.
Наяву альтернативный мир расфасован по папкам. А альтернативные люди каждый вечер выходят на балкон, чтобы дать о себе знать...
Я, скорее всего, написал и о вас. И вам, скорее всего, было бы стыдно за свою реальность, узнай вы альтернативу. Если же нет, то вы либо глупы, либо мертвы, либо действительно счастливы.
У меня есть несчастные. Как минимум один... Он вышел и...
Андрей никого не любит.
...и сел в кресло-качалку. Оно у него есть и в теплое время года стоит на балконе. "Уже пора бы убрать" - подумал Андрей и сел в него. Кресло скрипнуло, согласившись, и обняло его тело, которое обмякло бескостно, не смотря на то, что кресло было холодное. Морозный воздух втек в легкие и лег где-то там жидким желе. Он пришел не домой. Он пришел в одиночество - в скрипучее засиженное кресло на балконе среди ультрамариновой электрической темноты осеннего городского вечера. Колонки бренчали клавишами - музыкой, не требующей ни профессионализма, ни слуха и ни сложности. Достаточно лишь нежности и самого звука пианино. Черного царапанного пианино, в котором отражается окно с занавесками. Однажды Андрею было сказано, что он сам представляет собой черную лакированную шкатулку, из которой можно все время доставать что-то новое. А потом он понял, что он там живет, и все оттуда достают и достают новое. А еще позже, он подумал, что эта шкатулка - гроб... Черный и лакированный.
Постоянного говорят, что он очень любит себя. Всегда в виде вывода. Отсюда всю его жизнь вытекал вопрос: почему о том, как кто-нибудь относится к себе, говорят окружающие? Они говорят: "Ты себя любишь", или "Ты себя не любишь"... Откуда им это знать?
Ну вот этот детский вопрос: "Почему родился именно я?" Вам он не приходил? Ну вот...
Андрей в детстве задал его и попытался ответить сам себе. Он напряг свой детский мозг и попытался представить, что у его родителей родился не он, а кто-нибудь другой. Ну, например, Артем - его друг... Или вообще, девочка какая-нибудь. Андрей тогда испугался, потому что это ему представилось и показалось возможным. Когда вместо него другой, а его самого нет, потому что он не нужен, а нужен Артем или девочка.
В этом случае просто необходимо любить себя. Многие любят себя - и что? Кого угодно спроси, и он ответит: "Да, люблю". Но если поставить вопрос любви к себе в данном контексте, при попытке мыслить себя собой, как ни кем другим, то любовь к себе становится невозможной, ибо в момент теряются все поводы для этого. И жизнь превращается в поиск поводов для оправдания твоего существования, как тебя самого. Любовь к остальным отскакивает на второй план - это поиск места среди других. А для начала нужно найти того, кому быть среди других.
Искренность с собой - это для начала. Именно она делает из тебя урода. Она не дает права врать себе - никаких оправданий, никакого прикрытия моралью. "Я сделал это потому что..." и далее следует поначалу неприятная правда, которая нередко противоречит причинам уважать себя. А когда уважать себя за подмену понятий не получается, поводов для самоуважения остается крайне мало. И поиск этих поводов без изобретения новой морали становится смыслом жизни - чтобы, говоря "я". Иметь в виду себя, а не свои инициалы в паспорте.
Тогда и самостоятельно связанная салфетка, и массовое убийство, и постройка храмов явятся самоутверждением, которым искренность перед собой не даст стать самообманом.
И всю жизнь постоянное недовольство собой. Постоянная проверка себя на прочность. Постоянное наказание себя за бесполезность прошедшего куска жизни. Постоянный вопрос: "И это все, на что ты способен, кретин?"; "Ты не нужен, по большому счету, никому, а себе-то ты нахрена тогда?"; "Это что, салфетка? Сам сделал? Жопу ей вытри и выброси это фуфло! Это всего-то 103 человека убил? Лузер! Храм строишь? Тебе-то это нахрена?"
Сам становишься и рабом и погонщиком. Самобичевание во имя оправдания. Интуитивно понятно, что конца этому не будет и каждое новое свершение окажется лишь тем, за что можно в очередной раз посмеяться и сравнить с бесполезной порчей воздуха.
Именно это спасает от камюанского абсурда - этот духовный мазохизм. Необходимо постоянно делать себе больно, необходимо постоянно помнить, что ты жив и что ты есть. И ты не даешь себе любить. Не даешь права доверять. Разум и опыт предлагают делать именно это, но это очень неприятно. Это больно - постоянно слать всех к дьяволу и постоянно полагаться на себя. Нельзя давать себе раствориться в других. Ты - алмаз в стакане воды - не виден, но существуешь и, как минимум, идентифицируем хотя бы собой. И каждый день доказываешь себе это и каждый день опровергаешь, чтобы не остановиться и не дать себе право вскрыть вены. Вопрос о жизни: "Зачем родился?", вопрос о самоубийстве: "Зачем было рождаться?", вопрос помимо всего этого: "Заем родился именно ты?"
Вот это самое одиночество заставляет ценить себя, отвечающего всю жизнь на вопрос "за что ценить себя?". Любовь к себе - это оправдание и, как следствие, ложь. Попытка ценить себя - это одиночество в обреченности пытаться вечно.
Андрей любит темноту и холод. Он сидит и скрипит своим креслом, я же замерзаю и ухожу с балкона. Мне тоже пора спать.
***
Меня давно уже зовут ужинать. Говорят: "Хватит на балконе торчать, простудишься, дурак". Вся семья на кухне, а я, как обычно вышел "подышать"... Марина - моя жена - постоянно глумится надо мной, и когда я говорю, что пошел подышать, она скептически кивает головой. Она знает про содержание моих папок, но не любит слушать о новых жизнях - считает это дурачеством. "Вы, мужики, сущие дети!" - так она говорит, когда считает что-нибудь из моего поведения дурачеством.
И сын и дочь много раз выходили на балкон и пытались проторчать там хотя бы двадцать минут, и всегда уходили в недоумении. Они постоянно выпытывают у меня, зачем я там все время сижу на балконе? Но они, по-моему, слишком маленькие, чтобы я рассказал им про альтернативный мир. Марина говорит мне по этому поводу: "Ты как всегда". В супружеской жизни это может звучать и упреком.
Я вхожу на кухню. Там шумно: проводное радио бормочет о Секторе Газа, Миша, наколов пельменину на вилку, объясняет маленькой Жене смысл слова "дирижабль", а Женя смотрит на наколотый пельмень такими глазищами, какими смотрела бы на настоящий дирижабль, Марина снимает фартук и снова называет меня Болконским. "Садись давай уже" - говорит - "Болконский".