Паутов Михаил Дмитриевич: другие произведения.

Экзотика

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Конкурсы романов на Author.Today
Творчество как воздух: VK, Telegram
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    v.23.0

ЭКЗОТИКА

Инфра-рефлексивный роман

  

Светлой памяти моего горячо любимого отца

и лучшего друга посвящаю этот текст,

не достойный его светлой памяти...

Моим любимым женщинам Т.С. и А.Г. Паутовым...

"The books that the world calls immoral are books that show the world its own shame." ― Oscar Wilde, THE PICTURE OF DORIAN GRAY

   I
  
   Жизнь моя похожа на пестротканый экзотический ковер, в который вплетены восточные арабески, африканские орнаменты, северные мотивы, математические и химические формулы и сложные топологические формы, образы диковинных животных и растений из амазонских джунглей и глубин Океана, странные ландшафты, видения давно ушедших эпох и народов и космические, внеземные знаки - порождение далеких, недостижимых миров... как вскользь где-то упомянутая ярмарочная полифония, буйно цветущий сад, постоянно флуктуирующие, объединяющиеся и разъединяющиеся силы, приводящие в движение ряды тропов, признаков сущего, дающих видение многомерного, полицентричного, протейски-изменчивого мира...
  
   Так думал Джордж Константинидис (урожденный Георгий Константинович Константиниди) в спускаемом аппарате, из-за сбоя автоматики ушедшем с орбиты по сильно отклонившейся от расчетной траектории и приземлившемся в дышащих туманами болотах в глухих влажных джунглях - где-то, где сходятся границы Бразилии, Суринама и Французской Гвианы. Связь пропала быстро, он и успел разве что сообщить, что аппарат застрял в болоте посреди тропического леса. Его просили сохранять спокойствие, убеждали, что место посадки с некоторой погрешностью установлено, и бразильская спасательная авиация с рассветом отправится на поиски. Власти Суринама и Французской Гвианы также извещены... Перед ним не стояли концептуальные латурианские вопросы 'где приземлиться?' и 'где я?'. Сеть взаимодействующих событий и обстоятельств: системного социотехнического конфликта на орбитальной станции, давшей сбой автоматики, плохо скоординированных (взаимо)действий наземных служб, нового климатического режима, пандемии и вызванных ею новых планетарных эффектов и политик и многого, многого другого решили их за него. Стартовав из глобального мира, он не вернулся в него же, но приземлился - хотя и недобровольно (приземление, воспринятое как падение) - на новой планете со старым названием Земля. Он прикоснулся к ней и начал осваивать ее, переживая опыт взаимодействия с ней - трудный опыт нового землянина. Обозримое в откинувшийся люк и иллюминаторы капсулы пространство выдавало знаки: зарождающегося после недавней сухой тропической грозы лесного пожара - смешанного с болотными испарениями едковатого дыма, стелющегося над пока еще не тронутыми в этом месте человек-машинной активностью джунглями, и нечаянного приземления в виде висящего на дереве оранжевого парашюта. Эти испарения и дым так странно действовали на него, или, быть может, то были какие-то иные эманации новой старой планеты, но он, сидя в тесной капсуле, странным образом одновременно ощущал себя то валяющимся на полу вонючего подвала в украинской Буче - грязным, избитым, голодным и трясущимся от страха, то прячущимся от путинских ракет в темном, обесточенном харьковском метро, то контуженным, зажатым в сотрясающемся от близких взрывов подземном бункере мариупольского завода 'Азовсталь' под непрерывный грохот тяжелых бомб над головой и всего царящего вокруг хаоса украинской 'Герники'... Вынужденное бездействие в ожидании спасательной группы заставило астронавта достать из наплечного кармана скафандра синий блокнот и продолжить:
  
   [записки падшего ангела постмодерна]
  
   Вечер был томным, но не тягучим, африканским, как когда-то в Марракеше, а пронизанным дублинским туманом и вибрирующей джойсовской атмосферой места рядом с Темпл-баром, где мы сидели. Женщины говорили о чем-то между собой по-испански. Мы пили: Винсенто Абурто Мартинес - эль, я - кофе по-ирландски с хорошей объемной долей виски. Винсенто рассказывал про хочипильи - ацтекского идола, столь близкого его мексиканскому сердцу. Рассказ о хочипильи логически продолжал наш общий разговор о грибах, начатый за полтора года до этого в Варшаве. Мы тоже тогда сидели так: Винсенто, я, Мартин Клёстер и Йохан Бергверф - голландец, всю жизнь живущий в Дубае и каждый год меняющий филиппинских любовниц в стиле "петит", впрочем, похожих одна на другую, как стандартные смазливые куклы с одного конвейера. Пили пиво. Все были уже в приличном градусе и говорили о грибах. Я показывал фото мухоморов на моем телефоне, снятое прошлым летом. Я назвал его "тропа мухоморов" и выложил в своем "грибном блоге" в Интернете. Американским грибникам понравилось. Десятки, да нет, пожалуй, сотни мухоморов (собственно, я их не считал) выстроились в узкую извилистую линию, идущую через лес. Такого я еще не видел. Я говорил о Ленине, которому мухоморы навеяли апрельские тезисы и вызвали видение революции. Винсенто возбудился - его вдохновила комбинация грибы-видения. Он тут же подхватил и начал про мексиканские поганки Psilocybe aztecorum, которые он собирает и сушит. "Перед тем, как их употреблять - говорил он - нужно прийти к внутреннему миру, согласию с самим собой, отбросить все заботы, тревоги, мысли о работе, семье, тогда грибы будут впрок, иначе - пустая суета, да и неизвестно еще, как желудок отреагирует...". Тогда мы не вспоминали Кастаньеду, мы пришли к нему уже в Дублине, подобравшись, как бы вскользь, через хочипильи. А хочипильи оказался кстати. Дело в том, что ацтеки украшали этих идолов как раз символами Psilocybe aztecorum и прочих мексиканских поганок. Ну, поганками-то мы, грибники, как водится, называем все грибы, которых не знаем. Так, мексиканский грибник, подсевший на свои Psilocybe aztecorum и не знающий ничего лучшего, наверняка назовет поганкой подберезовик, который он в глаза не видел.
  
   Мартин Клёстер вдруг вспомнил этот варшавский разговор о грибах в Гонконге два года спустя. Подошел к нам с Винсенто и спросил: "а где же грибы?". Говорит, что искал мухоморы у себя в Австрии, да тщетно. Ничего не нашел. Ну, кому что. Я бы никогда не стал искать мухоморы. То, что я сфотографировал их, так это только потому, что меня чисто эстетически поразил пейзаж - сама композиция "тропы мухоморов". Я каждый год фотографирую найденные грибы, но мне показалось неуместным досаждать собеседникам бесконечными фото подосиновиков и белых грибов - ими и так пестрит Интернет. Это как некоторые любят всем показывать фото своих детей, внуков, домашних животных, будучи уверены, что все будут умиляться вместе с ними. А большинству-то это все до лампочки. "Тропа мухоморов" - совсем другое дело. Это, можно сказать, произведение искусства.
  
   Лаура Вильегас Сулуага - дочь колумбийского кофейного плантатора - оторвалась от быстро наскучившего ей разговора с ее испаноязычными собеседницами, уставилась на экран смартфона, на котором Винсенто показывал мне различные изображения хочипильи, и спросила: "что это?". Винсенто коротко объяснил. Выяснилось, что в комбинации грибы-видения Лауру интересуют исключительно видения, а грибы не интересуют совсем. Плавно перейдя от грибов к видениям, Лаура поведала о бобах какао-сабанеро - растения-мутанта - разжуешь один такой боб и всю неделю ходишь пьяный. "Мой брат - говорила она - сущий дурак. Постоянно жует какао-сабанеро и говорит разные глупости". Лаура вообще-то интересная штучка. Дочь кофейного плантатора, но кофе не пьет. Не любит. Вообще не пьет ничего горячего и горячительного. Сидит на кока-коле. Я ей как-то шепнул на ушко (как раз в Гонконге): "я люблю вашего писателя Маркеса". Она мне: "да, я тоже его люблю, он очень сексуальный и все описывает с такими подробностями!". Подробности - бог, как говорил Гёте. Что мне больше всего нравится в порнографических роликах, так это претензия на драматургию, когда на традиционные для такого жанра вздохи, стоны, крики и естественные, так сказать, физиологические звуки наслоен актерский текст - настоящие диалоги, как в театре.
  
   Вот пример:
   Он (нежно): Дорогая, подними ножку. Так. Теперь другую. Умница.
   Она: Я все правильно делаю?
   Он: Да, золото мое! Я тебя люблю.
   Она: Я тоже тебя люблю.
   Начинается физиологическое действо. Через несколько минут тон диалога резко
   меняется:
   Он: Ах ты сучка ебливая! Чего молчишь?
   Она (со страстным стоном): Я не молчу, любимый.
   Он: А ну кричи!
   Она (растерянно): Что кричать?
   Он: Кричи "еби меня"!
   Она (неуверенно): Еби меня...
   Он: Кричи "еби меня жестче"!
   Она (импровизируя): Еби меня жестче, монстр! Во все дыры!
  
   Винсент Онг, тайванец, сказал Лауре что-то очень нейтральное тихим, спокойным голосом с традиционной для них, тайванцев, улыбкой. Она сверкнула глазами и как заорет на него: "Почему? Почему?!". Все аж вздрогнули, а Винсент, изменившись в лице, мрачно сказал: "я тебя ненавижу". Никто ничего не понял, да ничего, как выяснилось, и не было. Просто различные культуры порождают различные речевые модели и коды, и то, что мы порой слышим в словах нашего собеседника - представителя иной культуры - совсем не обязательно вкладывается им в свою речь.
  
   После этого разговора, когда мы с Лаурой признались друг другу в любви к писателю Маркесу (впрочем, я немного кривил душой, ибо особой любви к Маркесу я не испытываю, но ведь нужно было чем-то зацепить молодую колумбийскую женщину), я заказал коктейль "Эрнест Хемингуэй". Лаура, как всегда, тянула свою кока-колу.
  
   Крис Вуд привел двух телок. Одна оказалась полуавстралийкой-полурусской (но по-русски ни бэ, ни мэ), другая - гречанка. Вот так сюрприз встретить гречанку в Гонконге! Я как раз только что с Кипра. Впрочем, чему я удивляюсь - в наше время немудрено встретить кого угодно где угодно. "Вот он, - Петунья Арсуага показала гречанке на меня - любит греческих женщин". Это правда. Но не только женщин. Я вообще-то сам грек по рождению и человек Античности по духу, если угодно. Мы с гречанкой поздравили друг друга с Пасхой, дважды поцеловались и распрощались.
  
   В Дублине мы - я, Винсенто с женой и Лаура - снимали дом у железной дороги. Дом как дом, но в гостиной во всю стену были наклеены фотообои с изображением Джойса. И то верно: какой же Дублин без Джойса? Это все равно что Монреаль без Эмиля Неллигана или без оратории Сен-Жозеф или без "Монреаль Канадиенс" или без меня, который тоже был частью этого пейзажа какое-то время. Я колесил на автобусах вдоль и поперек Монреаля, предпочитая отдаленные уголки, вплоть до таких экстремумов, как Бу-де-л'Иль - восточная стрелка острова, где я, увлекшись движением в сторону лесистых островков, поднимавшихся над белой равниной застывшей огромной реки, чуть было не ушел под тонкий лед сен-лоранской стремнины, и был, к счастью, вовремя остановлен грубыми окриками квебекских рыбаков-подледников, сгрудившихся вдоль берега. В то время я жил еще на Сноудоне. Потом переехал в тихий Доллар-дез-Ормо и проводил свободное время по большей части в задумчивых прогулках по обширным окрестным лесопаркам Буа-де-Льесс и Буа-де-Сарагэ, выходящим к низкому берегу Ривьер-де-Прери. Название места - Доллар-дез-Ормо - волновало мое воображение. И не спроста. Выяснилось, что так звали молодого французского аристократа XVIII века, чье имение находилось в этих местах. Однажды этот молодой человек с товарищами предпринял экспедицию вглубь Канады, где был пойман ирокезами или алгонкинами и благополучно съеден вместе со своими спутниками. Судьба!
  
   Как-то сидел я с двумя сотоварищами на балконе, предварительно скинув с него засохшее голубиное гуано на головы беспечных прохожих. Пили пиво. Три табуретки и какой-то ящик вместо стола. И вдруг я взглянул на эту мизансцену как бы со стороны и почувствовал, что мы все трое вместе с антуражем очень похожи на рублевскую "Троицу". Мы как бы находились внутри иконы. А ведь есть еще "Троица", подумал я, в соборе Киприану и Устиньи в кипрском Менико, написанная в своеобразной индийской манере. Тут я услышал бой барабанов, трубный глас и рокот толпы. Через минуту по улице Хайман прошла процессия: впереди мужчины в шитых золотом халатах, чалмах с перьями, с кривыми широкими саблями на плечах. За ними - грузовики, обвитые цветочными гирляндами и пестрая людская толпа. Сикхи праздновали какой-то свой праздник. Двигались они в сторону близлежащего храма Гурудвара. От несказанности зрелища я пошел отлить. В водном кружке унитаза всплыла и встала предо мной карта Индии - но не географической Индии, а другой, потаенной, "Индии духа" Гумилева. Однако не об Индии думал я. Мысли мои в этот момент всецело определялись местом моего пребывания. Обычно пересечение струи с кружком унитаза дает изображение греческих букв - Ф или Ψ - манифестирующих себя как знаки физического или психического мира соответственно. Вспомнилась недавно прочитанная новость, что в СССР туалетная бумага появилась только в 1969 году благодаря производству этого важного продукта, налаженному на Сясьском ЦБК. До этого подтирались преимущественно газетами. Дальше цепочка ассоциаций привела к моей тете - прожженной коммунистке, - которая до сих пор на даче вытирает жопу газетой "Завтра", а потом "компостом" из собственного говна и газет "Завтра" удобряет огурцы, которые затем идут ей в пищу и неизбежно превращаются в новую партию испражнений. В этом метаболизме материи воистину есть нечто гамлетовское: король - червь - рыба - король или огурцы - тетя - газета "Завтра" - огурцы... Ночью мне приснился сон: я на каком-то вокзале встречаю поезд из Индии. Вот в конце перрона показался состав, ведомый странным локомотивом, как две капли воды похожим на дачный дом моей тети, из трубы которого валит густой черный дым. Машинисты в форменных мундирах и чалмах сидят на веранде и пьют чай из самовара. Поезд прибыл, машинисты с самоваром выскочили на перрон и забегали по вокзалу в поисках кипятка. Тут же, на вокзале, я встретил свою любовь, но почему-то оказался ростом ей по грудь, и, наконец, очнулся в постели с Петуньей Арсуагой.
  
   С любовью своей, теперь уже навсегда потерянной и полузабытой, я встретился в Дубае. Она играла на рояле в музыкальном салоне - и как играла! И пела. Джейсон Фалла за завтраком указал на нее, я обернулся (так как сидел к ней спиной), и тут меня пронзило блоковское: "всегда без спутников, одна, дыша духами и туманами, она садится у окна...". Я увидел ее в образе Незнакомки в восточном антураже - образе, который я давно искал, но нигде и ни в ком не мог найти. За год до этого в бразильском Сан-Пауло, как бы бессознательно предощущая эту встречу, я после изрядной дозы кашасы - местного рома - спустился, покачиваясь, в музыкальный салон отеля, сел за пустующий рояль и стал рефлексировать под случайные комбинации звуков. Любовь - вещество довольно тонкое и летучее. Помню, в детстве я лепил разные конструкции из снега и играл в "Древнюю Мексику". Девочка - моя одноклассница - вилась вокруг меня с интересом и спрашивала, почему я не играю в Древнюю Грецию. Меня это раздражало. Услышать бы мне ее тогда! Это был зов мойры - зов, которому я тогда по малости лет не последовал. Сейчас бы я, конечно, сыграл в Древнюю Грецию, но время ушло... И игры теперь, конечно же, другие. Я вот думаю, как бы мне квалифицировать мой эксгибиционизм: как постыдную девиацию, асоциальное поведение, вызванное хулиганскими побуждениями, или же как художественный акционизм. Я склоняюсь к последнему. Действительно, чем не передвижная выставка для женщин и школьниц? И чем я не передвижник? Может, рылом не вышел? Да ведь в эксгибиционизме рыло - не главное... Иными словами:
  
   Основной формат: Inf = 'вытереть жопу'. Расширенный формат: Inf < a > = `вытереть жопу газетой "Завтра"', где а = 'газета "Завтра"'.
  
   Ассамбляж цели: Т = << агенс (1) > < технология управления (2) > < техника (3) > < исходный объект (4) > < технология производства (5) > < место (6) > < конечный объект (7) >>.
   (1) = `тетя'; (2) = `ручное управление, доведенное до автоматизма'.
   (3)1 = `посрать, вытереть жопу газетой "Завтра" и бросить последнюю в торчок'; (4)1 = `говно'; (5)1 = `совместное перегнивание говна и газет "Завтра" в реакторе'; (6)1 = `дачный вонючий торчок на улице с сердечком на двери'; (7)1 = `компост для огурцов'.
   (3)2 = `достать компост из торчка и добавить его в почву в парнике с огурцами'; (4)2 = `компост для огурцов'; (5)2 = `выращивание огурцов в парнике на компосте из торчка'; (6)2 = `парник с огурцами'; (7)2 = `огурцы'.
   (3)3 = `собрать и слопать огурцы'; (4)3 = `огурцы'; (5)3 = `сбор, поедание и переваривание огурцов, сопровождаемые чтением газеты "Завтра"'; (6)3 = `дача'; (7)3 = `говно'.
   Очевидно, в силу цикличности процесса: (4)2 = (7)1; (4)3 = (7)2; (7)3 = (4)1.
   Соответственно: (3) = < (3)1,(3)2,(3)3 >; (4) = < (4)1,(4)2,(4)3 >; (5) = < (5)1,(5)2,(5)3 >; (6) = < (6)1,(6)2,(6)3 >; (7) = < (7)1,(7)2,(7)3 >.
   Следовательно: Т = << (1) > < (2) > < (3) > < (4) > < (5) > < (6) > < (7) >> = << (1) > < (2) > << (3)1,(3)2,(3)3 >> << (4)1,(4)2,(4)3 >> << (5)1,(5)2,(5)3 >> << (6)1,(6)2,(6)3 >> << (7)1,(7)2,(7)3 >>>.
  
   Мыслить спекулятивно - описать - формализовать - виртуализировать - применить - внедрить - практиковать...
  
   То одержимый, то утомленный, я мало-помалу создавал язык своей жизни. И чем более я углублялся в этот процесс, тем более язык этот становился языком для меня самого, увеличивая тем самым пропасть непонимания между мной и миром. Я превращался в того мученика дантова ада, который был наказан тем, что мог говорить только сам с собой, поскольку ни его языка никто не понимал, ни он сам не был способен понять других.
  
   Помнится, в девяностые годы была у меня начальница - полугречанка, - которая при всяком удобном случае (к месту и не к месту) называла себя бисексуалкой и гордилась своей способностью общаться с бандитами. Я неоднократно заставал ее в мужском туалете зависшей над писсуаром, в который она самозабвенно мочилась.
  
   Я никогда не был графоманом. Наоборот, меня всегда беспокоила моя слишком низкая писательская продуктивность. Но бывали моменты, когда создание текста превращалось для меня в настоящую манию, одержимость. Так однажды писал я рассказ - не так как сейчас, набивая фрагменты на планшете и отправляя их на "облако" или в виде письма самому себе по электронной почте, или наговаривая на диктофон - а по-старинке - авторучкой на бумаге. Кто-то (а разве в такие самозабвенные моменты обращаешь внимание на что-либо, кроме текста?) постоянно намеренно или непроизвольно мешал мне, задевал, что-то говорил под руку, брызгал слюной в ухо. И я не нашел ничего лучшего, как переместиться на вокзал и продолжить работу там. Вокзал, конечно, не самое подходящее место для творческого уединения, но тогда я был как в тумане или во сне... Устроился на скамеечке за каким-то столиком, сижу, значит, работаю, и вдруг ручка перестала писать. Я опять как в тумане бреду наощупь к ларьку, покупаю связку авторучек, десять бутылок пива, возвращаюсь на вокзальную скамейку и продолжаю:
  
   Они встретились как-то случайно, влюбились друг в друга и не виделись потом очень долго. Общались по телефону и клялись друг другу в любви. А любовь - это стихия непредсказуемая и неуправляемая. Как-то ему предложили перегнать раллийный Форд-Фокус в другой город, километров за восемьсот. Он согласился и пригласил меня с собой. Перед отъездом мы зашли в офис заказчика, и он увидел там портрет своей возлюбленной. Он спросил у заказчика: "Кто это?". "Моя жена" - не без гордости ответил тот. Мой друг позеленел и всю дорогу искал смерти, то съезжая с обочины в кювет на полном ходу, то пытаясь спрыгнуть с моста, то взлетая с разгону на крутые холмы. В мои планы безвременная кончина из-за его душевных страданий не входила, и я сошел, когда раллийный Форд превратился сначала в 408-й Москвич, а затем в Запорожец-мыльницу. На прощание я рассказал ему такую притчу без морали:
  
   Я искал ее повсюду - на самом вокзале: в зале ожидания, у касс - и вокруг: на подъездных путях, у пакгаузов. Злился, паниковал, плакал от отчаяния. Потом, наконец, она звонит. Вся радостная такая: "Милый, я подъезжаю! Я уже близко. Скоро ты увидишь мой поезд. Я в третьем вагоне. Целую!". Я бросаюсь на платформу, где собралась толпа. Стою, жду. Вдруг вижу - едет поезд, но с противоположной стороны. Мать твою за ногу! Звонить уже некогда. Бегу в конец платформы, расталкиваю матерящуюся толпу, еле успеваю пересечь рельсы, едва не попав под прибывающий поезд, кидаюсь к третьему вагону, вскакиваю на подножку, захожу в вагон, смотрю - вагон полупустой и ее там нет! Едва успеваю выскочить обратно на платформу, пока не закрылись двери. Отдышавшись, звоню ей. Она, со слезами в голосе:
   - Где ты? Опять променял меня на нее?
   Я ей, чуть не срываясь на крик:
   - А ты где?!! Тебя в третьем вагоне нет!
   - Как это нет?! Мы только что проехали Солнечное. Ты сказал, что будешь ждать там.
   Я бросаюсь к человеку, проходящему по платформе, кричу ему прямо в рыло: "Что это за станция?!". Он только пожимает плечами и идет дальше. Тут меня осенило. Поднимаю голову на табличку и вижу: SUNNYBROOKE. В сущности, то же Солнечное. Только по другую сторону Атлантики...
  
   Некий К.Амакулид (по другой версии П.Амакулид) - писатель, философ и историк буддизма - убедил меня в необходимости вступить в буддистскую секту. Его дару убеждения я отдаю должное. Обряд посвящения состоял из трех ритуалов - бритья головы, кручения молитвенных барабанов и трапезы, во время которой подавались тонко нарезанные ломтики мяса яка под соусом из крови яка. Впрочем, если силой убеждения подавить брезгливость, это блюдо можно признать съедобным. Интереснее другое. В читальном зале не помню уже какой библиотеки у одного русского очкарика я позаимствовал археологический атлас (типа, взглянуть). Атлас оказался, надо сказать, весьма своеобразным: на каждой странице - богатые коллекции археологических находок - не изображений, а именно подлинных находок. Трехмерных. Там было все - наконечники стрел, золотые украшения, принадлежащие различным культурам. Каждая коллекция располагалась на листе карты с нанесенными на ней в виде выпуклых красных кнопок обозначениями мест находок. Я, признаться, собрался стырить атлас. И надо такому случиться - кой черт меня дернул! - не устоял перед искушением и нажал на красную кнопку, обозначавшую палеолитическую стоянку где-то чуть южнее Санкт-Петербурга. Тут же сработала сигнализация, прибежали охранники, и я оказался в двусмысленном положении.
  
   В статье о художнике Илье Кабакове я наткнулся на тезис, что боязнь отрыва "пера от бумаги" - непрерывность рисования - есть непрерывность экзистенции. Точно такая же непрерывность экзистенции возникла у меня с одной моей любовницей, которая просила не вынимать член во время акта. "Иначе - говорила она, - он действует как насос, накачивая в меня воздух". Этот тезис она доказывала тем, что смачно пердела пиздой, подобно профессиональным танцовщицам в экзотических барах Таиланда и Камбоджи, выпуская накаченный в нее воздух, всякий раз, когда у нас нарушалась "непрерывность экзистенции".
  
   Что же еще? Ах, да... В песчаном карьере я расследую какое-то происшествие или преступление - не тот ли дорожный инцидент, когда пьяный русский водитель грузовика в Австралии перевернулся в кювет, вылез, смеясь и матерясь, залез на свой перевернутый грузовик с гитарой и, в ожидании полиции и скорой, дал искрометный концерт в стиле психобилли перед собравшимися зеваками... В карьере я проваливаюсь куда-то, где нахожу окаменевшие структуры в египетском стиле - колонны в форме папируса. Мне бы задержаться, но я иду дальше. У меня назначена встреча в ресторане. С женщиной? Да, определенно. Я нахожу ее там абсолютно голой. Да и сам ресторан, как только я повнимательнее присмотрелся, оказался борделем. Но каким! Многоэтажным, с фонтанами и бассейнами, райскими птицами и бог знает какой еще экзотикой. Закончив свои дела с дамой (такого характера, какой предполагала специфика места), я прошелся по зданию. В одном из залов ко мне пристроился странный тип педерастического вида в пестром восточном халате, наброшенном на голое тело, который, нагло улыбаясь ярко накрашенными губами, приблизился ко мне вплотную, развернулся и начал толкать меня свой мерзкой жопой, да так сильно, что чуть не выбил мне тазобедренный сустав! Я дал ему заслуженного пинка и опрометью бросился прочь в поисках выхода...
  
   [К фрагменту о тете]: Дали в своем дневнике гения делится воспоминаниями о тете, которая гордилась тем, что ни разу в жизни не испортила воздух. Моя же только этим и занималась - не в буквальном смысле, конечно. Я имею в виду ее безумные коммунистические проповеди.
  
   Было это на берегу Тюленьей Бухты. Первое, что меня поразило, это изобилие крупных, необычных раковин, лежащих на дне прямо на мелководье. На другой стороне бухты - тюлений пляж - место моего назначения. Пляж был пуст. Но как только я высадился и успел лишь полюбоваться пеликаньей охотой, на берег выползли два тюленя. Тела обоих были заключены в прочные перламутровые раковины, а вместо голов - черные слизистые поверхности моллюсков, которые время от времени разверзались клыкастыми пастями. Один из "тюленей" встал на задние ласты, а передними начал изо всей силы лупить меня по плечам так, что я еле устоял на ногах.
  
   Джон (назовем его так, хотя по сути это - джойсовский НСЕ) барахтается с белокожей ослепительной белизны блондинкой на зеленой лужайке прямо посреди жилого комплекса. А народу вокруг никого. Я взглянул в окно второго этажа дома напротив. Там две лесбиянки имеют друг друга пальцами в задницу. А мне нужно бы в соседний дом, слева - только вот зачем? Ах да, там библиотека, мне там что-то нужно. Пришлось идти через лужайку мимо Джона и его блондинки как раз тогда, когда к ним подошла бронзового загара девочка лет тринадцати в золотых трусиках. Стягивает трусики, а под ними - о боже! - золотой пояс верности, замкнутый золотым же замком. И золотым ключиком она открывает замок и сбрасывает пояс... Не это ли пресловутый грех НСЕ? В библиотеке никого, кроме старого библиотекаря, который с порога заверил меня, что я ничего здесь уже для себя не найду - библиотека опечатана, все отправляется в архив на вечное хранение. Я в недоумении. Возможно, ошибся адресом. Выхожу наружу. Рядом павильон - вроде как выставка. Поднимаюсь по ступенькам ко входу и вижу объявление: "мы сами ничего не выставляем; что вы изобразите, то мы и выставим". ОК, но я возбужден, надо как-то снять напряжение. Стемнело. И вот начался фейерверк. Ищу несгоревшие ракеты, но мне не достается ни одной. Что делать? Остается онанизм! Но надо ведь где-то укрыться, или прямо здесь, на людях??
  
   Порой случалось странное - обычно это бывало после одной-двух таблеток атаракса на ночь, запитых пивом. То я оказывался в Киргизии (в которой никогда не был), приезжая туда... на метро. То вообще происходило нечто невообразимое. Например, мне сообщают, что меня разыскивает человек, с которым я, якобы, когда-то работал или учился, и через своего эмиссара - знакомую нам обоим женщину - настойчиво требует, чтобы я вступил в его сатанистскую "секту черного козла". Женщина передает мне от него кольцо с изображением черного козла. Я понимаю, что стоит мне принять это кольцо, и я навсегда попаду в сети к этому странному субъекту. Я собираю всю волю, чтобы не поддаться соблазну, и отвергаю навязываемый мне подарок.
  
   Я часто подолгу сижу на берегу моря, на скамейке у самого пляжа. Нередко на пляж приходит старик печального вида и лепит из песка фигуру лежащей стройной обнаженной девушки с распущенными волосами. Потом, закончив скульптуру, грустно вздыхает и, сгорбившись, уходит, глядя куда-то в морскую даль. Когда фигуру смывает волной, старик вновь появляется на пляже и принимается за свою работу. Старик этот похож на гриновского героя, грустящего по очень давней, навек потерянной любви, которую он не в силах забыть...
  
   Эти песчаные девушки напомнили мне друга юности - отчаянного онаниста, - который тоже в свое время лепил девушек на песчаном обрыве. Делал он это гораздо менее искусно и с одной конкретной практической целью - поскорее кончить в созданную им "скульптуру". Иной раз, в минуты особенно сильного возбуждения, которое двигало его творчеством, торопясь кончить, он даже не заботился о законченности своего произведения. Как правило, он упразднял голову, конечности и другие несущественные с его точки зрения элементы, ограничиваясь аномально большой грудью (предметом его особого вожделения) и норкой, в которую он стремительно кончал.
  
   Однажды он пригласил меня на свадьбу (он так и сказал: "свадьба"). Какая, к ебеням, свадьба может быть у отпетого онаниста, - подумал я. Однако свадьба состоялась. Этот фантазер по случаю раздобыл женский манекен, просверлил дырку между ног под свой размер, набил ее ветошью, натянул на манекен кружевное белье и представил нам, приглашенным, в качестве невесты. После достойной пьянки наш друг уединился со своей "невестой".
  
   Я все-таки прав, делая эти записи. Меня нередко посещают откровения. Я думаю, что в мире немало людей, которые в большей степени, чем я, наделены этим сомнительным "даром", но иной так и проживает свою жизнь, не зафиксировав ни в какой форме эти странные явления. Хотя мои "откровения", конечно, далеки от тех, что посещали Иоанна Богослова... Вот, скажем, сижу я в открытом кафенио на улице Гомера в Лимассоле, пью крепкий кофе скетто с тиропитой, и вдруг как гром среди ясного неба в голове моей проносится фраза: "хочу трахнуть тебя мульчерной головкой". Как соотносится эта фраза с проживаемой мною действительностью? К кому она обращена? Спросить не у кого. Или вот еще. Лежу, почти засыпаю, и вдруг "думаю": "ценности забывчивого забытым ебут". Каково, а?
  
   Нет, пожалуй, ничего мудрее древнегреческой формулы παν μέτρον Άριστον. Но следовать ей в жизни приходится не всегда. Бывает, что я впадаю в крайности, как на той вечеринке на дебаркадере в старинном словацком городке на берегу озера в Карпатах, где все были в светлых одеждах, а я, распалившись, танцевал с открытой бутылкой в руке, обдавая всех присутствующих фонтанами красного вина. Публика ропщет, тихо возмущается, уходит, но никто морду мне не бьет. И тут я замечаю, что сам обгадил свой белоснежный костюм с головы до ног. Особенно пострадали брюки. Что делать? Приглашаю чехов, которые были со мной, и которые были особенно огорчены моей выходкой, вплоть до того, что готовы тут же были искать ближайшую прачечную... Короче, чтобы хоть как-то загладить свою вину перед ними, приглашаю их в горы. Там мы устраиваемся в уютной корчме, и я всем заказываю пива. Но по прихоти случая пива (пива!) в этой милой карпатской корчме не оказывается. "А вы сгоняйте до ближайшего сельмага на автобусе - там пива сколько угодно, хоть писей пей!" - советует мне корчмарь. Опять палки в колеса. Но делать нечего. Еду, нахожу магазинчик. Выбор, правда, не ахти, но на безрыбье... После обеда все, вроде бы, успокоились, и мы пошли прогуляться в горы. По дороге нам встретился странный человек в униформе, при галстуке, на котором был изображен красный кленовый лист. Поздоровавшись и извинившись, человек спросил:
   - Ребята, вы умеете водить машину?
   - Да, - ответили мы. - А в чем дело?
   - Да дело в том, что мне нужны водители на лесовоз для работы на этом маршруте. - он показал карту.
   - Так это же в Чехии. - обрадовались чехи. - Мы согласны.
   - Да, в Чехии, но, видите ли... - человек в униформе замялся. - Дело в том, что мне нужны канадцы. Граждане Канады.
   - Я канадец. - Я выступил вперед. - Гражданин Канады.
   - Замечательно! Я вас беру! - обрадовался человек в униформе. - Готов немедленно подписать с вами контракт.
   - Правда я никогда не водил лесовоза. У меня и прав специальных нет. Я вожу только легковые.
   - Не имеет значения. Главное, что вы канадец!
   - ???
   - Уверяю вас.
   - Но почему вам нужны именно канадцы? Для работы в Чехии?
   - Как же. Ведь я сам канадец. - Произнес он с гордостью. - Кроме того, речь идет о лесовозах!
   Против таких стальных аргументов, как вы понимаете, не возражают. Контракт с ним, правда, я не подписал, но, как говорил один из героев де Сада, стоит ли сетовать!
  
   Никак не могу избавиться от некоторых поистине пагубных и опасных привычек - почти что маний. Бывает, напившись, я выхожу на улицу, где изображаю маньяка, наводя страх на женщин и детей. Но особенно беспокоит меня страсть к опасным авантюрам, балансирующим где-то на грани добра и зла. Так однажды я пригласил своих друзей к совершенно чужим людям как к своим новым знакомым. Квартиру я открыл отмычкой из имеющегося у меня набора (наподобие того, которым в свое время пользовался Шерлок Холмс), предварительно убедившись, что хозяев нет дома (каким способом, здесь я сообщать не стану, дабы не разглашать мой фирменный метод). Итак, захожу с друзьями в чужую квартиру - естественно, пустую. Откуда у меня ключ - этот вопрос у них как-то не возникает. Я объявляю, что хозяева будут с минуты на минуту, и отправляюсь за водкой. Минут через пятнадцать звонит мой друг и взволнованно сообщает, что пришел хозяин квартиры, он очень перепуган, позвал соседей и звонит в полицию. Тут я тоже вдруг не на шутку разволновался, запаниковал и, запинаясь, ответил:
   - Ну вы уж там сами договоритесь как-нибудь...
   Не знаю, чем там все закончилось. Давно не общался с друзьями.
  
   У одного моего знакомого дома странная стена - она сплошь занавешена портьерой. Я раз заглянул за покрывало, а там... прозрачное стекло! Представьте: стеклянная стена между двумя квартирами. И врезанная в эту стену такая же стеклянная дверь на висячем замке. Я выяснил, что вход в смежную квартиру из другого, соседнего подъезда. И что же? Повинуясь стихии темных инстинктов опять пускаю в ход свою отмычку. Замок легко поддается, и вот уже я в смежной квартире за стеклянной стеной. Кругом романтика запустения - засохшая украшенная новогодняя елка под потолок (а на дворе середина лета), добротная мебель, покрытая толстым слоем пыли и, местами, паутиной. Не нужно быть оракулом, чтобы понять, что квартиру не посещали как минимум полгода. И вдруг - сирена. Сигнализация! И буквально через минуту щелкает входной замок. Я опрометью бросаюсь обратно, в квартиру знакомого, запираю стеклянную дверь, замок повесить, конечно, не успеваю, задергиваю портьеру, подглядываю в щелочку и вижу, как в соседнюю квартиру вламываются два здоровенных возбужденных амбала, что-то орут, заглядывают в шкафы, под диваны. Потом один замечает стеклянную дверь и показывает второму пальцем. Шестым чувством понимаю, что мне хана, не прощаясь, вылетаю из квартиры, из дома и бегу, куда глаза глядят. Судьба моего знакомого до сих пор мне не известна... Даже я, не верящий ни в судьбу, ни в воздаяние за грехи, испытываю порой угрызения совести и потребность в раскаянии за подобные выходки.
  
   В моей памяти не столь явственно отпечатались сами посещения футуристического клуба "Желчь", нежели обстоятельства, при которых я узнал о его существовании. Дело было в совершенно безликом дворе безликого района, сплошь застроенного однотипными серыми хрущевками. Я то ли направлялся к кому-то из своих знакомых, то ли вновь внутренний бес толкал меня очередной раз побаловаться моими отмычками, или же подкараулить в подъезде гимназистку и снять перед ней штаны, или еще на какую маргинальную авантюру. Вдруг на двери парадной вижу красочное объявление: "Футуристический клуб ЖЕЛЧЬ приглашает всех любителей авангарда и вообще всех на свои собрания. Собрания проходят по пятницам по адресу...". Дальше объявление обрывалось. Тут я чувствую, что кто-то дышит мне в спину. Оборачиваюсь и вижу - алкаш. Забулдыга. С утра еле на ногах стоит и воняет перегаром. "Адрес там" - говорит он мне и показывает на прозрачную кубическую тумбу в центре двора, в которую вписана пирамида из неизвестного материала. Подхожу ближе, приглядываюсь. Действительно, на одной грани пирамиды написан адрес, на второй - телефон, на третьей начертано имя председателя, на четвертой изображен абстрактный знак, очевидно, герб клуба.
  
   А это - совершенно особый опыт. Сидел я как-то на засранной голубями скамейке на бульваре в жилом районе Даммама среди однотипных аккуратных светло-серых четырехэтажек. От жары меня быстро разморило, и я уже было задремал, как вдруг был разбужен внезапным видением - искрометным танцем двух остро заточенных блестящих кривых арабских сабель прямо передо мной. Сабли быстро кружились, подпрыгивали, ударялись друг о друга, высекая искры, и вдруг рассыпались в сверкающую пыль, из которой выступил худощавый старик с длинной седой бородой, облаченный в черное, назвал себя по-английски King of the East - Королем Востока - и предложил мне пройти с ним через Баввабат Аль-Хакика - Врата Истины, - чтобы сделаться Новым Пророком. Подробности нашей беседы на английском языке, которую старик перемежал вязью звучных арабских слов и выражений, я не помню. Но я, разморенный жарой, как-то легко поддался, и мы действительно достигли с ним конца бульвара, где прошли через какие-то ворота. Однако пророком я, похоже, так и не стал.
  
   Стал (на некоторое время) проверяющим шахт. Собственно, в этом деле я не слишком разбирался, ездил по горняцким городкам, посещал управления шахт, подписывал (почти не глядя) различные документы. Прибыл я так в очередную дыру, подмахнул пачку документов, отобедал, чем бог послал, и собрался уже в обратный путь, как вдруг дотошная администраторша смерила меня взглядом и говорит:
   - Так вы что же на шахту не поедете?
   - А имеет ли смысл? - хотел отбояриться я с непринужденной улыбкой.
   - Положено. - ответила та чуть ли не презрительно и подвела меня к стенду, где хранились каски и сомнительная обувь - одноразовые белые кроссовки из мягкого пластика для посещения шахт. Я выбрал каску с тремя фонарями - одним центральным (самым ярким) и двумя боковыми.
   - До шахты 30 километров, через полчаса на площади будет ждать алюминиевый автобус. Не перепутайте - алюминиевый!
   Добраться до площади от управления оказалось не так-то просто, несмотря на то, что эти два объекта разделяло всего несколько десятков метров. Дело в том, что к площади от управления вела узкая улочка, вся в рытвинах и ямах, заполненных вязкой глиной. Я надел любезно предоставленные мне пластиковые кроссовки, но все время скользил по глине. Пару раз упал и измазался как свинья. Приводить себя в порядок было негде, да уже и некогда, и я махнул рукой, подумав, что там, куда я еду, опрятность не вполне уместна. Выхожу на площадь. Там в большом количестве толпятся одетые подобно мне шахтеры и шахтерки, стоят, собравшись в кучки, громко разговаривают. Кто-то сидит прямо на глиняных кучах и хрипло смеется. Я прошелся по площади, загляделся на местную достопримечательность - чугунный памятник шахтеру с отбойным молотком - и не заметил, как на площади появилось пять автобусов. Один уже отъезжал, заполненный до отказа. Я бросился к нему с криком "подождите!". Водитель остановился, впустил меня, ворча и матерясь, тут же закрыл дверь и газанул. Я отдышался и спросил, долго ли ехать до шахты.
   - Какая шахта?! - рассвирепел водитель, а мужики в касках хрипло загоготали. - Мы едем в обратную сторону. На шахту - АЛЮМИНИЕВЫЙ автобус. Знать пора! Но можешь не торопиться, парень. Он все равно уже ушел. Следующий - только завтра.
   Новый взрыв грубого смеха завершил этот фарс. Материалы, как и информация, в наше время действительно значат больше, чем когда-либо раньше (если вообще что-либо имеет значение в этом мире), но в этой конкретной ситуации фактор материала оказался просто ключевым. Теперь перед посадкой в транспортное средство я, прежде всего, интересуюсь материалом, из которого оно сделано.
  
   Давно в нездоровых умах группы акционистов, с которыми я почему-то имел тогда дело, созрел план отправки праха Маяковского в космос. Мой полет еще не вырисовывался даже в самых смелых фантазиях. Они пытались заинтересовать и мобилизовать под этот странный проект Роскосмос, но чуть было не огребли на этом скользком пути больших неприятностей. Тогда на 'гаражном' производстве была заказана, спроектирована и сделана малая ракета, теоретически способная развить первую космическую скорость. Заправив немыслимым вонючим топливом, ее погрузили вместе со стартовым столом на низкорамный трал и, накрыв плотным брезентовым покрывалом, ночью окольными путями, избегая полиции, вывезли за город, на заброшенное бывшее совхозное поле. С помощью автокрана и нанятых рабочих быстро установили и приготовили к запуску. В момент начала акции был торжественно вынесен якобы содержащий прах Маяковского черный куб, на гранях которого горизонтально, вертикально и диагонально было начертано 'Владимир Маяковский'. Куб поместили в камере в вершине ракеты. Дальше все пошло нештатно. После нескольких осечек с зажиганием ракета вспыхнула, разбрызгивая вокруг себя снопы горящего топлива. Двух участников акции накрыло огнем. Их тушили и потом пришлось серьезно лечить от ожогов. Наши смехотворные потуги погасить пламя подручными средствами оказались безуспешными. Кто-то, очевидно, увидел это все с близлежащего шоссе и вызвал пожарных, которые профессионально завершили сорвавшуюся акцию. Затем было следствие, вызовы в полицию и прочее, о чем здесь не хотелось бы повествовать. Как бы там ни было, прах Маяковского от земли не оторвался в отличие от него самого, давно уже шагающего по звездам...
  
   Я неплохо знаком с топографией Обводного канала в Санкт-Петербурге. По крайней мере, я так считал до тех пор, пока не стал участником двух удивительных событий. Оказалось, что в одном месте к каналу ортогонально подходит другой узкий канал. Вернее, совсем даже не канал, а прямая узкая улица, постоянно залитая водой настолько, что по ней равно можно проехать на вездеходе с высокими мостами и проплыть на плоскодонной лодке. Что мы и сделали с моим приятелем Максимовым. Максимов всегда был домоседом, страсти к путешествиям я за ним не наблюдал. А тут вдруг посреди лета его потянуло на воду. Короче, проплыли мы с ним на надувной лодке с мотором по этой улице (названия не помню - улица имени кого-то) до Обводного. Улица, как выяснилось, в Обводный не "впадает", слепо заканчиваясь за несколько десятков метров от него. Лодку пришлось перетаскивать. Благо, спуск к Обводному в этом месте оказался удобным, а вода прозрачной - совершенно противоестественно для обычно загаженного Обводного канала. Тут я обнаружил, что забыл документы. Максимов обещал дождаться меня, и я пошёл пешком в обратном направлении по параллельной "сухой" улице. Неожиданно мне позвонили из лодочного клуба и попросили срочно прийти. Туда нагрянула пожарная инспекция, начался кипеш и все такое... Лодочный клуб находился на той же "мокрой" улице, по которой мы только что плыли с Максимовым. Но мне прежде нужно было съездить за документами, так что в клубе я появился только часа через полтора. Мне еще повезло, что меня подобрал благотворительный автобус, развозящий бомжей по ночлежкам (я даже и не подозревал о существовании такого в Петербурге). Мало того, что подобрали, довезли почти до дома (мне стало неловко - ведь я не бомж - и я попросил выпустить меня), так еще и дали двести рублей, отказаться от которых было совершенно невозможно. Вечерело, когда я, входя в лодочный клуб, еще с улицы почувствовал царящее там общее возбуждение. Оказалось, что пожарники только напугали всех и ушли, после чего заседание клуба мгновенно перешло в пьянку, в которой, естественно, принял участие и я, совершенно забыв про Максимова и лодку. Мне бы позвонить ему тогда, но я так торопился... Но ведь он тоже не звонил. На тот момент я еще не знал, что телефона у него нет. Он забыл телефон, что и привело в последствии к драматической развязке. Вспомнил я о Максимове где-то посреди пьянки поздно ночью, бросился звонить. Он, конечно, не ответил. Я стал судорожно вспоминать наши планы и сквозь мутную пелену пьяного сознания вспомнил, что хотели выйти в Залив. Меня передернуло. Я тут же стал расталкивать вусмерть пьяных одноклубников, крича им в лицо, что Максимов пропал, нужно срочно звонить в МЧС или куда там ещё. Слегка протрезвевшие от такой новости одноклубники, едва сообразив в общих чертах, о чем идет речь, дружно заорали, что никакого МЧС не надо, что это - дело чести клуба лодочников самим спасти своего товарища. Тут же, на шатающихся ногах, бросились на набережную, к катеру, погрузились, долго раскочегаривали и, наконец, поплыли в белую ночь. Я уже не помню, как вышли в Залив... Согласитесь, искать на катере человека без связи по всему морю - дело не вполне благодарное. Однако утром мы его нашли - трясущегося и полубеспамятного - на одном из маленьких фортов у самой дамбы. Порванная лодка валялась рядом. Все были счастливы и даже спели хором гимн клуба лодочников.
  
   Через много лет после этого события я снова каким-то образом оказался на "мокрой" улице. Я поднялся вверх по ней на лодке и обнаружил, что примерно через полкилометра она расширяется в небольшой пруд, выше которого находится плотина, которую время от времени открывают, вода из верхнего водоема спускается в пруд, откуда растекается дальше по улице. У плотины, как раз после очередного спуска воды, я зацепился языком с одним умником по поводу движения растворов по градиенту концентрации против движения по градиенту потенциальной энергии. Свою тираду я закончил словом riverrun.
  
   Имея в запасе часа два до медитативной вечеринки у друзей в петербургской Коломне, я решил скоротать ненастный вечерок прогулкой по Петербургу Достоевского. Я шел вдоль канала, временами спускаясь к самой воде и ежась от пронизывающего холода. Окончательно продрогнув, я вошел в подъезд и поднялся на второй этаж. До назначенного времени начала вечеринки оставалось минут двадцать. Ранний приход был бы воспринят в этом обществе как признак дурного тона. Поэтому я, примостившись на широком старинном подоконнике, начал медитировать, созерцая скучный серый пейзаж коломенского двора. Сначала появился вдрызг пьяный дворник в разорванной одежде времен Достоевского. Потом подкатила бричка времен Достоевского, из нее выскочили два хлыща (времен Достоевского, понятное дело), и ну мутузить раскачивающегося как маятник дворника. Порезвившись, они бросили несчастного обездвиженного дворника на кучу мусора и растворились в сером достоевском тумане... Настало время вечеринки. Я поднялся двумя этажами выше и увидел на стене санскритский знак, указывающий к выходу с лестницы на балкон. Я открыл дверь и прошел по длинному балкону к ярко освещенному окну. Окно, служившее входом - порталом - в царство медитаций, было открыто, меня уже ждали. Слегка подпрыгнув, я перемахнул через карниз и очутился в пропитанной пряными восточными ароматами хорошо натопленной комнате. Хозяйка и распорядительница салона госпожа Коринская с блуждающей улыбкой сразу же предложила мне капсулу Cheeragoo Joe - растительного наркотика, заявленного ей как "катализатор медитативных реакций".
  
   Действо началось. Я сидел, расслабившись, на мягком диване рядом с близкой своей подругой. Ничего не происходило. Никто не разговаривал. Только густой сизый дым пряных воскурений и звуки ситара из множественных динамиков, распределенных по всему пространству помещения. Через какое-то время сидящая рядом со мной, прильнув, шепчет мне в ухо:
  - Ты его уже видишь?
  - Кого? - спрашиваю я равнодушно.
  - Танец рыб.
   Я посмотрел прямо перед собой и действительно: передо мной был круглый бетонный колодец, вокруг которого, подпрыгивая на хвостах и держа в пастях ольховые ветки, вели хоровод крупные форели. Мне казалось, что я метнулся куда-то в сторону от всего этого. Я бежал, не ощущая необходимых для бега усилий. Я знал одно, но знал это с ошеломительной ясностью, лучом пронизывающей мой путь: я сбежал из клиники. Я в больничной пижаме, но мне необходимо бежать, бежать что есть сил, пока меня не спасут, не примут те, которые уже ждут меня в зарезервированном для встречи ресторане. К счастью, я успел. Успел! Меня радушно приняли и вручили чемоданчик с одеждой и еще какими-то вещами и направили к туалету для переодевания. Также, дружески похлопывая меня по плечу и посмеиваясь, вспоминали старую байку про то, как продираясь против ураганного ветра вдоль Невы, меня обогнал Ленин весь в кожаном - кожаной кепке, кожаной куртке и кожаных штанах - и, обернувшись ко мне нагло улыбающейся восковой монгольской рожей с плюгавой бородкой, смачно плюнул мне в рожу... В туалете я снял с себя пижаму и, раскрыв врученный мне друзьями чемоданчик, приготовился уже было облачиться в новое, цивильное платье, как передо мной - нагим - вырос доктор-индус в голубом халате со стетоскопом на шее. Не давая мне одеться, аккуратно но решительно удерживая за руки, доктор оглядел меня всего с восточной деликатностью, после чего в миниатюрное переговорное устройство, висевшее у него на левом плече, ласково проворковал на "голубином" английском:
  - Я нашел его. Он со мной в туалете такого-то ресторана. Срочно присылайте санитаров...
  
   Иногда невольно обнаруживается истина в словах того буддистского монаха, который одновременно называл себя всей вселенной и дерьмом на палочке. Я это испытал, когда тибетские монахи предложили мне уединиться в "домике для размышлений", который на деле оказался заурядным вонючим деревенским торчком... Да, и я в свое время воздал должное унаследованному от предшествующего поколения "дворников и сторожей" кратковременному увлечению Востоком. Но это было лишь одной из вех на пути становления моего нынешнего метаматериализма.
  
   Всегда интересны траектории жизни самых простых людей, живущих где-то рядом с тобой или далеко от тебя. Эти как правило латентные, скрытые от массового внимания жизни и судьбы всегда загадочнее и привлекательнее зачастую не менее банальных жизней знаменитостей, выставленных на всеобщее обозрение. Так, знал я одну женщину из Мурманска, которая с детства мечтала и поставила себе целью покинуть этот депрессивный северный город и перебраться в Ленинград. Закончив школу, она действительно поехала учиться в Ленинград, но, провалив вступительные экзамены в институт, закрутилась в водовороте перестроечной жизни, который очень скоро выплюнул ее в Светогорске - на границе с Финляндией, - где она безвыездно проработала всю свою недолгую жизнь на целлюлозно-бумажном комбинате, так и не побывав ни разу ни в соседней Финляндии, ни вообще где-либо еще... Еще один человек родом из Ленинграда не смог пережить переименования города в Санкт-Петербург (невыносимая легкость знакового сознания) и стал искать место с похожим на Ленинград названием для переселения. Ленинакан и Ленинабад сразу отпали как экзотические и тоже уже переименованные. В конце концов, поиски забросили его в якутский городок Ленск на берегу большой, как в Ленинграде, реки, в названии которой также четыре буквы: вторая 'е', последняя - 'а', где он и осел навсегда. И даже, вроде бы, по-своему был счастлив.
  
   Помню, стоим мы с Кристиной Рубинштейн (которая любила называть себя Розенкнехт) ночью на палубе парома, идущего с Кипра в Ливан, и смотрим в звездное небо. Паром слегка покачивает на легких волнах. Мы оба под легким, как средиземноморские волны, кайфом. Я запел: "больше месяца парень бесится, и тоска берет моряка...".
   - А почему, - спрашиваю, - как ты думаешь, тоска берет моряка? О чем он тоскует? Я думаю, что о несказанном. Об абстрактном идеале, который он, отчаявшись найти на суше, не может найти и в море...
   - Перестань, - обрывает меня Рубинштейн. - Какое там, к ебеням, "несказанное"! Все гораздо проще. Просто он лежит на койке в своей каюте со свечой в жопе от морской болезни. Я сама ходила (заметь, не плавала - ходила, ибо плавает только говно) несколько лет между Таллинном и Тронхеймом. Как только шторм (а там всегда штормило), капитан ставит нам всем в жопу по свечке от морской болезни. Как он любил говорить: "уж лучше свечка в жопе от морской болезни, чем в церкви за упокой".
   Капитан, мой капитан! Не перевелись еще в Мировом Океане грозные Ахавы...
  
   На огромном пространстве Мирового Океана, в другой его части, случилась со мной другая история - чисто детективная, достойная пера разве что Агаты Кристи. Было это на круизном лайнере в Карибском море. В одном из портов на судно подсела беспокойная компания итальянских художников-акционистов, напоминающая цыганский табор. Художники вели себя беспардонно (что, впрочем, характерно для исповедуемых ими художественных концепций), устраивали шумные выходки, задирали респектабельную круизную публику. По ночам, выстроившись вдоль леера, они, синхронно раскачиваясь, мочились в океан - как мужская, так и женская часть группы. Но особенно дерзко проявляла себя их предводительница - мужеподобная и весьма активная тетка неопределенного возраста. Как-то я подсел к ней в салоне и дерзнул попросить у нее интервью.
   - Я никому не позволяю снимать себя на видео. - резко обрубила она.
   - Хорошо, - не сдавался я. - Видео не будет. Только аудиозапись.
   - Нет! - сказала она еще резче и повернулась ко мне спиной.
   - Тогда предлагаю просто печатный текст в формате "вопрос-ответ".
   Она полуобернулась ко мне и сквозь зубы прошипела:
   - Послушайте, а не пройти ли вам в жопу!
   От вынужденного безделья и несколько уязвленного самолюбия я начал выслеживать ее по судну.
  
   Примерно через двое суток после моего злосчастного диалога с лидером (лидеркой) акционистов на судне произошло убийство. Утром я спустился в салон, где застал возбужденную толпу пассажиров. Оказалось, что ночью был убит выстрелом из карабина пожилой и вполне респектабельный одинокий джентльмен. Никто тогда еще не знал, что это зверское убийство окажется первым в длинной серии аналогичных преступлений, совершаемых в течение недели каждую ночь тем же оружием в разных каютах. Была вызвана с берега следственная бригада ФБР, прибывшая на вертолете сразу же после второго убийства. Однако ничего установить они так и не смогли. Не было найдено ни оружие, ни возможный мотив преступника. Жертвами становились совершенно разные люди, никак не связанные друг с другом, каюты которых были разбросаны по всем палубам и коридорам судна. Так была убита пара юных молодоженов, совершавших свадебное путешествие, пожилая англичанка-пенсионерка, преуспевающий мексиканский бизнесмен средних лет. Пассажиры почти единодушно связывали происходящие на судне убийства с выходками акционистов и требовали от капитана их немедленной изоляции до прибытия в ближайший порт. Я же продолжал от нечего делать выслеживать по судну их мужеподобного лидера. Как-то раз я заметил ее внизу, возле подсобных помещений. Следуя за ней, я наткнулся на матроса-филиппинца, который схватил меня за руку, отвел в сторону и прошептал почти на ухо:
   - Сэр, я нашел карабин. Пойдемте со мной.
   Он повел меня круглым коридором вокруг подсобных помещений. Когда мы почти описали полный круг, он остановился и открыл дверь в маленькую каморку, где стоял кубический шкаф со спецодеждой и треугольный стол, на котором были навалены фонари, каски и еще какое-то барахло. Филиппинец юркнул под шкаф и вытащил оттуда грязное покрывало. Он развернул его, встряхнул и застыл, глядя на меня недоуменно и беспомощно.
   - Сэр, клянусь вам, он только что был здесь.
  
   Когда мы проделывали обратный путь тем же круглым коридором, меня вдруг осенило. Что мне напомнило это круговое движение? С чем оно так прекрасно соотносится? Ну конечно же. Рулетка!.. Я добился встречи со следователем ФБР в его каюте, поделился с ним своими соображениями, и в тот же вечер мы пошли в казино, где выяснилось, что действительно некий азартный австриец каждый вечер проводит за рулеточным столом и постоянно проигрывает крупные суммы.
   - А какие номера оказались проигрышными для него в течение последней недели? - вдруг спросил я крупье. - Вы должны это знать.
   Моя догадка попала прямо в цель! Проигрышные номера в точности соответствовали номерам кают, в которых совершались убийства.
  
   Мотивацией к началу этих записей ещё задолго до космической экспедиции послужило предписание экзистенциального психоаналитика изливать мои перверсивные фантазии и депрессивные видения на бумаге в качестве одного из методов коррекции парафилий и депрессий (что, кстати, отчасти помогло мне пройти психологическое тестирование перед полетом - иначе не видеть мне Космоса, как собственных ушей). Идея заключалось в том, чтобы всю эту мутную пену моего "я" транслировать тексту, делегировать ему все полномочия и ответственность за то, за что иначе пришлось бы держать ответ мне самому... Однако, едва я начал писать, стремительный поток письма захватил меня и постоянно влечет дальше, далеко за пределы семиотико-терапевтических установок психоаналитика. Я подобен щепке в этом мутном потоке - он влечет меня неведомо куда, и я всецело нахожусь в его власти.
  
   Оказался я однажды в странной компании - латыша средних лет с мальчиком лет тринадцати-четырнадцати и молодого литовца. Обстоятельств почти не помню, но подобные ситуации в моей жизни - не редкость. Мальчика я отнес к латышу только потому, что тот представил его как брата. Однако при слове "брат" латыш с литовцем всякий раз обменивались двусмысленным взглядом и скабрезно улыбались, что давало повод думать, что мальчик связан с ними далеко не братскими узами. Дело было под Ригой, в низовьях Даугавы. Мальчик плавал, причем довольно резво - чувствовалась неплохая спортивная подготовка. Мы стояли на берегу. Латыш хвастался крупной старинной монетой, на которой два слова с предлогом между ними были написаны слитно. Вдруг мальчик исчез из нашего поля зрения. Я выразил беспокойство, на что латыш с литовцем только рассмеялись:
   - Ничего с ним не будет. Он плавает, как дельфин. У него первый разряд по плаванию.
   - Да, но где же он?
   - Поплыл в Монреаль. Он давно бредит Канадой.
   - ???
   - Да что тут такого? Там тоже большая река, как и здесь. Отсюда до Монреаля можно проделать непрерывный водный путь, нигде не сходя на берег.
  
   Первый визит на космодром произвел на меня впечатление удручающее. Место, которое для меня всегда прочно связывалось с представлением об окне в небо, с большим открытым пространством, оказалось чем-то совершенно противоположным. Я заблудился в тенетах узких, темных коридоров, сумрачных залов, подсобных помещений. Редкие попадавшиеся мне навстречу люди в рабочих комбинезонах были также мрачны, неприветливы и немногословны. Никто толком не смог объяснить, как пройти в нужное мне помещение. Не больше проку было и от скудных указателей, условный язык которых я так и не смог понять.
  
   Он говорит мне: "иди, опоздаешь, ничего не достигнешь...". Мне обидно, я возражаю: "при чем тут время и мой ранний выход?". Ведь если я чего-то достигну или не достигну, то не потому, что рано вышел... Спускаюсь в старинном лифте в стиле модерн, выхожу на улицу. На улице дождь, зябко. Куртка с капюшоном не спасает. Бегу наверх, судорожно ищу что-теплое, что можно надеть под куртку, но тщетно, ничего теплого нет...
  
   Это как мыши мадам Софи. То, что у нее полно мышей, меня никогда не удивляло, но то, что они... разноцветные! Я сначала ничего не понял, не поверил своим глазам. Представляете, оказывается эта старая кошелка шила мышам костюмчики - каждой свой! [Куда там моей тете...] & T = ИСТИНА.
  
   Рутинная процедура снятия денег со счета в банкомате на сей раз пошла как-то не так. Не успел я ввести свой пин-код, как вдруг купюровыдающий слот аппарата выстрелил толстой пачкой денег. От шока я замер. И без пересчета было понятно, что сумма значительно превышала ту, что я ожидал увидеть на своем счету, да и к счету-то я, собственно говоря, не успел получить доступа. Я смутился и не рискнул притронуться к непричитающемуся мне капиталу. Даже покраснел от смущения. Но ведь деньги-то были нужны. Мне. Мои деньги. Я перемещался - пешком и на автобусах - от банкомата к банкомату. Везде на погружение карты в слот банкоматы отвечали немедленным выплевыванием пачки денег, причем толщина пачки увеличивалась от банкомата к банкомату. Наконец, я не выдержал и на автовокзальном банкомате выдернул из плюнувшей в меня пачки купюр сотню евро. В этот самый момент кто-то ткнул меня в спину и проскрипел мне в ухо противным голосом: - По всей сети испорчены приводные ремни. Это системный сбой. Вы не должны этому радоваться. Я резко обернулся, но мой собеседник успел мгновенно ретироваться. Я успел заметить лишь ускользающий за угол длинный черный плащ и высокий черный цилиндр. Из всех возможных ассоциаций сознание моментально выбрало андерсеновского тайного советника из 'Снежной королевы'. Я погнался за ним. Черная фигура то ускользала, то вновь маячила передо мной где-то в сумрачных подворотнях и темных дворах. Наконец, изрядно устав от погони, я настиг этого типа на вонючих задворках. Я выхватил у него трость, которой он толкал меня в спину у банкомата, и пригвоздил этой самой тростью к глухой стене, как бабочку для коллекции энтомолога. Я смотрел в его бледное, искаженное страхом лицо и злорадно улыбался. Я наслаждался иррациональным торжеством власти над неопределенным условным врагом. Я не нуждался ни в каком диалоге с ним, но, тем не менее, держа его пригвожденным к стене, произнес:
  - Кто ты? Идентифицируй себя.
  - Я... Я тот, кто честен с другими, но бесчестен с собой. - был ответ.
  
   Я тяготел и тяготею к спиральным и спиралевидным структурам. Для меня они всегда означали произведение циклических и линейных процессов, символизировали эволюцию. Но однажды одна такая спираль чуть было не сыграла со мной смертельную шутку. Некий полицейский с заискивающей миной взялся подвезти меня на моей же машине. Не знаю, зачем и почему я согласился. Никакой необходимости в том, чтобы принять его странное предложение, не было. Но он был так ласков, нежно-настойчив, что я не смог отказать. Как только он сел за руль, а я - в пассажирское кресло, он позвонил кому-то по телефону и сообщил: "не беспокойтесь, он в моих руках, ему деваться некуда". Господи, что же делать? Выпрыгнуть на ходу? Но эта скотина заблокировала двери... Умоляю его остановиться, ссылаюсь на то, что мне срочно нужно в туалет - сил нет терпеть. Взываю ко всему, что для него свято. Он, поглядывая на меня не без подозрений и с какой-то нехорошей улыбочкой, все же останавливается и разблокирует дверь. Я, не помня себя, влетаю в ближайшее здание, и оказываюсь перед... спиралевидной лестницей! Бегу, сам не зная почему, сначала вниз - видимо, инстинкт самосохранения сработал по механизму норных животных. Оказываюсь в вонючем подвале, заставленном бочками с капустой и другими мерзкими солениями десятой свежести. Едва не сблевав, бегу наверх. Оказываюсь на галерке театрального зала, куда меня не пускают. Еще выше. Там, наверху, обнаружилась научная лаборатория, где меня вообще не сочли за человека... В отчаянии я побрел к выходу. Полицейский уже поджидал меня внизу, потирая руки. Пришлось отдаться на милость победителя. А вы как бы поступили на моем месте?
  
   Взгляд за горизонт мог бы дать многое. Он мог бы, наверное, вызвать к жизни новый рассвет или ускорить приближение долгожданной спасательной авиагруппы или, хотя бы, остановить лесной пожар. Но горизонт здесь, в глухой сельве, не просматривается.
  
   Была одна гетера. Красивая. Манила меня рыжими волосами и короткой юбкой. Но телесный контакт оттолкнул меня. Я очутился на жесткой, мускулистой кукле с сухой кожей. Особенно отвратителен был поцелуй - холодный и сухой настолько, что у меня мгновенно пересохло во рту и спазмом перехватило горло.
  
   Знакомый проспект в огнях, радостно-шумный, с непрерывными потоками машин и людей, прекрасно просматривался. Я стоял метрах в трехстах от него и не имел иного желания, кроме как дойти, добежать, долететь, прыжком преодолеть эти жалкие сотни метров и влиться в бесконечное движение, стать его частицей. Место, где я стоял, было парадоксально пусто. И едва я начал двигаться в сторону проспекта, меня занесло в глухой двор-колодец, пустой, замкнутый четырьмя стенами с рядами черных окон. Ни единого звука, кроме шума ветра. Даже звуки проспекта не долетали сюда. Вдруг слышу где-то неподалеку, возможно, в соседнем дворе, детские голоса. Спешу туда. С каждым моим шагом усиливающийся ветер подхватывает и развевает полы моего плаща и швыряет их мне же в лицо. Двор невелик, но пересечь его было мудрено. Упорно двигаясь на голоса, я все же оказался в соседнем дворе - точной копии первого. Но только я проник туда, голоса мгновенно исчезли. Второй двор так же глух и нем, как первый. Чу! Я снова слышу голоса, смех, на этот раз откуда-то слева, где виден проход в следующий двор. Бегу туда изо всех сил. Напрасно. Опять никого, то же глухое молчание и черные ряды мертвых окон. Пытаюсь вернуться в исходную точку, но нет. Путь потерян, и я, кажется, навсегда пленен лабиринтом глухонемых дворов.
  
   Бывает так, что функциональность и даже эстетика промышленной архитектуры оказываются принесенными в жертву некой сакральности. В четырехуровневом цеху были лестницы, прямо ведущие на второй и четвертый уровень. На третий же уровень лестницы не было. Добраться туда со второго уровня также не представлялось возможным. Мне посоветовали подняться на второй уровень, взять этажерку на роликах, залезть на нее, немного подтянуться и таким образом попасть на третий уровень. Так я и сделал. Однако этажерка показалась мне узкой и неустойчивой. Пришлось подогнать вторую такую же. Когда я с немалым трудом залез на них, ноги мои стали разъезжаться (этажерки ведь на роликах!). Пришлось, чтобы не потерять равновесие, балансировать на этажерках, как на гигантских роликовых коньках. До третьего уровня я так и не добрался.
  
   Я наслаждался поездкой на новейшем трамвае каплевидной футуристической формы, сидя рядом с водителем. Мне казалось, что я даже улыбался от радости в тот момент, когда кто-то сзади пробормотал мне что-то на ухо, в чем мне послышались подчекнуто-французские интонации. Я, полуобернувшись, переспросил:
  - Pardon, monsieur, quelle est votre question?
  В ответ я получил несильный, но грубый толчок в спину... Но ехал я не ради только удовольствия. Мне необходимо было посетить то иррациональное производство с разноуровневыми цехами, где мои ноги разъехались на роликовых лестницах при попытке преодолеть второй уровень. Однако я прибыл туда слишком поздно. Здание бывшего завода было трансформировано изнутри и превращено в спортивный клуб, где здоровенные розовощекие атлеты высоко подпрыгивали, быстро бегали, делали всевозможные гимнастические кульбиты, ловко забрасывали мяч в кольцо и, бодро смеясь и похлопывая друг друга по плечу, спрашивали друг друга:
  - Ну как? Сдал тюрю?
  Я был лишним в этом мире бодрости и пота. Второй раз я не вписался в это пространство, организованное таким образом, что мне не оставалось в нем места. Какая 'тюря'? Потом, после углубленного контекстного анализа я понял, что речь, скорее всего, шла о неком экзамене на тренерскую работу.
  
   Начать этот эпизод надо было бы с чего-то элегического. Например, так: мела метель. Метель действительно мела. Скорее, это была неспешная, тягучая поземка, но во всем воздухе стояла какая-то хмарь вроде замерзшего тумана, сквозь которую угадывались силуэты домов, людей и машин. При этом мороз был несильный, и адекватно одетый человек мог чувствовать себя в этой атмосфере вполне комфортно. По заснеженному полю были расставлены ярмарочные шатры, наполненные теплом и светом. На ярмарочное поле понагнали много полиции и крепких людей в штатском. Они степенно прохаживались между шатрами, пристально вглядываясь в лица всех, кто оказался внутри оцепления.
  - Ждут Путина, - шепнул мне на ухо мой знакомый - автор панк-романа 'Позывы на низ' и один из последних осужденных в совке за гомосексуализм.
   Через мгновение послышался характерный шум, и на поле опустился элегантный черный вертолет, из которого вышел... нет, не Путин, конечно, но человечек очень на него похожий. Оказавшись вплотную к нему - на расстоянии всего двух-трех слоев охраны, - я поразился еще большему сходству этого местного чиновника с тщательно копируемым им оригиналом. Имитировался не только внешний типаж, но походка, жесты, манера говорить с интонационной акцентуацией отдельных слов и банальных фраз. 'Как же они все стремятся подражать своему гопническому вождю, - подумал я тогда. - Все, начиная от его придворного дурака Медведева, речь которого на слух почти невозможно отличить от путинской - ни по голосу, ни по интонациям, ни по особым речевым приемам, - вплоть до самого незначительного поместного князька в каком-нибудь Мухосранске, на самом дне властной вертикали...'. В конце концов, охрана оттеснила меня за новое, внутреннее оцепление, быстро возникшее внутри внешнего. Впрочем, достаточно деликатно. Помогло присутствие рядом моего знакомого, который в этом кругу был 'своим' - чиновник нежно взял его под локоть и, что-то сладко щебеча, провел его с собой в ближайший шатер в сопровождении своей толстомордой свиты. В новом пространстве места, где я получил относительную свободу действий, меня ждало несколько новых, удивительных открытий. В одном из близлежащих шатров шел французский концерт. Выступали молодые шансонье-авангардисты. Зал был заполнен преимущественно студентами. Я нашел себе место где-то в середине зала как раз к тому моменту, когда молодой человек с красивым французским лицом и шапкой спадающих на плечи каштановых волос вышел на сцену и запел потусторонним голосом:
  - Je t'ai frôlé en passant...
   Я почувствовал несильный, но грубый толчок в спину. Полуобернувшись, я с досадой и раздражением обнаружил то же бормочущее чмо, что толкнуло меня давеча в трамвае.
  - Pardon, monsieur, quelle est votre question? - спросил он меня, в точности, как я его тогда.
  Я раздраженно отвернулся от этого несносного ублюдка, но наслаждаться концертом уже не мог. Нужно было срочно выйти на свежий воздух, в туман и пургу. В стороне от шатра, ближе к внешнему оцеплению перед жилым массивом собралась толпа. Сквозь метель вдоль дороги, отделяющей жилой массив от ярмарочного поля, открывалось ужасающее видение: военная бронетехника, мобильные РСЗО, мобильные установки для запуска баллистических ракет и многое другое - грозное и массивное, обозначенное латинскими буквами 'Z' и 'V', - что из-за плохой видимости трудно было различить. Все это медленно двигалось вдоль улицы с отвратительным, угрожающим всему миру лязгом. Вот тогда-то меня впервые за этот неприятный день пробрала дрожь. Но это было еще не все! Сзади меня раздались крики. Я, как и вся толпа, до этого созерцавшая поток военной техники, обернулся и увидел несущуюся через поле собачью упряжку с моим знакомым - автором романа 'Позывы на низ' - и путинообразным чиновником, одетыми в костюмы Кая и Снежной Королевы соответственно. Чиновничья свита орала и улюлюкала. Меня начало подташнивать. Я нашел короткий путь к внешнему оцеплению и, немного попререкавшись с полицейским, который упорно не хотел меня выпускать (по принципу 'вход рубль, выход - два'), оказался за границей этого проклятого места. В воздухе сразу почувствовалось что-то знакомо-щемящее - смесь запахов моря, свежей морской рыбы и солярки, как в старом лимассольском порту, где уставшие от дневной работы рыбацкие баркасы дремлют, мерно покачиваясь на легких волнах...
  
   Возвращаясь поздним зимним вечером с веселой попойки, я был несказанно рад, застав на кольце последнюю маршрутку. То, что радость моя преждевременна, я понял уже внутри, не обнаружив традиционных табличек с номером маршрута и стоимостью проезда. Я спросил водителя, дремавшего за рулем. Тот нехотя обернулся, взглянул на меня томными воловьими глазами с поволокой и с выраженным румынским или молдавским акцентом ответил:
   - Нисколько не стоит. Так довезу, если отгадаешь одну загадку. Мне тут же захотелось выйти, но я вспомнил, что маршрутка, очевидно, последняя, а денег на такси у меня нет.
   - Загадку? Какую?
   - А вот скажи, что объединяет мою маршрутку с "Феррари"?
   - Ну... и то, и другое - автомобиль, на колесах, с двигателем внутреннего сгорания...
   - Ты, давай, не финти. Отвечай по сути, а то никуда не поеду и выставлю тебя на хрен!
   - Честно говоря, я затрудняюсь...
   - Ладно. Даю подсказку. Зри в зад.
   Он блеснул глазами в направлении конца салона.
   - А! - догадался я. - У вас, как и у "Феррари", движок сзади. Угадал?
   - Прост! Дурак! У тебя самого движок в жопе!... Ладно, Дракула с тобой. Сейчас сам увидишь. Куда ехать-то?
   Я неуверенно назвал адрес. Город не был очищен после последнего снегопада, дороги утопали в снежных заносах. Он гнал очертя голову и напевал при этом что-то залихватски-балканское. Машину сильно заносило и вело, он едва вписывался в повороты, не снижая скорости, на полном ходу влетал в сугробы.
   - Понял? - орал он мне, вцепившись в руль мертвой хваткой. - Вот оно - общее! Мы - гоночные машины! Мы - гонщики! Не всем на Формуле-1 гонять, мы тоже не пальцем деланы! Вот так-то!!
   Я онемел, прирос к сиденью и, покрываясь холодным потом, следил за дьявольской гонкой, невольно зажмуривая глаза на виражах. Наконец, не справившись с управлением в узком неосвещенном переулке он на полном ходу въехал в строительную технику. Душа водителя (или что там еще, что гнало его вперед по жизни) понеслась дальше, а бренное тело осталось за рулем маршрутки в бесславном переулке. Я же после удара почувствовал себя пробирающимся сквозь теплое и мягкое зеленое болото. Даже не болото, а некую биомассу. Переживаю за новые брюки и элегантный плащ. Что будет с ними? Но ничего. Выйдя на сушу, я, к собственному удивлению, обнаружил себя совершенно чистым и сухим. Так сухим из воды я вышел и из этого ночного инцидента, окончательно придя в себя и не найдя у себя заслуживающих внимания повреждений.
  
   Машина рано по утру
   Мечется, ища подмоги.
   И переломала б ноги,
   Если бы не кенгуру...
  
   Приморские города, особенно южные, действуют на меня особой притягательной силой. Они все чем-то похожи друг на друга и, в то же время, не похожи. Я сижу в номере отеля с колоритным названием "Мекка" в Александрии и смотрю на море, слушаю клаксоны и моторный рев несущихся по набережной машин. В это же самое время мой друг, которого я беспардонно бросил на Кипре, через море от меня стоит в ожидании такси у отеля "Мистраль", давно пользующегося недоброй славой дома свиданий. Рядом со мной рабочие с утра заняты неблагодарной работой: лупят кувалдами шестиэтажный дом старинной постройки. Какова же ценность и производительность этого сизифова труда? За день они не продвинулись ни на йоту - полупят вдвоем или втроем старую кладку минут пять, потом сидят, курят полчаса. Сколько же времени потребуется им на полное разрушение дома? И сколько будет возводиться на его месте новый? Клянусь Озирисом, пирамиды в Древнем Египте возводились быстрее, чем в современном разрушаются постройки недавнего прошлого. Неудивительно, что Египет пестрит недоразрушенными и недостроенными домами. В одних при этом продолжают жить, а в других уже живут. Таким образом, процессы разрушения зданий, их строительства и эксплуатации совмещены и непрерывны, как сама жизнь... Гостиница "Мекка" не новая, построена годах в шестидесятых в послереволюционном Египте, но несет на себе некоторые черты французского колониального стиля, особенно в интерьере. Здесь по-своему уютно, хотя иногда и подкрадывается мысль, что я, например, валяюсь на кровати, на которой до меня валялся потный араб с обрезанным членом или грязный бербер-кочевник или закутанная с ног до головы в черное мусульманка. Что в этом самом душе этот самый араб или бербер мыли свои грязные жопы перед намазом, чтобы потом опуститься на колени на циновку, брошенную на пуфике под трюмо, к которой я даже не прикасаюсь.
  
   Греки попросили меня сняться в фильме о космосе. Это было давно, когда настоящий полет в космос казался мне чем-то фантастическим. Как-то в детстве я написал рассказ, начинавшийся такими словами: "люди считают, что жизни в космосе нет, но космонавты считают, что жизнь в космосе есть...". Эта неожиданная, идущая из детского подсознания оппозиция "люди - космонавты" изначально отделила для меня космонавтов от людей, превратив их в пантеон небожителей. Думал ли я, что однажды и сам на короткий миг стану частью этого пантеона и буду вскоре низринут с космического Олимпа?
  
   У Даниила Гранина в "Однофамильце" старый математик признается в одном существенном преимуществе преклонного возраста перед всеми другими. Это - приобретаемая с годами способность жалеть людей - всех без исключения. Конечно, никакие рефлексии не могут привести к такому. До этого нужно дожить.
  
   Качающийся понтонный мост был некогда неотъемлемой частью моего пути из Рыбного порта домой. Я настолько привык к нему, что не мог воспринимать, как источник какой-либо опасности (это при моей-то постоянной общей тревожности). Но тут я не на шутку испугался. Устье реки вздулось, сильнейший западный ветер вдул в нее из залива нагонную волну, и мост качался теперь по всем степеням свободы, как чертова скакалка. В воздухе летела насыщенная влажная хмарь. Смеркалось. Я еле видел конец переправы. Все было как-то непривычно и потому жутко. Вода захлестывала переправу. Я старался идти так, чтобы не промочить ноги, но, похоже, все мои усилия были тщетными, впрочем, чем дальше уходил я от берега и был, тем самым, ближе к противоположному, тем менее я думал о сухости ног. Вдруг передо мной ясно вырисовался, выплыл из мрака конец переправы. Но, святые угодники, что это! Сход на берег перегорожен металлическим забором с колючей проволокой! За забором часовой с автоматом. Он пускает мне в лицо луч прожектора. Я едва не потерял и без того шаткое равновесие.
   - Стой, кто идет! - кричит он мне. - Документы!
   А у меня, как на грех, в карманах ничего нет. Даже читательского билета не завалялось.
   - У меня с собой ничего нет! - кричу я часовому. - Я всегда здесь ходил без всяких документов. Здесь не было никакого забора.
   Часовой объявляет, что ему плевать, что здесь было раньше, а теперь здесь режимный объект, который он охраняет. Посему он предлагает мне две альтернативы: задержать меня и доставить к его начальству для разбирательства, или чтобы я немедленно развернулся и вернулся туда, откуда пришел. Я обернулся и застыл, не зная, какое из этих двух зол выбрать, чтобы остаться в живых. Riverrun...
  
   Постмодернистская практика привела к тому, что язык искусства, язык науки (в особенности прикладной) и метаязык философии искусства, философии науки и философии вообще перешли на общий для всех метауровень и, собственно говоря, стали лишь различными диалектами одного языка. Происходит своего рода лингвистическая конвергенция, перемешивающая языки различных метауровней.
  
   Зависть, ревность, отчаяние, презрение к себе, ненависть к ней - все эти паскудные чувства владели мной тогда всецело. Как могло случиться, что мое участие в проекте могло зависеть лишь от этой взбалмошной, умной и красивой бабенки? Я ненавидел себя за жалкие, неумелые попытки понравиться, обратить на себя внимание. Она всегда оставалась безучастна ко мне и благосклонна к другим. Один раз, один-единственный раз она бросила мне как кость собаке свой холодный, колкий взгляд и едко-ядовитое: "мы сейчас в лабораторию, вы можете ехать за нами - если хотите, конечно". Тут же, учтиво улыбаясь, она усадила в свою машину какого-то хлыща в плаще, отпускавшего в её адрес третьесортные шуточки и комплименты столь же низкого пошиба. "Только бы оказаться в лаборатории. На остальное наплевать. Там, среди сотрудников, погрузившись в работу, я, возможно, буду меньше зависеть от нее..." - так думал я, едва поспевая за ее "Мерседесом", вцепившись в руль, чтобы не вылететь в кювет со скользкой зимней дороги... Лаборатория не только не избавила меня от иллюзий, но поставила в окончательный тупик. Общаясь с тремя молодыми сотрудниками типажа 60-х годов и одетых по моде тех лет, я незаметно для самого себя, как под наркозом, погрузился в среду лаборатории и оказался как бы внутри повести Стругацких "Понедельник начинается в субботу".
  
   Женщины-водители гораздо чаще предпочитают автомобили с автоматической коробкой - это общеизвестный факт. Все дело в том, что у них нередко возникают проблемы с переключением передач. Но одна, с которой я одно время был, потренировавшись в переключении скоростей на моем члене (первая передача, вторая, третья... задний ход), уже потом не отказывалась от ручника.
  
   Я всего лишь человек пост-культуры. Типовой ее представитель. Отторгнутый Космосом и не принятый Землей, я живу в кромешном хаосе своих мыслей и чувств.
  
   Об этой треклятой серной кислоте вообще не стоило бы вспоминать... Черт меня дернул тогда согласиться везти ее. И человека-то этого я толком не знал, но не смог отказать. И вот лезу я с канистрой в переполненный "львовский" автобус через переднюю дверь. Мало того, что пассажиры матерят меня и выталкивают обратно, так еще и водитель не пускает. Я смотрю на него молящим взглядом. Он (добрый, видать, малый) говорит: "Я сейчас нажму кнопку, откроется багажник, туда и ставь...". Багажник! Достаточно вспомнить, что у "львовского" автобуса, как у "Запорожца" и у "Феррари" в багажнике мотор. Я не террорист. Машу рукой и возвращаюсь на завод, где он мне передал канистру. Время уже позднее. Его не нахожу, но нахожу (хоть и не без труда) служебное помещение, где состоялась передача. Дверь закрыта, но в замке ключ. Открываю, ставлю канистру, и вдруг откуда ни возьмись - уборщица. Страшная как фурия. Истошно орет, свистит в свисток, зовет охрану, милицию. Прибегают охранники, заламывают мне руки. На мое счастье по коридору проходит комиссия в галстуках. Спрашивают, что случилось. Уборщица шепчет одному из них - самому пузатому - на ухо и тычет пальцем в меня. Пузач неожиданно рассмеялся, перекинулся несколькими неясными словами с остальными и пожал мне руку. На этом, кажется, все и закончилось.
  
   Начало сезона сбора камней...
  
   Память странным образом приковала меня к этому перекрестку, распяла на нем. И что в нем, собственно? Ничего особенного. Перекресток Кронштадтской и Дороги на Турухтанные острова. Однако застряли мы там с Максимовым основательно. Что-то вязко-тягучее препятствовало движению, не давало нам возможности действовать решительно. Мне нужно было спасти пропуск, отобранный у меня охраной порта, и получить справку о повреждении контейнера с грузом ценностью в сотни тысяч долларов. Максимову, откровенно говоря, не нужно было ничего, но он не хотел уходить. Да и мне было как-то совестно перед ним. Не раз и не два я невольно обижал и оскорблял его, что до сих пор тяжким грузом лежит на моей совести... Это, конечно, угрызения совести совсем иного рода - не те, что в отношении Вольского - нашего с Максимовым общего знакомого юности - который, практически, проклял меня. Если копаться в этом деле, то, конечно же, я безумно виноват перед Вольским. Трахнул его, когда нам было по 18 лет, но по обоюдному согласию. Кончил ему шесть раз в рот и еще четыре - в жопу. Уговорил? Да! Но он ведь дал себя уговорить. Он сам потом так в этом и признавался: "Как это только ты смог меня уговорить?...". Но о Вольском речь пойдет потом, если вообще пойдет (как сказал бы я сам лет тридцать назад, когда писал текст, который впоследствии стал "Принципом неопределенности")... Но вернемся на роковой перекресток. Я пошел пешком в сторону порта, предоставив Максимова его собственной судьбе. Он плелся за мной, то отставая, то пытаясь нагнать. Асфальт кончился, началась пыльная песчано-цементная дорога. Проезжающие самосвалы, фуры и контейнеровозы обволакивали нас облаками пыли. Здесь я вторично пожалел, что не прогнал Максимова, не настоял, чтобы он уехал на метро, трамвае, маршрутке - не важно на чем - хоть верхом на собственной гордости! Ведь он астматик, и эта пыль могла доконать его... Но, как бы там ни было, мы достигли проходной, где, как ни странно, мне вернули пропуск без лишних вопросов. Более того, они выдали разовый пропуск Максимову, на что я даже не смел рассчитывать. Пришли в контору. Долго искали нужный кабинет. Нашли. У двери сидят несколько лохов. "Слава богу, - подумал я - сейчас быстро отстреляемся и уйдем". Черта с два! "Кто последний?" - спрашиваю я лохов. Они переглядываются и нехорошо как-то смеются нам прямо в лицо. "Я последний" - говорит один из них, - "Но передо мной двести семь человек. Записывайтесь". Двести семь! Даже если по пять минут на человека, когда же мы выйдем отсюда? Так рассуждая, я бессознательно погружаюсь, проваливаюсь в мир, представленный фотообоями, изображающими морские контейнеры всевозможных видов, окружающими дверь заветного кабинета.
  
   Они были салатно-зеленые, похожие то ли на огромных стрекоз, то ли на гигантских бабочек с выпученными глазами. Как я их сразу не заметил? Ведь не мелкие насекомые - не муравьи и не блохи. Но вылетали они, ясен пень, из букета, стоявшего посреди стола. Я схватил одну. Она сбросила белоснежные надкрылки, под которыми обнаружились прозрачные перепончатые крылышки. Я не хотел их убивать. Ловил и отпускал с балкона одну за одной. Они летели и стремительно исчезали в поздневечернем небе, несмотря на мороз. "Чем же они будут питаться зимой - эти пришельцы из другого мира?" - подумал я. Но кто-то, стоящий за моей спиной, тихо успокоил меня.
  
   У Геннадия Гора где-то промелькнула интересная мысль о человеческом разуме как эволюционном специалитете homo sapiens - инструменте адаптации к окружающей среде, сформировавшемся в ходе эволюции, подобно хоботу у слонов или ластам у морских млекопитающих. Очевидно, именно в этом и заключается эволюционная функция разума, наряду с прямохождением и формированием многофункциональных верхних конечностей-манипуляторов.
  
   Я высадил его на углу той же дороги на Турухтанные Острова. Ездить по правой стороне было непривычно, и, хоть это было неприлично, меня все время сносило влево. Острое и опасное ощущение движения против течения заставило меня искать ближайшего съезда во двор. Проехав двор насквозь, я оказался на следующем уровне... Передо мной прямая липовая аллея, идущая через парк. Проезжаю ее до конца и останавливаюсь на берегу большого озера. Из озера поднимаются высокие скалы, увенчанные веретенообразными белоснежными неземными зданиями. Повсюду - на берегу и у подножий скал - толпится веселый молодой народ, повсюду белоснежные улыбки, звонкий смех, молодая упругость мускулов, бронзовый загар. Молодые люди быстро плавают, изящно прыгают в воду со скал, занимаются подвижными спортивными играми на берегу.
   - Уезжайте отсюда как можно скорее, - сказал мне кто-то, стоящий за моей спиной. - Это не ваше озеро. Ваше давно обмелело.
   - Ну это мы еще посмотрим, - ответил я, не оборачиваясь, и задумчиво посмотрел в
   прозрачную голубизну неба.
  
   Как я ни препятствовал этому, но опять сеть узких проходных дворов, подворотен, тупиков, грязных лестниц и полуразрушенных зданий из красного кирпича с пустыми глазницами выбитых окон затянула меня в тщательно избегаемый мною заброшенный индустриальный квартал. Всего-то мне и нужно было успеть на остановку трамвая, чтобы не упустить тридцать первый номер, который с характерным лязгом уже появился из-за угла в квартале от меня. Я побежал, но, почему-то, не по улице, вдоль рельсов, а свернул в ближайшую подворотню, надеясь, наверное, таким способом спрямить путь. Но такие кварталы - западня. Я никогда не выходил победителем в противостоянии с ними. Так было и на этот раз. Ясно слыша движущийся трамвай где-то рядом, я все время утыкался в тупики, возвращался, рыскал, пока окончательно не потерялся в этом лабиринте. Про трамвай, конечно, можно было уже забыть. Среди руин не было ни души. Люди разумно не жаловали посещением это сомнительное место, где из живности вольготно себя чувствовали только дикие кошки. Лишь несколько токсичных граффити и разбросанные среди битого кирпича шприцы и использованные презервативы свидетельствовали о временном пребывании здесь представителей рода человеческого. Стихийное движение по лабиринту квартала привело меня на мрачную площадь с развалинами древней пожарной части, перед которой была воздвигнута инсталляция: летящая на разной высоте группа (рой) разнородных автономных дронов. Подойдя ближе, я заметил, что дроны прикреплены к платформе на сверхтонких стержнях, через которые, очевидно, были запитаны их моторы (а может, вращались так, автономно, под действием гуляющего по подворотням сквозняка)... Через некоторое время мне все же удалось выйти к остановке трамвая, но это была совершенно другая линия, и нужный мне трамвай там не останавливался. Пришлось выбираться на перекладных, чтобы уже неизбежно опоздать на одно нечетко определенное корпоративное мероприятие и созерцать прилипшие к потолку надутые гелием шарики и праздно шатающихся по офису подвыпивших улыбчивых сотрудниц. Взъерошенный, как всегда, Володя Смелков стоял с полурастерянным видом, листая многостраничный документ, вопрошая: - Какой черт составлял эти маршруты?! Владыславово - Сундсваль. Где это Владыславово? А Сундсваль? Или вот: Устка - Ставангер. Ставангер еще понятно... Экзотики им, видите ли, захотелось!
  
   Моя жизнь давно превратилась в непрерывную цепь обретений и потерь. И чем дольше я живу, тем безрадостнее становятся обретения и тягостнее потери. Потерянная, обретенная и вновь потерянная Родина, обретенная и потерянная Любовь, обретенный и потерянный Смысл, обретенный и потерянный Логос, обретенный и потерянный Космос.
  
   В Западной Африке, на атлантическом побережье я вместе со своим спутником наблюдал ход кашалота по мелководью вдоль широкого белоснежного пляжа в северном направлении. Кашалот явно был голоден и рыскал в поисках подходящей добычи. Прибрежное мелководье было пусто, но он упорно двигался вдоль берега, не удаляясь от него ни на метр. Мы преследовали его по берегу, пока, наконец, в небольшой бухте он не напал на соразмерную с ним плоскую рыбу, очертаниями напоминающую гигантскую камбалу. Мы, едва отдышавшись от быстрого бега, с ужасом наблюдали и снимали на видео это кровавое морское пиршество. Обратно шли внутренне опустошенные, чуть не забыв подобрать брошенные нами на пляже рюкзаки, мешавшие бегу. Мы так увлеклись преследованием кашалота, что не заметили, как в беге по пляжу пересекли границу Сенегала и Гамбии. На обратном пути мы вышли на дорогу, которая привела нас прямехонько к пограничному посту. И здесь-то началось. Допрос с пристрастием черными белых по полной программе - черные начинают и выигрывают в два хода! Как оказались в Гамбии? С какой целью? Где штамп о пересечении границы? Вытрясли наши рюкзаки, набитые всякой европейской всячиной на пределе срока годности, плотоядно облизнулись, грозно помахали перед нашими носами дубинками и, конфисковав весь наш нехитрый скарб и внезапно смягчившись, пропустили нас обратно в Сенегал.
  
   Есть цилиндрический мир - обширный и глубинный, в котором идущая напролом подводная лодка - большая, черная, атомная, пр. - вступает в жесткое скрипучее соприкосновение под острым углом с моей - маленькой, прозрачной и утлой... Подводные лодки, как продолжил бы Хартман, рассуждая о Латуре и Деланда, являются объектами в не меньшей степени, чем рыба, а искусственно полученный плутоний - такой же объект, как естественный уран.
  
   Был пьян и существенно рассеян и не сразу воспринял эту закусочную как французское кафе. Но она была именно им. Сначала отдаленно, вполуха, а потом внимательнее прислушиваясь, все более явственно я услышал, что да - действительно - приятные пышные продавщицы пышной сдобы говорили со своими пышными посетителями на французском языке. Там были русские дети, которые, очевидно, изучали французский и, подзуживаемые своими амбициозными мамами или нянями, вынуждены были спеть 'Frère Jacob' или что-то такое улыбчивым и благодарным барменшам. Мой приятель что-то заказал у стойки со свежими, ароматными и пышущими страстным жаром (как и стоящие по ту сторону стойки барменши) бриошами, венуазами, дануазами и круасанами - я не очень четко расслышал. Мы выбрали маленький столик с уютным диванчиком в углу. Очень быстро к нам подплыла официантка. Она говорила по-русски, но с некоторым восточным акцентом - точно не французским. Но более, чем акцентом, эта турчанка (она оказалась турчанкой) приковывала внимание своей внешностью. Из одежды на ней были только просторные бирюзовые шальвары с блестками и павлинье перо в сложно закрученной высокой прическе из иссиня-черных волос. Выше пояса она была обнажена. Ее небольшие груди с позолоченными сосками были обведены заглавными буквами 'О' аквамаринового цвета с точками-умляутами над ними... Она поставила на наш столик четырехлитровый стеклянный шар, похожий на аквариум, заполненный голубоватой прохладной ароматной жидкостью с камешками на дне, поднимающимися со дна к поверхности экзотическими 'водорослями' и плавающими между ними искусственными разноцветными рыбками. В 'аквариум' были вставлены длинные широкие соломины из мягкого пластика или силикона. Мой приятель по кличке 'meshigo', плотоядно пожрав масляными глазками прелести официантки и слюняво улыбнувшись, припал к своему шлангу и, мгновенно вылакав почти литр, расслабленно отвалился на спинку дивана с остеклевшим взором, в котором отразились разноцветные рыбки.
  
   Я пил всю дорогу, и когда, обливаясь потом, сошел по трапу на берег, мучительно пытался прийти к согласию с самим собой: этот берег, которого только что коснулась моя затекшая нога, Коста Рика или Пуэрто Рико? Мы причалили в Сан Хосе или Сан Хуане? Спросить страшно, да и язык не ворочается. Повезли куда-то, оказались у соляной пещеры на берегу. Стены пещеры бетонные, сама она прямоугольная и уходит куда-то вниз, в темноту под углом 45 градусов. Стены покрыты солью, а на полу толстым слоем насыпана мелкодисперсная соль. Я вошел внутрь и начал спускаться в темноту, и чувствую, как меня засасывает сухое соляное болото. И только слышу, как сверху в панике экскурсоводша орет что-то. Я улыбаюсь и машу ей рукой. Дальше - провал. Ничего не помню. Потом чувствую: лежу на берегу моря, надо мной хлопочет экскурсоводша, спрашивает, не тошнит ли меня, не солоно ли мне, не болит ли голова, не хочу ли я ее - прямо здесь и сейчас. А остальные участники группы, постояв немного надо мной и сменив участливый взгляд на равнодушный, а затем презрительный, отошли, махнув рукой. Последней отошла, потупив голову, экскурсоводша... Во рту пересохло. Я протягиваю к уходящим ослабевшую руку и хрипло пытаюсь крикнуть: "Пить! Воды!"... От группы отделился один сердобольный и приблизился ко мне с флягой. Жадно напившись, я разглядел его. Он оказался не только сердобольным, но и малохольным.
   - И все-таки, - спрашиваю я его, едва придя в себя. - Пуэрто Рико или Коста Рика?
   - Ты что, дурак?
   - Почему?... Пуэрто Рико. Я угадал?
   - Да пошел ты на хуй! - он отворачивается и уходит.
   - Ну подожди, друг, не бросай меня. Для меня это действительно очень важно! Очень!
   - Коста Рика это. Коста Рика! - бросает он через плечо, бормочет что-то ругательное, сплевывает сквозь зубы и растворяется в карибском тумане.
  
   Два года я слонялся без работы. Дошел почти до отчаяния. Готов был идти хоть в дворники, хоть в охранники. И тут вдруг подвернулся этот пидор. В костюме с цветочками, с лицом на макияже и мерзкой улыбочкой. "Вы знаете, у вас хорошие шансы. И даже, знаете ли, очень". Он сажает меня в свою розовую "Ауди", и мы едем куда-то.
   - Сам я, - объясняет он - не ЛПР. Я не могу принять решения. Сейчас мы едем к ЛПР. Он должен с вами побеседовать. При въезде на территорию я передам вам руль. Вы можете также прикрепить к капоту розового пупса - он у меня в багажнике. На ЛПР это должно произвести впечатление.
   - Ну зачем же так? - я несколько смущен. - Нельзя ли обойтись без этого маскарада?
   - Очень прошу вас, не отказывайтесь. Это существенно повысит ваши шансы.
   - Спасибо, но я постараюсь обойтись без этого. Будь что будет.
   - Ну, как знаете.
   Мы въезжаем во двор шикарного особняка, останавливаемся прямо перед входом. Входим и попадаем в лабиринт коридоров и камер, перегороженных шторами из полупрозрачного пластика, слегка колышимыми легким сквозняком. На повороте одного из коридоров шторы раздвинулись чуть шире, и мне хватило молниеносно брошенного взгляда, чтобы заметить два посиневших трупа. Меня сковала оторопь. В этот момент из-за поворота быстрым шагом вышел человек во всем белом. Педераст, который меня привез, засуетился, стал тыкать пальцем в меня и кричать человеку в белом: "Привез! Вот он! Отличные почки и остальное тоже почти в порядке". Я уже не помню, как спасся. Мой путь к выходу вспоминался мне впоследствии единым прыжком. Воистину, жизнь ценна сама по себе, вне зависимости от того, считаешь ты ее удачной или нет. В такие критические моменты это осознается с особенной остротой.
  
   Их было трое - два англичанина, не знакомые друг с другом и явно недружелюбно друг к другу настроенные, и бельгиец, знакомый с одним из англичан и не знакомый с другим. Был еще кто-то четвертый, которого я смутно помню. Все они приехали за моим "изобретением", которое было, конечно, чистым блефом. Выкрутиться было чертовски сложно, но я ловко сыграл на взаимной неприязни двух англичан.
  
   Я побрился и покрыл лицо слоем белого грима, покрасил губы и надел парик в виде каре из прямых каштановых волос с обрезанной челкой и превратился в милого подростка, похожего на девчонку. Почти как студент-биохимик, юный оппозиционер-активист, который не давал мне покоя с той ночи, которую мы провели вместе в питерском отделе полиции после разогнанного протестного митинга на Исаакиевской площади... А по телевизору в это время шли детективы - один абсурднее другого.
  
   Мне не нужно было, конечно, садиться в машину к этому странному французу. Но кто же мог знать, как оно все выйдет. Он не пользовался навигатором (принципиально или в силу каких-то иных причин или внутренних убеждений). В качестве штурмана он использовал меня, но несся так быстро, что я, тоже не очень хорошо ориентирующийся во всех этих развязках, не успевал своевременно реагировать на быстро меняющуюся ситуацию. Недавно выпал снег, подморозило, и его низко сидящий Ситроен скользил на летней резине как на салазках. Нас мотало из стороны в сторону, но француз только веселился. Там было еще нечто на заднем сидении, чему я не придавал особого значения. Я успевал давать лишь краткие указания: 'tout droit', 'à gauche', 'à droite'. Мы мчались вдоль не замерзшего еще канала. Впереди нас ждала развязка с мостом, ведущим на другой берег. Я, боясь не успеть дать точные указания, быстро затараторил:
  - Tournez à droite, prenez la prochaine sortie et faite le... - я изобразил руками петлю.
   Но на повороте его сильно занесло, и мы понеслись прямо к высокому берегу канала. За считанные секунды я успел заметить, что мой досужий водитель даже не пытался затормозить или хоть как-то изменить траекторию. Наоборот, он прибавил газу все с той же дьявольской улыбочкой на галлийском лице. Пробив ограждение, мы низринулись в бездну канала. Впрочем, мы оба, не помню уже как, молниеносно выскочили из машины и, приняв ледяную ванну, с трудом, но вылезли на берег с малыми травмами. А вот Ситроен и тот, кто был на заднем сидении, безвозвратно погибли.
  
   Это был другой, альтернативный или виртуальный Монреаль, в котором я бывал и до, и после настоящего. Я зашел во двор, мне не знакомый. Люди из окон увидели, что я ищу кого-то или что-то и плохо ориентируюсь на местности.
   - Да я оттуда. - крикнул я им, махнув, глупо улыбаясь, в сторону старого дома чуть выше по той же улице.
   Они, похоже, не поверили, но из деликатности улыбнулись и кивнули в знак согласия. Я пошел пешком мимо коробочных многоэтажек и пустырей между ними по дороге, по которой, помнится, обычно ездил на машине, почему-то всегда делая существенный крюк (так мне казалось вернее и безопасней). Вышел к остановке 219 автобуса. Я и сейчас помню, что мне нужен именно 219-й. Но я почему-то заскочил в 190-й, который останавливался за углом. Еле влез. Кто-то из пассажиров вез прелые пахучие пни экзотических деревьев, источавшие дурманящий аромат, и эти пни заняли весь автобус, так что остальным пассажирам пришлось битком сгрудиться на задней площадке - других мест в автобусе не было. Стоя у заднего стекла, я наслаждался маршрутом, которым всегда тайно хотел проехать, но почему-то отказывал себе. Сначала проехали мимо огромной разноцветной церкви-монастыря всех религий. Потом водитель объявил остановку "Буэнос Айрес", и я вышел... "Буэнос Айрес" оказался латиноамериканским кварталом с одноименным развлекательным центром в центре. Пройдя через "Буэнос Айрес" по узкой галерее, мы вышли к вонючему каналу и спуску в метро. Там мы и расстались с Дезом.
  
   Так случилось, что я сдавал экзамен в Русском географическом обществе на VIP-лайнере, курсировавшем по Финскому заливу. Было объявлено, что среди почетных экзаменаторов - почетный член Общества президент Путин. И надо такому случиться, что сдавать Путину выпало мне. Иду в экзаменационный зал и думаю: "Кой черт! Такого случая может больше не быть. Сейчас или никогда! Выдам ему все, что думаю о нем, его холуях и его режиме, а дальше - хоть трава не расти. И пропади оно пропадом, это географическое общество!". Прошел, как положено, через рамку металлодетектора, меня обшмонали. Стою и жду. Сердце молотится. Кулаки сжаты. Я весь красный, как рак. А Путин возьми, да и уединись в маленьком персональном кабинете в конце зала, откуда вскоре послышался такой пердеж - мама дорогая! Хоть святых выноси.
  
   - Тут кругом железная дорога и станции. Кругом.
   - И "Смородина"?
   - И "Смородина", и "Лунная" и "Весна".
   - Что за идиотские названия!
   - Ну уж какие есть... Вам, собственно, что нужно? - он оглядел меня с подозрительным прищуром.
   - Станция "Весна".
   - А почему не "Лунная"?
   - Одноклассника ищу. Он там в конторе какой-то подвизается при станции... Михайленко, может слышали?
   - Да вот она контора, прямо за нами. Только рельсы перейти. А к Михайленко-то вы что доебались?
   - Задолжал он мне. За долгом пришел.
   - А-а-а... Так вон он сидит - в поле под яблоней. С бабой. Пьяный, как всегда... Я, не поблагодарив, хватаю первый попавшийся под руку увесистый пень с корнями, бегу к одиноко растущей во поле яблоньке и двум милующимся под ней пьяным голубкам. Швыряю пень... Михайленко в последний момент заметил меня, успел отскочить и сделать ноги, растворившись в утреннем тумане, а баба - наповал. Красивая была женщина. Жаль. И вреда-то мне никакого не сделала.
  
   Старый лифт, скрипя и щелкая, поднял меня на площадку последнего этажа. Он всегда промахивался этажом - привозил то выше, то ниже. Собственно говоря, старыми были только внешние двери лифта, вся начинка была новой, но, откровенно говоря, не очень совместимой со старой шахтой и арматурой. По причине этой аппаратной несовместимости зазор между кабиной лифта и площадками этажей был оставлен существенный, достаточный для того, чтобы получить серьезную травму или навсегда утратить упавшую в зазор вещь. Травмы я, правда, благополучно избежал, хотя и сильно споткнулся, но вот пузырек с таблетками для сознания, который я зачем-то держал в руке, выпал у меня при этом спотыкании и чудом не свалился на дно шахты, застряв в злополучной щели между кабиной и площадкой. Я бросился на колени и, зажимаемый закрывающимися дверями, судорожными пальцами стал выковыривать драгоценный пузырек, постоянно рискуя протолкнуть его вниз... Пол площадки верхнего этажа был застелен парниковой пленкой, сплошь засыпанной строительным мусором. На площадке стояли вынесенные откуда-то книжные стеллажи с толстыми морскими книгами, написанными адмиралами и капитанами про адмиралов и капитанов, также там курили пьяные люди военно-морского вида в мундирах и штатском, возбужденно кричали, дико хохотали, матерились и восторженно били друг друга по спине. Один из них - южного вида, с черной, курчавой головой - все время грозился расстрелять 'згу'.
  - Дайте мне пистолет! Пистолет мне сейчас же! - вопил он. - Я буду стрелять в згу, в згу буду стрелять! Расстреляю нахуй згу! За посланный нахуй крейсер 'Москва'! За русский флот!!!
  - В какую згу, ебтыть! - покатывались со смеху его собутыльники. - Какая нахуй зга?
  - Какая-какая? - все пуще распалял себя тот. - Та самая зга, которой нигде не видно! Ни зги не видно! Забыли, олухи?!
   Он помахал перед собой руками как ветряками и вдруг сквозь густой табачный дым заметил меня, спускающегося на предыдущий этаж. Глаза его расширились и в новом припадке бешенства он завопил, указывая на меня пальцем:
  - Вот он! Он вышел из зги! Расстрелять его! Расстрелять вместе со згой!!!...
  
   Это приключение с пузырьком с таблетками было, увы, не единственным. Однажды из-за него же я попал в пренеприятнейшую историю в одном аэропорту. Приняв необходимую для моего сознания дозу, я нервно перекладывал пузырек то в карман, то в другой, то в сумочку с документами и деньгами, то опять по карманам, то сжимал его в руке (так надежней) и таскал так до тех пор, пока жизненная необходимость не заставляла меня освободить занятую пузырьком руку (и тогда он вновь совершал беспокойные для него путешествия из кармана в карман, далее в сумочку, вновь в один из карманов, в другой, в руку, снова в сумочку и так далее, по цепочке). Это было порой невыносимо! В аэропорту я впервые в жизни столкнулся с системой выбора мест (в онлайн-регистрации на рейс мне почему-то было отказано). Система работала странно. Меня послали к стойке регистрации, где я предъявил свой (электронный) билет. Отсканировав QR-код, улыбчивая регистраторша подошла к стендовому пульту и стала нажимать крупные квадратные кнопки. Кнопки не реагировали на ее команды, вели себя как залипшие, нефункциональные или бутафорские, что крайне смущало регистраторшу.
  - Слушайте, какое место вам нужно? - спросила она наконец. - Я уже задолбалась с этими кнопками.
  - А что, есть выбор? - меня смутила, на самом деле, сама возможность выбора в этой ситуации, где доминировали темные технологии.
  - Конечно. Скажите уже! Вы здесь не один такой.
  - А в первых рядах можно?
  - Мужчина, не наглейте! - она скривила и без того не слишком приветливые губы.
  - Ну... скажем, 12А. Можно?
  - Можно. - безрадостно вздохнула она и вернулась к пульту.
   В верхнем ряду было только две квадратные кнопки: А и В (помню, я тогда еще близоруко щурился, стараясь разглядеть табло - к космическому полету мое зрение чудесным образом исправилось). Она выбрала А. На цифровом табло загорелась латинская буква 'А'. Потом в микрофон, висевший на ее левой груди громогласно, с хорошим произношением по слогам объявила: 'две-на-дцать'. Табло отреагировало высвечиванием натурального числа '12' перед латинской буквой 'А'. Девушка-регистраторша, как будто бы, облегченно вздохнула, широко улыбнулась, сделала нелепый книксен и торжественный жест обеими руками (как бы восклицая 'опа!') в сторону светящихся цифр на табло, долженствующих означать назначенное мне место в салоне самолета... Почему-то я проигнорировал тогда остающееся до посадки время, ошибочно полагая, что у меня его предостаточно. Я заказал кофейку и блаженно расслабился в аэропортовом баре. Кажется, я неторопливо завязывал развязавшийся шнурок, когда ко мне подошли трое. Я их видел где-то когда-то... Ну конечно! Это та самая компания, которая глумилась надо мною два раза на лестничной площадке дома, где я был в гостях. Оскорбляли и даже намеревались избить меня - им, видите ли, не понравился мой нерусский и 'нескрепный' вид. Называли меня, почему-то, 'хохляцким отродьем', 'нацистом', 'бандеровцем' и грозились убить. Кроме того, у них возникло подозрение, что я иду вовсе не к своему знакомому, а к неизвестной мне их знакомой, на которую у них, понимаете ли, имеются виды. После первой стычки с ними, когда я поднимался по лестнице, я думал, что мне удалось выпутаться. Однако, когда я позднее вышел освежиться на ту же площадку, стало очевидно, что мне в этот вечер придется пострадать, и, возможно, серьезно. Мой знакомый, у которого я гостил, был уже к тому моменту пьян в дым и расслаблен. Кроме того, конфликты с использованием физической силы никогда не были его сильной стороной. Пришлось стремительно отбиваться самому, а затем спасаться бегством... Но это было тогда. Сейчас же они елейно улыбались, каким-то обманом выманили у меня пузырек с пилюлями для сознания, стали крутить и рассматривать его с интересом, передавая друг другу, а потом быстро куда-то исчезли, растворились в хаосе аэропорта. В результате я остался без своего заветного пузырька. Я так был растерян и опечален, что очнулся, только услышав свое имя, озвученное в списке опоздавших на рейс. Я побежал к выходу на посадку, который был уже закрыт. Пришлось наслушаться разного от работников аэропорта и членов экипажа, прежде чем меня окольными путями доставили к самолету и посадили на место 12А, которому я был уже не рад. Стюардесса потребовала посадочный, и тут я был шокирован внезапным открытием, что исчез не только мой пузырек, но и сумочка с документами и деньгами! Я остался совсем безо всего. Я сказал стюардессе, она срочно бросилась к командиру и вскоре вернулась с электронным устройством, внешне похожим на смартфон.
   - Для нашей заслуженной авиакомпании, к счастью, нет безвыходных ситуаций. Вам передали это ваши друзья. - сказала она, улыбаясь, и показала на экране устройства физиономии моих грабителей. Тех, что только что ограбили меня, а до этого глумились и намеревались избить на лестнице, было трое. Их поганые рыла я сразу хорошо узнал. Но на экране с ними был кто-то четвертый. И эта нагло ухмыляющаяся рожа показалась мне до боли знакомой. Ну, конечно... Как же я мог забыть? Но удивительно, что он вдруг оказался связан с теми тремя. Это тот самый шибздик, который разными слащавыми уговорами, подлизыванием и лестью выманил у меня машину в Германии - она, якобы, позарез ему была нужна, чтобы куда-то съездить. А я раскис и, как дурак, поддался. Потом он вернул машину - намного позже, чем обещал, и не сам, а через какого-то странного типа - еще более странного, чем он сам. Машина была покорежена, со следами от пуль на кузове. Заднее стекло было вдребезги разбито и вместо него вставлена уродливая фанера. Словом, ужас ужасный и неописуемый. А типчик этот пропал, исчез, на звонки не отвечал и не оставил мне ни единого шанса предъявить ему претензию...
  
   От этих нелегких воспоминаний меня пробудила стоявшая надо мной и тыкавшая мне в лицо устройством стюардесса.
  - Вот. - она ткнула кнопку на экране. - Вам нужно отгадать шараду, пройдя все уровни. Это совсем несложно. Тогда вам вернут документы и деньги. В противном случае... вы уж извините, но мы вынуждены будем снять вас с рейса. Мы и так уже сильно задерживаемся из-за вас. Бросив взгляд на пестрящий головоломкой экран, я понял, что окончательно влип.
  
   Однажды я был убит. Да-да. Пистолетным выстрелом в основание черепа. Наповал. Мой убийца - мистер Макартур - человек, понаторевший в сложных проектах. Но и для него выход из этого проекта - виртуальный и физический - оказался сопряжен с массой сложностей и двумя убийствами - одним реальным и одним фиктивным. Говоря о фиктивном убийстве, я, конечно же, имею в виду себя... Это был головоломный логистический проект по погрузке железнодорожного маршрута разнородным высокотехнологичным оборудованием, поступающим напрямую на погрузочный фронт с различных секретных производств с тем, чтобы вагоны были максимально загружены и при этом простояли под погрузкой минимально возможное время, разумеется, с соблюдением строжайшей секретности. Мистер Макартур был постоянно недоволен моими расчетами, нервничал, нередко орал на меня. Потом вдруг резко переменился и ко мне, и к самому проекту. Стал скрытен, задумчив, немногословен. Однажды на заседании координационного совета по проекту мне пришлось докладывать о состоянии дел. Мистер Макартур незаметно встал за моей спиной, и вдруг мурашки пробежали у меня по коже. Он приложил что-то холодное и металлическое к моей шее. Пистолет! Впрочем, эта мысль взорвала мой мозг одновременно с выстрелом... Через некоторое время я очнулся и обнаружил себя лежащим в луже липкой, теплой темно-красной жидкости. Не вставая, я заметил, что зал опустел, а мистер Макартур стоит, склонившись надо мной. Он помочился на меня и, бросив мне в лицо скомканную бумажку, вышел из зала. Я приложил немалое усилие, чтобы встать. Однако, приняв вертикальное положение, я был удивлен, что даже не ранен. Шея цела. Кровь подо мной фальшивая (в отличие от мочи мистера Макартура). Только побаливает локоть, который я, похоже, ушиб при падении. Я развернул бумажку и прочитал: "незаметно выйди из зала через заднюю дверь, зайди в мой кабинет, возьми папку с пометкой ХХХ, лежащую на моем столе, и к 22:00 будь в порту у 25-го причала...".
  
   Что я и сделал. Возвращаясь из кабинета мистера Макартура, я незаметно подошел к двери конференц-зала и заглянул в замочную скважину. Там, как ни в чем не бывало, продолжалось заседание координационного совета, а на полу в луже крови лежал... мой двойник!
  
   Ровно в 22:00 я был на 25-м причале. Мистер Макартур о чем-то живо беседовал с дежурным матросом у трапа небольшого сухогруза. Матрос интенсивно жестикулировал, старался оттолкнуть мистера Макартура от трапа. Затем он стал делать знаки руками кому-то невидимому в районе пакгаузов. Это его и погубило. Когда ситуация достигла крайней напряженности, мистер Макартур выхватил из кармана черного плаща черный пистолет и несколькими выстрелами прикончил черного матроса, затем одним прыжком взлетел по черному трапу и исчез. Больше я его не видел, и о дальнейшей судьбе его мне ничего не известно.
  
   Был я молод и могуч,
   Хуй стоял до самых туч!...
  
   Эту встречу бывших одноклассников я запомнил надолго. Она мне чуть было не вышла боком. Да, откровенно, и вышла... Сидели в каком-то кабаке, напились, как водится. Народ стал незаметно расходиться. Когда я полуочнулся от алкогольного дурмана, нас оставалось только четверо в стельку пьяных парней. Мы вышли, шатаясь, из бара, свернули в подворотню и, раскачиваясь и горланя пиратские песни, темными проходными дворами, почти на ощупь, проковыляли в грязный вонючий тупик. Тут кому-то в пьяную голову пришла несчастливая мысль, которую он, булькая и давясь от смеха, тут же изложил:
   - А давайте сыграем в камень-ножницы-бумага! Кто выиграет трахнет того, кто проиграл.
   Все дружно подхватили. Я на беду свою выиграл. Выпало мне трахнуть типа, все время набивавшегося мне в друзья - вплоть до несносных приставаний... Член без особого труда вошел в жопу. Мой пациент потряхивал задом и похрюкивал от удовольствия. Не помню, кончил ли я, но протрезвел довольно быстро. Застегивая штаны на ходу, я хотел быстро ретироваться, но мой партнер ловко схватил меня за рукав.
   - Куда? Теперь моя очередь!
   - Нет уж. Ты проиграл.
   - Да ладно ломаться. Один раз - не пидарас. По пьяни-то можно. Пьянь все спишет...
   Я еле вырвался, отскочил и заорал:
   - Полиция!!!
   Все заволновались. Мой недавний партнер мгновенно присмирел и, делая руками жесты, как бы создающие вокруг него защитное поле, защебетал:
   - Ну все, все (мне послышалось: "ну цой, цой"). Я же пошутил. Уж и пошутить нельзя. Чего не скажешь в шутейном разговоре?
   Я хотел бежать, но ушёл спокойно, не оглядываясь, с чувством собственного достоинства. Когда я уже был в черной подворотне, в спину мне крикнули:
   - Это я заявлю на тебя в полицию! Сообщу, что ты меня изнасиловал. А вот мои свидетели.
   Я недооценил серьезность ситуации... В гостинице меня уже ждали. На этаже у моего номера собралась толпа. Обыватели гудели и неодобрительно смотрели на меня.
   - Я, наверное, перепутал этаж. Ошибся номером. - сказал или только подумал я.
   - Да, дружище, ты ошибся номером. - из толпы обывателей выступил улыбающийся оперативник в костюмчике с отливом - явный сотрудник Центра "Э".
   - Ты ошибся номером. Теперь или ешь ампулу с ядом, или поехали с нами.
   - Я бы поехал. Но вот только куда?
   - Там видно будет.
   Надевают они мне, как у них водится, на голову черный пыльный мешок, на руки - черные наручники, сажают в наисовременнейшую черную машину и везут неизвестно куда, по дороге пытая электрошокером (спасибо еще, что жопу не познакомили с паяльником). Привозят, выводят, снимают с головы мешок и уходят, ни слова не сказав. Я стою как дурак. Мне бы бежать, куда глаза глядят. Но я ошарашен. Тут подскакивают (я даже не успел заметить откуда) менты в советской форме образца 60-х годов, хватают меня под белы рученьки и кидают в 21-ю "Волгу". Везут куда-то и ржут как кони. Я не выдержал:
   - Что вы ржете? Где я? Что все это значит?
   Они вдруг тормозят и выкидывают меня на обочину:
   - Беги, дурак! Фарс это все. Нет ни торсионных полей, ни тахионных спиралей... Ты в ловушке. А ты, дурачок, так этого и не понял. Шоу это все, как и вся твоя пошлая, убогая жизнь. Беги от нее прочь и живи по-новому. И благодари нас, давших тебе этот шанс!
  
   Он ночью сталь в мартене варит,
   А днем жену в постели жарит... (Сталевар)
  
   "И за все дни он не говорил мне ни слева. Она была всего лишь мягким облаком
   снежной ныли... " - нечто из Музиля с опечатками.
  
   Сколько раз зарекался как можно дальше держаться от всевозможных сект, но один раз все-таки сорвался. Речь шла о некой элитной ложе, о которой мне рассказывал один из ее эмиссаров - элегантно и необычно одетый молодой человек с бархатным голосом. И вот однажды я попал на собрание, которое проходило, как водится, в тайном помещении, затерянном среди городских трущоб. Всем участникам надлежало раздеться догола. Повязать белые шарфы через левое плечо, а на ноги надеть... галоши (с последними возникла заминка, поскольку долго не могли найти для меня подходящего размера и фасона). В зале я неожиданно заметил товарища Зюганова, облаченного, как и все остальные. Я поприветствовал его, в ответ он сдержанно кивнул и продолжил здороваться со старейшинами секты принятым у них способом: при встрече они сталкивались лбами наподобие баранов, терлись носами, как индейцы, щеками, подбородками, кусали друга друга в шею и расходились.
  
   В письме Человеку-без-свойств Кларисса пишет: "в огромной сети рельсов, стрелок и сигналов, охватывающей весь земной шар, мы все теряем силу совести. Ведь если бы у нас нашлась сила еще раз проверить себя и еще раз взглянуть на нашу задачу, мы бы всегда делали все необходимое и избегали несчастья...". Терять силу совести, мы бы сказали сейчас, означает делегировать неоправданно многое не-человекам (рельсам, стрелкам, сигналам) в глобальной железнодорожной актор-сети.
  
   В самолете марки "Ту"
   Стало мне невмоготу...
  
   Музей - не музей. На традиционный музей этот заброшенный японский полевой госпиталь для военнопленных на одном из тихоокеанских атоллов не был похож. Даже близко не стоял. А вода все прибывала. Это было низкоамплитудное, длинноволновое цунами. Мы забились в одну из камер-палат. А вода, как я сказал, все прибывала. Нам было уже по яйца, по пояс, по грудь, когда я увидел знаки отчаяния и рождающейся из него новой надежды, выскобленные на стене кем-то из былых пациентов-заключенных.
  
   Как-то в Северной Италии мне довелось познакомиться с загадочным человеком, назвавшимся "последним этруском". Он утверждал, что является прямым потомком древнего этноса и последним живым носителем этрусского языка, в доказательство чего он нередко вставлял в свою речь "этрусские" выражения: "dii uhian", "bela ae etaeb carsuu", "enma taeioan arsanit", "scoloe toe posiuu" и другие в этом роде. Он говорил об этрусках самозабвенно, готов был говорить только о них... Однажды он пригласил меня на необычный футбольный матч между местной командой из их альпийского городка и командой "Латинского клуба", состоявшей из латинов - "последних римлян", как охарактеризовал их "последний этруск". В этом матче для меня, любителя "нормального" футбола, было необычно буквально все. Оказалось, что топология местности в этом горном городишке не позволила разместить в нем стандартное футбольное поле. Пришлось разделить его на две половины, соединенные узкой средневековой улочкой со стенами, увитыми виноградом, цветочными кадками на окнах, бельевыми веревками, натянутыми между стенами, и прочими символами трентино-ломбардийской провинции. Игроки местной команды выглядели как обычные футболисты в обычной форме. Соперники же их из "Латинского клуба" вышли в облачении римских легионеров. Матч начался. Стоит ли говорить, что особый восторг у зрителей вызывали баталии, завязывавшиеся в узкой улочке между двумя половинами поля. Там футбол превращался в настоящий рукопашный бой. Так как во время сражения игрокам приходилось принимать самые разные позы, вскоре обнаружилось, что под облачением у "латинов" нет нижнего белья, а также, что их команда состоит не только из мужчин...
  
   Последний этруск поведал мне также, что при недавнем погружении с аквалангом в одном из лагини - небольших озер, в изобилии усеявших окрестности их городишка, - он обнаружил бело-желтый ящик квазикубической формы размерами примерно метр на метр на метр из материала, подобного слоновой кости, с выпукло-вогнутыми гранями. На одной из граней рельефно выступали фигуры: двенадцатиконечная звезда, двойной эллипс, квадратный треугольник и треугольный квадрат. Он стал трогать, тереть по очереди все эти фигуры, пока, наконец, крышка ящика не откинулась, обнаружив внутри нечто несказанное, нездешнее и аморфное, не транслируемое в финитный текст ни на одном существующем или виртуальном, естественном или искусственном языке Земли.
  
   Одной из самых удивительных диковинок, которые мне посчастливилось не только лицезреть, но и участвовать - быть активно погруженным в которые, - оказалась позднесредневековая англо-французская модификация индийских шахмат. Поле для игры представляло собой огромную - в масштабах барочной дворцовой залы - карту Британских островов и Франции образца XIII-XIV веков с достаточно точными (даже по современным меркам) очертаниями береговых линий. Карта была трехмерной, с плотным нагромождением высоко поднимающихся над поверхностью замков, крепостей, монастырей, дорог, рек, мостов и прочих объектов. При этом вся поверхность 'карты' была покрыта черно-белыми шахматными клетками. Фигуры были как в классических шахматах - белые на стороне Британии, черные - на стороне Франции. Но право ходить через пролив было дано только старшим фигурам - ферзям и ладьям - причем по тем правилам, по каким они ходят в обычных шахматах. Мобилизуемым игрокам присваиваются определенные роли, устанавливаемые случайно в процессе некой предварительной игры, похожей на игру в фанты с оракулом. Мне выпала малопочтенная роль 'вонючей свиньи'. После того, как один из моих визави походил ферзем от некоего замка в окрестностях Парижа по диагонали куда-то в район Шотландии, я должен был сам слепить из хлеба фигуру ладьи (имеющиеся в наличии ладьи мне не полагались по статусу 'вонючей свиньи'), намазать ее свиным паштетом, сверху прикрепить фигурку всадника из вонючего сыра рокфор и двигаться по прямой от Лондона до Ламанша, потом под углом 90 градусов к первоначальной траектории на запад, снова повернуть на юг, пересечь пролив и, высадившись где-то в Бретани, проделать путь вдоль северного побережья Франции аж до Руана. При этом, если, согласно правилам игры, никто из игроков меня не съедал в пути следования, я обязан был съесть свою фигуру сам - съесть буквально, физически, запивая бургундским вином или лондонским элем.
  
   Однажды мне приснилось, что у меня родилось три тройни от трех жен. Я проснулся, как обычно говорят, в холодном поту... Я хотел здесь написать что-то еще, но мысль затуманилась, ушла куда-то, так и не превратившись в текст.
  
   Это были ледяные горы, но от обычного льда этот лед отличался крупнозернистой структурой с кристаллами в форме крупных малахитово-зеленых и сине-фиолетовых прозрачных призм. Мы проходили в пещеры и галереи, выветренные во льду, очарованные волшебным зрелищем, пока окончательно не заблудились в ледяных пустотах и лабиринтах.
  
   В бассейн с прозрачно-голубой водой погружена хрустальная призма с запаянным в ней темно-синим цветком. И был мне голос: "Это суть контекст, погруженный в текст. Всплывет призма с цветком, освободится цветок из плена призмы - и будет все наоборот: контекст, спроецированный на текст, обретет власть над текстом...". И тот же голос, который открывал мне суть вещей у бассейна с призмой и цветком, вел меня до этого к нему, как к месту назначения, через районы, кварталы, жилые массивы, вплетая меня попутно в бесчисленные и необозримые актор-сети с пересекаемыми ландшафтами, их обитателями, строениями, дорожными развязками, инженерными коммуникациями...
  
   Длинный был, худой, слащавый, назойливый, с детства неприятный, как вареная луковица в супе. А тянулся ко мне. И с ним были другие и тоже тянули руки. Я отбивался, как мог, путая названия греческих, кипрских и египетских городов...
  
   Ехали как-то вдоль реки. Похоже, с тетей. Река огромная и штормила как море. Это так порой в нас штормит наша душа, так себя манифестирует наше дерзновение... "Сейчас будем проезжать мечеть, - заметил я, - а затем - буддийский храм". Мусульманке, сидящей спереди, очень не понравилось, что я поставил мечеть и какой-то там буддийский храм на одну доску. И слова "буддийский храм" произнес, по ее мнению, чуть ли не с большим благоговением, чем слово "мечеть". Она обернулась и посмотрела на меня с нескрываемым презрением.
  
   До окончания регистрации на рейс оставалось полчаса. Билета у меня не было. Я уже трижды или четырежды проклял себя за то, что медлил. Все искал подешевле и поудобней. И тут вдруг такая заманчивая возможность - полететь на лоукостере. Бросаюсь в аэропортовую кассу. Там, как назло, очередь. А минуты бегут. Я, разумеется, дергаюсь. Очередь, однако, движется быстро. Подхожу, спрашиваю билет. Кассир долго роется в компьютере (а я уже как на иголках), после чего заявляет, что этого перевозчика нет в их системе. Посылает меня за билетом на... грузовой двор.
   - Там что, другая касса? - осведомляюсь я.
   - Нет. Просто грузовой двор.
   Странно. Выбегаю из аэропорта. Судорожно ищу этот грузовой двор. Нахожу. Серые пакгаузы, грязная, замасленная площадка, по которой снуют вилочные погрузчики с грузами и без. Не могу понять, к кому и как здесь можно подступиться с моей нуждой. Чучмеки смотрят на меня с непониманием и сочувствием. Кто-то показывает на административное здание рядом. Бегу туда. И там моя нужда действительно становится большой. Нахожу туалет, сажусь. И так меня скрутило, что я, видимо, даже забыл закрыться. Вдруг дверь настежь открывается, и заходит мальчик азиатского вида лет двенадцати. Но не выскакивает тут же, смутившись, а с любопытством разглядывает меня, срущего. Я ему улыбаюсь в ответ и уступаю место. Он тоже улыбается и смотрит на меня с нерешительностью. Я его подбадриваю:
   - Вперед, мой друг! Не смущайся, снимай штанишки.
   Он спускает штанишки и демонстрирует свою нерешительную детскую протоэрекцию. Я ласкаю его и помогаю достичь первого в его жизни оргазма.
  
   Почтальон неуместно устроился на большом валуне на перекрестке проселочных дорог туристского поселка и ждал. Похоже, он утомился разносить почту по домам, или же просто взбунтовалась его тонкая душа поэта. Как бы то ни было, он окликал редких прохожих, вглядывался в их лица, мучительно стараясь распознать, затем спрашивал их фамилии и номера домов, долго и нудно рылся в почтовой сумке, чтобы, пожав плечами, в конце концов объявить очередному измученному этой неловкой паузой прохожему, что для него у него ничего нет... Не то было в моем случае. Перепало какое-то письмо или открытка для тети, письмо для ее брата-врага и плотный конверт для давно повесившегося сына брата-врага. Конверт пришлось вскрыть мне. Там обнаружилась редкая монография по фотографированию грибов с уровня земли.
  
   В воде он видел только воду, в небе - небо, в окне - окно. Ему недоставало вторичного знакового опосредования, что я заметил, и на что деликатно ему намекнул. Мы, сетевики, творцы сетевой картины мира, всю жизнь раскидываем сети, мы вписываем и превращаем нашу жизнь в сеть. Но вот, как у рыбаков, наступает время выбирать сеть. И для того, чтобы выбрать ее, нам нужен один лишь линь, одна связь, которую мы крепко держим в руке. И тогда наступает момент главного выбора - небулярной оппозиции Германа Мелвилла: рыба на лине vs ничья рыба.
  
   Мы со студенческих лет испытывали необъяснимую взаимную неприязнь. Обращались друг к другу исключительно по фамилии. Видимых причин для этого не было. Понятно, он ревновал свою девушку, затем невесту и жену, но он ревновал ее ко всем, а ненавидел конкретно меня. Он считал себя эталоном жизненной успешности и никогда не забывал похвалиться своими карьерными и семейными достижениями. Сейчас он уже два года сидел без работы, после того, как его со скандалом уволили с руководящей должности - предмета его особой гордости. Но он и здесь не сдался. Стал жить за счет жены и превратил свою затянувшуюся безработицу в жизненный принцип и своеобразную позу: "Вот-де я какой! Крут и без карьерного роста! Вы там все суетитесь в тщетной погоне за успехом, а я и безработный выше вас всех!". Тем больше был я удивлен, когда он, заметив меня в городском парке через много лет после нашей последней встречи, подошел ко мне с добродушной улыбкой и протянул руку. Он был великолепен - высок, поджар, выглядел даже лучше, чем во времена нашей студенческой молодости. Мы сели за столик, заказали пива (он не преминул вскользь заметить, что уже давно не пьет крепких напитков). Потом к нам присоединились еще два наших однокурсника-программиста, приехавших буквально на несколько дней из Калифорнии. Разговор как-то не клеился. Так бывает, когда былых друзей не видишь много лет. Я заметил, что ненависть и презрение нашего карьериста и семьянина переместилась с меня на калифорнийских программистов. Те рассказывали о себе скупо, но даже тех нескольких фраз, что они произнесли в течение часа, было ему достаточно, чтобы составить картину их жизни и возненавидеть их всем своим существом. Однако между ними мгновенно выстроился новый союз, когда я неосторожно спросил одного из калифорнийцев о его сыне.
   - Бутефальес. - ответил тот односложно.
   Я пожал плечами. Для меня это звукосочетание не имело ни смысла, ни значения. Я переспросил и поинтересовался, что это значит. Теперь уже утроенное презрение обратилось на меня. Я испытал презрительный взгляд шести прищуренных глаз и уничижительную гримасу трех снобистских полуулыбок. Калифорнийцы переглянулись.
   - Это кафе такое в Пало Алто. Место программистских тусовок. - Сказал один из них, и оба мерзко захихикали.
   - Я понял. Ну и что. Причем здесь твой сын? Вопрос-то был о нем. - парировал я.
   - Бутефальес, - авторитетно вмешался мой враг, - Испанский гений, вундеркинд. Пятнадцатилетняя звезда. Будущий лидер мирового системного программирования... Он чем-то напоминает меня давешнего (ха-ха-ха).
   - Это все интересно, конечно. Но мой вопрос был о сыне нашего общего однокурсника. Насколько я помню, у него было другое имя. Или его с тех пор переименовали?
   В ответ неожиданно раздался общий презрительный смех. Я ушел по-английски.
  
   Это был третий Иерусалим. Ни на Иерусалим земной, где я был лет двадцать назад, ни на Небесный Град Иерусалим этот "Иерусалим" не был похож совершенно. В пространство среди холмов, поросших джунглями, наподобие бразильских природных парков, вписался город в скандинавском стиле: массивные гранитные здания в духе северного модерна с нордическим декором, между ними - узкие улицы с трамвайными линиями. Повсюду шастают группы пейсатых юношей в черных шляпах и белых рубашках. Вообще, людно. И очереди, повсюду очереди. Как в советских магазинах эпохи застоя. Пристроился в хвосте одной из таких очередей. Интересно было, что дают. Спросить не догадался, но по символическому знаку рыбы над входом понял, что, вероятно, речь идет о какой-то редкой и ценной рыбе, которая продается по очень низкой цене, или вообще по какой-то причине раздается бесплатно. Но люди выходили из этого "магазина" с... книгами с точно таким же символом рыбы на обложке, как и над дверью. Я был окончательно дезориентирован и заинтригован. Но, как нередко бывает в подобных случаях, книги закончились как раз перед тем, как подошла моя очередь...
  
   Очередь Яны подошла не сразу (вообще зря я тогда согласился на эту встречу - уж лучше бы провел вечер как-то иначе)... Сначала меня одна, которую я практически не помнил и не узнавал, попросила встать и показаться во весь рост, стала крутиться вокруг меня, похотливо рассматривая меня во всех ракурсах. Хорошо еще, что не потребовала снять штаны. Затем ко мне пристроилась учительница химии. Химичка. Это вообще странно, поскольку у нас всегда была взаимная ненависть. Как-то в десятом классе была лабораторка по углеводам: дано было три пробирки с прозрачными растворами. Требовалось с помощью имеющихся реактивов и неких химических манипуляций определить, в какой пробирке глюкоза, в какой - сахар, а в какой - целлюлоза. Что же сделал я? Просто отпил из каждой пробирки по чуть-чуть. Даже не отпил - просто пригубил, попробовал на язык. И безошибочно решил поставленную задачу. В случае углеводов, подумал я, органолептика вполне безопасный, точный и самый быстрый и дешевый метод анализа. При всем совершенстве лабораторных методик и оборудования нельзя списывать со счетов наши природные датчики. Что же химичка? Узнав, как я все это проделал, влепила мне "дугу" и выгнала вон. Теперь лезла с лобзаниями. А у самой изо рта омерзительно воняло. Гораздо хуже, чем из ее пробирок. Она непременно хотела угостить меня чаем, но почему-то именно из грязной, засаленной чашки, в которую уже кто-то стряхивал пепел (как это было любезно с ее стороны). Я морщился, глупо улыбался и делал вид, что пью. Эту чашку мне было противно даже в руке держать. Так оно и вышло: от напряжения я сделал неловкое движение рукой, чашка опрокинулась, чай вместе со всем дерьмом, что там было, вылился на ковер. Хуже того, чашка эта была особой конструкции (химики, еби их...): сверху вроде как обычная чайная чашка. Но она была на ножке, как рюмка. Так вот при падении эта-то самая ножка отвалилась, что вызвало особое огорчение химички. Она сокрушалась и стенала, заламывая руки. Я поднял чашку, прикрутил к ней эту гребаную ножку (оказывается, там был штифт с резьбой, ножка просто открутилась), поставил чашку на стол и демонстративно вышел... Вот тогда настала очередь Яны. Мы как увидели друг друга, у нас обоих просто голову снесло. Мы трогали, тискали друга друга, зажимались во всех темных углах, сосались, как в школе, забыли обо всех и вся и продолжили уже на набережной. Потом возник неизбежный вопрос: что теперь? Куда? В кино на ночной сеанс, где фильмы крутят нон-стопом? А дальше что? В кафе? ОК. Дальше? В гостиницу? Прекрасно, но дальше-то что?! К ней нельзя - семья, дети. Ко мне нельзя по другой причине. Все, господа. Пиздец. Как же порой безжалостна бывает к нам жизнь! Лупит наотмашь по самым слабым и болезненным нашим местам. А счастье было так возможно... Уж лучше бы я в тот вечер остался с химичкой, мать ее так во все пробирки!
  
   Не знаю, кто меня надоумил искать клад на границе заброшенного парка, и как я повелся на это. Никогда особой страсти к кладоискательству не испытывал. Но тут идея откопать неглубоко зарытые трехлитровые банки с деньгами и драгоценностями просто свела меня с ума. Первые банки я нашел почти сразу - реперные точки были указаны достаточно точно. Но в банках этих вместо денег оказалось бесполезное дерьмо. Потом я еще долго копал, прячась в кустах от проезжающих время от времени вдоль парка автомобилей, но ничего не находил. Уже под вечер мне удалось-таки откопать пару хорошо закрученных банок, окрашенных изнутри в черный цвет. На месте я не стал с ними возиться - побоялся. Пошел вглубь парка, туда, где побезлюднее. Зашхерился в зарослях бузины, хотел уже было с вожделением приступить к банкам, но тут вдруг взгляд мой выхватил из сумерек видение развалин католической часовни. И это было мне как знак: бросить эти банки и никогда более к ним не возвращаться.
  
   И свет во тьме светит, и тьма не объяла его... Когда кто-то очень близкий уходит от нас, словно бы гаснет свет. Я услышал, он, как будто, сказал:
   - Мне темно.
   - Темно? - переспросил я.
   - НЕ темно. - уточнил он.
   Я выключил свет, но свет не выключился, остался гореть. Навсегда...
  
   Пробирался сквозь заросли колючих кустов и горы мусора, чтобы выйти на эту до боли родную мне улицу. Щемящее чувство. Я не ожидал, что эта длинная, сильно меандрирующая улица окончательно запутает меня. Даже на карте я не смог определить ни ее конца, ни начала. Они терялись в сети топографических объектов. И лишь когда я попросил помощи у водителя припаркованного в пустынной части улицы автобуса, получил неожиданный и потрясающий ответ на мучившую меня загадку:
   - Эта улица не коротка и не длинна. Она длиной в твое Я. Она начинается и заканчивается в тебе...
   Иначе, наверное, и быть не могло.
  
   Я убегал как-то неумело. В конечном счете, всегда и везде я спасаюсь только от самого себя. Зачем-то запрыгнул в уходящую уже электричку, но решил (тоже неизвестно почему), что на своей станции мне выходить невыгодно и опасно. Проехал и вышел на следующей. А как теперь добраться до дома? В кармане - ни копейки. Ни на поезд, ни на автобус рассчитывать не приходится. Пешком далеко, но выхода нет. Побрел вдоль берега широкой реки. Путь долгий, но живописный. Это была даже не набережная - деревянная пешеходная дорожка с перилами вдоль берега, петляющая между отдельными прибрежными строениями и недавно построенными амбициозными жилыми комплексами для хозяев жизни. В одном из таких микрокварталов меня окружили, усадили за длинный стол посреди двора. Я хотел было отказаться, ссылался на спешку, отсутствие денег, но пригласившие меня были так искренни и просты в общении, что отказаться было неловко. А отсутствие денег они прокомментировали очень просто: "но мы ведь вам ничего не предлагаем". Я сидел за столом, эпизодически принимая участие в общем разговоре ни о чем, и смотрел на просторный бассейн, занимавший более половины обширного двора. В бассейне плескалась рыба, время от времени выпрыгивая над поверхностью, плавала пара уток. Когда я нагнулся, чтобы заглянуть вглубь, я обнаружил, что бассейн кишит фауной, и какой! Там были черепахи, водоплавающие змеи, различные виды рыб и даже крупные млекопитающие наподобие дюгоней. Если бы меня не прервали, я бы, наверное, смог, вглядываясь в эту круговерть, увидеть суть вещей... Но в этот момент, как всегда некстати, зазвонил телефон. Глагол "звонить", конечно же, безнадежный анахронизм в отношении современных мобильных аппаратов. Они не звонят, а издают различные звуки, со звоном имеющие мало общего... Я старался говорить непринужденно, но с такими вызовами, когда ты вынужден отвечать от имени ушедшего навсегда человека, справиться всегда непросто.
  
   - Ты меня не... - она мучительно подбирала слово, медленно расстегивая и спуская джинсы, с наигранно-кокетливым испугом в широких, полудетских глазах.
   - Обрюхатишь? - выдохнула она, наконец, полушепотом, псевдостыдливо отворачиваясь от меня, этот деревенский глагол, от которого меня передернуло. Я не ответил. Стянул с нее трусики-стринги. Кожа на ногах и бедрах, которые казались прекрасно оформленными под обтягивающими джинсами, обнаружилась неприятно-бугристой, с большим количеством крупных и рельефных родинок... Войти в нее я не смог. Она была мокрой, но с трудом впустила в себя даже мой средний палец, при этом притворно или на самом деле морщась от болевых ощущений. Я оставил ее. Она оделась, и мы вышли из номера. Внизу, при выходе она вдруг попросила мой смартфон. С чего вдруг? Очередной каприз? Я спросил зачем. Она не ответила. Лишь улыбнулась своей кокетливой улыбкой. Я дал и вышел. Тут же спохватился - и вовремя! Рывком открыл дверь, и вижу: она уже шепчется с обступившими ее коридорными в униформе. Все противно улыбаются. Один из коридорных прижался к ней бедром и шарит у себя в кармане. Я хватаю ее и его за руки.
   - Смартфон сюда! Быстро!
   - Что? Какой? Мы ничего не знаем...
   Пришлось поднять изрядный крик (хотя я подобные вещи плохо перевариваю) и крепко припугнуть коридорных, пока, наконец, моя вещь не оказалась снова у меня в кармане.
  
   Всю эту кошмарную ночь меня преследовал голый Буденный с шашкой наголо. Я смог оторваться от него (да и то с оговорками) только у большого книжного развала, когда я сослался на острую необходимости купить кое-какие книги по физике.
  
   Четырехугольный пруд или бассейн с скрепленными углами. Мы купались в этой теплой луже, бегали вокруг, ездили на чем-то двухколесном. Тот, что из Америки, подарил мне нечто в форме пруда, 50 на 25 см. Как коробка какая-то из эластичного пластика или чего-то, похожего на резину, сине-зеленого цвета. Посередине что-то вроде бесформенной оранжевой кнопки, при нажатии на которую из-под крышки начинала брызгать светло-коричневая жижа. "К черту такие подарки!" - выругался я вслух, и, убедившись, что никто за мной не наблюдает, забросил этот нелепый сосуд. Подальше в кусты.
  
   "Кто так строит?" - мне не оставалось ничего, кроме как вопрошать, подобно герою советского фильма, который не смог найти выхода из института. В этом чертовом институте я искал не выход, а туалет. Носился по длинным коридорам и лестницам с этажа на этаж, пока, наконец не оказался в узком, тускло освещенном коридоре с мощными пучками толстенных кабелей вдоль стен. Частые двери, но нужной мне - нет! Я уже на грани отчаяния. И вдруг вижу справа от меня то, что я так долго искал, с завораживающей надписью: "туалет только для сотрудников ООО ...". Наплевать. Захожу в это узкое тусклое пространство. Делаю свое дело и тут замечаю, что на унитазе лежит кем-то оставленный заряжаться смартфон. В торчке! Я его, естественно, невольно обоссал. И тут чувствую - именно чувствую, не вижу, - что за мной кто-то наблюдает. И еле слышу шепот:
   - Ты посмотри какая свинья! Нельзя и на пять минут оставить - обязательно обоссут! Кажется, этого я уже не первый раз вижу. Рецидивист!
   В дверь постучали. Я не стал открывать. Тут же, без паузы, в дверную щель просунули металлический инструмент и стали активно сбивать щеколду. Через секунду дверь распахнулась, и я увидел сонм одинаковых рож, искаженных яростью и презрением. Прикрыв, как мог, лицо руками, я оттолкнул их плечом, и бросился бежать по бесконечному коридору, на бегу застегивая ширинку...
  
   Храни вас судьба, научно-исследовательские институты, с вашей безумной архитектурой, давно опустевшими коридорами и большинством помещений, отданных в аренду случайным, далеким от науки учреждениям! В стране, где ваше пространство - пространство храмов знания - агрессивно завоевывают храмы слепой веры и мракобесия, так важно ваше присутствие, ставшее знаком упорного сопротивления атакам антицивилизации и антикультуры.
  
   Я был на отдыхе, и, беспечно входя в отель налегке, в легкомысленных мокасинах, шортах и футболке, не мог предвидеть, какая судьба мне уготована. В холле гостиницы шел семинар. Выступал канадец, описывал свой новый амбициозный проект и заявил, как бы между прочим, что остро нуждается в специалисте по логистике для офиса в Оттаве. Я тут же возбудился. После выступления подошел к нему и без лишних преамбул заявил, что я - тот, кого он ищет. Опытный логист и канадский гражданин, истосковавшийся по интересным проектам и мечтающий вернуться и работать в Канаде. Он широко улыбнулся, пожал мне руку и направил к своему ассистенту в этой же гостинице подписать необходимые бумаги. Что на меня так подействовало? Я перестал контролировать себя. Едва ли не бегом бросился в номер "ассистента", не читая подписал несколько листов, с которыми меня отправили в администрацию гостиницы. Там подписанные мной бумаги у меня забрали, а взамен протянули халат, смущенно извинившись при этом, что ливреи у них закончились. Предложили еще парик, от которого я отказался. Я, разумеется, спросил, зачем мне халат, парик и вообще весь этот маскарад.
   - Через полчаса приезжает VIP-делегация, вы будете открывать двери лимузинов и кланяться... Одет ты, правда, неподобающе. Ливреи у нас нет, но это не наша проблема. За убогий внешний вид мы вычтем из твоей зарплаты...
   - Подождите, но я не нанимался к вам работать. Я провожу отпуск в вашем отеле. Это какой-то водевиль!
   - Водевиль?! Ничего подобного! Это чья подпись? - он показал мне бумаги с моей подписью.
   - Моя. И что. Это связано с моим предстоящим участием в логистическом проекте в Канаде.
   - В какой Канаде? Не выносите мне мозг. Сегодня и без вас безумный день... Мы уже подняли флаги и расстелили ковровую дорожку. Идите встречать гостей и не забудьте быть предельно услужливым. Кстати, из нашей гостиницы вы уже выписаны. Опять же, согласно подписанным вами бумагам... Идите!
   Так я стал лакеем.
  
   Жара была несносная. Жажда заставляла мечтать о холодном пиве. И вот, как в сказке, передо мной вырос заветный павильон. Я выстоял небольшую очередь, глотая от нетерпения слюну. Заказал большую кружку. Павильонщик вытащил из ведра со льдом длинную, почти метр высотой, бутыль, налил из нее на дно кружки, разбавил чем-то из другой бутылки и, улыбаясь подал мне. Я, наблюдая манипуляции павильонщика, посмотрел в кружку с понятным недоверием.
   - Что это?
   - Пиво. Пейте-пейте. Вам понравится.
   - Странно. Что за пиво?
   Он показал мне высокую бутыль. На этикетке значилось: "ГЕТЕРОГЕН. Акторно-сетевое пиво". Далее следовала цитата:
  
   "Faire c'est faire faire..." (Bruno Latour)
  
   - Удивительно! Впервые вижу такое... - воскликнул я. - Но чем и зачем вы его разбавляете?
   - Это эксклюзивное пиво. Только у меня одного есть лицензия на его продажу. А разбавляю особым растворителем, чтобы мобилизовать его для достижения цели тройственного гибрида я-пиво-растворитель. Это же не просто пиво, а акторно-сетевое!
  
   Мы стояли в одной из семи очередей на погребение среди мрачного народа. Некоторые держали плакаты: "лепи с оптимизмом". Мама нервничала и все время сновала туда-сюда с коробками, кошелками, сумками. Угораздило ее, помимо прочего, положить в одну из сумок сырые яйца. Яйца, конечно, разбились, подавились, хорошо еще, что они были в пластиковом пакете. Неэкологично, конечно, но в этом случае он нас спас. Нашлось еще мелкое млекопитающее, которое вылизало там все дотла... Я тоже, своего рода, нервничал. Моя очередь поравнялась с книжной лавкой, где на витрине я вдруг увидел сборник комментариев к монографии, которая в этот момент лежала у меня в кармане и волновала меня. Мне до боли был необходим комментарий к стр. 191.
  
   Немногочисленные читатели моих немногочисленных текстов упрекали меня в непонимании человека, его души. Это правда. Это писатели старого времени, психологисты, могли называть себя 'инженерами человеческих душ', мы же - авторы новейшей волны - сместили акцент нашего интереса от человека и его 'души' как отдельной значимой единицы в сторону взаимодействий равноценных человеческих и нечеловеческих акторов в гетерогенных социо-природно-технологических экосистемах.
  
   Конь-Протей, конь-трансформер легко обращался в других мягких и нежных животных, добрые предметы и даже людей. Ласковый конь. Мой конь!
  
   Он был предвестником посещения акторно-сетевой выставки, организованной в старом заброшенном пакгаузе рядом с портом. Мероприятие не афишировалось и предназначалось для крайне ограниченного круга. Мое внимание мобилизовала модель производства, где основной технологический мега-процесс мобилизовал в своих интересах поток отходов производства. Это была уже не просто синергия автономных процессов - они слились в единый цикл.
  
   Прямо с выставки я пошел освежиться на пляж, чтобы снять внутреннее напряжение. В воде, по привычке, спустил плавки и хорошенько подрочил перед юными ныряльщицами в масках, которые от такого зрелища поспешили скрыться в глубинах.
  
   Через площадь на углу над массивной синей дверью висела вывеска: "Голодание NH".
   - Это такая технология эффективного похудения через употребление азот-водородных соединений, - услышал я фукодианский голос за спиной. - Эффективная для единиц избранных. Для остальных же - мучительная смерть!
  
   Есть у меня друг-химик. Решил я раз раздавить с ним пузырь прямо на территории Института прикладной химии, в котором он когда-то работал. Институт, теперь превращенный в руины некогда славного советского научного учреждения, и тогда уже был в полуразрушенном состоянии. Девяностые били безжалостно по российской науке. Однако, несмотря на быструю деградацию, территория института ревностно охранялась, как и в эпоху его расцвета. Мне пришлось перелезать через забор. При этом я едва не порвал штаны о колючую проволоку. Я устроился на крыше сильно обветшалой газовой лаборатории. Расстелил газету, разложил бутерброды, огурцы, помидоры, поставил стаканы и бутылку водки и стал поджидать своего друга. Начинался обеденный перерыв, и, по моим расчетам, он не мог пройти мимо этого корпуса. В любом случае, я увидел бы его и окликнул. Но все вышло против моих ожиданий. Из соседнего, такого же ветхого корпуса высыпала толпа рабочих, похожая на стадо обезьян. Увидев меня на крыше, они начали истошно вопить, поливать меня матюгами. Кто-то схватил булыжник и запустил в меня. Ведомая стадным чувством толпа тут же подхватила этот почин. И вскоре в меня полетел град камней и палок. Я едва успевал уворачиваться. Пришлось укрыться за трансформаторной будкой или чем-то в этом роде. Поляну, накрытую мной, они, конечно, разгромили. Бутылку разбили. Тут подоспела охрана и присоединилась к общему обезьяньему шабашу. Стали стрелять в воздух. А это уж совсем хана. Таким и человека застрелить - что палец обоссать! Я, царапаясь в кровь, перемахнул через забор и был таков. И только отбежав уже на приличное расстояние, услышал мощный взрыв. Видимо, кто-то из охранников выстрелом попал в цистерну с газом. Так феерично завершился мой несостоявшийся пикник...
  
   Трамвайчики, трамвайчики... Мальчики любят трамвайчики. Сколько их было в моей забубенной жизни! Смутно помню трамвайное кольцо у старой библиотеки, рядом с парком. Ждал подолгу своего номера, сидя в библиотеке за старинными и редкими фолиантами. А когда трамвайчик приходил, едва успевал выбежать. Свистел, махал руками, вскакивал на ходу на подножку, даже не посмотрев на номер. И, как правило, номер оказывался не мой. Это обнаруживалось через несколько остановок. Я пешком возвращался в библиотеку, к раскрытому фолианту в надежде, что следующий трамвай уж точно отвезет меня туда, куда нужно.
  
   Я шел пустынной пригородной улицей, когда со мной поравнялась в клубах адского чада и треска трехколесная моторакета. Это было что-то вроде оторванной от мотоцикла и получившей автономию движения мотоколяски с вытянутым, заостренным как у ракеты носом. Моторакета промчалась мимо меня вперед, но вдруг нехорошее предчувствие заставило меня ускорить шаг. Далеко впереди я увидел клубы пыли и жуткую возню. Подойдя ближе, я вынужден был констатировать, что моторакета на полном ходу врезалась в огромную кучу песка, буксует, мотается там из стороны в сторону, мотор уже объят пламенем - короче, готовится мотокатастрофа! И тут все самое подлое и низменное во мне хором манифестировало себя. Я убедил себя, что мне некогда, я тороплюсь, опаздываю на какую-то важную встречу, и что у меня нет ни минуты времени... Лишь вечером в новостях я услышал о случившейся трагедии.
  
   Черные пиджаки в крупных ярко-зеленых яблоках служили своего рода реинкарнацией легендарных малиновых пиджаков девяностых. Один такой конь в яблоках подсел ко мне в провинциальном кафе, нагло ухмыляясь и стебясь. Несколько раз унизив и оскорбив меня словесно, он грубо хлопнул меня по спине и со словами "не ссы" начал рассказывать о том, что послан сюда правительством края в качестве блогера для восхваления заботы администрации о жителях в удаленных уголках на примере всевозможных военно-патриотических мероприятий. Я порывался уйти, но он грубо схватил меня за штанину.
   - Куда? Стоять. Щас краля моя сюда придет, познакомлю. Я сам ее только сегодня подцепил гы-гы-гы... Местная звезда... А, да вот она, бля!
   Подошла... Нет, пожалуй, подплыло смуглокожее нечто с накачанными губами и грудями и бесцеремонно пристроилось на коленях у досужего блогера, обнажив кокетливый разрез платья. Он ее щипал и лапал под незамысловатый диалог, а она, обнимая его одной рукой, другую все время запускала куда-то вглубь его бесподобного пиджака. Эта мерзкая сцена наряду с естественным отвращением вызывала во мне странное возбуждение. И когда они удалились я, сам не знаю почему, пошел за ними. Они зашли в пустой павильон, где он тут же скинул свой знаковый пиджак, стащил со своей подруги платье, словно кожу со змеи, и ну засаживать ей прямо стоя, поигрывая накачанными мускулами... Но надолго его не хватило, а она явно настаивала на продолжении банкета. Тогда этот супермен, тяжело дыша после скоротечного боя, заметил меня и стал бычиться. Рычал что-то бессвязно-угрожающее, но было совершенно очевидно, что сил на атаку у него уже не осталось. А подруга его, широко раздвинув ягодицы, дала мне знак, чтобы я немедленно вошел туда. Мне пришлось это сделать под бессильный рык и стенания продажного блогера, тяжело дышащего где-то рядом... Потом мы сидели с ней, почти как старые друзья, в том же летнем кафе с живописным видом на реку. Избегая ненужного диалога (кажется, мы все уже "обсудили" физически), я уставился в экран ноутбука с незаконченным блогом нашего яблочно-пиджачного друга. Того, кстати, хватил какой-то приступ, и он ретировался, покинув поле боя. Вроде бы, его увезли на 'скорой'... Блог в штампованных фразах из пропагандистского арсенала пещерных патриотов описывал некое официально-патриотическое камлание под эгидой местной администрации над массовым военным захоронением. В текст были вставлены фото и видео с жирными чиновниками, суровыми попами и стандартными розовощекими "путин-югендами".
  
   Мы долго вычисляли его - этого блогера-провокатора, от подрывной деятельности которого уже пострадало немало наших товарищей по оппозиционной сети. Большинство было схвачено сотрудниками "Центра Э", осуждено или находилось под следствием. Властям была выгодна деятельность таких вот провокаторов. Своими провокациями они давали формальный повод атаковать оппозицию и всячески ее порочить с пропагандистскими целями. Потому такая деятельность щедро оплачивалась. Тот, за кем мы гонялись, был особенно коварен и, по-своему, талантлив. Он снимал оппозиционеров на фото и видео, украдкой записывал их речь, выхватывая ситуации и слова из контекста и преподнося их затем в выгодном для его заказчиков свете. Он публиковал от имени оппозиционеров провокационные тексты, ловко имитируя их стиль и манеру письма... Мы заметили его машину случайно, когда он парковался на бульваре, и сразу поняли, что на этот раз не ошиблись. Его номер - немного странный, напоминающий европейские номера, но только напоминающий, не принадлежащий на самом деле ни одной стране - был залеплен к тому же синей изолентой. Изолента сильно поизносилась, и цифры и некоторые буквы проступили. Я, укрывшись в кустах, навел на номер объектив камеры и приготовился снимать, но он вдруг почувствовал неладное, выхватил из багажника бейсбольную биту и бросился на нас. Мы мгновенно выскочили из кустов и встали прямо перед ним. Нас было двое. Он тут же стушевался, закрыл лицо руками и стал пятиться обратно к машине. Как только я поднял камеру, он снова раскрылся и замахнулся на меня битой, но стоило нам сделать шаг в его сторону, как он тут же опять принял свою страусиную позу. В конце концов, он впрыгнул в машину и умчался на всех парах. Но пара снимков у нас получилась. Мы их передали товарищам, и на какое-то время провокатор был обезврежен. Но кто знает, сколько их осталось еще, этих проплаченных помощников режима...
  
   Бывает так, что в сети серых, неприметных, набивших оскомину улиц, путей, которыми ходишь ежедневно, происходит неожиданное смещение, и вдруг открывается новый, никогда дотоле не виденный пейзаж, новое пространство - как портал в иное измерение...
  
   Жужжит, вынося мозг, навязчивая старая попса: 'манит видеосалон...'. Это был новомодный тренд в Петербурге в самом конце восьмидесятых - начале девяностых. Среди третьесортной голливудской дребедени не первой свежести там можно было, однако, насладиться истинными шедеврами вроде 'Космической Одиссеи 2001' или 'Общества мертвых поэтов'. Особую (и значительную) часть репертуара привокзальных видеосалонов в то время составляло немецкое порно - фильмы с бьющими наотмашь названиями типа 'Горячие постели' или 'Ночи в пентхаусе'. Однажды вечером я заглянул на один из подобных сеансов. Рядом со мной примостилась приятная во всех отношениях дама элегантного возраста - настоящая питерская интеллигентка. Видимо, природный интерес российского интеллигента к европейской культуре привел ее в эту субкультурную клоаку приобщиться к языку нового европейского кино. Могу представить каким культурным шоком обернулся для нее этот вечер! Зал был наполнен потными подростками, которые, возбужденные зрелищем и звуками с экрана, не стесняясь занимались онанизмом или петтингом со своими подругами, наполняя зал дополнительными хрюкающими и стонущими физиологическими звуками, тем самым придавая фильму третье измерение. А соответствующие физиологические запахи, излучаемые публикой, создавали полный эффект присутствия, погружения в действо. Я постепенно сместил фокус внимания с экрана и зала на лицо моей интеллигентной соседки. Было интересно и страшно наблюдать как каменели ее черты и стеклянел взгляд. В какой-то момент она достала из ридикюля надушенный платочек и прикрыла им лицо до самых глаз. Минут через двадцать после начала сеанса с трудно скрываемыми симптомами морской болезни она покинула зал.
  
   Меня всегда смущала страсть иных к торфяным озерам. Конечно, и среди торфяных озер можно иной раз найти вполне приемлемые, но эта группа была совсем иного рода. Ступать по дну было невозможно - тебя тут же засасывало в торфяную трясину. Плыть тоже неудобно: так мелко, что скребешь животом по рыхлому торфяному дну и торчащим из него корягам. Но выбора не было, пришлось плыть. Мне даже в какой-то момент показалось это веселым занятием, и я решил во что бы то ни стало доплыть до острова. Окруженного высоким забором. Вышел на заболоченный берег, нашел дыру в заборе и пролез вовнутрь. Там посреди просторной площадки мусульманка кормила голубей. Их собралась цела туча - разжиревших, малоподвижных. И мусульманка странная: под хеджабом у нее был надет как бы мотоциклетный шлем. Я ей кричу:
   - Не прикармливайте! Их популяция и так уже переросла все мыслимые пределы!
   Она бросила на меня презрительный взгляд, развернулась и ушла быстрым шагом. Я сдуру за ней. Она перешла на бег и быстро скрылась за бревенчатым амбаром, из-за угла которого тут же выступил бородатый абрек с кинжалом и грозно двинулся в мою сторону. Я сделал миролюбивую мину и всем своим видом дал понять, что просто ошибся адресом, а намерения мои самые дружелюбные. Тогда абрек показал кинжалом, очевидно, направление к выходу. Я пошел по лучу, как бы прочерченному кинжалом, и оказался в бестиарии - зверинце. Мне пришлось испытать на себе грозные, как у абрека, взгляды африканских слонов и носорогов и рычание крупных хищников. Огромный самец гориллы с седой спиной запустил в меня камнем и попал прямо в грудь. Дыхание сбилось, я упал. Едва придя в себя, я, качаясь, добрел до берега и возвращался уже вброд, даже не пытаясь плыть.
  
   Этот говенный стилист намазал мне голову, как он сказал, "бальзамом для кожи головы", просил меня подождать и свалил куда-то. Этот "бальзам" оказался мерзкой теплой коричневой жижей, едкой и пахнущей говном. Минут через пять голову стало нестерпимо жечь. Там не было даже воды, чтобы смыть это. Я выбежал из салона и понесся, смердя и чертыхаясь через город, чтобы опустить забубенную голову хоть в торфяное болото...
  
   После искрометного анального секса мне ужасно захотелось поцеловать ее нежный розовый анус в благодарность за только что доставленное мне столь божественное блаженство. И, представьте, эти врата изысканного наслаждения, все еще вибрируя от недавно проделанной ими работы, ответили на мой поцелуй страстным поцелуем взасос!
  
   Эта девочка буквально напрашивалась мне в служанки, хотя я, по привычке, справлялся сам со своим немудреным бытом. Она была из Средней Азии, и я вначале принял ее за пацанку лет пятнадцати, но потом она призналась, что ей только одиннадцать. На востоке женщины созревают рано. Она охотно бралась за любую работу и всегда старалась сама предугадать, что мне приготовить на обед, когда сделать уборку или поменять постельное белье. Это было у нее в крови. При этом она всегда скромно и, я бы даже сказал, стыдливо принимала от меня вознаграждение, иной раз отказываясь о него совсем. Она льнула ко мне, пытаясь дотронуться до меня при всяком удобном случае. Ей явно нравилось, когда я
   нащупывал под легкой восточной накидкой и ласкал ее едва начавшие нагрубевать соски.
   - У тебя уже есть волоски на письке? - спросил я ее однажды.
   - У меня недавно появилось два черных, - ответила она серьезно, без тени смущения. - Я их аккуратно вытащила, запечатала в конверт и послала по почте маме в Куляб. Еще я написала ей, что теперь я - женщина и могу полностью принадлежать тебе. Я хочу быть твоей рабыней.
   С этими словами она скинула с себя легкую восточную накидку и крепко прижалась ко мне всем своим тоненьким телом.
  
   Все, хватит!
  
   Джордж резко отбросил синюю тетрадь в угол тесной капсулы, вынужденно ставшей ему кельей упавшего с небес пустынножителя, и уставился в иллюминатор. Его окружала все та же темная густая сельва, затягивающаяся низко стелющимся по травам и кустарникам дымом близкого лесного пожара. Связь с центром не работала уже несколько часов. "Если меня не отыщут в течение суток, я помру здесь от жажды и голода, а еще скорее - от космического сплина" - подумалось ему. Он почему-то вспомнил Робинзона Крузо и подумал, что даже если бы в его нынешнем положении о нем забыл весь мир, он не стал бы, подобно Робинзону, бороться за свое существование, а так бы и сидел, закрывшись в капсуле с блокнотом в руке, пока силы окончательно не оставили бы его. В этой тоске он задремал. Проснувшись, сделал глоток теплой воды, потянулся за блокнотом и стал писать на последней странице - навстречу сделанным до этого записям:
  
   Я мчался в розовом скафандре
   Среди мерцающих планет.
   Я был подобен саламандре.
   Лети вперед, мой драндулет!
  
   Так горы нам пели,
   Озера и ели,
   О том, что мы жизни
   Прожить не сумели...
  
  
   II
  
   Мое детство прошло в Серебряном Веке. Именно так я воспринимал его впоследствии, хоть и родился в застойном Советском Союзе в семидесятых годах великого и безумного двадцатого века. Мой Серебряный Век вырос из старого дома в стиле модерн на Греческом проспекте в Петербурге, квартиры, обставленной старинной мебелью в том же стиле с портретами предков и фотографиями с видами Греции начала двадцатого века, старой домашней библиотеки и связанных со всем этим антуражем моих детских грез и неясных мечтаний. Среди старых домашних фотографий одна занимала особое место. Она висела над рабочим столом моего деда и изображала большой греческий собор на Лиговке накануне его уничтожения посредством взрыва с единственной сверхцелью - расчистить место под строительство большого концертного зала. Никогда в дальнейшем, не будучи ни слишком православным, ни слишком греком, я не посещал этого зала. Что-то удерживало меня от этого. Даже турки не разрушили Айя-Софию, превратив ее в жемчужину востока - Голубую мечеть... Этот мой личный Серебряный Век стал отправной точкой последующей одиссеи, приведшей меня на орбиту Земли и сбросившей оттуда в глухие леса и болота Амазонии... Греция, Кипр, Канада, Австралия, Америка - во всех этих странах, в которых я впоследствии жил, творил, учился, работал, был счастлив и не очень, во всех этих странах я был формально своим, и в то же время всегда чужим, как чужим я чувствовал себя и на своей первой родине - в бесконечно мною любимом, увы, без взаимности, строгом и холодном Санкт-Петербурге.
  
   В детстве меня учили греческому языку, дед часто говорил со мной по-гречески, и до школы я практически свободно владел этим языком. Однако после смерти деда я его полностью забыл, кроме нескольких задержавшихся в памяти слов. Так что мне пришлось заново осваивать язык моего этноса уже во взрослом возрасте. В школе я чувствовал себя отщепенцем. Меня не принимали за своего. Здесь, конечно, сказалась и моя византийская фамилия, и почти античная внешность. Ближе всего мне были дети, которые, как и я, принадлежали к "меньшинствам", особенно ингерманландские финны и евреи.
  
   Мой космический полет ничто не предвещало. Мне повезло. Просто смена мест и занятий подвела меня однажды к тому, что я занялся космической логистикой по программе NASA, стал участвовать в разработке системы доставки грузов на орбитальную космическую станцию и обратно, оптимального трансфера на орбите и складирования в орбитальном комплексе. Работа изначально не предполагала полета на станцию, однако потребовалась отладка некоторых существенных элементов системы на месте, и выбор неожиданно пал на меня.
  
   Я шел. Масляные разводы на асфальте напоминали то карту Вьетнама, то жирафа, то человеческие органы. Рваный, использованный гондон свалился мне прямо под ноги. Я поскользнулся и едва удержался на ногах. Я шел на встречу с котом, с которым мы должны были присоединиться к группе протестующих против строительства гигантского мусорного могильника в песчаном карьере. Кот рыжий сливался с рыжим песком карьера, исчезал на нем. После этого я долго искал автовокзал, хотел вернуться в свой город. Но почему-то поехал в аэропорт и взял билет в Адлер. Однако перепутал рейс, в аэропорту не заметили, и я приземлился в туманных Минводах, откуда, снова автобусом, переезжал в другой город - какой, уже не помню.
  
   Прошло уже лет восемь, как я перестал мотаться по шахтам, сменил несколько работ, когда меня снова проездом занесло в этот богом забытый шахтерский городишко. Можно было бы перекантоваться на автовокзале в ожидании нужного мне автобуса, но я решил прогуляться по городу. Не могу часами сидеть на одном месте... И вот в одном из закоулков - неприятная сцена. Стоят, разговаривают две женщины средних лет, весьма вульгарные - символ провинциальной пошлости. Вдруг одна уставилась на меня, всплеснула руками.
   - Мать твою за ногу!... Нинк, ты посмотри, кого к нам занесло! Помнишь это чучело?
   Нинка осклабилась и неуверенно пожала плечами.
   - Ну как? Это же тот мудак, который тут тогда дрочил посреди площади! Встал, понимаешь, прямо средь бела дня напротив исполкома... еб твою, городской администрации то бишь, все время забываю... Встал, значит, спустил штаны до колен, и ну наяривать на бюст Ленина.
   Нинка, похоже, тоже вспомнила эту никогда со мной не происходившую историю, которая некогда так потрясла жителей этого захолустья, всплеснула руками и залилась похотливым прокуренным смехом, перемежаемым междометиями типа "ой, бля" и "щас обоссусь".
  
   Самое невыносимое в таких ситуациях, это практическая невозможность красивого выхода. Отшутиться - не поймут юмора. Начать оправдываться или убеждать их в ошибке - и того хуже. Я развернулся и, гордо распрямив спину, неторопливо покинул место моего неожиданного позора под смех и улюлюканье этих двух и только что присоединившихся к ним клуш, наперебой стрелявших мне в спину выкриками:
   - Эй, мудозвон, думал мы тебя не узнаем?
   - Куда пошёл? Мы тебя щас в милицию сдадим!
  
   Это мое нештатное приземление на территорию Бразилии оказалось не первым в моей пестрой жизни. То есть, безусловно, первым нештатным, но в Бразилии я бывал и до этого. Жил здесь несколько месяцев, пытался учиться и писать книгу. Если Бразилия актуального момента, развернувшаяся за иллюминатором моей капсулы дымом стелющегося по джунглям пожара, все больше становится для меня Бразилией Леви-Стросса (что я намерен отрефлексировать ниже в этих записках), то та Бразилия была иной, скорее, Бразилией Коэльо.
  
   Поначалу я жил в каком-то общежитии, кампусе на бразильский манер. В комнате с хищной молодёжью, почти подростками, которые всё время устраивали мне разные каверзы, стебались надо мной, не давали работать, воровали мои записи и вслух читали, грубо переиначивая текст, под общее ржание и улюлюкание. Чтобы избавить их от этого удовольствия, я стал писать по-русски. Так как русского там никто не понимал, издевательства над текстами прекратились. Стадо моих сожителей ограничилось тем, что однажды просто разорвало в клочки мои записи и засыпало ими мою кровать.
  
   Грустный, я сидел у окна, глядя на непрекращающийся тропический ливень, рефлексировал. Ливень, тем временем, перешел в град, сначала умеренный, а затем - размером с перепелиное яйцо. После града и ливня я вышел прогуляться, подышать очистившимся влажным воздухом. В местах, где град не растаял, я вдруг обнаружил, что большинство градин имеют необычный сине-фиолетовый цвет. Я взял пригоршню, и неожиданно услышал за спиной окрик:
   - Не трогай! Это опасная химия - выбросы химзавода. Здесь, рядом.
   Я обернулся и увидел моего "сокамерника" по кампусу, одного из вдохновителей троллинга против меня.
   - Руки могут покрыться волдырями, а если лизнёшь - мгновенная смерть!
   Он пригласил меня прокатиться с ним на троллейбусе до аэропорта "Жуажульо" - возможно, я путаю название, но что-то похожее. Таких аэропортов я не видел ни до, ни после. Архитектура, достойная дворца индийского магараджи - что-то подобное было воспроизведено в советском фильме "Старик Хоттабыч". Во всех залах чистота, блеск и избыточность пестрого, эклектического декора. Он улетел. Мы расстались друзьями.
  
   Ещё из бразильских воспоминаний всплывает длинная коса - полоса заболоченной суши с редкими автохтонными поселениями в эстуарии одной из гигантских рек, впадающих в Атлантику, по которой я мчался на мотороллере. Еще, в супермаркете, где я закупал продукты, мучаясь от нерешительности, не зная, что выбрать, мне продали "универсальную транспортную карту". Карта была сделана из биодеградируемого пластика и выглядела существенно толще стандартных пластиковых карт. Зайдя в метро, я пытался всунуть ее в слот для карт, но она не вошла по причине своей необычной толщины. Я мучился с ней, прикладывал к разным устройствам, похожим на сканирующие, пока мне добрые люди не подсказали, что карту необходимо расслаивать - слой за слоем. Кто бы мог подумать!
  
   Молодой еще старейшина индийской общины, встречавший нас в прохладном шатре на мостках над широкой, но мелкой рекой, представил нас своим уважаемым соплеменникам, в том числе своей жене, которая оказалась русской. За сладким угощением и разговором она улучила момент, когда ее муж на время отлучился, и показала нам небольшой завязанный мешок, в котором на ощупь определялось что-то вроде домино или игральных костей.
  - Это вручил мне мой муж в день свадьбы, - сказала она. - Это таблички с духовными скрепами нашей общины - ценностями и правилами поведения, от которых я не должна отступать ни на йоту. Иначе меня ждет болезненное наказание - вплоть до смертной казни.
  - И вы приняли это? - спросил я с искренним недоумением. - Это же такие ограничения в правах!
   Теперь она смотрела на меня с еще большим недоумением, почти граничащим с презрением.
  - Какие права? Я уже десять лет состою при муже - первом человеке нашей общины, всеми глубоко уважаемом и высоко чтимом господине. У нас нет понятия 'права'. Мы не знаем, что это такое. У нас есть наши скрепы, и другого нам не надо. Все остальное - от черта Хираньякши. Да и где вы видели эти права? Я вот родом из Владимирской области. Так об меня там все, кому не лень, ноги вытирали. Никакой помощи от российского государства не смогла получить. Ни для себя, ни для детей (а у меня их тогда было двое), ни для матери-инвалида. Вот так-то. А вы говорите про какие-то там 'права'. По мне уж куда как лучше жить под скрепами и при муже, чем одной биться головой об стену на холодной владимирщине. В этих словах была гордая мудрость... Рядом играли дети лет восьми-девяти. Один мальчик своими европейскими чертами приятно отличался от смуглых сверстников.
  - Это Ахинда - мой сын от нынешнего брака, - гордо сказала русская жена индусского старейшины. - Книги любит. У нас в общине чтение не приветствуется, да и читать большинство не умеет, но муж балует Ахинду, привозит ему книги из Дели на разных языках.
   Ахинда подбежал ко мне со стопкой книг. Среди фолиантов на хинди, английском, фарси и китайском я обнаружил толстую русскоязычную монографию 'Производство базовых масел' и спросил:
  - Ты читаешь по-русски?
   Ахинда не понял. Его мать перевела.
  - Нет, - ответил мальчик опять же через посредство матери. - Но очень хочу. Мне нравятся все эти значки разных языков. Я хочу читать на всех этих языках!
  - Тебе обязательно нужно учиться, - поддержал я его юный порыв. - Ты сможешь закончить университет и стать профессором лингвистики.
  Мать Ахинды ужаснулась при этих словах.
  - Я не буду этого переводить. Образование, которое дают в городских университетах, запрещено нашими скрепами. Нам нужны не профессора-многознайки, а достойные члены общины, строго соблюдающие наши скрепы и передающие их из поколения в поколение...
  
   Я специально прилетел в Москву на протестную акцию, от которой, как мы тогда полагали, зависело очень многое. Мы все тогда на что-то надеялись, но были начеку. Человеку информационной эры просто в голову не могло прийти, как Россия в двадцать первом веке, после всего того кошмара, через который она прошла, и от которого, казалось, уже окончательно очнулась в веке двадцатом, могла снова устремиться в ту же пропасть, в которую, наивно верили мы, ей уже нет возврата... Конечно, и на этот раз, как много раз до этого, мы были готовы к всевозможным каверзам и провокациям силовиков. Но то, что нам преподнесли на этот раз, превзошло любые ожидания. От метро толпу загоняли в узкий коридор между стальными заграждениями и гнали вперед чуть ли не дубинками (во всяком случае, омоновцы, выстроившиеся вдоль коридора по обе его стороны, грубыми окриками и стуком дубинок по металлу заграждений постоянно подгоняли нас). Коридор вел в сторону театра или большого концертного зала, расположенного рядом с местом намеченной акции. Толпа недоумевала. Силовики кричали в мегафоны, что проход к месту проведения мероприятия - через театр. Таково решение местной администрации... Странное решение. Зал к моменту моего появления в нем был переполнен. Свободных мест практически не было. В проходах стояли полицейские в шлемах, вооруженные "спецсредствами". На сцене сидели люди в штатском и буравили глазами прибывающую толпу. Из зала никого не выпускали. Отдельные группы начали протестовать и требовать прохода на площадь. Тут же подскочил ОМОН, выхватил недовольных из толпы и силой уволок их зала. Очевидно, они были посажены в заранее приготовленные автозаки и увезены в неизвестном направлении. Во всяком случае, больше мы их не видели. Но самое интересное началось потом. Люди в штатском возбужденно задвигались по сцене, о чем-то часто и оживлённо переговариваясь друг с другом. Один из них с очень знакомой рожей, не могу только вспомнить, когда и где я ее видел, взял микрофон и начал на весь переполненный и гудящий зал выкрикивать какую-то ахинею. Он изрыгал бессвязные обрывки нарратива про "отбросы общества", "врагов России", "пятую колонну". Он часто срывался на истошный визг, матерился. Наконец, не выдержав переполнявшего его возбуждения, схватил со стола, стоявшего на сцене, какое-то дерьмо и бросил в толпу. От неожиданности толпа притихла. К оратору в этот момент присоединились те, кто был с ним на сцене. Они брали из заранее принесенных на сцену корзин что-то мерзкое и дурно пахнущее и с яростью и криками бросали это в толпу. Через мгновение в них со стороны толпы полетели разные предметы. В зал ворвался ОМОН, и началось страшное рубилово. Последнее, что я помню, это дикие, нечеловеческие вопли, погасший свет в зале и одуряющий запах едкого газа... Очнулся я на скамейке в одном из московских скверов, с больной головой, весь грязный и помятый, но, к счастью, живой.
  
   Этот анонс, промелькнувший в форме всплывающего окна в Интернете, мгновенно привлек мое внимание. Анонсировалась лекция "Гетерогенная сборка. Магия материализующего(ся) текста". Больше никаких подробностей: только место и время. Я, заинтригованный, зарегистрировался и пришел заранее, чтобы переговорить с лектором, оказавшимся немцем с ярко выраженным акцентом, помноженным на дефект дикции. Название текста я смог уловить только с третьей попытки. Сначала мне послышалось "На старт, космонавт". Многообещающе. Но, когда я переспросил, лектор отрицательно покачал головой. Потом я услышал "На тебе сыр, космонавт". Оказалось же: "Насыр-космонавт. Иной". И тут меня как молнией прожгло воспоминание. Ведь именно эту книгу мой товарищ просил меня как-то вынести из библиотеки. Отказывать людям в их просьбах я не умею - наследственное свойство петербургского интеллигента. Я взял книгу через знакомого библиотекаря, пообещав переснять и вернуть через сутки. Это была, конечно, конфиденциальная сделка. И небескорыстная со стороны библиотекаря. Однако на выходе меня уже поджидала охрана. Стычки с разного рода охранниками и прочими "правоохранителями" в разных странах, увы, нередко случались в моей пестрой жизни, что научило меня мгновенно мобилизоваться при подобных встречах. Я бросился к полураскрытому окну вестибюля. Они за мной. Один вцепился мне в ногу, и начал лупить по спине дубинкой. Второй - это мелькнуло на самой границе моего бокового зрения - в этот момент выхватил электрошокер. Прижимая одной рукой драгоценную книгу к груди, другой я резко рванул раму на себя, одновременно выдернул захваченную ногу и двинул каблуком в морду захватчику. Я выпрыгнул в сугроб. Благо, машина, в которой меня поджидал товарищ, была припаркована рядом. Мы рванули, наблюдая в зеркала заднего вида беспомощную пешую погоню охранников за нами. Через мгновение мы скрылись за поворотом. Но я недооценил серьезность ситуации. На пустынной набережной нам перекрыли дорогу. Товарищ (он был за рулём) резко, с заносом, развернулся и помчался против одностороннего в этом месте движения. Когда навстречу вылетел автокран, он вспрыгнул на заснеженный тротуар, оттуда в подворотню. Сеть проходных дворов приняла, обволокла и спасла нас... Возвращать книгу лично я не решился. Отправил курьерской почтой по чужим документам.
  
   До сих пор не могу простить себе, что согласился на эту чертову поездку на пикник. Мой грузинский друг долго настаивал, ссылался на неустойчивую погоду, скоротечность лета и многое другое, чтобы уговорить меня. Я был, в принципе, не против, но то дела удерживали, то скверное настроение. Но однажды я все же поддался на уговоры, и мы выехали в заранее намеченное им место. Пикник с этим грузином, никогда не евшим мяса, я представлял с трудом (грузин-веган - это все равно, что орел, клюющий зерно). Мы ехали по шоссе, на котором вместо обычной дорожной разметки была изображена железнодорожная магистраль - рельсы и шпалы. "Это потому, - объяснил мой спутник, - что здесь параллельно шоссе проходит историческая узкоколейка, по которой ходят ретропоезда на паровой тяге".
  
   Мы накрыли поляну на высоком берегу изгибающейся в этом месте реки, на самом краю обрыва. Столь неосторожно выбранное нами место, в конце концов, сыграло роковую роль в тот злополучный день. Выпили вина, поговорили. От вина и майского солнышка меня вскоре разморило, и я задремал. Проснулся в ужасе оттого, что мой кореш пристроился ко мне сзади и пытается меня изнасиловать. Такой фортель был мне не по вкусу. Я пытаюсь его оттолкнуть, а он лезет еще нахрапистей. Я уже чувствую задницей его огромный член. "Вот ведь, - промелькнуло у меня, - мяса не жрет, а хуй - как у слона!". О том, что слоны - тоже вегетарианцы, я как-то тогда не подумал. Тут меня обуяла вполне объяснимая ярость. Я изо всех сил начал молотить его ногами и бить затылком в морду, затем толкать всем телом к самому краю обрыва. Пока он не заорал, как раненный вепрь. Одной рукой он ухватился за мою ногу, а другой - за непрочный край обрыва. Забыв обо всем, я пихал его ногой что есть мочи, пока он окончательно не сорвался вниз... После пережитого пятиминутного шока меня охватила паника при мысли о только что совершенном убийстве. Даже когда я убил бабу пнем, я так не волновался. А тут... Я просто места себе не находил, едва не лишился чувств. Посмотреть вниз с обрыва я не решился. Однако не забыл тщательно оглядеться, чтобы убедиться, что вокруг нет случайных свидетелей. Также я внимательно обследовал себя, проверил, не утащила ли эта гнида с собою в пропасть какую-то часть моей одежды или биоматериала, которые, несомненно, вскоре станут достоянием криминалистов. Только убедившись, что все в порядке, и мне, вроде бы, нечего опасаться, я мгновенно повеселел и зашагал, насвистывая, к станции ретропоезда.
  
   Нововременные мыслили в терминах тотального разделения естественного и искусственного, природы и общества, провозглашая при этом единство мира и оптимальное управление иерархически структурированными системами. Постмодернизм, напротив, провозгласил множественность, ризоморфность того, что у нововременных считалось единым. Самоорганизация автономных акторов выступила как оппозиция оптимального управления. Новейшим движением стала попытка примирения, синтеза этих парадигм. И акторно-сетевое видение здесь оказалось как нельзя кстати. Именно разработка акторно-сетевых моделей гибридных интеллектуальных систем, человек-аппаратного взаимодействия в орбитальных грузовых комплексах и привела меня на орбиту. Весь этот инфра-рефлексивный текст, который я пишу сейчас посреди глухих джунглей, возможно, сводится к отчаянной попытке разобраться в теоретических ошибках, которые привели в конечном счете к моему изгнанию из космического человек-аппаратного сообщества.
  
   Я и не ведал, что Петербург пронизан локальными подземными сетями вертикального и горизонтального перемещения, ответвляющимися от станций метро. Оказывается, это так. Узнал я об этом, как и некогда о существовании "сухих" и "мокрых" улиц, случайно, когда должен был пройти страшную диагностическую процедуру. Я появился в кабинете на Васильевском острове в назначенное время. Врач заполнил бумаги, дал мне подписать. Измерил давление, ЧСС и температуру, затем предложил проглотить большую синюю капсулу, чего я делать категорически не хотел, но ласковая ассистентка врача уговорила меня, нежно погладив по плечу.
   - Это для вашей же пользы, - увещевала она. - Когда вы доберетесь, препарат начнет действовать. Советую вам взять "подкидыш". Разия вас проводит.
   В дверь кабинета вошла улыбающаяся молодая азиатка и жестом пригласила следовать за ней. Мы вышли на улицу, и она повела меня куда-то проходными дворами. Шли молча. В какой-то момент она остановилась и стала нерешительно оглядываться по сторонам.
   - Нет. Нам надо найти "подкидыш". - сказала она с ярко выраженным акцентом.
   - Что вы называете "подкидышем"? - поинтересовался я.
   Мы разговорились. Я похвалил ее русский и спросил, откуда она родом.
   - Из Азии, - уклончиво ответила она.
   Мои осторожные попытки добиться большей географической точности не увенчались успехом. Также она призналась, что русский ей дается с большим трудом - гораздо лучше она владеет английским, так как долгое время проработала в Англии в качестве прислуги.
   - Куда мы идем, Разия? Может быть, вы знаете адрес? Это мой родной город, и я очень хорошо в нем ориентируюсь.
   - Я адреса не знаю. Но вы не волнуйтесь. Я знаю, как туда добраться. Нам нужен "подкидыш"... Сейчас.
   Она снова остановилась и осмотрелась по сторонам. Потом, увидев некий знак, приободрилась, и уверенно повела меня в грязную вонючую подворотню. Мы оказались перед исписанной бездарным граффити решетчатой металлической дверью. Она нажала на кнопку рядом. Примерно через минуту дверь отщелкнулась, и мы вошли в нечто, напоминающее просторный лифт, превращенный пассажирами в общественный туалет. Я вспомнил с ностальгией давно забытый запах старых ленинградских парадных и в который уже раз понял, что был слишком самонадеян, утверждая, что хорошо ориентируюсь в этом городе. Это и был так называемый "подкидыш". Сначала мы спустились вниз. Там к нам подсела сумрачная пара угрюмых людей. Потом "подкидыш" поехал горизонтально. На следующей "остановке" те двое сошли. Минуты три мы продолжали двигаться горизонтально с неопределенной скоростью. Потом "подкидыш" остановился и стал подниматься наверх. Мы вышли на Голодае, в малоизвестном его конце... Дальнейшее я смутно помню. Весь горизонт мне застила улыбка Разии. Все видимое пространство превратилось в одну сплошную ее улыбку. Видимо, начинала действовать синяя капсула.
  
   После этого мне довелось увидеть Разию еще раз. Как-то, проходя по Васильевскому, я обратил внимание на азиатскую молодежь, играющую в футбол на огороженной площадке. Каково же было мое удивление, когда среди этих поджарых узкоглазых парней я увидел... Разию. Я помахал ей рукой. Она вскоре заметила меня, бросила игру и радостно побежала ко мне, на ходу срывая потную футболку и тряся немаленькими грудями... Она звала меня играть в футбол, я порывался, давал обещания, но... больше мы не встретились.
  
   Жарким днём я ехал в трамвайчике.
   - Простите, вы не подскажете, улица Степана Разина скоро? - обратилась ко мне странная девушка, сидевшая напротив. Говорила она очень плохо, едва понятно, как будто пережевывая что-то объемное - очевидно вследствие перенесенного инсульта, неврологического дефекта или какой-то патологии речевого аппарата. Поняв после некоторой паузы, которая была мне необходима для анализа услышанного потока звуков, ее несложный вопрос, я довольно неуместно огляделся по сторонам и ответил:
   - Не очень. Минут через пятнадцать. Я вам скажу, где выходить... А почему Разина? Вы пишете о нем курсовую? Или диплом? - я неуместно флиртовал. Она смутилась и отрицательно покачала головой.
   - Диссертацию? - не унимался я.
   Она покраснела, опустила голову и ничего не ответила. Я улыбнулся ей и почувствовал, что от жары меня стало клонить ко сну. Она пробормотала что-то про работу, но я уже не слушал ее, лишь одобрительно улыбнулся и задремал...
  
   Очнулся я как раз, когда трамвай заскрипел на повороте перед мостом в створе улицы Разина и почувствовал, что меня сильно мутит. Одновременно пытаясь дать понять девушке, что ей пора выходить, и не в силах сдержать рвотного рефлекса, я замахал в сторону моста и, неудержимо и обильно блюя, завопил:
   - Рааааааааааазина! Раааааааааааааааааазина!
   Девушка, однако, не двигалась с места, с ужасом глядя на меня и не понимая семантики моего блева.
  
   Была еще одна встреча одноклассников. На этот раз очень короткая, неприятная и, потому, последняя для меня. Встретились у метро и пошли в клуб, зарезервированный специально для нас. Я ждал Яну. Остальные были мне малоинтересны. Я уже изрядно выпил, когда она, наконец, появилась в объятиях мерзкого коротышки с мордой, как у тушканчика. Этот недомерок, сверкая отвратительным чешуйчатым костюмом и не выпуская Яны из своих щупалец, нелепо гоготал гортанными звуками и корчил рожи. Я, в недоумении, подошел к однокласснику в надежде получить хоть какое-то объяснение происходящему (приблизиться к Яне с ее экзотическим спутником я так и не посмел).
   - Ты знаешь, - ответил одноклассник. - Это как раз то, что ей более всего подходит. Мы же все ее перепробовали. Все. Да-да... Она ужасно воняет во время оргазма. Ты разве не замечал?
   Мне осталось только окинуть присутствующих презрительным взглядом, немедленно уйти и никогда более не появляться в этом обществе.
  
   Скромный номер провинциальной гостиницы был тесноват для двоих. Но мы с моим тогдашним научным руководителем приходили туда только на короткий ночлег. Остальное время мы проводили на сессиях конференции по гибридным интеллектуальным системам и в городе. Дело было в восточной Турции. Из окна номера открывался великолепный вид на окрестные горы. Конференция только что закончилась, и мой коллега вышел прогуляться по старому рынку и, заодно, прикупить чего-нибудь перед отъездом. Мне тоже не хотелось сидеть в душной гостинице. Я решил во что бы то ни стало выйти из города и достигнуть окрестных гор, не опасаясь непогоды, маловероятной в это время года в этих местах. Оказавшись на окраине, у самой границы леса, я заметил группу детей лет девяти-десяти, бегущую в сторону леса. Меня, как неоднократно уже бывало в подобных ситуациях, неудержимо повлекло за ними. Я еще более возбудился, убедившись, что поблизости нет взрослых, и за детьми никто не смотрит. И надо же такому случиться: на пике возбуждения, готовый уже чуть ли не лететь за стайкой детей, я вспомнил, что на столе в номере оставил бумажник с десятью тысячами евро. Конечно, я запер номер, и ключ был со мной, но в гостинице наверняка имеется дубликат. И не один. Горничная в любой момент может прийти убирать номер. Если она соблазнится, вряд ли сегодня ей за такое отрубят руку или посадят в чан с дерьмом. А если даже отрубят и посадят, мне-то от этого не легче! Разрываясь между двух губительных страстей - жаждой показать себя детям и страхом возможной потери денег, - я остановился и минут пять, делая стохастические шаги то вперед, то назад, прокрастинировал перед тем, как все же выбрал деньги и, почти бегом, бросился назад в гостиницу. Номер был заперт на два оборота ключа, то есть дверь и замок были в том состоянии, в каком я их оставил. Однако, войдя, я с ужасом увидел, что постели заправлены и повсюду видны знаки недавней уборки. И - о ужас! - бумажника на столе нет. Не знаю почему, я бросился к кроватям - сначала моего коллеги, а затем к своей - и стал яростно ощупывать их. Мне трудно передать, каково было мое удивление, облегчение и бог знает какие ещё чувства, когда в глубине своей кровати, под простыней я обнаружил-таки злополучный бумажник! Причем вся сумма оказалась на месте... Как только гора спала с плеч, я вновь вспомнил о горах и о детях. Но шоковая терапия сделала свое дело. Я, следуя завету Бродского, решил остаться в гостиничном номере и уже не покидал его до самого отъезда.
  
   Путешествие с американцами в приграничную область центральной Канады обернулось странным с того момента, когда мы в Пилкингтоне сели в некое подобие поезда - узкого, с одним рядом сидений без прохода вдоль немногочисленных вагонов и индивидуальными входами-люками для каждого пассажира. Сидения были подвешены к потолку на эластичных канатах и представляли собой своеобразные мини-гамаки. Поезд на огромной скорости направился в сторону Эльсевье (американцы дружно убеждали меня, что это название нужно произносить совершенно иначе). Что поразительно - вдоль всей дороги тянулись бесконечные поля для игры в бейсбол и американский футбол, и практически все они были заняты играющими или тренирующимися. Сначала американцев это забавляло, они громко говорили исключительно о бейсболе и американском футболе. Однако вскоре эта тема наскучила - всем одновременно, - и они все дружно перешли на разговор о траках и автомобильных перевозках грузов. Я тоже разговорился с сидящим прямо за мной американцем, незаметно сменившем на этом месте мою очаровательную спутницу, которая садилась вместе с нами в Пилкингтоне.
  
   Мое неумение отказывать людям в их просьбах уже не раз выходило мне боком. Одна знакомая, часто обременявшая меня различными просьбами, на этот раз попросила об одной пустяковой с ее точки зрения услуге: забрать в одном месте пакет с документами и передать ей по дороге в аэропорт. Она поедет на шаттле, и попросит водителя остановиться у входа в городской парк. Я был на месте как раз вовремя. Шаттл подъехал, и я увидел, что моя знакомая что-то эмоционально обсуждает с водителем, активно жестикулируя. Затем она выскочила и подбежала ко мне.
   - Принес? Ну, давай!... Представляешь, какая сука. Водитель. Ждать не хотел. У него, видишь ли, расписание, еби его в жопу! Но со мной не забалуешь... Короче, сейчас должны подвезти остаток документов. Ты все это возьмешь и передашь в аэропорту одному человеку. Если он не подойдет, полетишь с этими документами в Москву. Билет я скину тебе на почту.
   - Да, но... У меня совсем другие планы на сегодня.
   - Плюнь. Это важнее.
   - Но...
   - Тихо! Вот, кажется, они.
   Она подбежала к припарковавшейся рядом машине. Решив, что в складывающихся обстоятельствах промедление смерти подобно, я мгновенно ретировался за турникет парка.
  
   Китайцы не просто выкупили этот старинный полуразрушенный заводской район XIX века, уже лет тридцать как пребывавший в полном запустении и разрухе, они совершили там технологическое чудо. Заводы ожили. Вернулись к жизни, которая бурлила в них на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков. Стучали и гудели машины. Шипя, там и тут вырывался пар. Во всем чувствовалась динамика, работа производственных процессов. Все думали, что китайцы оставят лишь внешность старых заводских зданий, а внутри все выдолбят, отделают по-новому, нашпигуют современной электроникой и искусственным интеллектом и будут использовать новое пространство как бизнес-центр или ультрасовременное производство. Но они поступили иначе: полностью восстановив и улучшив старую производственную базу они присоединили к ней новейшее автоматическое оборудование и искусственный интеллект и запустили старые процессы на новом уровне цивилизации. Обо всем этом мне рассказал руководитель проекта инженер Ли - сначала во время пешеходной экскурсии по стучащему, гремящему и дышащему паром району, а затем во время банкета в мини-вэне, циркулирующем по тому же району.
  
   Нас было несколько человек, стиснутых в узком, душном мини-вэне, продирающемся по скверной дороге сквозь мглу и грязь депрессивного предместья, мимо едва различимых автобаз, гаражей и еще каких-то серых, сумрачных, покинутых и полуразрушенных построек. Все были едва знакомы и связаны друг с другом исключительно через меня. Я был фокальным узлом этой сети, хотя и мои связи с каждым были маловесомы. Мой сосед слева толкал меня в ребра острым локтем и всю дорогу пытался ущипнуть за зад... Вдруг из серой мглы, моросящего дождя, грязи и депрессии выплыло ярко освещенное футуристическое трехэтажное здание ресторана, у которого мы остановились. Я был голоден, остальных тошнило. Один из нас первым делом, зажимая рот, со стоном бросился к туалету, чтобы как следует проблеваться. Остальные заняли столик на третьем этаже подальше от окон, чтобы как можно меньше была видна тошнотворная серость и мгла. Меню на столе не было, однако можно было вызвать официанта с помощью специальной кнопки, какая имелась на каждом посадочном месте. Что мы и сделали. Официант появился мгновенно и пригласил нас следовать за ним. Пошел только я, остальные сказали, что присоединятся попозже. Меня подвели к стойке раздачи этажом ниже, где мне дали понять, что это не совсем обычный ресторан и меню у них не существует.
   - Вы просто скажите, чего вы хотите, и мы вам это сделаем, - сказал мэтр на раздаче. - Но чтобы вам не мучиться, мы приготовим вам сырную тарелку и к ней - бокал отменного вина. И не возражайте, пожалуйста, и не думайте отказываться, иначе вы пожалеете об этом вечере и навсегда забудете дорогу в наш ресторан.
   Я не сопротивлялся, поскольку очень хотелось есть. Они тут же начали нарезать сыры маленькими кусочками, объявляя их название и требуя моего одобрения перед тем, как очередной кусочек приземлялся на тарелке. Я подтверждал все подряд - во-первых, потому что был нестерпимо голоден, а во-вторых, потому что таких названий я отродясь не слышал. Это было ассорти из сыров всех народов мира, где звучные итальянские названия чередовались с южноамериканскими, арабскими, непальскими, кельтскими. Растущая слой за слоем сырная гора периодически посыпалась специями и зеленью. Я остановил их, когда они дошли до хорошо известного мне сыра халуми. К этому моменту сырная гора на тарелке была уже внушительного размера. Пока происходило все это сырное действо, к стойке подошел, качаясь, один из нашей компании, но не тот, который с порога бросился к туалету. Этот подошедший пожаловался, что ему очень плохо и трясущейся рукой потянулся к бокалу холодного пива на стойке раздачи. Я замер, наблюдая эту мизансцену. Однако развязка вышла нетипичной: мой знакомый не выпил пиво, а вылил его себе на голову, наделав лужу (на которой я впоследствии поскользнулся), и молнией бросился к туалету. Прибежала азиатка со шваброй, стала убирать лужу, сетуя на свою жизнь, а потом уставилась на меня, как на идиота:
   - Что вы стоите? Заказ сделан, идите к своему столику. Вам принесут туда.
   Поднимаясь на третий этаж, я был поражен хитросплетением вращающихся лестниц, эскалаторов, шаровых и конических лифтов, ломаных плоскостей. Этот динамический, находящийся в непрерывном движении интерьер до боли напомнил мне футуристический бизнес-центр, где мне когда-то довелось работать, и который оставил во мне болезненные воспоминания. Я не мог больше этого вынести. Позабыв о голоде, сделанном заказе и оставленных товарищах, я, через лабиринт внутреннего устройства здания, прорвался к выходу и побежал, утопая по щиколотки в грязи через раскисшее от влаги поле. За мной неслась, блажа и стеная, азиатка с сырной тарелкой.
  
   Я остановил машину возле длинного синего забора в два человеческих роста. Еще совсем недавно на этом месте никакого забора не было, а в том пространстве, которое было сейчас отгорожено забором, рос молодой смешанный лес. Забор забрал это место под объявленное здесь строительство, для чего, собственно говоря, и намывали когда-то землю, на которой впоследствии вырос лес. Леса уже не было. Человек-инвестор и человек-строитель не смогли с ним договориться. Я подошел вплотную к забору и заглянул в щель. К великому моему удивлению, вместо леса и стройки я увидел... море. Оно подошло почти вплотную к забору. "Человек, - подумал я - некогда ты смог мобилизовать море, сделал его своим союзником, создавая новую землю для себя, которую, в свою очередь, думал склонить на свою сторону, чтобы спустя какое-то время покрыть ее продуктами своей архитектурной мысли и инженерно-строительной деятельности. Но лес заинтересовал эту землю собой, и она, брошенная тобой, отдалась ему, и они четверть века были счастливы вместе. Потом ты вспомнил о своем первоначальном проекте и пришел, чтобы отнять эту землю у леса, снова заинтересовав ее собой и своим новым проектом. Но земля, лишенная леса, обратилась к морю, у которого когда-то была отнята, и море, не желая, не имея интереса снова договариваться с тобой, вернуло эту землю себе...".
  
   Бывало и такое, перед чем мои упражнения с отмычками и прочие поведенческие выверты выглядят как детские шалости (если, конечно, смотреть на них сквозь призму знаковых систем)... Раз напились мы с корешем - закадычным другом юности - и пошли шляться по городской окраине. И вот из пьяного тумана, сквозь который мы смотрели на окружающую нас действительность, выплыла церковь. Мы оба как-то сразу вдруг повеселели. Церковь! То, что надо! Мы даже не сговаривались. Эта импровизация сама собой синхронно сложилась в наших забубенных головах. Нами двигала непереносимая и нескончаемая легкость бытия. Для начала мы дуэтом поссали на Царские Врата. Мой приятель решил, что он способен пойти дальше, и насрал на алтаре. Затем мы, не переставая иступленно смеяться, измазали говном сорванную со стены икону Богородицы и, возглашая гимны, водрузили ее на кафедру. Потом нами охватило беспокойство, охота к перемене мест - весьма мучительное свойство, немногих добровольный крест. Мы выбежали, долго затем бежали куда-то, задыхаясь. Очнулись уже трясущимися в трясущейся и пустой ночной электричке. Мой приятель нервно курил, а я... что я? Я думал: а нет ли в церкви видеокамер? А если есть? Мелкое хулиганство? Или крупное? А что, если "оскорбление чувств верующих"? По нынешним временам, если нас вычислят, это будет похуже любого хулиганства, чуть ли не на грани преднамеренного, заранее спланированного убийства!
  
   Неистовая летняя гроза разразилась как раз в тот самый момент, когда я вышел из трамвая на брущатку бульвара. Благо, гостиница была совсем рядом - снобистским многоэтажным штырем возвышалась над готикой и барокко полусонного среднеевропейского города. Однако тех двух-трех минут, что я бежал до гостиницы, вполне хватило для того, чтобы промокнуть насквозь. Уже выйдя из душа, я услышал подозрительный шум снаружи. Открыв балконную дверь со смутным тягостным предчувствием, я увидел небольшой бизнес-джет на низко-бреющем полете прямо над невысокими крышами города. Самолетик явно терял скорость и высоту. Но затем вдруг резко взмыл ввысь, на мгновение завис в высшей точке своей траектории и вертикально рухнул на площадь перед гостиницей, взрывом убив не успевшую убежать молодую пару и отца с ребенком... "Вот кого оплакивает сейчас Космос, - подумал я о летчике и тех, кто, возможно, еще был в самолете, и тех, кто был убит самолетом на площади. - Они могли бы договориться с ним, что вряд ли когда-либо смогу я...". Я наглухо задернул шторы, вставил в уши беруши и налил полный стакан виски, чтобы не видеть и не слышать той драмы, которая разворачивалась в эти мгновения на улице, и не рефлексировать о ней.
  
   Я задерживаю дыхание и ныряю как можно глубже. Северное побережье Крита давно подстрекало меня к этому подводному подвигу. Через кишащую угрями и ципурами толщу воды я опустился на скалистое дно маленькой бухты - в царство донных рыб, крабов, моллюсков и кораллов. Я гладил бархатных камбал, на ощупь, по форме и размеру напоминавших банкетные подушки, и познакомился с синим осьминогом, который по очереди протягивал мне каждую щупальцу для дружеского рукопожатия. Чуть поодаль, уже на исходе запаса воздуха, я заметил копошащегося в зарослях ламинарии медноголового водолаза, взмахами неуклюжих рук приглашавшего меня в разрушенный остов давно затонувшего корабля, на котором виднелась обсиженная ракушками табличка: ΧΤΑΠΟΔΟΤΑΒΕΡΝΑ - таверна для осьминогов! Доплыть туда не было уже никакой возможности - начинались муки удушья. В страхе потерять сознание, я бросился к поверхности.
  
   Мой чемодан из лакированной красной кожи с широкими ремнями и блестящими медными застежками стал камнем преткновения. В вагоне чьими-то злыми руками и силами он постоянно перемещался с места на место, причем всякий раз отыскивать его было трудней. Когда поезд остановился на 12 минут на станции - если не сказать полустанке, - затерянном в глухой степи, какой-то доброхот из пассажиров, с которым я уже третьи сутки дышал одним спертым воздухом в духоте вагона, на беду мою, подсказал, что видел мой веселый чемоданчик в поезде, запараллелившимся с нашим на соседнем пути. Двери вагонов были открыты как раз друг против друга, и пассажиры могли беспрепятственно перемещаться из состава в состав. Была сутолока и хаос. Пассажиры, проводницы, багаж, еда, горячий чай то и дело перемещались между параллельными поездами. В какой-то момент удалось и мне проникнуть в параллельный поезд и накрепко застрять в нем. Чемодана я не нашел, но хуже другое - вместе с чемоданом я потерял свою судьбу, направленность и осмысленность движения, которое влекло меня стальным путем к цели, точке назначения в евклидовом и сетевом пространствах. Дверь моего вагона, когда мне удалось с неимоверным усилием протиснуться сквозь толпу, оказалась закрытой. Мой поезд уже начинал движение в заранее заданном направлении, увозя с собой, очевидно, и мой чемодан вместе с моим прошлым и надеждами на будущее. Я уже перекинул ногу, которую чуть не оторвало. Меня втянули обратно в совершенно не нужный мне, чужой вагон... Так я начал горькую жизнь степного бродяги при полустанке, пока счастливый случай (о котором здесь неуместно вспоминать) не вызволил меня из моего степного плена.
  
   Умная овчарка, которую меня просили держать на привязи, все время неутомимо тянула и тянула куда-то вперед, в сторону старого города. Там, поплутав по узким кривым улочкам, она затянула меня в подъезд, где нашла уютный закуток, в котором, я думал, будет гадить. Но не тут-то было. Покрутившись недолго в закутке, собака ринулась через задний проход в проходной двор и дальше, через калитку в заборе - в сухой лог. Там я, устав от невыносимой гонки, спустил ее с привязи носиться меж сухих трав и колючих кустов, пока ее не забрал у меня ее хозяин, поведавший мне, что нынешний высохший лог - некогда почти полноводная река, вытекавшая из окрестных заболоченных озер, которые ныне тоже превратились в пересохшую гать. Он предложил мне самому в этом убедиться, пройдя до конца старой деревянной железнодорожной платформы и поднявшись на мост через пути ("путя" - сказал он, старый железнодорожник).
  
   Я шел по длинной рассохшейся от времени платформы мимо заброшенных и полузаброшенных пакгаузов и иных хозяйственно-технических построек в сторону открывавшегося впереди поросшего редколесьем болота. До конца платформы пришлось пройти, пожалуй, километра три. Никогда не встречал я столь длинных платформ! Действительно, в конце был мост через "путя", на который я поднялся по полуразрушенной лестнице. Сверху открылся ужасающий пейзаж высохшего, безжизненного болота, утыканного уродливыми пнями, сухими деревьями, корягами, покосившимися деревянными крестами, остовами сараев и каких-то еще ужасных построек. Чуть дальше справа я заметил тусклый огонек в окне серой, покосившейся хижины, похожей на охотничью заимку. В этот момент что-то черно-зелено-коричневое и липкое, размером с крупную кошку, прыгнуло снизу прямо мне на грудь и приклеилось - нет, скорее, присосалось - к ней. Я, в панике, стал отдирать это неведомое, погружая пальцы все глубже в отвратительную слизь. Через несколько минут отчаянной борьбы мне удалось, наконец, отодрать от себя эту мерзость и с силой бросить вниз с моста. Даже доли секунды полета мерзкой слизи было мне достаточно, чтобы в ее бесформенности разглядеть пару рожек, стрельчатый хвост и копытца...
  
   Крики играющих детей манили меня. Я устремился к их источнику - месту в старом заброшенном парке. К моему сожалению, как то нередко случалось и раньше, дети были не одни. С "взросляками", как я досадливо называл взрослых. Я решил тогда просто прогуляться, развеять возбуждение, вызванное детскими криками, и, по возможности, погрузиться в глубокую рефлексию или предаться поэтическим мечтам. Места способствовали этому. На невысоком холме неподалеку меня привлекли романтические руины чего-то, что, вероятно, когда-то было крепостью или чем-то в этом роде. Я поднялся, прошел, потом пробежал несколько раз сквозь руины, и вдруг счастливая творческая мысль пронизала меня: здесь должен быть снят фильм о взятии Бастилии! Фильм, передающий дух торжествующей и ликующей свободы!
  
   Наш сосед по квартире на Греческом проспекте в Петербурге - старый грек - проживал свою одинокую жизнь в неизбывной тоске по оставленной им родной Одессе его давно ушедшей молодости. Эта тоска заставила его имитировать отдельные, наиболее близкие его душе элементы одесской жизни прямо в питерской квартире. Он как бы создавал свою "маленькую Одессу" для себя. Самым неудобным для нас, соседей, была его манера пить кофе за миниатюрным столиком, выставленным прямо в общий коридор рядом с дверью его комнаты. Эта традиция была призвана воскресить для него атмосферу одесских уличных кофеен. Соседи ворчали, но относились к этим странностям старого одессита с пониманием.
  
   Мы остановились на Васильевском, на 16-й линии, прямо за Средним проспектом, если ехать от Невы. Пока грузились, меня вдруг на несколько минут пронизало очарование внезапно возникшей в этом месте атмосферы Ленинграда шестидесятых. Представьте: теплый июньский вечер, и вот из распахнутого окна доноятся звуки твиста. Мимо проходит влюбленная пара, одетая по моде тех лет. Затем по семнадцатой линии напротив нас пролетает ухоженная 21-я 'Волга' с раскрытыми окнами, откуда слышится задорный смех и аккорды песни 'Вечер бродит' Ады Якушевой... Такое бывает только мимолетным, но оседает в памяти навсегда.
  
   Вероника набросилась на меня, стоило мне только появиться в дачном поселке. Я не видел ее несколько лет. Она выросла, похорошела, утратила девичью застенчивость. Она никак не могла отлепиться от меня. Обнимала, гладила, все время норовила поцеловать взасос. Кода мы шли рядом, то и дело трогала пальцем мою промежность. Ее дядя, изрядно постаревший морской офицер, работал в саду. С трудом узнал меня, но, похоже, был рад встрече. Жал мне обе руки и все время вспоминал сморчки, которые я некогда собирал по весне на их огороде (на самом деле это были строчки). Вероника совсем закружила меня. Я даже забыл про друга, с которым приехал, чтобы провести время на свежем воздухе. А он мне уже звонил несколько раз, звал на показательную игру "Зенита" с малоизвестной командой на лесном стадионе - матч был сознательно организован в глуши и не афишировался по причине господствовавшей тогда пандемии. Я пришел к самому концу игры, когда счет на механическом табло показывал 3:0 в пользу "Зенита". Клад.
  
   "Невозможное - граница нашего мира с другим. Все научные теории, атомы, ионы, электроны, гипотезы, - всякие законы на... - вовсе не реальные вещи, а отношения человеческого организма ко Вселенной в момент познающей деятельности..." - прочитал я в письмах Андрея Платонова. Это ли не провозвестие акторно-сетевого подхода, наряду с того же Платонова конструктивистской теорией коллективного литературного творчества?
  
   Аэропорт, черт! Вся моя жизнь распята на сети из множественных аэропортов и одного космодрома. Она вцепилась и тащила, тащила меня через служебные помещения, пока, воспользовавшись ее электронным пропуском мы не обнаружили себя в закрытой таможенной зоне аэропорта, откуда (легального) возврата нет. Пройти через таможенный контроль невозможно - нет соответствующих документов, и ее электронный пропуск мог бы спасти только ее одну. Но она об этом уже не думала. Приперев меня к стенке в пустынном коридоре она вцепилась своими зубами в мои губы. Прикусила их чуть не до крови и была уже готова изнасиловать меня. Прибыл рейс. Пассажиры проходили паспортный контроль. Мы спрятались у туалета. Пара девочек, очевидно, давно терпевших, заскочила внутрь, похоже, не заметив нас. Мне хотелось последовать за ними, пока не появились свидетели. В такие моменты часто забываешь даже граничащую с безысходностью опасность положения, в котором оказался... Но у нее было другое решение. Как-то удалось ей через быстрый звонок неизвестному благодетелю протащить нас через аэродром и усадить в самолет, направляющийся неизвестно куда. Долго сидели мы затем в полупустом самолете в ожидании неизвестно чего, пока нас не пригласили на выход ввиду задержки рейса по техническим причинам. Нас - теперь уже легально, на общих основаниях - доставили в здание аэровокзала и даже предложили горячее питание, но она торопилась. "Мне нужно на кладбище!" - раз семь повторила она. "Я обязана успеть до отлета!". "Зачем? И куда мы летим??". "Куда... Неважно. Я обязана выкопать и взять с собой урну с прахом отца. Это мой долг... А ты...". Она смерила меня полусочувственным-полупрезрительным взглядом... Да, мы были там и где-то по дороге расстались. В аэропорт возвращались уже порознь. Я терзался мучительными сомнениями в правильности того, что со мной в данный момент происходит. Когда я до этого в другой, малопохожей ситуации дрочил раннему подростку в аэропортовом сортире, я не был столь внутренне растерзан. То было для меня как игра. А теперь... Я не вернулся в самолет, а затерялся в аллее густого кустарника, похожего на гигантскую коноплю, на ближних подступах к аэропорту. Потом пил в буфете в компании разговорчивых пьяных мужчин пожилого возраста, один из которых, совсем старик, возбужденный рассказом другого выпивохи из той же забубенной компании о том, как тот занимался планомерным уничтожением машин на парковке у его парадной, превращенным им в некое материальное подобие компьютерной игры, начал и не закончил сбивчивый, синкопированный рассказ о своих военных подвигах, причем по ходу повествования статус его как действующего лица собственного рассказа ступенчато повышался от рядового говна, ползающего по-пластунски по говну земли лицом вниз (передайте привет Андрею Платонову), до летчика-асса - едва ли не космонавта - первооткрывателя новейших многомерных пространств!
  
   Ещё слово о постмодернистских музеях. В этом мне обещали незабываемый сеанс трансформации сознания, но пошло как-то не очень... С порога мне предложили большую рюмку медицинского спирта, после чего усадили на электрический стул. Начали с малых токов, потом постепенно увеличивали, невзирая на мои настойчивые знаки прекратить эксперимент, пока, наконец, не довели меня до панической атаки. Едва я оклемался, меня пригласили на второй уровень, где представили стеклянные шкафы с чучелами гигантских крыс. Автор композиции пояснил, что крыс в конторе развел его сотрудник - с виду тихий, скромный клерк - офисный раб. Делал он это, как выяснилось, в отместку унижавшему его начальству. Его долго не могли вычислить, равно как и извести крыс. Но наконец-то он попался. Его, разумеется, уволили с волчьим билетом, а из крыс решено было набить чучела и выставить на всеобщее обозрение и в назидание.
  
   Пустой последний трамвай поздним позднеосенним вечером несся по пустой окраине. С одной стороны колеи тянулся забор лесопарка, с другой - заболоченный низкорослый лес. Зад трамвая был открыт (это была необычная модель с открывающейся задней платформой). Я сидел там, на этой платформе, несмотря на мороз и ветер, и болтал ногами, а временами даже опускал их на занесенные снегом шпалы, чтобы поднять снежную пыль. Со стороны дикого леса выскочила пара волков или одичавших собак и бросилась вдогонку за трамваем. Я поднялся - без паники, сохраняя чувство собственного достоинства, - и проследовал к кабине, где знаками попросил вагоновожатого прибавить скорость, насколько это возможно. Волки или собаки стали отставать и нырнули, кажется, в какую-то прореху в заборе лесопарка. Мы приехали на кольцо. Там зябли, ёжились, тряслись, переминались и подпрыгивали от холода несколько человек - очевидно, работники лесопарка, ожидавшие последний трамвай, идущий в город. Трамвай уехал, и я остался один, в темноте, перед закрытыми воротами лесопарка. Когда шум удаляющегося трамвая растаял в морозном ночном воздухе, я услышал вой волков или одичавших собак. И что мне не сиделось дома в этот злой вечер? Чу! Я услышал неподалёку шум приближающейся электрички. Где-то на другой стороне лесопарка была станция. Но как туда попасть? Лесопарк закрыт, все разъехались, даже сторожа на воротах нет. Кое-как протиснувшись через узкую прореху в заборе, продравшись через сугробы, я выбрался на заснеженную аллею и, в кромешной темноте, двинулся в сторону предполагаемого местонахождения станции, постоянно оглядываясь и обмирая от ужаса при виде рыщущих за мной по следу темных силуэтов. Освещенный поезд, к счастью, стоял у платформы, трясясь от вибрации электромоторов. Внутри сидело несколько человек. Ещё на пути к платформе я услышал объявление об отправлении. В два прыжка я оказался в вагоне.
   - Надеюсь, в город? - с надеждой в глазах спросил я у одинокого, понурого пассажира, закутавшегося в тулуп.
   - Какое там... В Приозерск. Если тебе надо в город, так садился бы на маршрутку здесь же, на станции. Она там, с другой стороны поезда... Но ты уже опоздал, чувак. Это последняя маршрутка. Она уходит через пять минут, а мы уже едем...
  
   Эпидемии обычно воздействуют на популяции биологически и экологически, то есть влияют как на численность самих популяций, так и на их взаимодействие с другими популяциями в сообществе. Другое дело homo sapiens. Помимо этих двух (и в большей степени, чем они) здесь дает себя знать социальный эффект. И чем дальше по ходу эволюции, тем сильнее и очевиднее. Случилось такое и на моем веку. Я был зачислен в бригаду волонтеров-обеззараживателей. Мы проходили обязательный курс ускоренного обучения (время не ждет!) и после нескольких часов интенсивных занятий нас вывозили "расслабиться" загород, на озера. Мы обычно купались в малом озере, но вдруг кто-то так естественно и непринужденно простым, гениальным и неповторимым жестом поманил меня на большое. Я нырнул и был рад. Но моя радость многократно усилилась и, одновременно, обезволила меня, пронзила сладостной болью, когда я обнаружил рядом с собой только что нырнувшего с невысокой вышки совершенно обнаженного мальчика лет одиннадцати. Я подплыл вплотную к нему и наше взаимодействие, спонтанно возникшее в этот момент, разделилось на две пространственные фазы, между которыми установилось высокое напряжение. Над водой мое лицо приветливо улыбалось его лицу, и его лицо - вольно или невольно - улыбалось моему в ответ (это было несомненно, хотя наши лица по причине эпидемии были затянуты в защитные маски). Под водой же моя рука все время старалась (и, в отдельные моменты, небезуспешно) нащупать его юные упругие ягодицы и даже проскользнуть между ними. К сожалению, парень был не один. Каким-то непостижимым образом (каким, ядрен батон?) его "опекунам" или "пестунам", плававшим рядом, по мимическому тексту, которым мы с ним обменивались над водой, удалось прочесть или угадать то, что происходило под ее поверхностью. Так или иначе, отплыть подальше или вообще выйти из озера тогда представилось для меня единственным спасением.

После обучения нашу бригаду бросили в город. Среди гетерогенного сброда, который мы из себя представляли, был только один реальный специалист по дезинфекции. Остальные были студентами, тусовочной молодежью, домохозяйками, пенсионерами и еще какими-то нечеткими фигурами, не исключая и меня. На самом деле, и в этом не было ничего удивительного, основной нашей задачей было не столько обеззараживание (это был только предлог, рассчитанный на психологический эффект), сколько агитация и пропаганда самоизоляции и личной гигиены. Именно поэтому, наверное, нас сажали в общественный транспорт, который функционировал и, как это ни парадоксально для пика эпидемии, был переполнен в вечерние часы. И мы ехали, мчались по городу - разношерстная, пестрая публика, люди разных возрастов, этносов, социальных групп, интересов и пристрастий, экипированные в странные костюмы - от противочумных до халатов домохозяек (нужны были для наглядной агитации), наспех подготовленные - вперед, навстречу неизвестному исходу нашей нечеткой социальной миссии.
  
   С пригородной попойки я возвращался в промерзшей электричке, то проваливаясь в тяжелый, пьяный сон, то вздрагивая от толчков поезда и резких звуков. Так, проснувшись от очередного толчка, я увидел перед собой седого деда, рассказывавшего сидящему с ним рядом внуку лет десяти историю былых времен:
  
   Было это, как помню, в шестидесятых, в так называемый "карибский кризис". Идем мы, значит, на Кубу (заруби себе на носу, моряки ходят, а не плавают, потому что плавает только говно). И вдруг по кораблю команда: "На острове эпидемия. Всему составу высадиться и ликвидировать эпидемию!". Мы, стало быть, высаживаемся и ликвидируем эпидемию, как было приказано. Тут со всех сторон бегут к нам кубинцы, радуются, кричат, смеются и вешают нам на шеи гирлянды из тропических цветов. Мы их приглашаем на корабль пить с нами чай. Пока мы, стало быть, чаевничаем, раздается команда: "Американцы нацелили свои ракеты на Кубу. Срочно выгрузить наши ракеты и нацелить их на Америку!"...
   В этом месте меня потянуло на блев, и я вынужден был срочно ретироваться в ближайший тамбур.
  
   Мы прибыли тогда вместе в Канаду с твердым намерением повысить свой профессиональный уровень, чтобы заниматься космической логистикой. Но она как-то сразу была устроена на работу, пошла учиться, получила жилье, а я какое-то время скитался неприкаянным, без работы и, в общем-то, без постоянного жилья, в надежде, что все образуется как-нибудь само собой. Меня злило, что я прибыл из Европы и, как мне казалось, был во всех отношениях лучше подготовлен для этой деятельности, чем она с ее казахстанским паспортом, дипломом и опытом работы. Ну Байконур... И что Байконур? Пуп Земли? На нем, что ли, свет клином сошелся? Еще меня подкосило то, что моя бывшая начальница, приехавшая со мной с Кипра, умерла в день приезда от неизвестных причин, и меня молва стала тогда обвинять в ее смерти. Мы-де недолюбливали друг друга. Разумеется, недолюбливали, и что теперь? Мочить каждого, кого я недолюбливал? Этак я давно уже превратился бы в серийного убийцу, вроде Шойгу, Кадырова, Пригожина и их подельников... Впрочем, это здесь лишнее, не имеет отношения к делу. Это я просто так заметил, как бы на полях... К тому же, слухи о якобы скоропостижной смерти бывшей начальницы в конечном счете оказались полной чепухой. Не знаю, кто и с какой целью их распустил, и знать не хочу. В конце концов, я сижу вот здесь исключительно потому, что побывал в Космосе (во всяком случае, в околоземном пространстве), а они все из этой гетерогенной группы остались прикованными к Земле.
  
   Так получилось, что я назначил свидание двум разным, совершенно не знакомым друг с другом женщинам в одном месте и в одно время. Ситуация стопроцентно водевильная, требовавшая такого же водевильного разрешения. Первая была та, у которой я был первым. Я лишил ее девственности в далеко не юном возрасте - ей на тот момент было хорошо за двадцать. Меня умиляла ее неопытность, инстинктивное сведение ног от боязни пошире их расставить, детский смех во время первого оргазма... Другая - моя двоюродная сестра, с которой я редко пересекался по жизни, но которая упорно не оставляла намерения соблазнить меня. Поэтому, наверное, ее швыряло от мужа к мужу, из страны в страну, от эзотерики к культуризму, от пол-дэнса к нейролингвистическому программированию и от бисексуализма к айкидо. Итак, я назначил этим двум встречу в одно и то же время в одном месте, сам собираясь при этом оказаться совершенно в другом. А оказался я перед зданием районного суда неспроста. Должны были судить оппозиционных активистов, участников уличного протеста. Начала заседания пришлось ждать на улице, поеживаясь от прохлады сентябрьского утра. Я разговаривал со знакомыми мне представителями протестного мира, к разговору подключались и незнакомые, среди которых попадались лица сумрачные и одиозные. Наконец, входная дверь открылась, и нас начали впускать по одному, требуя при этом, чтобы мы сканировали на свои смартфоны наклеенный на турникете квадрат QR-кода для прохода внутрь здания. Толпа стала протестовать. Многие ссылались на отсутствие у них смартфонов. Под дружным давлением толпы приставы, все-таки, сдались и ограничились рутинной проверкой документов. Самое интересное началось потом. Лестница от входной двери, почему-то, вела не вверх, а вниз, под землю. Причем лестница эта была едва преодолима для человека неподготовленного. Высоченные деревянные ступени более полуметра высотой! "Каково же здесь людям с ограниченными возможностями?" - подумал я. Но, справедливости ради, был по краю этой непостижимой лестницы сооружен импровизированный эскалатор с креслом. Лестница вела прямо в зал-амфитеатр. Мы расселись на деревянных скамьях в ожидании затянувшегося начала. Толпа возбужденно гудела. В зале было сумрачно и душно. Неприятно пахло плесенью. Приставы несколько раз призывали к тишине, но безрезультатно. Кто-то не выдержал и начал громко скандировать: "свободу политзаключенным!". Часть зала недружно поддержала, иные встретили этот демарш смехом. Пристав с выпученными глазами пробрался к месту, откуда раздавались лозунги и стал угрожающе размахивать резиновой дубинкой и орать, требуя покинуть зал. Потом вернулся на подиум и вместе с другими тремя или четырьмя приставами встал лицом к публике, предупреждающим жестом постукивая дубинкой по ладони. В зале стало заметно тише, но ажитация пульсировала, распространялась невидимой волной по рядам. Эта волна была подобна той, которая проносится вдоль переполненных трибун стадиона во время решающего матча. Кто-то начал раздавать длинные красные колпаки и огромные северные вязанные шапки с ушами - с недавнего времени неизменные атрибуты сторонников подвергаемых суду активистов. Мне досталась даже не шапка, а целый балахон, который я вначале надел на себя, но потом, почувствовав нелепость этого облачения, снял и с неловкой благодарностью возвратил тому, от кого я его получил. Но все оказалось напрасным. Судебное заседание было перенесено, так и не начавшись, и всех попросили незамедлительно очистить зал.
  
   Эта якобы вечеринка была намечена в некоем загородном павильоне, который мы нашли не без труда, и, конечно, добрались до места с существенным опозданием. Павильон был трехэтажным, как мат, и, поскольку здесь, как и в абсолютном большинстве случаев, вход был с первого этажа, нам пришлось пройти три фазы постижения сути вещей, прежде, чем мы достигли отнюдь не вожделенного места назначения. На каждом этаже происходило некое мероприятие, которое с некоторым допущением можно было бы назвать вечеринкой (хотя время было еще вполне дневное). На первом этаже бесчинствовали дорожные рабочие и работники ЖКХ: люди пестрых национальностей в ярких желтых и оранжевых жилетах. Дым коромыслом, дешевое паленое пойло, драки и матерная брань. Во всех углах блевали. Кто-то без чувств валялся на полу. Второй этаж был отдан студентам и протестной молодежи. Жесткие песни под гитару, море пива, над которым парил гашишный туман, протестные речи, спонтанный секс и громкий смех. Лишь на третьем этаже собрались те, кто, вероятно, ошибочно пригласил нас. Это было пошлое буржуазное сборище, организованное местным чиновником-олигархом. Общество состояло из коррумпированных чиновников, нуворишей и дорогих проституток. Все уже были пьяны, делали попытки танцевать под блатную музыку, однако каждый танец превращался в уродливую и безуспешную (по причине крайнего опьянения танцующих) попытку изнасилования. Столы были уставлены дорогим пойлом и пышными яствами. Мы были голодны, и, забыв о протоколе, о котором, откровенно говоря, и не знали, воздали должное местной кухне, о чем я пожалел уже минут через десять. Меня стали мучить неукротимые позывы "на низ". Мне так захотелось по-большому, что оставаться в этом сомнительном обществе уже не было никакой возможности. Я узнал у кого-то местонахождение ближайшей уборной и, ведомый обострившимся инстинктом самосохранения, устремился в указанном направлении. Туалет общего пользования для всех лиц без полового различия был мной найден как раз в тот момент, когда протестующие фекалии уже готовы были взять власть над моими штанами и чувством собственного достоинства. Хлипкая дверь туалета запиралась такой же хлипкой, ненадежной щеколдой. Внутреннее устройство помещения смутило меня, так как было непривычно, но мне было не до исследований, и я, сняв штаны, бросился на первое, что напомнило мне унитаз. Это оказалось биде. Там их было три, причем одно - самое большое - было снабжено сложным оборудованием для гидроочистки кишечника. Унитаз тоже обнаружился, но уже после того, как я проделал все, что мне требовалось, в одно из биде. Облегчившись, я заметил, что "туалет" не имеет стены. Он выходит прямо во двор и от улицы отгорожен лишь прозрачной изгородью. Во дворе гуляла молодая семья с тремя детьми и двумя молодыми собаками. Дети играли прямо под изгородью. Вначале я испытал естественную в подобных ситуациях неловкость, но потом, когда родители на несколько минут исчезли из поля зрения, я встал с биде и, не надевая штаны, подошел вплотную к изгороди как раз в том месте, где играли дети, и даже несколько раз потыкался в изгородь членом, и понял, что с той стороны меня не видно. Изгородь была прозрачна односторонне. Это открытие одновременно возбудило меня и вызвало во мне сладостное разочарование.
  
   Мы с ней стояли на террасе павильона, наблюдая унылый, пересохший от жары пруд в парке напротив. Вдруг, подобно гейзеру, из недр пруда на невообразимую высоту вырвался фонтан. Потом опал, рассыпаясь радужными искрами, и, замерев на мгновение, выстрелил снова. Так он взрывался и опадал в разных местах, на разных высотах и с разной мощностью, придавая вкус, запах, цвет и звучание свежести посреди раскаленной Аттики. У пруда появились люди - молодая пара и старуха с ребенком.
   - Видишь старуху? Пойди, спроси, как долго будет функционировать этот фонтан.
   Она мгновенно напомнила мне тетю до такой степени, что я еле сдержался, чтобы не послать ее на хуй, но все же пошел. Вымучивая из себя греческие слова и, почему-то, заменив συντριβάνι (фонтан) на ненормативное "fontana", я кое-как спросил и в ответ получил что-то эпическое, вроде: "до тех пор, пока небо не сойдет на землю". Языком моих предков я владел легко и непринужденно только в раннем детстве, пока живы были дед, сосед, и в нашей квартире на Греческом проспекте звучала греческая речь. Потом все было забыто, я растворился в другой языковой среде, и учить греческий мне пришлось уже во взрослом возрасте, как иностранный язык.
  
   В те безумные девяностые нищета наступала на нас, как чума. Жить по-новому мы еще не научились, а по-старому уже не могли. Мы метались, порой безумствовали в наших отчаянных попытках вырваться из удушающих объятий наступающей нужды. Однажды моя родственница привела упыря в погонах и представила его как некого мессию, который выведет нас в новую, счастливую и обеспеченную жизнь. Мы выпили, и родственница при скупой поддержке упыря стала излагать план проекта. Схема выглядела очень запутанной для моего понимания, я часто просил вернуть алгоритм на несколько шагов назад и дать более подробные объяснения, что явно злило и мою родственницу и, особенно, упыря.
   - У тебя есть военный билет? - вдруг спросил захмелевший он.
   - Н-нет... - От неожиданности такого оборота я ответил не сразу и неуверенно.
   Я почувствовал себя еще менее комфортно. Почва уходила из-под ног. Дело в том, что я дезертир или, как тогда говорили, "уклонист". Я откосил от армии, что считалось большим искусством и доблестью. Рвал и сжигал повестки. Не отвечал на телефон. Это было моим принципиальным решением - не иметь ничего общего с армией. По этой же причине я отказался от военной кафедры, подвергнув себя тем самым дополнительному риску призыва. Но все, к счастью, обошлось... До этого самого момента, когда меня прямо спросили про отсутствующий у меня военный билет.
   - Жаль... Но ничего. Сделаем. - Упырь был настроен по-деловому. - Но для этого тебе придется пройти медкомиссию. Ничего такого, не бойся. Обычная процедура для призывников. Потом тебе выдадут военный билет и присвоят звание старшего лейтенанта - задним числом, разумеется. Я подсуечусь... Тебе в подчинение дадут роту для реализации нашего плана. Твоя задача очень проста: ты со своей ротой должен будешь заступить на охрану интересующего нас объекта. Соответствующие документы мы подготовим. Потом, в час "ч" ты впустишь на объект нужных людей, сделав так, чтобы вверенная тебе рота ни о чем не догадалась. Все понятно?
   Меня страшила не столько более чем сомнительная операция (пространство авантюр - привычная для меня среда обитания), сколько предстоящий медосмотр. Уже выйдя из дома - чистый и гладко выбритый (не зная, что мне предстоит, я, в свои двадцать восемь, на всякий случай решил, что мне, дабы особо не выделяться из общей массы призывников, лучше будет выглядеть лет на восемнадцать). И тут я подумал или, скорее, вспомнил по ряду рассказов, что мне, вероятно, придется предъявить к осмотру жопу. Передо мной встало видение военкоматовской дебелой врачихи, с вожделением разглядывающей мой анус (тут и слова упыря про "заднее число" подлили масло в огонь). И мне стало не по себе. Может, сделать эпиляцию? Или просто натереться ароматическим маслом и сменить трусы?...
  
   В назначенный час я впустил на объект указанных мне людей. Во главе компактной группы был тот самый упырь, но без погон - в сюрреалистическом костюме, напоминающем гибрид водолазного и космического скафандра.
   - Я могу быть свободен? Моя миссия выполнена? - заговорщическим, наиболее уместным, как я полагал, в этом месте и в это время полушепотом спросил я.
   - Нет. Ты с нами.
   Коротко и конкретно.
   - Вот эти два кейса ты оставишь на пульте.
   Он вручил мне два белых кейса.
   - Но это после. После того, как ты поможешь нам заложить моллюсковую гранату в коллектор.
   Об этом писать нет сил. И сама "моллюсковая" граната, и процедура ее закладки были тошнотворны. Я обблевался, пока закончил, и, бледный и обезвоженный, кое-как вырвался с этого трижды проклятого объекта. Лишь минут через пять, когда я успел уже отойти на приличное расстояние, я услышал мерзкий хлопок и увидел поднимающуюся над объектом разноцветную тучу зловонного дыма.
  
   На исходе эпидемии наша бригада волонтеров была отдана под начальство Ларисе Павловне - толстой, дебелой бабище с хриплым и зычным голосом и дурным запахом изо рта. Такие обычно быстро находят себя в смутные времена. Нужно было заниматься обеззараживанием и благоустройством. Всем раздали инвентарь, кто-то уже копал землю, выкорчевывал корни. Я, почему-то оставшись без инструмента, подошел к Ларисе Павловне, оравшей в это время на какого-то таджика, и поинтересовался, что мне делать. Та, поковырявшись в своих вонючих зубах зубочисткой, сплюнула мне под ноги (я с брезгливым ужасом проследил траекторию ее ядовитой слюны), и уставилась на меня тупым коровьим взглядом.
   - Тебе че? Больше всех надо?... Хотя вот что. Прямо сейчас слетаешь в церковь блаженной Оливеры Сербской и возьмешь там свечей и икону Оливеры. Будем освящать нашу работу.
   - А где это? Впервые слышу про такую церковь. Впрочем, я вообще не силен в церквях.
   Она смерила меня взглядом, достала смартфон, поелозила по нему толстым, как сарделька, пальцем, и ткнула экраном мне в лицо.
   - Вот. Смотри.
   Полутораминутное видео показывало неизвестную мне часть города - вероятно, пригород с неприглядными, ветхими двух-трехэтажными деревянными домишками, старой пожарной каланчой и тремя или четырьмя церквями.
   - Вот эта церковь, - Она неопределенно ткнула толстым пальцем в экран. - Это и есть Оливера.
   - Но мне нужен хотя бы адрес.
   - Ты что, дебил? Зачем тебе адрес? Я тебе разве не ясно показала?
   - Да. Но я не знаю этого места. И этой церкви. Вы можете хотя бы загуглить адрес?
   - Вот кретин... Нашла я тоже, кого посылать. Хотя, уж лучше тебя, чем нечестивцев-таджиков... Короче, возьмешь мой мотороллер и поезжай. Одна нога здесь, другая там! - Она мерзко осклабилась и приблизила свою вонючую харю вплотную к моей. - А то хуже будет. Ты меня знаешь, - просмердела она.
   - Но, Лариса Павловна...
   - Какая я тебе Лариса Павловна, говно собачье!
   Она скорчила невообразимую гримасу, пытаясь изобразить нечто, похожее на благость, подняла толстый указательный палец к небу и громоподобно провопила:
   - Оливера!!!!
   Положив рыцарским жестом мне на плечо тяжелую руку, она сказала уже умиротворенно:
   - Ступай. Даю тебе два часа на все.
   Я залез в Интернет, но не нашел там церкви блаженной Оливеры Сербской, как и вообще какого-либо упоминания об этой святой. Что делать? Поколесил по городу, заскочил в первую попавшуюся церковь, взял свечек, а про икону решил, что скажу, будто ее не было в церковной лавке.
  
   Я увязался за веселым мальчиком лет двенадцати, возвращавшимся, вероятно, из школы. С приятелями я условился встретиться на перроне, за полчаса до отхода поезда, так что верных два часа были у меня в кармане. Симпатичный такой, модный мальчик. Он шел, слегка пританцовывая, почти подпрыгивая, что-то еле слышно насвистывая или напевая, и постоянно с веселой улыбкой оглядываясь по сторонам, словно бы стараясь вобрать в себя всю радость окружающего весеннего мира со всеми возбуждающими его отрочество запахами, звуками, ощущением касания теплого ветра на коже и вкуса весенней пыли во рту. И ответная радость бытия неудержимо рвалась из него вовне, в этот пестрый мир, столь щедро делившийся с ним своей радостью... Но вот в какой-то момент мальчик почувствовал, что за ним идут. Не просто идут в том же направлении, а именно идут ЗА НИМ! Преследуют его. Он насторожился, улыбка исчезла с лица, он ускорил шаг и свернул налево на ближайшем перекрестке. Я прошел прямо, но вскоре развернулся и нырнул в переулок, куда до этого свернул мальчик. Я потерял его из виду. Однако, когда я, пройдя медленным шагом еще несколько десятков метров, обернулся от внезапного внутреннего импульса, я увидел "моего" мальчика, вылетающего на велосипеде из соседнего двора в сопровождении двух таких же юных велосипедистов. Они что-то звонко орали и "мой" мальчик указывал на меня пальцем. Другой - немного старше и агрессивнее - выпалил в мой адрес:
   - Эй, козел! Засунь себе два пальца в жопу и скачи, как заяц!
   Теперь мы поменялись ролями. Он стал охотником, а я - добычей. Я ускорил шаг, потом побежал, панически ища спасительную лазейку, в которой можно было бы укрыться от юной ватаги. Наконец, мне повезло заскочить в проходной двор, пробежать через его лабиринт, выскочить на незнакомой улице и, тем самым, запутать след... Но время было потеряно, до поезда оставалось уже совсем немного времени, а место, в котором я оказался, было мне незнакомо. Как-то, тем не менее, положившись на врожденный внутренний навигатор, я определил нужное направление и был на перроне лишь с пятиминутным опозданием. Приятели мои уже были на месте. Кроме них у двери вагона о чем-то оживленно беседовали три аристократического вида старушки. Дверь вагона была закрыта. Рядом с дверью обнаружилась кнопка с надписью под ней "VT-port". Попробовали нажать - не нажимается. Чуть левее кнопки был жидкокристаллический монитор с высвеченным на нем приглашением: "нажмите для получения информации". Я нажал сразу несколькими пальцами. Появилось сообщение: "для активации VT-ключа подайте заявку, нажмите на экран". Нажал. Высветилось предупреждение: "пишите коротко и вежливо, в просительном тоне". Я был в замешательстве, в каком обычно бываешь в ситуациях, в которых нельзя положиться на накопленный опыт. На помощь пришел, как уже не раз бывало, один из моих приятелей. Инженер и убежденный онанист, в ранней молодости женившийся на манекене, автор гинекоморфных песчаных изваяний, создаваемых им - инженером - исключительно для практической цели, после реализации которой "скульптуры" прекращали свое существование. Кроме того, в юности он отличался завидной гибкостью и хвастался, что мог сам себе сделать минет... Так вот и сейчас он нашел выход из затруднительного положения, вызванного упорным сопротивлением союза вагонной двери, того, кто назвался VT-портом, его электронной инфраструктуры, проекта, заказчиков, проектировщиков и производителей этой заумной системы. Этот интеллектуальный альянс противостоял нам, препятствуя нашему соединению не только с интерьером вагона, но и с географическими местами, через которые должен был пройти поезд, включая место нашего назначения, с людьми, вещами и событиями, которые нас там ждали. Для заинтересовывания VT-порта, а через него и двери, у инженера-онаниста нашлось портативное электронное устройство, которое он успешно соединил с VT-портом через кабель с нужным разъемом, и ввел нужный код. Дверь пригласительно открылась. Старухи, уже не чаявшие попасть в вагон и в панике метавшиеся по перрону, готовы были намочить в штаны от нечаянной радости. Они жали руки смущенному инженеру, норовили повиснуть у него на шее, а одна в знак великой благодарности вручила ему памятный подарок - мужской мастурбатор (наверное, везла кому-то). В вагоне мы выпили, и тут наш инженер немного сплоховал. Видимо, комбинация неожиданно свалившейся на него славы и алкоголя сыграла с ним дурную шутку. Желая показать, как дорог ему полученный от старух подарок, он сел напротив них и продемонстрировал работу аппарата. Старухи при этом старались сохранить присущий им аристократизм.
  
   Сидели мы в галерее, похожей на Гостиный Двор, на берегу канала и пили крепкое пиво. В Бельгии, кажется, это было. Впрочем, не ручаюсь. В какой-то момент мое внимание привлек чрезвычайно низкий уровень воды в канале - много ниже обозначенного на другом берегу ординара. Не прошло, кажется, и пяти минут, как вдоль галереи пробежала первая волна людской ажитации. Выше по ходу канала в сторону моря послышались ужасающие крики, и вскоре мы увидели идущий на нас вал кроваво-красной, пахнущей горюче-смазочными материалами воды. Мы рванули вниз по галерее, но через мгновение были сметены сперва людским, а затем и водным потоком. Я на какое-то время потерял сознание. Очнулся в плывущем по вновь обмелевшему каналу пустом мусорном баке из-под пищевых отходов. Весь я был мокрый, в тине и дерьме. Что происходило вокруг меня, лучше не описывать и не вспоминать... Кое-как прибившись к низкому берегу, уже за городом, я с трудом выбрался из своего неверного и вонючего, но, очевидно, спасшего меня ковчега. Мне помогли собравшиеся там странные люди, верховодил которыми бородатый мужик в ярко-красном платье, скрывавшем его волосатые ноги только до колен, шутовском колпаке и женских туфлях на шпильках. Остальные были в защитных костюмах и медицинских масках. Меня подвели к автобусу, рядом с которым стояли и сидели бледные, измученные люди, которые блевали и тряслись в лихорадке. В автобусе была оборудована передвижная лаборатория, где, по распоряжению бородача в платье, я должен был сдать анализы и пройти санитарную обработку в душевой, устроенной в том же автобусе. Потом, сообщив о себе все интересовавшие их сведения и дав им подписку о неразглашении, я был отпущен. На прощание мне выдали странные синие таблетки, которые мне надлежало принимать ежедневно.
  
   Я трясся в ночном поезде Санкт-Петербург - Петрозаводск - Мурманск. Ехал в Петрозаводск по приглашению моего хорошего знакомого - одного из лидеров движения "Демократическая Карелия", которое тогда в союзе с националистами из партии Vapaa Karjala - "Свободная Карелия" - вело борьбу с диктатурой путинского "Народного фронта". На выборах в республиканский парламент блок "Демократической Карелии" и Vapaa Karjala под предводительством харизматичного Тойво Кожгола одержал тогда убедительную победу, но в результате злостных манипуляций при жестком давлении из Москвы выборы были аннулированы, а на повторных выборах через две недели победа была приписана пропутинским силам. Петрозаводск бурлил и готовился к открытому жесткому противостоянию федеральному режиму... В одном купе со мной ехала бабка - старая карелка - и рыхлый молодой человек в деловом костюме, который, едва бросив свой чемодан в купе, немедленно отправился на поиски вагона-ресторана. Бабка, привыкшая к ранним ночлегам, готовилась отходить ко сну, и я, взяв свою шелковую пижаму, учтиво вышел в коридор. Пока я там стоял, разглядывая сквозь белую ночь проносящиеся мимо леса и озера, ко мне подплыл пьяный финн и решил познакомиться со мной. Я представился Джорджем - канадцем. Прожив несколько лет в Канаде, я не беспокоился за свой оттавский акцент. Финн заметно повеселел. Плавно раскачиваясь в такт качанию вагона, он полез обниматься, при этом уморительно икая и пердя.
   - Хай, Джордж! Ик... Я - Микко ик... ик... Я рад. Я так рад встретить... Мы здесь ик... ик... ик... иностранцы. Эти русские... пёрррррр... Фу... такие ик... скоты... ик... ик... пёррррррр... пьянь!
   - Ну Микко, ты скоро? Я заждалась... - это высунулась из купе дальше по коридору и снова исчезла потасканная физиономия питерской бляди.
   - О! Смотри... - это Микко мне. - Хей Леэна! Ленкка! - это он ей.
   Микко сделал неудачный маневр - поезд как раз проезжал стрелку - свалился и пополз по коридору в сторону своей Ленки. Только я собрался вернуться в купе, как с другого конца коридора подскочил низкорослый коренастый парень - этакий бычок. От довольной красной рожи парня несло перегаром.
   - Здорово, брателло! Чего ты тут жмешься с тряпками? - это он, очевидно, про мою шелковую пижаму. - Чо, места нет? Плюнь! Давай к нам! У нас там пять бутылок водяры, компания веселая. Все вахтовики. Мы на работу едем в Мурманскую область.
   - Да, нет, спасибо, у меня есть место. Я друга жду. - соврал я.
   Бабка в купе уже мирно спала, когда я осторожно вошел. Я облачился в свою пижаму, устроился на нижней полке напротив бабки и собирался уже уснуть, когда в дверь вломился третий пассажир, приплывший на бровях из вагона-ресторана. Он пытался снять костюм - не получилось. Потом решил ограничиться разуванием - и здесь его постигла досадная неудача. Тогда он, махнув рукой и очертя голову, принялся штурмовать верхнюю полку. Первый раз он свалился на пол. Бабка проснулась и в ужасе начала молиться. Второй раз он свалился на меня - я спихнул его на пол. Потом встал, поднял его и предложил поменяться с ним полками - так мне самому было бы намного спокойнее. Он бормотал в ответ какие-то извинения и наотрез отказывался от моего предложения, шепча что-там о деле чести. Третий штурм снова сбросил его на пол, он каким-то чудом сбалансировал, удержался на полусогнутых ногах, но последующий толчок поезда бросил его прямо на бабку. Это был предел. Мы с бабкой совместными усилиями затолкали его на верхнюю полку и собрались пристегнуть резиновыми ремнями, чтобы он, чего доброго, не свалился во сне, но он стал усиленно ворочаться и протестовать - очевидно, процедура пристегивания вызывала у него бурный моральный протест. Тут бабка - чистая душа - принялась увещевать:
   - Ну, Сашенька, - в какой-то момент парень, оказывается, представился, а я и не заметил. - Потерпи, голубок. Полежи спокойно. Я на тебя только резинку надену. Это для твоей же безопасности.
   При этих словах парня совсем выбило из колеи.
   - Ты че, бабка! Я не некрофил!!! Изнасиловать меня со своим педрилой задумали?!
   Вот ведь срань господня! Пришлось дать ему хорошенько в бубен. Парень замечательно вырубился, мы его пристегнули и продолжили прерванный ночлег. Лишь изредка я просыпался от постанываний, мата и пердежа, доносящихся с верхней полки.
  
   Мой первый опыт общения с беспилотным автомобилем мог бы стать трагедией, если бы не выродился в фарс. В одном из мегаполисов, где этот вид транспорта практиковался в качестве эксперимента, я нанял беспилотник, чтобы отвезти в банк крупную сумму наличных денег. Место назначения было запрограммировано перед поездкой. Но случилось так, что на полпути мне потребовалось отлить, однако все мои попытки договориться с искусственным интеллектом в роли водителя, заинтересовать его, привлечь на мою сторону, вступить с ним в союз, не увенчались успехом. Пришлось вырваться силой, когда он остановился перед светофором. Моей большой ошибкой было то, что кейс с деньгами я оставил в машине. Потом начались поиски. У банка машины не оказалось. В конце концов мы нашли ее где-то на окраине, в промзоне. Удивительно, но двери были заблокированы и стекла целы. Кейс с деньгами лежал на своем месте. Искусственный интеллект - несомненное благо, нам только необходимо разрешить лингвистическую задачу общего языка для лучшего взаимопонимания и взаимодействия с искусственными агентами.
  
   Подружились мы раз с Максимовым с девчонками из так называемой ретрокиностудии "Фабобр" (сокращение от "фабрика образов"). Молодые девчонки пионерско-комсомольского вида (такие у нас с Максимовым вызывают особое возбуждение) под руководством странного человека - несостоявшегося режиссера - снимали фильмы в стиле 20-х годов 20-го века. С использованием старой техники, черно-белые и немые. Дорога от ближайшего метро к этой студии, нашедшей приют в заброшенной промзоне, шла через некий сквер с невысыхающей зеленой лужей, оказавшейся трясиной, в которой я несколько раз едва не погиб. Максимов, тот с помощью внутреннего инстинкта научился избегать этого губительного болота. А я проваливался в него с упорным постоянством. Особенно в сумерках, когда единственный знак опасности, выставленный коммунальщиками, - неопределенного цвета шест, воткнутый в землю на краю омута, - переставал быть виден... Приходим мы раз в эту ретрокиностудию попользовать девчонок и видим: мужик этот - руководитель их - истерично орет на наших пионерок: "Это что? Кино?! Это пустой целлулоид, который сжечь и выбросить, сдать в утиль! Только пленку впустую расходуете, а она, между прочим загрязняет окружающую среду, отчего наш с вами климат меняется! Хоть бы о планете подумали, дуры!!". Те плачут. Короче, поговорили мы жестко с этим странным человеком, он не внял. Дали ему по сусалам во имя искусства и борьбы за сохранение климата во всем мире, схватили пионерок и устроили отменный алко-пикник со свальным грехом на берегу того самого омута.
  
   Видение огненной белки, плывущей через фьорд поразило меня. Мало того, что я никогда не видел плавающих белок, я никогда не встречал белок такого огненно-красного цвета! Но это была, несомненно, она, белка. Я схватился за телефон сделать редкий снимок, но пока я судорожно шаркал пальцами по экрану, белка успела нырнуть, исчезнуть под водой. Вынырнула она уже очень далеко, затем и вовсе исчезла из виду. Я, расстроенный, просто направил камеру телефона на воду, и тут на экране отобразилось вдруг то, чего я не видел невооруженным взглядом: кишение электрических угрей и мурен у самого берега. Мистерию эту нарушила группа баптистов или, еби их, седьмого дня адвентистов, устроивших на берегу обряд крещения - прямо между мной и водой.
  
   Этот город вызывал у меня неприятную тревогу с самого начала и, если бы не та, с которой я был тогда близок, я, наверное, отказался бы от этой поездки. Она сразу стала водить меня по гостям. Я запутался в густой сети ее бесконечных родственников. В одном большом доме, когда гости разбрелись после обильного угощения и выпивки по комнатам, там, где оказался я со своей подругой, разговор зашел о Беслане. Нас было всего трое или четверо в комнате. Я рассказал о преступном решении Путина, о том, что таких немыслимых жертв можно было избежать и начал показывать присутствующим запрещенный фильм про Беслан на моем смартфоне. Услышав ключевое слово "Беслан" или "Путин" в комнату ввалился пьяный и, как я позднее узнал, контуженый зять хозяина дома и, картинно рванув на груди тельняшку и обнажив тем самым татуировку Путина на левой груди с подписью "Крым наш!", заорал:
   - Ах ты сука! Я за Путина кровь проливал на Кавказе и на Донбассе, а ты на него тянешь! Перед пиндосами выслуживаешься! Порву суку!!!
   Под конец тирады у него начались сильные конвульсии лицевых мышц, изо рта пошла пена. На крик прибежал хозяин дома, крепко обхватил своего зятя сзади руками и попытался утихомирить. Да где там! Тот вырвался, метнулся на кухню за ножом. У нас с моей тогдашней подругой как-то сразу мелькнула мысль, что нам здесь не рады - во всяком случае мне, - и мы мгновенно ретировались, не успев даже толком ни с кем попрощаться. Уже отъезжая, мы заметили мечущегося по веранде с огромным ножом ветерана боев за Путина. Но хуже другое. Остановившись на ближайшем перекрестке, мы заметили, что за нами гонятся. Погоня! Хозяин и кто-то из гостей на хозяйской машине. Они махали нам, делали угрожающие знаки. Подруга моя посоветовала не лезть на рожон и остановиться. Но меня охватила паническая атака. Я, наоборот, прибавил газу. Не зная города, я несся наугад куда попало. Подруга какое-то время указывала мне на ошибки в маршруте, а потом как-то обмякла и далее всю дорогу сидела тихо. Это был не первый мой визит в этот город, и отдельные знания относительно его хитрой топографии по-прежнему хранились в моей памяти. Но тут мы попали в неожиданную пробку. Наши враги при этом наступали нам на пятки. В зеркало заднего вида я заметил, как они встроились в ту же пробку машин через пять за нами. Дверцы открылись, вышли три бугая - один с бейсбольной битой, один с монтировкой, третий... не заметил с чем, но, во всяком случае, не с улыбкой и радушием, - и направились в нашу строну. Тут и дурак мог бы без труда набросать сценарий дальнейшего развития событий... Я выехал на свободную встречку и понесся по заполненным грязной водой глубоким колдобинам, нещадно разбивая подвеску и едва не задевая припаркованные у противоположного тротуара машины. Я не смотрел на знаки и сигналы светофора, еле увернулся от нескольких встречных машин и, увы, проскочил нужный мне выезд на развязку. За нами уже, похоже, не гнались, но меня все еще гнала вперед моя тревога. Наконец, я узнал площадь О, которую в местном фольклоре - особенно в молодежной среде - называли "очко". Здесь можно было остановиться, перевести дух. Кроме того, я знал, как отсюда добраться до выезда на шоссе и вырваться прочь из этого обезумевшего и сводящего с ума города. В самом центре площади я обнаружил руины недавней инсталляции, которые были закиданы обоссанными кусками рваного поролона, на которых черной краской было намалевано: "Крым наш!", "Смерть либерастам!" и "Порвем за Путина!".
  
   Площадь О или "очко" была идеально круглой формы. Знаменита она была тем, что здесь собирались и устраивали свои хэппенинги и перформансы актуальные художники. Философы-постмодернисты проводили диспуты. Я наблюдал здесь демонстрацию треугольных автономных агентов с искусственным интеллектом - совместное произведение группы местных художников и студентов-робототехников. Их было два конкурировавших друг с другом роя: первые назывались "хищники" и были покрыты по периметру треугольника сплошным рядом мелких зубов. Другие были "веганы". Зубов у них вообще не было, но у каждого из двух вершин торчало по длинному "бивню". Так вот, по ходу борьбы, которая продолжалась часа два, скооперировавшийся рой "веганов" полностью вывел из строя всех "хищников", которые также координировали свои действия между собой, но не столь эффективно, как их противники... Все эти мероприятия почти постоянно подвергались нападению со стороны местных пещерных патриотов, православных активистов и "реконструкторов", которые считали это место своим. Один мой бывший одноклассник и предатель, бывший мне вначале почти другом, но потом, в старших классах, присоединившийся к постыдной всеобщей травле меня, часто ошивался в этом городе среди своих соратников и единомышленников. Он был археологом, православным активистом, пещерным патриотом-русофилом, "реконструктором" и, как водится, верным путинистом. В своих статьях он описывал раскопки под эгидой "Единой России", где в качестве волонтеров работали засранцы из "Молодой Гвардии", "юнармии" и прочие "путин-югенды". Как же велеречиво рассыпался он в благодарностях своему кумиру за заботу и поддержку, за то что где-то отметил его скромный труд своим царским словом!... И вот однажды случилось так, что я столкнулся лицом к лицу с этим самым археологом, под предводительством которого на площади О, только что жестко зачищенной от художников-акционистов, должна была состояться великодержавная "реконструкция". Он узнал меня и даже, кажется, был рад тому, что я становлюсь свидетелем момента его славы. Речь шла о его "посвящении" в князи-воеводы. Двое облаченных в кольчуги и шишаки "витязей" поднесли ему на белой рубахе и кольчуге лежащий меч, а третий подвел белого (настоящего, надо заметить) коня. Все четверо (включая коня) встали перед ним на колени и хором пробасили: "княжи и владий!". По зардевшимся щекам "реконструированного" воеводы текли слезы умиления... А, кстати, именно этого самого "воеводу" всея Руси я как-то трахнул в жопу на вонючих задворках этого самого города, после того, как он проиграл мне по пьяни в камень-ножницы-бумага.
  
   Русь суть непаханое семиотическое поле. Вот два тому примера. Сложность времени заставила меня какое-то время "бомбить" - подрабатывать таксистом. И вот в аэропорту садится ко мне, дыша всеми перегарами мира, благостный тип. После предсказуемого стереотипного "шеф, трогай" он уверенно набрал номер своего абонента и запустил величественный нарратив:
  - Салют, брателло! Да, прикинь, только что оттуда... Чо? Ага. Сауна была... Это, блядь, пиздец! Заебись, короче... Мы там с корешами бухнули, короче, на хате. Не хватило. Мы подскочили в бар. А там три телки. Ну просто отпад, скажу я тебе. Короче, мы их сняли, тудэмо-сюдэмо, прошвырнулись с ними по городу, обратно на хату, там еще бухнули. Хотели протянуть их прямо там, а они заныли "сауна-сауна". Ну, короче, забурились мы в эту самую сауну... Это, блядь, кайф, скажу я тебе. Нашенское наслаждение!... Да это все хуйня. Короче, одну сразу выложили на стол. Я айда ей впаривать между ног, а приятель мой, короче, на другом конце ей вкладывает в рот. Она только стонет, причмокивает, трясет сиськами и то и дело стол заливает своей малафьей с моей стороны. Обкончалась, короче... Ну, надоело нам это. Ну, ты понимаешь гы-гы-гы... Короче, перевернули мы ее и решили сыграть в "компас". Я, короче, впариваю ей в жопу, а корешу моему она в это время отсасывает. Упражняемся мы так, значит, минут несколько, потом разворачиваем ее на сто восемьдесят. И, короче, меняемся ролями. Мой кореш теперь смазывает ее сзади, а у меня она отсасывает, слизывая свое же говно! Ха! Прикинь! А? Ну! Гы-гы-гы... Ну, дальше все по-новой. Разворачиваем ее, теперь она лижет корешево говно... А-хха! Свое говно с корешева хуя! А я ебу ее в жопу... Ща. Стоп. Погоди, перезвоню... Шеф, стой.
   Я остановился прямо напротив Никольского собора. Мой пассажир вышел, застегнулся, снял шапку, пригладил волосы, медленно и торжественно опустился на колени и благочинно перекрестился три раза, в конце третьего знамения коснувшись лбом асфальта тротуара. Потом так же медленно встал и вернулся в машину, утирая слезы умиления. Едва захлопнув дверь, он схватился за смартфон, чтобы продолжить внезапно прерванный разговор:
   - Да со связью тут проблемы... Короче, мы всех троих перепробовали. А потом напихали им всякого разного в жопу и пизду. Гы...
  
   Другую историю рассказал мне знакомый, сдуру купивший в девяностых двадцать соток земли и взявшийся собственноручно их обрабатывать. Копает он этак по весне землю, обливаясь потом. И вдруг - откуда ни возьмись - человек. Невзрачный такой, неопределенного возраста и внешности, с бегающими глазками и потрепанным фолиантом под мышкой. Человечек и говорит ему:
  - Слушай, хозяин, ты русский?
  - Землянин. - отвечает тот (как, впрочем, ответил бы и я на подобный вопрос).
  - Слушай, землянин. Давай я вскопаю тебе землю.
  - Спасибо. Понемногу сам управлюсь, да и платить нечем.
  - Этак ты долго не управишься. А платить... Вот... - он вынул фолиант.
  - Читай от этого места, пока я буду копать, - он раскрыл фолиант на странице, заложенной закладкой. - Это и будет твоя плата.
  Знакомый мой пожал плечами от необычности предложения, неуверенно взял том, сел на валун и принялся читать. Текст оказался своего рода манифестом пещерных патриотов, оголтелых русофилов - "православных" радикалов, сексистов, гомофобов, расистов и ксенофобов, озверевших почвенников. Читающего трясло и тошнило, однако страниц десять он все же одолел. Но и за это относительно небольшое время русофил успел вскопать немало почвы.
  
   Вечер, ветер, моросящий дождь. В городе неспокойно. Черт дернул меня выйти на улицу и прорываться к центру, где в это время бурлила протестная активность. Конечно, в конце концов, я нарвался на оцепление. Дальше не пускали. Протесты ретерриторизировали город, возвели в нем новые внутренние семиотико-материальные границы. Броуновское движение толпы притиснуло меня к двум неграм, оживленно разговаривавшим по-французски. Один рассказывал другому:
   - Я каждое лето езжу в нудистский-6. На этот раз поселился в бунгало с молодой белой семьей - муж, жена и их сын лет 7-8. На следующее утро муж с женой отправились на ближайший остров играть в ролевую игру. Меня не взяли, очевидно, потому, что я - черный. Что за игра, не знаю, могу только догадываться по бабьим визгам, которые оттуда доносились. Я остался с мальчиком. Мы играли. Там была оборудована игровая площадка с лабиринтом, канатной дорогой, разными всякими штуками. В какой-то момент я решил потрепать мальца. Мы оба голые - нудисты как-никак. Ну я и потрепал его... внизу. И он, ты знаешь, так поддался...
   При этом чернокожий рассказчик мерзко осклабился и пустил слюни. Меня передернуло и затошнило от смеси отвращения и возбуждения. Я больше не мог смотреть в их сторону.
  
   Однажды мой приятель - учитель - попросил укрыть его учеников, забросавших огромный портрет диктатора на фасаде школы комьями земли и говна. Он же (учитель, не диктатор) указал пыльную каморку в подвале, где я и укрылся с десятком школьников и школьниц. Пыльный воздух тесной каморки, смешанный с дыханием, теплом и запахом ранних подростков, действовал возбуждающе. Потом, когда все как-то утряслось стараниями моего приятеля, мы сидели в столовой и пили чай. Я писал.
   - Про что вы пишете? - приставали любопытные ученики.
   - Про человека с собакой.
   - А, мы знаем. Читали ваш детектив. Это продолжение?
   Мои некоторые тексты им читал их учитель - мой приятель.
   - Нет. Это другое. Это философский текст. Размышление о том, почему мы с вами в наше технологически и социально продвинутое время вынуждены прятаться в пыльных каморках, и почему на фасадах школ висят портреты, которые ученикам хочется забросать дерьмом...
  
   Ночь. Улица... Небольшой сквер в центре города. Я стою столбом, обняв тумбу, покрытую густым искусственным мехом. Мне тепло, уютно и мирно. Но самое потрясающее - это мертвая тишина, абсолютная тишина, какая бывает только в пустыне в глухую, безветренную ночь. Город и тишина - понятия, вроде бы, несовместимые. А тут такое... Две ночные путницы с чемоданами пересекли сквер, и даже их шаги, волочение чемоданов по земле и разговор были лишены малейшего звука. Полное, совершенное безмолвие, нарушенное лишь одним - тонким попискиванием грызуна в электрощите.
  
   Дождя мы ждали как манны небесной. Средиземноморское лето третий месяц душило нас сухим зноем. Я переходил широкую, бескрайнюю эспланаду, и надо было такому случиться, что я одновременно в одном месте встретил два "Жигуля" первой и второй модели в великолепном состоянии - блестящих хромом бамперов, решеток, ручек и ободков фар. Это был как бы знак. Одновременно пошел дождь, но жиденький, отдельные капли, вроде того, который шел в день старта во Флориде. Эспланада была столь широка, что достигнув ее противоположной стороны, я забыл о цели моего движения. Я зашел в кафе, где мне почему-то отказали в обслуживании, прошелся вдоль странных лавок. Зашел в одну, где меня встретили неприветливо и сразу предложили пройти на задний двор побеседовать с хозяйкой. Чего я сделать не смог: из-за слишком тугой пружины дверь в задний двор оказалась мне не по силам. Хозяйка финно-угорского вида тыкала в меня пальцем и грубо смеялась с той стороны закрытого окна раздачи рядом с непреодолимой дверью... Посмотрев на себя сверху вниз, я осознал вдруг наиболее вероятную причину моей отверженности на той стороне эспланады: на мне были приталенные коричневые кремпленовые клеши и... белые чешки. Совершенно нелепый вид.
  
   Едва заплыв за буйки, я увидел всплывающий батискаф. Это был даже не батискаф, а, скорее, миниатюрная двухместная подводная лодка. Человек, управлявший ей, предложил мне подбросить меня до Пирея за 200 евро. Я смутился и отказался. Тогда он сбил цену до 150.
   - Соглашайтесь. Ну, что же вы? Дешевле, чем на самолете.
   - Спасибо. Не надо.
   - Вы идиот?
   - Почему же?
   - Отказываетесь от такого опыта. Представьте: море, пучина и мы вдвоем в тесном аппарате! Заманчиво, а?
   - Послушайте, меня это не интересует. Да и денег у меня с собой нет. Я плаваю, вы разве не видите?
   - Да я вижу, что вы - полный мудак! Конченое чмо! Плавает он... А плавает, знаете что? Говно! А я вот на своей ласточке хожу. Прощайте!
   С этими словами недоделанный Немо смачно харкнул в мой адрес, закрыл люк и погрузился в пучину.
  
   Я стоял, ежась от холода, и нервно выглядывая из-за угла налево и вниз. Там виднелся кусок реки с плотиной. Участок был огорожен выше и ниже по течению, и устроен водный вольер для водоплавающих птиц. Можно было наблюдать аргентинских пингвинов, не гнушавшихся рыбачить в речной воде. Двое из них даже поднялись до самых моих ног. Это смотрение вызвало во мне давнее видение: абсолютно черный, как уголь, огромный аист на необъятных размеров гнезде, смачно пережевывающий змей и амфибий. А дальше, в застланном туманом поле - пять раскачивающихся на пнях серых и белых сов.
  
   Из этого путешествия по Африке я вынес немногое. Все дни проходили в каком-то полусонном, похожем на бред состоянии. Помню, что с моей спутницей, которая и инициировала эту поездку, мы с маниакальной настойчивостью разыскивали некого Фимо Григорьева. Этот тип якобы обманным путем завладел творческим архивом одного известного лица и скрылся в Африке. Наконец, мэр одного из городков сказал, что знает белого по имени Фимо, но под другой - французской - фамилией. Фамилия, конечно, могла быть другой. Он указал нам адрес, и мы побрели под палящим зноем по полупустынным улицам. В этом городке из транспорта почему-то доминировали трамваи и велосипеды. Автомобилей было крайне мало - главным образом, грузовые... Адрес, который дал нам мэр, оказался балаганом, чем-то вроде цирка шапито. Когда мы пришли, там шло представление с животными. Дикие коты - каракалы, сервалы - маршировали в компании пятнистой собако-гиены с окровавленной мордой. Они показывали чудеса шагистики: рассыпающийся и вновь собирающийся строй, прохождение шеренг сквозь друг друга. А один каракал тащил на себе котят, вцепившихся ему в хвост. С удивлением наблюдая это невиданное шоу, я почувствовал неприятное шевеление и жжение в правой штанине моих джинсов. В Африке такое всегда вызывает тревогу. Я засучил брючину и достал оттуда, к своему немалому удивлению, не паука или насекомое, а цветок вместе с цветоложем и цветоножкой и показал его моей спутнице. Она с отвращением понюхала его и вынесла вердикт:
   - Не пахнет. Не хищное. Выброси эту гадость.
   Странно. Мне всегда казалось, что насекомоядные растения должны излучать аромат, чтобы служить аттракторами для своих жертв. Но как бы там ни было... Цветок был овальной формы с короткими, но широкими сине-фиолетовыми лепестками. Я решил оставить его себе и до сих пор храню в засушенном виде в память о том путешествии.
  
   Набитый битком несамоходный автобус (раньше такие использовались для подвозки пассажиров в советских аэропортах) был впряжен в трактор и полз по городу. Люди чихали, кашляли, рыгали, пердели, автобус трясло, словом, поездка становилась невыносимой. Я протискивался к выходу, извиняясь и получая в свой адрес мат, тычки и затрещины. Наконец, у самого выхода путь мне перегородил розовощекий широкоплечий парень в спортивном костюме.
   - Ты почему без маски, крендель? - это, оказывается, он мне.
   - Простите...
   - Паспорт давай. Штраф выписывать буду.
   - А вы кто?
   - Хуй в пальто! Паспорт, говорю, гони!
   - Дайте мне выйти. Это моя остановка.
   - Щас. Здесь нет твоих остановок. Все остановки - муниципальные... Пока штраф не выпишу, я тебя не выпущу. Ну так как?
   Я колебался, а он - нет. Резко взял меня за лацкан, притянул, запустил лапу во внутренний карман и вытащил бумажник с документами и деньгами.
   - Так-то лучше. За паспортом придешь... - он назвал какой-то адрес.
   Я сделал безуспешную попытку протестовать, но розовощекий физкультурник был непреклонен:
   - Давай, вали отсюда. - Он грубо вытолкал меня на улицу. Трактор дернул и медленно потащил дальше свою набитую людьми телегу.
  
   Он был под градусом и попросил подвезти его на его большой черной машине. Чувствовал я себя за рулем неуютно. Габариты были непривычны, но главное, когда я припарковался, машина продолжила катиться вперед. Ручной тормоз не срабатывал. Очнувшийся от полудремы пассажир с презрением поглядел на меня, набрал некую комбинацию кнопок на панели, и машина замерла на месте.
   - Так-то, салага. Ручной тормоз - анахронизм, их скоро не будет вообще. Я, как ушел с флота, устроился водителем автобуса. Так нас заставляли учиться у водителей трамваев парковаться на подъемах и спусках. Без ручника. Мы должны были ездить в трамваях и смотреть, как это делается. Перед каждой сменой у нас даже требовали предъявить не меньше двух трамвайных билетов как доказательство.
  
   На одном из многочисленных в то лето фестивалей меня уговорили поработать волонтером у лотка, где я должен был продавать всякую всячину. Подходят к моему лотку двое, что-то покупают, и один вдруг, приблизив свое лицо к моему, смущенно говорит:
   - Посмотрите направо и чуть вверх. Только незаметно, пожалуйста... Видите там двух ворон? Так вот, я утверждаю, что они исландские, а мой приятель говорит, обыкновенные.
   Я увидел двух обыкновенных, ничем не примечательных ворон и пожал плечами. Лицо моего собеседника изобразило досаду.
   - Не надо так, молодой человек. Этим вы выдаете себя как обыкновенного евроскептика. Если не хуже... Подождите полминуты, когда они начнут каркать.
   Подождали. Действительно, через полминуты, минуту или чуть больше вороны начали орать друг на друга, то есть издавать звуки, похожие, но все же отличающиеся от обычного вороньего грая. При этом холки у них вздыбливались, обнаруживая белые с подпалинами гривы.
   - Ага! Что я говорил! А вы, евроскептики, не верили! - ликовал мой собеседник, оглядывая фестивальное поле торжествующим взглядом.
   Я вышел из особняка в промозглый ноябрьский день, одетый как денди. При этом при мне было два зонта (не спрашивайте, почему). Один - компактный и практичный карманный мини-зонт. Другой - зонт-трость. Стоял туман, моросил холодный дождик - то, что англичане называют drizzle. Спускаясь по скользким ступеням, я долго не мог решить, какой из зонтов мне раскрыть. Раскрыл компакт, пользуясь другим как тростью. Потом подумал, что это выглядит смехотворно. Но компакт уже промок, и убрать его в карман по этой причине не представлялось возможным. Пришлось договориться с этим зонтовым ансамблем о его использовании так, как это само собой сложилось. В конце концов, зонта два, а я один. Понятно, что у них был больший вес в переговорах... Я шел на встречу с одним темным субъектом, чтобы передать ему инвективу против неомарксизма. Не знаю, кем он был на самом деле, но вся его коммуникационная деятельность была погружена в шпионский антураж. Обычно он назначал встречи на определенной скамье в парке, и для каждой встречи сообщал специальный одноразовый пароль (использовать пароль входило в роль - это было обязательным даже для тех, с кем он был знаком и уже неоднократно встречался)... Я направился к явочной скамье в парке, но лукавый, явно служивший неомарксистам, решил провести меня кратчайшим путем, полагая, очевидно, что прогулка по лабиринту аллей в такую погоду не доставит мне удовольствия. Удовольствие мне было предложено иного рода. Спускаясь по склону по неверной тропинке, я поскользнулся, упал на живот и сполз вниз по мокрому суглинку и гнилым листьям, как влюбленная в говно змея. Но лукавый не соврал - весь измазавшийся как черт, я очутился прямо перед нужной мне скамьей, на которой меня уже ждали... Не успев перевести дух, постараться хоть как-то принять человеческий вид, я был приглашен сесть (церемония проверки пароля была, конечно же, соблюдена). После необходимой преамбулы, которая вернула мне волю и позволила собраться с мыслями, я перешел непосредственно к инвективе:
  
   Они (неомарксисты) или стебутся над нами и всем миром, или и впрямь не могут жить без призрака коммунизма в штанах. Пьют из мутного источника давно девальвированной теории, а потом ссут этим самым на уродливый росток своей местечковой мудрости, думая, что из него может вырасти древо истины. Хватит уже цепляться за химеры, господа! Закопайте Ленина поглубже в землю, а вместе с ним и весь отравленный марксизмом двадцатый век. Едем дальше...
  
   Она, я знаю, тоже стебалась надо мной. Курила прямо в метро у подходящего к платформе поезда и пускала мне дым в лицо с эдакой стебливой ухмылочкой. На, мол, отсоси... К ней лезла общественность, она их посылала, типа, идите на хуй, я не курю, а вейпаю... Ее бесила моя любовь к грибам. Что я мог собирать их где угодно, даже рядом с общественными уборными.
  
   Двадцать четвертая "Волга" застряла прямо на трамвайных путях. Я говорил: "давай оттащим", а он: "нет, будем чинить здесь"... Трамваю не проехать, он звенит, вагоновожатый нас материт, пассажиры, которых много, тоже, а мой приятель, как ни в чем не бывало, продолжает ковыряться под капотом. Это, ясно, надолго. Но не его выдержка меня смутила. Вовсе нет. Я вдруг почувствовал, что замерзаю. Оглядываю себя и обнаруживаю, что я - голый, как осьминог! Забыл. Из памяти выпало. Где-то ведь для чего-то разделся донага, и кто-то забрал потом мою одежду. Тогда меня это, почему-то, не смутило, не показалось странным или из ряда вон выходящим. А теперь вот такая задница... Люди из трамвая смотрят на меня, тычут своими мерзкими пальцами-сосисками, ржут, как носороги. Хоть провались на месте! Я не стал ждать продолжения этого двойного позора с застрявшей "Волгой" и моей нечаянной наготой и быстро ретировался в ближайшую подворотню.
  
   Я ехал по Монреалю на машине. Но Монреаль, как уже бывало не раз, обернулся каким-то не таким, вымышленным - вроде гумилевской 'Индии духа'. Я пропустил свою развязку, свернул, как многократно случалось и в реальном Монреале, не туда, и полагался только на ортогонально-сетевую структуру монреальских улиц, чтобы выехать обратно к реке. Но в одной из улочек, которая, как я полагал, выведет меня на набережную, я напоролся на материально-семиотический знак, представлявший собой гигантский презерватив, наполненный белой массой, с изящно закрученным кончиком, что придавало ему сходство с огромной хинкалиной. Я, конечно, затормозил, не имея возможности объехать эту инсталляцию, и развернулся - улочка была с односторонним движением, но пятиться задом несколько кварталов было не в кайф. По пути меня ещё обматерил водитель мусоровоза за движение 'À Rebours', но я выехал и свернул куда-то, после чего мой путь был окончательно потерян.
  
   Для подписания протестной петиции у правительственного здания выстроилась длинная очередь, которую полицейские наряды разбивали на отрезки, постоянно выражая при этом намерение разогнать очередь и задержать недовольных. Я устроился на стульчике где-то в самом конце хвоста и ждал. Было сыро и промозгло. Толпа гулко шумела. Потом вдруг как-то возбудился, встал, вступил в эмоциональную перепалку с ментами и потерял свою очередь. Прошел вперед, и меня втиснули в отрезок, явно намного позади. Я не стал сопротивляться, но толпа роптала, и менты при поддержке толпы быстро оттерли и вытолкали меня вместе с несколькими такими же горе-авантюристами. Петицию я не подписал, да еще и оставил сумку с документами и деньгами на стуле общего доступа...
  
   Умение формализовать цели и четко ставить задачи - большое искусство. А когда меня пригласили провести занятие со студентами-логистами, все было размыто. Общество жарко обсуждало некий нарратив, который был предложен им как задача, с предполагаемым наличием решения. Я долго не мог от них ничего добиться. Пустой дискурс. Тогда мне пришлось взять управление на себя и вовлечь общество в процесс рождения плана из хаоса нарративов. Так за два часа мы пришли к постановке формальной задачи, решаемой методом списочного анализа.
  
   Так и картина мира рождается порой из размытого, разбитого на пиксели нечеткого изображения. Так было разбито лицо японского аристократа императорской крови, о котором она сказала, что его скоро убьют. Сказала, как познала. Словно бы и знала... И действительно, мы проследовали в полузаброшенный дом, который, по ее мнению, обязан был посетить, чтобы умереть там не своей смертью, отпрыск самурайского рода. Мы прошли туда беспрепятственно, если не считать сонного вахтера, который на нас никак не реагировал. В первой же комнате ей был знак: поврежденная статуэтка самурая. Теперь уже сомнений не оставалось никаких. На кафельном полу коридора из-под двери разливалась лужа дымящейся крови. Она заинтересовалась и возбудилась, предчувствуя удачу, меня же поразила - тут же, на месте - паническая атака. Я бросился, задыхаясь, вон, на улицу, через улицу - в парк, в парке - на холм. И там только еле смог отдышаться, не обращая внимания на разглядывавших меня с интересом детей.
  
   В каждой корпоративной пьянке есть что-то от тайной вечери. Кто-то надсадно витийствует, кто-то причащается салатами и ростбифами, и все отчаянно пьют кровь Нового Завета...
  
   Таких путешествий во Францию, да и вообще никуда, у меня никогда не бывало. Франция. Париж. Аэропорт Орли. Я растерян. Мне нужно во Флеши (Fléchy), а я не знаю, как! Иду к электричкам. Мне кто-то советует взять билет до Версаля, и я, не колеблясь, беру (такое уже бывало со мной неоднократно - порой лучше взять не колеблясь, чем колеблясь не взять, а иногда и наоборот). Французы там говорили: "да что какой-то сраный Флеши, хоть Версаль посмотрите...". Версаль! А мне-то нужен Флеши. У меня и договоренность какая-никакая есть. Меня там ждут... И вот я сижу на станции в Версале, и какие-то люди подходят ко мне. Они, якобы, за мной. Я взял, оказывается, билет не до той станции, и они уже два часа меня разыскивают. Кроме того, я потерял свои документы и деньги, которые, к счастью вскоре нашлись на той же забубенной станции... Но все хорошо, что хорошо кончается, уверяют или успокаивают они меня (или самих себя), от накладок никто, мол, не застрахован, но сейчас все пойдет по изначально намеченному плану, мы все наверстаем и все такое. Они везут меня через поля в некий населенный пункт, а там - в некое подобие гостиницы или постоялого двора. На самом деле это был плохо упорядоченный набор кубикул или кубических капсул три на три метра, обитых внутри белоснежной мягкой материей. Мне предложили опробовать на себе одну из них и оставили меня на некоторое время в полном одиночестве, но быстро вернулись, смеясь, и сказали, что это была всего лишь веселая французская шутка - первая в ряду их замысловатых розыгрышей. Потом мы поехали в замок. Здание, которое действительно можно было бы назвать замком или дворцом, оказалось вместилищем разного класса ресторанов. Там к нам присоединилась еще компания человек из пяти, некоторые из которых оглядывали меня с высокомерием и плохо скрываемым презрением. В толпе я скоро потерял их, и высоченный - за два метра ростом - метрдотель, тщательно оглядев меня с головы до ног, надменно заявил, что мне здесь делать нечего, что это место не предназначено для таких, как я, направил меня в конец коридора и далее на один уровень выше. Там, поднявшись над толпой пирующих, я ощутил себя в зале, все стены и потолок которого были непрерывным горельефом из разноцветного мрамора на сюжеты из древнеримской военной истории. В зале было холодно и неуютно. Вот уж где я точно знал, что нахожусь не на своем месте. Снова спустился к толпе, окончательно потерянный и всеми забытый и сетью то сужающихся, то снова расширяющихся коридоров стал по наитию пробираться к выходу, пока не наткнулся на очередь, ведущую к двери, из которой доносились возбуждающие аппетит ароматы. Я почувствовал страшный голод. Отстояв минут двадцать в очереди, я заказал сочный френч-дог. Два парня на раздаче оказались не очень сильны в французском. Очевидно, иммигранты. Пытались говорить со мной по-английски, но акцент выдавал их с потрохами. Я осторожно ответил по-русски. И тогда их и моей радости не было предела. Это скомпенсировало все тревоги и унижения, которые мне довелось претерпеть в тот злополучный день.
  
   Случилась все-таки на моем веку еще одна "встреча одноклассников". В той самой школе, где мы все когда-то учились. В той, да не совсем. Внешне это было как бы то самое набившее когда-то оскомину серое казенное здание заведения среднего образования, забыть которое невозможно и через двадцать, и через пятьдесят лет, но внутри... пространство было преобразовано (временно или постоянно?) в некое подобие цирка или балагана. Сначала мы собрались в зале, где витийствовал пегий Горшков - раздувая щеки от гордости, рассказывал о своем научном открытии, которое он назвал сетью соленой рыбы (ССР). Он долго, с упоением вырисовывал эту сеть в виде разветвленного сложного графа, растянувшегося на карте от мыса Нордкап до мыса Доброй Надежды и от Ньюфаундленда до Индии. Потом был другой (или другая), кто восторженно, захлебываясь от собственной риторики, рассказывал о переезде его (ее) фирмы на сороковой этаж небоскреба, где лифт поднимался на крышу и встраивался в чрево припаркованного на ней беспилотного вертолета и фиксировался там внутри. После чего вертолет взлетал и перемещал лифт с людьми прямо к отверстию лифтовой шахты на крыше другого небоскреба в другом районе города. Еще кто-то рассказывал о морской рыбалке, когда их лодку перевернул незаметно подплывший снизу кит... Затем раздали безумные анкеты, которые было смешно и стыдно заполнять. Пучеглазый Юра Яковлев стебался и протестовал, а нежная Женя (забыл фамилию) трогала меня за плечи и, обдавая нежным женским ароматом, нежно уговаривала поучаствовать в этом бессмысленном фарсе... Далее перешли к неофициальной части (недаром ведь школу превратили внутри в балаган, впрочем, в некотором смысле она всегда им была!). Выступала группа полинезийцев с ритуальными танцами с копьями. Сверху на них были футболки национальной сборной Вануату (или Ниуэ) по футболу, а снизу - ничего! Затем некий тип, представившийся Сидом из Ирландии, показывал трюки с футбольным мячом: жонглировал им при помощи всех частей тела, которыми разрешено касаться мяча полевым игрокам в футболе. Делал он это весьма искусно и потешно. В конце он просто стал "зажигать свечи": бил мяч в потолок (то есть под купол школы-балагана) и принимал его затем на голову, поясницу или между лопаток. Один раз он так ударил, что мяч свалился ровно мне за шею (я сидел у стены). Я прижал мяч спиной и не отдаю его футбольному клоуну. Он - ко мне и так это по-клоунски, с акцентом:
   - О, молодой человек! Какая ловкость! Брависсимо!! Вы по праву заслужили главный приз! Я надеялся, что чемпионат мира пройдет в милой моему сердцу Ирландии, но теперь это не мне решать, а вам! Так где вы хотите, чтобы прошел чемпионат?
   - В милом моему сердцу Санкт-Петербурге, разумеется.
   - На Ниуэ! На Фиджи! На Вануату! В Новой Гвинее! - дружно запротестовали сгрудившиеся вокруг нас папуасы.
   - Не спорьте с ними, иначе вы не выйдете из этого здания живым. Они вас просто сожрут. - наклонившись почти к самому моему уху с волнением в голосе посоветовал клоун.
  
   Он хотел поразить нас или странным образом вызвать к себе сочувствие, пытаясь проглотить огромные серебряные двухдолларовые монеты острова Ниуэ. Он брал сразу по три, монеты естественным образом застревали у него в глотке, он пытался сглотнуть - не получалось. Тогда он - весь в слезах от натуги и удушения - срыгивал их обратно. Но одну или две монеты ему, кажется, удалось проглотить к нашему общему изумлению и отвращению.
  
   Так называемая "китайская лодка" - это остроносый деревянный ялик с отвратительной остойчивостью, который я разгонял по смоленым бамбуковым мосткам, смазанным чем-то вроде мастики для лучшего скольжения, под свист, улюлюканье, призывы не раскачивать лодку и пульсирующий кризис либерализма со стороны толпы, заполнившей террасу прямо над мостками. Я успел, все же, подумать о том, какой хрупкой оказалась в наши дни столь лелеемая нами демократическая идея, когда мир, едва умывшийся от крови, которой он был затоплен диктаторами двадцатого века, вновь всерьез заговорил о кризисе либерализма, словно возжаждав чьей-то сильной руки, новой крови и личного неограниченного доминирования... В последний момент, когда лодка, набрав скорость, приданную ей энергией моего тела в союзе с Землей и Космосом, уже готова была плавно соскользнуть в глубокий пруд, с ближайшей террасы соскочил и прыгнул прямо на нос мой старый знакомый. В этом месте мостки обрывались в пруд крутым наклоном, и лодка с резко смещенным центром тяжести, нырнув, опрокинулась на голову и погребла под собой в пучине пруда своего беспечного седока. Общая паника, переполох. Если бы не моя решительность и его величество Случай, трагедии было бы не избежать!
  
   Я нервно ходил из угла в угол по темной комнате и подбрасывал набитый мячик-маялку рукой и ногой, думая о любви, вернее о том вакууме, который ее заменяет, как невидимый след в космическом пространстве, который остается, когда планета нашей любви в своем непрерывном движении покидает это место.
  
   Меня пригласили на прогон экспериментальной версии калейдоскопического постмодернистского мультфильма, сконструированного по принципу ризомы. Я с интересом устроился в удобном кресле, положил локоть на спинку, подперев ладонью голову и приготовился к созерцанию неведомого. Все началось с молниеносно сменяемых калейдоскопических картинок в интенсивных красках всех технически-достижимых оттенков. Зрелище сопровождалось полифонией, закадровым чтением неразборчивых текстов и сложными, быстро сменяющимися комбинациями запахов, впрыскиваемых в просмотровый зал через невидимые, замаскированные в стенах жиклеры. Потом видовой ряд сделал несколько попыток самоорганизоваться. Выстраивалось некое подобие марширующе-танцующих групп с головами каракалов, сервалов, гепардов, гиен. При этом из полифонического хаоса звукового сопровождения нечетко пыталась выстроиться прелюдия к тарантелле - дебютный проигрыш, так и не разрешившийся в основную тему, который то рассыпался в звуковой хаос после нескольких различимых тактов, то возвращался к своим истокам в безуспешной попытке разогнать музыкальную тему.
  
   Он толковал сны по телефону, причем весьма своеобразно толковал. Все сводилось к гипертрофированной фрейдистской герменевтике.
   - Что бы тебе ни снилось, - говорил он - тебе все равно снится баба... ну, или мужик, если ты пидор.
   - Интересно, - задумался я - а если мне снится, скажем, корова...
   - Ну, это совсем просто, чувак. Значит, тебе нужна баба с большими сиськами.
   - Хорошо. А если дом? Мне вот недавно приснился особняк в стиле ар-нуво.
   - Смотря с какой стороны. Если ты подходишь к нему с фасада, ты хочешь поиметь бабу в передок, а если с тыла - в задницу!
   Интересный взгляд на вещи, не правда ли? Но есть сны, которые даже его воспаленному фрейдистско-лаканианско-жижекианскому уму оказались не под силу. Например, сны о вечной потере и возвращении. Как вот когда я еду или иду куда-то, по дороге оставляя часть вещей, неизвестно зачем. Потом вспоминаю о них, возвращаюсь, долго и мучительно ищу. Такое ведь со мной бывало и наяву, когда я скрывался от кого-то, встреча с кем была бы для меня невыносимой. Я тогда убегаю в панике, бросив все, отворачиваюсь, не смотрю в их сторону, стараясь сделаться незаметным для них...
  
   Во время вечеринки, организованной франко-русской семьей, мы легко переходили с русского на французский и обратно. Пили тонкие вина и коньяки, пока в атмосфере не завибрировала коллективная идея погрузиться в виртуальную реальность. Все оборудование для этого было приготовлено в специальной темной комнате. Моя новая реальность сразу бросила меня на оборону египетской крепости эпохи условного Древнего Царства. Я стоял в бойнице рядом с полуголым атлетичным египтянином, а колоссальная конструкция, мобилизованная нашими врагами внизу, огромным экскаваторным ковшом наносила страшные удары по крепости в непосредственной близости от нас, всякий раз отхватывая значительный кусок крепостной стены и грозя окончательно срыть ее, полностью сравнять с землей вместе с нами, ее защитниками. В какой-то момент, когда страх уже вплотную подступил к прямой кишке, мой неведомый напарник расправил руки как крылья, весь вытянулся на самом краю, легко оттолкнулся стройными загорелыми ногами и нырнул вниз. Я проследил за его полетом. Внизу, под крепостной стеной вращалась большая синяя воронка из неизвестной материи, которая проглотила прыгуна. Не решаясь последовать за ним, я остался один на один с древнеегипетским экскаватором.
  
   Я, Максимов, НСЕ и художник-авангардист Влагал-Шалевич шли по южному тротуару мимо густого и благоухающего куста базилика, в котором чувствовалось немалое копошение живой материи. Чуть приблизившись, я с интересом и отвращением обнаружил ползающих вверх и вниз оранжевых змей, напоминающих тайпанов, и еще что-то ядовито-оранжевое, похожее на позднюю в эволюционном смысле двоякодышащую рыбу с зарождающимися конечностями амфибии. Поспешив оставить это ужасное место, мы вскоре поравнялись с рыбным киоском, в котором сидел грузный, неопрятный мужик в поношенной полицейской униформе. На решетке перед ним висели крупные комья натриевой соли, которые он обильно поливал крепким уксусом. Мы спросили, с какой целью он это делает.
  - Я... я... - забулькал он. - Мне нужен цитрат... Нет... Формиат, лактат... Как называются соли уксусной кислоты?
  Мы все замялись, переминаясь с ноги на ногу.
  - Ацетат! - вдруг выпалил Максимов. - Ацетат натрия! Хозяин лавки от восторга забулькал так, что едва не захлебнулся. Нас затрясло от отвращения, и мы поспешили удалиться. Благо на углу сразу за отвратительным киоском притормозило свободное такси, которое мы тут же захватили. Это был британский 'Триумф Стэг' образца 1970 года, плавно понесший нас по городу. На одной из площадей нас ждала ужасающая по своей семиотичности сцена: колонна детей, одетых в серое с крупными белыми пятиконечными звездами на груди, в центре которых была изображена Z-свастика из георгиевских лент. Мы, не сговариваясь, поспешили отвернуться. Влагал-Шалевича тошнило.
  
   Таксист завез нас на окраину - место, расположенное несколько в стороне от того, которое нам было нужно. Шофер объяснил это тем, что там празднуют венгерскую свадьбу его брата, и он не имеет права не показаться там хотя бы на пять минут. Даже пообещал нам скидку, если мы согласимся составить ему компанию и выпить токайского за здоровье его брата и невесты брата. Токайское лилось рекой. Нам всем вручили по открытой бутылке без бокалов или стаканов. Все вокруг пили прямо из горла. Я сделал несколько глотков и поставил свою бутылку на стол, что вызвало укоризненный взгляд со стороны гостей свадьбы. Пришлось осушить бутыль до дна. Это было странное токайское: красное, молодое и слегка игристое, но, в общем, весьма недурное. Шофер пил без меры в обнимку со своим братом и вскоре заявил, что он не в состоянии сесть за руль после такого подпития. Поскольку мои спутники не умели водить машину, за руль пришлось сесть мне и везти, несмотря на выпитую бутыль, моих еще более пьяных спутников и шофера, которые по дороге то и дело икали и открывали окна, чтобы проблеваться.
  
   Он приходится мне двоюродным или троюродным племянником - точнее сказать не могу, никогда не был силен в родственных связях. Он подрабатывал тогда в супермаркете и позвал меня в подсобку - мне нужно было что-то через него передать. В подсобке суетилась пара неопрятных охранников и еще какая-то неопределенная молодежь, подрабатывавшая на каникулах. Моему юному родственнику, насколько я могу помнить, на тот момент едва ли исполнилось четырнадцать лет. Несовершеннолетний, короче. И как-то так случилось, что мы уединились с ним на кушетке в закутке, куда мало кто заглядывал, хотя это и не было изолированным, закрытым местом. Сам не знаю каким образом моя рука оказалась у него в трусах. На лобке тогда только еще намечался первый, неуверенный пушок, но член уже вставал до приличного уровня. Итак, глупость за глупостью (а мы еще глотнули водки из заныканной охранниками бутылки), мой член стал искать его анус, и, неожиданно легко, проскользнул внутрь. Он только издал легкий стон, а потом засмеялся. Мы дошли до крайности, совсем забыв про то, что подсобка не пуста. Нас, конечно же, застукали. Сперва любопытные молодые люди, а затем один из охранников, который, не говоря нам ни слова, запер изнутри дверь подсобки на ключ и бросился куда-то звонить. Племянник мой, надо отдать ему должное, не стушевался, провел меня к запасному выходу и сам куда-то быстро ретировался. В торговом зале за мной явно уже следили. Во всяком случае, я ощущал на себе недобрые, гнетущие взоры. Пара мужчин в серо-штатском вызвала во мне особый душевный трепет. Они не спеша передвигались по залу, плотно притиснутые друг к другу, едва ли не под руку, и шарили глазами по всему и каждому, что и кто попадался им навстречу. Сердце мое колотилось, в глазах темнело. Ничего не оставалось, как судорожно попытаться изобразить из себя покупателя. Что я и сделал. Схватил, не выбирая, аляповатую, безвкусную шляпу и к ней шарфик, который впоследствии оказался женским. Все это я наспех примерил. Вернее, сделал вид, что примеряю, мне было не до примерок. Выстояв небольшую очередь в кассу, оплатил все это, не отдавая себе отчета в сумме покупки, и медленно-медленно, как только мог себя заставить, продефилировал в соседний парк. Там аллеями, аллеями, газонами, кустами, снова аллеями, постоянно ускоряясь, я проделывал прямую траекторию к своему возможному (телесному) спасению. Парк закончился широкой просекой - я прямо, продолжая ту же неизменную прямую, через нее в лес и дальше, также прямо, через лес к берегу моря. Только у моря, в относительном одиночестве я смог перевести дух. На следующий день, наспех упаковав чемодан, я бежал из того города... Вот так же вчера вечером, не дождавшись спасения, я отважился на бесцельное движение по прямой от капсулы спускаемого аппарата через дышащие дымом стелющегося пожара и болотными испарениями девственные сельву и джунгли, пока внезапный тропический ливень не вернул меня обратно в мое космическое убежище.
  
   Солнечный ранневесенний день. Уже заметно теплело, но лыжи скользили великолепно. Я увидел его - в красном костюме, на красных лыжах, всего с ног до головы ярко-красного как канадская птица-кардинал, - когда был вблизи вершины холма (он, кажется, еще сделал мне снизу какой-то знак, который я не понял). Потом я скатился на другую сторону холма, на замерзшее озеро, а он погнался за мной, и вскоре догнал бы, если бы не одно обстоятельство. Подтаявший лед на озере слегла подломился подо мной, и кое-где выступила вода. Снег стал налипать на лыжи. Вовремя я успел выскочить на берег. Моему же красному преследователю повезло куда меньше. Двигаясь за мною след-в-след, он въехал в образовавшуюся полынью, провалился и начал усиленно барахтаться. Полынья быстро увеличивалась в размерах. Я сделал неопределенное движение в его сторону и замер. Через показавшийся мне очень малым промежуток времени движения его в воде стали более пассивными, вялыми, вскоре совсем прекратились, он исчез, и расчищенная от осколков льда поверхность воды над ним успокоилась. Мне бы уйти, скрыться, но что-то зачаровывало, гипнотизировало меня, заставляло жадно смотреть эту драму. И финал был потрясающ! Когда уже смеркалось, на поверхности показалась его разбухшая красная спина, а рядом с ней еще две: синяя и белая девичьи спины! Вместе они составили как бы российский триколор, болтающийся как цветок в проруби.
  
   В отель мы ехали угловатым автобусом. Чертов азиатский водитель вез как попало, игнорируя не только дорожные знаки, но и саму дорогу. Пёр без разбора через газоны, кусты, несколько раз потерся боком о деревья и остановил, чертова масть, не у самого входа в отель, а где-то с другой стороны, на задворках. Пришлось идти, искать дорогу. Я был в очень коротких, плотно облегающих джинсовых шортах. У входа в отель маленькая девочка восторженно обратила внимание на огромную яркую божью коровку, примостившуюся на моей загорелой правой ляжке... На стойке администрации мне протянули трубку телефона.
   - Огонь. Кругом огонь! Я в огне! - полукричал-полустонал на том конце захлебывающийся знакомый и незнакомый голос.
  
   Я отвержен Космосом. То, что я нахожусь здесь и сейчас, - прямое следствие космического отторжения. Это не банальный конфликт с экипажем космической станции, в результате которого я был отправлен на Землю до завершения своей рабочей программы. Все гораздо сложнее. Я дестабилизировал орбитальный техносоциум - связную сеть из людей и не-людей в орбитальной системе. Мое удаление как актора этой сети было весьма желательно для всех. Сработал системный иммунитет. Это было системное решение во имя стабилизации сети. Кроме того, меня отторгло Пространство. Земля не простила мне вертикали, третьего измерения, отрыва от ее поверхности. Здесь дело не в моем орбитальном проекте. В конце концов, орбита космической станции - всего лишь внешняя оболочка Земли. Ее нельзя назвать Космосом. В своем дерзновении я стремился дальше, почти физически ощущая, как моя нога ступает на поверхность далекой экзопланеты... И вот, как паук, согнанный обстоятельствами со своей старой паутины, я начал плести новую: из спускаемого аппарата, дымящейся, влажной и кишащей жизнью сельвы, спасательного отряда и связанной с ним надежды на спасение, моего пестрого прошлого и туманного будущего, наконец, этого текста, который, возможно, через несколько дней будет случайно подобран незадачливым спасателем возле моего трупа.
  
   Верно говорят: мусора хуже говна. Конечно, и в этой гомогенизированной массе бывают свои сингулярности, но эти, которые допрашивали меня уже два часа, точно были не из их числа. Один все время жрал мерзкую рыбу и выплевывал кости на стол. Когда я потребовал обратно конфискованную (точнее, просто украденную) у меня хорошо раскуренную трубку из кипарисового корня, хрипло рассмеялся, дыша мне в лицо рыбной тухлятиной, и предложил вместо трубки... выплеванные им рыбные кости. Тогда я им сказал:
   - Власть - страшная отрава и чудовищный поработитель. К власти стремятся люди исключительно неполноценные, несостоявшиеся, обозленные на свою судьбу. Кто знает, на какие зверства способен магазинный охранник или задрюченный начальством офисный клерк, дай ему чуть больше власти. Или как та продавщица в пионерском галстуке с портретом Ленина, обвитым георгиевской лентой, на груди, которая заявила мне, что необходимо пользоваться только механическими весами и оплачивать товар только наличными деньгами, так как показания электронных весов и оплата банковской картой или ApplePay - от лукавого... Это так хорошо объясняет то зверское наслаждение, с каким омоновцы избивают мирные протестные демонстрации и митинги. Манифестация власти.
  
   Сейчас, в этот самый момент, когда я сижу в своей капсуле посреди южноамериканских джунглей, путинская армада обстала Украину по периметру и оскалила ядовитые клыки человеконенавистнического, жадного и невежественного режима - воплощения всего худшего, накопленного человечеством к этому моменту. Остаётся лишь надеяться, что пока сижу я здесь вынужденно оторванный от мира, там, в восточном пределе Европы не случится противное человеческому разуму... Как же могли россияне снова - в двадцать первом веке! - позволить затащить себя в сеть дешевых символов и знаков, дать навязать себе примитивную картину мира и перекодировать свое общество кучке невежественных властителей, не способных построить эффективное современное государство, но вцепившихся при этом клыками и когтями в свою неограниченную власть, грозящих вонючими кулаками всему миру и теперь - уже не в шутку - затеявших опасную игру с огнем у границ Европы?... Ну а мы-то что? Что мы-то сделали для этого хрупкого мира?! Сверхзадача искусства жить на новой Земле - идя в авангарде постмодерна, не утрачивать при этом здравого смысла...
  
   Техносоциум. Вернее, станция, забитая народом, а двери поезда подвесной дороги на втором уровне заклинило. Не сработала автоматика. Те, кто успел выйти через единственную открывшуюся дверь, устремлялись прямо от нее по эскалатору и далее - в кишащую людьми аркаду, уходящую куда-то вверх и перпендикулярно рельсам многоуровневой дороги. Я не успел выйти. Поезд стоял. Начиналась паника и удушье. Однако вскоре перешли на ручное управление, и поезд был отправлен на предыдущую по ходу станцию. Теперь люди управляли процессом, процесс был вписан в их решения и действия... Там мне удалось вырваться. Я отдышался, огляделся. Пригородная, буколическая местность. Сонные улицы с коттеджами, чуть поодаль - луга и перелески. Я помнил направление или, скорее, интуитивно чувствовал его. Я пошел по пустынной улочке вдоль железной дороги, время от времени бросая усталый взгляд сухих от жары и стресса глаз на закрытые лавчонки и огромные претенциозные вазоны - пустые или с цветами - в псевдоантичном стиле. Улочка за улочкой я вышел на шоссе, но вскоре вынужден был искать иной путь, ибо видение оставленное прошедшим мимо фургоном скорняка с открытой настежь задней дверью потрясло и травмировало меня: вдоль дороги были разбросаны части тел черно-бурых и рыжих лис с великолепным мехом. Станции я достиг только за полночь.
  
   Стою я, этак, на холме славного древнего Лихославля и ссу вниз, под гору. Смотреть, туда, куда летит струя, не хочется, не актуально. Подо мной - Древняя Русь во всем ее очаровании. Но вот дернул же лукавый опустить голову и... оказалось я ссал на огромную дохлую лихославскую крысу. Да, смердят и разлагаются как эта крыса все эти забубенные лихославли. Деградируют и безумствуют. Через них проводятся разрушительные импульсы, посылаемые из Кремля в остатки того, что в России остается от цивилизации. Детей двадцать первого века обезумевшие лихославли кормят трупом века двадцатого, заставляют носить этот труп в себе вечно, до конца дней, изображая братские могилы... Знаете, у Ницше я перенял стиль философствования молотом, который я трансформировал в собственный стиль философствования кулаком. Когда я слышу галиматью о "духовных скрепах" и "традиционных ценностях", я не вступаю в интеллектуальную дискуссию, а просто бью в морду. Наотмашь.
  
   Поворот к материальному - это не просто материализация метафор, знаков, семиотических систем. Это вторжение виртуального мира в мир физический, выкраивание физического мира по лекалам виртуального. Мне демонстрировали параллелепипед с функционалом физических преобразований через клики по нему. Конечно, принцип его работы был надежно закрыт в нем как в "черном ящике", но преобразования происходили. Наяву. Он мог превращаться, не меняя размера и формы - главным образом в продукты питания: масло, сыр, паштет, а также в блок сигарет, мыло... Или вот динамический портрет - не как у футуристов, где движение передано статическими средствами, а настоящий портрет с видеорядом. Моему научному руководителю вручили такой на юбилей в рамке из эбенового дерева (двусмысленность...). С портрета он вдохновенно читал лекцию по интеллектуальным системам. И, не исключено, что именно из-за этого портрета начался весь последующий сыр-бор. Портрет прежде спокойно стоял у колонны в банкетном зале, брошенный и забытый, пока все приглашенные планомерно напивались. Потом кто-то в недобрый момент обратил на него внимание и стал таскать по залу и приставать ко всем с восторженным "Смотрите! Смотрите!". А потом налетел ОМОН, положил, как это у них водится, всех на пол, и начал выводить по одному с заломанными за спиной руками. Но не всех. Только трех или четырех. Я тогда нервно курил на улице, а когда вернулся в зал, мне пришлось спрятаться в закутке и ждать конца светопреставления.
  
   В мире, где виртуализованные понятия оккупируют все более расширенные и нечеткие значения, привычные некогда смыслы мутируют, принимая порой экзотические формы. Так было со странным квестом, который меня уговорили пройти, и за который мне пришлось заплатить энную сумму. Назывался он "экзамен по философии" и состоял, если коротко описывать, в том, что экзаменуемому предстояло пройти по периметру квадратную комнату, выполнив по ходу все представленные на стендах задания за определенное время. Первым заданием был перевод записанных по-латыни понятий типа "концепт", "конструкт", "депроблематизация", "де/ре-территориализация"... Язык перевода, как я ни искал, нигде указан не был. Я стал переводить на английский и записывать в таблицу на экзаменационном листе. Но особая сложность пазла заключалась в том, что следующие по ходу движения экзаменуемого задания содержали в себе отсылки к предыдущим, часто меняя их суть и смысл. Так, закончив перевод, я подошел к столу, на котором стояла мутная бутыль с этикеткой на норвежском языке и реторта. Стрелка указывала от бутыли к реторте. Я налил жидкость в реторту, и на дне проявилась надпись: "ты должен был перевести на испанский". Время, выделенное на "экзамен", неумолимо текло, и я стал лихорадочно переделывать окончания на "...ción", жирно выделяя акценты над каждым "о". На следующем шаге нужно было открыть черный ящик, в котором обнаружилась белоснежная футболка с черной вертикальной полосой на груди и записка с текстом: "перевод должен быть записан на футболке". У меня опустились руки. На последние пять заданий, оставшихся от выделенного мне времени, трех минут явно не хватало. "Экзамен по философии" был благополучно провален.
  
   Она говорила со мной, и говорила из-под воды. Сколько же воздуха, святые угодники, она могла вобрать в себя, чтобы так вот со мной говорить - на равных, - хотя я был над поверхностью, а она, задержав дыхание, под водой поднималась и спускалась с установленной на дне бассейна трапеции, непрерывно издавая какие-то звуки с претензией на речь. Я чувствовал себя нехорошо - униженно. К тому же, мне не давала покоя прическа, которую я с огромным трудом в порыве вдохновения вывел с помощью одного замысловатого дорогого средства из своих редеющих уже волос. Этот шедевр, создаваемый в течение нескольких часов, я боялся погубить случайным всплеском воды.
  
   Профессор Кибриц - старая гнида, выносившая мне мозг на зачетах в универе, - преследовал меня со страшными угрозами из-за совращения и растления его дочери. Кто-то ему донес. Вряд ли это была его дочь, которая вроде бы и не возражала, когда я нежно массировал ей попку в супермаркете бытовой техники. Мы тогда толкали тележку с объемными покупками, которые я помог ей сделать. Но дискурсивные угрозы Кибрица были настолько убедительны, что могли материализоваться в любую секунду. Это заставило меня на какое-то время задуматься о реальности порока или даже "греха".
  
   Грибов в то огнедышащее лето не было. Но я нашел странную пару мутантов: вроде бы нормальный и даже красивый белый гриб, на шляпке которого вырос огромный уродец с шляпой метрового диаметра. Это был страшный конструкт. Когда я попытался сфотографировать его на старинную фотопленку, она оказалась засвеченной. Конструкт излучал!
  
   Карликовая старушонка была отвратительна и страшна, и, возможно, по этой самой причине по-своему привлекательна. На ней был немыслимый фиолетовый плащ в крупный белый горох и жуткая маска вороны. Подступая прыжками - к кому боком, к кому анфас - она норовила всякий раз грубо толкнуть выбранную жертву и громко картавила "кар-кар-кар!", распушая при этом свой мерзкий плащ и обнажая надпись на худосочном теле: "l'horreur de Paris". Чтобы уйти, скрыться от этого невозможного зрелища, я устроился на высоком берегу Луары, наблюдая величественный в то лето звездопад. Все пролетающие звезды порождали только одно невозможное желание - быть с той, которая давно - навсегда - потеряна...
  
   Я метался по общественным парижским туалетам, тщетно ища уединения. Оно мне было необходимо в этот вечерний час. Всюду, куда вела меня моя немалая нужда, толпились люди, шумели, воняли, создавали беспокойство. Наконец, в одном из закоулков Монмартра мне удалось приземлиться в кабинке, полупрозрачная дверца которой скрывала лишь среднюю часть посетителя. Ноги же и голова сидящего оставались видны снаружи. Своеобразный дизайн. Но когда каловые массы настойчиво стучатся в сфинктер, как это было в моем случае, уже не до привередничанья. Я сел и обильно выпустил газы. Теперь я ждал благополучной развязки основного действа и одновременного сошествия хоть какой-нибудь из множественных истин... И тут у дверцы возникла фигура уборщика, прокомментировавшая случившееся по-французски с подозрительно знакомым акцентом:
   - Браво! Такой пердеж достоин лучших людей Вселенной!... Выходите немедленно, у меня заканчивается рабочая смена. Мне нужно закончить уборку прямо сейчас.
   Каловые массы, поимпульсировав, остановились. Пришлось подчиниться хозяину положения и выйти. Я - временно и ситуационно - оказался в его власти. Посреди беспомощности своего положения я нашелся, однако, спросить, где находится ближайший общественный туалет. Он сказал, что у метро за углом, и даже взялся меня проводить, как только закончит уборку и уберет инвентарь, уверив меня, что весь процесс займет не более пяти минут.
  
   Всю недолгую дорогу в сторону метро этот молодой человек приятной наружности с тем же милым акцентом рассыпался в бесконечной благодарности Франции, которая приютила его, предоставила возможность ходить по одним улицам и даже убирать в туалете, где справляли физиологическую и философскую нужду мыслители континентальной школы.
   - Откуда же вы родом? - Спросил я. - Акцент кажется знакомым.
   - Разумеется. - Ответил он на безупречном русском. - Я изучал философию в университете во Львове, когда над моим городом и моей страной нависли русские ракеты и танки залязгали броней вдоль границ.
   Он вздохнул и посмотрел в темное парижское небо.
   - Я уже вижу, - продолжил он - как ваши ракеты бомбят наши города, стирают с лица земли Мариуполь, как ваши солдаты избивают, насилуют и расстреливают наших людей, мародерствуют и поганят нашу землю. И вы все, россияне - будь вы хоть греки, татары, карелы или буряты - все будете нести коллективную ответственность и долго переживать комплекс национальной вины. Этот комплекс будет терзать вас не одно поколение. За то, что не смогли вовремя остановить зарвавшегося маньяка, убить демона в кремлевском бункере и демона в себе!
   С этими словами он вновь взглянул на небо, сделал знак руками, похожий на зачеркнутую крест-накрест букву 'Z', сплюнул мне на ботинки, развернулся, похлопал себя по заду, издал нечленораздельный звук и удалился, оставив меня обосранным и обосравшимся посреди засранного парижского переулка.
  
   Я решил пройтись по острову на Вуоксе, где мы встали туристическим лагерем. Небольшой - едва ли полкилометра в диаметре - остров представлял собой монолитный гранитный щит, поросший редким сосновым лесом. Тем более удивительными показались обнаружившиеся на этом диком ландшафте рукотворные артефакты: правильной формы столбы из обработанного гранита, покрытый петроглифами гранитный портал, и идущая вниз от него к бурлящему потоку гранитная лестница (позднее некий краевед по фамилии Дуброво, в пьяном угаре лупя себя кулаком в грудь, утверждал, что все это он создал сам при незначительном содействии со стороны руководимых им единомышленников). В ручье плескались две щуки. Точнее, это были крупные пятнистые рыбины, сходные видом с щуками, но с грудными плавниками акул. Как бы гибриды костных щук и хрящевых акул.
   - Исполните три желания? - подавляя в себе реликтовый страх, неловко спросил я рыб.
   - Нет, - ответила одна из них. - Исполнение перверсивных желаний homo sapiens не по нашей части. Но у моей сестры, - она сделала знак хвостом в сторону другой рыбины - Двенадцатый зуб ядовитый. Хотите проверить?
   Меня начал бить потрясающий озноб. Преодолевая ледяную скованность всех членов, я бросился вверх по гранитной скале, стараясь избегать лестницы и портала, приведших меня к потоку.
  
   Страх нередко связан с любопытством. Через окно темной комнаты ясно был виден светящийся человеческий череп на дорожке ночного сада. Я порывался зашторить окно, уйти прочь из комнаты, но всякий раз сладострастие ужаса возвращало меня к созерцанию этого страшного зрелища. Череп, казалось, перемещался вдоль дорожки ближе к дому. В последний раз подойдя к окну, я заметил, что череп светится через забрало шлема космонавта. В этот момент любопытство победило страх, я вышел в сад и прочитал надпись на шлеме: "Эрик Лемьё - канадский космонавт". Много позже этот Эрик Лемьё будет инкапсулирован вместе со мной в одной станции на орбите и станет главным инициатором моего изгнания из Космоса.
  
   Веселый толстяк, с которым меня познакомил некогда набивавшийся мне в друзья человек, давал странные и небезопасные представления. На сцене натягивался экран с изображением выступающего с трибуны с демагогическими обещаниями Путина. На галерке была установлена автоматическая пушка-говномет, с помощью которой наш весельчак расстреливал экран навозом под хохот, аплодисменты и улюлюканье зрителей. Он предоставил и мне такую возможность, но, как только я взялся за гашетку, меня разобрал приступ неукротимого смеха. Меня трясло так, что я обделал говном сидящих внизу зрителей... Вот бы сейчас пролетать мне не над дикой сельвой, а над Геленджиком и обосрать дворец этого людоеда, а лучше - его самого!
  
   Вспоминается молодая вьетнамка, с которой мне довелось работать на первых подступах к космической логистике. Ей удалось окончить Токийский университет, и она очень гордилась этим фактом своей недолгой на тот момент биографии. Как-то ей было дано задание просчитать и обеспечить отправку двух больших контейнеров с космическим оборудованием из Монреаля на Канаверал. Был отфрахтован специальный борт, а я курировал этот проект. В это время она льнула ко мне, отдавая всю свою восточную нежность. И вот в какой-то недобрый момент я случайно выясняю от третьих лиц, что погружен только один контейнер, второй невозможно погрузить - он не подходит по размерам и геометрии, - а отфрахтованный самолет стоит на приколе в аэропорту с половиной груза, срывая поставку к назначенному сроку и собирая на себя колоссальные расходы. Искать и наказывать виноватых - последнее дело. Нужно было оперативно найти решение, и здесь, к моему немалому удивлению, вьетнамская девочка с достоинством вышла из проблемной ситуации, которую она, во многом, сама создала. Она предложила оригинальный и недорогой способ деформации второго контейнера без ущерба для его содержимого, так что оба контейнера оказались оптимально размещенными в грузовом отсеке. Однако срочная работа над этим проектом и наши диалоги на неизбежно повышенных - с моей стороны - тонах скверно отразились на нашем едва забрезжившем межэтническом романе.
  
   Хотелось охватить как можно больше - вобрать в себя этот старинный, компактный и, в то же время, стремительно расширяющийся и (пост)-модернизирующийся город. Времени до отхода парома оставалось не так много, и она оставила меня в многолюдном ультрасовременном торгово-развлекательном центре, кинув вместо прощания: "я жду тебя на причале, не опаздывай". Но я заблудился в метаниях по совершенно бесполезной для меня архитектурно-социальной конструкции. Я все время оказывался не у того выхода в поисках остановки нужного мне автобуса. Наконец, когда до отхода парома оставалось совсем немного времени, я вышел туда, куда нужно, и загрузил карту на смартфоне. Вдруг что-то отвлекло меня. Какой-то объект на карте. И я непостижимым образом отметил его точкой и - не помню, как - очутился там, на противоположном конце города, вдали от порта. Люди вокруг были подвижны и веселы. Им не было дела до моей возросшей до уровня паники тревоги. Мечась по незнакомым кварталам, не сразу сообразил я снова загрузить карту. На трамвайной остановке на пересечении двух старинных улиц я приставал к прохожим: "Мне нужен старый порт. Vana sadam. Как добраться до старого порта?!". Все только пожимали плечами. Один пожилой джентльмен с зонтом-тростью посоветовал мне вызвать такси. Конечно! Как я сразу не сообразил! Батарея смартфона быстро разряжалась, но я успел воспользоваться мобильным приложением. Минут через пять, когда до отхода парома оставалось около получаса, я принял сообщение: "такси - номер такой-то - подъедет через две минуты, водитель Р.Кивистё". И он подъехал. Веселый, румяный, разухабистый блондин, уверивший меня, что до порта доедет за пятнадцать минут максимум. Но что-то сразу пошло не так. Через квартал он остановился, сославшись на то, что ему необходимо подхватить родственника.
   - Если вы не возражаете, конечно. - добавил он с детской мольбой в искренних голубых глазах.
   Я пожал плечами. На ожидание родственника мы потратили не меньше пяти минут. Наконец, он появился... с волком на поводке. Мне пришлось пересесть рядом с водителем. Всю дорогу родственники хохотали и балагурили на эстонском языке, а я непрерывно следил за часами. Дополнительную нервозность создавало то, что по моим пространственным ощущениям мы не приближались к морю, а, наоборот, удалялись от него. Интуиция и на этот раз меня не подвела. Мы выехали из города и продолжили путь узкой извилистой дорогой через пригородные хутора и мызы. Я пытался вклиниться в непрерывный диалог между водителем и вторым пассажиром, но у меня ничего не вышло. Мое присутствие как будто игнорировали. Да и спрашивать что-либо уже не имело смысла. На паром я опоздал. Мы остановились у опрятного деревянного домика, и водитель с родственником и волком пригласили меня внутрь. Вид у всех, включая волка, был как будто извиняющийся. Сели за стол. Налили водки. Достали сыр, колбасу, грибы, кильки, еще какую-то местную снедь и крепко выпили, почти не разговаривая. Даже таксист и его родственник за весь вечер едва ли обменялись парой слов. Только уже далеко за полночь, когда всех изрядно развезло, а таксист заснул мордой в кильках, хозяин волка провел меня в спальню на втором этаже и указал:
   - Вы будете спать с Хармаа ("седой" - кличка волка, как выяснилось). Он вас будет охранять. А завтра Ристо отвезет вас в порт. За полцены.
   Порт, понятно, был мне уже не нужен. Сон с волком тоже не слишком вдохновлял. Но и вступать в дискуссии по этому вопросу я не счел уместным. Пришлось принять поток событий без какой-либо претензии управлять им.
  
   Топорщились и хлюпали болотные кочки под нашими ногами, пока мы пробирались через гать к импровизированному аттракциону, уставленному балаганными шатрами и ярко освещенному. Всех манил, разумеется, тир. Тир и ничто другое в этот упоительный вечер! Можно было заказать сорок пять выстрелов в минуту в полуавтоматическом режиме или шестьдесят выстрелов за полторы цены. Шестьдесят выстрелов давали шанс взять больше призов. Я заказал два раза по шестьдесят, пятьдесят коньяку и сто пятьдесят шампанского (коньяк до выстрелов, шампанское - после!). Я был в тот вечер в ударе и набрал призов. В качестве бонуса мне предложили сто двадцать выстрелов в минуту в автоматическом режиме (два выстрела в секунду!) и возможность собрать все оставшиеся призы. Я хлопнул сто двадцать коньяку (по грамму за каждый предстоящий выстрел) и с радостью согласился. Но тут - как назло - на всем поле, занятом ярмаркой, вырубили электричество, и тир автоматически закрылся, оставив себе все последние - самые лакомые - призы...
  
   Я чувствовал себя лишним на этом пикнике, спонтанно и без повода организованном людьми, с которыми я был едва знаком. Кроме того, меня раздражал мой вид. На мне была дебильная бордовая кепка, похожая на шляпку подосиновика. До сих пор не понимаю, почему я не снял ее тогда... Не нужно мне было пить - я был бы более внимателен к тревожным знакам на раскрывшемся передо мной текстовом поле пикника, первым из которых было явление Гладина - одноклассника, поливавшего последними словами Яну во время нашей последней встречи, после чего я вообще зарекся когда-либо в земной и космической жизни пересекаться с этой паскудной мафией. Гладин священнодействовал и парил. Он с барского плеча расстелил скатерть-самобранку и накрыл поляну шикарным живым чешским и немецким пивом. Заметив меня, он, конечно, первым делом пригласил меня присоединиться к пиршеству. Я осторожно отказался. Но тут возник второй знак, как оказалось, гораздо более опасный. Вонючий пидарас в коротком жакете из тонкой лайковой кожи в обтяжку и таких же обтягивающих брюках пристроился ко мне, одной рукой с крашеными ногтями норовя обнять меня за шею, а другой поглаживая в районе живота.
   - Пойдем со мной, милашка, - гнусавил он. - Уйдем от этих скучных буржуа. Я хочу выпить с тобой на брудершафт. Я отстранял его рукой, отворачивался, стараясь привлекать к себе как можно меньше внимания со стороны.
   Наконец, не выдержав, я бросил ему прямо в ненавистную морду:
   - Отъебись, сука! Лучше скажи, где здесь туалет. Пойду отолью.
   Пока тот моргал подведенными глазками на мою реплику, я пошел искать сортир самостоятельно. Наконец, добрые люди указали мне на дыру в половину моего роста со ступеньками, уходящими куда-то под землю. Согнувшись в три погибели и все-таки причесав голову верхней балкой, я спустился в это царство вони. Представьте себе мое изумление, когда передо мной в полумраке сортира выросла эта слащавая гнида, только уже без жакета - с голым торсом. Он, оказывается, хитро опередил меня. Эта дрянь пыталась оттолкнуть меня от торчка, не давала ссать, ну и получила вполне заслуженного тумака в свою поганую харю. Какой же хай тут поднялся! Он вопил, что он не один, что у него здесь влиятельные покровители, что со мной сейчас сделают то, что Содом не делал с Гоморрой, и все в таком роде. Моя невписанность в контекст события, случайным участником которого я оказался, стала теперь очевидной. Еще раз ударившись головой о балку при выходе из туалета, я поспешил оставить это проклятое место.
  
   После странного эпизода с вороным конем я хотел покоя и очарования... Эпизод с конем не был бы таким примечательным, если бы не вопящая толпа, тыкающая пальцами в направлении этого огромного собакоподобного животного. Действительно, на первых подступах к нему это черное существо всем видом напоминало очень крупного дога. Но вблизи обнаружилась небольшая грива, лохматый хвост и, самое главное, элегантные черные копытца.
  
   Место, в котором я неожиданно нашел очарование, никогда не привлекало меня. Это было обычное пространство между двумя однотипными жилыми домами непритязательной архитектуры семидесятых годов двадцатого века. Пространство было давно засажено березами и превратилось в своего рода березовую рощу с двумя скамейками и деревянным столиком между ними. Я сел и вдыхал приближающийся осенний ветер и, вместе с ветром, восторг бытия. Тут на противоположную скамейку сел мальчик лет семи-восьми, затем к нему присоединилась девочка того же возраста, через несколько минут их дополнили еще один мальчик и еще одна девочка. Первый мальчик неожиданно спросил - как будто меня:
   - А какой сегодня день?
   - Воскресенье.
   - Нет. Сегодня же праздник.
   - Какой?
   - Седьмое ноября.
   - А какой это праздник и для кого?
   В ответ он произнес что-то невнятное вроде: "красная цирцея" или "красная церера". Я переспросил, дети рассмеялись.
   - Вы такой большой и не знаете этого старинного праздника? Это очень веселый праздник - почти как Новый Год. Мы всегда празднуем.
   - А моя бабушка, - вмешалась одна из девочек - говорит, чтобы я и своих детей научила его праздновать.
   Странно, но эти дети почему-то нравились мне. Просто нравились, без всякого эротического подтекста. Возможно, сказалась магия места, на которое я взглянул по-новому.
  
   Ветер тем временем все усиливался, проникая в пространство между двумя многоэтажками и ускоряясь в нем как в аэродинамической трубе. Девочки весело подскочили и потянули меня к подъезду одного из домов.
   - Идемте, идемте! - кричали они. - Это масляный ветер. Он редко здесь бывает. Сейчас увидите!
   Действительно, в середине пространства между домами, которое жители по старинке именовали "двором", ветер был умеренный и не слишком холодный. Но у самой стены дома он ускорялся многократно, все сокрушая на своем пути. Он был ледяным и едва не свалил с ног девчонок и меня. Воистину, детская метафора масла, намазываемого на бутерброд, оказалась кстати.
  
   Нет, все же мы недопоняли наш двадцать первый век. Всем - философам и всем нам, вовлеченным в трансдисциплинарные исследования социотехнических систем различного масштаба, - еще предстоит фундаментально переосмыслить то время, в которое мы все сейчас погружены. В наивной эйфории своей мы воспринимали это время как торжество пост-материализма, самоорганизации и холакратии, поддерживаемых глубокой цифровизацией, интелектуальными системами и сетевизацией, как триумфальное движение от Industry 4.0 в сторону Industry 5.0 с формированием синергетических и симбиотических экосистем-техносоциумов. Мы верили (какое неуместное в 21 веке слово!), что де/ре-территориализация, диффузия этносов сможет сгладить или даже устранить раскол цивилизации (будет ли считана семиотика пришествия во власть британского премьера небританского этнического происхождения там, на востоке?). Нельзя, наверное, сказать, что мы проглядели, скорее, недооценили те резистентные процессы, которые породила новая историческая фаза цивилизации. Что политическим маньякам-геростратам с условного востока-'антизапада', чью власть сформировали случай, неограниченный доступ к экономическим ресурсам своих стран и социальная недоразвитость обществ, вздумается объявить себя другим полюсом этого мира, заставить миллионы поверить (какое неуместное в 21 веке слово!) в то, что они способны стать новыми аттракторами, центрами притяжения цивилизации, изменить ее траекторию, увести ее за собой (куда??). Что Россия - моя Россия - явит миру, пожалуй, самый опасный для нашего времени экземпляр такого вот властного маньяка, с его гопническим воспитанием, соответствующим убогим 'кодексом чести' питерской подворотни, непреодоленными детско-подростковыми комплексами, породившими желание возвыситься и мстить всему миру за детские обиды (где вы были, психологи и психиатры?). Что это закомплексованное убожество способно будет поставить мир на грань физического уничтожения! Что же способствует, помогает ему и ему подобным вершить и - пока - достаточно успешно их бандитскую власть? Что порождает миллионные толпы Z-мутантов, бездумно верящих в навязываемые им пропагандой убогие символы суррогатных идеологий? Что делает цивилизацию столь уязвимой и податливой - какие глобальные процессы или заложенные в ней коды? Понятно, что глобальные вызовы - изменения климата, пандемии - могут служить лишь дестабилизирующими факторами, катализаторами, но не причиной войны, которую новые варварские наполеоны и гитлеры, вышедшие из гопников, ведут против цивилизации - террористической войны тирании против свободы, прошлого против будущего, примитивизма против культуры, жестокости против гуманизма, невежества и мракобесия против знания, темных инстинктов против разума, безумия против здравого смысла, ночи против дня, тьмы против света, зла против добра, смерти против жизни! Путин, уйди, сгинь, перестань существовать!... Нет никакого сомнения в том, что новые 'антизападные' диктаторы и создаваемые ими системы нежизнеспособны в исторической перспективе, но мы-то, увы, проживаем наши короткие жизни не в историческом и, тем более, не в геологическом времени, а здесь и сейчас, на ЭТОЙ Земле - микроскопической бледно-голубой точке в бездне Космоса, едва различимой в телескопе 'Вояджера' с границы Солнечной системы.
  
   По-видимому, наш двадцать первый век станет свидетелем заката мировых религий как действенного института, перенесения их в культурно-историческую область, как когда-то туда была перенесена Античность с ее культами и верованиями. В век торжества знаний вера становится нерелевантной (как желтый маленький огурец, который мне вручила однажды белозубо улыбающаяся пышногрудая молодая ларечница с влажными пухлыми губами, когда я посетовал, что ярко-зеленые огурцы на ее прилавке имеют противоестественно гигантские размеры). Еще недавно, еще сейчас религии могут выполнять психотерапевтическую функцию. До недавнего времени они успешно конкурировали в этой области с научно-разработанными практиками, однако и здесь со временем они утрачивают свое преимущество. Онтологическое место любого бога - в текстовом пространстве. Христос, безусловно, воскрес. Но где? В каком месте? Вот именно: в текстах и культ(ур)е, построенном/построенной на этих текстах. Предчуя распад, религии радикализуются. Наверное, во многих (если не во всех) современных конфессиях есть свой "талибан". Радикализованные актуальные религии - носители архаичного культурного, этического и эстетического кода, опора новых диктатур. Действительно, чем иным, кроме слепой веры можно объяснить поддержку новых "наполеонов" и "гитлеров" простыми людьми? Ведь ясно же, что интересы и чаяния общества находятся за пределами круга интересов тех, кто рвется к власти и стремится удержать ее любой ценой (pereat mundus!). Примитивная жадность и властолюбие движут ими. Если это просто страсть к богатству - еще полбеды. Эти готовы грабить свои народы до последней нитки, пока те терпят. Патологическая жажда власти страшнее. Неудовлетворенность границами власти будет неизбежно толкать этих "наполеонов" к войне. Но их песенка в метамодерне двадцать первого века спета! Им не удастся протащить говно двадцатого века в наш прекрасный двадцать первый век. Мы им не дадим! Мы слишком увлеклись толерантностью и упустили момент, когда эти монстры из прошлого дорвались до власти. Теперь уже Рубикон пройден. Мы не можем, не имеем права быть толерантными к этим сорнякам цивилизации, этим невежественным, реакционным, жадным до денег и власти новым фюрерам - ко всем этим путиным, лукашенкам, кимченынам, "талибанам" - гопникам из подворотен, всерьез вздумавших манифестировать свою власть над значительными территориями и миллионами людей. Мы будем, мы обязаны сопротивляться! Мы затянем их в воронку, в тугую спираль ближайшего будущего, из которой им с их архаикой и мракобесием уже будет не вырваться... Как бывший астронавт заявляю авторитетно: никакой отче наш сущий и никакие иже не еси на небесех. Там еси вращающийся вокруг нашего земного шарика техносоциум, который может принять тебя в свою орбитальную обитель, а может и низринуть, как меня - падшего ангела постмодерна!
  
   Диаспора всерьез вознамерилась познакомить мою бедовую восемнадцатилетнюю племянницу - кровь с молоком - с неким юношей. "Воцерковленный" - говорили они со значением, особо подчеркивая это его качество. Представляю, сколько раз этот воцерковленный перекрестился бы и прочел "Отче наш", если бы увидел откровенные селфи моей племянницы (с которой я сам, каюсь, не раз нарушал "правило трусиков") в Инстаграме. Это на ее пятнадцатилетие я преподнес двусмысленную и аллегорическую оду:
  
   Пятнадцать лет, пятнадцать лет!
   Твой персик зреет или нет?
   Что есть еще в твоем саду?
   Что в нем я спелого найду?
   Как манят персики меня,
   В них столько нежного огня!
   Рука твоя скользит к нему
   И гладит сочную кайму.
   О этот теплый, сладкий сок!
   Лизнуть бы... Но я дал зарок.
   Пусть сад твой зреет ровно год,
   Цветет и пахнет, сок дает.
   Я буду ждать, я буду рад,
   Когда ты дверь откроешь в сад.
   И по тропинке влажной, может,
   В свой домик розовый введешь.
   В том домике, где свет неярок,
   Вручу тебе я свой подарок!
  
   Потом я начал писать для нее пьесу "Аристократы" в трех актах с предполагаемыми концептуальными декорациями в духе Джозефа Кошута, где молодые люди собираются на декадентскую вечеринку, пьют коньяк, играют на рояле, предаются сладострастию и изобретают некий новый стиль мелодекламаций, который преподносят на сборном концерте пост-панковских и инди-групп, который, согласно изначальному замыслу, должен был стать заключительным актом пьесы, но не встречают понимания публики... Пьеса осталась неоконченной.
  
   Двор наш на Греческом проспекте в Санкт-Петербурге представлялся мне неоднократно в лихорадочном высокотемпературном бреду атриумом афинского дворца эпохи Перикла. Я ясно видел это, и это чувство вновь проникло в меня совсем недавно, когда обстоятельства вернули меня в город моего детства, и я сидел в эркере близлежащего дома, не узнавая мест. Так не узнавал я Мадагаскар, когда лежал под тентом на широком белом пляже, обливаясь потом от экзотической лихорадки, и наблюдал, как подвешенные к небу кронами пальмы раскачиваются корнями подобно колоколам.
  
   В 1987 году в Рощино практиковал и творил талантливый парикмахер-авангардист, который для узкого круга - только по знакомству и заслуживающим доверия рекомендациям - подпольно делал "ирокезы", гребешки и подобные прически. Моего друга Кадыка он знал лично, и однажды мы заявились туда втроем: я, Кадык и третий наш друг-онанист, который лепил женщин из песка, а затем "женился" на женском манекене. Кадыку он, как обычно, слепил тонкий как лезвие бритвы "ирокез". Я не решился на такую радикальность, и мне он сделал аккуратный гребешок - пять сантиметров в ширину и столько же в высоту (потом противная одноклассница по кличке "запятая" все норовила погладить меня по гребешку с тошнотворно-ласковым: "петушок ты мой ненаглядный" - я прятался от нее, как мог). По мере работы чувствовалось, как в парикмахере нарастает внутреннее напряжение. В парикмахерскую заглядывали, снаружи доносились звуки, словом, создавалась некомфортная атмосфера для подпольного творчества. Закончив со мной, парикмахер так разнервничался, что наотрез отказался от радикальных экспериментов с волосами нашего третьего друга, предложив ему модного в тот год "ежа".
  
   Считая себя какое-то время панком-индивидуалистом, к семнадцати годам я разочаровался в этой субкультуре и увлекся индийской философией, индуизмом и буддизмом. Ни тогда, ни позже на мои личные эволюционные и революционные выборы явно не влиял никто из людей. Действующей силой - драйвером - мировоззренческих перемен во мне я обязан текстам. Так, в определенный (теперь уже трудно восстановить, в какой точно) момент мне в руки попал двухтомник по индийской философии Радхакришнана из библиотеки мой тети (того самого звена цепи "огурцы - тетя - газета "Завтра" - огурцы"). И я посвятил целое лето 1989 года чтению, медитациям, хождению по карельским лесам босиком с импровизированным бамбуковым посохом и подстриженными почти "под ноль" волосами под именем вымышленного индуистского монаха-отшельника Геконкондры (от Георгий Константинович Константиниди). Это лето так и осталось в памяти как индуистско-буддистское. В отличие от многих других, кто всерьез и надолго подсаживается на очарование Востока, я не выдержал больше года - вернее сказать, одного лета. После этого, в студенческие годы начался авангардистский (футуристическо-дадаистский) пласт моей жизни, соединенный с интересом математика ко всему формальному, который на выходе из университета сменился декадентским. Извращенное эстетство и дендизм стали лейтмотивами этого десятилетия fin-du-siècle - рубежа веков. Я топтал петербургские улицы в сюртуке и цилиндре, с тростью, презирая окружающую меня действительность девяностых, опасаясь и ненавидя ее, прячась от нее за иллюзорным лоском моего индивидуального "серебряного века" - виртуальной эпохи для меня одного. Но и она пришла к упадку, выродившись в небольшой текст, в котором я отрефлексировал все эти годы. Я запил, и этот омут, наверняка, затянул бы меня, если бы не спасительная эмиграция. Но все это время, с самой юности я эволюционировал и продолжаю эволюционировать в сложном гетерогенном пространстве постмодерна... Трещина мира прошла через наше поколение, испытавшее самое большое историческое очарование и надежду на новое в начале девяностых и самое большое разочарование в последующие годы. Мы - поколение разочарованных, дезориентированных, потерявших смысл, но не выпавших из эволюции и, потому, конструирующих новые собственные смыслы.
  
   В короткую "оттепель" начала девяностых, когда на книжных развалах свободно можно было купить де Сада, Захер-Мазоха, Лотреамона, Гюйсманса, Пьера Луиса, Батая, Пшибышевского, Эверса и многих других, не говоря уже о сомнительной неподцензурной литературе (вроде этих записей), и никто не смотрел ни на кого косым взглядом в связи со специфическими интересами к определенным текстам, я сидел на авангардном эротическом балете, поставленном по библейским мотивам. Все танцевали абсолютно голыми. Особенно запомнился условный медленный танец Адама и Евы, в котором каждый из участников этого "па-де-де" тщательно ощупывал и с интересом изучал те части тела своего визави, которых не было у него (нее). Я возбудился так, что во время спектакля, не сдержавшись, кончил три раза прямо в штаны, замарав новенький, с иголочки, костюм. И "песчаной женщины" не понадобилось.
  
   В здание хельсинкского вокзала, когда я там коротал время в ожидании поезда, вошла чудовищная фигура - финн почти трехметрового роста с узкими плечами и непропорционально маленькой головой. Но более, чем рост, меня поразил гигантизм его обуви. Это были ботинки-лыжи семидесятого или даже большего размера.
  
   Она предложила отвезти нас на машине, но мы предпочли поезд. Она сказала:
   - Что так, что этак. Вы все равно доберетесь за час.
   Так и вышло, но через несколько минут она появилась на станции на машине, крича нам вслед:
   - Стойте! Вы забыли! Тут все ваши документы и еще какие-то вещи!
   Она протянута нам портфель и сумки и, тем самым, действительно спасла нас. Пройти через контрольную рамку без документов не представлялось возможным. У рамок выстроилась разношерстная и разноязыкая очередь. Кто-то шутил, кто-то роптал, кто-то открыто протестовал, но рамки продолжали медленно и рутинно пропускать толпу через свое жерло в чрево фильтрационного зала. Для тех, кто, теряя терпение, хотел ускорить прохождение, был организован узкий проход слева от рамок. Но поскольку рамки предполагали скрупулезный досмотр, выбравшим альтернативный проход пришлось раздеваться до нижнего белья и долго ожидать свою одежду уже в фильтрационном зале. Не знаю, что меня опять дернуло: растерянность от незнакомой ситуации или протестное настроение, но я разделся донага и полез через альтернативный проход. Конечно, вышел скандал. Мне угрожали расправой, меня оскорбляли, на меня орали, но остановить не смогли. К моему немалому удивлению в зале я таким мудаком оказался не один. Там сидел ранний подросток с мизерным членом и едва наметившимся рыжеватым пушком на лобке. В переполненном зале стоял запах человеческого пота и копченой рыбы. Подвыпивший старик в замусоленном белом фартуке семенил на неустойчивых, подгибающихся ножках, держа в трясущихся руках блюдо с вонючей серой рыбой (чем-то отдаленно похожей на несвежую ставриду) и заискивающе заглядывал в глаза стоящим и сидящим с угодливым лепетом:
   - Копченый лосось. Не желаете ли копченого лососика? Saumon sauvé!
   Его претензия говорить с иностранцами по-французски была до жалости смехотворной. Вместо "saumon fumé" (копченый лосось) он каждый раз произносил что-то совершенно непотребное: то "saumon sauvé" (спасенный лосось), то "saumon sauté" (подпрыгнувший лосось), то даже "saumon saumuré" (лосось в рассоле). Ни при какой интерпретации то, что он при этом предлагал публике, лососем не было... Здесь я был вынужден вскрыть черный ящик так называемого фильтрационного зала до того, как он был пунктуализирован, встроен в реляционную сеть как один из ее узлов. Описав положение вещей на входе, я даже не удосужился определить ситуацию на выходе. Но мне бы это все равно не удалось, так как выхода из зала я почти не помню.
  
   В фильтрационном зале вокзала, где нас задержали, дама в полицейской форме рассказывала нам о мошенничестве, в котором нас абсурдно обвинили. Она приводила примеры подобных случаев, смакуя подробности. Когда мы поинтересовались, сколько за такое дают, она, вместо ответа, приложила палец к губам, опасливо оглядываясь по сторонам, и высветила на настенном мониторе цифру "7".
  
   Odious writer, social fighter
   At the end of his early days...
  
   III
  
   Я обездвижен в коконе моего спускаемого аппарата. Я превратился в точку. Это конечная точка моей траектории во всех пространствах - регионов, сетей и потоков. Точка физическая и логическая. Я не вернулся на Землю, с которой стартовал. Нет. Я приземлился на иной Земле - латурианской Гее! Я утратил связь с внешним миром, я не взаимодействую даже со средой, принявшей меня в свое лоно (хотя, наверное, мог бы найти какие-нибудь ягоды асаи, бразильские орехи, разные сочные фрукты, доступные в джунглях, да хоть то же какао-сабанеро, чтобы утолить голод и жажду, ставшие моими постоянными спутниками с тех пор, как иссякшие запасы воды и провизии заставили меня экономить каждую каплю)... Вчера прошел ошеломительный тропический ливень, который только прибил еще ниже к почве стелющийся пожар, сделал дым более едким, а воздух более тяжелым для дыхания. Мне и так в последние сутки дышится тяжело. И голова затуманена, словно едкая дымка сельвы проникла внутрь моей головы и разлилась там. Тяжело... Два часа... я сейчас очень смутно ощущаю время, не слежу за ним, но, кажется часа два назад я слышал звук вертолета или БПЛА. Он повторился потом еще два раза и исчез. Возможно, это мне пригрезилось в бреду... Я не нововременной человек - не Робинзон Крузо, не Экзюпери, не Бен Олдриджа, не Мересьев. Человек постмодерна выживает в тексте. Если, конечно, выживает... После ливня я открыл люк и выглянул наружу. Сквозь испарения и дымку я увидел группу совершенно голых людей с копьями. Они совершали некий ритуал, встав полукругом на почтительном расстоянии от черного от окалины спускаемого аппарата. При виде меня, высунувшегося из люка, намбиквара пали ниц (наверное, это было другое племя, но после Леви-Стросса именем знака для всех индейцев этих мест стало "намбиквара"). Вся группа в почтительном ужасе отползла назад, на месте остались только вождь и шаман. Их можно было отличить по татуировкам и украшениям. Эти двое, положив на землю копья и несколько раз вскинув к небу руки, совершили молитву небесному пришельцу. Затем метрах в пятидесяти от моей капсулы (подойти ближе они не решились) был разведен костер и зажарен жертвенный тапир. Началась трапеза. Я надеялся, что жертвователи оставят хотя бы кусок мяса своему небесному божеству. Но не тут-то было. Тщательно выглодав тушу до костей, они аккуратно разложили косточки в ряд - полукругом, центром которого была моя капсула, еще раз помолились, помочились и бесшумно скрылись в джунглях. Пройдя сотню шагов в бреду до покинутого жертвенника, я с горечью в душе и пересохшем рту обнаружил, что мне, увы, не оставили ни одного куска, пригодного в пищу...
  
   Я окончательно утратил чувство времени. Время и пространство как будто покинули меня... Мне вдруг стало нестерпимо холодно. Я открыл люк капсулы и обнаружил себя... посреди заснеженной тайги. Примерно там, где недавно индейцы развели костер и жарили тапира, шла процессия тибетских монахов в праздничных облачениях. Били в барабаны. Я закрылся в камере, но она не могла спасти меня от мороза. Меня сковал потрясающий озноб. Потом я впал в забытье или заснул... Проснулся в поту. Было нестерпимо жарко. Слабеющей рукой я открыл люк и выглянул наружу. На этот раз вокруг меня была желтая песчаная пустыня с тянущимися к горизонту гребнями мягких барханов. Яркое до синевы солнце раскалило мою бедную капсулу. Чуть поодаль лежали верблюды. Арабы в белоснежных одеждах молились, обратив взоры к моему спускаемому аппарату... Спасения нет. Похоже на лихорадку. Странно, что я еще способен хоть как-то это отрефлексировать... Все. Пора ставить точку. Или многоточие?... И как только все эти записи уместились в общем-то не слишком толстом блокноте?!... Воистину, жизнь моя в преддверии неведомого разворачивается передо мной как пестротканый экзотический ковер, в который вплетены восточные арабески, африканские орнаменты, северные мотивы, математические и химические формулы и сложные топологические формы, образы диковинных животных и растений из амазонских джунглей и глубин Океана, странные ландшафты, видения давно ушедших эпох и народов и космические, внеземные знаки - порождение далеких, недостижимых миров... как вскользь где-то упомянутая ярмарочная полифония, буйно цветущий сад, постоянно флуктуирующие, объединяющиеся и разъединяющиеся силы, приводящие в движение ряды тропов, признаков сущего, дающих видение многомерного, полицентричного, протейски-изменчивого мира...
  
   [конец записок падшего ангела постмодерна]
  
   Из обессиленно упавшей руки Джорджа Константинидиса блокнот вывалился куда-то под кресло. Его найдут потом, он обретет собственную агентность и начнет эволюционировать в материально-семиотическом пространстве... Он потерял сознание. В течение следующих нескольких часов спутанное сознание фрагментарно возвращалось к нему, и тогда он, продираясь через темные джунгли, оказывался на собственных похоронах. Закрытый черный гроб был обклеен табличками: "мечты", "чаяния", "надежды", "дерзновение", "порывы", "вдохновение", "новая картина мира", "движение вверх", "любовь"... Но вдруг в один из таких полувыходов из забытья траектория бреда, неизменно возвращавшая его на собственные похороны, прервалась. Сквозь пелену тумана, заволокшего его сознание, он почти ясно услышал необычный низкочастотный стрекочущий звук, ни разу не слышимый им с момента приземления. Из последних сил он потянулся в сторону звука и... нет, не вышел и не выполз - на это у него уже не было сил. Просто вывалился через полуоткрытый люк капсулы. Он полз в тяжелом скафандре по растрескавшейся безжизненной поверхности тяжелой планеты, придавившей его к себе своей гравитацией, навстречу спускающимся с темного, тяжелого неба четырем аппаратам. В мареве бреда он не способен был распознать уже ни своей планеты, ни спускающихся на нее вертолетов французской спасательной экспедиции из Кайенны. Он полз медленно, как улитка... Но что это, что? Среди бегущих к нему фигур в оранжевых униформах его гаснущее сознание вдруг выхватило одну - ту самую, которую он безошибочно угадал бы и через сотни, и через тысячи лет, и в самой крайней точке физического времени. Это была она, Она, ОНА!!! Конечно, та самая девочка, которая подошла к нему когда-то так просто во дворе на Греческом, и с тех пор они уже были неразлучны. Вместе росли в этом дворе, случайно затем оказались в одном классе и уже не мыслили своего существования друг без друга до тех пор, пока она не переехала с родителями в какой-то другой город. И тогда что-то надломилось, оборвалось... Теперь круг времени замкнулся. Звезды снова встали так, как они стояли тогда. Провал во времени заполнился и закрылся, не оставив ни складок, ни сборок. Он снова соединился с той точкой своей - их - жизни, в которой произошел разрыв. Не осталось этой неумолимо всплывавшей из глубины его "я" и терзавшей его на протяжении тридцати с лишним лет горечи утраченного времени. Они снова оба припали к чистому роднику их общего питерского детства, который всегда жил в них, но был на долгие годы наглухо забетонирован до этого самого момента... Спасены. Мрак рассеется. Дальше остается только жизнь!
  
   ***
  
   Мальчик и девочка сидят на крутом песчаном берегу прозрачного озера, окруженного сосновым лесом. Они прижались друг к другу и накрылись полотенцем. Они только что искупались. Им холодно. Они дрожат. Ранневечернее солнце освещает их спины, просвечивает сквозь их легкие, мягкие волосы. Воздух напоен летними ароматами смолы и озера. Девочка, дрожа синими от холода губами, говорит:
   - Знаешь, мы скоро расстанемся и много-много лет не будем видеть друг друга и ничего не будем знать друг о друге. Мы почти забудем друг друга. Но однажды мы снова будем сидеть вот так же здесь. Близко-близко. И солнце будет светить нам в спину. И нам будет хорошо. И мы будем говорить обо всем на свете.
   Мальчик, задумчиво опустив голову и ковыряя палкой песок у себя под коленями, отвечает:
   - Обязательно будем...
  
   v.23.0
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"