Влюбиться не значит любить. Влюбиться можно и ненавидя.
Из романа "Подросток"
Я видал, что они (социалисты) не могут дойти до истины, не перешагнув через страшные муки. Муки напрасные, но неотразимые. Так и будет до тех пор, пока не наступит правда. Я ощущал эту будущую правду и понимаю ее, и не мог не тосковать о напрасных муках... Пройдя напрасные муки, все равно пришли бы к царству Божиему. Только к чему это напрасное разрушение? Я знал, что это логично, но логика не утешает.
Из романа "Подросток"
У нас создался веками какой-то еще нигде не виданный высший культурный тип, которого нет в целом мире, - тип всемирного боления за всех. Это- тип русский, но так как он взят в высшем культурном слое народа русского, то, стало быть, я имею честь принадлежать к нему. Он хранит в себе будущее России. Нас, может быть, всего только тысяча человек - может, более, может менее - но вся Россия жила лишь пока для того, чтобы произвести эту тысячу.
Из романа "Подросток"
Красота- это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопределимая, а определить нельзя, потому что Бог задал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут. Страшно много тайн! Слишком много загадок угнетают на земле человека. Разгадывай, как знаешь, и вылезай сух из воды. Красота! Перенести я притом не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом Содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом Содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его, и воистину, воистину горит, как в юные, беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил. Черт знает, что такое даже, вот что! Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. В Содоме ли красота? Верь, что в Содоме-то она и сидит для огромного большинства людей, - знал ты эту тайну или нет? Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы- сердца людей.
Из романа "Братья Карамазовы"
Я не только злым, но даже и ничем не сумел сделаться: ни злым, ни добрым, ни подлецом, ни честным, ни героем, ни насекомым. Теперь же доживаю в своем углу, дразня себя злобным и ни к чему не служащим утешением, что умный человек и не может серьезно чем-нибудь сделаться, а делается чем-нибудь только дурак. Да-с, умный человек должен и нравственно обязан быть существом, по преимуществу бесхарактерным; человек же с характером, деятель - существом по преимуществу ограниченным.
Из повести "Записки из подполья"
Прямой, законный, непосредственный плод сознания - это инерция, то есть сознательное сложа-руки-сиденье.
Из повести "Записки из подполья"
Страдание - единственная причина сознания.
Из повести "Записки из подполья"
Есть в воспоминаниях всякого человека такие вещи, которые он открывает не всем, а разве только друзьям. Есть и такие, которые он и друзьям не откроет, а разве только самому себе, да и то под секретом. Но есть, наконец, и такие, которые даже и себе человек открывать боится, и таких вещей у всякого порядочного человека довольно- таки накопится. То есть даже так: чем более он порядочный человек, тем более у него их и есть.
Из повести "Записки из подполья"
И не в настоящее время, от каких-нибудь там случайных обстоятельств, а во все времена порядочный человек должен быть трус и раб. Это закон природы всех порядочных людей на земле.
Из повести "Записки из подполья"
Только между нами самый объявленный подлец может быть совершенно и даже возвышенно честен в душе, в то же время нисколько не переставая быть подлецом.
Из повести "Записки из подполья"
То-то и есть, что я слепо верил тогда, что каким-то чудом, каким-нибудь внешним обстоятельством все это вдруг раздвинется, расширится; вдруг представится горизонт собственной деятельности, благотворной, прекрасной, и, главное, совсем готовой (какой именно - я никогда не знал, но главное - совсем готовой), и вот я выступлю вдруг на свет Божий, чуть ли не на белом коне и не в лавровом венке. Второстепенной роли я и понять не мог и вот именно потому-то в действительности очень спокойно занимал последнюю. Либо герой, либо грязь, середины не было.
Но сколько любви, Господи, сколько любви переживал я, бывало, в мечтах своих, в этих "спасеньях во все прекрасное и высокое". Хоть и фантастической любви, хоть и никогда ни к чему человеческому на деле не прилагавшейся, но до того было ее много, этой любви, что потом, на деле, уж и потребности даже не ощущалось ее прилагать: излишняя б уж это роскошь была. Все, впрочем, благополучно всегда оканчивалось ленивым и упоительным переходом к искусству, то есть к прекрасным формам бытия, совсем готовым, сильно украденным у поэтов и романистов и приспособленным ко всевозможным услугам и требованиям. Я, например, над всеми торжествую; все, разумеется, во прахе и принуждены добровольно признать все мои совершенства, а я всех их прощаю. Я влюбляюсь, будучи знаменитым поэтом и камергером; получаю несметные миллионы и тотчас же жертвую их на род человеческий и тут же исповедываюсь перед всем народом в моих позорах, которые, разумеется, не просто позоры, а заключают в себе чрезвычайно много "прекрасного и высокого", чего-то манфредовского. Все плачут и целуют меня (иначе что же бы они были за болваны), а я иду босой и голодный проповедовать новые идеи...
Из повести "Записки из подполья"
Я и полюбить уж не мог, потому что, повторяю, любить у меня значило тиранствовать, нравственно превосходствовать... Любовь заключается в добровольно дарованном от любимого предмета праве над ним тиранствовать.
Из повести "Записки из подполья"
Довольство всегда замечается, даже в близких людях, при внезапном несчастии с их ближними, и от которого не избавлен ни один человек, без исключения, несмотря даже на самое искреннее чувство сожаления и участия.
Из романа "Преступление и наказание"
Чтоб умно поступать - одного ума мало.
Из романа "Преступление и наказание"
Люди, по закону природы, вообще делятся на два разряда: на низший (обыкновенных), то есть, так сказать, на материал, служащий единственно для зарождения себе подобных, и собственно на людей, то есть имеющих дар или талант сказать в среде своей новое слово... Первый разряд всегда - господин настоящего, второй разряд - господин будущего. Первые сохраняют мир и приумножают его численно; вторые движут мир и ведут его к цели...
Ошибка возможна ведь только со стороны первого разряда, то есть "обыкновенных" людей (как я, может быть, очень неудачно их назвал). Несмотря на врожденную склонность их к послушанию, по некоторой игривости природы, в которой не отказано даже и корове, весьма многие из них любят воображать себя передовыми людьми, "разрушителями", и лезть в "новое слово", и это совершенно искренно-с. Действительно же новых они в то же время весьма часто не замечают и даже презирают, как отсталых и унизительно думающих людей. Но, по-моему, тут не может быть значительной опасности...
Огромная масса людей, материал для того только и существует на свете, чтобы, наконец, через какое-то усилие, каким-то таинственным до сих пор процессом, посредством какого-нибудь перекрещивания родов и пород, понатужиться и породить, наконец, на свет, ну хоть из тысячи одного, хотя сколько-нибудь самостоятельного человека. Еще с более широкою самостоятельностью рождается, может быть, из десятков тысяч один (я говорю примерно, наглядно). Еще с более широкою - из ста тысяч один. Гениальные люди из миллионов, а великие гении, завершители человечества, может быть, по истечении многих тысячей, миллионов людей на земле. Одним словом, в реторту, в которой все это происходит, я не заглядывал. Но определенный закон несомненно есть и должен быть; тут не может быть случая.
Из романа "Преступление и наказание"
Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца. Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть.
Из романа "Преступление и наказание"
Русские люди вообще широкие люди, широкие, как их земля, и чрезвычайно склонны к фантастическому, к беспорядочному; но беда быть широким без особой гениальности.
Из романа "Преступление и наказание"
Чем больше я люблю человечество вообще, тем меньше я люблю людей в частности, то есть порознь, как отдельных лиц.
Из романа "Преступление и наказание"
Пора бы нам перестать апатически жаловаться на среду, что она нас заела. Это, положим, правда, что она многое в нас заедает, да не все же, и часто иной хитрый и понимающий дело плут преловко прикрывает и оправдывает влиянием этой среды не одну свою слабость, а нередко и просто подлость, особенно если умеет красно говорить или писать.
Из повести "Записки из Мертвого дома"
Дешевое великодушие всегда легко, и даже отдать жизнь - и это дешево, потому что тут только кровь кипит и сил избыток, красоты страстно хочется. Нет, возьмите-ка подвиг великодушия, трудный, тихий, неслышный, без блеску, с клеветой, где много жертвы и ни капли славы, - где вы, сияющий человек, перед всеми выставлены подлецом, тогда как вы честнее всех людей на земле, ну-тка, попробуйте-ка этот подвиг, нет-с, откажетесь!
Из рассказа "Кроткая"
В России, чтобы заставить себя читать, даже выгоднее писать непонятно.
Из дневника 1873
Сущность социализма, несмотря на возвещаемые цели, покамест состоит лишь в желании повсеместного грабежа всех собственников классами неимущими, а затем "будь что будет".
Из дневника 1873
Среда почти всегда средина.
Из дневника 1876
Носится какой-то зуд разврата, повсеместно как бы какой-то дурман. В народе началось какое-то неслыханное извращение идей с повсеместным поклонением материализму. Материализмом я называю, в данном случае, преклонение народа перед деньгами, перед властью золотого мешка. В народ как бы вдруг прорвалась мысль, что мешок теперь все, заключает в себе всякую силу, а что все, о чем говорили ему и учили его доселе отцы, - все вздор.
Из дневника 1876
Ужасно много людей, не верующих в Бога, верят, однако же, черту с удовольствием и готовностью.
Из дневника 1876
Дети дерутся именно тогда, когда еще не научились выражать свои мысли, ну вот точь-в-точь так и мы.
Из дневника 1876
Мы не должны превозноситься над детьми, мы их хуже. И если мы учим их чему-нибудь, чтоб сделать их лучшими, то и они нас учат многому и тоже делают нас лучшими уже одним только нашим соприкосновением с ними. Эти создания тогда только вторгаются в душу нашу и прирастают к нашему сердцу, когда мы, родив их, следим за ними с детства, не разлучаясь, с первой улыбки их, и затем продолжаем родниться взаимно душой каждый день, каждый час в продолжение всей нашей жизни. Вот это семья, вот это святыня! Семья ведь тоже созидается, а не дается готовою, и никаких прав и обязанностей не дается тут готовыми, а все они сами собою, одно из другого вытекают. Тогда только это и крепко, тогда только это и свято. Созидается же семья неустанным трудом любви.
Из дневника 1876
Ложь, что на войне люди идут убивать друг друга: никогда этого не бывает на первом плане, а, напротив, идут жертвовать собственной жизнью - вот что должно стоять на первом плане. Нет выше идеи, как пожертвовать собственной жизнью, отстаивая своих братьев и свое отечество или же даже просто отстаивая интересы своего отечества. Без великодушных идей человечество жить не может, и я даже подозреваю, что человечество именно потому и любит войну, чтоб участвовать в великодушной идее.
Тут потребность...
Кто унывает во время войны? Напротив, все тотчас же ободряются, у всех поднят дух, и не слышно об обыкновенной апатии или скуке, как в мирное время. А потом, когда война кончится, как любят вспоминать о ней, даже в случае поражения. И не верьте, когда в войну все, встречаясь, говорят друг другу, качая головами: "Вот несчастье, вот дожили!" Это лишь одно приличие. Напротив, у всякого праздник в душе. Знаете, ужасно трудно признаваться в иных идеях: скажут - зверь, ретроград, осудят; этого боятся. Хвалить войну никто не решится.
- Но вы говорите о великодушных идеях, об очеловечении. Разве не найдется великодушных идей без войны? Напротив, во время мира им еще удобнее развиться.
- Совершенно напротив, совершенно обратно. Великодушие гибнет в периоды долгого мира, а вместо него является цинизм, равнодушие, скука... Положительно можно сказать, что долгий мир ожесточает людей. В долгий мир социальный перевес всегда переходит на сторону всего, что есть дурного и грубого в человечестве, - главное к богатству и капиталу. Честь, человеколюбие, самопожертвование еще уважаются, еще ценятся, стоят высоко сейчас после войны, но чем дальше продолжается мир - все эти прекрасные великодушные вещи бледнеют, засыхают, мертвеют, а богатство, стяжание захватывают все. Остается под конец лишь одно лицемерие - лицемерие чести, самопожертвования, долга, так что, пожалуй, их еще и будут продолжать уважать, несмотря на весь цинизм, но только на красных словах для формы. Настоящей чести не будет, а останутся формулы. Формулы чести - это смерть чести. Долгий мир производит апатию, низменность мысли, разврат, притупляет чувства. Наслаждения не утончаются, а грубеют. Грубое богатство не может наслаждаться великодушием, а требует наслаждений более скоромных, более близких к делу, то есть к прямейшему удовлетворению плоти. Наслаждения становятся плотоядными. Сластолюбие вызывает сладострастие, а сладострастие всегда жестокость. Вы никак не можете всего этого отрицать, потому что нельзя отрицать главного факта: что социальный перевес во время долгого мира всегда под конец переходит к грубому богатству.
- Но наука, искусства - разве в продолжение войны они могут развиваться; а это великие и великодушные идеи.
- Тут- то я вас и ловлю. Наука и искусство именно развиваются всегда в первый период после войны. Война их обновляет, освежает, вызывает, крепит мысли и дает толчок. Напротив, в долгий мир и наука глохнет. Без сомнения, занятие наукой требует великодушия, даже самоотвержения. Но многие ли из ученых устоят перед язвой мира? Ложная честь, самолюбие захватят и их. Справьтесь, например, с такой страстью, как зависть: она груба и пошла, но она проникнет в самую благородную душу ученого. Захочется и ему участвовать во всеобщей пышности, в блеске. Что значит перед торжеством богатства торжество какого-нибудь научного открытия, если оно только не будет так эффектно, как, например, открытие планеты Нептун? Много ли останется истинных тружеников, как вы думаете? Напротив, захочется славы, вот и явится в науке шарлатанство, гоньба за эффектом, а пуще всего утилитаризм, потому что захочется и богатства. В искусстве то же самое: такая же погоня за эффектом, за какою-нибудь утонченностью. Простые, ясные, великодушные и здоровые идеи будут уже не в моде: понадобится что-нибудь поскоромнее: понадобится искусственность страстей. Мало-помалу утратится чувство меры и гармонии; явятся искривления чувств и страстей, так называемые утонченности чувства, которые в сущности только их огрубелость. Вот этому-то всему подчиняется всегда искусство в конце долгого мира. Если б не было на свете войны, искусство бы заглохло окончательно. Все лучшие идеи искусства даны войной, борьбой. Подите в трагедию, смотрите на статуи. Вот Гораций, Корнель, вот Аполлон Бельведерский, поражающий чудовище.
- А Мадонны, а Христианство?
- Христианство само признает факт войны и пророчествует, что меч не прейдет до конца мира: это очень замечательно и поражает. О, без сомнения, в высшем, в нравственном смысле оно отвергает войны и требует братолюбия. Я сам первый возрадуюсь, когда раскуют мечи на орала. Но вопрос: когда это может случиться? И стоит ли расковывать теперь мечи на орала? Теперешний мир всегда и везде хуже войны, до того хуже, что даже безнравственно становится под конец его поддерживать: нечего ценить, совсем нечего сохранять, совестно и пошло сохранять. Богатство, грубость наслаждений порождают лень, а лень порождает рабов. Чтоб удержать рабов в рабском состоянии, надо отнять от них свободную волю и возможность просвещения. Ведь вы же не можете не нуждаться в рабе, кто бы вы ни были, даже если вы самый гуманнейший человек?
Замечу еще, что в период мира укореняется трусливость и бесчестность. Человек по природе своей страшно наклонен к трусливости и бесстыдству и отлично про себя это знает; вот почему, может быть, он так и жаждет войны, и так любит войну: он чувствует в ней лекарство. Война развивает братолюбие и соединяет народы.
- Как соединяет народы?
- Заставляя их взаимно уважать друг друга. Война освежает людей. Человеколюбие всего более развивается лишь на поле битвы. Это даже странный факт, что война менее обозляет, чем мир. В самом деле, какая-нибудь политическая обида в мирное время, какой-нибудь нахальный договор, политическое давление, высокомерный запрос гораздо более озлобляют, чем откровенный бой. Вспомните, ненавидели ли мы французов и англичан во время Крымской компании? Напротив, как будто ближе сошлись с ними, как будто породнились даже. Мы интересовались их мнением о нашей храбрости, ласкали их пленных, наши солдаты и офицеры выходили на аванпосты во время перемирий и чуть не обнимались с врагами, даже пили водку вместе. Россия читала про это с наслаждением в газетах, что не мешало, однако же, великолепно драться. Развивался рыцарский дух. А про материальный бедствия войны я и говорить не стану: кто не знает закона, по которому после войны все, как бы воскресают силами. Экономические силы страны возбуждаются в десять раз, как будто грозовая туча пролилась обильным дождем над иссохшею почвой. Пострадавшим от войны сейчас же и все помогают. Тогда как во время мира целые области могут вымирать с голоду, прежде чем мы почешемся или дадим три целковых.
- Но разве народ не страдает в войну больше всех, не несет разорения и тягостей, неминуемых и несравненно больших, чем высшие слои общества?
- Может быть, но временно; а зато выигрывает гораздо больше, чем теряет. Именно для народа война оставляет самые лучшие и высшие последствия. Как хотите, будьте самым гуманным человеком, но вы все-таки считаете себя выше простолюдина. Кто меряет в наше время душу на душу, христианской меркой? Меряют карманом, властью, силой, и простолюдин это отлично знает всей своей массой... Как ни освобождайте и какие ни пишите законы, неравенство людей не уничтожится в теперешнем обществе. Единственное лекарство- война. Пальятивное, моментальное, но отрадное для народа. Война поднимает дух народа и его сознание собственного достоинства.
Война равняет всех во время боя и мирит господина и раба в самом высшем проявлении человеческого достоинства - в жертве жизнию за общее дело, за всех, за отечество...
Пролитая кровь важная вещь. Взаимный подвиг великодушия порождает самую твердую связь неравенств и сословий...
Война есть повод масс уважать себя, а потому народ и любит войну: он слагает про войну песни, он долго потом заслушивается легенд и рассказов о ней.., пролитая кровь важная вещь! Нет, война в наше время необходима; без войны провалился бы мир или, по крайней мере, обратился бы в какую-то слизь, в какую-то подлую слякоть, зараженную гнилыми ранами...
Из дневника 1876 (статья "Парадоксалист")
Есть ли два человека, которые понимали бы независимость одинаково; да и не знаю, есть ли у нас хоть одна такая идея, в которую хоть кто-нибудь серьезно верит.
Рутина наша, и богатая и бедная, любит ни о чем не думать и просто, не задумываясь, развратничать, пока силы есть и не скучно. Люди получше рутины "обособляются" в кучки и делают вид, что чему-то верят, но, кажется, насильно и сами себя тешат. Есть и особые люди, взявшие за формулу: "Чем хуже, тем лучше" и разрабатывающие эту формулу. Есть, наконец, и парадоксалисты, иногда очень честные, но, большею частью, довольно бездарные; те, особенно если честные, кончают беспрерывными самоубийствами...
Честных-то у нас много, очень много, то есть, видите ли: скорее добрых чем честных, но никто из них не знает, в чем честь, решительно не верит ни в какую формулу чести, даже отрицает самые ясные прежние ее формулы.
Из дневника 1876
Нет человека, готового повторять чаще русского: "Какое мне дело, что про меня скажут", или: "Совсем я не забочусь об общем мнении" - и нет человека, который бы более русского (цивилизованного) более боялся, более трепетал общего мнения, того, что про него скажут или подумают. Это происходит именно от глубокого в нем затаившегося неуважения к себе, при необъятном, разумеется, самомнении и тщеславии. Эти две противуположности всегда сидят почти во всяком интеллигентном русском и для него же первого и невыносимы, так что всякий из них носит как бы "ад в душе".
Из дневника 1876
Практические ли только выгоды, текущие ли только барыши, составляют выгоду нации, а потому и "высшую" ее политику, в противоположность всей этой "шиллеровщине" чувств, идеалов и проч.? Тут ведь вопрос. Напротив, не лучшая ли политика для великой нации именно эта политика чести, великодушия и справедливости, даже, по-видимому, и в ущерб ее интересам (а на деле никогда не в ущерб)?.. Вот эти-то великие и честные идеи (а не один барыш и клок шерсти) и торжествуют наконец в народах и нациях, несмотря на всю, казалось бы, смешную непрактичность этих идей и на весь их идеализм, столь унизительный в глазах дипломатов.., что политика чести и бескорыстия есть не только высшая, но, может быть, и самая выгодная политика для великой нации, именно потому, что она великая. Политика текущей практичности и беспрерывного бросания себя туда, где повыгоднее, где понасущнее, изобличает мелочь, внутреннее бессилие государства, горькое положение. Дипломатический ум, ум практической и насущной выгоды всегда оказывался ниже правды и чести, а правда и честь кончали тем, что всегда торжествовали. А если не кончали тем, то кончат тем, потому что так того, неизменно и вечно, хотели и хотят люди.
Из дневника 1876
Русские друзья обыкновенно видятся в пять лет по одному разу, а многие чаще и не вынесли бы.
Из дневника 1876
Что такое высшее слово и высшая мысль? Это слово, эту мысль (без которых не может быть человечество), весьма часто произносят в первый раз люди бедные, незаметные, не имеющие никакого значения и даже весьма часто гонимые, умирающие в гонении и в неизвестности. Но мысль, но произнесенное ими слово не умирают и никогда не исчезнут бесследно, никогда не могут исчезнуть, лишь бы только раз были произнесены, - и это даже поразительно в человечестве. В следующем же поколении или через два-три десятка лет мысль гения охватывает все и всех, увлекает все и всех, - и выходит, что торжествуют не миллионы людей, и не материальные силы, по-видимому, столь страшные и незыблемые, не деньги, не меч, не могущество, а незаметная вначале мысль, и часто какого-нибудь, по-видимому, ничтожнейшего из людей.
Из дневника 1876
Без высшей идеи не может существовать ни человек, ни нация. А высшая идея на земле лишь одна и именно - идея о бессмертии души человеческой, ибо все остальные "высшие" идеи жизни, которыми может быть жив человек, лишь из нее одной вытекают. В этом могут со мной спорить (то есть об этом именно единстве источника всего высшего на земле), но я пока в спор не вступаю и идею мою выставляю лишь голословно.
Из дневника 1876
Я утверждаю, что сознание своего совершенного бессилия помочь или принести хоть какую-нибудь пользу или облегчение страдающему человечеству, в то же время при полном вашем убеждении в этом страдании человечества, может даже обратить в сердце вашем любовь к человечеству в ненависть к нему.
Из дневника 1876
Любовь к человечеству даже совсем немыслима, непонятна и совсем невозможна без совместной веры в бессмертие души человеческой.
Из дневника 1876
Если убеждение в бессмертии так необходимо для бытия человеческого, то, стало быть, оно и есть нормальное состояние человечества, а коли так, то и самое бессмертие души человеческой существует несомненно. Словом, идея о бессмертии - это сама жизнь, ее окончательная формула и главный источник истины и правильного сознания для человечества.
Из дневника 1876
Осмыслить и прочувствовать можно даже и верно разом, но сделаться человеком нельзя разом, а надо выделаться в человека. Тут дисциплина. Вот эту-то неустанную дисциплину над собой и отвергают иные наши современные мыслители: "слишком-де много уж было деспотизму, надо свободы", а свобода эта ведет огромное большинство лишь к лакейству перед чужой мыслью, ибо страх как любит человек все то, что подается ему готовым. Мало того: мыслители провозглашают общие законы, то есть такие правила, что все вдруг сделаются счастливыми, безо всякой выделки, только бы эти правила наступили. Да если б этот идеал и возможен был, то с недоделанными людьми не осуществились бы никакие правила, даже самые очевидные.
Из дневника 1877
В наш век негодяй, опровергающий благородного, всегда сильнее, ибо имеет вид достоинства, почерпаемого в здравом смысле, а благородный, походя на идеалиста, имеет вид шута.
Из дневника 1877
Скороспелые разрешения задач хуже хаоса.
Из дневника 1877
Леность всегда порождает зверство, заканчивается зверством. И зверство это не от жестокости, а именно от лени.
Из дневника 1877
Эгоисты капризны и трусливы перед долгом: в них вечное трусливое отвращение связать себя каким-нибудь долгом. Заметьте, что вечное и страстное желание этого освобождения себя от всякого долга почти всегда рождает и развивает в эгоисте, наоборот, убеждение, что все, кто бы не сталкивался с ним, ему должны что-то, как бы обложены относительно его каким-то долгом, данью, податью. Как ни бессмысленно это мечтание, но оно наконец укореняется и переходит в раздражительное недовольство всем миром и в горькое, нередко озлобленное чувство ко всему и всем. Неисполнение этих фантастических долгов принимается наконец сердцем как обида - так что вы иногда во всю жизнь не вообразите, за что иной такой эгоист постоянно на вас сердится и злобится. Это озлобленное чувство рождается даже и к собственным детям - о, к детям даже по преимуществу. Дети - это именно предназначенные жертвы этого капризного эгоизма, к тому же они всех ближе под рукою, а всего пуще то, что никакого контроля: "Мои, дескать, дети, собственные!" Не удивляйтесь же, что это ненавистное чувство, вечно раздражаемое вечным торчанием перед вами этих маленьких новых личностей, требующих от вас всего и дерзко (увы, не дерзко, а по-детски!) не понимающих, что вам так нужен ваш покой, и считающих этот покой ни во что, - не удивляйтесь, говорю я, что это ненавистное чувство даже и к собственным детям может переродиться наконец в настоящую месть, а под поощрением и подстреканием безнаказанности - даже в зверство.
Из дневника 1877
Сколько бы мы ни указывали, а наших долго еще не будут читать в Европе, а и станут читать, то долго еще не поймут и не оценят. Да и оценить еще они совсем не в силах, не по скудости способностей, а потому, что мы для них совсем другой мир, точно с луны сошли, так что им даже самое существование наше допустить трудно.
Из дневника 1877
Самоуважение нам нужно, наконец, а не самооплевание. Не беспокойтесь: застоя не будет.
Из дневника 1877
Cпросите сами себя: не случалось ли с вами сто раз, может быть, следующего обстоятельства в жизни? Вот вы возлюбили какую-нибудь свою мечту, идею, свой вывод, убеждение или внешний какой-нибудь факт, поразивший вас, женщину, наконец, околдовавшую вас. Вы устремляетесь за предметом любви вашей всеми силами вашей души.
Правда, как ни ослеплены вы, как ни подкуплены сердцем, но если есть в этом предмете любви вашей ложь, наваждение, что-нибудь такое, что вы сами преувеличили и исказили в нем вашей страстностью, вашим первоначальным порывом - единственно, чтоб сделать из него вашего идола и поклониться ему, - то уж, разумеется, вы втайне это чувствуете про себя, сомнение тяготит вас, дразнит ум, ходит по душе вашей и мешает жить вам спокойно с излюбленной вашей мечтой. И что ж, не помните ли вы, не сознаетесь ли сами хоть про себя: чем вы тогда вдруг утешились? Не придумали ли вы новой мечты, даже лжи, даже страшно, может быть, грубой, но которой вы с любовью поспешили поверить, потому только, что она разрешала первое сомнение ваше?
Из дневника 1877
За страдания сожалеют, а сожаление так часто идет рядом с презрением.
Из дневника 1877
Назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов это подчеркните) стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите.
Из дневника 1880
Люди ограниченные гораздо меньше делают глупостей, чем люди умные.
?
Оправдайте, не карайте, но назовите зло злом.
?
Кроме лишения свободы, кроме вынужденной работы, в каторжной жизни есть мука, чуть ли не сильнейшая, чем все другие. Это: вынужденное общее сожительство. Общее сожительство, конечно, есть и в других местах, - но в острог-то приходят такие люди, что не всякому хотелось бы сживаться с ними, и я уверен, что всякий каторжный чувствовал эту муку, хотя, конечно, большею частью бессознательно.
Из повести "Записки из мертвого дома"
Деньги - это чеканная свобода.
?
- Смотри не болтай.
- Да уж кому, кроме базару.
***
- Так похудел, что сквозь запертые двери пройдет.
Из "Сибирской тетради"
Мне всегда приятнее было обдумывать мои сочинения и мечтать, как они у меня напишутся, чем в самом деле писать их, и, право, это было не от лености. Отчего же?..
Из романа "Униженные и оскорбленные"
Человек стремится на Земле к идеалу, противоположному его натуре. Когда человек не исполнил закона стремления к идеалу, то есть, не приносил любовью в жертву своего Я людям или другому существу (я и Маша), он чувствует страдание и назвал это состояние грехом.
Из записной книжки
Человек есть на Земле существо, только развивающееся... не оконченное, а переходное... Следственно, есть будущая, райская жизнь.
Какая она, где она, на какой планете, в окончательном ли центре, то есть, в лоне всеобщего синтеза, т. е. Бога? - мы не знаем.
Из записной книжки
Бедность не порок, это истина... Но нищета, милостивый государь, нищета - порок-с. В бедности вы еще сохраняете свое благородство врожденных чувств, в нищете же никогда и никто.
Из романа "Преступление и наказание"
Нет ничего в свете для меня противнее литературной работы, т. е. собственно писания романов и повестей - вот до чего я дошел.
Безо всякого сомнения, я напишу плохо; будучи больше поэтом, чем художником, я вечно брал темы не по силам себе.
Из письма
Чтобы написать роман, надо запастись прежде всего одним или несколькими сильными впечатлениями, пережитыми сердцем автора действительно. В этом дело поэта.
Из этого впечатления развивается тема, план, стройное целое. Тут уже дело художника.
?
О милостыне... Она развращает и подающего и берущего и - кроме всего - не достигает цели. Милостыня только усиливает нищенство, развивает класс праздных лентяев, надеющихся жить милостыней.
Из записной книжки
Что такое высшее слово и высшая мысль? Это слово, эту мысль (без которых не может жить человечество) весьма часто произносят в первый раз люди бедные, незаметные.
Но мысль, но произнесенное ими слово не умирают и никогда не исчезают бесследно, никогда не могут исчезнуть, лишь бы только раз были произнесены, - и это даже поразительно в человечестве. В следующем же поколении или через два-три десятка лет мысль гения уже охватывает все и всех, - и выходит, что торжествуют не миллионы людей и не материальные силы, по-видимому столь страшные и незыблемые, не деньги, не меч, не могущество, а лишь незаметная вначале мысль...
?
Старое горе великою тайной жизни человеческой переходит постепенно в тихую умиленную радость; вместо юной кипучей крови наступает кроткая ясная старость: благословляю восход солнца ежедневный, и сердце мое по-прежнему поет ему, но уже более люблю закат его, длинные косые лучи его, а с ними тихие, кроткие, умиленные воспоминания.
Из романа "Братья Карамазовы"
И всякий-то хочет отомстить кому-то за свое ничтожество.
Из записной книжки
Честный человек с тем и живет, чтобы иметь врагов. У честных врагов всегда бывает больше, чем у бесчестных.
Из записной книжки
- Посмотрите-ка! - кивнул Достоевский в сторону мальчугана у витрины с игрушками. - Что он теперь думает? Какие замки строит? А спросите - ничего не скажет! И вопросы-то ваши примет враждебно... Вот оттого-то все, что о детях пишут, - вздор и вранье. А иные еще подсюсюкивают под детей. Это уже просто подлость: в детской душе такая большая глубина, свой мир, особливый от других, взрослых, и такая иной раз трагедия, что в ней и гению не разобраться... А если он и сам расскажет вам всю подноготную своих мечтаний, - и это не будет правдой, ибо он расскажет это только для вас, - но свое, правдивое, истинное оставит у себя.
- Так, стало быть и дети всегда лгут? - попытался спросить я.
- Ах, как вы это не понимаете! - раздражительно обернулся ко мне Достоевский. - Ведь открывать душу свою, делиться мечтаниями и для взрослых-то людей дело как бы стыдное, и не всякий может, а ребенок - он по-настоящему целомудрен. Он мира своего никому не откроет. Его правду один Бог только слышит.
Евгений Опочинин. Из беседы с Достоевским 23.12.1879
Для чего жизнь так коротка. Чтоб не наскучить, конечно, ибо жизнь есть тоже художественное произведение... Краткость есть первое условие художественности. Но если кому не скучно, тем бы и дать пожить подольше.
?
Я перед ним виноват, следовательно, я должен ему отомстить.
?
Лишь усвоив в возможном совершенстве первоначальный материал, то есть родной язык, мы в состоянии будем в возможном же совершенстве усвоить и язык иностранный, но не прежде.
?
Если ты направляешься к цели и станешь дорогою останавливаться, чтобы швырять камнями во всякую лающую на тебя собаку, то никогда не дойдешь до цели.
?
Человеку, кроме счастья, так же точно и совершенно во столько же, необходимо и несчастье.
?
Хорошо смеется человек - значит хороший человек.
?
Да будут прокляты эти интересы цивилизации, и даже самая цивилизация, если для сохранения ее необходимо сдирать с людей кожу.
?
Если хотите, человек должен быть глубоко несчастен, ибо тогда он будет счастлив. Если же он будет постоянно счастлив, то он тотчас же сделается глубоко несчастлив.
?
Настоящая правда всегда неправдоподобна... Чтобы сделать правду правдоподобнее, нужно непременно подмешать к ней лжи. Люди всегда так и поступали.
?
Вся вторая половина человеческой жизни составляется обыкновенно из одних только накопленных в первую половину привычек.
?
Красота есть гармония; в ней залог успокоения.
?
Действия не всегда приносят счастье; но не бывает счастья без действия.