Вагоны, вагоны, вагоны...
Куда вы летите сквозь дым?
Вокзал с отшумевшим перроном
остался за гребнем крутым.
Дорога, дорога, дорога...
Сердец и колес перестук.
Составы несутся в отрогах
на запад, на север, на юг.
Ах, осень!
Я снова пускаюсь
в какой-то отчаянный бег.
В последней кочующей стае
под крыльями прячется снег.
Какая широкая сила
легла за недельным кольцом!
В окно засмотрелась Россия
открытым осенним лицом.
Вагоны, вагоны, вагоны
куда-то сквозь осень спешат,
и листья летят, как погоны,
на плечи безусых солдат.
* * *
Злые люди разжигают пламя.
Но врагам озлобленным на страх
я иду, рабочий, крепкий парень,
с автоматом в жилистых руках.
Сколько солнц качается над миром!
Их пожары не затмят и дым —
под Москвой, Иркутском, Армавиром
я в строю шагаю рядовым.
В голоса друзей и вражий гомон,
просто в человеческую речь
рядовым вхожу, правофланговым,
в тесноте погон и верных плеч.
Кто на нас огни и беды выльет —
я орлом его подстерегу
и, сложив стремительные крылья,
упаду на голову врагу!
Маневры
Тяжелый танк прошел по мелколесью...
Не нахожу особенных чудес.
Послушай, друг!
Мы раздавили песню,
которой нас встречал осенний лес.
Тяжелый танк утюжит землю с хрустом,
струится пот со стриженых голов...
И журавли качаются над Русью,
над круговертью вспугнутых годов.
Простите нас, задумчивые птицы,
мы нынче те же, не грубей ничуть,
но нам нельзя пока остановиться
и стаю проводить в далекий путь.
Ну как иначе быть на нашем месте,
когда пожары буйствуют окрест?
Да!
Мы порой утюжим мелколесье,
чтоб от огня сберечь могучий лес.
Бой
Не помню, сколько длился бой,
но нервы напряглись отчаянно,
так, что совсем не замечали мы
рассвета в дымке голубой.
Не помню, сколько длился бой...
Мы не бежали, не кричали мы —
в экраны билась нескончаемо
одна тревога за другой.
Не помню, сколько длился бой...
Он шел то в грохоте, но в лепете,
и, как испуганные лебеди,
метались цели над шкалой.
Не помню, сколько длился бой...
С бровей срывались капли жгучие,
и гром ракеты стыл за тучами
над раскаленною броней.
Не помню, сколько длился бой.
В снегах
Я посижу тихонько в уголке,
послушаю, что скажет мне печурка,
вздохну — и тени нарисуют чутко
упрямый профиль твой на потолке.
Я посижу тихонько, сам с собой,
я так люблю один сидеть в потемках,
когда дрова посвистывают тонко,
а зимний ветер говорит с трубой.
Я посижу...
А ты ко мне приди,
коснись ладошкой теплой гимнастерки
и, как в трамвае, подыши на стекла
и посмотри: что видно впереди?
Играет Витька
Уже с черемух медом тянет,
уходит день другим вдогон...
Играет Витька на баяне,
пилотку сунув под погон.
Играет Витька...
Что уж проще!
Но так играет — хоть кричи.
Как будто расцветают рощи
и пробиваются ключи.
И в каждом звуке скрыто слово,
и каждый нам дарит в тиши
немножко грусти из былого,
но много света для души.
Играет Витька...
Синим взглядом
куда-то смотрит сквозь весну,
а целый взвод, притихший рядом,
сидит у музыки в плену.
* * *
Вы увидите нас
то в минуты привалов коротких,
то в учебных боях
у экранов и пультов ракет,
и счастливых, когда,
заломов на затылки пилотки,
у тяжелых машин
мы встречаем вишневый рассвет.
Пронесутся года —
наше время в ином повторится,
когда в новую жизнь
родниками чистейшей воды
из-под толщи времен
наших жизней пробьются частицы,
что оставили мы
на шершавых ладонях беды.
В кинозалах опять
заклокочут экраны дымами,
и, вставая из них,
перед вами сквозь пламя и чад
мы пройдем во весь рост,
большерукие, сильные парни,
революции век
пронося на широких плечах.
Мы пройдем напролом
сквозь борьбой перевитые годы,
дети огненных лет
и нежнейших своих матерей.
Мы пройдем.
А вослед
будут долго дивиться народы
нашей жгучей судьбе,
нашей правде —
твоей и моей.
Тревога
Тревожно, кратко и знакомо
команда прозвучит в ночи.
Рванется грохот с танкодрома,
и в землю врежутся лучи.
В броню упрется ветер туго,
незримо оживет эфир,
а вступит дальний голос друга
в разбуженный полночный мир.
Блеснет сигнальная ракета,
и воздух будет густ, хоть режь,
когда, тараня край рассвета,
мы с ходу выйдем на рубеж.
Потом отбой.
Замрут моторы.
И в наступившей тишине
проявится малейший шорох,
и птица свистнет на сосне.
О, чудо в теплых струйках дыма,
в сиянье возбужденных лиц!
Нам даль земли необходима
с волненьем трав и пеньем птиц.
Она нужна нам в той дороге,
когда сквозь ночь, пургу и зной
солдат, поднявшись по тревоге,
за это все уходит в бой.
Дорога с полигона
Посторонитесь!
Катит рота
в расположение полка,
и солнце вспышкой пулеметной
сверкает в окнах городка.
И мы, рядками, залихватски,
при полигонных васильках,
зеленые, в зеленых касках,
летим сквозь лето на ЗИЛках.
И каждый чуточку небрежен,
себя глядит со стороны,
хотя над внешней безмятежностью
довлеет близость старшины.
А вдоль по улочке — девчата,
и все — до смерти хороши!
Увы! Им не понять души
новорожденного солдата.
И с многоопытной усмешкой, —
мол, новобранцы, что с них взять? —
они глаза отводят спешно,
нас не желая примечать.
А мы — к бортам на поворотах,
хватнув отваги по глотку,
в сто пятьдесят луженых глоток
припевом бьем по городку.
И рикошетом искрометным,
в осколках слабости былой,
гуляет маршевая, ротная
вразлет по удочке кривой.
И нам, зеленым, не до смеха,
когда за выстрелами слов
колотится живое эхо
в горячих касках у висков.
Голубоглазые лошади
Санька врет, не стесняясь,
полусонной казарме
про зеленую лошадь
с голубыми глазами.
Мол, держали у бабки,
ею села дивили,
медовухой из кадки
эту лошадь поили.
— Да, губа-то не дура... —
заключает с зевотой.
— И трепач же ты, Санька! —
возмущается рота.
— Разведешь говорильню —
и одно наказанье...
Как же может быть лошадь
с голубыми глазами? —
Засыпает казарма
раздраженно и круто
посредине земли
и туманного утра.
Но в белесой тиши
гулко бродят по площади —
по раскованным снам —
синеглазые лошади.
Побывка
Не качнется пол щербатый,
славно рублена изба.
— Ты меня, Ванюшка, сватай,
от поклонников избавь! —
Крепок топот в пять колен,
круг раздвинулся до стен.
— Ну, Иван, точи подковы,
распоясывай ремень! —
Грохотнули половицы,
застонали, повели
из напуганной светлицы
на простор самой земли.
— Спасу нету!
Нету сил! —
всяк пощады запросил.
Лишь мелькает гимнастерка
вдоль смущенных заводил.
По ущелью свист и хохот,
а девчата на мостках
прячут ноги слишком плохо,
чтобы Ваня не достал.
И качается Иван,
от земли родимой пьян.
По сосновому отрогу
простилается туман.
Аэродром
На взлетке ветры распевали тонко,
земля дрожала, утирая пот,
и прогибалась яростно бетонка,
выбрасывая в небо самолет,
А в снах коротких было по-другому:
девчонка шла к трамвайному кольцу,.
Подкрадывался день к аэродрому,
и ветер бил с размаху по лицу.
Упругий, теплый, реактивный воздух...
И вот тогда, умерив сердца стук,
ты улетал, и остывали звезды,
сворачивались дали в полукруг.
Навстречу день с невиданною силой
вставал, на крыльях не держался звон,
и ты летел, как птица, над Россией,
пикируя в горящий горизонт.
А ветры снова распевали тонко,
земля дрожала, утирая пот,
и принимала бережно бетонка
вернувшийся на землю самолет.
Счастье
Г. Тихонову
После рева моторов и дюз
я подумаю с ленью и болью,
что на сутки в постель завалюсь,
тишину посадив к изголовью.
Но дойдя до бетонной черты,
где механик на доски уселся,
упаду в полевые цветы
с неожиданной болью у сердца.
Перехватчик прочертит дугу,
и в ручей опрокинется небо...
И опять я уснуть не смогу,
многоцветья земли не изведав.
Закачаюсь, вцепившись в траву,
и зажмурюсь, и вспомню, что где-то
уплывают друзья в синеву
и моторы вращают планету.
На косе
Волна в волну, как пуля в пулю...
И, распластавшись на косе,
солдаты вспаренные курят,
от солнца бронзовые все.
Пока свершается купанье,
нерасторопен и сердит,
сидит, нахохлившись, дневальный
у оружейных пирамид.
Волна в волну, как пуля в пулю...
И на спине у старшины
неровный шрам от катапульты
и три прямее — от войны.
Волна в волну...
По желтым косам
снует проворный ветерок,
качая в море катерок,
где на борту горит —
«Матросов».
Бессмертие
Они сейчас еще в боях
и все еще дерутся насмерть
с победным зовом на губах
и забинтованные наспех.
Они не слышат тишины,
они опять идут в атаку,
чернорабочие войны,
не отступившие ни шагу.
Они ведут бессрочный бой,
незаменимы и бессменны,
все с одинаковой судьбой,
все до единого бессмертны.
* * *
Мы чтим героев, будто самых близких,
но понимаем больше с каждым днем,
как много нужно вылить обелисков,
как много нужно вырубить имен.
Дымились дни...
В зените солнце гасло,
опалено дыханием войны.
И шли ребята в прокопченных касках,
такие же, как мы.
Для них тогда простого было проще,
встав в полный рост, упрямо морща лбы,
шагать туда, где полыхали рощи
и с хрипом степь вставала на дыбы.
Как много их...
Я не сгущаю краски.
В седых курганах, на изломе тьмы,
лежат ребята в прокопченных касках,
такие же, как мы.
Над ними только голосят метели,
рыдают ливни и грустит трава...
Вы многого, ребята, не успели,
сраженные когда-то наповал.
Мы чтим героев, будто самых близких,
но понимаем больше с каждым днем,
как много надо вылить обелисков,
как много нужно вырубить имен...