Сказать про него: "старик", означало бы сделать ему аванс,

и даже просто сказать о нём, ведь, когда говорят о вас, 

подразумевают какую-то плоть и дух - говорить есть о ком,

чего однозначно нельзя утверждать в нашем случае со стариком,

которому больше годится сравнение с неощутимым: звук

потрескивания патефона, запах гниющего пня, из двух 

пожалуй, одно и не выберешь, кажется нет ничего, а то,

что есть - рудименты дыма, облако облачено в пальто,

хотя и пальто сохраняет лишь цвет, да нет-нет, норовит обронить

последние шероховатые атомы драпа, ворсинку, нить

в траву, где куски патефона с трудом отличишь от обломков пня, 

где запах со звуком, своим новым другом (и каждый как будто бы пьян) - 

в процессе распада, где яблони сада над ними шумят в мандраже,

молекулы облака (или же дыма) рассыпаны в виде драже,

к подножиям элементарной таблицы деревьев (чей штат не раздут),

лежат семенами, и есть основание думать - весной прорастут.

Деревья - химические индикаторы времени года, черны

(местами) по-вдовьи, а их нагота преисполнена величины

их траура. Голая скорбь свободы. От века неволят темнеть

реформы погоды, превратности жизни, такие, к примеру, как смерть. 

Безмолвен наследник империи яблонь, в саду ковыряющий дёрн.

Молчит и  прапрадед его, оставляя сдвижной алюминиевый трон

стремянки. И свита придворных деревьев покорно склоняется над

правителем. Скипетром детской лопатки мальчик приветствует сад.