В темноте раздался звонок. Он был очень громким и его нужно было побыстрее выключить. Я понял, что это мой электронный будильник, откинул одеяло, прошел к письменному столу, щуря глаза, заметил на ярко-зеленом циферблате радиоприемника 6:12, щелкнул переключателем вниз и возвратился назад в кровать. Сквозь дрему я лениво подумал о том, что пора бы уже наконец купить какую-нибудь маленькую модель и разместить ее рядом с подушкой. Пока же мне приходится вскакивать по утрам, и в этой порывистости я напоминаю себе других людей, которые тоже стремятся к порядку и определенности, но из-за суеты сует своих многочисленных забот кое-что вынуждены оставлять на потом, и только Время, заключенное в этом сравнительно простом для нашей техногенной цивилизации устройстве, олицетворяет собой для меня вопрос об идеальной, осмысленной послдовательности жизни, жизни, которая постоянно уходит в прошлое и с возрастом все более озадачивает меня о вечных своих ценностях, а еще о том, что станет с моим Я после того, как срок ее будет полностью исчерпан...
Через несивколько минут я выбрался из постели, собрался с духом, сделал упор лежа и стал делать отжимания. Привычка к такому спортивному началу дня сохранилась у меня еще с тех пор, когда после двух лет занятий тяжестями я постепенно начал понимать, что ежедневные зарядки гораздо легче и полезнее усиленных и долгих тренировок. А начиналось все с того, что в первом классе меня и некоторых других ребят позвал к себе в секцию легкой атлетики наш смуглый физрук Владимир Витальевич. Под его опытным, серьезным взглядом школьными вечерами мы скакали через поставленные на попа турники, бегали с тяжелыми резиновыми мешками, набитыми песком, по лестнице на четвертый этаж, из последних сил носились из одного конца школьного коридора в другой на втором этахе, передавая друг другу эстафетные палочки, и все это так разительно отличалось от размеренного образа дневных школьных занятий, что на вечерние тренировки я приходил со своим другом Лехой как в особенный загадочный мир, смысл которого мне предстояло понять только в будущем. А тогда я просто любил наблюдать, как этой же самоотдачей занимались другие, малознакомые мне ребята и девчонки.
Уроки физкультуры были гораздо более определенными, и особенно - мучительные осенние кроссы. Они проводились на ближайшем стадионе "Локомотив". Мы шли туда с Владимиром Витальевичем, вставали у черты, и он говорил нам своим низким, бесстрастным голосом: "Приготовились".., "На старт".., "Внимание".., "Марш!", - и я, чтобы сохранить ценой любых усилий из года в год повторявшееся первенство, сразу же вырывался вперед. К концу двухкилометровой дистанции все мое тело становилось ватным и усталым, горло пересыхало, дыхание становилось все чаще и беспомощнее, а в мыслях вертелся один и то же вопрос о том, ради чего... Я прибегал первым, долго махал руками, а потом, по дороге назад в школу у меня болели уши и горло, а в глазах мелькали осенние листья, которыми в то время был обычно усеяоны дорожки стадиона. Позже соревнования стали проводится и на легкой атлетике. Первый раз я бежал по лесу около лыжного кемпинга в "Корытово" и прибежал третьим, во второй раз - в районе монастыря в парке у "Великой", и был, несмотря на все свои страания, где-то в середине. И снова перед глазами мелькали осенние листья, а я так и не мог найти ответ, зачем все это нам надо.
В то время, в конце 80-х папка привез из своей первой заграничной командировки в Югославию видеоплейер, и мы с ним смогли смотреть американские боевики. Что менч удивляло в них, так это такая целеустремленность главных героев, которую я не замечал ни в себе ни в окружающих меня людях. Меня поражало, сколько сил и труда нужно вложить в то, чтобы стать такими волевыми, ловкими и внимательными людьми, как они. И особенно все это чувствовалось в фильмах с участием мастеров восточных единоборств, которые учили тонкому приобщению человека к силам природы. И вот однажды мой друг Леха сказал о том, что узнал от своей мамы об открытии на ее заводе "Автоэлектроарматура" нескольких "боевых" секций. После легкой атлетики такие сеции представлялись мне куда сильным и свободным видом спорта, и поэтому мы, недолго думая, ушли из легкой атлетики в самбо.
Секцию самбо у нас вел серьезный и большой тренер, который время от времени устраивал нам "дни полетов", когда мы должны были отрабатывать друг на друге броски через плечо или бедро, Правда, поединки эти больше сводились к тому, что мы хватали друг друга за кимоно и потом, расставив в стороны ноги и кружась по матам, долго и утомительно пытались провести заученные ранее приемы. Вообразить, что такие способы ведения боя когда-нибудь помогут мне остоять свое достоинство в драке, было чрезвычайно трудно. На телеэкранах куда естественнее смотрелись удары руками и ногами, и я все более завидовал тем ребятам, которым удалось записаться в секцию каратэ или хотя бы в бокс. В обычные дни я все никак не мог научиться сделать кульбид. Леха смог освоить его легко, а я очень боялся, что при неудачном стечении обстоятельств сломаю себе позвоночник или шею, так что приземления на ноги после переворота на руках у меня получались тяжеловесными и неуклюжими. Позже у нас сменился тренер. У прежнего, по словам Лехи, возникли семейные проблемы, а сменивший его бородач всем своим видом напоминал сказочного разбойника или пирата. Кроме того, он подозрительно то ли косил, то ли прищуривал правый глаз, мы его боялись и из секции решил уйти, о чем позже я вспоминал еще не раз в связи одной очень трудной для меня историей.
Это случилось осенью в начале седьмого класса, когда я уходил домой из школы и вдруг услышал за своей спиной довольно громкое слово "Лопух!" В памяти моей сразу же ожили многочисленные обиды на обзывания лопоухим, и я, не зная, как же мне следует поступить в этом случае, замедлил шаг, остановился и, вспоминая про сильных, решительных героев боевиков, оглянулся. На крыльце школы стояли два парня из младшего класса. На душе в эти моменты у меня было на редкость противоречиво. Отзываться на подобные глупости казалось мне чем-то зависимым от них и потому бессмысленным, но с другой стороны, мне хотелось разобраться, что это все значит, и я подошел к ним с довольно туманным вопросом: "Это кто сказал?" "Кто.., что?.." - переглянулись друг на друга с улыбками два приятеля и мне стало совсем неловко. Тогда я ограничился тем, что, толкнув одного из них в грудь и сказав "Еще раз услышу...", пошел домой, надеясь, что самое сложное осталось позади, но через несколько дней в спортивную раздевалку после физкультуры зашел один из тех двоих и, кивнув головой на открытую дверь, сказал "пошли, поговорить надо". На душе в те моменты у меня стало сразу пусто и одиноко. Во дворе среди своих одноклассиников меня ждал второй и с ним мне пришлось "махаться". Что поразительно, так это то, что своей ногой он махнул перед самым моим носом, и тогда я вдруг почувствовал настоящий страх. За всю жизнь я ни с кем не дрался и представить себе не мог, что могу ударить моего соперника, а он между тем, как видно, настроен был очень решительно и агрессивно. В тот, первый раз меня "спас" звонок, но во второй раз этот кикбоксер по прозвищу "механик" не успокоился, пока не послал меня в нокаут. Чтобы он от меня отстал, я в мыслях о том, когда же этот кошмар наконец закончится, отлежался на земле несколько минут, но проходили дни, а "механик" по-прежнему то и дело угрожал моему здоровью. Я ощущал себя загнанным зверьком, не зная, что делать. Увы, навыки самбо оказались здесь бесполезными, ударить человека я не мог, моя очевидная слабость его не останавливала, и я все меньше понимал, что происходит и чем все это может закончиться. Целый год я жил в постоянном страхе и мучительных попытках найти какой-то выход и только в следующем учебном году с величайшим облегчением узнал о том, что "механик" в нашей школе больше не учится. Правда, и после этого ни на какие школьные дискотеки, где обычно собирались подобные люди, я уже ходить не решался, хотя мне этого очень хотелось.
Во время подготовки к экзаменам в институт и на первом курсе мне было уже не до спорта, но потом я однажды увидел игру в настольный теннис моего школьного приятеля Олега Дербуш, и спорт снова стал входить в мою жизнь. Мне нравилось отрабатывать быстрые, молниеносные удары, чувствовать такт, ускорять темп своей жизни и, в целом, становиться во всем этом внутренне-скоординированном действовании более чутким и внимательным к законам природы ее активным и целенаправленным участником. Лишь одно омрачало мое новое увлечение: многие ребята у меня почему-то постоянно выигрывали, ходить за шариками было утомительно, а я всегда стремился искать только те сферы, где мог стать первым. Поэтому когда я узнал о том, что Олег Дербуш ходит еще и в тренажерный зал, я решил попробовать силы этажом ниже.
Когда я первый раз заглянул в тренажерный зал, то ощутил себя среди местных накаченных парней безнадежным новичком, однако мой интерес к раскрытию своего силового потенциала оказался сильнее моей застенчивости, и я с удивлением стал наблюдать за тем, как Олег легко выжимал штангу весом в 90 килограмм. Димик уступал ему совсем немного, мне же удалось выжать всего лишь 60... Разница была настолько очевидной, что я стал ходить в тренажерный зал каждый будничный вечер. На этих тренировках я делал жимы из положения лежа, сидя и стоя, приседал со штангой за плечами, отжимал вниз и на себя груз на специальном катушечном тренажере, разводил вверх и вниз блины для штанг, в общем развивал по мере сил все группы мышц, надеясь во то бы то ни стало догнать своих знакомых. В перерывах между этими занятиями я наблюдал за тем, как некоторые более опытные ребята навешивали блинов на гриф так много, что он прогибался под их тяжестью и, казалось, вот-вот готов был сломаться. Когда масса штанги приближалась к двухстам килограммам, этих смельчаков с обоих сторон штанги подстраховывали другие парни, а сами смельчаки после нескольких секунд сконцентрированной стойки штанги на вытянутых и чуть дрожавших руках обрушивали весь этот колоссальный вес себе на грудь, пружинили его ею, изгибались телами и, при частичной поддержке приятелей, каким-то совершенно непостижимым образом все-таки возвращали штангу в исходное верхнее положение. Хуже, как я испытал на своем опыте, было тогда, когда такой поддержки рядом не оказывалось. Единственным в таком случае был сдвиг ее в сторону, при котором блины из-за слабого крепления замков порой летели на пол, и зал наполнялся грохотом. В итоге своих упорных тренировок, за полтора года я поправился на пять килограмм и смог развить свою силу до двух жимов 90 килограммов, приседаний с полуторами центнеров и подъема с пола около 170 кило. Такие результаты по сравнению с начальными были для меня значительным прогрессом, но по сравнению со спортивными нормативами они, к сожалению, оказывались ничтожными, и я понял, что для настоящих успехов спорту времени нужно посвящать куда больше.
После двух лет тренировок на летних каникулах зал закрыли, и я, стремясь восполнить недостающие нагрузки, в ближайшем к институту книжном магазине купил три попавшиеся мне на глаза книги по каратэ. Началом этих книг были 50 упражнений для разминки, после выполнения которых никаких сил для приемов у меня уже, к сожалению, не оставалось. Таким образом, эти разминочные упражнения стали ежедневно заменять мне занятия с металлом. В начале нового учебного года тренажерный зал сделали платным, но то время я уже видел больше возможностей для осмысленной самоотдачи в другой, куда более перспективной экономической сфере и когда встал такой выбор между металлом и обычной зарядкой, я сделал его в пользу последней. Со временем количество упражнений сократилось до нескольких основных, но зато им я оставался верен в течение почти семи последних лет. С них же я начал и этот свой день, сделав как всегда 90 отжиманий, 30 приседаний, 14 взмахов ногами вперед и в стороны, а также наклоны к ногам в положении сидя на полу, после чего направился в ванную.
Когда я открыл дверь, мимо, в сторону кухни белым пятном пронесся Маська и мне пришлось идти следом за ним и насыпать в миску кошачий корм. Потом я зашел в ванную, с сочувствием посмотрел в зеркало на свои взъерошенные волосы, взял недавно купленную мамой массажную расческу и начал кружить ею на передней части лба. В последние годы у меня начали редеть волосы и в таком массаже я увидел последнее спасение своей прически. Затем, зачесав волосы назад, взялся за одноразовую бритву, и через несколько минут внешность моя начала приобретать привычный вид. Но раньше все было гораздо сложнее. До операции по устранению лопоухости, мне казалось, что большая часть моей застенчивости обязана именно ей. На протяжении многих лет в школе меня то и дело обидно обзывали лопоухим, я стеснялся знакомиться, а операции боялся, потому что и метод, и ощущения, и последствия - буквально все в ней внушали мне большие сомнения.
Перед поиском работы я решился со своей лопоухостью покончить. Первые приходы в поликлинику к приветливой и очень вежливой женщине-хирургу внушили мне такое доверие, что я решился положиться на ее опыт и в назначенное время оказался на операционном столе. Положив под мою специально остриженную голову валик, меня накрыли материями, и началось самое страшное - ожидание неизвестности. Глядя на изгибы ткани, я чувствовал, как кожу вокруг уха и в ухе протерли раствором. При этом жидкость залилась куда-то внутрь и стала очень неприятно шуметь. Мне захотелось встать и тотчас же ее вытрясти, но врач, который оперировал вместе с женщиной, попросил не шевелиться и мне пришлось терпеливо мечтать о том, когда все это закончится. Потом он попросил меня немного потерпеть, и я, сжав кулаки, почувствовал как мое бедное ухо сжали его пальцы, а потом где-то у его основания - острую, пронзительную боль, которая, впрочем, быстро утихла. Я догадался, что это анестезия, сжал губы и еще сильнее сжал ткань. Некоторое время длился перерыв, а затем, когда врач снова взялся за мое ухо, я уже его почти не почувствовал - настолько сильной оказалась анестезия, но ощущать то, как сильно оттягивал он его для каких-то своих целей, я мог вполне, и мне было очень страшно при мысли о том, что он его может случайно оторвать. По лицу тем несколько минут спустя скатилась первая, затем вторая капля, потом - еще и еще, но отступать теперь нам было уже некуда. Врач с большой силой придавливал ухо к голове, а потом, судя по ощущениям, зашивал его нитками. И все это продолжалось пять.., десять.., пятнадцать минут. Я слышал, как они советовались друг с другом о необходимости дополнительных швов, о том, выдержит ли одна из опасно-набухших артерий, как лучше ее обойти, а я молил небеса о том, когда же меня оставят в покое, и весь этот ужас останется позади. И только через час спустя моя мечта сбылась, и я с перебинтованной головой пошел домой.
Потом была первая ночь, когда боль утомляла меня целую ночь и заснуть я смог только после того как выпил выписанные женщиной врачом таблетки. Ложиться на правую сторону я не мог еще в течение целых двух, если не больше, недель, но самое страшное состояло в том, что стало с моим ухом после операции и жесткой повязки. Пссле полумесяца ожидания я повязку я снял и увидел... нечто приплюснутое к голове и загнувшееся сверху... После такого потрясающего зрелища я надолго потерял покой и единственной идеей, владевшей всем моим существом в те дни было желание во что бы то ни стало придать моему правому уху нормальный вид.
В таких попытках прошло почти все время до следующего визита ко врачу, но потом вдруг разошелся шов и на операционный стол мне пришлось ложиться вторично. На этот раз анестезия почему-то не действовала, и губы сжимать мне приходилось гораздо сильнее, чем в первый раз. Иногда мне казалось, что врач совсем забыл о моих нервах и страданиях, и тогда я стонал, а врач спокойно просил меня потерпеть, и операция продолжалась. Когда боль превзошла все разумные пределы, я, чтобы хоть чуть-чуть убедиться в ответственности врача за свои действия, прерывисто дыша, словно рыба, выброшенная на берег, спросил "Извините.., а можно у вас узнать.., много еще нам осталось?.. - вкладывая в слова весь возможный в такой ситуации такт и в его трудных поисках хоть ненамного, но, отвлекаясь от нестерпимой, всепоглощающей боли, но врач промолчал, и ответить на свой вопрос мне пришлось самому. - Наверное, мне лучше этого не знать". "Правильно, пусть для вас будет сюрпризом, когда это кончится..." - ответил врач и продолжил свое иглоукалывание. И так - около полутора часов. В итоге, из поликлиники я вышел совсем измотанный, но дело было сделано. Через месяц я снял повязку, и моя лопоухость раз и навсегда осталась в прошлом.
Вглядываясь в свою внешность и пытаясь понять, не ухудшилось ли за последнее время мое и без того плохое зрение, я вспомнил еще об одной операции, которую мне сделали также в конце 2003 года - по лазерной коагуляции сетчатки глаз. Теперь уже трудно сказать, как на развитие моей близорукости сказались тренировки с тяжестями и длительные занятия с текстами, но сразу же после окончания аспирантуры я поехал в поликлинику им. С.Федорова. Там было несколько корпусов. Первый оказался стационаром. Во втором меня послали в третий по какому-то подземному коридору, но он был таким длинным и пустым, что я вернулся назад. Потом одна врач советовала мне сделать закрепляющую глазное дно склеропластику, а когда я, наконец, дошел по туннелю до третьего корпуса, было уже слишком поздно и для обследования мне пришлось приехать в другой день.
После обследования на сложной аппаратуре выяснилось, что мне нужно делать укрепление сетчатки на поверхности глазного яблока путем "приварки" к ней лазером ее ослабленных участков. В назначенный день я оказался в кабинете у специального аппарата с подставкой, на которую врач посоветовал мне опереть подбородок, после чего в глаз мне завел линзу. "А теперь - не шевелиться! - сказал он, настраивая свой прибор и вглядываясь в окуляр. - Сразу предупреждаю: будет неприятно, поэтому терпите. Чем спокойнее вы себя будете вести, тем лучше получится и тем быстрее мы закончим. Ну а теперь - приступим." - сказал он и через несколько секунд раздался щелчок, в глазу у меня вдруг что-то вспыхнуло, и я непроизвольно вздрогнул. "Споко-ойнее, споко-ойнее!.. - тотчас же услышал я голос хирурга и посочувствовал трудности избранной им профессии. Он между тем опять щелкнул лазером, и я опять вздрогнул. "Ну-у-у, мой милый, - протянул то ли с наигранным, то ли с настоящим разочарованием хирург, - так мы с вами далеко не уедем! Давайте-ка лучше соберитесь и попробуйте не шевелиться!" Легко сказать! А если у меня нервная система такая? Что я с ней могу поделать в этих необычных обстоятельствах? Волей-неволей начнешь волноваться, тем более после таких настойчивых предостережений! Тем не менее, спустя некоторое время нервная система моя к частым вспышкам постепенно привыкла, и единственное, что по-прежнему ее волновало, так это надежность техники и ощущение жара где-то на стенке глазного дна. После операции во избежание повышенного давления целую неделю мне нельзя было спать на боку, но в целом все обошлось, возникшие в глазах частицы в этот раз мешали куда меньше чем раньше, несколько лет назад, когда увидел их впервые.
Мое знакомство с непонятными частицами в поле зрения состоялось несколько лет назад еще в Псокве, когда я стучал вместе со своими приятелями Максом и Димиком теннисным мячиком о стенку щитовой. В глазах тогда у меня вдруг стало то и дело мелькать нечто, похожее не обрывки светло-серой пелены. Было такое чувство, что в меня вселилось какое-то инородное существо, которое требовало к себе все мое внимание. Однако забот у меня хватало в то время и без него, поэтому на душе с этими новостями стало совсем беспокойно и в поисках объяснений я зашел в местную библиотеку напротив моего дома. Там, в медицинской энциклопедии я прочитал про какое-то очень опасное заболевание глаз, грозящее потерей зрения, и, в итоге, совсем потерял покой. Правда, потом выяснилось, что "плавающие частички" - явление при близорукости очень распространенное и вместе с тем сильно действующее на нервы, так что прошло целых полгода, прежде чем мои переживания по этому поводу пошли на убыль.
Куда проникновеннее был случай, произошедший со мной уже здесь, в Москве, когда после занятия по английскому на улице мне в глаз залетела какая-то соринка, и я никак ее не мог оттуда извлечь. Пришлось возвращаться к нашим "англичанам", но преподаватель ничем помочь мне не мог и посоветовал поехать на Курский вокзал (рядом с которым он сам жил) и обратиться в медпункт. Соринка же оказалась на редкость острой и на вокзал я ехал прикрывая глаз рукой, так как моргания приносили мне уже весьма ощутимые неудобства. Однако на вокзале мне тоже помочь ничем не могли, и из медпункта я вышел в полном отчаянии, так как понимал, что ни в какой больнице меня из-за отсутствия медицинского полиса не примут. Но делать было нечего, и я в полной растерянности поехал к себе домой. Дома боль не проходила. В мыслях о том, что все это может растянуться на ночь, а потом и дальше я уже не находил себе места и пошел в ближайшую поликлинику. Врач спросила у меня полис, я ответил, что нет, она в виде исключения посмотрела мне в глаз, ничего не нашла, закапала какие-то капли, и на время боль прошла, но потом соринка опять начала давать о себе знать. Выходя из поликлиники, с глазами, полными слез, я обратился к небу. "Господи, - прошептал я тогда, - ну, пожалуйста!.. Если ты сделаешь это, я никогда не забуду!" - переступил порог, и вдруг боль прошла, в глазу уже ничего не мешало, я не мог поверить, но страдания больше ко мне эти не возвращались, и я был от всей души благодарен Небу за это чудесное избавление.
На этом мои проблемы с глазами, к сожалению, не закончились. В столице у меня участились приступы поднятия глазного давления, которые преследовали меня еще с детства. Сценарий развития этих приступов был одним и тем же: вначале возникало странное ощущение того, что некоторые предметы пропадают из области зрения, потом эта область расширялась, в глазах появлялась и расплывалась переливающаяся разными цветами "молния" и, в довершение ко всему, после возврата зрения, голова постепенно и особенно в области глаз начинала раскалываться. В такие моменты жизнь во всех ее проявлениях, начиная от воспоминаний или мечтаний и заканчивая незначительными текущими мыслями, теряла всякий смысл, и только день спустя самочувствие приходило в норму. Но в Москве к этому добавилось однажды еще и то, чего раньше я никогда не переживал. После очередного приступа мне стало трудно поворачивать глаза! Особенно вечером и на ходу. Создавалось такое впечатление, будто глазное давление у меня по неизвестным причинам стало превышаать у меня все разумные пределы, будто во время приступа слетел какой-то внутренней клапан-предохранитель. Такое состояние продолжалось у меня целых пол месяца, но потом постепенно прошло, а с того времени, как я перешел на новое питание больше, уже не появлялось.
Приведя себя в порядок в ванной, я зашел на кухню. Маськи к тому времени там уже не было, а плошка, в которую я насыпал корм, оказалась пустой. Я достал из холодильника остатки кефира, опрокинул пакет в кружку, насыпал чайную ложку сахара, зажег зажигалкой огонь и начал подогрев. Последний год мои завтраки и ужины ограничивались кефиром и хлебом с отрубями, а раньше, до приезда в Москву, я питался как все. Мама готовила мне и завтрак и обед и ужин, и хотя я иногда чувствовал, что традиционно-плотный образ питания был для меня избыточным, привычка ко всему готовому брала свое, и только после переезда в столицу, где вопросами пропитания пришлось заниматься самому, а времени из-за новых забот не хватало, к своему рациону я начал относиться критически.
Однажды в одной из статей я прочитал о том, что некоторые продукты ведут к образованию в организме шлаков, которые, в свою очередь, с годами нарушают обмен веществ и, в итоге, к пенсионному возрасту люди по внешности и фигуре своей уже очень мало напоминают тех более-менее стройных мужчин и женщин, которыми они были в юности, и это - несмотря на то, что некоторые из них делали зарядку и прочие оздоровительные процедуры! Несколько лет назад при переезде в Москву мне, кстати, уже довелось почувствовать себя в роли пожилого человека. Тогда, после двух лет обливаний холодной водой, я заболел какой-то странной болезнью. В начале возник кашель, но обливания я тогда не бросил, и вдруг однажды, когда я склонился над своим письменным столом, сердце заколотилось так сильно и неровно, словно в его двигательной функции произошел серьезный сбой. Глубоко дыша, я быстро встал и прошел по комнате, но приступ не прекратился. Приведение тела в горизонтальное положение тоже ни к чему не привело, и на душе стало совсем страшно, потому что в глазах у меня уже начинало темнеть, голова все более кружилась, а что делать в таких случаях ни я ни мои родители не знали. Позже приступ все-таки меня отпустил, но через неделю подобные сбои начали происходить со мной все чаще и чаще. В результате, через месяц я уже не мог без остановки подняться даже на свой второй этаж. Утром пульс замедлялся до тридцати ударов в минуту, а вечером поднимался почти до ста, грудь сдавливала непонятная сила, в горле стоял ком, заснуть спокойно в страхе перед аритмией я уже не мог, а врачи обращали внимание лишь на воспаленное горло. Самый страшный приступ случился в одну из первых ночей в общежитии аспирантов и студентов изза позднего прихода моего соседу докторанта-физика Гуджи. Та ночь, когда я стоял посреди своей комнаты в лунном свете из широкого, на всю ее стену окна, наверное, останется в моей памяти на всю жизнь. Сердце мое билось так неровно, что, казалось, еще чуть-чуть и его стук прекратится, или я потеряю созниние. Я вращал руками, дышал глубоко и думал о том, почему мне так дорого приходится расплачиваться за свое невинное желание учиться в городе моей детской мечты. Пульс сердца в ту ночь восстанавливался в течение нескольких часов и на следующее утро я был сам не свой, но, быть может, именно благодаря таким урокам своей судьбы я стал более внимательно относиться к своему здоровью и, в частности, к питанию.
Действуя согласно русской поговорке "каша - пища наша", на завтрак в течение трех лет учебы в аспирантуре я постоянно готовил каши: пшеничную, гречневую, пшеную, рисовую, овсяную, а иногда даже перловку. На обед я часто ел куриный суп с морковкой и овсянкой или консервный суп из кильки в томатном соусе и той же морковки, а на ужин - рыбу в молоке с луком и подсолнечным маслом, омлет или пельмени. Такие, по общему мнению, малополезные продукты как макароны и картофель я из своего рациона исключил, а хлеб заменил арахисом, так что продававший его на рынке кореец знал меня в лицо. Правда, к хлебу в виду его универсальности мне все же пришлось вернуться, но попытки усовершенствования питания продолжались. Так, иногда я пробовал заменять обед зеленым чаем или минералкой, но есть при этом хотелось страшно, и более удачным решением проблемы оказались яблоки и другие фрукты. Ну, а после того как я устроился на работу готовить мне уже стало совсем некогда, и я избрал для себя самый легкий и, можно сказать, вкусный путь - пить на завтрак и ужин тот кефир с хлебом, который я допил и теперь.
Вообще, мама в последнее время очень часто говорит мне о том, что я слишком мало питаюсь. У нее не укладывается в голове, как можно на завтрак и ужин обходиться лишь одним кефиром, но, во-первых, после завтрака до обеда я ем апельсины или яблоки, а после ужина - шоколад. И, во-вторых, более веским аргументом в деле обоснования рациона, по-моему, должно быть собственное самочувствие, которое в плане хорошего аппетита и фигуры, кстати, вполне солидарно с мнением большинства диетологов, убежденных в полезности употребления всякого рода фруктов, кефира и бифидобактерий. Что же касается мамы, то ее вклад в дело укрепления моих сил в свое время состоял в постановке под вопрос моего по-детски наивного интереса к алкоголю.
Это случилось почти двадцать лет назад, осенью 1985 года. В школе шел урок. Вдруг в дверь заглянула моя мама, к ней вышла наша классная руководительница, а потом мама сказала мне, чтобы я собирался домой. Ничего не понимая, я положил в портфель тетрадь, пенал, учебник, и вышел в коридор. Без обяъснений причин происходившего, мы пошли домой, а вечером уже выехали в Ярцево, где жили мои дедушка и бабушка. Когда мы приехали туда и подошли к двери их квартиры, она оказалась приоткрытой, а в коридоре стояли люди. Мама, отстраняя их, быстро прошла в большую комнату, держа меня крепко за руку, остановилась там и замерла. В комнате стояли венки, было тихо и пахло еловыми ветками. В этой гостиной я провел одни из лучших лет своего детства. Здесь мы с бабушкой, дедушкой и двоюродными братьями из Минска играли по вечерам в карты, Павлик и Лешка учили меня рисовать, тут я играл в подъемный кран, рассматривал старые пластинки, книги, статуэтки, засыпал и просыпался на своих долгих летних каникулах, дедушка здесь обычно читал газеты и каждый вечер в девять часов смотрел программу "Время". Но теперь тут было много незнакомых людей, а еловые ветки зачем-то были разбросаны по полу... Я знал, что венки обычно ставят, когда кто-то умирает, но как это могло случиться в нашей уютной комнате, с кем?!.. В поиске ответа я перевел свой взгляд на маму. Ее лицо было неподвижным, а потом ее губы начали дрожать, она вдруг резко закрыла лицо руками и заплакала, и тогда я всем своим существом пережил наверное впервые в жизни вопрос о ее смысле, о том, почему даже все самое лучшее, что совершает человек на своем жизненном пути для других людей, в момент его ухода отзывается бесконечной грустью и сожалением. Именно тогда в мою душу запал вопрос о быстротечности жизни и о необходимости раскрытия вечных ценностей.
Спустя сорок дней были поминки. Мы сидели за столом, и я со страхом смотрел на растрескавшуюся за сорок дней буханку хлеба. Кто-то предложил выпить. Дедушка налил немного водки в стакан и протянул его мне. Я с готовностью взял его, но мама строгим голосом сказала: "Не пей, Сережа". "Пусть выпьет!" - возразил дедушка. "Папа, ему еще рано!" - повысила тон мама. "Ничего с ним не случится, пусть помянет!" - ответил дедушка сердито, и я хотел было сделать свой долгожданный глоток, как мама вдруг воскликнула: "Ты что, хочешь, чтобы он в такого же алкоголика превратился, которые сидят там у вас во дворе?!!.." Этот вопрос был проникнут настоящим, природным, завораживающим душу страхом, и я сразу же невольно вспомнил тех опустившихся мужчин, которые вечерами обычно играли во дворе в карты, и теперь в свете своего нового вопроса я отнесся к ним уже не с сочувствием как раньше, когда стоял рядом и наблюдал за их игрой, а с ясным недоумением о том, что мне, наверное, тоже может угрожать такой же образ жизни, ведь у них силы воли отказаться от него не хватило даже на протяжении многих десятков лет, так стоит ли рисковать? И кто знает силу того, что налито в этом стакане, если большинство людей от него даже теряют часть самоконтроля? Ответов я на эти вопросы найти не мог, и моя самоуверенность уступило место долгим сомнениям , которые окончились тем, что в последствии этот опасный интерес я всегда обходил стороной.
Другим опасным интересом, как оказалось, была тяга к курению. Примерно в том же возрасте или чуть раньше я вместе со своим двоюроднным братом Павликом, насмотревшись на тех же карточных игроков во дворе, в тайне от взрослых любил находить окурки и пускать из них дым. Однажды за таким занятием меня застал во дворе дедушка, и я думал, что он начнет меня ругать, но он, как ни странно, с интересом спросил: "А чего ты дуешь? Так огонь сразу затухает, а чтобы не затух, надо вдыхать. Вдохни как можно сильнее!" Ну, я и вдохнул, что есть было сил, а потом, после нескольких часов жуткого кашля, интерес к такому занятию у меня тоже на всю оставшуюся жизнь был отбит, и теперь мне остается только удивляться наивности того великого, безоглядного любопытства, которое владело моей душой в те времена.
Допивая кефир, я с тихой, ностальгической грустью думал о том, как много сил и времени раньше у меня уходило на приготолвение каш, и как часто плита в общежитии у меня оказывалась залитой молоком. Теперь все было гораздо проще: несколько минут - и я возвращаюсь в ванную, чтобы почистить зубы. До института я чистил их только по вечерам, и хотя мама пыталась меня убедить в том, что чистить их надо обязательно два раза в день, до жизни такой я дошел только после того, как однажды в качестве эксперимента почувствовал, что утренняя зубочистка снижает утренний аппетит в институте.
Страшнее всего к зубному врачу было ходить в школе. Тогда в зубной кабинет нас вызывали в порядке обязательной очереди каждый год, и спастись от этого замечательного мероприятия было, наверное, невозможно. Во всяком случае в кабинет тот я всегда шел с чувством приговоренного, и стоило мне услышать из-за двери до боли знакомые звуки бор-машины, а потом почувствовах запах мышьяка, как душа моя безвольно пустела, и в кресло я садился сам не свой, мечтая лишь о том благословенном времени, когда весь этот кошмар останется позади.
Когда я учился в институте, мне назначили лечение двух передних зубов. Раньше передние зубы мне еще никогда не лечили и поэтому боялся я вдвойне: во-первых, я близости к месту сверления нервов, а во-вторых, того, что срыва дрели куда-нибудь в область десны (тем более, что сверлить предполагалось со внутренней поверхности). В свете этих страхов день посещения поликлиники чудился мне испытанием всего моего существа, и мысленно спрашивал у небес, зачем все это нужно. Позже, когда я сидел кресле и мне казалось, что врач совсем забыл о моих нервах, лучшим успокоением для меня было библейское: "Прости ему, Господи: не ведает он, что творит". Таким образом, я и дожил до долгожданных слов женщины-врача "Ну вот и все", однако дороге домой при испытании обновленных зубов возникло довольно специфическое ощущение, словно вместо двух зубов у меня появился один большой, которых из-за неровности и вместе с тем протяженности контакта с нижними вполне, как мне казалось, был способен разболтаться и вылететь. Этот большой зуб со временем меня начал так раздражать, что на следующий день я вынужден был вновь отправиться в поликлинику, где врач стала разрезать пломбу специальной металлической пластиной, а я сидел, вцепившись руками в ручки кресла, и молил небо о том, чтобы этой пластиной врач не рассекла мне заодно и десну, но в этом плане все обошлось хорошо и на этом лечение передних зубов было благополучно завершено.
Другим сложным стоматологическим вопросом с детства оставалась дилемма "быть или не быть" в отношении моих клыков. Что и говорить, плюсов в улыбке с клыками найти при всем моем желании было трудно, но решиться на их удаление или на выправление тогда, когда они при обычном образе жизни совсем не мешали, тоже было сложно. Поэтому вопрос этот оттягивался из года в год, а потом было уже вроде бы и поздно, тем более , что Москве я узнал о том, что родился в год Дракона и с этой точки зрения мои клыки наконец-то получили пусть и мифическое, но все же обоснование.
Почистив зубы, я вернулся в свою комнату и взял листок дневника для того, чтобы набросать хронологию этих первых обычных занятий дня. Теперь, по прошествии долгих пяти лет...