Мистер Мэнтис рассматривает свою ладонь. Множество перекрещивающихся линий удивляют его своим количеством. Когда он был ребенком, их будто бы не было ни одной. Теперь же ладони шершавы ими, и, кажется, если он проведет ладонью по оконному стеклу, оно сохранит на себе царапины. В линиях этих теперь уже не найти и не узнать его детские гладкие и мягкие ладошки, будто бы кто-то сшил и одел ему огромные, неудобные рукавицы, которые ему уже и не снять теперь.
Что же случилось с ними за все эти годы? Кто же тот неведомый невидимка, что мял и сгинал его руки до тех пор, пока не образовались эти складки разных длин и широт, свидетельствующие об исхоженных когда-то тропах? Но ему ли вспоминать о тропах тех, когда он не в силах признать даже маршруты их на картах своих ладоней. Никак совершилась ужасная ошибка, и отпечатались на нем пройденные другими пути, остались следы чужих стоп, искавших счастья, маршруты совсем иные, совсем не те, на которые ступала когда-то его неуверенная нога.
Мистер Мэнтис вспоминает детство. Он, большой и неловкий, всегда и во всем чувствующий себя неудобным, вспоминает себя маленькой крохой, сидящей на коленях отца, когда еще тот носил усы и позволял сыну дергать за них себя, пока читал книгу. Вспоминает сад, прилегающий к этому дому, которому посчастливилось засвидетельствовать лучшие годы его детства, юности и старости, - сад, в котором всегда что-то мистическое и таинственное приключалось с ним, как только няня отвлекалась, а соседские мальчишки расходились по домам. Сад, в тени деревьев которого, было сыграно столько игр, выиграно столько сражений, и столько врагов было разоблачено, что теперь, вспоминая все это, ему кажется странным, почему столь сильные переживания прошлого никогда не оставляют следов на предметах, которые вызывают впоследствии те воспоминания, оставаясь при этом безучастными.
Каждый раз, когда он вспоминает отца той поры, он злится на эту свою детскую память, так внимательную к деталям: он помнит отцовские усы до последнего седого волоса, он помнит две грубые складки у рта, и по три морщинки у каждого глаза, когда отец улыбался ему, но он совсем не помнит его лица. Только когда он встречается иной раз со взглядом его, так искусно изображенном на всех тех портретах, из которых осталась, дай бог, пара, - взглядом, направленным всегда на него по-отцовски сдержанно, но по-человечески добродушно, - взглядом, что единственный до сих пор мог рассказать об этом, давно уже опочившем, человеке то, самое важное в нем и о нем, что, и при живом отце, порой ускользало от самых утонченных наблюдателей; только когда он смотрит на его портреты, он как будто заново узнает в этом выцветшем лице того человека, который всегда просил своих детей называть его никак иначе, как тятей, и совсем не узнает того papa, каким положено ему было быть.
Так странно ему жить и быть таким, каким он вырос, возможно, совсем не таким, каким желал его видеть отец, и не просить и не мочь просить у него прощения за неоправданные его ожидания. Как жаль. Как жаль, что он не смог оправдать хотя бы это. Как жаль, что мы никогда не оправдываем эти ожидания, и никогда не просим прощения за это. Но должны ли мы? Должен ли он? Ведь он не вырос худшим из людей, или из поколения, или из своего рода. Он вырос и стал тем, и таким, каким и кем, ему надлежало вырасти и стать. Так к чему эта грусть? Откуда это чувство вины, возникающее каждый раз, когда он встречается взглядом со смотрящим на него с портрета отца, или когда Андрей смотрит на него, и, кажется, тоже пытается что-то понять, про него, про себя, про всех них.
Но разве не те, что ушли навсегда стоят у нас за спиной и смотрят теперь на нас, - те, в ком мы ищем одобрения или порицания, - каждый раз, когда оборачиваемся, вдруг заслышав шорох безмолвия за спиной, - и никогда не находим даже следа их.
Кажется, стоит ему обернуться, как он застанет этого безмолвного наблюдателя, смотрящего на него, всегда и везде следящего за ним, когда он не видит, когда только почувствует на себе чей-то взгляд, и оглянется, но никак не может застать его, наконец, на своем месте. Кажется, стоит ему вдруг повернуть обратно и вернуться в комнату, или случайно зайти в одну из неиспользуемых комнат, как успеет он застать его врасплох, или напасть на след, по колыханию штор или скатерти, сумея уловить запах его одеколона, или узнать его затылок в затылке выходящего из комнаты через другую дверь. Из всех затылков на этой планете мистер Мэнтис живее всего мог бы описать затылок своего отца. Наверное, потому-то, он никогда не оказывается затылком выходящего, да и выходящего никогда не бывает, потому что мистер Мэнтис никогда не заходит в случайные комнаты.
Зато он часто вспоминает эти комнаты, принадлежащими отцу, во времена, смежные со временем отца. Трудно было бы теперь узнать тех юных сияющих красавиц в этих разваливающихся, дряхлеющих, апатичных старухах. Но только он помнит их прежними, и потому отношения их построены на взаимном уважении. И отношения эти для него куда прочнее и теплее, чем все другие связи, коими обвит он, как цветочный стебель может быть обвит паутиной трудолюбивого паука, - он привязан к этим комнатам, этим незамужним дочерям стареющего вдовца-дома, куда сильнее, чем был привязан к отцу и матери, чем привязан теперь к своей жене и детям. Особенно к своей жене и детям.
Некоторым людям не стоит жениться. Когда он ребенком наблюдал за своей маленькой матерью (это было удивительно для всех, кто знал это семейство, что у такой маленькой женщины, и среднего роста мужчины родился такой большой и впоследствии высокий мальчик), как она приходила к отцу, задремавшему в кресле в гостинной, и спящего его, гладила по волосам, пока он не просыпался, и они не начинали вполголоса разговаривать о чем-то своем, одним им понятном, на этом их особенном языке, который не был ему понятен ни в детстве, ни позднее, когда он подрос, и они состарились; он никак не мог взять в толк, как они, люди, настолько друг другу противоположные, и разные, сошлись и прожили вместе столько лет, никогда и ни в чем друг друга не виня, и не признаваясь друг другу в теплоте своей любви, но безумно и трепетно любя друг друга, боготворя детей своих, и радуясь всем, кто попадал в поле действия их чувств. И как странно ему было стоять возле гроба отца, в окружении всех его друзей, всех его родственников, всех знакомых его друзей, и их родственников, но без нее, которая не пришла хоронить своего мужа, потому как дома были дела, и их нужно делать кому-то, пока все будут на похоронах. Тогда ему было меньше лет, куда меньше, чем сейчас, но как тогда, идя домой с похорон отца, недоумевая и печалясь, он думал о том, что придя, спросит ее, как же так, мама? Как же так? Но придя, он обнаружил ее спящей в гостинной, в любимом отцовском кресле, и не спросил, а лишь присел рядом и гладил ее по голове, гладил до тех пор, пока она не проснулась и не улыбнулась ему той своей улыбкой, которую дарила обычно лишь своему мужу, и не произнесла вполголоса, тихо рассмеявшись: "Ты так похож на своего отца". Но даже теперь, спустя все эти годы, когда и ее самой уже давно нет в живых, он до сих пор не понимает, почему она не пришла его хоронить.
То, чем это является, совсем не то, что будут говорить об этом после. Мистер Мэнтис вспоминает тот ноябрьский вечер, когда он был простужен, и не смотря на то, что у отца был день рождения, ему не было разрешено покидать ни спальни, ни своей постели. Был жар, и оттого сами воспоминания об этом вечере окутаны фатой тумана, будто паутиной, которую все эти годы усердно ткал старый седой паук его памяти.
Отдельные картины, как дагерротипы, он может просматривать мысленно бесконечное количество раз. Он помнит то ярко-красное варенье, брусничное, или малиновое, - тут уже мысли начинают спорить с ним, - в банке, наполовину опустевшей, стоявшей на столике, возле его постели. Он помнит, что капризничал и отталкивал руку няни, которая подносила ему ко рту ложечку с каплей варенья, смешанного с горьким лекарством. Он помнит, что знал, что его обманывают, и вместо того, чтобы сказать об этом, обижаясь и боясь, что его могут наказать за то, что он отказывается лечиться, он кричал на няню, и, с его легкой руки, ложки сыпались на пол одна за другой. Он помнит, как снизу ему слышалась музыка и смех, каждый раз когда открывалась дверь в его комнату, и входила няня, неся новую ложку. Помнит, какой жесткой ему казалась подушка, и каким тяжелым было одеяло, которое душило его, и сколько бы раз он ни сбрасывал его с себя, собрав все свои последние силы, оно вновь захватывало его в плен, и бой продолжался.
Он помнит, как пришел отец - нарядный темный фрак и облако вместо головы - и сел на край его постели. От него веяло покинутым весельем, и там, внизу, с другими людьми, он только что от души смеялся над чем-то, чего ему - кроватному пленнику никто никогда уже не расскажет. Теперь же отец был хмур, и это означало, что он недоволен им. К тому времени, как он пришел, вдоволь наревевшийся от обиды, уже всех сто раз простивший, и во всем покаявшийся в вечерней молитве, маленький мистер Мэнтис неудержимо погружался в сон, хотя из полудремы и подступавшей грезы, он все еще пытался сказать отцу что-нибудь, что заставило бы того улыбнуться и перестать сердиться. Но отец заговорил первым, и говорил о том, как нехорошо быть больным и капризным мальчиком, расстраивающим маму и няню.
- Отец, ты сердишься на меня? - спросил тогда мистер Мэнтис-младший. Отец некоторое время молчал, и чувствовалось, что он и не думает сердиться, а только еле сдерживается, чтобы не улыбнуться.
- Артур, ты помнишь, я рассказывал тебе о стране, в которой никто никогда не плачет, а все только улыбаются и смеются? Ты тогда сказал, что очень хотел бы побывать там. Я обещал тебе, что ты обязательно в ней окажешься, и даже, возможно, будешь там жить. Помнишь. Так вот, дело в том, что я сказал тебе неправду. Я говорил, что ее нет на картах, и на глобусе ее не найти, и это правда. Но правда и в том, что на самом деле, я не знаю, где она находится, и как туда попасть. И поэтому не смогу отвезти тебя туда. Ты расстроен? Не расстраивайся, малыш. Ты сможешь найти ее самостоятельно, если, конечно, не будешь болеть, - с таким носом, как у тебя сейчас, ты и до нашей кухни не сможешь добраться. Только здоровые и сильные мальчики могут найти эту страну, понимаешь? Ты спишь, Артур?
- Нет, сэр.
- Тебе нужно поспать, чтобы быть крепким и здоровым. Ты хочешь быть крепким и здоровым, как дядя Сэм?
- Да, отец, хочу. Я очень хочу быть крепким и здоровым, чтобы найти волшебную страну.
- Вот и славно. Значит, ты знаешь, что делать. А теперь спи.
Он пригладил взъерошенные волосы сына, и хотя Артур Мэнтис хотел сказать еще очень многое, но в тот же миг, как рука отца коснулась его головы, он погрузился в сон, где тут же оказался у ворот волшебной страны, в которой никто никогда не слышал про слезы.
Почему всегда что-то остается недосказанным? Почему вдруг вспомнится, рот приоткроется и голова повернется в ту сторону, где еще совсем недавно был скучающий от бестолковсти разговора собеседник, а его уже и нет там давно. И вот уже и досада, ведь вот они слова, те самые, которых так жаждалось и искалось - тогда, которые теперь так же чужды и нелепы, как те молчаливые паузы между ними. И это вечное разделение на тогда и теперь, соперничество между бегунами, что стоят на месте. Какая бессмыслица, какая нелепость.
Ведь в конечном итоге: время забирает все.