Нет сомнений, я мертва, ибо именно этого они хотели - и все же я дышу, меня укутывает плотная ткань, стены надо мной ходят волнами от ветра, и глаза мои привыкают к полутьме.
Я в руках пустынников, и лучше бы мне умереть.
Я читаю молитвы. Я делала это еще там, в открытой пустыне - губами, когда они высохли и потрескались, и песок шуршал на них, перебивая слова - руками, когда руки мои изнемогли - следами моих ног, возникающими и тут же исчезающими на песке, я молила Вечный Свет даровать мне быструю смерть. Пусть она сотрет меня, как стирал ветер отпечатки моих ног. Но где-то глубоко в моей истерзанной хуже тела, растерявшей всякую гордость душе я все еще хотела жить. И Вечный Свет не снизошла к моим мольбам.
Но здесь мне не на что надеяться, и я снова и снова зову к себе ее непреходящую милость.
Я все еще жива.
Тот мужчина, что входил ко мне - как ни удивительно, он лекарь. Все ли мужчины у пустынников занимаются этим священным ремеслом? Или меня сочли недостойной рук почитаемой женщины? Он кладет сои руки на мой лоб и поит меня отварами - горькими, как моя судьба, и теплыми, как ночь, и вязкими, как кошмарный сон - но никогда чистой водой.
Мое тело отвечает ему. Оно будет жить.
Но если бы только тело!
У меня нет часов, и у пустынников их никогда не было, и я считаю шаги, налитые кувшины, низки белого речного камня, падающие звезды - все, что взбредет мне в голову - лишь бы поскорее пришел он. То и дело я сбиваюсь, и уже сама себе не верю, и мне начинает казаться, будто каждый раз он приходит все позже, чем я его жду.
И я понимаю, что без него не станет меня.
Тысячи лет назад мы отринули это проклятье, губившее наших матерей и сестер. Тысячи раз я сама ухаживала за несчастными, мечущимися в бреду, пораженными страшным недугом, который не избирал себе жертв, как разумный, и мог неожиданно поразить любую из нас. Он лишал свою жертву благодетельного разума, отравлял ее ненавистью к Вечному Свету, к сестрам, к миру - ко всему, что не есть единственное существо, на которое по так и не ставшим ясным нам причинам обращался воспаленный взор больной. Я трепетала, меняя влажные тряпицы на их лбах и удерживая их руки, чтобы в помраченном состоянии они по неведению не причинили вреда самим себе. С ними невозможно было разговаривать о привычных делах, они теряли всякий человеческий облик, и Вечный Свет видела, через какие муки и лишения проходили мы, оказываясь едва способными помочь одной из пяти! А теперь я, я сама - одна из них, и мне теперь не жить, я слишком хорошо научилась различать признаки.
Когда он входит - я не могла больше считать, я не видела колеблющихся стен моей темницы, я не видела и не знала более ничего - то, что осталось от меня, кидается ему на шею, и цепляется за руки, и плачет без слов. Язык мой отнят, я не знаю больше ни одного слова на наречии моих жестоких сестер, но болезнь хитра - его руки обнимают мое исстрадавшееся тело и гладят обрезанные, как у раба, волосы, и я в своей мимолетной гордыне решаю, что вознеслась до небес. Мне не нужен мир, не нужна больше моя жизнь. Пожелай он сейчас ее забрать - протяну ему ее с радостью, ибо во мне самой нет больше ничего, что не принадлежало бы ему, не было бы им.
Жар мой сжигает меня дотла, и я счастлива гореть.
- Не бойся ничего, - говорит он мне на наречии моих сестер, голосом нежным, как у одной из нас, - любовь - это еще не конец, мы спасем тебя.