Нашей бабушке было хорошо за девяносто, когда она решила исповедаться - пора, вдруг Господь призовет. История эта случилась в 96-м, тогда же, когда начали выплачивать первые компенсации за "сгоревшие" в сберкассах деньги самым пожилым, и эти два события - получение ею компенсации и исповедь - слились у меня в памяти. А еще запомнились потому, что бабушка отправлялась на эти мероприятия на машине с водителем. Машину устраивала я - с работы. Я и сопровождала.
С негодованием было отвергнуто предложение пригласить ксендза на дом (бабушка была католичкой), вопрос, куда ехать, тоже не стоял: она была прихожанкой одного костела, - другое дело, что лет пятнадцать, по самому скромному счёту, никакие службы уже не посещала. А теперь вновь отправилась на Малую Лубянку. Для тех, кто не знает - крошечный, под стать улочке костёл Св. Людовика в Москве испокон веку таился в подбрюшье Большой Лубянки, её больших дел и монументальных сооружений. Говорят, он принадлежал французам. Там же, по соседству, в Милютинском переулке располагался до войны и польский костёл Петра и Павла. Переулок переименовали в улицу Мархлевского, а храм "перепрофилировали". С французами же ничего поделать не могли, приходы слились в один, и единственное, что грозило храму - это нищета и запустение. В описываемое время Св. Людовик как раз переживал самый глубокий кризис, когда высокие покровители из Рима только-только отвоевывали сданные позиции. К реставрации здания еще не приступали, а кадровый состав уже усилили. Вот и получилось, что бабушку встретил не привычный польский ксёндз, а обученный по-русски итальянец (или француз, что дела не меняет). Бабушку это не смутило. Она твердо для себя знала, что таинство исповеди бывает только на польском языке. Священнослужитель же был несколько смущен - контакт не был полным, когда он пытался ее опекать духовно на ломаном русском, а она ответствовала на своем - образца начала века, прошлого века - польско-украинском. Упрямей оказалась бабушка - она получила отпущение грехов в полной уверенности, что Спаситель услышал шепот на том языке, что полагается, на каком девяносто лет назад она принимала первое причастие.
Ну вот, собственно, и всё. Исповедь закончилась, и все разошлись, ксёндз - отирая пот со лба (тяжела она, миссия в России), и бабушка - с просветленным взглядом. Но я подозреваю, что в этом взгляде было больше торжества над посрамленной "французчизной", чем благостности. Уж очень явная перемена произошла вскоре в ее лице - пока с усилием спускались по ступенькам паперти, шли по разбитым плитам дворика, пока добрались до машины - губы ее плотно сжались, и лицо говорило: "вот и все ..."
Мне было как-то неловко рядом, будто я своей услугой лишила ее последнего развлечения, цели и мечты - пожить.
Она прожила еще, прожила три года и умерла девяностовосьмилетней. Больше не исповедовалась. Бог послал ей легкую смерть.