Пчеленков Михаил Николаевич : другие произведения.

Кольцо Александры

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Про Азефа.

   Трактир первой категории "Цезарь", словно подгулявший купец, щедро одаривал цыганку-ночь ароматами духов, терпкого вина и сдобренного пряностями жаркого. Из открытых настежь окон звучала музыка, смазливая певичка развлекала публику внутри и притаившихся под окнами сорванцов модной песенкой про шарф голубой. Ночь в долгу не оставалась, выталкивала из недр своих к ярко освещенному входу открытые экипажи с нарядными гуляками, которых встречали ливрейные швейцары и бережно, с рук на руки, передавали важному метрдотелю.
   Внутри от гостей было тесно, и потому столики располагались столь близко друг к другу, что официантам приходилось демонстрировать чудеса эквилибристики, лавируя между ними. Словно выстрелы хлопало шампанское, и словно кровь на белоснежных накрахмаленных скатертях краснело пролитое вино. Произносились тосты, повизгивали и от души смеялись дамы, веселье шло полным ходом.
   Молодой офицер пил горькую. Рюмку за рюмкой. В угаре что-то бормотал, сидевшая за соседним столиком девушка могла лишь разобрать:
   "... колокольчики, как звучали колокольчики на свадьбе. А свадьбы-то и не было".
   Сама девушка вот уж с полчаса пила одну единственную чашечку кофе и, судя по немного испуганным глазам, чувствовала себя не в своей тарелке. Пытавшимся пригласить ее офицерам она отвечала виноватой улыбкой, а белорубашечнику, так по старинке в здешних краях именовали официантов, укоризненно посмотревшему на нее, девушка дала щедрую подачку, попросив столь распространенным в России способом не гнать со столика. Но тот, кого она ждала, никак не появлялся. Чтобы как-то занять себя, девушка стала прислушиваться к офицеру внимательней, и с каждой минутой тревога ее все более усиливалась.
   Словно почувствовав, офицер с трудом повернулся, уставился замутненными глазами на случайную слушательницу. Девушка была небольшого роста, со смуглой восточной кожей. Большие, темно-карие глаза делали ее, бесспорно, красивой. Офицер отвел взгляд и лишь сокрушенно пробормотал:
   - Варя тоже была красивой, но совсем иной.
   И опрокинул в себя очередную рюмку.
   Наконец, пришел молодой господин в модном, под стать месту, костюме с небольшим саквояжем в холеных руках. Тот час возникшему возле него гарсону он заказал бутылку вина, фрукты, и, пока ждал заказ, незаметно подтолкнул саквояж даме.
   - Алексей ждет тебя, Дора. Киевский поезд через два часа. Вагон второго класса. Билет у него.
   Через несколько минут, почти не притронувшись к угощениям, господин с девушкой порознь покинули заведение. Причем ретировались столь неприметно, что даже наметанный взгляд метрдотеля не сразу выявил освободившийся столик.
   Что касается офицера, то он сидел почти до закрытия. Услужливые белорубашечники, проявляя чудеса терпения и такта, выяснили адрес, усадили на извозчика и отправили восвояси.
  
   Ночной поезд отбывал. В окнах весело горел свет, локомотив испускал клубы пара. Высокий светловолосый господин в элегантном белом костюме нетерпеливо прохаживался по перрону. Наконец, подошла та, ради которой он не занимал места в вагоне.
   - Господи, Дора, я уже начал волноваться!
   - Как всегда, к самому отправлению.
   Поклажи у девушки не имелось, только небольшой саквояж, который ей передали в ресторане.
   - Пойдем же скорее.
   - Разве я не еду в вагоне второго класса?
   - Нет, мы едем в первом, вместе.
   - Но зачем?
   - Я так решил, идем же скорее.
   Паровоз, зашипев и загрохотав колесами, потянул за собой состав. В открытые окна рванул прохладный воздух, под который изнывающие от духоты пассажиры с наслаждением подставляли лица.
   - Алексей, тебе неразумно ехать со мной. Это опасно. - Девушка кивнула на саквояж. - Партия может потерять сразу двоих.
   - Я люблю тебя, Дора.
   Дора испытующе посмотрела на спутника, потом отвела взгляд.
   - Я тоже тебя люблю. И боюсь, наши чувства могут помешать делу. Нам не следовало ехать вместе.
   - Не помешают. Все, что мы делаем, мы делаем во имя любви.
   - Ты мне нравишься, понравился с первой встречи, только я боюсь любить, очень боюсь.
   - Почему?
   - Когда я ждала Леона, рядом сидел офицер. Молодой, красивый. Он кого-то потерял, кого-то очень дорогого. Возможно, единственного близкого человека на всем белом свете. И мне кажется, он теперь человек потерянный, так велико его страдание.
   - К черту офицера! С нами все будет хорошо.
   Девушка лишь грустно улыбнулась.
   - Я почувствовала себя перед ним виноватой. Наверняка его горе связано с нашим делом. Мы убили невиновных, Алексей.
   Алексей пристально посмотрел в глаза девушке, погладил ее волосы, открыл окно.
   - Ты не должна так говорить. - Он замолчал, собираясь с мыслями, втянул в себя воздух. - Полынью пахнет.
   - Да. Лето сухое, трава сухая.
   - С крестьян все одно три шкуры дерут. Кучка негодяев жиреет на народном горе. Как их не убивать? Офицер твой в кабаке время прожигал, тем временем дети от голода умирают.
   - Но...
   - И с чего ты взяла, что он во время экса потерял близкого? Может, живоглот какой приказал кучеру гнать во весь опор, а офицер, по сути, кто? Тот же раб. Прикажут стрелять в народ - станет стрелять. Прикажут стерпеть - стерпит.
   Девушка вздохнула.
   - Ты прав, Алексей, как всегда прав. Мне страшно за людей. Такое время, что никто в стороне не может остаться, как бы того не хотел.
   Состав, все набирая и набирая ход, летел на запад, словно желая скрыться в ночной мгле от восходящего позади него огромного, страшного, испепеляющего солнца.
  
   - Гуляет, Ваше Благородие! Каждый день гуляет.
   - Гуляет, говоришь. - Словно сам себе подтвердил ротмистр жандармерии, покручивая ус.
   - Так точно. Каждый день.
   Офицер посмотрел на нижнего чина столь свирепо, что последний съежился и приготовился оправдываться. Ротмистр вдруг смягчился. Спросил вкрадчиво, почти ласково:
   - Карты, дебоширит?
   - Никак нет, Ваше Благородие! Только пьет. Денег спустил много, все, что на Петербург откладывал. Так что не видать его Благородию теперь, видать, Академии. Не пропал бы совсем, хороший ведь барин. - Вздохнул солдат.
   - Ты вот что. На вечер вели баньку истопить, да как барина уложишь, сразу ко мне.
   - Слушаюсь, Ваше Благородие. Натворил что?
   - Не твоего ума дело. На вот.
   Ротмистр сунул денщику ассигнацию и несколько монет. Последние предполагались в качестве вознаграждения солдату.
   - Спасибо, Ваше Благородие.
   - И пиво чтобы в бане было.
   - Сделаем! А Вы, Ваше Благородие, по поводу бомбистов?
   - Молчать! Исполнять приказание, быстро!
   Любопытный солдат мигом вытянулся в струнку.
   - Слушаюсь, Ваше Благородие.
  
   Начало сентября (по Юлианскому календарю) 1903 года.
   Номер Люкс в первоклассной цюрихской гостинице, с тяжелой монументальной мебелью, это удовольствие, которое может позволить себе только богатый. В удобном кожаном кресле за широким столом из дуба сидел грузный господин. Одетый в пошитый на заказ в ателье "с именем" костюм, господин являл собой воплощение достатка и благополучия. Едва слышно шли настенные часы, показывая абсолютно точное время, с улицы в комнату не проникало ни единого звука. Идеально подогнанные оконные рамы и толстые стены надежно оберегали покой постояльцев.
   Перед господином стояла чашечка ароматного кофе, лежал ворох газет на самых разных языках, само собой, из разных частей света, хотя и напечатанных здесь же, в Швейцарии. Запах свежей типографской краски причудливо смешивался с ароматом восточного напитка.
   Издания всякие, от английских консервативных до французских с ярким социалистическим оттенком. И все господин сразу же открывал на странице, посвященной очередному еврейскому погрому, имевшему место на этот раз в Гомеле. Тон статей гневен, везде, везде, несмотря на политическую ориентацию, обличают министра внутренних дел Плеве и русского монарха. Но более всего господина заинтересовала не критика русских властей, а то, что впервые евреи защищались, впервые на насилие ответили насилием. Вернее, по вооруженным кольем пьяным крестьянам дали несколько залпов.
   Русская власть, в свою очередь, отказала евреям в праве защищать жизнь, арестовав членов самообороны. Погромщики задержаны не были. И теперь Запад гадал о последствиях. Где станут стрелять в следующий раз. И по кому.
   Журналисты припомнили русскому правительству погромы за последние пять лет, цифра вышла внушительной. Еще припомнили вооруженные столкновения между армянами и азербайджанцами. И везде, опять везде власть бездействовала. Если не сказать больше (консерваторы намекали, социалисты писали прямо, без обиняков), она стояла за кулисами кровавых событий. Нити, согласно газетам, словно они возмутительно (или ослепительно) белого цвета, тянулись в императорские резиденции и расположившиеся по реке Фонтанке изящные здания министерства внутренних дел и штаб-квартиру корпуса жандармов.
   Господин покачал головой, одобряя журналистов, грамотно избежавших объяснений, зачем же эти самые погромы правительству нужны. Публике думать не полагается. Ей, публике, подавай только белое и черное. Прочитав красочное, душераздирающее описание убийства десятилетней девочки, совершенное пьяной, озверевшей от вседозволенности толпой, господин резким движением отбросил газету, словно от нее вдруг запахло чем-то омерзительным.
   Но тяжелое, одутловатое лицо его, тем не менее, во время чтения оставалось, словно налитым камнем, ни единый мускул не шевельнулся. Лишь нахмурился низкий, покатый лоб. Он сидел безо всякого движения несколько минут, после чего взял в руки русскую газету. Правда, на сей раз не очень свежую.
   Здесь уже ни малейшего намека на погромы, все тишь да благодать. Император принял парад, императрица учредила попечительское общество. Вот большая статья о благотворителях, осуществляющих помощь сельским учителям. Жертвуют на народное образование люди богатые, значительные, зачастую даже приближенные ко двору. Теперь учитель из забытого Богом уезда может поправить здоровье на курортах Бадена. И ведь все чистая правда, правящий класс начал понимать необходимость народного образования.
   Господин ухмыльнулся. Денег-то не дают учителям на руки, пропьют, не добравшись до вод. И это учителя! А завтра предстоит встречаться с теоретиками, кто, живя здесь, в Швейцарии, делает ставку на крестьянство, хочет дать общине землю, свободу. Блажен, кто верует!
   Впрочем, под красивые лозунги дают хорошие суммы, что главное.
   Господин вновь взял газету, где убийства описывались наиболее подробно. Перечитал, вновь задумался, - опять на лице его была все та же непроницаемая маска, словно у языческого божества. Сходил, сполоснул лицо холодной водой и... принялся за изучение биржевых сводок.
   Впрочем, в колонках, посвященных финансам, без России тоже не обошлось.
   "Американские банки отказали российскому правительству в кредитах"! - начинались статьи в газетах английских.
   "Английские верфи не берут русских военных заказов"! - откликались американские акулы пера.
   На следующий день, утром, господин сошел с пролетки и проследовал в банк, где осведомился о переводах на его счет. Трансфертов случилось несколько и на довольно крупные суммы, что заставляло банковского служащего смотреть с почтением. Сняв немного наличных, господин распорядился о значительной пересылке на счет биржевого брокера, к которому и отправился, сев в дожидавшийся его наемный экипаж.
   - Приобретете ценные бумаги данных компаний.
   Господин по памяти написал золотым пером названия фирм, количество заемных обязательств и акций.
   Брокер, давно имевший дело с клиентом, не выказал удивления феноменальной памяти. Лишь заметил:
   - Все, вижу, морские компании. Недавно вдовствующая российская императрица и один из великих князей приобрели солидный пакет акций одного из пароходств, указанных Вами. - Брокер едва заметно прищурился, глянул на клиента с хитрецой.
   Господин, на лице которого вновь нельзя было прочитать ничего, задумался лишь на пару секунд.
   - Тогда отменяю заказ. Все средства на ценные бумаги этого пароходства.
   - Правильное, очень правильное решение. Несколько кораблей уже вышли с военными грузами для Японии. По прогнозам, возможны и еще заказы.
   - Заказы будут.
   На выходе случайно встретил нового клиента, тоже могучего телосложения, тоже в дорогом костюме. Но у последнего, в противоположность господину, был высокий лоб и редкая шевелюра. Роднили обоих глаза. На выкате, цепкие, колючие.
   Господин улыбнулся:
   - Здравствуйте, Доктор.
   Доктор в ответ лишь кивнул и быстро вошел в офис.
   Навстречу господину, направившемуся в фешенебельный ресторан, шла влюбленная парочка. Счастливая и беззаботная. Ей, конечно же, нет дела до того, что где-то льется кровь, что надвигается война.
   Девушка небольшого роста, с черными, как смоль, волосами, одетая в легкое белое платье, выгодно оттенявшее природную смуглость. Молодой спутник, несмотря на жаркое еще солнце, был бледен, что, собственно, часто встречается у обладателей светлых волос. Его синие глаза постоянно встречались с взглядами спутницы, и в этот миг на его широком славянском лице расцветала счастливая, добрая улыбка. А девушка... Девушка сияла!
   Господин, взглянув на влюбленных, едва заметно улыбнулся. Отобедав и дав официанту щедрые чаевые, он вышел на главную улицу города, по дороге бросив подачку уличному музыканту.
   Неожиданно господин повел себя странно. Вскинув руку, остановил пролетку, - замелькали дома, дорогие лавки с выставленными в витринах часами и бриллиантами, вывески банков, фешенебельных гостиниц, - выскочив из нее, перешел на соседнюю улицу, снова взял извозчика. После около получаса еще плутал по цюрихским улицам, и, наконец, зашел в небольшое кафе, где его дожидался за столиком сухощавый, высокий мужчина лет пятидесяти с благородными седыми волосами.
   - Вы с ума сошли, назначив мне свидание здесь! - сходу бросил на чистейшем немецком господин "сухощавому".
   - У меня нет времени ехать для встречи с Вами в захудалую немецкую деревню. - На том же языке, так же без акцента, парировал сухощавый. И, не без иронии, процедил. - И я уверен в Ваших способностях к конспирации.
   - Зато я не уверен в Ваших.
   - Полноте, за мной никто не следит. Потому сразу к делу.
   - К делу, так к делу.
   - Мы готовы платить за министра.
   - Почему не за самого главного? Мы убьем сразу двух зайцев. Министр без главного долго не удержится.
   Сухощавый задумался, выдержал паузу.
   - Нет. - Наконец ответил он. Нас интересует только министр. Для того есть причины.
   - Дело, конечно, Ваше. - Господин повел огромным плечом. - Только где гарантия, что следующий министр не окажется еще хуже. Вы ведь в свете предстоящих международных осложнений предлагаете поставить дело?
   - Наши мотивы Вас интересовать не должны. К тому же, как нам кажется, и Вам в свете последних событий, во всяком случае, их освещения в прессе, должен быть интересен именно министр.
   - Что же, раз министр, значит, министр.
   - Сроки?
   - Дело не быстрое. Надо найти подходящих людей, подготовиться.
   - И все же постарайтесь скорее. Вот конверт, здесь условия.
   Сухощавый встал.
   - А все-таки, мне бы хотелось знать Ваши мотивы. В самых общих чертах. Я рискую сам... - господин сделал многозначительную паузу. - Головой, а еще вернее, шеей рискую. И рискую лучшими людьми.
   - Министр мешает делу. Серьезно мешает. - Бросил "сухощавый" и быстро пошел к дверям.
   Едва собеседник вышел, на тяжелом лице господина появилось что-то вроде иронической улыбки.
   - Опять эти масонские разборки. - Пробормотал он.
   И тоже покинул кафе. Подойдя к набережной озера, наскоро прочитал письмо, после чего достал золотую зажигалку, сжег листок, затем конверт. Растолок пепел начищенным до зеркального блеска ботинком, и сбросил то, что некогда являло собою бумагу высшего качества, в прозрачную воду. Стайка мелких рыбешек пыталась было пепел клевать, но мгновенно распознав обман, ушла в сторону более щедрых зевак, коротающих время на берегу.
  
   Понемногу холодало. Первый, пока еще робкий лед уже сковал Неву, но непокорная река не поддавалась, и местами на ней виднелась открытая вода. Сегодня, однако, день выдался погожий, солнце светило радостно, расцвечивая яркими красками фасады домов и даря возможно последний раз в уходящем году какое-никакое скудное тепло. По этой причине прохожих на улицах наблюдалось много, они шли, приподняв головы, топча стремительно таящий под ногами утренний снег и ловя бледными лицами живительные лучи. Мелькали фуражки студентов, гимназистов, изящные наряды петербургских дам, строгие, с золотыми и серебряными погонами, зимние шинели офицеров. Особо выделялась выправка и стать воспитанников Императорского училища правоведения, самого привилегированного учебного заведения империи. Сейчас их броская желто-зеленая форма была скрыта под шинелями, но выдавали пыжиковые шапки, чем-то напоминающие птичьи хохолки. Стоило какому уличному сорванцу завидеть вышагивающего, словно на параде, будущего правоведа, как вслед тотчас неслись всевозможные дразнилки про "чижика-пыжика".
   Перейдя Прачечный мост со стороны Летнего Сада, на Фонтанку свернул элегантно одетый молодой человек. Молодой господин явно никуда не спешил, и шел по набережной с видом петербургского фланера, коротающего время до начала очередного театрального вечера или бала. Но присмотревшись внимательнее, многое в облике его можно было найти необычным. Лицо немного нервное, движения, несмотря на показную неторопливость, резкие, порывистые. А главное - молодой человек не разделял всеобщей радости. Солнце светило явно не для него. Вернее, правильнее сказать, ему было все равно до солнца. Есть оно, или нет.
   Дойдя до Пантелеймоновского цепного моста, он вновь перешел на другой берег, извлек из-под пальто часы на золотой цепочке, которую тот час нашел лучик солнца, пробежал по драгоценному металлу, заставил засверкать тем таинственным блеском, что сгубил несчетное число людских судеб. Времени у представителя крупной торговой фирмы господина Семашко, - именно такая фамилия значилась в паспорте, предъявленном швейцару в меблированных комнатах, - оставалось много. Потому он, пройдя немного вперед, по направлению к Невскому проспекту, облокотился на гранитное, вечно холодное ограждение набережной, с ленивым выражением в темных, с монгольским разрезом глазах, разглядывая трехэтажный особняк на противоположной стороне Фонтанки. Там наблюдалось столпотворение людей в мундирах и реже без оных, - в цивильном, - и всевозможных экипажей.
   Молодой франт мыслями, по-видимому, находился далеко от особняка, принадлежавшего, между прочим, Департаменту полиции и Штабу Корпуса жандармов, а потому совершенно никакого внимания не обратил на неприметного человека, одетого в столь же неприметную, серых цветов одежду. "Серый" человек пристально, колюче осмотрел франта, но не найдя в последнем ничего интересного, удалился в сторону Цепного моста. Вскоре молодой человек, отрешившись от размышлений, отвернулся от особняка Департамента, вновь перешел реку (движение по берегам Фонтанки в этой части издавна одностороннее) и вскинул руку, останавливая извозчика.
   - На Садовую, к Гостиному!
   Белая, в яблоках, лошадка бежала весело, лишь мелькали дворцы и дорогие особняки. На углу Невского и Фонтанки Семашко посмотрел в сторону доходного дома рядом с Аничковым мостом. Господин Семашко занимался поэзией, его стихи публиковались, а дом на Фонтанке ввиду недорогих для центра столицы расценок издавна облюбовали именно литераторы. Приезжий с радостью бы навестил давнишних друзей, но сейчас сделать этого он не мог, отчего в темных монгольских глазах промелькнуло нечто, похожее на разочарование. Газетчик в форменной шинели, картузе с бляхой и огромной кожаной сумкой через плечо во всю мочь легких выкрикивал последние новости. Пролетка, выворачивая на Невский, сбросила скорость, и до Семашко донеслось:
   - Новости дня, Новости дня! На Охте задержана шайка фальшивомонетчиков!
   Газетчику не менее громко вторил стоявший неподалеку товарищ по ремеслу:
   - Русский листок. В Париже задержан клуб убийц. Каждый, кто туда вступал, должен был убить человека!
   Проезжая мимо памятника Екатерине Великой, - ах как мягко, ах как бесшумно ехать по Невскому с его сверхдорогим, из деревянных шестигранников, покрытием, - Семашко улыбнулся, так как вечером он собирался в Александринский театр, величественное здание которого возвышалось за сквером, разбитом вокруг императрицы. Вышел около Гостиного, где очередной газетчик поведал публике:
   - Сторонники Таиродашикаи требуют немедленной войны с Россией!
   Прошел мимо Зеркальной линии Гостиного Двора, мимо Пажеского корпуса, и начался Петербург торговый. Семашко шел мимо офень (торговцев мануфактурой), ходебщиков-лоточников, торговцев копеечными книжками для простонародья. То здесь, то там мелькали яркие платья охтинок-молочниц, с бочками за плечами и медными чайниками на груди шли торговцы сбитнем.
   Шум, гам, запахи!
   Наперебой предлагали соленые огурцы, пирожки, селедку, и какой только снеди здесь не продавалось. А если зайти на сам Апраксин Двор, целое торговое царство! Дальше, по Садовой, раскинулись Сенной, Александровский, для самых бедных и, наконец, дорогой Никольский рынки.
   Молодой господин, однако, приехал сюда не за покупками. Почти в течение двух часов он все той же неторопливой, высокомерной походкой фланировал между Гостиным Двором и Гороховой улицей, вызывая досаду на лицах торговцев, попусту тративших силы, стремясь продать ему хоть что-нибудь. Наконец, внимание франта привлек лоточник в пальто с заплатами и мятом картузе:
   - Барин, купите "Звезду".
   Семашко подошел, за мелкую монету приобрел папиросы и лениво бросил:
   - Через два часа трактир "Отдых друзей".
   Отойдя от лоточника, едва заметно взглянул на неприметного мещанина, зорко кого-то высматривающего.
   Семашко про себя усмехнулся. Агент сыскной полиции! Он его видит, а вот легавому, увлеченному охотой на мелких жуликов, до молодого франта дела никакого.
   Вышеуказанный трактир находился близ Сенной, или, как ее называли в просторечии, Базарной площади, в нем было грязно, шумно и многолюдно. Пахло кислыми щами и сивухой. Сидящие за одним столом барин и помятый, небритый уличный торговец смотрелись странновато, но трактир, находившийся рядом с "Чревом Петербурга", - так называли Сенной рынок просвещенные петербуржцы, - видывал многое.
   Семашко снял роскошную бобровую шапку, после чего стала видна залысина, а в уголках глаз с близкого расстояния собеседник мог видеть морщины, расстегнул пальто.
   На столе перед необычной парой стоял графин с водкой, селянка перед лоточником, господин же закуской побрезговал, заказав себе чаю.
   - Докладывай, Петр.
   Семашко смотрел на осунувшееся лицо лоточника. Всего несколько месяцев назад он видел последнего в Швейцарии, в этом райском уголке с дивным целебным воздухом, и нынешний торговец в разнос был тогда цветущий молодой человек с веселыми, светлыми глазами. А сейчас, пожалуй, лишь глаза и остались от прежнего Петра. Лоточник оторвался от селянки, налил себе пятьдесят грамм из графина, выпил:
   - Да как сказать, Павел Иванович. С моей ролью тяжело собирать сведения. Гонят отовсюду.
   - Но встречал?
   - Да. Два раза возле Департамента. У второго товарища результаты, полагаю, лучше. Он извозчик, свободно катается по городу.
   - Не густо. Что по выездам?
   - Перемещается в черной лакированной карете. На вид очень тяжелая, блиндированная. Впереди идет пролетка с чинами, еще один охранник на козлах. И пролетка с полицейскими позади. Едут очень быстро. А непосредственно возле Департамента полно филеров. Не считая городовых, разумеется.
   Семашко поморщился.
   - Знаю. Сил, Петр, явно недостаточно, но пока помощи дать не могу, этот вопрос в ведении Валентина Кузьмича. Он скоро приедет в Петербург.
   Петр налил еще рюмку, и Семашко отметил, что выглядит тот как самый настоящий лоточник, даже повадки совпадают. В этой части Семашко мог быть доволен.
   - Павел Иванович, очень необходимо еще несколько товарищей, причем в ближайшее время, иначе достаточных сведений ни в жизнь не собрать.
   Петр улыбнулся, налил себе еще рюмку.
   - Представляете, раз заприметил меня конный городовой, де, что тут делаешь, сукин сын? А что ответишь? Торговля, говорю, дюже бойкая тута идет. Ну, городовой сразу дворника, чтобы в участок меня спровадил. Облажался я с "бойкой торговлей".
   - Почему?
   - Как почему? Если торговля бойкая, так этому самому городовому "благодарность" надо отстегивать. Ээээх. Скажите, Павел Иванович, после смены строя, что с городовыми делать, ведь их не перевоспитаешь?
   - Не знаю, Петр, честно не знаю. Рано еще об этом задумываться. Как выкрутился?
   - Сунул дворнику целковый и был таков. В этом городе берут все, гнилой город.
   - Каков строй, таковы и нравы, Петр.
   Лоточник вышел, господин Семашко, допив чай, покинул трактир ровно через десять минут. Вечером лоточник Петр отправился на постоялый двор близ Сенного рынка, а господин Семашко, как и намеревался, в Александринский театр. Постановка была хоть и не очень характерная для императорского театра, предпочитающего комедию, но все же довольно старая и частая: "Смерть Иоанна Грозного", а на блестящую игру актеров смотреть можно бесконечно.
   Какие декорации, какие монологи. Позолота, бархат, море бархата! Действо уводило от реальности, погружало в иной, нереальный мир, заставляло отключиться от повседневности, от забот. Хотя бы на три акта.
   "Ах, Вера Федоровна"! - вздыхали театралы.
   "Ах, Вера Комиссаржевская уходит". - Сожалели в антрактах.
   "В Москву"? - впадали в отчаяние.
   "Нет, свой театр открывает". - Возрождали надежду.
   Ужинал Семашко в ресторане на Невском.
   Войдя в вестибюль, - весь в зеркалах и отделанный дубовыми панелями, - небрежно бросил швейцару пальто, шапку, легкой, пружинистой походкой аристократа прошел в ярко-освещенную залу, сел за свободный столик в углу. Тотчас подбежал официант, сама услужливость, одетый в сверкающий черным атласом фрак. Семашко сделал заказ и через несколько минут перед ним вырос запотевший, только из ледника, хрустальный графинчик с водкой.
   За соседним столом ужинали, судя по богатому меню, петербургские промышленники.
   - Как дела, Порфирий Петрович?
   Порфирий Петрович, худощавый, лет пятидесяти, с бородкой клином, маленькими, аккуратно подстриженными усиками и усталыми глазами, лишь вяло, словно весь день занимался тяжким физическим трудом, махнул рукой:
   - Рабочие волнуются, прибавки требуют. А где я ее им возьму? Заказов нет. Кому сейчас мои зеркала нужны?!
   - Не только у тебя, Порфирий, дело падает. - Вторил пухлый, с густыми черными усами, которые был вынужден постоянно обтирать от жира, и густой шевелюрой, в золотом пенсне, промышленник. - Слышали небось, фабрикант Масленников бросил все и в бега подался. Долгов набрал, а отдавать, пшик, нечем. Фабрику кредиторы закрыли, мастеровые демонстрацию устроили, жалованья требовали, что Масленников зажал. Городовые сами справиться не могли, казаков пришлось на подмогу вызывать.
   - Вся Россия бурлит. - Вошел, оторвавшись от запеченной с грибами белуги, в разговор третий, пожалуй, самый состоятельный из сидевших за столом предпринимателей, о чем свидетельствовали тяжелые перстни на пальцах, надменное холеное лицо, манера держаться.
   - Когда же конец мучениям, Кирилл Игнатьевич? - Порфирий Петрович смотрел на своего более удачливого товарища заискивающе, словно тот и взаправду знал, когда жизнь наладится.
   Семашко, до которого долетал разговор, удивился, куда же делась неистребимая купеческая тяга к хвастовству, стремление демонстрировать жизнь "с фасада"?!
   Впрочем, не мудрено. За стенами фешенебельного ресторана, где никогда не прекращался "праздник жизни", заканчивался ноябрь (начало декабря по европейскому стилю) 1903 года, четвертый год мирового экономического кризиса, особенно тяжело ударившего по России.
   Кирилл Игнатьевич сделал загадочное лицо:
   - Сказать трудно. Страдают даже лица Императорского Дома. За корейские лесные концессии с японцами вот схватились.
   - Огромные деньги заработать можно. - Вздохнул фабрикант в пенсне. - Кабы в Россию они хлынули, у всех жизнь наладилась.
   - Не хлынут. - Теперь Кирилл Игнатьевич смотрел насмешливо. - Кто сейчас в Россию вкладываться станет, пусть то и Великие князья?
   - Безысходно. - Вздохнул Порфирий Петрович.
   - Но, господа, вот что скажу: война будет, точно.
   - Неужто, Кирилл Игнатьевич, японец на нас полезть посмеет?
   - Еще как посмеет. За ним Британия и Америка стоят. Уже сейчас размещены большие заказы на пошив шинелей. Готовятся мужичков из запаса вызывать. И нам надобно не зевать. Корабли, вона, в Кронштадте снаряжают, те же зеркала для кают-компаний надобны.
   Услышав про военные контракты, предприниматели преобразились. Теперь их глаза горели, тоска сменилась деятельной энергией. В разговоре стали всплывать имена крупных чиновников и генералов, как к тем подмаслиться, сколько берут...
   Они несколько раз выпили, звонко, словно наступил праздник, чокнулись рюмками.
   Вдруг, Семашко насторожил уши:
   - Кирилл Игнатьевич, а где пропадали?
   Кирилл Игнатьевич хмыкнул.
   - Ни за что бы не рассказал, только вам, друзьям проверенным, узами кровными со мной повязанными. Именья продавал, а ассигнации в золотую монету переводил.
   - Вот тебе раз. Коль война, так ведь и цены поднимутся на хлеб?
   В ответ Кирилл Игнатьевич наставительно поднял палец.
   - Смотреть надобно глубже. Сейчас крестьян грамотных, сильных и со службой за плечами в армию вызовут. С хорошими батраками трудность возникнет. Общине их семьи останутся, и налоги с нее, общины, драть больше станут, так как война. Недовольством этим, как пить дать, воспользуются. Есть люди заинтересованные. Да и Россия вся агитаторами наводнена разномастными. А вот когда полыхнет, тут уж за бесценок все назад возвращать можно станет. Так-то вот. От очень больших людей сие слышал.
   Отужинав, господин Семашко остановил лихача:
   - На Мойку. В "Россию".
   На следующий день господин Семашко, все также без видимой цели, шел по сытому и богатому, вычищенному до блеска, Невскому проспекту. Шел от Дворцовой площади в сторону Фонтанки. На Екатерининском канале, возле дома Энгельгардта, остановился, посмотрел в сторону строящегося храма. Рядом остановилась дородная купчиха в лисьей шубе, - хотя настоящие холода еще и не начались, - тоже посмотрела на недостроенную церковь, перекрестилась.
   - Царствие тебе небесное, Освободитель, благодетель ты наш! - проговорила скороговоркой.
   Лицо молодого господина на мгновение исказилось, словно он услышал бранное слово, но тот час, справившись с эмоциями, продолжил путь.
   Вот и знакомый Цепной мост. Вдруг на противоположной стороне, за Пантелеймоновской церковью зоркие глаза Семашко заметили волнение. Тот час же произошли, пусть и едва заметные для глаза, изменения и на обеих сторонах набережной. Появились, словно ниоткуда, городовые, дворники с бляхами на груди, несколько вроде случайных прохожих в неприметных пальто остановились, колючими взглядами буравя пространство.
   Из-за церкви, поднимая из-под колес столбы ошметков мокрого снега, вылетела пролетка с полицейскими, повернула на набережную (против движения, которое перекрыли!), а следом массивная черная карета, запряженная четверкой вороных, за которой еще одна пролетка с охранниками.
   Все на большой скорости, стремительно.
   Все три экипажа остановились возле особняка на Фонтанке, 16, их тот час окружили полицейские и швейцары.
   Молодой господин, никак не выдавая интереса к происходящему на противоположном берегу, проследовал мимо чинов в мундирах и филёров, достал часы, взглянув на циферблат, о чем-то на несколько секунд задумался. Затем все также лениво, барственно остановил извозчика:
   - На Городской!
   Пролетка, пролетев по Дворцовой набережной, свернула на недавно открытый к двухсотлетнему юбилею города Троицкий мост, пронеслась по Каменноостровскому проспекту, свернула на узкую улочку. Семашко, спрыгнув с пролетки, скрылся в проходных дворах недавно отстроенных доходных домов. Через двадцать минут он уже вышагивал вдоль набережной Большой Невки, на которой уж с полчаса стоял "ванька", - извозчик в старом, в заплатах халате, хотя и форменной, но рваной шапке с желтым верхом и линялой опушкой. Лошадь его тоже была старая, доживавшая свой век. "Ванька" все это время занимался тем, что отказывал нанимателям.
   - На Московскую.
   "Ванька" лениво обернулся к очередному клиенту. Но при виде молодого господина угрюмые, усталые глаза извозчика повеселели.
   - Садитесь, барин. - И озорным тоном "ванька" добавил: - Везу куда хошь - положь мне серебряну полтину...
   - Вокруг тумбы прокачу тебя, скотину! - весело продолжил наниматель.
   Кляча тронулась медленно, с натугой. До извозчика и ездока донесся тяжелый запах конского пота.
   - Ну, Иван, как успехи, докладывай.
   - Особо похвастать нечем, Павел Иванович. Лошадь мне досталась больная, не каждый день выехать могу, а на другую денег нет. Так что выезды видел всего два раза, системы их установить не сумел.
   - Не густо.
   - К тому же дворники отовсюду гонят, - продолжал жаловаться извозчик. - Да и нанимателям нельзя без конца отказывать.
   Семашко отвернулся. Взгляд его пал на бесконечное строительство. Некогда одноэтажный, с многочисленными садами Городской остров застраивался все новыми и новыми доходными зданиями в стиле "модерн". Деньги, деньги и только деньги. Деньги превыше всего! Плевать, что здесь болота и низина. Дома окупятся! А из сада капитал не выжмешь.
   - Сил, Иван, недостаточно, я понимаю. Совсем недостаточно...
   На противоположном берегу Невы показался Зимний дворец, выкрашенный в красно-коричневый, словно запекшаяся кровь, цвет.
   - Вань, а почему Николай именно в такой тон выкрасил свою главную резиденцию, как думаешь?
   "Ванька" зло сплюнул.
   - Смерть чувствует, вот и выкрасил. Еще вернее, смерть его чувствуют те, кто за покраску ответственен. На заклание царь.
  
   Министр как вихрь, ни с кем не здороваясь, ворвался в особняк, на ходу сбросив шубу в руки услужливому швейцару, направился вверх по лестнице.
   - Не в духе Вячеслав Константинович. - Тихо сказал офицер Департамента своему коллеге в штатском. Последний мрачно посмотрел вслед удаляющейся фигуре.
   Возле кабинета министра ждал секретарь.
   - Принесите доклад.
   Голос сановника звучал зло, чувствовалась с трудом сдерживаемая ярость, отчего секретарю, человеку далеко не робкого десятка, сделалось не по себе. Очевидно, министр предвидел содержание доклада и не ждал от листков, помещенных в черной кожи папку с золоченным имперским гербом, ничего хорошего.
   - Доклад у Вас на столе. Как Вы велели.
   Министр кивнул, затворил за собой тяжелую дверь. Секретарь сокрушенно покачал головой, и, напружиненный, сел за стол, будучи готовым мгновенно исполнить любое распоряжение начальника.
   Сам же хозяин особняков на Фонтанке, относящихся к министерству внутренних дел, какое-то время молча смотрел на лежащую перед ним папку, словно пытаясь загипнотизировать ее, но папка, черная, под стать настроению министра, оставалась недвижима, и явно не собиралась никуда исчезать. На лице министра появилась гримаса отвращения, он придвинул документы к себе, стал читать.
   Где-то на середине остановился, откинулся на спинку кресла и с минуту сидел неподвижно. Скрипучим голосом произнес фамилию министра иностранных дел, после которой добавил очень неприличное ругательство, обозначающее человека нетрадиционной сексуальной ориентации. Вновь взялся за чтение, делая карандашом пометки на полях.
   Наконец, покончив с этим явно неприятным занятием, вскочил с кресла, с минуту широкими шагами мерил кабинет. Вновь сел в кресло, сокрушенно уставившись в одну точку. Подошло время отдать распоряжение насчет обеда, но аппетита не было. Пожалуй, сейчас не существовало на свете яства, не имелось в целом мире ни единой бутылки вина, способных вернуть министру радость к жизни.
   Было отчего.
   Папка с гербом содержала доклады министерств финансов и иностранных дел, касающихся вопросов обеспечения флота и армии. Получалось, что недостаток средств, а главное, отказ принять военные заказы России рядом европейских стран, происходят от внутренней политики империи. В его, министра внутренних дел огород камень. Да еще какой.
   Главное, что совершенно ясно, откуда растут ноги. Министр финансов Плеске тяжело болен, вряд ли способен на серьезные изменения после своего предшественника, не говоря о смене курса министерства. Министра же иностранных дел Ламсдорфа Плеве мало того, что небезосновательно подозревал в гомосексуализме, но тот вдобавок еще и человек Витте.
   Вот он, главный интриган империи.
   Несколько месяцев назад удалось свалить с поста министра финансов, но полностью уничтожить врага Плеве не сумел. Витте заполучил должность председателя кабинета министров. Вроде, как и почетная отставка, но возможность прямого доклада государю в обход министра внутренних дел в руках столь опасного противника, дело нешуточное. А потому полностью убрать людей Витте из министерских кресел и канцелярий Плеве не мог.
   Да и как ловко, как вовремя покинул Витте министерство финансов. Только после сегодняшнего доклада Плеве понял, что в августе сего года одержал пиррову победу. Своим золотым стандартом и сверхкрепким рублем создал Витте промышленность и промышленный пролетариат, будь он неладен. Теперь, вон, золото из России утекает, голодные пролетарии, большей частью крестьяне, покинувшие общину, в которую теперь возврата нет, бунтуют.
   Почему золотой стандарт, не серебряный? Серебра в казне много, а перед золотом ни одна держава мира не устоит, зачем его на червонцы переплавлять. Сего Плеве понять не мог.
   И, вон оно как, зная потребность России в военных кораблях, требуют на Западе от империи реформ внутренних. Будто он, Плеве, диктатор, а император - средневековый монарх, способный одним указом изменить в стране привычный уклад.
   Главное, намек докладов.
   Обратись, мол, к Витте, у него жена еврейка, слывет либералом, глядишь, договорится с Британией и Америкой. Да вот только шиш ему!
   И министр соорудил в адрес невидимого противника кукиш.
   Нажал на электрический звонок, тот час возник секретарь.
   - Давайте следующее.
   Секретарь кивнул, принес министру пухлую папку, тот час удалился. Где-то минут через двадцать до него донесся хохот, который не смогла приглушить даже толстая дверь. Хохот прервался, видать Плеве закашлялся, возобновился вновь. Раздался длинный звонок - министр жал от души. Секретарь вошел и недоуменно уставился на патрона. Лицо министра раскраснелось, в глазах стояли слезы.
   - Что это? - вопрошал он сквозь смех. - Кто это?... Мне подсунул.
   - На проекте, Ваше Высокопревосходительство, виза Его Высокопревосходительства господина градоначальника.
   Плеве перестал смеяться.
   - И Ее Величества императрицы Марии Федоровны. - Добавил подчиненный.
   Министр враз стал серьезным.
   - Вы знакомы с содержимым этой папки?
   - Разумеется, нет, Вячеслав Константинович. - Секретарь, ответив не по военному, несмотря на мундир и звание, состроил обиженное лицо. - Но могу догадываться. Об этом в газетах много пишут.
   - Каково Ваше мнение?
   - Вещь полезная, Вячеслав Константинович. У меня брат бывал в Нью-Йорке, очень удобно и быстро. У них там метро называют сабвеем.
   Министр досадливо поморщился.
   - В каком году этот самый Нью-Йорк основан, господин подполковник?
   - Не могу знать точно, Ваше Высокопревосходительство. Лет за сто до Санкт-Петербурга.
   - Сколько там церквей, верующих?
   - Не могу знать.
   - Идите. - Буркнул министр.
   Настроение испортилось окончательно.
   Да, полезный прожект. Только как его осуществить предлагают? Поверх Невского проспекта пустить поезда, Крюков канал засыпать, посреди Невы сваи вбить. Черт знает что!
   Неосуществимо. За казенный счет неосуществимо. А вот за частный, если акции выпустить... Под это дело можно земель в центре города заграбастать, и еще законы менять, и чтобы их поменять... Императору многое поменять придется.
   - Экие вы смелые! - министр погрозил кулаком невидимому противнику. Куда-то в сторону Троицкой площади, с которой сановнику весело и дерзко ответили колокола Троицко-Петровского собора.
   Потом задумался. Проектов подобных становилось все больше. В Петербурге, Москве. Одни безумные, вроде сегодняшнего, в других мысли поболее. В Первопрестольной с градоначальником, ратовавшим за них, Великий князь Сергей Александрович уже разобрался. Объединяло эти прожекты, что угадывалось под сие дело стремление оторвать кусок пожирнее.
   Оно, конечно, понятно. Простого инженера никто слушать не станет, надобно, чтобы человек сильный продвигал дело, последний же в куше нуждается солидном. Вот только почему они на столицы направлены, почему под них столько менять надо? Ведь даже если убедить государя, то он все одно, увидев, что с городами делают, в любой момент все похерить может. Тут явно какая-то игра.
   "С Клейгельсом кончать"!
   Министр вновь вызвал секретаря, который явился немедля, и на лице его не отображалось никаких эмоций.
   - Подготовьте письмо. Я прошу внеочередной Высочайшей аудиенции.
   Подполковник учтиво кивнул головой.
   - Когда погода улучшится?
   - По приметам, в ближайшие дни подморозит.
   - Спасибо. Хоть одна приятная новость.
   - От Алексея Александровича записку только что принесли.
   - Давайте.
   Прочитав, Плеве задумался на минуту, потом решительно написал на докладе: "Одобряю. Ввиду сложности и важности осуществить силами московского отделения".
  
   Скоро зима, которая принесет с моря сырые ветра и наводнения, но на Сан Марко о непогоде не думали. Море света, музыканты, играющие мелодии на любой вкус, десятки ресторанчиков, непередаваемая атмосфера праздника. Запах соленой воды перемешивался в плотном нежном воздухе с ароматами кофе, свежих фруктов и жареного со специями мяса. Кажется, все это в фантастическом городе посреди моря было и, главное, будет всегда. Вытянутые стремительные гондолы с веселыми гондольерами будут целую вечность каждый вечер везти на площадь радостную публику. А теплые, нежные волны всегда будут биться о каменные пристани.
   Смуглый официант в белоснежной рубашке подошел к столику, и в черных его глазах мелькнуло удивление.
   Как, как можно быть столь печальным в этот вечер?
   - Кофе. - С легким, немного необычным для итальянского слуха акцентом сделал заказ посетитель, и гарсон, с достоинством кивнув, удалился.
   Посетитель, несмотря на свои черные, без седины волосы, был бледен. Но бледностью не природной, а той, что характерна для болезни. Однако на больного человека он не походил. В резких, стремительных движениях чувствовались энергия и немалая сила.
   Небольшой оркестр, облюбовавший место поблизости от посетителя, завершил веселую, зажигательную мелодию. Черноволосый господин сделал знак, сунул монету в руку подоспевшего музыканта. Словно уловив настроение заказчика, оркестр заиграл грустную, цепляющую за душу музыку.
   Принесли ароматный кофе.
   - Чернила, бумагу, конверт.
   Исполнили.
   Брюнет с бледной кожей то долго всматривался в лист бумаги, словно пытаясь разглядеть невидимые никому строки, то урывками, очень быстро, начинал писать. Задумывался, пил кофе, заказывая новые и новые чашки, снова писал...
   - Какая грустная мелодия, как странно оно звучит здесь. - Сказала одетая в белое платье невысокая девушка.
   - Должно быть, кто-то из наших заказал. - Предположил ее спутник, высокий, сильный молодой человек со светлыми волосами и синими глазами. Кожа его, подобно коже господина, заказавшего музыку, была бледной. Но бледность эта была естественной, присущей северянам.
   Музыканты перестали играть, привлеченные редкой для Сан Марко мелодией слушатели начали было расходиться. Молодой человек подошел к оркестру, коротко переговорил о чем-то, и вновь любителей необычного вознаградили. На этот раз звучал романс Чайковского.
   Господин, закончивший письмо, посмотрел в сторону музыкантов и тот час отвернулся. Сделав знак официанту, он расплатился и стремительно пошел прочь. Темная, мало чем отличающаяся от итальянцев девушка и ее светловолосый кавалер ничего не заметили. Они вообще, кроме друг друга, мало что замечали вокруг. Припозднившиеся белоснежные голуби ворковали возле их ног. Но вдруг белая стайка стремительно взмыла в воздух, а на смену им приземлились голуби сизые, в Венеции редкие и принялись возле миниатюрных туфелек девушки торопливо склевывать зерно, брошенное случайным прохожим. Седой венецианец, только продавший последний пакетик с просом и собравшийся домой, с удивлением воззрился на пришельцев.
   - Пойдем домой, Алексей.
   Девушка внезапно о чем-то задумалась, помрачнела. Спутник затревожился.
   - Что-то не так?
   - Нет. Просто подумала, что мы сейчас, вот, здесь, а где-то...
   Алексей вмиг посерьезнел.
   - Не думай об этом. Сегодня не думай.
  
   Грузный господин сидел в огромном, под стать его комплекции, кожаном кресле. Лицо его раскраснелось, перед ним лежало письмо. Он вскакивал с места, начинал быстро ходить по номеру, вновь садился, хватался за голову толстыми, словно немецкие колбасы, руками. Затем вдруг успокоился, лицо его стало решительным.
   - Что же. Поверим.
   Сказал сам себе, пододвинул лист бумаги и дорогим золоченым пером принялся писать.
   Отдав конверт портье, приказал справиться на завтра о поезде до Парижа.
  
   Семашко поднимался по парадной лестнице доходного дома на углу Невского и Фонтанки, на третьем этаже отыскал нужную ему золоченую табличку: "Печорин Владимир Яковлевич. Издатель".
   Семашко усмехнулся, - табличка, не иначе, осталась с лучших времен, когда Министерство просвещения еще не взялось за Печорина всерьез, одно за другим запрещая к выходу и конфискуя тиражи его журналов. Пришлось издателю оставить прежнюю квартиру на престижной стороне Фонтанки, переехать сюда, в "литературный" дом. Много лет назад при схожих обстоятельствах точно также поступил известный некогда издатель Федор Алексеевич Кони. Семашко и Печорин оба неплохо знали его сына Анатолия - известного адвоката, специализирующегося на "политических" делах. Вполне возможно, что и квартира была та же самая.
   Дверь открыл сам издатель. Перед Семашко стоял высокий худощавый, уже начинающий седеть шатен, одетый в несколько старомодный, но довольно приличного покроя сюртук. Аккуратные бородка и усы, прическа указывали, что Владимир Яковлевич продолжает пользоваться услугами знающего свое дело цирюльника. Сквозь линзы, вправленные в золоченую оправу, на Семашко смотрели внимательные, немного недоуменные глаза.
   Впрочем, недоумение быстро сменилось на доброжелательную улыбку - издатель узнал поэта, имевшего публикации в его журнале под псевдонимом "Б. Н.". На самом деле это было далеко не единственное литературное имя Семашко.
   Поэта, в свое время состоявшего в одном из многочисленных студенческих кружков, осудили на ссылку, откуда и приходили в издательство довольно неплохие стихи.
   - Господин...? - в ответ Семашко улыбнулся. - Знаю только Ваш литературный псевдоним, память уже не та, утратила чертовка, Ваше настоящее имя.
   - Меня зовут Павел Иванович.
   - Ах да, да, конечно. Но что же мы стоим в прихожей, пожалуйте в гостиную. Экономка ушла в лавку, - словно оправдываясь, сказал Печорин, - а другой прислуги позволить, увы, не могу.
   Издатель, состроив грустную гримасу, сделал приглашающий жест, и чуть посторонился, пропуская гостя в квартиру.
   - Понимаю.
   - Правительство закрыло журнал, весь тираж конфискован. Сейчас вот, изыскиваю средства на возобновление, но пока без особого успеха. Впрочем, Вам готов предложить кофе. Из Парижа доставили.
   - Не хотелось бы Вас утруждать...
   - Что Вы, что Вы. Для молодого талантливого поэта хоть чем угодить. Публиковать ведь пока не могу.
   - Я, собственно, по другому делу. - С этими словами Семашко сел в кресло середины прошлого века, претендовавшее на стиль ампир и, возможно, помнившее еще разоренного властями издателя Кони.
   - Любопытно узнать. - Печорин расположился в кресле напротив.
   - Перед тем, как отправиться в Санкт-Петербург, мне в Женеве довелось встретиться с одним нашим общим знакомым, который, в случае возникновения затруднений, рекомендовал обратиться к Вам.
   - Занимательно. - Пробурчал Печорин. - И как его зовут?
   - Валентин Кузьмич.
   На лице издателя отобразилось полное недоумение.
   - Я не припоминаю знакомых с таким именем. Вернее, - Печорин усмехнулся с легким сарказмом, - Валентинов Кузьмичей в моей жизни было слишком много. О ком именно идет речь?
   Семашко откинулся на жесткую спинку кресла, положил ногу на ногу.
   - Об инженере Евно Азефе.
   Гамму чувств, охватившую Печорина, словами передать трудно. Лицо его вначале побледнело, затем покрылось краской. Глаза издателя, вмиг сделавшиеся серыми, ледяными, колючими, впились в непрошенного гостя. Некоторое время он молчал, отвернувшись к окну, выходившему на Невский, проводил взглядом прогромыхавшую по рельсам конку.
   - Я имел честь знать этого господина, - голос издателя едва заметно заплетался, - но не видел его очень, повторяюсь, очень давно. Да и, в моем нынешнем положении, не особо и желаю видеть.
   - Значит, помощи от Вас мне ожидать не следует?
   - Вы меня поняли абсолютно правильно. Голос Печорина сделался, подобно глазам, столь же холодным.
  
   - Ваш чай.
   - Семашко, почти готовый к выходу из гостиницы, стоял у окна. Погода явно начинала портиться, о чем свидетельствовали прохожие, зябко ежившиеся от холодного балтийского ветра. Да и сам день выдался каким-то серым, промозглым.
   - Поставь на стол.
   Половой, исполнив, неслышно закрыл за собой дверь. Номер наполнился ароматом крепкого, свежезаваренного чая. Ах, этот замечательный русский чай из самовара, разогреваемого на еловых шишках. Такого не подадут даже в самых лучших парижских ресторанах.
   Однако не успел господин сделать и первого глотка, как дверь едва заметно приоткрылась. Вслед раздался несильный, вкрадчивый стук. Семашко досадливо поморщился.
   - Войдите.
   В комнату робко, точно проситель к очень высокому чину, зашел мужчина на вид лет сорока, с плохо выбритым лицом, словно он только сошел с поезда. На госте был потертый, мятый сюртук, волосы обросшие, непричесанные.
   - Здравствуйте. Моя фамилия Гашкес. Я редактор-издатель торговой, промышленной и финансовой газеты.
   Семашко недоуменно уставился на издателя.
   - Ну и что?
   - Прошу Вас сотрудничать с моим издательством.
   Гашкес, в свою очередь, впился своими бесцветными, водянистыми глазами в собеседника.
   - Но я не писатель.
   - То есть как, не писатель?
   - Я представитель торговой фирмы.
   На какое-то время в номере воцарилась тишина, нарушаемая лишь ходом настенных часов и доносившейся с улицы перебранкой. За это время с лицом Гашкеса произошла удивительная метаморфоза. Робкое, заискивающее выражение сменилось на некое подобие иронической улыбки. Голос тоже вдруг стал твердым, наглым.
   - Ну и какой же фирмы Вы представитель?
   Семашко встал, глаза его потемнели от гнева. С трудом себя сдерживая, сказал:
   - Извините меня, господин Гашкес, я ничем полезен вам быть не могу.
   - Жаль. Очень жаль.
   Гашкес вышел, бесшумно закрыв за собой дверь.
   Семашко сел, какое-то время без всякого движения смотрел в одну точку. После чего подвинул к себе кружку, сделал несколько глотков. Чай успел остынуть, чудный аромат его бесследно растворился в воздухе. Закрыв дверь в номер на защелку, Семашко около минуты прислушивался к звукам в коридоре. Тихо. Затем подошел к окну. Возле выхода из меблированных комнат он увидел Гашкеса, который уставился в витрину дешевого, торгующего большей частью бижутерией из серебра и золота низших проб, ювелирного магазина. Неподалеку стояли двое в высоких сапогах и каракулевых шапках. Дюжие хлопцы сосредоточенно рассматривали выставленное в соседней лавке дамское платье. Господин хищно, словно зверь перед схваткой, осклабился, вытащил из шкафа и положил на кровать небольшой дорожный чемодан. Под сменной выглаженной и аккуратно сложенной сорочкой обнаружился "Смит и Вессон М10" последней, 1902 года, модели и несколько коробок патронов к нему. Семашко быстрыми, уверенными движениями наполнил барабан, надел пальто, спрятав в специальный внутренний карман револьвер, разложил по карманам оставшиеся патроны.
   Тяжелое, почти с килограмм веса оружие придавало уверенности. Семашко быстрым шагом прошел мимо швейцара, не удостоив последнего взглядом, вышел на улицу и двинулся прямо на Гашкеса. На худом еврейском лице последнего тот час возникла широкая улыбка. Пропустив Семашко на двадцать шагов, псевдоиздатель пошел следом, тоже сделали и оторвавшиеся от созерцания женских нарядов молодцы. А еще поодаль вслед за необычной процессией двинулась извозчичья пролетка, запряженная коренастой, с густой черной гривой и покрытыми шерстью ногами, лошадкой. Случайный прохожий попытался было экипаж нанять, но возница лишь буркнул не оборачиваясь: "занято".
   Как нарочно, повалил сухой, колючий снег, а гуляющий по Петербургу ветер начал бросать его из стороны в сторону, в лица прохожих и лошадей.
   Мимо промчался лихач, управлявший серым, в яблоках "орловцем", ноги и уши которого были закрыты яркой красной тканью. Экипаж остановился метрах в двухстах от господина Семашко (если его еще можно было так называть), из него вышел офицер гвардии, помогший выбраться элегантной молоденькой даме. Семашко что есть мочи бросился к экипажу:
   - За Невскую, в Александровское!
   Рысак рванул с места, замелькали набережные, улицы, затем заводы и бараки Невской Заставы. Следом, не отставая, мчался экипаж. Беглец ткнул лихача в спину.
   - Оторвись от них. Лихач обернулся, взглянул на преследователей.
   - Не получится, барин. Они на "Вятке".
   - Какой "Вятке"? - превозмогая ветер и снег, прокричал Семашко.
   - Лошадь такая. На вид хоть и не приглядна, но в тройке ей вообще нет равных. - На полную мощь напрягая легкие, прохрипел лихач и тот час закашлялся от попавшего в рот снега. - Вынослива, хоть целый день скакать может. На прямой бы оторвался, а в городе не получится.
   - Тогда высади меня за Александровским, где места поглуше. Деньгами не обижу.
   Лихач в ярком синем тулупе недоверчиво покосился в сторону пассажира.
   - Сделаем, барин. - Нехотя произнес он.
   Семашко выскочил из экипажа, сунув извозчику крупную ассигнацию, и, что есть силы, побежал в сторону огородов. Лишь увидел, как позади во весь опор мчится в сторону города лихач, а от пролетки преследователей отделились три фигуры. Казачьих разъездов поблизости, на радость беглецу, не наблюдалось.
   Огороды в силу времени года были пустынны, беглец скрылся за одним из ветхих сараев, достал свой М10. Револьвер очень дорогой, мощный. Им только-только начали вооружать офицеров армии США. Преследователи приближались. Однако бежать от них Семашко не собирался. Беря уроки у лучших знаков боевого дела, Семашко прекрасно знал, что в поединке есть лишь хищники и жертвы. И выжить мог только хищник, который нападает. А еще эти знания подкреплялись длительными тренировками в швейцарских тирах. Вот на линии прицела появилась фигура в каракулевой шапке. Выстрел, короткий вскрик и одним противником меньше. В ответ раздались два хлопка. По интервалам между ними Семашко определил, что вторая "каракулевая шапка" вооружена солдатским "Наганом", не оснащенным самовзводом. Гашкес же и вообще вряд ли имел при себе оружие. Семашко трижды стреляет в сторону преследователей, один из них не выдерживает, бежит прочь. Это Гашкес. Семашко последним патроном укладывает и его. В ответ прозвучали еще два выстрела. Откинув барабан, Семашко очень быстро перезаряжает оружие, прекрасно зная, что последний из преследователей сделать подобного не в состоянии. Процедура перезарядки Нагана образца 1895-го года довольно сложная, здесь беглец мысленно поблагодарил Департамент полиции, вооружавший агентов армейскими револьверами для нижних чинов. Стреляя на ходу, Семашко приближался к обреченному. Тот выстрелил в ответ дважды, следовательно, остался лишь один патрон в семизарядном барабане.
   Стрелял противник неважно. Агенты охранок сплошь пьяницы, это беглецу было прекрасно известно.
   Короткая перебежка, и охранник на линии огня. Последняя вспышка со стороны агента, - на этот раз пуля проходит над головой, - и двумя ответными выстрелами Семашко расправляется с последним из преследователей. После чего мгновенно скрывается среди пустырей. Экипаж преследователей с места перестрелки в поисках казаков уехал еще раньше.
   Утром на Садовой появился господин Семашко. Одежда на нем была измята, лицо бледное, небритое и опухшее. Впрочем, таких господ поутру в Санкт-Петербурге пруд пруди, так что вид его удивления ни у кого не вызвал. Газетчик с бляхой "Санкт-Петербургские Ведомости" от безделья прокричал скороговоркой:
   - Первая Международная выставка изделий из металла и камня. Санкт-Петербург, декабрь 1903 - февраль 1904 года. Невский проспект, Пассаж. Все о выставке в нашей газете!
   Отыскав лотошника, Семашко бросил:
   - Мой паспорт провален. Снимай наблюдение, тоже передай Ивану.
   Через час господин в измятом костюме постучал в ничем непримечательную дверь квартиры в ничем непримечательном доходном доме. Открыла молодая, очень красивая женщина в длинном синего цвета платье.
   - Борис!
   Глаза ее заблестели, словно внутри зажегся некий таинственный свет. Господин приложил палец к губам.
   - В квартире никого?
   - Нет, только я и Витя.
   "Семашко" вошел в небогато обставленную комнату.
   - Надолго, Борис?
   Тот лишь покачал головой.
   - Нет, Вера. За мной слежка. Я пришел привести себя в порядок и сразу уйду.
   Молодая женщина словно потухла. Всего лишь мгновение назад прекрасные, живые глаза сделались блеклыми, на лице появились морщины.
   - Сына разбудить?
   - Ребенок может случайно проговориться, пусть спит.
   Через час Борис уже выходил из квартиры в вычищенной одежде и побритый с тем, чтобы покинуть Санкт-Петербург.
   - Когда тебя вновь ждать?
   - Не знаю. Не могу знать.
   Он уже начал спускаться, как вдруг неожиданно обернулся, продекларировал свое знаменитое:

Когда принесут мой гроб,
Пес домашний залает,
И жена поцелует в лоб,
А потом меня закопают.
Глухо стукнет земля,
Сомкнется желтая глина,
И не будет уже того господина,
Который называл себя: я.

   Женщина вернулась в квартиру, и тот час метнулась к окну дожидаться, когда из парадной покажется знакомая фигура. Проводив, она долго сидела, закрыв лицо руками.
  
   Из-под копыт извозчичьей лошади во все летит петербургская слякоть. Снег вроде и выпал день назад, да вдруг ударила оттепель, отчего в столице сделалось сыро и неуютно. Впрочем, зима все одно ожидалась со дня на день, о чем свидетельствовал валящий с небес снег, скоро она окончательно войдет в права, и вдоль дорог проложат санный путь. Лучше морозы, чем погода, подобная сегодняшней. И уж точно лучше, чем столь неприятное петербургское явление, как наводнения. От последнего потопа, случившегося чуть более недели назад, город до сих пор не отошел. Размытые набережные, снесенные и разрушенные постройки, кучи мусора и грязи до сих пор наполняют улицы.
   Мне зябко, промозгло, я с тоской смотрю на уютные маленькие двухэтажные домики, пока еще не поглощенные окончательно огромными доходными домами, стоящие вдоль Офицерской улицы. Из труб весело валит дым, внутри тепло, хозяйки готовят обед.
   Коломна.
   От самого названия окраинного района столицы, что раскинулся по правую от меня руку, веет уютом.
   Вдруг впереди слева, сразу за Тюремным переулком, показалось всего в два этажа приземистое здание, с семью башнями по углам.
   Литовский замок.
   Главная петербургская тюрьма.
   Она и есть цель моего короткого "путешествия" от реки Пряжки, где в маленьком, насквозь пропахшем щами, конским потом и водкой трактире я встречался с одним из своих "подопечных", до Крюкова канала.
   На мой стук ворота открывает часовой, смотрит удостоверение, пропускает, еще одна проверка...
   В итоге, я оказываюсь в небольшом помещении для допросов. Вводят арестанта в сером казенном "костюмчике", с тоской в глазах. Я про себя усмехаюсь:
   "Определить в общую камеру, так не иметь тебе ни минуты времени на муки душевные".
   Впрочем, именно для "мук душевных" и определили сидельца в "отдельный номер".
   Арестант сел напротив, посмотрел в глаза, отвернулся и уставился в пол.
   Допрос.
   - Так какое решение примем, Сергей Иванович? - голос мой мягок.
   Сергей Иванович, молодой человек лет двадцати-двадцати пяти максимум, со светлыми засаленными волосами, - хоть и водят арестантов в баню, но тело все одно на тюрьму по-своему реагирует, - молчит, я его, в свою очередь, не тороплю. Он заметно за две недели заключения осунулся, лицо побледнело.
   - Какое вы имеете право шантажировать меня близкими? - заключенный пытался говорить твердо, но голос звучал надломлено, так что я открыто, чтобы арестант видел, усмехнулся.
   - Я не шантажирую, я говорю правду. Мать с сестрой бедствуют, младшего брата, в случае Вашего осуждения, из кадетского корпуса отчислят. Путь в казенные учебные заведения окажется закрыт, и дотаций никто больше не даст. Денег на частную гимназию, как понимаю, у семьи нет, да и кто его туда примет.
   Арестант закрыл лицо руками.
   - Мне надо подумать, подумать! Все это очень сложно.
   - Думать можно только до завтра. Часов, эдак, до семи утра.
   - Почему?! Почему столь скоро?!
   Я выдерживаю паузу.
   - А потому, что либо мы завтра выставляем Вам и Вашим товарищам новые обвинения, либо окажемся вынужденными их отпустить. У Ваших, Сергей Иванович, товарищей очень хорошие адвокаты.
   - Я лишь два раза встречался с защитником.
   - Ваш статус в организации революционеров невелик. Вами они могут и пожертвовать.
   - Неправда, я кое-что знаю. Меня тоже обязаны защищать наряду с другими.
   - Вы кто по образованию? - риторический вопрос, разумеется, я знаю всю подноготную "подопечного".
   - На медицинском отделении учился.
   - Вот, стало быть, в юридических делах не очень сильны. Перед процессом адвокаты Ваших соратников Вам, Сергей Иванович, объяснят, что Ваши показания против товарищей серьезного влияния на ход процесса не окажут, только выставят Вас в очень некрасивом свете перед присяжными. А потом на каторге и в ссылке Вам руки никто не подаст. И семье Вашей никто в любом случае не поможет.
   - Считаете, партия их бросит?
   - Бросит, Сергей Иванович, бросит. Ей ведь, партии Вашей, чем больше "жертв тиранического режима", тем лучше.
   Арестованный вновь уткнулся глазами в пол, руки теребили волосы. Пауза длилась больше минуты.
   - Ну а если я соглашусь с Вами сотрудничать, чем можете помочь?
   - Прежде всего, семье поможем.
   - Как?
   - У них появятся деньги. Да и Вам за службу государству станут платить, нищим не останетесь.
   - Меня же сразу разоблачат.
   - Это уже отнесите на нас. Во всех революционных партиях много наших агентов, разоблачают лишь единицы.
   Арестант в упор посмотрел на меня. Глаза усталые, измученные.
   - Разоблачат. Вы их не знаете.
   - Не разоблачат. У Вас же недавно скончался богатый родственник?
   - Да, но он нас и знать не желал. Еще покойный батюшка рассорился.
   - Так вот, родственника перед смертью замучила совесть, и он вашей маменьке назначил пансион. Вернее, еще пока не назначил, хотя и умер.
   Арестант распрямился, выяснилось, что он довольно высок, плечи у него широкие, хотя он и очень худ. Прояснился взор, глаза больше не были ни уставшими, ни замученными.
   Момент истины. Пятьдесят на пятьдесят. Вернее, я слишком завышаю шансы в свою пользу, революционная зараза глубоко проникла в общество, в души своих адептов. А у меня опыта с гулькин нос, я не научился еще полемике, не научился "ломать" личности, подчинять своей воле. Великое искусство, сразу не освоишь. Сейчас либо плюнет мне в лицо, грохнет кулаком по столу, что случалось, - и тогда пропали в очередной раз труды, - либо...
   - Я согласен на сотрудничество.
   - Вот и отлично. Завтра мы дело развалим, еще около недели уйдет на формальности. Тем временем мы с Вами согласуем детали.
   - Всех товарищей отпустят?
   - Да, всех. Повторяю, Вас дискредитировать никто не в каком виде не намерен.
   Прощаясь, я протянул заключенному руку, на которую тот вначале посмотрел недоуменно, а потом ухватился за нее, словно утопающий за соломинку. Глаза его смотрели на меня заискивающе.
   - Правда, Вы спасете мою семью?
   - Правда.
   - Ведь я и в революцию пошел, что не мог терпеть больше нашего кошмарного положения. За все, за самую малость должны унижаться. В то время как другие нажитыми воровством казенного или народного капиталами ворочают. Не мог терпеть более, решил бороться.
   - Я Вас прекрасно понимаю. Мы, тайная полиция, тоже за улучшение жизни народа. Надо освободить его и государство от лихоимцев. Но террор - зло.
   Ой-Ли?
   Ой-Ли правду я говорю?
   Иные капитальщики и чиновники такую силу имеют, что никто с ними не справится. Кроме им подобных. Или террористов с бомбами.
   Рука нового агента была холодна и мокра от пота. Что же, мне в некоторой степени неприятно от этой победы, но вербовка новых агентов - часть моей работы. Очень важная часть. Ведь я - офицер санкт-петербургского охранного отделения, расположенного ныне по адресу: набережная реки Мойки, дом 12.
   Я покинул мрачное здание, рядом с которым, - всего-то дорогу перейти, - по злой иронии раскинулась Театральная площадь с Мариинским театром и Консерваторией.
   Что же, кому водевиль, кому - драма.
   Хоть на улице и мерзко, но какое удовольствие оказаться на свежем воздухе после гнилого запаха тюрьмы. От резкого притока кислорода голова закружилась, словно от глотка крепкого южного вина.
   Второй раз за день испытываю подобное ощущение. Первый раз, как уже упоминал, выйдя из вонючего трактира, где выслушивал донесения бывшего барона Беккера.
   Хотя какого же бывшего? Титула никто не отнимал, барон сам опустился на дно. Нынче былая аристократия не в фаворе. В цене деньги, деньги, еще раз Их Величество Деньги. Еще можно в деньги обратить знатное происхождение путем выгодной женитьбы, но Беккер подобной возможностью уже воспользовался, растранжирив приданное супруги. В итоге Михаил фон Беккер стал просто Мишкой Беккером, по кличке "Фон". Хоть и пьяница из последних, а всякая шушера тянулась к нему, к остаткам его личности, словно мотыльки на огонек. Таким образом, у Беккера появился скромный источник финансирования. Сведения от Фона шли, в основном, не абы какие, зато на слово его, - ах воспитание аристократа, - можно всегда положиться. Он мне сразу донес о попытке вербовки со стороны офицера Департамента полиции, а ведь мог "работать на двух господ".
   О таких, как Михаил Оттович фон Беккер, читал в юности несколько глав в романе "Петербургские трущобы", опубликованные в "Отечественных записках". Вот уж не думал тогда, что и вправду такое с людьми случается. А вот поди же ты.
   Останавливаю извозчика.
   - Мойка, 12.
   - Слушаюсь барин. - Голос извозчика звучит подобострастно. Что же, тем лучше для меня - не станет заламывать цену.
   Въезжаем в центр города. Звонко цокают копыта по брусчатке, здесь, в отличие от окраин, на улицах сухо и чисто, снег убран. Вечерами и ночами дворники со специальными извозчиками трудятся не покладая рук. Городская казна не жалеет денег, а околоточные надзиратели - штрафов и зуботычин. Действенно.
   На перекрестке Мойки с Невским проспектом останавливаемся. Ждем, пока регулирующий движение городовой в теплом тулупе даст нам пересечь главную улицу города. Что говорить, движение в последние годы по Невскому сумасшедшее. Конка, извозчичьи пролетки, частные экипажи. Еще велосипеды, мотоциклы, до сих пор пугающие обывательниц и заезжих крестьян. Изредка можно наблюдать вовсе диковинные в России автомобили, владеют которыми персоны богатые и знатные. Но вот особняк, который уж скоро как семьдесят лет тому назад служил последним пристанищем великому поэту. Теперь внутренние помещения его перестроены и служат целям, от муз далеких.
   Впрочем, выглядит снаружи домик вполне респектабельно: с аккуратно подстриженной, ярко-серебряной, словно у Деда Мороза, бородой швейцар в роскошной ливрейной шинели с золотыми галунами при входе, идеально чистая набережная. Вид портила только черная карета, из которой полицейские надзиратели грубо выталкивали длинноволосого молодого человека в студенческой шинели. Причем карету, видимо для пущей важности, сопровождали два бородатых казака, зло смотрящих на арестованного со своих неспокойных, танцующих на месте лошадей.
   При входе швейцар вежливо поклонился.
   - Господин поручик, господин ротмистр Скрябин просит Вас зайти к нему.
   Поднимаюсь на второй этаж. На лестнице как всегда оживление. Люди в жандармской форме, сотрудники, как и я, в цивильном. Особенно выделялись агенты, одетые кто во что горазд, многие из которых и вовсе напоминают своим видом и запахом "питомцев" городского общества призрения, которым от начальных букв их "альма матер" и прозвище уже придумали, - гопники. Впрочем, многие таковыми являлись на самом деле. Государственного преступника в этой сутолоке можно было отличить лишь по наличию конвоя.
   - А, Николай Михайлович, садись. - Поприветствовал веселым голосом хозяин кабинета.
   Вот и мой непосредственный начальник, ротмистр Скрябин. Ему 32 года, одет в тщательно подогнанный мундир. Открытое лицо, на котором выделяются роскошные, залихватские усы. Ни дать, ни взять - кавалерийский офицер. Впрочем, и звание у него, как у всякого жандарма - кавалерийское.
   Есть, правда, одно но... Совсем недавно я видел его без этих вот роскошных усов. Зато с бородой, засаленными, давно не мытыми волосами, в потертой солдатской шинели.
   - Что, Николай Михайлович, как дела? Как Спицын?
   - Сегодня согласился сотрудничать с нами. Начинаю отрабатывать детали.
   - Великолепно, поздравляю. Для начала пускай с компанией месяцок в крепости посидит. Посмотришь, понаблюдаешь за ним, какой он агент.
   - Думаю, он уже насиделся.
   - Ничего не поделаешь, придется еще потерпеть. Ты в этот месяц вербуй его товарищей.
   - Вряд ли получится.
   - И хорошо. Обязательно при встречах с ними будь в мундире, используй парик и грим, чтобы потом в случае чего узнать не могли. Изображай эдакого туповатого франта. После освобождения Спицын наверняка уедет за границу, повремени сдавать его в заграничный отдел. Пусть за нами числится, деньги в кассе я изыщу. Агентура чего новенького докладывает, есть что интересное?
   - Совсем интересного ничего. Знаю, что на Московской заставе через несколько дней стачка.
   - Сименс? - лицо Скрябина, дотоле добродушное, вмиг сделалось напряженным, злым, словно ротмистр собрался идти в атаку на неприятельский редут.
   - Нет. - На лице начальника сразу появилось облегчение. - Канатный завод Якобсона. Владелец расценки срезал и сокращениями пригрозил.
   - Странно. Флот снаряжают в Кронштадте, заказы должны давать.
   - Утверждают, будто одесситы все контракты перебили.
   - Да уж. Купчина мужика всегда прижать горазд, хотя и бредово его доводы выглядят. К фабричному инспектору надо обращаться. Ты поднажми на обоих. Особенно на инспектора. Он жалование на то и получает, чтобы стачек не случалось.
   Здесь хочу обмолвиться. Обращение на "ты" редко принято между офицерами, особенно в нашем ведомстве. Но мы с ротмистром Скрябиным Александром Константиновичем друзья. В армии такое случается часто, в охранном отделении сие большая редкость.
   - Да тот ничего не станет делать, ты же знаешь. Проверено.
   Скрябин задумчиво покрутил ус.
   - Постарайся тогда припугнуть, что ли. Но только не подставляйся. Сам понимаешь, после отставки полковника Зубатова открыто вставать на сторону рабочих опасно. Сожрать могут. Политика, интриги, мать их. Да, на субботу намечено собрание одного из зубатовких обществ на Выборгской стороне. Сходи, посмотри. Особенно интересен некий Гапон, ставленник полковника.
   - Хорошо. Даже есть агент на примете, который меня туда проведет. Из твоих, из старых.
   - Договорились. Составишь отчет, что там, да как. Теперь о главном. Вчера нашли трех медниковских агентов. Убиты из револьвера.
   - Московская охранка или из летучего?
   - Из первых, но все одно медниковские, уверен. Так вот, сегодня нам из Департамента полиции передали досье на некоего беглого ссыльного. Савинкова Бориса Викторовича, 1879 года рождения, дворянина. В прошлом социал-демократ, ныне примкнул к социал-революционерам. Возможно, имеет связь, согласно досье, с остатками боевой организации. И, по агентурным данным, прибыл в столицу с целью организации покушения на императора.
   Я присвистнул.
   - Полагаешь, это он московских?
   - Возможно. Медников сейчас в Департаменте, сведения исключительной важности до него доходят быстрее. По неведомой нам причине, похоже, он, или его начальники, - ротмистр закатил глаза, показывая, кто стоит выше заведующего наружным наблюдением Департамента полиции, - здесь надо пояснить, что этому должностному лицу подчиняются все филерские службы в стране, - хотел Савинкова сделать своим агентом.
   - Кто вообще дал информацию на Савинкова?
   - Либо Плеве, либо Лопухин. Агент очень ценный, работает с кем-то из них. Но точно не от Кременецкого. У Савинкова в Петербурге жена и ребенок. Жена, к слову, дочь писателя Успенского, на виду женщина всегда. Так ведь даже наблюдение возле ее дома не потрудились поставить, так как никого из питерских вмешивать не хотели. Видать, себе всю славу заграбастать решили, силенок и не хватило. - Ротмистр досадливо махнул рукой.
   - Дела.
   - Так что вот оно как сложилось. Теперь можно агитаторов десятками сажать, стачки вообще все пресечь на корню, но крест получит тот, кто спасет царя. Избавит хоть от какой, даже мнимой угрозы. Агентурное имя Спицыну для картотеки придумал?
   - Нет пока.
   - Пусть будет Михаилом Гофштейном. Филеры сказали, есть у него что-то от еврея. С другой стороны, на немца тоже смахивает и шпрехает без акцента.
   Ротмистр посмотрел в окно, на противоположную сторону Мойки. Я невольно посмотрел туда же. Ничего интересного, только снег мокрый опять повалил, да ломовик что-то вез.
   - Ну а для отчетности чего интересного у тебя?
   - Есть кое-что. Филеры проследили за кружком, где явно нелегальщину изучают, завтра возьмем. - Скрябин одобрительно кивнул головой. - Сегодня агент "Пьяница" (Беккер) опознал фотографию некого беглого поселенца, анархиста Матвеева Григория Косьяновича. Говорит, в компании с матросами его видел, знает, где тот комнату снимает. Думаю...
   - Брать немедленно! - перебил меня ротмистр.
   - Но можно и раскрутить...
   - Немедленно брать! Пока контрразведка не перехватила. Этим лишь отчетность важна, твоими оперативными соображениями интересоваться не станут.
   В этот момент с противоположного берега донеслась раскатистая брань, нехарактерная, мягко говоря, для фешенебельного квартала.
   - Вот! - Скрябин торжественно поднял палец. - Ты веришь в предопределенность, вот скажи?
   Я еще раз посмотрел в окно. На узкой набережной сошлись два ломовых извозчика, и, разумеется, уступать никто не хотел.
   - Не очень, признаться.
   - Но как не верить? Много по Мойке ломовиков ездит?
   - Несколько за день. Снег рано еще вывозить, нечистоты не требуется, - канализация имеется.
   - Я их вообще тут никогда не видел. И вот за час до твоего прихода впервые одного заприметил. Через сорок минут - второй. Едва второго увидел, как сразу понял, что сойдутся они лоб в лоб.
   - Закон подлости.
   Между тем, к горлопанам уже спешили городовой и несколько дворников.
   - Так и здесь. - Голос Саши вдруг изменился. - Словно предчувствие какое с этим Савинковым. Закрутятся события.
  
   В субботу вечером я оделся небогатым провинциалом, и в сопровождении агента, рабочего завода Нобеля, что на Выборгской стороне, пришел в доходный дом, самая большая комната которого сдавалась для различных торжеств. Сегодня ее наполняли рабочие.
   Мастеровые сидели за длинными столами в два ряда, расставленными в форме буквы "П", так, что часть комнаты оказалась свободна. Выступал молодой человек, призывавший к стачке в поддержку рассчитанных недавно рабочих. Одеждой он ничем не отличался от окружавших его людей, но смелое, волевое лицо и грамотная, хорошо поставленная речь, указывали, что называется, на "нездешнее происхождение". Когда оратор завершил речь, раздались пусть редкие, но аплодисменты и одобрительный гул остальных. Потом рабочие загалдели, многие заспорили.
   - Из социал-демократов. - Пояснил агент. - Объявился несколько месяцев назад, агитирует на фабриках и заводах. Я упоминал о нем в донесениях. Язык подвешен у сволочи, здорово народ баламутит.
   Я огляделся.
   Рабочие в воскресной одежде, женщины. Что для меня оказалось удивительным, ни одного пьяного. И еще немаловажное обстоятельство: перед тем, как позволили выступить эсдеку, собравшиеся пели молитву под руководством пожилого рабочего. По собственной воле, без попа, словно протестанты. Хотя, конечно, в том, что собрались все-таки православные, сомневаться не приходилось.
   Вдруг все притихли. Открылась дверь, и в комнату вошел молодой красивый священник. Улыбнувшись и поприветствовав рабочих, священник прошествовал на середину комнаты. Судя по речи, он слышал выступление.
   - Братья мои и сестры во Христе, братья мои и сестры во страданьях!
   Сразу отметил, голос у священника поставленный, густой, однако не резкий, не давит на слух, хоть и тверд, словно камень. С обладателем такого голоса трудно спорить, с ним хочется соглашаться. Редкий дар.
   Я незаметно осмотрелся, рабочие примолкли после первых же слов своего пастыря. Именно пастыря, в этом не возникало никаких сомнений, глядя на их внимательные, воодушевленные лица, которые словно немного вытянулись в ожидании слова и обратились в сторону выступавшего.
   - Тяжела жизнь наша, тяжела жизнь всякого русского человека, даже Государя. Тяжела жизнь оттого, что нет в нас единства. Нет единства среди крестьян, нет его и среди нас, рабочих. И в царском дворце его нет, там лишь есть зависть да стяжательство. Вот выступал наш брат рабочий, - или кто он там на самом деле, - в комнате загалдели было, но сразу стихли, - с прокламацией, но пусть ответит он: а есть ли единство среди революционных партий? Нет, и там его нет, так скажу я вам братья мои. Читал я их прокламации, и не одну, а нет там единой правды. Одни на крестьян ставят, другие на рабочих. И всё освобождение народа русского должно совершаться под руководством какой-то интеллигенции, которая и сама из бар. Всё хотят нашими руками власть загрести, а что с этой властью потом делать, и сами не знают. Прольют кровушку русскую, а дальше?
   Рабочие зашумели, Гапон (именно он, и полицейского досье не читай) остановил их взмахом руки. Даже в движении священника ощущалось нечто гипнотическое. Плавное, но в то же время властное, повелевающее. Мелькнул черный, широкий рукав сутаны, и все, волнение тот час улеглось.
   - Так что же делать, батюшка, неужто терпеть? Церковь так к тому и призывает.
   Вновь бурление, и вновь отцу Георгию стоило лишь повести длинной, красивой рукой, как установилась тишина, и священник продолжил речь. На этот раз досталось далекому от народа высшему духовенству и чиновничеству.
   Гапон сделал паузу, которой тот час воспользовался неуступчивый молодой оратор.
   - Так что же с товарищами нашими? Бросим на произвол судьбы, докуда рабочие союзы реальной силой не станут?
   Гапон медленно, со значением повернулся к оппоненту. Черные, даже с моего места видно, очень глубокие глаза прошли по залу, остановившись на эсдеке.
   - Я поговорю с фабричным инспектором.
   - Напрасное дело, отец Георгий. - Встрял один из гапоновцев. - За пьянку уволили.
   Гапон опустил голову, вновь заговорил, лишь выдержав паузу.
   - Пьянство наказание наше, беда наша. Проклятие наше. Пьет русский человек, от безысходности пьет. Но так ли он виноват? - Гапон повысил голос. - Нет. Виноваты те, кто довел его до такого состояния. Баре виноваты, что вьются вокруг трона помазанника божьего, не дают государю видеть страдания народа его, овец его.
   Рабочие одобрительно загудели.
   - Но не должны мы сейчас бастовать, не даст ничего стачка. Лишь страдания принесет нашему брату. Я переговорю и с фабричным инспектором и с администрацией фабрики. Верю, прислушаются они к слову правильному. Но братья мои, виноваты и мы. Почему бросили друзей своих, не привели их сюда?
   - Так сами же не хотели. В кабаке, говорят, веселее.
   - Значит, опять мы виноваты. Недостаточно оказались убедительны, недостаточно сильны, не хватило сил настоять. А пострадали прежде всего семьи уволенных мастеровых, детишки их малые. И без того тятя денег мало в дом нес, теперь вовсе с голода пухнуть. Ведь умрут, если произойдет стачка, коли поднимем лозунги интеллигентов-революционеров. Им то что, приехали из-за теплого моря, народ взбаламутили, да вновь за кордон ушли. Потому не бывать стачке. А рабочих на фабрику я верну. И, даст Бог, они с нами воссоединятся. - Священник улыбнулся, глаза его темные, колючие, вдруг разом сделались мягкими, добрыми. И еще раз удивился я метаморфозе. - Давайте чай пить. Не то уж больно пахнет вкусно.
   Действительно, по комнате давно витал запах еловых шишек, которые издавна в нашей стране используют для подогрева воды.
   Через несколько минут внесли самовары, тарелки с сухарями, бубликами. В центре стола поставили блюдо с колотым сахаром. Сахара было много, пожалуй, с целую голову. Вот тут-то сразу и вопрос: откуда столько денег? Но рабочие им не задавались.
   Они чинно уселись, разлили чай по кружкам. Но пили его, как и положено, из блюдец. Сахар в чай не клали (к чему я, выходец из семьи дворянской, каюсь, пристрастился с раннего самого детства, а потому сегодня пил свой чай вообще без сахара), так как простолюдины могли лишь вприкуску, да и то по праздникам.
   Напившись чаю, рабочие, что помоложе, принялись плясать. Те, кто постарше, могли чаи гонять до бесконечности. Появилась тальянка, и молодой мастеровой залихватски запел:

Жила раз на свете блондинка,

На Сретенской, в доме шестом,

Была хороша, как картинка,

Но гордая очень притом.

Крутится, вертится шарф голубой,

Крутится, вертится над головой,

Крутится, вертится, хочет упасть.

Кавалер барышню хочет украсть.

   По комнате загулял ветер от юбок, закружили пары на импровизированном балу. Особенно лихо отплясывал давешний эсдек, прям настоящий дамский, вернее бабский, угодник. Так и стреляли глазками в его сторону молоденькие девахи и женщины явно замужние. А потом раз..., я и глазом не успел моргнуть, словно растворился.
   Нет его и все. Ушел.

Но вскоре то счастье пропало

На самый ужасный манер.

Поручику стряпка сказала,

Что "стал к ней ходить анжанер".

Где эта улица, где этот дом?

.....

   Веселье закончилось лишь ближе к полуночи. На прощание Гапон напомнил, что завтра в одиннадцать здесь же будут проходить сначала занятия для неграмотных, а позже чтение книги.
   - Ну и как Вам наш святой отец?
   Мы уже свернули с Нюстадской улицы на Нижегородскую, по правую руку раскинулись корпуса Морского госпиталя. Скоро Литейный мост, за которым я смогу взять извозчика, а до того всю дорогу мы молчали. Да и трудно разговаривать, холодный ветер буквально пронизывал насквозь. Теперь я удивился не сколько вопросу агента, сколько интонации. Агент, похоже, находился под сильнейшим воздействием Гапона.
   Вдруг мне показалось, что на нас кто-то смотрит. Я обернулся - никого. Причудилось, должно быть.
   - Случилось что, Ваше Благородие?
   - Нет, показалось. Ветер больно сильный.
   - Да, задувает. Ну и как святой отец?
   - Сильная личность.
   - Главное, Ваше Благородие, для простых людей сколько делает. И школы по воскресеньям для неграмотных, и от пьянства отваживает.
   - Рабочих, из-за которых весь сыр-бор, на фабрику вернет?
   - Вернет, еще как вернет. Поговаривают, влияние у него большое. И отделения, Ваше Благородие, новые, словно грибы после дождя растут. Скоро весь город ими охватит. При каждой фабрике свое общество отец Георгий организует.
   Тут мы расстались. На мое счастье, извозчика я поймал буквально сразу, замерзнуть не успел.
  
   Имеется в столице интересное местечко - кафе Доменик, что на углу Невского и Малой Конюшенной. Клубы дыма от сигар, щелчки бильярдных шаров, мягкий, приглушенный бархатом стук шашек и шахматных фигур о деревянные доски, запах кофе. Водочка, разумеется, тоже подается, но потребляют ее умеренно.
   Знаменито кафе тем, что в нем играют. Причем уже далеко не одно десятилетие. Вот и я полюбил время от времени выпить здесь пару чашечек ароматного напитка, да сыграть партейку-другую в древнюю индийскую игру, в которой, на мой нескромный взгляд, весьма силен (гарнизонное развлечение, если опасаешься ставить судьбу на карту). По отношению смотря к кому, конечно. Однажды в кафе по старой памяти заглянул заросший черной цыганской бородой Михаил Чигорин, некогда проводивший здесь дни напролет. Меня прославленный маэстро не удостоил и взглядом, хотя сыграть с ним на малую ставку, даже зная, что проиграю, я б не отказался.
   Заказав кофе и шахматную доску, стал дожидаться возможного партнера.
   - Разрешите партию?
   Я обернулся, и удивлению моему не было предела. Передо мной стоял вчерашний эсдек-агитатор. Одетый, правда, не рабочим, а скорее теперь он походил на среднего руки буржуа.
   Шерстяной сюртук, по моде из той же ткани, даже в цвет, брюки, светлая жилетка. Часы на серебряной цепочке. Само собой, накрахмаленные воротник и манжеты. Подобного господина во вчерашнем обществе своим бы не признали.
   - Что же, присаживайтесь.
   Мы разыграли цвет, - мне достался белый, - сопернику принесли кофе, игра началась. Дебют оппонент разыграл закрытый, несвойственный для данного кафе, где исповедуют романтические, "питерские" шахматы.
   - По нездешнему играете.
   - Как умеем, господин поручик.
   Я крякнул от неожиданности.
   - Не только жандармы владеют искусством сыска, Николай Михайлович Старов.
   - Как прикажете величать Вас?
   - Крещен Ефимом, по батюшке зовите, скажем, Петровичем.
   - И чем же, Ефим Петрович, обязан Вашему вниманию?
   - Хочу попробовать обыграть. Слышал, Вы неплохой игрок.
   - Что же, попытайте счастья.
   Какое-то время за нашим столом стояла несвойственная для кафе тишина. Даже пренепременные зрители, словно почуяв что-то, к нам не подходили. Противник маневрировал на последних линиях, я планомерно захватывал пространство, готовя тактический удар. Правда, к немалому разочарованию, слабых мест в обороне черных нащупать никак не мог.
   - Как вчерашний вечер? - прервал молчание противник.
   - Я несказанно рад, что Ваша демагогия не удалась.
   Противник усмехнулся.
   - Случаются и поражения. Но я имел в виду главу общества, Гапона.
   Я пожал плечами.
   - Видел его в первый раз, никакого впечатления иметь не могу. Вас он, смотрю, очень интересует, не так ли?
   - Временная фигура, неожиданно набравшая большую силу. Сей поп талантливый демагог, к тому же полицейский провокатор, Вам это должно быть очень хорошо известно, господин поручик.
   - Отнюдь. Что он полицейский агент слышу впервые. Паству уводит, вот и злитесь.
   - Тут Вы не правы. Наше дело пока дальше дебюта не продвинулось, а в реальности случится, как в этом миттельшпиле, - пешка противника вдруг устремилась вперед, - накопление сил и неожиданная атака.
   - Ваша партия пока не выиграна. Однако, что конкретно Вы хотите мне предложить? - я сделал ответный ход.
   - Сведения. - Вторая черная пешка перешла в наступление.
   - Удивили, Ефим Петрович, удивили. Денег хотите, вызволение товарищей?
   - Ни первое, ни второе. И сразу оговорюсь, никаких бумаг и агентурных кличек. Вы, Николай Михайлович, хотя, похоже, и любите играть в маскарад, но человек видный, всегда могу найти, чтобы сообщить, что нужно.
   - Тогда чем порадуете?
   - Что же. Некая знатная молодая особа, из высшего света, совершающая путешествие по Европе, в реальности находится в школе социалистов-революционеров под Цюрихом. Учится изготавливать бомбы и очень метко стрелять. Можете догадаться, на кого ее натаскивают.
   Фигуры черных, между тем, перешли в решительное наступление, остановить которое я не мог.
   - Фамилия?
   - Сейчас назвать не могу. - Лицо эсдека сделалось веселым и наглым. - Как только узнаю и сочту нужным, тот час сообщу. Ваша партия, господин поручик, похоже, все-таки проиграна. Вам платить за кофе.
   Кровь бросилась в глаза, я едва сдержался, чтобы не схватить наглеца за грудки.
   - Я тебя арестую прямо здесь, посажу в Литовский замок к уголовникам, и уже через несколько часов ты будешь молить меня записать показания.
   - Вам мат следующим ходом, господин офицер.
   Однако противник вовремя спохватился. На лице его мелькнул, к моему удовольствию, испуг, но он быстро справился с эмоциями.
   - Не горячитесь, Николай Михайлович, иначе погубите дело. Я лично только один раз видел сию особу, эсеры ее скрывают. А предпринимать более решительные действия по сбору сведений очень опасно. Должны понимать сами.
   Революционер медленно, словно боясь спровоцировать зверя, начал подниматься.
   - Какой Ваш интерес?
   Эсдек на миг задумался, облокотился на край стола.
   - Скажем так. Наша партия осуждает цареубийство. Это настроит народ против революции.
  
   Теперь о том, что связывает меня с ротмистром Скрябиным, и как я оказался в тайной полиции. В общем-то, все просто.
   Я пришел сюда мстить.
   В детстве я и мой будущий шеф жили в захолустном гарнизонном городке. Он старше меня, но наши семьи, офицерские, дружили. Саша мечтал пойти по полицейскому ведомству, стать сыщиком. Но конечно, родители подобного не позволили, так что пришлось ему тянуть лямку пехотного офицера, и уже из армии он перешел в жандармерию.
   Родители мои умерли рано, - эпидемия, - меня забрал к себе дядя, определивший в военную гимназию. Однако со Скрябиным я связи не терял, переписывался с ним изредка.
   Годы шли, пришел первый офицерский чин, за ним следующий, вместе с любовью. Ах, как мы любили друг друга. Она - дочь купца, я, пусть и фактически нищий, но дворянин, да из наследства кое-что со временем должно перепасть. В общем, благословение на свадьбу ее отец дал, вот-вот должна была состояться помолвка.
   Как она была красива, моя Варенька.
   Я часто переношусь в то время, пытаясь понять, что же сделал не так, за что мне все эти испытания? Может быть, за то, что я не замечал ничего вокруг, пытался остаться в стороне? Жил себе по военному распорядку, намеревался сделать карьеру, полюбил. Пока не случился тот день, тот проклятый летний день...
   Море шуршало внизу, за каменным парапетом пристани, и ветер с него так приятно разбавлял южный зной. Мы гуляли по набережной, дышали соленым воздухом, запахом роз, мечтали о жизни в Петербурге. Ведь Варя неважно переносила жаркий климат, она родилась северянкой. Я хотел учиться, наслаждаться жизнью рядом с любимым, единственным любимым, человеком. Мы спорили, как обставим столичную квартиру, где ее лучше снимать, изучали планы Петербурга. Следует ли Варе идти на курсы. Она очень хотела, я вяло возражал.
   Публика мимо нас прохаживалась не спеша, вальяжно, лениво что-то обсуждая. Мимо проезжали открытые экипажи, в которых сидели господа в белых костюмах или мундирах. Вот солдат соскакивает с облучка, открывает дверцу экипажа, из которого выходит офицер в звании полковника.
   Вдруг, резкий удар по ушам, вспышка, запах взрывчатки, я на миг теряю сознание. А когда вновь его обретаю... Я бы, не задумываясь, отдал душу дьяволу, чтобы не очнуться, чтобы навсегда остаться на той проклятой набережной. То, что я увидел рядом с собой...
   Случилось событие для России начала века самое обыденное. Остатки местных народовольцев организовали покушение на полковника, жестоко подавившего очередной деревенский бунт. Все произошло почти как при "классическом" нападении. Террорист с бомбой, кидающийся к карете, и при подобном развитии событий обычно погибают палач и жертва, но... в этот раз адская машинка сработала раньше, так что пострадали совершенно случайные лица. В том числе и Варенька.
   Я не находил себе места, пил, пытался отомстить непонятно кому. Не помог даже святой отец. На мои "если бы, как бы я был счастлив", он отвечал сурово:
   "Не смотри за грань, там чудовища. Живи настоящим".
   Не смотри за грань!
   А как не смотреть, как жить настоящим с постоянной болью в сердце? Я после ее смерти не смотрел, я жил за гранью.
   Зачем карьера, зачем жизнь? Для чего, для кого?
   Я одинок, я один посреди всего мира.
   Наверное, жизнь моя так и скатилась бы под откос, если не Скрябин. О беде он узнал из сводок, приехал ко мне, поговорил. Оказал протекцию.
   Так я стал сотрудником тайной полиции, ведомства презираемого. Хотя платят, чего греха таить, тут намного больше, чем простому армейскому офицеру. И главное, здесь ты действуешь, борешься!
   Повезло, новую карьеру после жандармских курсов я начал в относительно тихом охранном отделении под началом ротмистра Герасимова, человека порядочного. Разумеется, насколько это возможно оставаться порядочным при его должности. Во всяком случае, добычи чинов и наград путем откровенных провокаций он не допускал, так что грязи я на первых порах счастливо избежал. Ну а потом, когда уже несколько освоил "ремесло" и с "первым успехом", Скрябин перетащил меня в столицу.
   "Успеху" я обязан именно Герасимову. Он при мне провел вербовку информатора. И азам искусства обучив, да еще новоиспеченного агента записал на мой счет. Подобная помощь начинающему офицеру, как потом убедился, большая редкость. Надо же, именно этот агент оказался "козырным", буквально сходу сдав группу, намеревавшуюся поставить типографию.
   - Так дай им ее. - Резюмировал Герасимов.
   - Но, это же...
   Ротмистр задумчиво покрутил начавший седеть ус.
   - Знаете, господин поручик, кто ищет, тот всегда найдет. И очень плохо окажется, если они найдут, что ищут в жандармском управлении.
   Почему сие окажется "очень плохо" объяснять не требовалось. Негативное отношение преподавателей к выпускникам жандармских курсов, выбравших службу в охранных отделениях (которые подчинялись Департаменту полиции), проявлялось весьма ясно. Потому жандармские управления, которым уставами положены следствие, охрана важных объектов и лиц, при первой возможности дублировали работу охранных отделений.
   В общем, гектограф предоставил тоже Герасимов, он же спланировал операцию, инструктировал меня, подготовил к первому оперативному заданию (в постановке я играл роль продавца копира). Помимо студентов, удалось задержать анархиста, несколько лет назад дезертировавшего с военной службы и убившего офицера. Недавно его повесили в Шлиссельбурге.
   Затем мы вместе с ротмистром составляли статью для газеты, в которой приписали удачу лично мне, молодому офицеру, и несуществующему московскому филеру, "случайно, по особой примете" опознавшего беглого убийцу.
   В общем, такие вот дела. К концу 1903 года я служил чуть более полугода. Без году неделю, то бишь. Зато сколько уже событий. И карьера, которая, бесспорно, вызывала у многих зависть.
   По справедливости, мне, окончившему Сибирскую военную гимназию, охранное ремесло в определенной мере далось легче, чем другим начинающим офицерам. С детства не приучен к роскоши, в программе военной гимназии уделялось русскому (и даже церковнославянскому) языку значение первостепенное, сразу после математики. Еще нас учили основам языка татарского. Потому с простонародьем я ладил легко, чужаком не смотрелся, с агентами толковал "по душам".
   Вот из иностранных языков обучен только французскому. Здесь я здорово уступал выпускникам классических гимназий. Потому вряд ли мне когда светит переход в "иностранный" отдел Департамента полиции с романтикой и высокими наградами.
   Вот, вкратце, и все.
   Можно добавить разве, что невеста Скрябина сбежала с каким-то гвардейским поручиком. Невесту свою Скрябин любил безумно. Теперь он посвятил себя всецело работе, можно сказать, жил только ради нее.
   Я один из его подчиненных, непосредственная "зона ответственности" - рабочие кружки на частных мануфактурах. Мой, так сказать, визави - поручик Шмидт, опекающий рабочих на заводах казенных. Отдельные офицеры отвечали за работу с крупными заводами, вроде Путиловского, учебными заведениями. Но к определенному неудовольствию других подчиненных ротмистра, он, разумеется, примечал именно меня, посвящая в дела более серьезные, и одновременно "даря" то, что добывали его собственные агенты.
   Спросите меня о морали? Что становилось с теми, кого мы разоблачали? Их отправляли на каторгу, их вешали, в том числе и молодых, не способных полностью осознать своих действий, девушек. На войне, как на войне, и я ни в коей мере не сваливаю висящие на мне дьявольским грузом человеческие души на прокуроров и судей.
   Вот такая теперь у меня работа. Я в Петербурге, но без Вари.
  
   В понедельник я сидел в кабинете Скрябина.
   - Итак. - Рассуждал ротмистр. - По всему выходит, в городе работает боевая организация партии социалистов-революционеров, жертвами которой уже стали несколько губернаторов, и которая приписала себе убийство министра внутренних дел Сипягина. В том, что это именно она, несмотря на утверждения про ее разгром, сомневаться не приходится. Во-первых, Борис Савинков, личность в революционных кругах известная, прибывает в Петербург. Об этом доносит некий таинственный информатор, занимающий в партии эсеров высокое положение. Кстати, мне удалось выяснить, он работает лично с начальником Департамента полиции Лопухиным, возможно, и с Плеве. Досье информатора находится на Фонтанке, мне к нему доступа, увы, нет. Тебе некий эсдек сообщает об особе из аристократии, которую готовят к цареубийству. Таким образом, различные источники указывают, что объект - император.
   - Интересно, для чего эсдекам выдавать эсеров? Неужели в среде революционеров такая вражда?
   - Похоже, деньги, Коля, деньги. Мне на Фонтанке в иностранном отделе рассказали, в английские банки поступают крупные суммы из Японии и США. На них заказывается военное снаряжение, но и внутренним врагам кое-что может перепасть, если японцы пойдут на военный конфликт. Вот потому-то, думается, и грызня. Кто получит деньги, тот возглавит смуту, и тот сможет безбедно жить по ее окончании. Покушение на императора - экс важный.
   - Все так, Саша, да уж больно сложное дело, убить императора. Сколько цареубийц перевешали со времен Александра II, но удачных покушений не было. А здесь всего одна террористка.
   - Может, и не одна. Возможно, она и вовсе есть отвлекающий маневр. С чего ее существование выдавать эсдекам? Но, - Скрябин покрутил кавалерийский ус, - меня беспокоит отсутствие информации от филеров. Город наводнен агентами и информаторами, любого беглого, если приложить усилия, в два счета возьмешь, но тут... Короче, начальство велит работать, работать и еще раз работать. Знать бы еще как. Что по стачке на фабрике Якобсона?
   - Я еще раз переговорил и с инспектором, и с представителем администрации. На попятную идти никто не хочет.
   Ротмистр пожал плечами:
   - Что же, пусть случится то, что и должно случиться. Мы умываем руки. Проследи за тем, как волнения будут идти. Возьми на заметку главных действующих лиц, физиономии срисуй. Авось и пополнишь картотеку на Фонтанке, послужные висты надо набирать.
   История развития конфликта на заводах, в общем, всегда одинакова. Вначале администрация начинает последовательное наступление на рабочих, ухудшая их положение. При этом из среды самих мастеровых выделяют группу (как правило, наиболее квалифицированных и лояльных администрации, а иногда и просто тех, кто по какой-либо причине сумел сойтись с представителями власти), которую, что называется, обласкивают. На этой стадии администрация словно нащупывает грань, которую перейти нельзя. Статус-кво держится некоторое время, после чего черта переходится, начинается бунт.
   Зачем все это владельцам и их представителям надо? Причин много. Труд в России большей частью низкоквалифицированный, за рабочего держаться нечего. Когда предприниматель открывает дело, он поначалу заманивает тех, кто пограмотней, не запойный. Потом дело поставлено, рабочих можно менять, словно перчатки для любовницы Великого князя. Приток новых людей из деревни огромен. Пусть работает тот, кто меньше за труд хочет.
   Было время, росли фабрики, словно грибы, руки требовались, платили хорошо. А потом раз - кризис. Работы нет, возврата в общину тоже нет. У кого доля осталась, так все одно к крестьянскому труду вернуться сложно.
   Еще часты забастовки из-за жадности управляющих. Город, столица, соблазны. Как хозяева живут? Балы, театры. Пример их заразителен. Вот и воруют начальники по-черному. Что рабочий? Скотина бессловесная, ему кроме дешевой водки не надобно ничего.
   Всегда сценарий один. Чуя жареное, задабривают живоглоты полицейского пристава, да казачьего сотника.
   Усмирят работяг нагайками, после самых главных бунтовщиков гонят взашей, иногда и вовсе в "дядин дом", то бишь казенное учреждение, определяют.
   Но появилась причина бунта третья. Умышленное подстрекательство. Грамотные, в случае чего могущие рассчитывать на помощь сильных адвокатов, агитаторы наводняют заводы и фабрики. Да, условия труда тяжелы, да, платить могли бы и больше. Но до волнений там далеко.
   Что же, завтра с утра пораньше поглядим.
   - Если что, я сегодня в Семенцах ночую.
   - Хорошо. Возьми, прочитаешь на досуге. - Скрябин протянул несколько листков. - Краткая биография Савинкова.
  
   Я любил эту несуразно обставленную квартиру в районе улиц Рузовской, Можайской, Верейской, Подольской, Серпуховской и Бронницкой.
   Разве можно верить пустым словам балерины?
   Вопрос, происходящий от первых букв в названиях улиц, знаком ни одному поколению петербургских извозчиков.
   Ведь правда, можно ли?
   Некогда были здесь казармы Семеновского полка, теперь все застроено вездесущими доходными домами. Лишь название "Семенцы" и осталось от былого.
   Любил конспиративную квартиру за маленький уютный кабинет, напоминающий будуар ветреной балерины, в который была превращена одна из трех комнат. Дом построен относительно недавно, но отоплением, слава Богу, не оснащен. Слава Богу потому, что в кабинете, благодаря сему обстоятельству, имелся камин, в котором сегодняшним вечером весело потрескивали ольховые дровишки. В остальном же квартирка, обставленная разнородной, большей частью конфискованной полицией мебелью, зрелище представляла забавное. Одна из оставшихся двух комнат являла симбиоз кухни с печью для готовки и спальни для агентов, возникни у последних необходимость переночевать здесь. Посреди третьей стоял длинный дубовый стол, некогда роскошный, но сейчас со следами горячего, поцарапанный, навеки лишенный шарма и помпезности.
   В этой квартире я на вечер назначил встречу с агентом, который сообщил о готовящейся стачке. Он, обговорив со мной детали, уже ушел, теперь я ждал второго. От камина веяло уютом, на кухне-спальне нашел немного кофе, который приготовил прямо на огне. И лампа от недавно проведенного электричества горела уютно, и снег за окном этим вечером валил густой, зимний... Идиллия.
   Я устроился поудобнее, взял в руки полученное от ротмистра досье, повертел в руках.
   Итак, что мы имеем?
   В столицу приезжает литератор Борис Савинков, по совместительству последователь народовольцев, кровавый шлейф от которых тянется со дня убийства Александра II. Неведомый агент, имеющий такую ценность, что с ним работает непосредственно Директор Департамента полиции или даже сам министр внутренних дел, сообщает, что Савинков имеет целью убийство императора.
   Ого! Ничего себе?!
   В одиночку такое не провернешь, здесь крупная организация нужна. За Савинковым не установили филерского наблюдения, не арестовали. Следовательно, Савинков лишь рядовой член организации, скорее всего курьер, который должен что-либо передать.
   Но что?
   Взрывчатку, деньги, документы?
   Цель его можно было установить, организовав за ним слежку. Однако беглого ссыльного решили сделать агентом, стало быть, имелись тому основания. Что же, обратимся к досье.
   Дворянин, сын судьи. Родом из Варшавы, столицы бунтарской Польши. Понятно откуда такие воззрения. Брат арестован, покончил с собой на каторге. Отец, узнав о смерти первого из сыновей и аресте второго, сошел с ума. Таким образом, Савинков потерял разом двух близких людей, и это во многом объясняет его переход в террор.
   Кровь за кровь!
   Но совершенно не понятно, почему возникла идея о его вербовке? Да, если отец сумасшедший, а брат самоубийца, то можно предположить слабость психики, но только предположить. Следовательно, агент изучил Савинкова хорошо, сумел убедить полицию. И план провалился.
   Выводы?
   Агент с Савинковым просчитался. Только и всего.
   Или?
   Вербовали Савинкова, так сказать, кулуарно...
   Трель электрозвонка оторвала меня от размышлений. Пришел информатор, ради которого я коротал время здесь, а не дома на Крюковом канале. Одет он был в старый овчинный тулуп, на котором поблескивали брызги от начавшего таять в подъезде снега. Ростом чуть более шести вершков, из-под треуха торчали густые черные волосы. Наружность, в случае перехода на официальную службу, могла быть для агента выдающейся, то есть ничем не примечательной, коли не густые, ухоженные усы. Причем усы не просто черные, они отдавали синевой, выделяющейся на бледном, сейчас, правда, раскрасневшимся от мороза лице. Думаю, именно этими своими во всех смыслах примечательными "генеральскими" усищами Коля Баскаков и располагал к себе людей, вытягивал из них тайное. Разве может выпивоха и балагур с черной курчавой шевелюрой оказаться предателем?
   Нет.
   Водилась за ним репутация человека надежного, простецкого и "своего". Никогда ни на что не напрашивался, клиенты моего ведомства сами просили его оказать то одну, то другую "мелочь". И, само собой, он всегда оказывался в курсе всех "недоразумений" между властями и жителями Московской заставы. Не будь таких любителей выпить, то откуда офицеры полиции, - что тайной, что уголовной, - черпали если не львиную, то в любом случае значительную часть информации?!
   Достался агент Скрябину, передавшего затем его мне, в общем-то, "даром". По пьяному делу вместе с другими рабочими "устроил темную" мастеру, а когда оказался в Литовском замке, осознал, в какую по глупости ситуацию угодил. Письмо с предложением о сотрудничестве, в котором заодно авансом выдал пару агитаторов, написал через пару дней после ареста. В авторе письма чувствовался человек наблюдательный, смекалистый и жадный. Даже находясь перед лицом "черного списка", оказавшись в котором во времена кризиса работы не найдешь, он осмеливался назначать себе цену. Конечно, куда лучше агент идейный, ну да где такого сыщешь? Любовь к деньгам тоже отличный мотиватор.
   Эх, жаль, что пьяница. А пьяницы рано или поздно проваливались. Так преподавали на жандармских курсах.
   - Ну чем порадуешь?
   Я встречал агента в большой комнате. Не знаю почему, но не хотел его впускать в "кабинет". Хотя там натоплено, и сидеть на уютном диванчике или в мягком кресле куда как удобнее, нежели на причудливых венских стульях.
   Я выложил пять рублевых ассигнаций и лист, который агент, вроде даже не читая, подписал. Стальное перо и наполненная до краев бронзовая чернильница являлись атрибутами в конспиративной квартире самыми, что ни на есть необходимыми. Деньги он сунул во внутренний карман пиджака, который, едва войдя в комнату, бесцеремонно снял и повесил на спинку стула, оставшись в одной косоворотке.
   - Абракадабра в ведомости поменялась, Ваше Благородие, гляжу.
   - А ты не гляди на то, что тебя не касаемо.
   - Слушаюсь, Ваше Благородие.
   И не смотрел, шельмец, специально, а сразу углядел, что шифр в ведомости сменился. Впрочем, в ней была указана только фамилия агента, но при большом желании можно пытаться шифр раскрыть. Я побранил себя, что не прикрыл часть текста рукой. Тезке я доверял, но в дальнейшем следует за собой следить. Из мелочи или случайного упущения произрастают крупные неприятности. Тоже с курсов.
   - Кажись, Ваше Благородие, типографию в наших краях намереваются ставить.
   Я воззрился на агента, но он, упиваясь произведенным эффектом, замолчал.
   - С чего ты взял?
   Типография!
   Вожделенный трофей для любого жандармского и полицейского офицера. Это денежные поощрения и внеочередные звания. Это то, ради чего идут на подлоги и провокации.
   - Судите сами. Понадобилась квартирка укромная, надежная. И про Прокопия, что печатником работает, расспрашивают. Мол, можно ли на него положиться, что за человек? И..., - лицо агента сделалось хитрым и таинственным одновременно, - у одного из них руки в свинце. Как у Прокопия, про которого выпрашивали.
   - Пока ничего не доказывает. - Сказал я задумчиво, больше для себя, но тот час увидел, как агент в лице изменился, - типография не только мои деньги, - добавил тоном уже твердым, приказным. - Квартиру нашел?
   - Обижаете, Ваше Благородие. В Таировом переулке.
   - Вот местечко-то выбрал.
   - Зато надежное. Легавые там никогда незамеченными не останутся.
   Я задумался.
   - Вот что, Коля, призы нам обоим хорошие полагаются...
   - Что-что полагается?
   - Вознаграждение.
   - Ага. Тогда они, призы эти самые, в самый раз нам.
   - Но только пока молчок.
   - Обижаете.
   - Вот и хорошо. Теперь опиши обстоятельства встречи, и всех, кто в ней участвовал.
   - Сейчас сделаем, Ваше благородие.
   "Ростом с пять вершков, глаза большие, синие. Брюнетка лет двадцати пяти. Привлекательна, лярва..." .
   Почувствовав, что я добрался до "вольного" слова, агент хитро улыбнулся. Я лишь покачал головой, представив, как он обшаривал девушку своим взглядом. В той последовательности приметы и излагает, на что из "прелестей" глаз первым положил.
   "...Предположительно дворянка, непростая...".
   - Как понять непростая?
   - Из этих, из графьев или князей. Манера у нее, будто она с царем рядом стоять привыкла. Как у этой..., - агент на мгновенье призадумался, - как у фрейлины. Хотя одета была довольно просто, и без брюликов на шее всяких. Но, понимаете, в перчатках все время и движения такие, словно замараться боялась. В трактире ведь простом встречались. Да и камушков на пальцах много. Думаю, не фальшивки, хотя под перчатками не углядишь, и не разбираюсь я в них - не по чину.
   "Особых примет две: небольшой шрам чуть ниже правого уха, на скуле, с левой стороны, маленькая родинка. Несколько раз прикусывала нижнюю губу. На среднем пальце левой руки большой перстень, виден даже из-под перчатки очень хорошо. Полагаю не замужем, на безымянном пальце кольца не углядел".
   Далее следовало описание одного из спутников "лярвы", того, у которого руки были со следами свинца: "рост семь, или чуть более вершков, волосы светло-русые, курчавые. Прическа аккуратная. Глаза серые. Немного сутулится. Возраст двадцать пять - тридцать. Особые приметы: нос сломан, между бровей небольшой шрам. Голос громкий, словно митинговать привык".
   У меня заныло сердце предчувствием.
   Да не уж-то?
   - У русоволосого на указательном пальце правой руки ожога не приметил?
   Агент аж усами повел.
   - Извиняйте, Ваше благородие, забыл указать. Вам откуда знаемо?
   - Знаемо. Интересный коленкор у нас тут с тобой.
   "Ростом с пять вершков, широкоплеч. Очень крепкое рукопожатие, злое. Хотя мозолей на ладони не имеется Волосы прямые, черные, словно напомажены чем. Глаза тоже черные, как уголь. Усов, бороды не имеет. На шее, под левым ухом, родинка. Кожа бледная, как бумага. Других особых примет нет...".
  
   Раннее утро, темно. Я пересекаю Обводный канал, останавливаю извозчика, расплачиваюсь. Впереди Московская застава, промышленная окраина столицы. Едва сделал несколько шагов, как меня оглушили заводские гудки, призывающие рабочих к побудке. Вот в паре верст от меня, за величественными Московскими триумфальными воротами, гудит завод "Сименс-Галькс", недавно появившийся, но уже один из крупнейших в городе, а откуда-то, совсем издали, ему приглушенно отзывается "Путиловский". Справа, с Обводного, доносятся гудки "Товарищества Российско-Американской резиновой мануфактуры". Эстафету подхватывают вагоностроительный завод Речкина и "Товарищество Санкт-Петербургского механического производства обуви". Весь Забалканский проспект и Московский тракт со всех сторон оглашаются ревом, от которого не проснуться ну никак невозможно.
   Сама же Московская застава это семьдесят тысяч жителей, из которых тридцать - рабочие. Остальные либо члены их семей, либо те, кто призван пролетариат, - новомодное слово, - обслуживать. То есть трактирщики с кабатчиками, чьих заведений здесь превеликое множество. И, что характеризует сей район, кругом грязь, непролазная грязь. Булыжная мостовая только по проспекту до Московских ворот, там же последняя станция конки. Кое-где имеются мощеные подъезды к фабрикам. А по остальным улочкам приходится передвигаться только по мосткам, - деревянным доскам, столь узким, что вдвоем уже не разойтись.
   Гудки стихли, но долго тишиной наслаждаться не пришлось. Сзади послышался цокот множества подков.
   Так и есть, через пару минут меня догнала казачья полусотня, обдав паром из лошадиных ноздрей и запахом конского навоза. Лошади у казаков крепкие, сильные. За спинами - винтовки.
   - Кто таков? - от строя, который двигался по полосе, предназначенной для прогона животных на городской скотопригонный двор, расположенный на углу Обводного канала и Забалканского проспекта, отделился казачий вахмистр в папахе из бараньего меха, с залихватски закрученными усами.
   Я протянул ему удостоверение. Вахмистр взял его, не слезая с высокого красивого коня, поднес вплотную к глазам, разглядывая с явным недоверием.
   - Поручик Старов. Санкт-Петербургское охранное отделение. - Пояснил я.
   Удостоверение было тот час возвращено, от меня не ускользнула смесь удивления и, отчасти, презрения, отобразившаяся на лице унтер-офицера. Что же, наше ведомство боятся. Боятся и еще не любят.
   Казак козырнул с некоторой показной небрежностью и поскакал докладывать о моей персоне офицеру.
   - Здорово, Коля!
   Это я встретил агента, работника фабрики. Не столь ценного, как вчерашний второй, а потому с ним можно и на людях появляться. Для конспирации он называл меня именно так, и, судя по неизменно веселой интонации, агент явно наслаждался возможностью панибратского обращения к жандармскому офицеру.
   - Привет, Степан. Уже дернул с утра? - от агента попахивало водкой. И этот пьет! Есть хоть один непьющий среди них, и можно ли не пить им вообще?! Хотя гапоновец с Выборгской стороны, вот, не пьет.
   - Так никакой работы сегодня же не предвидится. Стачка. Всеобщая.
   - Смотри. Сопьешься, никакой пользы от тебя не станет. Уволят с волчьим аттестатом, в список черный внесут, разве что уголовному сыскарю опосля и сгодишься, пока не прирежут.
   - Не внесут. Я обращений никаких не подписывал, так как напивался по вечерам пьяным, так что и карандаша держать в руке не мог. Уважительная причина, я вне подозрений.
   - Ну-ну. Спьяна наболтаешь лишнего, так перед Господом и предстанешь с перегаром.
   - Это ты зря, Коля. Я себя контролирую, с мальцов пью, так как жизнь такая, но никогда ничего лишнего не лялякал.
   Показались цеха фабрики. В последнюю треть прошлого века петербургские окраины, да и не только они, покрылись приземистыми зданиями из неоштукатуренного кирпича, из такого же кирпича трубами, из коих в небо валил едкий черный дым. Сажа - неотъемлемый атрибут жизни рабочего. Новейшую тюрьму под официальным названием "Выборгская", но тот час переименованную народом в "Кресты", крупнейшую в Европе, - нашли, в чем ее, Европу, переплюнуть, - выстроили в том же самом "кирпичном" стиле.
   Сегодня фабрика не работала. Редко в каком закопченном окне горел свет, в большинстве же своем в цехах стоял мрак. Фабричный гудок надрывно призывал к работе, но мастеровые в цеха не входили, собравшись на небольшой площади. Всего на фабрике трудилось около двухсот человек, однако на улице были не все. Около тридцати неприсоединившихся вошли в цех, единственный, где горели все окна. Между работниками на улице, и теми, что внутри, шла перебранка.
   Мой агент поздоровался с несколькими рабочими, как бы "засветившись", отвел меня в небольшое подсобное помещение, закрывшись изнутри.
   - Вот отсюда, Ваше Благородие, смотреть хорошо и бунтовщиков всех углядим.
   Возле стены стояли несколько бочек, на которые взгромоздился мастер, одетый как провинциальный купец средней руки: шуба, широкие брюки, заправленные в сапоги. Он был кряжист, широкоскул, с густой, с проседью, бородой "лопатой".
   - Чего бунтуете, сукины дети?! - пророкотал мастер густым, как угольный дым, басом.
   Рабочие враз поутихли, обернулись к начальнику.
   - А жизнь такая, вот и бунтуем. Тебе, чай, жалованье не срезали. - Ответил гладко выбритый рабочий, одетый, несмотря на холод, в потертую солдатскую фуражку со срезанной кокардой и видавшую виды шинель.
   - Прекрати народ баламутить, голытьба, перекати-поле. Только устроился, уже права качаешь?!
   - А что, прав он. - Вперед выступила баба с укутанным в тряпье младенцем. Возраст женщины определить было трудно. Вроде и молода, но печать трудной жизни навсегда отобразилась на лице. - Детей кормить нечем, так еще и расценки снижают. Твои-то, Степан Макарыч, вона, в гимназию ходят вместе с барами. Да и сам ты барин.
   Лицо мастера потемнело.
   - Я сызмальства по заводам да фабрикам. Ремесло выучил, грамоту. Не пил, не бедокурил, вот в люди и выбился. Не бунтуйте, живите по Писанию, того же добьетесь. Какой я вам барин? Да и младший мой, несмотря на гимназии, в барчонка не превратится, воспитываю его, как исстари повелось.
   - Чего расценки режут?
   - Почему условия на фабрике такие, что к скотине лучше относятся?
   Понеслось со всех сторон.
   - Вам же объясняли сколько раз...
   И тут посреди толпы взобрался на заранее установленные бочки мой давешний противник по шахматной партии:
   - В акции военные хозяин фабрики деньги вкладывает, там прибыль сумасшедшая, вот и срезает расценки. Все фабрики Якобсона на грани забастовки.
   ... рост семь, или чуть более вершков, волосы светло-русые, курчавые...
   - Что ты несешь?! - прокричал мастер. - Много предложений сейчас, потому падают цены на канаты.
   - Ложь. - Голос эсдека прозвучал сухо, жестко, будто выстрел.
   ... Голос громкий, словно митинговать привык...
   И руки в свинце.
   - Побойся Бога, Макарыч! На что сейчас цены падают, только растут в фабричной лавке, как грибы после дождя!
   Толпа угрожающе загудела.
   - Пусть администрация документы предоставит в обоснование снижения расценок! - подлил масла в огонь социал-демократ. - И ответит, когда условия труда начнут улучшаться. Законы есть, да только хозяевам на них почему-то наплевать.
   ... нос сломан, между бровей небольшой шрам...
   Шрам, понятное дело, не разглядеть, но нос явственно указывает на неспокойный характер. Интересно, очень интересно.
   Тут на помощь мастеру из дверей цеха вышел полицейский пристав с двумя городовыми.
   - Разойтись! - гаркнул пристав. - Приступайте к работе. Кто не приступит, того арестую как смутьяна и бунтовщика!
   - А вот фига тебе! - выступил вперед молодой рабочий, и пошел с вытянутой вперед рукой на пристава столь угрожающе, что последний попятился.
   И пристав тот час махнул рукой. Послышался цокот копыт, во двор фабрики вошла казачья полусотня, приняв боевой порядок в считанные мгновения, словно на учениях...
   Когда рабочих, пропустив сквозь строй пляшущих казацких лошадей, разогнали по домам, арестовав некоторых, я наблюдал любопытнейшую картину. Управляющий фабрики, совершенно не стесняясь, протянул деньги приставу, казачьему командиру и появившемуся незнамо откуда фабричному инспектору. Те взяли купюры безо всяких церемоний. Не впервой, мол.
   Так в тот раз все и закончилось. Бунт подавили в зародыше, задвинув недовольство вглубь, особо ретивых рабочих рассчитали, внеся в "черный лист". А вот социал-демократа.... Этот хотел улизнуть, да оказался на его беду очень расторопный казачок с очень зоркими глазами.
  
   Николай Александрович пил, как, впрочем, большинство представителей древнего рода. Непонятно, можно ли сохранить душу, управляя огромной, чудовищной в своих противоречиях, страной. На Алису Гессенскую, подобно более двух десятков предшественниц, связавших себя узами брака с русскими царями династии Романовых, легла тяжкая ноша бороться с болезнью души, с чем она почти справлялась, держа такого любимого, но слабого Ники в твердых немецких руках. Однако русский мужик хитер и изворотлив. Николаю из-под женской опеки иной раз высвободиться-таки удавалось.
   Императрица недавно понесла, - дай Бог, наследник, - сегодня ее весь день осматривали врачи, да и от собственного благоразумия в честь радости великой царю от жены выпало послабление. Напитки, понятно, он потреблял отменнейшие, причем, только вечером, покончив с докладами и бумагами, меру стремился соблюдать, в чем помогали "обработанные" императрицей слуги. Потому похмельем, в отличие от большинства своих подданных, царь почти никогда не страдал. Однако этим вечером количество дозволенного император, должно быть, нарушил.
   Николай ворочался на кровати, постельное белье пропиталось холодным липким потом. Во сне приходили неясные, тревожные образы. Император проснулся, долго неподвижно лежал на кровати, не включая света. Отчего-то вспомнилось лежащее некогда в опечатанной шкатулке мистическое послание Павла I. Письмо долгие годы хранилось в небольшой комнате Гатчинского дворца, которое Николай II, несмотря на мольбы Алекс не делать этого, все-таки прочитал:
   "Приемник мой на престоле, взошедший на трон, покрытый терном! Предательство вокруг меня, везде предательство. От самых близких исходящее. Тебе ли не знать, сколь много проходимцев вьется возле трона. Так было всегда, так есть при мне, и длиться будет до восстановления Царства Божьего на земле. Но сейчас, в трудный час, предателей особенно много. Столь много, что не знаешь, откуда последний удар последует. Но не обо мне речь, тем более история царствования вековой давности тебе, уверен, знакома.
   Предсказано, что положение, подобное нынешнему, когда пишу сии строки, повторится. Повторится не раз. И разница "век". Не знаю, что подразумевается под словом "век", но убежден, надо скверну найти, да выкорчевать. Пока она, подобно язве, не убила царство наше, престол, на котором мы волею Божьей.
   Дано мне пророчество человеком необычным, темным, церковью нашей осуждаемым. Многие из предсказаний его уже сбылись, в чем я произвел тайный розыск. Потому посчитал с ним встретиться я нужным. Пророчество то неясное, словно сквозь промерзшее стекло смотришь. Все верно, ведь в грядущее смотреть пытаться есть грех великий, святотатство. Человеку благочестивому Божьи замыслы понять не дано, если только сам Господь не решит его просветить.
   Могу лишь одно после долгих размышлений передать.
   Берегись предательства. Найди тех, кто предает, так как предательство есть грех самый страшный и опасный.
   Повторю старую истину. Предают недовольные правлением, или те, кто обласканы тобою.
   Павел I".
   Алекс письмо не читала, даже ни разу не спрашивала про его содержимое. В тот же день они вдвоем сели в лодку, не взяв никакой охраны, и на самом глубоком месте Белого озера выбросили письмо вместе со шкатулкой, предварительно вложив в украшенный резьбой ящичек поверх послания Павла свинцовое грузило. На берег скоро не выкинет, зато через несколько лет ил навеки заберет внутрь земли тайну.
   Едва шкатулка скрылась в воде, как Николаю почудилось, что в парке, среди деревьев, мелькнуло белое платье. Николай всмотрелся внимательнее, но никого не увидел.
   - Странно, - произнесла вдруг Александра Федоровна, - мне показалось, что в парке какая-то женщина, одетая в белое.
   Николай с тревогой посмотрел на жену.
   - Я никого не вижу.
   Императрица, разумеется, знала про таинственную "Белую женщину", - вестник несчастий для династии Гогенцоллернов, - но вряд ли слышала дурацкие рассказы времен конца царствования Николая I о разгуливавшем по Гатчине роковом призраке.
   Письмо ли стало причиной дурных ночных видений?
   Император сомкнул глаза.
   На этот раз сон Николай запомнил почти до конца.
   Он, вроде, как и не спит, лежит на кровати, пытается пошевелить рукой, но ему это не удается. Потом в комнате появляются люди, они, в полной тишине, смотрят на обездвиженного императора, после чего один из них вдруг отдает приказ громким, словно у офицера на параде, голосом.
   - Иди!
   Николай вмиг оказывается перед Исаакиевским собором, строительство которого начали почти сто лет назад, да так до сих пор и не завершили. Только сейчас на храме не видно строительных лесов, сам вид площади тоже изменился. Пропали некоторые здания, - на их месте стояли новые, - а главное, сама площадь совершенно пустынна. Никаких полицейских, никаких гренадеров.
   Николай стоял прямо перед невысокой оградой Исаакия, сзади возвышался памятник Николаю I.
   Рядом с доходным домом Китнера император увидел тех же людей, что находились рядом с ним в императорской опочивальне Зимнего дворца.
   - Смотри!
   Вместо небольшой ограды перед царем вдруг выросла стена, закрывшая собою крест на куполе; на стене, - абсолютно живые, - непонятные существа, которые извивались, словно змеи, их гримасы были чудовищны. Царь всмотрелся внимательнее, и к ужасу своему понял, что неведомые создания есть не что иное, как двуглавые орлы с российского герба. Только тела у них карикатурно тощие, а головы гротескно страшные. Потом появилось пламя, охватившее собор и город, от нестерпимой яркости которого Николай проснулся.
   - Предательство! - прогудел колокол.
   "Предательство"! - гудело в голове Николая II по пробуждению.
   С Городского острова доносился звук колокола. К заутрени рано, видать, пожар где.
   Ровно в двенадцать с докладом вошел министр внутренних дел. Выслушав сводку, Николай II неожиданно для Плеве спросил:
   - Вячеслав Константинович, что Вы думаете про угрозу трону со стороны моего ближайшего окружения?
   Несколько мгновений сановник недоуменно смотрел на императора.
   - Ваше Величество, я не обладаю информацией об угрозах со стороны членов правительства или Императорского дома. Полиция и жандармерия имеют глаза и уши по всей стране, так что поверьте, имейся малейшие подозрения, я бы Вам доложил немедля.
   Николай II подошел к окну. За серым петербургским воздухом Петропавловская крепость едва виднелась, полярная ночь давно вошла в права.
   "Выглядит словно будущее в письме Павла". - Подумалось императору.
   - Что же, Вячеслав Константинович, Вы свободны. - Тут император вдруг вспомнил. - Да, а как Ваши переговоры с Шиффом?
   Министр поморщился.
   - Видимых результатов, к сожалению, нет.
   - Идите.
   - Проклятые жиды. - Пробормотал царь.
   Ах, зачем, зачем существуют эти евреи?
   Неразрешимая проблема. Уравнять их с прочими своими подданными России царь не мог, но и нынешнее положение являлось нетерпимым. Уезжать с насиженных мест за границу, либо принимать православие и становиться полноправными обывателями, как их к тому не понуждай, жиды не хотели.
   - Проклятые жиды, и откуда вы на мою голову?
   Царь приложил руку ко лбу, и какое-то время стоял недвижим.
   - Проклятые жиды! - с чувством, так, что услышал караульный на парадной лестнице, проговорил министр.
   Еврей Джейкоб Шифф, один из американских финансовых воротил, посмел едва ли не в открытую противопоставить себя Российской империи. А ведь за этим жидом не только деньги, за ним связи с американским, и, следовательно, английским, правительствами. Если имеются у мирового сионизма главари, то Шифф, несомненно, должен быть одним из них.
   Плеве ничего не имел против мирового сионизма, пусть себе, но перед ним самим стояла еврейская проблема.
   Взять да разрубить этот гордиев узел одним взмахом кинжала!
   Плеве усмехнулся.
   Как завопят миллионщики от сфер, куда евреям доступа нет? И миллионщики-то эти все свои, всегда место указать им можно, а за жидами деньги и поддержка их закордонных братьев по вере. Хотя сколько просторов российских неосвоенных, куда капитал приложить можно!
   А как крестьяне из черноземных, сейчас столь перенаселенных губерний заволнуются, если жиды земли у помещиков скупать начнут?!
   А церковь, эти зажравшиеся фарисеи...
   Вот только Шиффу наплевать на трудности министра.
   Сам министр внутренних дел готов с ним встретиться, даже с императором, если потребуется, аудиенцию устроит, но он...
   Готов въехать "не как еврей, а на общих основаниях". Меняй законы, вишь ты, под его въезд.
   Но ведь Шифф блокирует правительственные займы в американских банках, перенаправляет деньги на вооружение Японии. И если бы только это, ведь в других государствах тоже банков много.
   Плеве знал себя, изучил свою сущность. Он, Плеве, фанатик. Ему власть нужна только ради власти. Не ради денег и почестей, как абсолютному большинству. Но вот зачем Шиффу этому самому деньги? Для роскоши, для власти?
   Нет!
   Плеве через иностранную агентуру имел о Шиффе вполне исчерпывающую информацию. Шифф - тоже фанатик. Чуть ли не вторым Моисеем себя вообразил. А фанатики, они на все способны, для них писаного закона нет.
   Плеве отчего-то прошиб холодный пот.
   - Ладно, придумаем мы что-нибудь с жидами. - Пробормотал в усы министр. - Вот только чего и кого император боится? Не евреев же?
   Однако за те пятнадцать минут, что черная бронированная карета в сопровождении пролеток охраны добиралась до Департамента полиции на Фонтанке, 16, тревога императора сановнику передалась. Плеве неожиданно осознал, и осознанию своему удивился, что вскоре умрет и умрет смертью страшной. Впрочем, первый министр империи быстро отогнал от себя черную мысль.
   Царь, облокотившись на мраморный подоконник, все не отходил от окна, вглядываясь и вглядываясь в серый, даже зимой сырой петербургский день.
   Что делать?
   На кого опереться?
   О, как одинок, как одинок он.
   Министерство иностранных дел докладывает, что в европейской печати полным ходом идет компания, осуждающее российский антисемитизм, насаждаемый, якобы, верховной российской властью. То есть им самим.
   Разве он, Николай, не дал задание министерству внутренних дел облегчить участь евреев? Но никак. Крещеный еврей, понятно, никаких ограничений не имеет, ведь и ограничения проистекают, что все акты гражданского состояния от церкви православной идут. Рождение, женитьба, смерть, наконец, всему церковь учет ведет. И за нравственностью, за тем, чтобы законы основные до сведения обывателя доводились, тоже церковь следит, на ней сия обязанность. Как эти функции от церкви отнимешь? Ведь революция целая свершится.
   Будь Николай Петром I, может, пошел бы на преобразования, да воля у него не та. Это Николай понимал, потому держал во главе церкви выжившего из ума Победоносцева, на которого общественность списывала отсутствие реформ.
   В деревне что творится?
   Перенаселенность, голод, из-за повторяющегося из года в год неурожая. Некогда, в отрочестве, Николай смеялся над чудаковатым Петрашевским, увлекшим Петербург идеями.
   Что на деле?
   Попытался Петрашевский переселить своих крестьян с болота на лучшую землю, дома им за свой счет построил, орудия труда новейшие выписал. Пожгли крестьяне ему к дрене фене и дома, и плуги заморские.
   Да, смешно было. Только вот теперь у самого десятки тысяч таких деревень, и как вытащить крестьян из болота он, Николай, ныне император Всероссийский, не знает. Да никто не знает, только рассуждают, как незадачливый помещик Петрашевский.
   К входу со стороны набережной подъехал экипаж, из которого выпорхнула молоденькая девушка в белой шубке, того же цвета шапке и муфточке. Молоденькая, жизнерадостная, она будто не замечала окружавшей ее петербургской серости.
   Царь улыбнулся.
   Не так все плохо, а дурацкие сны всего лишь дурацкие сны.
  
   Я застал Скрябина склонившимся над разложенными по всему столу бумагами. Вооруженный лупой он с хитрым выражением что-то в них выискивал.
   - Проходи, проходи. - Приветствовал меня ротмистр. - Видишь, провожу сравнительный анализ департаментских депеш.
   Ротмистр передал мне какой-то бланк.
   "Начальнику Отделения по охранению общественной безопасности и порядка в городе Санкт-Петербурге г-ну полковнику Кременецкому Л. Н.
   10 декабря 1903 года при пресечении беспорядков на канатном заводе Якобсона было произведено задержание дворянина Непомнящего Александра Ивановича, 1877 г. р., уроженца Тульской губернии, помещенного ныне в городскую тюрьму в 4-й Адмиралтейской части. В интересах агентурной работы приказываю организовать освобождение вышеназванного г-на Непомнящего А. И., и обеспечить достоверную версию освобождения из-под стражи.
   Директор Департамента полиции Лопухин
   18 декабря 1903 года".
   - Перенаправили мне для исполнения. Что скажешь?
   О попытке организовать подпольную типографию я докладывал Скрябину пять дней назад, сразу после разгона стачки. Пока оформили, пока установили личность, пока сведения дошли до Фонтанки.
   - Кто-то в Департаменте ставит эту типографию, иного объяснения найти не могу.
   - Вот-вот. По почерку машинки письмо отпечатано в канцелярии Медникова, далее передано Лопухину на подпись. Таким образом, пока можно заключить, что игру ведет кто-то из бывших московских.
   - Снимать наблюдение и выводить нашего агента из игры?
   - Нет. В любом случае надо постараться выведать цель постановки типографии. Касаемо твоего эсдека, предлагаю в качестве рабочей версии считать, что его используют втемную. - Скрябин ненадолго задумался. - Да и агенту необходимо прикрытие организовать, если дело серьезное, запросто утечка может случиться. Потом вот еще.
   Скрябин достал письмо на мое имя с печатью городской тюрьмы.
   - Непомнящий просит о встрече. - Рассказал я о содержимом.
   - Мозаика складывается, - глядя в покрытое морозом узорами окно, за которым едва виднелись многочисленные дымы, словно разговаривая сам с собою, проговорил ротмистр, - что мы на ней увидим?
  
   "Его превосходительству,
   ротмистру Скрябину А. К.
   от поручика Старова Н. М.
   Докладная Записка.
   30 ноября 1903 года в кафе "Доменик", находящемся в доме N24 по Невскому проспекту от неизвестного мне лица, представившегося, как Непонящий Александр Иванович, поступило донесение о приготовлениях к постановке типографии в районе Таирова переулка (сведения нуждаются в уточнении и перепроверке). Также он донес, что в деле принимают участие неустановленные лица, а именно:
   Женщина 25 лет, волосы черные, рост ориентировочно 5 вершков. Из особых примет: шрам чуть ниже правого уха.
   Мужчина 25-30 лет, волосы черные, особых примет не имеет.
   Мужчина примерно 40 лет, из рабочих людей или ремесленников, волосы черные. Из особых примет - густые усы.
   Также вышеуказанные лица в настоящее время предпринимают попытку склонить на свою сторону рабочего типографии Товарищества "Клязин и Компаньоны" по имени Прокопий (фамилию на данный момент установить не удалось). За свои услуги Непомнящий просит сумму в 500 рублей в случае раскрытия типографии и 100 рублей за уже произведенные расходы (съем квартиры, "угощение" необходимых лиц из числа уголовного элемента), сверх того, выплаты на текущие расходы.
   Настоящим сообщаю, что вышеуказанный Непомнящий неоднократно наблюдался на подозрительных собраниях агентами наружного наблюдения, о чем ими докладывалось, получив оперативное прозвище "Хитрый", то есть можно полагать, что он в революционных кругах играет определенную роль.
   Исходя из вышеизложенного, полагаю необходимым:
  
      -- Принять предложение "Хитрого".
      -- В данном деле присвоить ему агентурное прозвище "Шахматист".
      -- Выделить запрашиваемые 100 рублей, также, до завершения дела, ввиду его крайней важности, выдавать сумму в 100 рублей ежемесячно. По ликвидации дела выдать Шахматисту запрашиваемую им 500 рублей.
      -- В настоящее время Шахматист находится в городской тюрьме в 4-й Адмиралтейской части. Предлагаю в срок не более трех дней организовать "побег" Шахматиста во время перевозки для совершения допроса и опознания.
      -- Присвоить выявленным им лицам оперативные прозвища "Графиня", "Черный" и "Усы".
   12 декабря 1903р.х. года".
  
   "Начальник оперативного стола
   Отделения по охранению общественной безопасности и порядка в городе Санкт-Петербурге
   Ротмистр Скрябин А. К.
   Поручику Старову Н. М.
   Приказ
      -- Принять предложение Непомнящего А. И. и выделить требуемую сумму.
      -- Незамедлительно разработать план освобождения Непомнящего А. И. из-под стражи без компрометации Непомнящего А. И. в нелегальных кругах.
      -- Присвоить Непомнящему А. И. оперативный псевдоним "Шахматист".
      -- О ходе оперативной разработки сведений, полученных от Непомнящего А. И., докладывать ежедневно
   13 декабря 1903 р.х.".
   - Вот так вот. - Скрябин довольно потер руки, глядя на свежеотпечатанные "донесения" задним числом. - А у нас уже все готово.
   - Мы, однако, подставляем его.
   - Он подставил себя сам. Если сведения верны - Непомнящему положена смерть от эсеров. Коли социалисты пытаются подставить охранку, то наш ответ более чем адекватен. Революция штука опасная, в первую очередь для тех, кто ее делает.
  
   Несмотря на то, что Лопухин в определенной мере являлся ставленником Плеве, в последнем он вызывал чувство неприязни. Пятого десятка еще не разменял, стройный, подтянутый, дамский угодник. Во внешности Лопухина имелось нечто, присущее только представителям старинных родов, врожденный аристократизм, который не приобретешь ни воспитанием, ни должностями. Получивший по наследству приличное состояние, принадлежавший к фамилии, состоящей в родстве с Романовыми, нынешний Директор Департамента полиции мог спокойно делать себе карьеру, опираясь на происхождение, заниматься тем, к чему лежала душа, придерживаться тех воззрений, придерживаться которых считал нужным.
   Волосы черные, во внешности что-то восточное. Министру внезапно пришла в голову мысль, что большая часть старинных дворянских родов в России имеет азиатские корни. К слову, фамилия тестя Лопухина, - который и заманил зятя на должность главного полицейского империи (еще уговаривать пришлось!), - товарища министра внутренних дел князя Урусова, тоже татарских корней. Вполне возможно, именно данное обстоятельство в какой-то мере определяет мнение европейцев о русских, как об азиатах. Зато вот его, Плеве, везде принимают за немца, сделавшего карьеру в чужой дикой стране.
   - Присаживайтесь, Алексей Александрович. - Плеве заставил себя улыбнуться подчиненному, даже встал навстречу Лопухину.
   - Спасибо, Вячеслав Константинович.
   Одетый в безукоризненный, от французского портного, цивильный костюм, Директор Департамента широким шагом прошел к столу министра внутренних дел.
   - Я, Алексей Александрович, внимательно изучил результаты расследования. Знаете, они меня нисколько не удивили. Так и думал, что за всеми этими событиями стоят подобные люди. Вот только у меня вопрос, для чего они это, - министр сделал ударение на слове "это", - делают?
   - Наша задача, Вячеслав Константинович, расследовать, выявить, доложить. Но выводы - не компетенция полиции.
   - Все правильно, Алексей Александрович, все правильно. Но я, в отличие от Вас, к аристократии не принадлежу, мне сложнее понять мотивы.
   Лопухин к удовольствию министра едва заметно покраснел.
   - Я служу России, все мои действия только во благо ее, и я никогда...
   Министр предостерегающе поднял руку.
   - Извините, если ненароком Вас обидел, не имел в виду ничего плохого. Просто я в некотором затруднении. Явствует, что за погромами стоят люди, имеющие в обществе положение, поэтому дать ход Вашему расследованию не представляется возможным. Доказательств, положив руку на сердце, - Плеве досадливо перевернул страницу, подшитую в папку, - никаких. Но реакция, какую реакцию вызывают эти самые погромы, вынуждает заниматься данным вопросом...
   Плеве, нахмурившись, мрачно воззрился на Директора Департамента.
   - Да, я читаю заграничные газеты. Мое личное мнение, должен быть жесткий ответ, невзирая на фамилии.
   Лопухин, озвучив свое отношение, откинулся на спинку кресла, и направил взгляд поверх министра на портрет Николая II в полный рост, словно намекая о необходимости решительных действий со стороны верховной власти.
   Несколько мгновений Плеве, переваривая услышанное, молчал, легонько постукивая костяшками пальцев по столу.
   - Здесь, Алексей Александрович, политика, будь она не ладна. Такие вещи, как дестабилизация обстановки в сложное для страны время, просто так, от безделья, не делаются. Но рубить сгоряча никак нельзя. Я хочу от Вас услышать, пусть предположение и будет самым невероятным, что бы сие могло значить.
   Лопухин помолчал, затем вдруг выпалил:
   - Война масонских лож за нашу империю.
   Плеве едва заметно кивнул в знак одобрения.
   - Такая мысль тоже мне приходила в голову. Но мы про масонов знаем очень мало, только в общих чертах. Доказательств, кроме сомнительных агентурных данных, никаких. Потому докладывать государю, увы, нечего. Хотя данное направление, разумеется, нуждается в обработке, чем Департаменту необходимо заняться незамедлительно. Что тут у Вас? Некие агенты наружного наблюдения выпивали с лицами, подозреваемыми в организации погромов. Затем установили контакты подозреваемых с окружением Великого князя Петра, который, согласно картотеке - масон. Только и всего.
   - Чтобы получить более весомые доказательства, или даже просто информацию, нужны немалые средства. Здесь поддержка императора главное, вне всякого сомнения. Очень щекотливое дело.
   Плеве кивнул.
   - Я составлю доклад на Высочайшее имя. Что касается данного расследования..., - Плеве посмотрел в окно, за которым поднималась вьюга, по набережной Фонтанки, звеня бубенцами, мчался экипаж, стремясь попасть домой до ненастья. - Оно должно быть засекречено. По губерниям разошлите циркуляр, предписывающий в случае опасности брать под охрану наиболее богатых и влиятельных евреев. Всех защитить мы не в состоянии.
   Министр сделал жест, показывающий, что разговор окончен. Сановники встали и пожали друг другу руки.
   После того как Лопухин вышел, министр нажал на кнопку перед собой. Модное нововведение. Появился секретарь.
   - Кременецкий здесь?
   - С полчаса дожидается.
   - Хорошо, пусть войдет через десять минут.
   Министр подошел к сейфу с начищенными до яркого блеска латунными накладками, потянул за одну из ручек, после чего открылась личинка замка, повернул ключ. Раздался громкий мелодичный звон, прекратившийся через несколько секунд. На внутренней стороне дверцы сияла медная, недавно начищенная табличка "Бр. Смирновы. Москва". Министр любил порядок во всем. Он убрал доклад Лопухина в бронированный ящик и достал оттуда папку из простого картона, на которой красовался заголовок "Личное дело".
   - Леонид Николаевич, я позвал Вас по обстоятельству весьма деликатному, конфиденциальному даже. - Министр сделал многозначительную паузу. - Но важности первостатейной.
   Лицо Кременецкого, начальника санкт-петербургского охранного отделения, преисполнилось показного внимания. Выражением оно чем-то напомнило министру собачье, когда последняя ждет от хозяина команды. Плеве подобострастие любил, особенно когда оно исходит от личностей крепких, наподобие Кременецкого.
   - Речь, Леонид Николаевич, идет об императорской фамилии. Дело, еще раз повторяю, чрезвычайной важности.
   - Разумеется, Вячеслав Константинович, Вы можете на меня полностью положиться.
   - Нисколько не сомневаюсь. Итак, несколько дней назад на докладе император бросил мимолетную, всего лишь мимолетную, но очень важную фразу. Он спросил меня, имею ли я основания полагать об угрозе трону со стороны членов Императорского дома, или особо приближенных ко двору лиц. - Министр посмотрел на начальника охранки вопрошающе. Мол, чего скажешь? Кременецкий молчал. - Никаких имен и фактов император при этом не назвал.
   - Очень сложное дело.
   - Да уж, Леонид Николаевич, сложное.
   Плеве встал из-за стола, прошелся по комнате.
   - Однако игнорировать угрозу императору мы не можем. Я хочу поручить дело офицеру, досье на которого запросил вчера.
   - Ваше право, но я против. - При слове "против" Плеве вскинулся, даже побледнел от негодования.
   Кременецкий с неприязнью подумал, что нынешний министр внутренних дел имел всего несколько масок, которые менял в зависимости от ситуации. Никаких полутонов видеть на его лице главе столичной охранки не доводилось. Сосредоточенно-внимательное выражение при разговоре с вышестоящими (теперь наблюдать такого Плеве мог только Николай II и его ближайшие родственники), спесиво-надменное, недовольное. Еще могло быть гневное. В этом случае последствия для собеседника Плеве оказывались сравнимы с участью полюбопытствовавших красотой Медузы Горгоны. Тем не менее Кременецкий, - отдал ему должное министр, - не стушевался.
   - Показатели у стола, которым заведует этот офицер, средние, его личные качества...
   Министр предостерегающе поднял руку. Затем неожиданно рассмеялся.
   - Я в Вас нисколько не сомневался, господин Кременецкий. Ревнуете.
   - Я...
   - Ревнуете. Но именно поэтому я Вас позвал, чтобы не допустить конкуренции между начальником и подчиненным. Еще, к слову, конкуренции между начальником охранного отделения и министром внутренних дел. Вот так-то. Однако что можете предложить Вы?
   - У меня есть агенты, которых...
   Нескрываемое презрение в смехе Плеве вновь оборвало Кременецкого.
   - Уж не того ли своего агента собираетесь в Императорский дом внедрить, который купцов обворовывал. Ой, Леонид Николаевич, развеселили. - Глаза Плеве, обычно водянистые, вдруг блеснули сталью. - Я изучаю офицеров охранных отделений, потому знаю, что делаю. Да, у моей кандидатуры много недостатков. Главный из них - романтизм. Второй - подозреваю в нем чистоплюйство. Но офицер талантливый, один из немногих, кто не прикарманивает деньги агентов и не экономит на конспиративных квартирах.
   Плеве вновь воззрился на Кременецкого, отчего по лицу последнего пробежала тень.
   - Вам, Леонид Николаевич, я всецело доверяю, потому и советуюсь. - Успокоил министр подчиненного. Мол, тебя с казнокрадами не ассоциирую.
   - Вячеслав Константинович, если в его, или чьи-либо еще руки попадут улики, компрометирующие Императорский дом, можем ли мы быть уверенными, что их не придадут огласке? Офицер пусть и редко, но иногда срывается. Чистоплюй, но арестованных пару раз избил во время допросов.
   - А вот за этим должны следить Вы! - министр сделал ударение на "Вы". - Устройте мне с ним встречу. Не в Департаменте или отделении, разумеется. Конспиративную квартиру неиспользованную организуйте. Лично.
   - Слушаюсь!
   -Также я возьму с него слово, что об этом деле будет известно только нам троим. Такое же слово вынужден взять с Вас.
   - Даю слово. - Сказал Кременецкий обиженно.
   - Потом вот еще. Не удивляйтесь, я стану ему помогать иметь некоторые контакты. Прошу не пытаться использовать их для решения собственных задач.
   - Вячеслав Константинович, прошу обратить внимание. Вы вот говорите, что офицеру чужда провокация. Так как же он...
   - Я Вам сказал, он чистоплюй, но не сказал, что он плох в своей профессии. Дешевая провокация для него - слишком просто. Пройденный этап. Только и всего. - Кременецкий удивленно вскинул брови. - Я знаю его характеристику по прежним местам службы. Он тоже баловался поначалу подталкиванием неблагонадежных людишек к необдуманным действиям. Потом перестал. Кстати, почему Вы не донесли мне про Татьяну Леонтьеву?
   Кременецкий изумился.
   - Дочь якутского вице-губернатора, что недавно вернулась из Европы после лечения? На нее никаких ориентировок из иностранного отдела нам не поступало. - Подстраховал себе Кременецкий. - В картотеке Департамента ее тоже нет.
   - Знаю. Но у меня подозрение именно на нее. Вы доверяете моему чутью? - В серых колючих глазах министра мелькнула хитрая искорка.
   - Вячеслав Константинович, никаких имен нет, потом, информация поступила мне от подчиненного Скрябина, что на службе без году неделя, которому, в свою очередь, она попала от сомнительного штучника. Придавать подобному серьезное значение, беспокоить Вас...
   - Хорошо, что хоть дворцовую охрану оповестили. - Процедил Плеве. - Впрочем, здесь Вы правы. На первый взгляд, не более чем обычные дворцовые интрижки. Леонтьева ведь на звание фрейлины претендует. Только вот у меня тоже есть сведения, схожие с теми, которые добыл этот, как его...?
   - Поручик Старов.
   - Точно, Старов.
   - Я и подумал на возможную провокацию, склоки. Однако теперь вижу всю серьезность положения. Необходимо принимать меры....
   - Примете. Но для начала, Леонид Николаевич, постарайтесь выполнить мое поручение со всей тщательностью и усердием. А меры принимать будете только по моему непосредственному распоряжению. Про Леонтьеву Скрябину ничего не говорите, пускай сам докопается и найдет необходимые улики.
   - Слушаюсь.
   Оказавшись на набережной, начальник охранки шумно, с видимым удовольствием втянул в себя морозный воздух. Выдохнув, смачно, от души, выругался.
  
   На Мойке меня остановил Шмидт, получивший недавно звание штабс-ротмистра. Не ахти карьера.
   - Слышали про нашего шефа?
   Я недоуменно пожал плечами.
   - Плеве его к себе забирает. А министр работает только с теми, кто не о себе думает в первую очередь, а о Государе, о России. И, главное, наградами не обижает, продвигает по службе.
   Я в упор посмотрел на офицера. Штабс-ротмистр Шмидт Михаил Христофорович, тридцать девять лет, одет в шинель с голубыми лазурного оттенка петлицами, на левом боку кавалерийская шашка, сапоги со шпорами (верхом ехать собрался или в качестве оружия?). Аккуратно постриженная борода, взгляд честный, открытый. В нашем ведомстве откровенничать с кем-либо из сослуживцев не принято. По вполне понятным причинам. Как и радоваться чужим успехам. Ведь чужое повышение всегда означает, что не выдвинут тебя.
   Впрочем, Шмидт, старый служака, кажется вовсе и не карьеристом, в разговоре однажды без обиняков заявил, что в жандармы подался из-за высокого жалования. Ведь Бог даровал ему пятерых детей, а вот богатого наследства не выделил. Словом, на служебном поприще офицер никогда не блистал, однако и в интригах, в коих погрязло наше ведомство, не замечался. Держался в стороне. Так мне его характеризовали, во всяком случае.
   - Неужели в Департамент забирают? Или с повышением переводят.
   Штабс-ротмистр взмахнул руками.
   - Ну как можно в такое тяжелое время убирать столь знающего свое дело офицера из столицы. Думаю, сие невозможно.
   - В наше время все возможно.
   Мысль, что рядом не будет Скрябина, повергла меня в уныние. Не на кого опереться, а жизнь вокруг представляет собой такое хитросплетение, что разобраться во многом самостоятельно невероятно трудно. Шмидт словно угадал мои мысли.
   - Да, увы. Но Николай Михайлович, голос Шмидта сделался мягким, отеческим, он даже коснулся моего плеча своей сильной рукой, - если что, всегда можете на меня опереться. Я не продам.
   - Спасибо.
   Шмидт отправился в сторону Невского проспекта, я посмотрел вслед его невысокой, коренастой фигуре.
   Шмидт. "Простачок" Шмидт. Чтобы поступить в жандармский корпус, надо окончить военное училище по первому разряду, быть финансово независимым (то есть не иметь долгов), выдержать вступительные экзамены, прослушать курсы, овладеть приемами владения оружием и рукопашного боя, армейским офицерам неведомым, вновь выдержать экзамены, сдав их по все тому же первому классу. Или... или "иметь руку".
   На лице Скрябина я не заметил, к своему удивлению, никаких особых эмоций.
   - Слышал уже?
   - Да. Поздравляю.
   Но неожиданно для меня лицо Скрябина помрачнело.
   - И кто довел до тебя сию новость?
   - Шмидт.
   - Шмидт? Что же... - Как бы про себя пробормотал Скрябин. - Он от кого узнал?
   - Не знаю, он мне не сказал.
   - Надо было выяснить. Всегда спрашивай откуда сведения.
   Скрябин в задумчивости подошел к окну, вернулся к рабочему месту, обмакнул стальное перо в чернильницу, что-то быстро написал, подул на листок и показал его мне.
   "Через 30 минут езжай в "Кюбу", есть разговор". И выкинул бумагу в камин.
   Я вышел от друга в полном недоумении. Он же, одетый в штатское, ни на кого не глядя и, ни с кем не разговаривая, покинул особняк.
  
   Лопухин вошел в кабинет, вслед за ним Медников, уже дожидавшийся Директора Департамента.
   - Я изучил Ваши отчеты, Евстратий Павлович. - Лопухин заглянул прямо в зрачки главного филера империи, последний глаз не отвел, смотрел на шефа взглядом честного служаки. - Все сделано профессионально, но...
   Лопухин сделал паузу.
   - Все строго в соответствии с Вашими указаниями, Алексей Александрович.
   Медников в свою очередь уставился на Лопухина. Последний игры в гляделки не выдержал, отвернулся.
   - Но могли бы за некоторыми объектами проследить, выяснить их связи.
   Медников покачал головой.
   - За такими объектами следить без особого на то распоряжения нам никак нельзя.
   - Боитесь повторить судьбу Зубатова?
   - Да. - Медников ответил не задумываясь. - Только вот если Сергея Васильевича в имение сослали, то мне сразу удавку на шею накинут. С нами, мужиками, церемониться не станут.
   - Что же, в какой-то мере Вы правы. Благодарю за то, что сделали. Лучше Ваших людей нет.
   Медников хитро улыбнулся.
   - Таких людей вообще нет.
   Лопухин прошел к сейфу, извлек из него несколько папок.
   - Теперь, Евстратий Павлович, Ваши агенты должны будут следить вот за этими объектами. По обстоятельствам предупреждать незаконные действия с их стороны.
   Медников пододвинул к себе досье, открыл одно, затем второе, третье.... С каждым перевернутым листком он делался все мрачнее.
   - Вы что же, смерти моей желаете?
   Директор ядовито улыбнулся.
   - Полноте, Евстратий Павлович. Кроме вас этого никто не сделает.
   - Что за противоправные действия такие, которые надобно пресечь?
   - Погромы.
   Медников вновь недоверчиво покачал головой.
   - Да как же их пресечешь? Голодает деревня, на жидов люд ох как зол.
   - С людом справится полиция, Ваше дело нейтрализовать вот эти самые объекты. Они один погром организуют, а дальше ведь как круги по воде безобразия следуют.
   - Ой ли, справится ли? Жиды ведь что делают? Много хлеба - сговариваются и цены сбивают. Неурожай - опять русского человека без порток оставляют. Сгноят, но гоям хлеба не дадут! Вредный народец.
   Лопухин прошелся по кабинету, заложив руки за спину.
   - Евстратий Павлович, ведь Вы из староверов.
   - Я в церковь официальную хожу.
   Лопухин досадливо махнул рукой, сел обратно за стол.
   - Да я Вас в раскольничестве не обвиняю. Просто вот скажите по чести, разве купцы из староверов не сговариваются друг с другом, чтобы барыша побольше иметь?
   - Но русского человека голодом никогда морить не станут. Грех это. - Ответил Медников упрямо.
   - А иноверца?
   - А жиды, Алексей Александрович, рядом со староверами не живут. Они места пожирнее выбирают. Ну да Бог с ними, я Ваше поручение исполню, только вот в полиции сильно сомневаюсь.
   - Это не моя личная прихоть. Указание самого Плеве.
   Медников пожал плечами, мол, раз так, то и сказ весь.
   - Разрешите идти?
   Выйдя от шефа, Медников пробормотал:
   - Проклятые евреи! Неужто и впрямь война будет?
  
   Ресторан "Кюба", что на углу Большой Морской и Кирпичникова переулка, один из лучших в столице. Дорогой до безобразия, но здесь гуляет петербургский бомонд, который, разумеется, входит в сферу интересов тайной полиции, так что офицерам охранки тут не удивляются, дают скидку и нос в наши дела не суют. Скрябин для разговора заказал отдельный кабинет.
   - Гуляешь на широкую.
   - Так ведь не каждый день министр привечает. - Ротмистр улыбнулся.
   С дежурной подобострастной улыбочкой вошел гарсон.
   - Коньяка бутылку, да закуски к нему. - Официант кивнул и удалился. - Вот только кто узнал, да растрезвонил?
   - Завистники.
   - Хм. Ладно, черт с ними, с завистниками. Поговорить, Николай, я с тобой хотел вот о чем. Как думаешь, что в России творится? С политической точки зрения.
   - Воруют.
   - Это завсегда у нас. Воровством нас не удивишь.
   Да, но как с цепи сорвались все. Деньги, деньги! Я в армии как-то не замечал, зато сейчас изнутри общество вижу. Революционеров всех мастей полно, почва для них благодатная. В городах рабочие, которым постоянно срезают расценки. Крестьяне впроголодь живут. Перенаселенность, земли нет.
   - То есть ситуация взрывоопасная.
   - Без сомнений.
   - И кто ей захочет в первую очередь воспользоваться?
   - Не трудно догадаться. Эсеры, эсдеки, Бунд. Националисты всех мастей. Чертово гнездо, ядовитый клубок. Если сверху серьезных мер не последует, то нам их не остановить.
   Я лишь махнул рукой.
   - Здесь ты не совсем прав. Вернее, прав, но лишь отчасти. Для революции нужны деньги. Объясни, откуда они у партий? Народ бедствует, много собрать не может. Если вообще желает что-либо отдавать. Он, народ, и слова "революция" не знает. А если знает, то выговорить не может.
   - Партиям по национальному признаку дают зарубежные диаспоры и ряд фабрикантов. Цель - ослабить нажим центральной власти по насаждению православия и русификации. Эсдеки и эсеры проводят экспроприации. Еще деньги от русских фабрикантов и американских банкиров жидовского исповедания.
   Я протараторил, словно держал экзамен на жандармских курсах, Скрябин улыбнулся.
   - Таких, как Савва Морозов - единицы. Хотя, пример кое в чем характерный. Финансирует газеты социал-демократов, куда его кривая в итоге заведет? На своих производствах порядки революционные устанавливает. Уверен, другие промышленники рано или поздно не простят.
   - Иностранные государства?
   - В свете возможной войны, конечно, данный источник финансирования списывать со счетов нельзя. Но много ли дадут?
   - С миру по нитке - голому рубаха.
   - Есть еще один источник, уже тобою упоминавшийся. Местные нувориши, связанные с высшей аристократией. Только действуют они инкогнито.
   - Зачем?
   - Вот тут-то и вопросик, в котором я до сих пор еще не разобрался до конца. Однако... - Тут мой друг задумался, лицо его постарело.
   - Так тебя забирают из отделения?
   - Нет. Но меня действительно приметил Плеве. А тот, кого он примечает, либо растет в чинах, либо ломает голову. В общем, разговор я с ним имел конфиденциальный. Но, увы, кто-то прознал, да слушок пустил.
   Принесли фирменные бараньи ребрышки, коньяк и закуски к нему: сыр, дольки лимона, посыпанные кофе и сахаром, - последний гастрономический писк моды, - горький шоколад. Кабинет наполнился столь соблазнительными запахами, что мы несколько минут сосредоточенно орудовали столовыми предметами и челюстями.
   - Министерское поручение очень серьезное?
   - Да. Потому он и хотел, чтобы наши дела остались только между нами, но, во-первых, я попросил разрешения привлечь тебя. А, во-вторых, как видишь, о ней стало известно кому-то еще. В общем, Плеве просит меня выяснить расклад сил в ближайшем окружении императора. Кто ему может угрожать.
   Я присвистнул.
   - И как же ты намереваешься подобное осуществить? Любой из окружения царя может нас в порошок стереть.
   - Вот именно. Получить интересующую информацию, в принципе, труда большого не составляет. Сгодятся обычные методы. Изучить досье интересуемых объектов, навербовать осведомителей. Все это давно можно было проделать, да только санкций сверху не давали. Теперь время пришло. Но дело опасное, тут рискуешь не только карьерой. Потому приказывать тебе не имею права.
   - Я готов.
   - Вот и славненько. В качестве официального повода для расследования я намерен использовать донос твоего эсдека. И для начала взглянем на некоторых главных действующих лиц. Чтобы в наглядную изучить фигурантов. Еще сними дополнительную конспиративную квартиру в районе Загородного. Только для меня и твоего агента по делу Непомнящего.
   Я кивнул.
   - Но Саша, тут, мне кажется, люди нужны более чем я опытные.
   - Числом делу не поможешь. А тебе везет, об этом я и сказал министру. Он согласился.
   Скрябин опрокинул в себя рюмку великолепного французского коньяка, перед тем вдохнув его аромат, кинул в рот лимонную дольку.
   - Эх, и хороша же жизнь. Чего в ней людям не хватает? - затем добавил уже серьезно. - А все же, зря я тебя втравил, да больше некого, другие продадут не задумываясь. Неблагодарное дело, смертельное дело. Но что сделано, то сделано.
  
   "Его превосходительству,
   ротмистру Скрябину А. К.
   от поручика Старова Н. М.

Докладная Записка.

  
   25 декабря 1903р.х., выполняя Ваше поручение от 13 декабря1903р.х., я имел встречу с агентом Шахматистом, находящимся под стражей в городской тюрьме на Офицерской улице. В ходе встречи Шахматист еще раз подтвердил сведения относительно готовящегося на императора покушения со стороны террористки. Еще раз повторил, что точной фамилией и приметами не располагает. Однако выразил готовность сотрудничать и при возможности установить личность предполагаемой преступницы, а также представить доказательства вины указанного лица. В настоящее время, согласно Вашего указания, прорабатываю вариант освобождения Шахматиста путем постановки побега.
   Со своей стороны, не дожидаясь сведений от Шахматиста, предлагаю предпринять самостоятельные шаги по установлению личности террористки.
   29 декабря 1903р.х.
   Поручик Старов Н. М.".
  
   "Начальник оперативного стола
   Отделения по охранению общественной безопасности и порядка в городе Санкт-Петербурге
   Ротмистр Скрябин А. К.
   Поручику Старову Н. М.
  
   Ваша докладная записка от 29 декабря 1903р.х. перенаправлена Начальнику Отделения по охранению общественной безопасности и порядка в городе Санкт-Петербурге. Учитывая сложность дела, Вам предписано никаких самостоятельных действий не предпринимать, действовать строго по моим указаниям и под моим руководством.
   03 января 1904р.х.
   Ротмистр Скрябин А. К.".
  
   Мы вошли в роскошно обставленный кабинет, в конце которого стоял массивный стол, над которым висел неизменный портрет императора в золоченой раме. Навстречу вышел генерал, лихостью усов ничуть не уступавший ротмистру.
   - Проходите господа. - Генерал Мосолов изобразил нечто вроде улыбки, правда глаза, похожие на кошачьи, оставались холодными и настороженными, указал на свободные стулья. - Признаюсь, поражен. Чтобы кто-то из высшего света...
   - Это только подозрение.
   - Но господин ротмистр, подобной величайшей опасностью пренебрегать нельзя, никак нельзя. Дыма без огня не случается.
   - Разумеется, именно потому мы здесь с нашей просьбой.
   - Что же, господа. Через пять дней состоится бал по случаю назначения помолвки Великой княгини Натальи Сергеевны. Будет присутствовать весь высший свет Петербурга, и, хотя маловероятно, даже более чем маловероятно, сам император. Но благодаря подобной возможности я имею доступ к протоколу.
   Новых имен у меня три. Молодая графиня Голицына. Ей всего шестнадцать лет. Госпожа Мирк, дама знатная, богатая. Приехала из-за границы. Третья особа -- Леонтьева Татьяна Александровна, дочь якутского вице-губернатора. Пребывала в Швейцарии на лечении, потом совершила турне по Европе.
   - Таким образом, выбор у нас из двоих. Мирк и Леонтьва. Нам бы очень хотелось попасть на вечер, Александр Александрович. В качестве приглашенных, потому как не мешает с дамами немного пообщаться.
   Генерал наморщил лоб.
   - Внести Вас в протокол, господа..., - вдруг генерала осенила догадка. - Буквально несколько дней назад в Гатчину для проведения учений прибыл кавалерийский полк. Сможете за пять дней подготовиться к балу?
   - Сможем, не сомневайтесь, Ваше Высокопревосходительство. Кавалеристы готовы всегда.
   Мосолов улыбнулся.
   Здесь я должен привести некоторое пояснение. Балы в Петербурге случались едва ли не ежедневно. Их давали, начиная от купца третьей гильдии и до императора. Офицеры расквартированных в городе и рядом с ним полков являлись гостями всегда желанными. На главные вечера столицы приглашали офицеров гвардейских, так что в нашем случае генерал Мосолов шел на определенное нарушение протокола. Но гвардейцами, этими завсегдатаями светских мероприятий, мы, понятное дело, сказаться не могли.
  
   И опять Литовский замок с его смрадными казенными запахами, надоевшими до смерти. Я завсегдатай тюрьмы, более несчастные люди лишь надзиратели, находящиеся здесь безвылазно.
   - Нехороший он человек, Ваше Благородие, вот Вам крест, плохой. - Причитал старший надзиратель. - Нельзя таких в общих тюрьмах держать, для таких отдельные казематы имеются. А у нас хоть и воры с убийцами, но ведь христиане все-таки.
   Про себя я рассмеялся насчет "таинственных отдельных казематов". Давно уже таковых нет, но народная молва помнит все ужасы средневековья. Что же все-таки произошло?
   - Ведем арестантов, значит, на молитву утреннюю, как положено, а этот политический, значит, упирается. Дескать, всем же хуже будет, если он в церкви окажется. Но порядок есть порядок. Все, кто не в лазарете, в церкву идти должны. Заявил, что креста нательного нет, а мне какая разница? Раз не жидом или магометанином записан, так будь добр, иди!
   - Давай короче, что случилось?
   - Да как подошел этот ваш агитатор к свечам, так пламя как от ветра пригибать начало, две свечи и вовсе погасли.
   - Совершенно ничего не понимаю.
   Надзиратель посмотрел на меня недоуменно, даже испуганно.
   - Так диавол он во плоти. Когда нечистая душа в храме, тогда только свечи гаснут.
   - А может, еще и от ветра?
   Надзиратель тяжело вздохнул.
   - Какой тут ветер, Ваше благородие? Его другие сидельцы едва не задушили, еле оттащили. Заберите его от нас, ради Христа. Не то беда случится, а нам отвечать. Пусть на каторге его погубят, нам в тюрьме до суда грешных дел не надобно.
   Арестованный, сидевший на прикрученном к полу стуле, глядел с усмешкой. Тяжелые тюремные своды и решетки повсюду, казалось, не производили на него никакого впечатления. Издали, с Покровской площади, донесся колокольный звон. Из-за толстых стен он звучал глухо.
   - Итак, Непомнящий Александр Иванович. Рожден в Тульской губернии в 1877 году. По происхождению дворянин. Арестован в 1900-м за участие в марксистском кружке, приговорен к ссылке, которую отбыл в деревне у собственной бабушки. - Я сделал небольшую паузу. - Хорошо ведь, Александр Иванович, быть дворянином. И чем Вам строй нынешний не нравится?
   Заключенный, как я и ожидал, промолчал, я продолжил:
   - Был отослан после отбывания ссылки у бабушки в имение родителей. Под надзор. Из-под которого сбежал. Ну да ладно, сие все мелочи. Вот что Вы учинили вчера утром? И главное, для чего?
   - Что касается первого вопроса, то учинил я разоблачение церковных таинств. А так как Иисусом, понятное дело, выступить не мог, то решил сыграть роль антихриста.
   - Оригинально, хотя и глупо. Что касается второго?
   - Для того чтобы встретиться с Вами.
   - Весьма интригующе. Но я и без того бы пришел.
   - Решил события поторопить. К тому же создать некоторые обстоятельства, угрожающие потенциальному интересному информатору.
   - С чего вообще решили, что охранное отделение желает использовать Вас в качестве информатора? Совершенно очевидно, Вы - опасный государственный преступник. К тому же настолько наглый, что, совершенно не стесняясь, ведет с тайной полицией собственную игру. Ваше место на каторге, а не в картотеке агентов.
   Разумеется, я наблюдал за лицом арестанта, за его реакцией. Но тот нацепил непроницаемую маску. Только глаза блестели точно также, когда он начал решающую атаку на моего короля.
   - У Вас плохая память господин поручик. Я же ясно выразился: никаких агентурных прозвищ, никаких денег.
   Я, что есть силы, стукнул кулаком по столу.
   - Да кто ты такой, - я резко повысил голос, почти до крика, - чтобы условия тут ставить?! Тебя босяки убьют на пересылке.
   Вновь маска. Непроницаемая маска.
   - Не сделаете Вы этого, Николай Михайлович. Вас изучали с поступления на службу, как и всякого охранника. Вы уникум, лишь из-за трагического стечения обстоятельств оказались в жандармении. Но я да, я веду свою игру, которая никак не мешает игре вашего куратора.
   От неожиданности и от холодного тона человека, одетого в арестантский костюмчик, мне стало не по себе.
   - Так что же, господин Непомнящий, Вы имеете честь мне доложить?
   - Особа, о которой я упоминал, в Петербурге. Позавчера на прогулке узнал от социал-революционера, несколько дней назад задержанного. Имени ее не знаю, и он не знает. Прозвище - "дворянка".
   - Зачем ему Вам об этом рассказывать?
   Непомнящий задумался, и только теперь на лице его проявилось некоторое недоумение и даже растерянность.
   - Мой давний знакомый. Некогда я увлекался Народной Волей, он - идеями социал-демократии. В итоге я марксист, а он поклонник крестьянской общины и террора. Частая метаморфоза.
   - С Савинковым она тоже случилась?
   По глазам арестанта, - здесь я себя поймал на мысли, что постепенно втягиваюсь в полицейское дело, вот еще один из азов изучил, - понял, что попал в точку.
   - На данный вопрос отвечать не стану. Не скрою, полностью понять происходящее я не в силах. Получил информацию из соседнего лагеря - встретился с Вами. Верить или нет - Ваше дело. Специально ее мне скинули, или дело случая, тоже поручиться не могу. Игра серьезная идет, трудно разобраться.
   - Выходит, Вы еще не маэстро?
   - В шахматах только мастер. В революции - подмастерье.
   - Ну что же. Раз Вы, господин Непомнящий, такой вот антихрист, то Рождество встретите в одиночке, - в церковь больше не поведут, - а после перевезут в нашу внутреннюю тюрьму. Большой охраны не выделим.
   Непомнящий посмотрел оценивающе и вопросительно.
   - Приказ моего куратора.
   Когда я выходил, он таки соизволил "раскрыть тайну":
   - Дуть я умею незаметно, еще в детстве научился. А в церкви очень давно не был, еще с гимназии, потому и не удержался от шутки. Не предполагал, что уголовный элемент такой верующий, ведь логики в их вере никакой ровным счетом. У них же вся жизнь - нарушение заповедей.
   Я лишь сокрушенно покачал головой. В такие игры играет, а на деле ведь он еще обычный мальчишка.
   "Петров, Алексей Никандрович. Социал-революционер. 1881-го года рождения, купеческий сын. Взят на Варшавском вокзале с грузом нелегальной литературы и поддельным паспортом на имя Иванова Алексея Ивановича, мещанина. На допросах молчит...".
   Что же, мне арестанта, поведавшего Непомнящему тайну, тоже
   разговорить не удалось. Арестован он был "летучим отрядом" филеров Департамента полиции, следовательно, по наводке тайного агента кого-либо из высокопоставленных полицейских чинов.
   Что за игра, черт побери?!
  
   Ах, балы, балы. Чудесное времяпрепровождение, заведенное царем Петром. Теперь балы дают повсюду, даже в глухой провинции, где я совсем недавно, - а по ощущениям вечность назад, - служил в полку. Но со столичным балом ничто не сравнится. Ослепительный электрический свет, льющий из хрустальных люстр, отражающийся в позолоте и драгоценных камнях, наряды от лучших портных, безукоризненные манеры. Перед дверями дворцов дожидаются знатных хозяев десятки роскошных экипажей, запряженные лошадьми "в масть".
   Когда я вошел в залу, меня взяла оторопь. Все здесь дышало богатством, блеском Высшего света Империи. Дамы в дорогих нарядах, осыпанные украшениями от лучших ювелиров, кавалеры... Известнейшие не только в России, но и в Европе персоны.
   Скрябин едва заметно толкнул меня в бок.
   - Мы здесь на работе. Смотри, запоминай.
   Первым ротмистр представил самого председателя совета министров графа Витте. На нем Саша долго не останавливался, - человек и без того на виду, - зато наказал обратить самое пристальное внимание на круг общения. Запомнить персоналии. Здесь ничего удивительного, больше других Витте беседовал с теми, кого называют "миллионщики".
   Великого князя Сергея Александровича, высокого, поджарого и от того чем-то напоминающего одиноко торчащую из снега хворостину, я вблизи видел впервые, хотя он, несомненно, "головная боль" охранных отделений, прежде всего московского.
   Дядя императора, человек, имеющий по светским сплетням на монарха исключительное влияние. Даже лицом Великий князь Сергей весьма походит на Николая II (разумеется, правильнее сказать, что император похож на дядю). Словно для того, дабы еще более сблизиться с августейшим племянником, Сергей Александрович женился на старшей сестре Александры Федоровны (разумеется, правильнее сказать, император женился на сестре дядиной жены).
   - Вот, - пояснил мой спутник, - Великий князь, московский генерал-губернатор, гонитель евреев, по некоторым сведениям -- гомосексуалист. Рядом с ним Великий князь Константин Константинович, председатель академии наук, поэт, гомосексуалист.
   Что Константина Константиновича, ростом и телосложением весьма походившего на московского генерал-губернатора, и Сергея Александровича, охарактеризовали гомосексуалистами, меня нисколько не удивило. Данный порок поразил высший свет империи глубоко. Но вот что великий князь - известный поэт, заинтересовало.
   - Неужели тот самый КР?
   - Да, тот самый, на чьи стихи Чайковский романсы писал. Чайковский ведь тоже из этих...
   Я ухмыльнулся. Вот кто нами правит, вот чьим искусством мы восхищаемся, черт побери!
   - Ух, смотри, какая персона.
   Ротмистр кивнул на среднего роста, начинающего полнеть мужчину примерно сорока лет. Высокий лоб, умные проницательные глаза, уверенная манера держаться. Интересна реакция окружающих. В большинстве ему приветливо улыбались, дамы, грациозно помахивая нарядными веерами, глядели с любопытством. Но были и такие, кто смотрел с нескрываемой неприязнью. К последним относились и упомянутые выше Великие князья.
   - Винсент Анкосс, более известный как Папюс. Имел некоторое влияние на императора, с трудом выпроводили из России, в том числе не без помощи полиции. Видимо готовит реванш. - Коротко представил его Скрябин
   Папюс! Кто же не слышал о великом маге, совсем недавно дававшим сеансы в столице и пользовавшимся бешенной популярностью.
   - Запоминай всех, с кем особенно часто контактирует. - Продолжал Скрябин. - По непроверенным данным, организовал масонскую ложу, в которую входят многие лица императорской фамилии. А это уже, смекаешь, прямое влияние иностранных государств.
   - Как на этот раз от него избавятся?
   - Вопрос не из легких. По моим сведениям, весьма давнишним, правда, наши церковники пытались подсунуть императору своего человека. Я первоначально думал, - Скрябин скривился, словно вспоминал о неком неприятном случае, - им станет Гапон. Однако я ошибся, перевелись на Руси колдуны. Но вот и великий князь Петр. Запоминай.
   Великий князь одет был, в отличие от московского генерал-губернатора и КР, в цивильное, не имел на груди никаких орденов. Высокий, широкоплечий, голова крупная. Глаза синие, цепкие, колючие, как снег. Плоть от плоти потомок графа Зубова, от которого едва ли не официально (что, поговаривают, показало якобы произведенное при императоре Александре III расследование) происходят нынешние Романовы. Если верить сплетням, то и характер свой великий князь унаследовал от фаворита Екатерины II. В обществе он слыл авантюристом.
   На самом деле, многие предприятия Петра, как мне доводилось читать в журналах, хотя и выглядели сомнительными, однако приносили ему громадные дивиденды. Алмазные копи, золотые прииски Бог весть в каких забытых уголках, все в его руках превращалось в звонкую монету.
   В Россию деньги вкладывать не спешит, за исключением поместий и дворцов. И балы дает отменные. Подошел к Сергею, учтиво раскланялся.
   - Странно. - Резюмировал Скрябин. - Мне показалось, очень дружелюбно раскланялись. Я полагал, они из разных лагерей. Впрочем, расстояние большое, могу ошибаться.
   - Кто это рядом с Петром все время? - я показал на высокого седого мужчину.
   - Граф фон дер Пален, кажись. Таинственная фигура, возможно, масон из нерядовых.
   Началась главная часть любого бала - танцы. Увы! Служба в полиции не предполагает подобного рода увлечений, да и танцам меня учили в глухой провинции, так что многие партнерши смотрели на меня с некоторым разочарованием. Госпожа Мирк, вернувшаяся из Нового Света, чувствовала себя на балу, словно рыба в воде. Зато Леонтьева напряглась, заметно напряглась. Манеры молодой аристократки безупречные, внешность великолепна, - высокая, стройная, белокурая, - но...
   - Мы ее встревожили. - Констатировал Скрябин. - Хоть и с окраин России, но протокол девушка знает отлично.
   - Думаешь, она нас заметила?
   - Нет. Но чутье у нее, - ротмистр взял паузу на раздумья. - Как у человека психически не совсем здорового. Такая на любой экс способна. Однако, - рассуждал Скрябин, - ставить убийство императора на нее, надо быть ненормальным. С другой стороны, может, на то и расчет. Твой эсдек правду сказал, только вот зачем? Давай, отпустим его, наймем уголовников, и...
   Я недоуменно посмотрел на друга.
   - Да это я так. Знаю, ты у него в шахматы еще не отыгрался. Пошли танцевать. Извиняйся за неуклюжесть, авось, дамы сжалобятся, да еще и расскажут тебе, как провинциалу, что интересное. Полк же наш скоро уходит на Дальний Восток.
   В этот момент ко мне подошла графиня Наталья Бобринская, вдова графа Бобринского, одного из дальних потомков незаконной любви Екатерины II и Григория Орлова. До отставки и ссылки полковника Зубатова известная в полиции в качестве агента опального чиновника. К несчастью, покойный Бобринский оставил в довесок к титулу лишь долги. Но с другой стороны, в высший свет вывел не слишком родовитую дворяночку. А уж там красавица смогла развернуться, выведывая между делом важные тайны и продавая их заинтересованным лицам.
   - Бывали в Вене, господин поручик? - она улыбнулась и едва заметно прикусила пухленькую губку.
   "...Несколько раз прикусывала нижнюю губу".
   - Вы как всегда обворожительны, Натали. - Здесь я против истины не грешил, графиня действительно была красива. Стройная, волосы длинные, глаза. Ах, сколько мужчин свели с ума ее умеющие быть трогательно наивными синие глазки, заставили выдать самые сокровенные тайны...
   "Ростом с пять вершков, глаза большие, синие. Брюнетка лет двадцати пяти. Привлекательна, лярва..."
   - Откуда у бедного жандарма такие деньги.
   - Ну и Бог с ним. Зато наверняка слышали про "белый танец", принятый на венских балах?
   - Вы меня приглашаете?
   - В России так не принято. Пригласите меня, сейчас танец не очень сложный. - Бобринская усмехнулась.
   Действительно, началась хорошо всем знакомая уже с гимназии мазурка. Графиня стреляла глазками, кокетничала, словно нас с ней связывала очаровательная любовная интрижка.
   "...небольшой шрам чуть ниже правого уха, на скуле, с левой стороны, небольшая родинка".
   - Натали, какую рыбу Вы тут ловите?
   - Тот же вопрос к Вам.
   - Ну что же. Ротмистр решил показать мне высший петербургский свет.
   - А вот я как раз к этому самому свету и принадлежу.
   Я улыбнулся.
   - Вообще-то, господин поручик, Россия к войне готовится. Сегодня я уже много чего интересного услышала. - Она немного помолчала. - И увидела. Начиная с переодетых жандармов...
   - Не очень она довольна была после танца с тобой. - Констатировал Скрябин. - Не пытался ее соблазнить? Такой бы агент вышел замечательный.
   - Интересно, для чего она тут?
   - Для меня тоже загадка. Главное, чтобы не по нашу душу.
   Я удивился.
   - В Департаменте ее встретил недавно, она сейчас на Медникова работает. - Пояснил ротмистр. - Доступ у нее есть повсюду практически. Имею подозрение, что слух о моем повышении - ее рук дело. Приревновала к министру. Но надеюсь, у нее свои интересы, у нас - свои. Пойдем, вкусим великокняжеских яств, больно выглядят соблазнительно. Заодно срисуем, кого Его Высочество Петр больше других привечает.
   - Саша, если я тебе скажу, что это она.
   - Что она?
   - Та дама, которая ставит типографию. Вместе с ней и кавалер. - Я кивнул на одетого во фрак брюнета.
   Ротмистр побледнел.
   - Мозаика. - Пробормотал он. - Вот что, Коля. Не получится у нас с тобой, видать, отужинать за чужой счет. Пора уходить.
   - Хорошо. Только, вот, посещу заведение.
   Ротмистра перекосило.
   - Давай быстро.
   Краем глаза я заметил, как вслед за мной в комнату с ватерклозетами пошел и фигурант дела о типографии. Донесся кашель. Негромкий такой, противный.
   Дождавшись, когда он уйдет, я прошел в его кабинку, внимательно осмотрел.
   Кровь, следы крови, хотя и едва заметные. Видать, брюнет очень торопился вернуться в парадную залу и не проследил за полным уничтожением следов.
   С собой у меня была склянка с мужскими духами, я их вылил, склянку тщательно промыл. После чего аккуратно перочинным ножиком собрал в нее кровь.
   Слава Богу, в ватерклозетную никто не вошел. На курсах меня учили, что кровь может стать уликой. Новейшие разработки криминалистики.
  
   "Его превосходительству,
   ротмистру Скрябину А. К.
   от поручика Старова Н. М.
   Докладная Записка.
  
   15 января 1904 р. х. при перевозке из городской тюрьмы (Литовского замка) во внутреннюю тюрьму мною, согласно Вашего приказа, в оперативных целях был организован побег задержанного по делу о беспорядках на канатной фабрике Якобсона, имеющего оперативное прозвище "Шахматист". В настоящее время отрабатываю детали дальнейшей связи с агентом.
   16 января 1904 р. х."
  
   - Итак, - Скрябин смотрел на Мойку, где прятали лица от снега прохожие и лошади, с трудом, наперекор ледяному ветру, тянущие экипажи, - что мы имеем?
   Таинственного агента, информирующего самого министра внутренних дел лично или через директора Департамента полиции о подготовке покушения на императора. Вполне осязаемого добровольного информатора, заявляющего тоже самое. При сем Савинков ускользнул, его в Петербурге явно нет, а Леонтьева в качестве убийцы выглядит неубедительно. Информатора, в свою очередь, тоже используют в игре, нам пока непонятной. Есть еще два фигуранта в деле о типографии, об одном из которых кое-что известно, второй - напарник первого. Твой образец крови вряд ли чем поможет, - до методов мистера Холмса нам далеко, - однако попробуем. Итак, ставим задачи. Общая - узнать, кто и когда готовит покушение на императора и готовит ли вообще. Частные - выяснить, какие группировки при дворе существуют, и кто, черт побери, этот бледнолицый господин, харкающий кровью. Для тебя главное - следить за типографией.
   - Неравномерно. - Возразил я.
   - Еще неизвестно, что опаснее. Тебя вполне могут начать раскручивать, ведь ты тоже в игре. И главный противник не шахматист-молокосос. Поэтому смени конспиративную квартиру быстрее. Работай отдельно от Шмидта. И послезавтра никаких встреч, будем читать.
  
   "Петербург, Главный почтамт.
   Кузнецову Виктору Савельевичу".
   Это мне. От агента с оперативным прозвищем "Аптекарь". А Виктор Савельевич этот самый, согласно легенде, душеприказчик якобы оставившего агенту наследство родственника.
   "Премного благодарю за помощь семье. Вы не можете себе представить, каково их счастье! Я на новом месте устроился хорошо, правда, дел пока серьезных не поручают, опыт маленький. Ну да ничего. Сейчас помощником мастера, через несколько месяцев, возможно, займусь разъездной работой. Встретил многих старых друзей, постепенно завожу новых. Особенно запомнился мне молодой человек лет двадцати пяти. Волосы русые, борода того же цвета, глаза синие! Лоб высокий и нрава горячего. Столь горячего, что, когда волнуется, аж кровь на лице появляется. Жуть!
   Рост немногим выше среднего, но в плечах широк. Настоящий русский богатырь, недаром сын генерала. Жаль, схвачен был полицейскими 4 марта 1901 года возле Казанского собора. Сколько тогда невинных пострадало! В других предприятиях он не участвовал, о чем сожалеет. Но полагаю, его имя станет известным. Ведь это, бесспорно, один из тех патриотов родины, о которых вы мне рассказывали, и которые сейчас за границей. Вашего старого приятеля я видел лишь мельком, поговорить с ним не удалось. Но как я слышал, не он главный в той фирме. Заправляет один магнат, которого видел лишь издали. Толстый такой, с густыми усами. Вот, в общем-то, и все, обустраиваюсь. Когда вернусь назад в Россию, не знаю. Но непременно дам весточку.
   Искренне Ваш, Сергей ".
   Так. Выходит, устроился в какое-то партийное дело, но ничего серьезного. Савинкова видел лишь раз, и он не главное лицо в боевой организации. Также агент выявил боевика, до сей поры в эксах участия не принимавшего. Волосы русые, борода, глаза синие, ростом чуть выше среднего, телосложения крепкого. Сын генерала, был задержан во время демонстрации возле Казанского собора 4 марта 1901 года. Отличительная примета - экзема на лице.
   Что же, установить личность труда не составит. Запрос в военное министерство, запрос в полицию. Сличить, всего делов. И еще одна зеленая карточка "политически неблагонадежного" перекрасится в красный цвет члена партии социал-революционеров. Особо опасного причем. Его родным и друзьям - огромная проблема. Мне - галочка в послужной список. Это если о земном. А если о высоком, то, возможно, я спасу чьи-то жизни. Сделаю то, что не удалось моим предшественникам в жандармерии для моей Вареньки.
   Господи, почему все так?
   Почему ее нет, почему я не хожу в церковь, почему занимаюсь этим гнусным ремеслом?
  
   Над Петербургом нависла темно-синяя, почти черная туча, всей тяжестью своей навалившаяся на золоченые шпили и увенчанные крестами купола. Повалил густой, липкий, надоедливый мокрый снег.
   - Как продвигаются дела, Иван Сергеевич?
   Плеве был одет в черный сюртук без единого ордена. Жандармский подполковник Карышев, само собой разумеется, на доклад пожаловал в парадном мундире.
   - Большевика охранка освободила.
   - Нда. - Плеве подошел к окну и уставился в снежную мглу. - Комбинацию только начали, а уже конфуз.
   - Не наше это дело, Вячеслав Константинович.
   Плеве необычайно резко для человека его возраста и комплекции развернулся, серые глаза сверкнули.
   - Я, Сергей Иванович, уже высказывал Вам, почему не считаю нужным поручать дело Кременецкому.
   На широком, поросшим густой с проседью бородой лице жандарма не отразилось никаких эмоций. Он лишь в ответ повел тяжелым плечом.
   - Уже не обошлись.
   - Ничего страшного. Кременецкий свое место знает, ввязываться, если ему сказали, не станет. Что там по нашим агентам?
   Карышев раскрыл папку и выложил перед министром стопку листов.
   - Я изучу досье, но интересует и Ваше мнение.
   - Сложно сказать, Ваше Высокопревосходительство. Был внешним агентом, затем конфликт с Рачковским. Причины для увольнения со службы выглядят основательными...
   - Рачковский мерзавец редкостный!
   Карышев согласно кивнул головой.
   - В дальнейшем его биография толком не известна. Есть отдельные донесения агентов внешнего отдела о связях с эсерами, но целостной картины не составить. Я допросил пару человек, работавших с ним. Очень любит деньги, комбинатор.
   - Как бы то ни было, - министр в задумчивости потеребил короткие усы, - деньги есть хороший инструмент контроля над личностью. И для комбинаций у него не так много времени. А человек от нас?
   - Баба она и есть баба! Аферистка, как и всякая умная баба. Медников нахваливает.
   - Хороша парочка. - Жандарм вновь согласно кивнул. - Но Иван Сергеевич, комбинация уж больно хороша, чтобы не рискнуть. Ведь сколько мышей разом прихлопнем!
   - Все-таки, Вячеслав Константинович, Жандармское управление больше по следствию и охране, а полицейская работа...
   - Вновь затянули песню! Будто я Вашего личного дела не читал. Напомнить об одной хитроумной операции?
   Подполковник смутился.
   - В том случае в городе не имелось охранного отделения, и Жандармское управление было вынуждено выполнять его функции.
   - Зато справились Вы блестяще. Причем без белых перчаток!
   - Спасибо, Вячеслав Константинович, за оценку моей деятельности, только тогда все было проще. Да и масштаб иной.
   - Зато, - Плеве поощрительно улыбнулся, - Вы теперь уже подполковник и служите в Петербурге. А еще лучше служить в Петербурге в звании полковника.
   Подполковник хищно осклабился.
   - Да и, - продолжил, посерьезнев, Плеве, - поручить дело Кременецкому, значит вмешать в него Лопухина. А вот кто чистоплюй, так чистоплюй.
   И вновь лицо жандарма выразило полное согласие.
   - И как Вам, Ваше Высокоблагородие, про столь важные типографии стало известно?
   Плеве снисходительно улыбнулся, но улыбка вдруг сошла с его губ.
   - Сергей Иванович, зачем людям деньги? - Подполковник от неожиданности смутился. - Конечно, если на насущное, да на хлеб с маслом хватает.
   - Детям...
   - Детям. - Плеве расхаживал по кабинету, подполковник провожал его тревожным взглядом. - Но ведь детям деньги могут и не понадобиться. Может наступить такой момент.
   - О чем Вы?
   - Об одном Вашем протеже в ведомстве Кременецкого.
   Но позвольте, он хороший офицер, а если за ним что худое водится...
   Плеве перестал ходить, обмерил подполковника стальными глазами, так, что у последнего мурашки по спине пробежали.
   - Водится. Покрывает эсеров.
   - В оперативных целях...
   - За деньги.
   Карышев силился найти аргументы в защиту протеже (да и в свою тоже, получается), от натуги выступили капельки пота, но правильные мысли в голову не шли. Да и бесполезно оправдываться, он понимал.
   - Значит так. Пусть осуществляет слежку за своим начальником.
   - За Кременецким?
   - Нет. За начальником стола.
   - И что искать?
   - Все подозрительное. И, главное, не говорите ему о наших делах. Особый отдел его трогать пока не станет.
   - Но Вячеслав Константинович, конфликт случится с начальником-то.
   - Мне это и надо. Не забывайте информировать.
   - Слушаюсь.
   Выйдя от министра, подполковник вытер пот, хотя в здании на Фонтанке жарко не было.
   - Похоже, покойник крестник мой. - Прошептал он себе под нос. - Что за дьявольскую комбинацию министр затеял?
  
   Городовой остановил движение по Невскому проспекту, давая проезд по Екатерининскому каналу обозу ломовых извозчиков, везущих уральский малахит к строящемуся на месте убийства Александра II храму. По Петербургу уже давно ходили слухи о небывалой роскоши в его отделке, и о суммах, выделяемых царской семьей на строительство.
   Вездесущий газетчик, - из-за повалившего снега я не мог разобрать, к какому изданию он относится, - поведал скороговоркой, что де в Москве дворник, крестьянин Михаил Фролов, питая к домовладелице злобу, забрался в погреб и налил в кадку с капустой керосина, чем испортил капусту". Видать, эту заметку из первопрестольной он счел самой интересной.
   Пролетка тронулась, но продавец "Русского Листка", стоящий неподалеку от торговца обывательскими московскими новостями, успел мне сообщить: "В Чикаго в первый раз в мире происходило на днях заседание суда присяжных-женщин. В числе двенадцати присяжных - женщин было шесть. Судился малолетний преступник, и женщины вынесли ему обвинительный приговор".
   Мойка, 12, знакомый привратник.
   Я смотрел на серые папки, - некоторые совсем тонкие, если герой досье нигде особо не засветился, другие объемнее, - и вставали передо мной судьбы тех, кто сейчас являлся финансовой элитой империи. Вот некто Андрей Миныч Ануфриев. Ресторатор. Отчество ясно указывает на староверческое происхождение. С детства труд, труд и только труд. Труд и молитва. Было ли вообще у него детство в общепринятом смысле этого слова? Загадочные, сложные люди эти самые староверы.
   Начал в кабаке мальчиком на побегушках, потом официант, управляющий. Теперь у него несколько рестораций в столицах и Нижнем Новгороде, дети образование в Англии получают. Принял официальное православие в двенадцать лет, и имя, данное при первом крещенье, знает только он сам. Досье тонкое, ничем подозрительным не занимался. Да только разве может полиция в душу человеку залезть, узнать, что там на самом деле?
   Вот папка Кержакова Алексея Ниловича, заводчика, пухлая. Этот еще от отца мануфактуру унаследовал. На которой, окончив гимназию, стал работать опять же с самых низов. Роптал ли он на отца? Вряд ли. Папка его толще, так как жертвовал на храмы староверческие и петиции подавал в защиту старообрядческих архиереев.
   Две толстенные папки гремевших на всю Россию и даже Европу богатеев: Сергея Щукина и Юрия Мальцова. И у этих корни староверческие, хоть у последнего отец был не много ни мало - обер-прокурором Святейшего Синода.
   Первая папка, вторая... везде старообрядчество присутствует у миллионщиков, которых собрали на балу.
   - Что бы это, по-твоему, значило? - Скрябин бегло просмотрел последнее из лежавших перед ним досье.
   В ответ я лишь пожал плечами.
   - Теперь давай возьмемся за контакты Папюса. - Скрябин разложил с два десятка фотографий. - Подарок из Департамента полиции.
   - Что за типы?
   - Сейчас узнаешь. Давай, вспоминай, кто из них на балу с магом отплясывал.
   Таак. Вот они, фигуранты тайного полицейского наблюдения. Высоколобые, аккуратные прически, ухоженные усы, интеллигентские бородки. Столоначальники, известные адвокаты, модные врачи. У всех в досье указана принадлежность к московской, реже петербургской, масонским ложам.
   - Что бы, черт возьми, сие значило? - в задумчивости, скорее самого себя, вновь спросил ротмистр. - Кто-то собрал людей сильных, к тому же объединенных общими идеями. Таких, если что, легче направить на достижение определенной цели. Ежели заинтересовать, конечно. Они без титулов, хотя и с деньгами, честь им уже огромную приемом оказали.
   - Что станем делать?
   Скрябин улыбнулся.
   - Внедрим каждому по своему человеку.
   - А что, Саша. К кому-нибудь одному.
   - Время, Коля, время. Сделаем проще.
   С этими словами Скрябин потряс перед моим носом еще одной папкой...
  
   Я, в компании околоточного надзирателя в новеньком форменном кафтане с погонами из зеленого сукна с серебряной нашивкой, и надзирателя полицейского (этот подчиняется и контролируется охранкой), одетого в потрепанную шинель, стоял возле дома на Гороховой улице.
   С неба падали редкие снежинки, с Фонтанки дул холодный ветер, поднимая поземку и бросая ее прямо в лица прохожих и извозчиков. Со стороны Вознесенского проспекта донесся гул колокола, которому незамедлительно ответили соборные колокола с Измайловского, весело подала голос церковь на Владимирском.
   Околоточный словно пробудился от дремы.
   - Да ничего, Ваше Благородие, предосудительного за ними не водится, хоть и евреи!
   Полицейский надзиратель зыркнул на своего коллегу из наружной полиции взглядом злым и завистливым. Мол, получил с жидов мзду приличную, и тулуп пошил, чай, не на казенное жалованье.
   - Не моя прихоть, приказ.
   Околоточный тяжело вздохнул, несмотря на теплый кафтан и барашковую шапку торчать на морозе ему было тяжко и непривычно.
   К подъезду подошел молодой человек характерной еврейской наружности в легком черном пальто, в карманы которого засунул длинные руки. Голову пыталась защитить от холода видавшая виды студенческая фуражка без эмблемы учебного заведения. Шел он со стороны Загородного, ветер и поземка били ему прямо в лицо. Столкнувшись с дворником, молодой человек было дернулся, но дюжий мужик Степан схватил его рукою крепкой. Жертва жалко затрепыхалась, словно пойманная бабочка, а увидев приближающихся чинов в мундирах, и вовсе обмякла.
   К встрече с ним подошли официально, "по закону". Околоточный потребовал документов, которых не оказалось, на мольбы подняться в квартиру "к Килмановичу, там его знают", лишь пожал плечами и на пару с полицейским надзирателем препроводил задержанного в соседний двор, где дожидалась "клиентов" черная карета и филеры Охранного отделения.
   Следующим оказался господин лет тридцати, в лисьей шубе, которая и послужила "приметой" от агентов наблюдения, несколько дней следивших за домом. У господина документы при себе имелись, околоточный их проверил, вернул владельцу, и рука его привычно приготовилась отдать честь, но бумаги оказались перехвачены полицейским надзирателем, проверены со всей тщательностью, и вот уже "лису", что-то выговаривающую пленителям, ведут к карете.
   Первый пленник к тому времени весь сжался от холода и дул на свои голые, побелевшие руки. Я распорядился дать ему плед.
   - Эсеру? - изумился филер.
   По реакции задержанного было трудно не понять, что "шпик" попал в точку.
   - У меня глаз наметанный, Ваше Благородие, я ихнего брата за версту чую.
   Представитель грозной партии еще больше сжался и с ужасом уставился на мою жандармскую форму. Затем укутался в плед и уставился в пол.
   На какой-то миг мне стало его жалко, но затем охватили торжество и азарт одновременно.
   Вот так штука!
   Прихватив еще пару "пассажиров", черная карета отправилась на Мойку.
  
   - Я все расскажу, все! Михаил Иосифович совсем не причем. - Задержанный, казалось, готов был расплакаться. - Из-за меня, из-за меня на него тень может пасть.
   Мы переглянулись. Молодой человек, одетый в потертый сюртук из тонкой материи, столь же неуместный в зимнем Петербурге, как и его верхняя одежда, выглядел человеком неуравновешенным.
   - Ну как же не причем? - Скрябин говорил тихо, почти ласково. - Вы же направлялись к Килмановичу?
   - Я был у него на квартире всего два раза, оба раза не застал.
   - С какой целью приходили?
   Молодой человек охватил голову руками, начал теребить волосы. Затем отвернулся к окну.
   Скрябин открыл досье.
   - Михаэль Шимонович Зильбер, 1882 года рождения, член партии социалистов революционеров...
   - Я больше не имею никакого отношения к революционерам.
   - Что так?
   - Семью мне надо кормить. И отцу я слово дал.
   - От него письмо? - Скрябин кивнул на лист бумаги, и лежащий рядом надорванный конверт
   Задержанный кивнул.
   - Мой отец знал Михаила Иосифовича, и перед смертью написал ему. Он хотел, чтобы я обосновался в Петербурге, занялся делом. Отец ведь перед кончиной потерял почти все.
   Ротмистр выдержал паузу.
   - Понимаю. Но сути дела это не меняет. Вы известны как член антиправительственной партии, приехали в столицу без документов. Задержаны возле квартиры ювелира Килмановича с письмом к нему, в котором его просят устроить Вас в столице, что является противозаконным. Такие вот дела.
   Молодой человек задумался, Скрябин его не торопил.
   - Я..., - молодой человек запнулся, но затем, решившись, более твердым голосом продолжил, - я знаю, могу описать и опознать руководителя центральной боевой группы.
   Я переглянулся с Александром.
   - Личность Гершуни нам хорошо известна и без Вас.
   - Того, кто ее принял после Гершуни.
   - Савинков?
   Задержанный посмотрел недоуменно.
   - Фамилий не знаю, - и там не принято их выяснять, - но, кажется, догадываюсь, кого Вы имеете в виду. Нет. Так получилось, что я в Швейцарии сошелся с революционером, все звали его "Поэт", которого рекомендовали в боевую организацию. И я сопровождал Поэта до кафе, где его экзаменовали. Поэта ждал молодой еще человек, его друг, который и дал рекомендацию. По манерам тот, - хоть и видел я его мельком, - дворянского происхождения. - Скрябин протянул фотографию Савинкова, задержанный взглянул на нее и кивнул. - Да, это он. Только сейчас выглядит старше. Но решения принимал другой. Пузатый такой, огромный. Я его затем еще пару раз видел.
   - Описать сможешь?
   - Да, конечно. Собственно, в какой-то степени и из-за него я оставил революционеров. Оба раза встречал случайно, возможно, именно такие случайности и называются провидением.
   - Возможно. Опишите приметы на бумаге, потом господин поручик проводит Вас к нашему художнику. Что касается Вашей дальнейшей судьбы, то я поговорю с Килмановичем. В случае возникновения затруднений, господин поручик расскажет Вам к кому и как обращаться.
   - Меня освободят?
   - Да, если и впредь не станете отказываться сотрудничать с нами.
   - Но господин ротмистр, я не хочу, вернее не могу быть провокатором.
   - Я вижу. И агент Вы никакой и враг неопасный. Не интересно казенный харч переводить. Правда, пару дней я Вас вынужден продержать здесь, для Вашей же безопасности.
   Скрябин позвонил, вошел конвойный.
   - В комнату для задержанных.
   - Слушаюсь.
   -И на довольствие поставь.
   - По какому разряду?
   - Как для дворян.
   Унтерофицер посмотрел недоуменно, но подчинился.
   - Слушаюсь.
  
   Меня встретил благообразный господин лет пятидесяти с аккуратно подстриженными широкой "русской" бородой и усами, черные, с проседью волосы были зачесаны назад. В воздухе витал запах дорогого парфюма. Ни дать, ни взять - аристократ. Ощущение принадлежности к древним родам усиливали высокий, немного покатый лоб без глубоких морщин, с гладкой холеной кожей, - такая встречается только у людей, не "вкусивших" физического труда, - с иголочки костюм, и, конечно, великолепное убранство комнаты, в которой меня встретил хозяин апартаментов. Небольшой портрет Николая II в дорогой раме был выполнен столь мастерски, что император казался живым. Единственное, чего не хватало, дабы мысленно "наделить" Килмановича титулом, так это ордена на груди. И еще, конечно, глаза. Черные, восточные, с хитринкой.
   Хозяин кабинета встал из-за искусного, в стиле модерн письменного стола, сработанного из орехового дерева, вышел мне навстречу, протянул руку.
   - Здравствуйте, господин поручик, я Вас ожидал, проходите. - Килманович подвинул мне стул с причудливо наклоненной спинкой. - Не откажите в любезности выпить чаю, день-то вон, какой морозный выдался.
   Я согласился.
   - Признаться, дожидался вызова на Мойку, или минимум лицезреть здесь Вашего начальника. Стало быть, дело не так, чтобы и серьезное?
   Принесли самовар, - слуга мигом разлил чай, который оказался очень вкусным, - колотый сахар в вазочке, шоколадное печенье. Я сделал глоток с видимым удовольствием.
   - Колониальный. Особый сорт, специально для меня доставляют.
   - Ошибаетесь. Несерьезными делами занимается полицейский надзиратель. Да и те случаются с последствиями.
   - Молодой человек. - Голос собеседника вдруг похолодел, глаза сделались колючими, а чай у меня в кружке теплым и безвкусным. - Вы собираетесь меня шантажировать или подставить?
   Последний раз в таких интонациях меня отчитывали в военной гимназии. И я, признаться, в первый миг растерялся от подобного обращения. Нет, за мою, пусть и короткую службу жандармским офицером, случалось всякое, даже по матушке посылали. Но чтобы какой-то жид смел отчитывать?!
   Именно отчитывать!
   - Дело весьма серьезное. Ведь Вы, насколько нам известно, имеете доступ ко Двору...
   Я вдруг заметил, что Килманович внимательно за мной наблюдает, его восточные глаза буквально вцепились мне в физиономию.
   Ах да! Он же ведь не только и не сколько ювелир, поставляющий свои "игрушки" Двору, но, прежде всего, торговец, купец, политик.
   Эк хитрец!
   Ловко меня из себя вывел. О подобном простейшем приеме при допросах нам преподавали на жандармских курсах. Интересно, много по моему лицу понял?
   Килманович примирительно поднял руку.
   - Простите великодушно, если чем задел Вас. Вы ведь дворянин, офицер, принадлежащий к могущественному ведомству. А я, если разобраться, кто? Жид! Да, у меня есть покровители, могущественные покровители, но они в любой момент могут меня оставить. Я всего боюсь!
   Ловко.
   С одной стороны намекнул на могущественных покровителей, а с другой, выходит, его дело сторона. Нет, не совладать мне с этим скользким типом.
   - Один из задержанных принадлежит к партии эсеров. Его случайно опознал наружный агент, проследил. Именно поэтому Ваша квартира и попала под наблюдение. Двое других оформлены учениками ювелирных дел мастера, но занимаются в столице делами совсем иными. Выходит, нарушен закон империи. Как ими, так и с Вашей стороны.
   - Бедный, бедный мальчик. Сделал ошибку по молодости, а такие сложности на всю оставшуюся жизнь. - Килманович вдруг сделался серьезным и грустным, показал на портрет императора. - Ведь я завишу от него и только от него. Всем ему обязан! И репутацией, и безопасностью и даже тем, что живу в Петербурге. Не скрою, до меня дошли слухи, что Ваш начальник занимается очень важным делом, раз сам ...
   - Откуда они до Вас дошли? Вы, повторяю, в наше поле зрения попали...
   Килманович хитро прищурился, все его выражение, голос приобрели оттенок фамильярности. Как быстро он меняется! Ювелир Двора.
   - По возрасту вижу, в секретной полиции Вы недавно. Увы, что известно двоим, уже не тайна. Вот так-то вот.
   Килманович допил чай, налил себе еще.
   - Однако кое-что из скандалов при Дворе я готов рассказать. Вас же они интересуют? - я кивнул. - Расскажу вещи, в определенных кругах известные и тайны не представляющие. Ну и кое-какие домыслы. Домыслы мои, но если Вы на публике или в документах захотите их отнести на меня, стану все отрицать и обвиню Вас в клевете.
   Я вновь кивнул.
   - Что же...
   Килманович вкратце поведал о раскладе сил при дворе, не забывая при этом расхваливать тех, о ком рассказывал. Конечно, все мы люди, сие я прекрасно осознаю, но что личная жизнь венценосных особ столь ужасна и, в прямом смысле слова, опасна, я и предположить не мог.
  
   - Итак, то, что есть два Двора, не новость. - Рассуждал Скрябин, выслушав мой рассказ. - Всегда так было. Плохие отношения между свекровью и невесткой вещь тоже обыденная, тем более, если они принадлежат к имеющим друг к другу обиды нациям. Но то, что это столь ярко отражается в дворцовых интригах, для меня странно. Хотя, что мы, положа руку на сердце, об интригах этих самых знаем? Про конфликт матери и сына у меня нет слов. Даже подумать страшно, в какие последствия сие может вылиться.
   - Лично я в это не верю.
   - Я бы тоже не поверил. Да вот только действительно несколько лет назад столицу наводнили черкесы, явно имеющие некого высокого покровителя. Что им тут понадобилось, так и осталось загадкой. Сейчас же, по словам знакомого офицера дворцовой охраны, при государе постоянно находятся грузинские князья, больше никому не доверяет. Появились одновременно с черкесами и "свиты" с собой внушительные привезли. Бедокурят здорово, а император им все прощает и даже долги оплачивает. Черкесы после их появления кто уехал, кто погиб "нелепой смертью". У князей тоже имелись "потери", да и сейчас время от времени нет-нет, да и отправляются к праотцам. Расследования, разумеется, заходили в тупик. Такие вот дела. К какому лагерю московский генерал-губернатор относится, поинтересовался?
   - Да. Ответ был, что сразу к обоим, некий мост между матерью и сыном.
   Скрябин широким шагом прошелся по кабинету.
   - Когда, он говорил, вернет в Петербург задержанных нами?
   - Килманович сказал, месяца через три-четыре.
   - Хитрая лисица. Что же, остается ждать эти самые три-четыре месяца, наверняка чего-то недоговаривает, пока займемся делами насущными.
   - Обещал немедленно передать, если что важное узнает.
   Скрябин кивнул.
   - Шмидт типографию накрыл и два кружка марксистских разгромил. Пока мы евреев отлавливали.
   - Молодец. Везет.
   - Что удивительно, все эсдековское. Будто эсеры и ни при чем. Да и вообще ему эсеры редко попадаются, а если и попадаются, то незначительные.
   - Боится?
   Ротмистр повел плечом.
   - Семья у него большая. Всякое может быть. Да и за какую типографию следующее звание вместе с премией получить, абсолютно без разницы. Ты тоже не зевай, набирай послужной список. Обстановка в столице накаляется, Департамент дел требует. Посули денег агентам побольше, от штучников не отказывайся, даже от сомнительных. Сейчас за ошибки корить не станут. Чем больше производств и арестованных, тем лучше.
   - В чем причина неразборчивости?
   - Сегодня на совещании узнаешь. Похоже, вновь таинственный информатор Департамента поработал. К слову, постарайся очень аккуратно, повторяю, очень, - Скрябин начал растягивать слова, - аккуратно, проследи за физиономией Шмидта. Как и на что он станет реагировать. Мне не удастся, а от тебя он подобного не ожидает.
   Я вопросительно посмотрел на шефа.
   - Да так, интересно. На нашей службе все должно быть интересным. Особенно по отношению друг к другу. Я теперь в картотеке Департамента поработаю, выявлю, на кого в окружении Марии Федоровны поднажать можно, чтобы картинку ясную иметь. - Ротмистр вдруг замолчал, помассировал виски. - Огромная сила эта самая картотека, если доступ в нее имешь. Не находишь?
   - Разумеется. Там все обо всех, потому и полного доступа почти ни у кого нет.
   - А если ты красив и умен?
   Я посмотрел вопросительно:
   - Значит, возьмемся за окружение императрицы?
   Скрябин улыбнулся, покачал головой:
   - Нет. Здесь буду работать только я. Ты станешь запасным.
   - Как это? Считаешь, я слишком слаб в сыске?
   - Нет. Ты будешь вторым, если погибнет первый. Ладно, идем к начальству.
   Кременецкий смотрел на собравшихся офицеров хмуро, тяжело. Мрачная физиономия его разительно контрастировала с ярким зимним солнцем, прорывавшимся в кабинет начальника охранки сквозь покрытое морозным узором окно.
   - Что же, господа, у меня для вас два известия. Начну с хорошего. Изобличена крупная шайка эсеровских террористов во главе с некоей Серафимой Критчоглу. Дочерью статского советника. Доподлинно установлено, что шайка готовила покушение на министра внутренних дел. На сей момент, задержаны девятнадцать человек. Вот физиономии тех, кто ускользнул. - Начальник охранки швырнул стопку фотографий на середину стола. - Раздадите филерам и надзирателям. Что скажете?
   - Невероятная удача.
   Прокомментировал один из офицеров. Кременецкий исподлобья взглянул на смельчака.
   - Невероятно то, господин штабс-ротмистр, что преступления совершаются в столице, но Гершуни задерживают в Киеве, а Клитчоглу хотя и в Санкт-Петербурге, но зато безо всякого нашего участия! И именно это второе мое для вас известие. Пренеприятнейшее, замечу я вам.
   Я, как мне и указали, внимательно следил за Шмидтом. Не забывая, разумеется, и о своих эмоциях. Ими на нашей службе необходимо уметь управлять. Так что лицо мое вытянулось, рот немного приоткрылся. Словно известие Кременецкого сразило меня наповал. Что не укрылось от взгляда полковника.
   - Ладно, поручик желторотый, но мы-то, господа, мы-то?!
   Краска, - на этот раз мне ничего не пришлось изображать, кровь действительно обожгла щеки, - расползлась по лицу. Но я продолжал следить боковым зрением за Шмидтом.
   При известии о масштабных арестах в Санкт-Петербурге он побледнел. Заметно побледнел, но мгновенно справился с эмоциями. После переключения внимания начальника на мою персону, сменил мину на сочувственную (быстро так сменил) и даже "пришел на помощь".
   - А кто задержал, Ваше высокопревосходительство?
   Кременецкий медленно, словно сытый удав, повернулся в сторону штабс-ротмистра.
   - Московское охранное отделение. Господин Шмидт.
   Шмидт едва заметно пожал плечами.
   - Какие возможности у них, какие у нас...
   - Хватит!
   Полковник повысил голос незначительно, но чувствовалось, сколь трудно ему сдерживать эмоции. Он, пусть не сильно, но ударил кулаком по столу.
   - Итак, господа, - голос начальника охранки вновь стал ровным, - чтобы все эти персоналии на фото были задержаны. Нами. Особенно это касается штабс-ротмистра Шмидта, у которого любовь к эсерам.
   На этот раз Шмидт лишь плотно сжал губы. Но что это? Нечто знакомое, нечто невероятное. Страх!
   Я почувствовал страх, исходящий от Шмидта. Вот такое кратковременное ощущение, что человек боится, человек что-то скрывает, я испытывал во время первого допроса моего будущего первого завербованного. Во время разговоров со Спициным случалось нечто подобное. Никто, разумеется, кроме меня, тревоги Шмидта не почувствовал. Да и сам об этом своем ощущении ничего никому не сказал. Не такой я уж и опытный сыщик, чтобы иметь право ссылаться на интуицию, или на давно атрофированные у человека органы чувств. На выручку Шмидту пришел подполковник со звучной фамилией Оболенский, заместитель Кременецкого.
   - В сфере ответственности штабс-ротмистра действительно туго с террористами. Там больше книжники. Нелегальщиной народ баламутят.
   - А мне нужны именно террористы! - Кременецкий во второй раз стукнул кулаком по дубовому покрытию.
   - Будут, если желаете. - Как ни в чем не бывало, бросил Шмидт.
   Повисла тишина. Офицеры недоуменно уставились на штабс-ротмистра.
   - Пожалуйте. - Процедил Кременецкий.
  
   Алексей вернулся усталый, счастливый. Блеск, музыка, а главное, рядом она! Единственная, желанная! Что может быть лучше, чем оказаться на балу с любимой, когда чувствуешь себя принцем, нашедшим свою Золушку, когда любишь, когда тебя любят. Нанять роскошный экипаж, возить, словно принцессу, на нем любушку, одетую в прекрасное бальное платье.
   Портье передал два письма. Алексей взглянул на конверты, нахмурился. Кольнуло сердце, накатилась тревога. Хотя причин для нее никаких. Кивнул служащему, задумчиво прошел в номер.
   Первое от матери.
   "Алексей, милый мой сын! Накануне, перед тем как села писать тебе это письмо, приходила полиция. С обыском. Отец был в ярости, сестры испуганы. Полицейские перерыли твою комнату, наследили, сказали, что ты связался с народовольцами. Представь, каково твоему отцу, боевому генералу. Он был очень возбужден, потом ему стало дурно, пришлось вызывать лекаря. Алексей, Алешенка, молю тебя, напиши, что ты порвал с этими страшными людьми, ввязался в эту страшную историю лишь по случаю. Что воспользовались твоей порядочностью и честностью, злоупотребили доверием. Прошу тебя, напиши. Элен, ты знаешь, она тебя любит, до сих пор любит и ждет, беспокоится за тебя. Но она верит, что ты вернешься, и все разъяснится. И даже поругалась со своими родителями, которые хотят, чтобы она навсегда забыла тебя.
   Возвращайся. Мы сможем все уладить.
   Целую, Мама".
   От бумаги шел едва уловимый запах духов, которые Алексей помнил с детства. От глаз не укрылись несколько едва заметных разводов на бумаге. Слезы.
   Стало грустно. Всегда вот так, печаль сменяет радость. Второе письмо было отцовским. Алексей тяжело вздохнул и надорвал конверт.
   "Сын. Алеша. Полагаю, о произошедшем ты уже знаешь из письма матери. Его ты, разумеется, прочитал первым. Почтовый дилижанс у нас ходит раз в неделю, а потому письмо, которое ты держишь сейчас в руках, уже третье. Предыдущие два я сжег. И ты, конечно же, можешь догадаться об их содержании. Но сейчас я хочу поговорить с тобой как гражданин с гражданином (заметь, не как верноподданный с верноподданным), а не как рассерженный, оскорбленный отец с нашкодившим сыном. Чтобы ты мог меня понять, напоминаю тебе о присяге, от которой невозможно освободиться, даже уйдя в отставку. Присяге "государю и отечеству", ибо эти понятия неразрывные. Я принес эту присягу, верил, что когда-нибудь ее принесешь и ты. Я, как отец, как генерал русской армии, считаю, что ты был бы хорошим офицером. Честным, сильным духом, неподверженным порокам. Не карьеристом, не тем, кто лобызает начальству. Солдаты искренне бы тебя любили. Нисколько не сомневаюсь, что на поле боя ты бы чести офицерской не посрамил. Увы, ты не пошел в армию, но это твой выбор. Такие люди нужны и на службе мирной. Возможно, на ней даже более. Не стану кривить душой и лицемерить, общество наше больно. И для скорейшего выздоровления ему нужны люди новые, честные. А то, что случилось в 1901-м, считаю ошибкой, вызванной молодостью. Не корю тебя сейчас за это, ведь подобные ошибки совершали многие, впоследствии вернувшиеся на путь служения отечеству. Такое сложное сейчас время.
   Алексей. Для служения государю и стране я тебя воспитывал, прививал любовь к народу. Если, в силу новых своих убеждений, ты не желаешь поступать на государеву службу, есть земские учреждения. Их полезность несомненна, но наводнены они проходимцами. В них как воздуха не хватает людей честных. А коли думаешь, что на службе тебя "затрут", то ошибаешься. У нашей семьи есть друзья, есть покровители. Это люди, радеющие за Россию, но, чтобы привести ее к еще большему процветанию, улучшить участь народную, им не хватает надежных помощников, единомышленников. "Некем взять", как говаривал император Александр I. Алексей, подумай хорошо, обстоятельно над моим предложением, не отвергай его сходу. Помни, что разрушать всегда проще, чем строить.
   В завершении письма хотел бы рассказать тебе одну грустную историю. Доводилось мне принимать участие в судьбе молодого офицера, юноши подобно тебе честного, не обделенного талантами. Я знал его отца, служил вместе с ним в одном полку. Судьба несправедлива, то, чего не сделали турецкие пули, выпущенные из английских и французских ружей, сделала болезнь. Почти одновременно умерла его жена, женщина доброты и красоты редкостной. Так что офицер, о котором веду речь, еще ребенком остался круглым сиротой на попечении родственников. Представь только, сколь жестоко распорядилась судьба, забрав любящих родителей, обрушив всевозможные невзгоды на неокрепшие плечи. Юноша не сломался, сильна оказалась порода. И судьба его вознаградила. Он вот-вот должен был ехать в Петербург, держать экзамен в Академию. Еще он встретил девушку, полюбившую его всей душой. Я видел ее раз и поразился, как она напоминала его мать! Вряд ли он это осознавал, но я-то его родителей помню хорошо. Да и приданное за невестой, - если говорить о житейском, - давалось немалое. Жизнь его ждала благостная, судьба возвращала долги.
   Но вновь крутой поворот, вновь болезнь. И имя той болезни - народовольцы, то есть те, к кому ты сейчас примыкаешь. Бедную девушку разорвало на куски во время покушения на полковника Штальберга. Сам полковник, если ты не знаешь о тех событиях, остался жив. Этой потери офицер пережить не смог. В таких случаях, если не достает силы снести удары судьбы, люди уходят в монастырь, посвящают себя служению Богу. Он поступил иначе - вступил в корпус жандармов. Вместо Академии - курсы по подавлению воли народной. И стал не просто жандармом, задача которых охранять установленный порядок, а офицером, - если их можно называть офицерами, - охранки. Теперь он изобличает твоих соратников, изобличает методами, насколько ты знаешь, грязными, отправляет на каторгу и даже на виселицу. Обратил в момент слабости дьявол его душу в свою веру. Но не это меня тревожит, но то, что честные люди, офицеры, интеллигенты, просто русские, наконец, встают по разные стороны и бьются насмерть, не считаясь средствами. Прошу тебя, сын, как отец прошу. Прошу, как патриот России, как русский человек, опомнись! Посмотри еще раз на свои убеждения и воззрения, попробуй оценить, что важнее: приносить пользу отечеству здесь и сейчас, или сжигать жизнь ради эфемерных идей? Надеюсь Алексей на твое благоразумие.
   Твой отец".
   Надо давать ответы. Первой, конечно же, маме. Но словно желчь разлилась по телу: письмо подвергнут перлюстрации. Теперь всякую почту на имя его родителей относят в "особую комнату", аккуратно, чтобы не осталось ни малейшего следа, вскрывают. Маленький скрюченный человечек, - таким себе представлял хозяина секретной части Алексей, - надевает пенсне, или берет огромную лупу, склонившись над бумагой, выискивает крамолу. И смеется про себя чужим чувствам, чужой любви, которую доверили бумаге. Писать расхотелось, но маму надо успокоить.
   "Дорогая мама! По всей видимости, случилось некое недоразумение, я верю, что все скоро исправится. Да, я сейчас проживаю в Европе, где дозволяется посещать собрания и произносить речи, в России считающиеся крамольными. Вероятно, я случайно попал в поле зрения правительственных агентов, которыми наводнена Швейцария. Но уверяю, ничего противозаконного в этом нет, ведь я не нарушаю правил стран, которые посещаю. И я не замышляю ни прямо, ни косвенно ничего против нашей державы. Что касается Элен, то вынужден тебя огорчить. Я люблю другую девушку, люблю больше жизни. Она такая прекрасная, такая необыкновенная. Она похожа на цветок. Уверен, ты поймешь меня, когда я тебе представлю мою суженную. К сожалению, не могу ее оставить ни на минуту, так как она больна и проходит курс лечения в Альпах. Я бы написал тебе ее имя, но боюсь, прямо или косвенно в связи с последними недоразумениями, связанными со мной, это может ей навредить. А я ее люблю так, как никогда и никого не любил, за исключением тебя, конечно. Больше жизни своей люблю.
   Со всею сыновьей любовью, Алексей".
   - А имя той девушки - Россия и российский народ. - Еле слышно сказал Алексей. - Или все-таки революция? Или террор?
   Вдруг он почувствовал, что любовь плотская затмевает любовь абстрактную, духовную. Захотелось вдруг бросить все, убедить Дору сделать то же самое, - Алексей с сомнением покачал головой, - зажить обычной жизнью обычного человека. Состояньице имеется. Алексей покрылся пятнами, и на коже выступили капельки крови.
   Нет!
   Тем более, в свою маленькую уютную квартирку в Цюрихе, с которой ему переслали почту, уже не вернуться. Она наверняка под наблюдением агентов внешнего отдела Департамента полиции. В покое его не оставят, дороги назад нет.
   Что же, второе письмо отцу.
   И цензору заодно.
   "Дорогой отец. Считаю произошедшее недоразумением, о чем уже написал маме. Также не нахожу возможным в ближайшее время вернуться в Россию. Тем не менее, считаю обязательным изложить свою точку зрения на факты, указанные в твоем письме. Я не нахожу в себе сил и энергии, чтобы состоять на военной или гражданской службе, так как они погрязли в бюрократизме, чинопочитании (считай, раболепии), невежестве etc. Перечислять можно до бесконечности. Я знаю многих людей, которые, находясь на военной или государственной службе, хотели хоть что-то изменить, но терпели неудачу и были вынуждены уходить.
   Что там?
   Те же пьянство, воровство, холуевщина.
   А что касается местного самоуправления, то оно слишком слабо, слишком опекаемо. Да к тому же, как ты упоминал, погрязло в воровстве. Что я могу там сделать? Нет, не проси, я не Геракл, чтобы расчистить эти конюшни. Возможно, сделаю тебе больно, но у меня своя точка зрения на упоминаемого тобой офицера. В трагедии его виноват не герой, пожертвовавший жизнь ради избавления мира от негодяя, коим является Штальберг, а сам полковник, общество виновато, которое допускает преступления, за которые полковника Штальберга революционеры осудили на смерть. Здесь, в Европе, к совершенному Штальбергом относятся по-иному, пишут о его зверствах в газетах.
   Я хочу оставаться в Европе, в России я задыхаюсь, хотя все мысли мои о ней. Но считаю, за свободу родины бороться надо словом.
   В конце концов, в гибели девушки виноват и сам офицер, поставивший себя в один ряд с полковником. Ведь Бог и провидение осуждают людей не случайно...".
   Алексей задумался. Он поставил себя на место того офицера, представил себе Дору, разорванную гремучим студнем. Враз стало неуютно, страшно и... жаль себя. Ведь они оба закончили "школу", Алексей знал, каким жестоким оружием пользуются боевики, и как беспощадно оно к ним самим. Как опасна работа техника, коих гибнет во время приготовления снарядов не меньше, чем "приговоренных".
   Уж не тот ли то офицер, о котором Дора рассказывала в ночном экспрессе? Ее слова тогда заставили усомниться в правильности избранного пути. И... Он тогда почувствовал незримую связь, установившуюся между ним и офицером.
   Глупости. Обычная ревность. Нет!
   Он выбрал свой путь, путь самопожертвования, и ничто не заставит с него свернуть. Он умрет сам, умрет Дора, но их безымянные звезды будут светить сквозь столетия, свет от них будет согревать людей вечно.
   "...А то, что он перешел на службу в охранку, всего лишь свидетельствует о силе духа офицера, о его чести, о его понимании, что значит служить народу. Отец, не осуждай меня. Я выбрал свой путь, меня с него не свернуть. История покажет, что я был прав.
   Твой Алексей".
  
   Февраль месяц коварный. Вроде тепло, солнышко пригревает, пташки небесные щебечут вовсю, да вдруг мороз трескучий, да вьюги с метелями. А небо столь сумрачно, что и не скажешь, будто день у ночи с декабря прилично отвоевал. Но сегодня, в праздник воскресный, смилостивился дед-февраль. Денек выдался не слишком холодным, ясным, и солнце хотя почти неощутимо, но ласкало бледную после зимы кожу. Оно уже не зимнее, - холодное и злое, - которое только и умеет, что слепить. Вдали, радуя крестьянский глаз, весело блестели покрытые золотом купола церкви проекта архитектора Тона, в народе прозванной "железнодорожная".
   Мимо выставленных на продажу лошадей шел молодой крестьянин в рваном армяке и такой же в заплатах шапке. Выбирал, приценивался, но в торговлю не вступал. Да продавцы к нему особо и не цеплялись - сразу видно, безденежный парень. Просто время коротает, на товар глядит, себя показывает. Наконец, парень остановился возле угрюмого мужика.
   - Продаешь?
   - А на кой ляд я тут торчу?
   - Какой ты неприветливый, отец. Мне для извозного дела экипаж нужен.
   После этих слов мужик враз повеселел.
   - Так ведь самое то. Я с заработков, а кобыла к Петербургу приучена. Извозчиком ведь был, да вот. - Мужик вновь стал мрачным. - Брат со всей семьей помер, и еще полдеревни. А скотина осталась. Жаль расставаться с животиной, да куда мне еще одна лошадь, ведь и так теперь две есть? К тому же к плугу не приучена. Вот для извоза в самый раз.
   - Жаль родню Вашу.
   - На все воля Божья. Берешь?
   Мужик озвучил цену.
   - По рукам.
   - На вот в подарок.
   - Что за рванина?
   - Это не рванина, это шапка форменная, дурень! Ничего не смыслишь в деле, а все в столицу. Как городовой прицепится, поумнеешь, да поздно уж будет! Денежки тю-тю. Ты вот что, малый. - Мужик вдруг подобрел, видимо, сообразив, что деньги еще не получил. - По-первости, пока не оботрешься, бывалых слушай, чаек для них не жалей, окупится. Что такое Сенная площадь, слыхал?
   - Жил там когда-то мальцом, пока в деревню обратно не увезли.
   Неожиданно, парень улыбнулся и продекларировал известную петербургскую частушку:
   Не ходи в Апраксин двор,
   Там вокруг на воре вор.
   Отправляйся на Сенную,
   Там обвесят и надуют.
   - У меня дружок по осени в Питере кобылку сторговал, да так и не смог на ней работать. Больная оказалась. Я решил тута приобрести.
   - Ты, я вижу, парень не промах, хотя и кажешься простаком. Но вот что скажу. Не наш город Санкт-Петербург, не русский. Одни там нехристи хорошо живут, жируют. Но русскому человеку погибель...
   В то же самое время удалой молодец в новеньком тулупе искал лошадь, что называется, "с претензией на породу". Осматривал, словно столичный "дохтор", головы: глаза, ноздри, челюсти, без испуга засовывая пальцы в рот приглянувшийся кобылы, и даже нюхал запах, идущий от слизистой. Был столь дотошен, что обращал внимание на такие, казалось бы, мелочи, как движение ушей лошади.
   Въедливого покупателя пытались высмеять, только он такое выдал о "товаре", что насмешник предпочел держать язык за зубами. Столь же придирчиво осматривал и конские ноги. Когда назвал цену, барышник торговался на повышение вяло, с опаской.
   Вскоре в сторону Петербурга отправились двое саней. Одни нарядные, - правил ими щегольски одетый, с завитыми усами и шапкой набекрень молодец, - вторые простенькие, вожжи держал молодой парень в рваном синем халате и рваной же шапке с желтым верхом. Ни дать ни взять, самый что ни на есть обычный "ванька". В Питере они сани продадут, сменят их на коляски, так как оба намерены работать в центре, где дороги расчищают. И весна не за горами. Коляски, само собой, новоиспеченные извозчики приобретут под стать лошадям. Первый новенькую, только с мастерской, второй же подержанную, хотя далеко не рухлядь. Первый для начала снимет угол, второй же обоснуется на постоялом дворе для извозчиков рядом с Лиговским каналом. Первый поручит следить за кобылой дворнику, второй будет ухаживать за животиной сам.
  
   Восьмое февраля выдалось морозным. Выйдя из своего дома на Офицерской улице, я сразу взял извозчика. "Ванька" поразил лицом озабоченным. Даже скорее злым. И не разговаривает со мной, какая-то мука его терзает. Обращаю внимание на прохожих.
   Да, что-то изменилось, что-то произошло. Примечаю газетчика, возле которого необычайно оживленно.
   - Санкт-Петербургские Ведомости, Санкт-Петербургские Ведомости, - изо рта продавца клубится пар, кричит он что есть мочи. - Японские миноносцы атаковали русскую эскадру в Порт-Артуре!
   Останавливаю коляску и покупаю газету. Читать на морозе почти невозможно, но сводка краткая, и перед глазами разворачиваются события начала войны.
   Как водится, к этой самой войне не готовы, корабли стоят на рейде, их беспрепятственно расстреливают. Слева вижу оживление. Городовые оттесняют толпу от лавки, над входом в которую вывеска с иероглифами.
   Понятно, всех офицеров охранки собирают у шефа, звучат пышные речи. Однако за пафосом угадывается, что требуются немедленные результаты в виде раскрытых заговоров, арестов смутьянов, призывающих к забастовкам на военных заводах, разгромленных типографий. Пополнений в досье "неблагонадежных". А то и до войны политическая полиция не этим занималась.
   И, разумеется, еще раз упомянули про угрозу императору. Ведь, черт побери, никаких зацепок.
  
   Петербург, Главный почтамт. Кузнецову Виктору Савельевичу.
   "Дорогой Виктор Савельевич. У меня все хорошо, я при деле и даже получаю скромную плату, так что сам не бедствую. Очень скучаю по семье, по Вам, по всем друзьям в России. Но приехать пока не могу. Хотел было передать с оказией посылочку для мамы, но мне отказали. Хотя от товарищей я этого не ожидал, но потом понял, что они правы. Видели бы Вы этих моих товарищей! Авдотья (так мы ее зовем) ростом выше среднего, крепкая, русоволосая.
   Косища какая у нее! Толстая, с руку, до самых ног. И глазищи. Зеленые, словно у кошки. Любит приходить на собрания в русской национальной одежде. Голос густой, даже иногда басит. И на правой, всегда румяной, щеке родинка. Товарищ ее полная противоположность. На голову ниже Авдотьи, щуплый такой, глаза черные. Блестят, словно антрацит. Усы и бородка а-ля Генрих IV. Ни дать ни взять - вечный студент, ведь лет ему тридцать, а то и все тридцать пять. Величаем его Сергей, или Сергей Алексеевич. А Авдотье двадцать пять, не больше. Выговор у нее орловский. И будут они, к слову, в Орле где-то в середине марта. Наверняка, серьезные дела у них там намечаются. Жаль, очень жаль, что не могу я с ними.
   Войну за границей приветствуют, все тут имеют симпатии к японцам. Много и в нашей среде дискуссий. Появились, это очень заметно, деньги у революционных вождей, следовательно, дело теперь должно идти активнее.
   Встречал я также наших общих друзей, о которых уже Вам писал. Замечал их в компании солидного господина, о котором тоже упоминал. Появляется господин и исчезает всегда внезапно. Если не видеть подобного собственными глазами, то и поверить трудно, так как господин тот очень грузен. Смешно, но трудно составить его словесный портрет, такой он всегда разный. Разве что глаза у него навыкате, да волосы черные, а так и сказать о нем нечего. Интересный господин. Иногда встречаю еще одного грузного господина, с похожими глазами. Величают Доктором. Но ничего про него не знаю, хотя персона знатная.
   Еще хочу добавить, что сейчас редкое единение между всеми партиями (ну, почти всеми), насколько знаю, даже типографии совместные пытаются ставить. Чернов, Мартов и некий "Старик" (имени не знаю, знаю только, что его старший брат казнен по делу о покушении на императора в 1887 году) имеют встречи "за закрытыми дверьми". Так что, интересные события намечаются.
   С наилучшими пожеланиями,
   Сергей".
   "Поручику Старову.
   Текст письма зашифровать и приобщить к делу агента. Подлинник уничтожить.
   На основании сего письма составить докладные записки в частях, касаемых деятельности ведомств, передать в Иностранный отдел Департамента полиции и в Центральное охранное отделение для работы в Орловской губернии соответственно.
   Ротмистр Скрябин".
   Конечно, попытка скрыть назначение письма со стороны агента выглядела весьма наивной, но это все-таки лучше, чем ничего.
  
   "Имею доложить, что дело наше по типографии продвигается мало. Хотя по указанному мною адресу в придачу к ранее снятой квартире в настоящее время уже открыт магазин по торговле рыбой, а в подвал под ним завезли станок, валики и еще что-то. А шрифтов и бумаги нет. Но я имею основание полагать, что типография эта у выданной мною шайки не единственная. Дело в том, что два дня назад к Черному подошел парень лет двадцати и вершков шесть ростом, светловолосый, стрижка короткая, аккуратная. Глаза светлые, точно цвет их рассмотреть не сумел. Небольшой чухонский акцент. Лоб высокий, над левой бровью маленький шрам. Руки длинные, а кисти крупные. Были измазаны типографской краской (видно, что отмывал, но она въедливая). Вручил Черному два листка, Черный остался очень недоволен тем, что чухонец вручил их при мне. Парень весело так заявил, что, мол, сделали. Думаю, он имел в виду, что запустили типографию. Одет был в черное потрепанное пальто и фуражку. Обут в хромовые сапоги с высоким голенищем.
   Между Шахматистом и Графиней завязался роман, и он идет полным ходом. Они даже лобызаются не таясь. Охомутала она его, вне всякого сомнения. Черный иногда кажется бледнее обычного. Два раза замечал на платке кровь. Но периоды эти у него недолгие, в другие дни он абсолютно здоров. Характер у этого самого Черного очень злой, решительный. Бывает, смотрит так, что аж мурашки по спине пробегают. Боюсь я его, скажу не таясь. Такой убьет - не поморщится.
   Вот пока, собственно, по этому делу и все".
   "Письмо зашифровать и приобщить к делу агента. Подлинник сжечь.
   Организовать слежку за объектом Черный. Не более двух наружных агентов, не начинающих, контакты объекта наблюдения пока слежке не подвергать. Попытаться составить более точный портрет лица, с которым контактировал Черный.
   Поручить агенту добыть образец прокламации. И, с соблюдением предельной осторожности, выявить номера и иные отличительные признаки оборудования для типографии. Номера ни в коем случае не записывать, все только на память.
   Ротмистр Скрябин".
  
   В начале марта 1904 года в Петербурге, как обычно в это время года, холодно. Но солнце светит уже по-весеннему, даря ласковый свет после темной и лютой зимы. Из вагона первого класса вышел кряжистый, с широким, правда, чересчур бледным даже для этого времени года лицом, купец. На купеческое звание указывала как одежда, так и непередаваемая, вальяжная манера держаться. Манеру эту российские купцы переняли, пожалуй, от поместного дворянства. Ведь теперь именно они, купцы и промышленники, являлись главной силой в государстве, а не разоряющиеся представители родовитых фамилий. На бледном лице выделялась роскошная, ухоженная кудрявая светло-рыжая борода. Вместе с купчиной на перрон Николаевского вокзала ступила девушка, полная ему противоположность. Невысокого роста, смуглая, одетая хоть и изящно, но не столь богато, как ее спутник. Девушка робко глядела огромными черными глазами на вокзальную сутолоку и прятала маленькие ручки в белую пушистую муфточку. Сразу видно, что барышня в столице первый раз.
   Из вагона вслед за ними служащий вынес багаж, к купцу тот час же подбежал носильщик в форменном тулупе и обязательной бляхой на нем.
   - Изволите к извозчику?
   - Да.
   Носильщик подхватил вещи, - два объемистых чемодана, - приезжие пошли следом.
   - Куда едем?
   Вещи были погружены в видавшую виды пролетку, в которую расчетливый мужик, едва снег подтаял, впряг свою крепкую, серую в яблоках, кобылку, вместо саней.
   - Гостиница "Северная".
   Извозчик скривился. Гостиница находилась прямо за Знаменской площадью, и вознице явно не хотелось ради такой грошовой поездки терять место в очереди на приезжих. Но отказать он не мог, повсюду мелькали шинели городовых, готовых придраться по малейшему поводу. Прекрасно все понимающий купец глянул вначале насмешливо, но буквально сразу глаза его потеплели.
   - Деньгами не обижу, давай езжай быстрее, барышня замерзла, не привыкла к питерскому климату еще.
   Вмиг повеселевший "ванька" резво тронул с места, и уже через минуту экипаж выворачивал на Лиговскую улицу. Всю эту минуту барышня рассматривала огромными глазищами пустынную площадь, в центре которой велось какое-то строительство. Строительство это так заинтересовало ее, что она даже не последовала примеру своего спутника, при звуке колокола перекрестившегося на церковь во имя Входа Господня во Иерусалим, в народе более известную как "Знаменская". Купец посмотрел на девушку неодобрительно, но ничего не сказал.
   - Что, интересно, хотят здесь строить?
   - Памятник царю. - Буркнул купец. - Уже и конкурс объявлен на лучший проект.
   Минутой позже пролетка подкатила к главному входу в гостиницу. Швейцар в золоченой ливрее дал знак, к новым постояльцам тот час подбежали, взяли вещи. Купец, как и обещал, щедро расплатившийся, вместе со спутницей отправился в зарезервированные загодя апартаменты.
   Через час, отдохнув, они вышли прогуляться по Невскому проспекту. Свернули с него налево, к Владимирской церкви, - на этот раз девушка при звуке колокола перекреститься не забыла.
   - Прихожанином этой церкви был Достоевский. - Пояснил купец. - А еще Арину Родионовну, няню Пушкина, здесь отпевали.

Подруга дней моих суровых,
Голубка дряхлая моя!

   Продекларировала девушка и улыбнулась. Купец вдруг посмотрел на нее столь теплым, любящим взглядом, что девушка не могла не ответить таким же.
   - Знаешь, Мария, у меня чувство, что я знаю тебя много, много лет.
   - Алексей, Алексей. - Вздохнула девушка. - Не для любви мы созданы, иное нам предназначение дано. Ведь наши жизни не прочнее стеклянной трубки.
   - А для чего же?! Для чего мы боремся, на смерть идем, как не во имя любви, не ради нее?!
   - Для того чтобы любили другие.
   Купец резким взмахом остановил пролетку.
   - На Фонтанку. К дворцу Шереметьевых.
   От дворца пара необычных влюбленных, перебравшись на другой берег, неспешно направилась в сторону Невы. Вдруг Алексей остановился.
   - К Гостиному двору.
   - Занят.
   - К Гостиному двору.
   Нелюбезный "ванька", наконец, соизволил повернуться к настойчивому нанимателю.
   - Садитесь, барин. Извините, не признал сразу. К Гостиному изволите?
   - Да, только вначале к Неве. Хочу барышне Летний сад показать.
   Пролетка тронулась, с минуту тихо ехала вдоль ограждения сада. Пересекла Прачечный мост, вновь свернула на Фонтанку. Миновав особняк Департамента полиции, возница сбавил ход и обернулся. Он улыбался.
   - Познакомься Маша, - купец тоже заулыбался во все свое широкое лицо, - наш общий друг Авель.
   Изумление на лице Марии описать было трудно. Ее очаровательные, большие глаза недоуменно смотрели на того, кого Алексей назвал "Авелем". Наконец, и она заулыбалась.
   - Вот так штука. Ни в жизнь Вас не узнать мне, коли б не сказали.
   - Вот, Маша, и ты должна научиться такому умению конспирации. И город выучить, жаль, что сейчас мы столь ненадолго здесь.
   - Да полноте, Алексей. Просто я с детства мечтал стать извозчиком. Ведь сколько занимательных вещей случилось со мной всего за два месяца, что я тут.
   И Авель тот час поведал, как несколько дней назад в пролетку его "коллеги" по ремеслу сел знаменитый певец Шаляпин:
   "- А ты, барин, чем занимаешься-то? - для поддержания разговора спросил извозчик.
   - Да я пою, - скромно ответил бас.
   - Экий ты смешной! - усмехнулся извозчик. - Петь-то мы все поем, а вот работаешь ты кем"?
   - Да, извозчиком, пожалуй, быть интереснее, чем купцом. - В свою очередь пошутил Алексей. - Но каково положение дел?
   - Имеем две пролетки, несколько торговцев вразнос. Павел Иванович тоже здесь. Сил мало, но маршрут знаем. По четвергам в двенадцать отъезжает от Департамента. Единственно, направляется либо в Зимний, либо в Мариинский. Логики пока установить не можем, однако это дело ближайшего времени.
   - Больше людей, боюсь, нельзя. Велик риск провала. - Купец задумчиво посмотрел на скованную льдом Фонтанку. - Но и тянуть с акцией невозможно.
   - Павел Иванович того же мнения, ждет лишь Валентина Кузьмича. - Пролетка приближалась к Невскому.
   - Что же. Свези на Фонтанку куда-нибудь покушать, а через час пусть приедет экипаж получше, хочу с ветерком покататься.
   - Сделаем, барин, воля Ваша. - Протянул извозчик.
   - Скажите, Авель, - вмешалась барышня, - каково жить среди народа? Он ведь довольно грубый, особенно извозчики.
   - Нам без ругани на морозе нельзя, ругань у нас заместо покурить.
   Находившиеся в пролетке звонко, от души рассмеялись.
   Пролетка, миновав выкрашенные в ярко-красные цвета Сергиевский и Аничков дворцы, вновь набрала ход, и, превозмогая ветер, веселый возница начал декларировать стихи:

Извозчик, запрягай коней, пока еще есть силы,

Вези меня, туда, где я еще не колесил,

Давай прокатимся с тобой, по матушке России,

По разухабисто-лихой, красавице Руси.

Вези меня через поля, болота и овраги,

Где горькая полынь трава, ковыль, да камыши,

Где воздух начисто прокис от щавеля и браги,

Туда, где веселится Русь, от всей своей души.

   - Околдовала, жидовка.
   - Поиграется, и выбросит. Небось, первой гильдии купец.
   - Второй, никак не первой. Замашки слишком провинциальные. А то, что выкинет, это он правильно. Нечего православную кровь портить.
   - Да, совсем не те уж нравы стали, совсем не те.
   Диалог между официантами имел место в небольшом ресторане, куда извозчик, которого называли "Авель", доставил купца со спутницей.
   На выходе купцу подали его дорогую шубу первому, со всеми знаками почтения, а вот к девушке отнеслись с некоторой долей пренебрежения, что вызвало явное недовольство купца, отобразившееся на сумме чаевых швейцару. Последний смотрел во след очень неодобрительно. А после того, как посетители сели в щегольской экипаж и отъехали на некоторое расстояние, зло сплюнул на брусчатку и растер сапогом, начищенным до зеркального блеска.
   У лихача были закрученные вверх усы, новый кафтан из добротной толстой материи, а поверх еще на манер московских собратьев синяя шелковая поддевка. Однако на этот раз девушка извозчика признала сразу.
   - Иосиф! - воскликнула она с радостью.
   Лихач обернулся и приложил палец к губам.
   - Я теперь никакой не Иосиф, а Иван Никитич, человек в своих кругах, то бишь на стоянке для извозчиков, весьма и весьма уважаемый. Хоть и не лихач в полном смысле этого слова, - так как лошадь хотя и справная, да не рысак, - однако деньжищу немалую зашибаю.
   Теперь уже рассмеялись в этой пролетке.
   - А давай-ка, Иван Никитич, ты нам торговца надежного покажешь. Чтобы не обманывал.
   - Это мы враз, барин. Знаю одного такого, он на другой части Фонтанки обретается, полицейским товар сбывает.
   На набережной Фонтанки вел веселую торговлю лотошник, внешне отдаленно чем-то смахивающий на польского дворянина. Весь такой из себя.
   - Вот он, Поэт. - Девушка заметила интересующего торговца первой.
   Потом она долго выбирала расшитый бисером кошелек, купец же взял папирос, обменявшись с торговцем несколькими фразами. Оставив Поэта и вновь взяв экипаж, они, благо время позволяло, отправились к Александро-Невской лавре. Проведя некоторое время среди знаменитых могил, купец и спутница вышли на Александро-Невскую площадь, место, справедливо пользующееся среди петербуржцев дурной репутацией. Недаром Алексей, едва сойдя с пролетки, поудобнее переложил револьвер в глубоком кармане шубы. Кругом стояли монастырские дровяные склады из красного кирпича, посреди грязи сновали полчища крыс. Вот за одной из них, серой и жирной, погналась другая, еще более крупная.
   Алексей крепко сжал руку девушки, но та совершенно не испугалась.
   - Я не из богатой семьи, Леша, мне не привычно бояться крыс.
   Вдруг они увидели высокого человека, одетого, несмотря на холод, в тонкую рясу, в стоптанных сапогах, без шапки, с длинными засаленными, давно нечесаными волосами.
   Человек приблизился, и здесь влюбленные увидели его запоминающееся, очень необычное лицо. Вытянутое, с длинным острым носом, узким лбом. Но главными во внешности были глаза. Серые, водянистые, близко посаженные. Едва юродивый подошел, глаза проснулись, загорелись огнем, заблестели. Вначале необычный старец в упор посмотрел на купца, потом перевел взгляд на девушку, осклабился:
   - Красивая. - Протянул он. Но лицо его вмиг переменилось. - А мысли дурные.
   К Лавре подъехал экипаж, из которого вышел богато одетый архиерей.
   - Григорий, что же ты стоишь? Заходи быстрее.
   Юродивый оторвался от спутников и вместе с архиереем скрылся в Лавре.
   - Сапоги скинь, грязи нанесешь! - донеслось уже из-за дверей надвратной церкви.
   - Кто это, Алексей? - девушка выглядела испуганной.
   - Старец. - Купец пожал плечами. - Много на Руси странных людей. Ну да нам пора в гостиницу, темнеет уже.
   Вечером в номер постучали.
   Вошел невысокий широкоплечий человек, с которым Алексей, едва затворив дверь, крепко обнялся. На вид вошедший выглядел лет на тридцать пять, никак не меньше, но, если приглядеться, то отсутствие морщинок под глазами, довольно нежная кожа указывали, что гостю едва перевалило за двадцать.
   - Привез? - только и спросил вошедший.
   - А то.
   Без лишних слов Алексей передал один из чемоданов, загадочный собеседник его взял, пожал на прощание руку и спустился этажом ниже в снимаемый им номер. Паспорт швейцару господин предъявил на имя британского подданного Томаса Смита, представителя фирмы по торговле чаем.
   Наутро мистер Смит из гостиницы съехал, перебравшись на Васильевский остров в съемную квартиру.
   Через день в Курляндскую губернию уехал и купец со своей спутницей.
   Купец для того, чтобы вернуться в город через неделю, но уже без невесты. Всю обратную дорогу в столицу он думал о последних днях, проведенных с нею. Почему-то казалось, что никогда в жизни ему столь хорошо уже не будет. Тревога, которую он гнал, поселилась в сердце, не хотела уходить. Он вспоминал последнюю ночь, последний разговор...
   Они лежали рядом на широкой дубовой кровати, в большой красиво обставленной комнате. Он чувствовал ее теплое дыхание, гладил черные шелковые волосы. Ее рука, такая хрупкая, такая нежная, лежала на его плече.
   - Как хорошо. - Вздохнула она. - Даже не верится, что у нас может быть счастье.
   - Мы всегда будем вместе.
   Она еще раз вздохнула. Так тяжело, так жалобно.
   - Леша, зачем ты пошел в революцию?
   - Я? Когда мне было пятнадцать, я видел, как казаки перепороли целую деревню. Нагайками. Мужчин и женщин. За то, что им нечего было есть самим и нечем кормить детей. Не на что надеяться. В тот день я стал врагом царизма навсегда, бесповоротно. Я понял, что изменить что-то в моей стране можно только ценой жизней. Моей, и тех, кто служит этому режиму, паразитирует на народе, который держат в невежестве и рабстве. А позже видел голод, страшный голод. И горы зерна, которое помещики и купцы гонят за границу. Лозунг выдвинули "не доедим, но вывезем". Будто они-то не доедают. Бездушные, тупые дельцы. Эти свое никогда не отдадут. Их можно только уничтожить как класс, сделать их существование невозможным. А землю отдать труженику, общине.
   - Алексей, ты знаешь этого труженика?
   Он с тревогой посмотрел на нее.
   - Что ты имеешь ввиду?
   - Я видела крестьян во время погромов. Их страшные, искаженные лица. Они жестоки, невероятно жестоки. И жестокость их даже не звериная, она дьявольская, неестественная. Они были готовы убивать просто так, без повода. Лишь повинуясь призыву подлеца.
   Алексей перестал гладить ее волосы.
   - Что ты хочешь от людей, которые веками живут в нечеловеческих условиях? Которые не живут, а выживают? Которых держат за скот, которые видят вопиющую несправедливость со дня, когда они обретают способность мыслить. От людей, за которых никто никогда не отдавал своей жизни? Зато требовал их жизней, чтобы сохранить свои богатства. Этих людей веками держали в темноте и голоде. И только мы сейчас можем и должны положение вещей изменить.
   - Ты прав, Лешенька, как всегда прав.
   Она повернулась к нему и улыбнулась той загадочной, обреченной улыбкой, которая волновала Алексея, от которой у него по коже пробегал холод.
   - Я готова отдать жизнь. Главное, чтобы не напрасно.
   - Ни одна из смертей наших товарищей никогда не была напрасной.
   - Знаешь, во время погромов нас спасали другие русские. Рискуя жизнью своих семей. А однажды, когда я бежала от полицейских с литературой, меня спрятала бабушка. Она ничего не понимала в революции, она меня приютила просто потому, что я была беглянкой. Несчастной беглянкой, одной одинешенькой во всем городе.
   - Именно такой и есть русский человек. Противоречивый. Вот только наружу он все больше свои отрицательные качества выставляет. Грубость, жестокость, невежество. А все потому, что так легче выживать. Надо дать им землю, вдоволь земли, тогда они станут счастливы.
   - Мне иногда кажется, - почти прошептала она, словно боясь, что их могут подслушивать, - будто нас кто-то направляет, использует в своих целях. Откуда деньги на нашу деятельность, на партийные школы?
   Алексей вздохнул.
   - Нас это не должно волновать. У нас свои задачи. А деньги дают единомышленники, ведь деньги не только у подлецов имеются.
   - Но вот сейчас...
   Он приложил палец к ее губам.
   - Я понимаю, о чем ты. Да, началась война, и мы как бы на стороне врага. Но вот только у врага свои цели, они хотят победить, чтобы отобрать кусок у царской клики. А нам до интересов царя дела нет. Нам важнее, чтобы война вообще прекратилась, чтобы русские люди не гибли.
   - Вот только боюсь, что сейчас в России еще опаснее, шпиков еще больше.
   - От судьбы не уйдешь, на все воля Божья. Жаль, что ты не православная.
   - Я вообще ни в какую церковь не верю. Время такое, что во главе их одни фарисеи. Но Бог есть, единый для всех. Он поступит с нами, как мы того заслуживаем.
   Девушка замолчала.
   - Леша. - Вдруг прошептала она. - Почему ты живешь под настоящим именем?
   - Мне некого опасаться.
   - Тебя схватят.
   -Пусть.
   - Они убьют тебя.
   - Я не боюсь.
   Когда он обернулся, то увидел, что она беззвучно плачет.
   Он нежно, словно цветок, поцеловал ее.
   - Не плачь. Не каждый экс заканчивается гибелью.
   - Но ведь почти всегда в этом случае арестовывают. И все равно - смерть.
   Лед. Словно в ледяную ванну попал Алексей.
   - Скоро революция, не успеют повесить. Да и не посмеют.
  
   - Дядя похож на бегемота! - пропищала девочка лет четырех-пяти.
   Мама с модной высокой, - сантиметров двадцать, - прической на шпильках строго посмотрела на дочку, и виновато улыбнулась господину, которому обращалось сравнение. Однако самой даме господин напомнил не очаровательного толстяка из зоологического сада, а страшного пса из тех, что англичане используют для собачьих боев. Господин был громаден. Тучный, с крупным мясистым лицом, глазами навыкате и жесткими, коротко стрижеными волосами, он производил впечатление, мягко сказать, отталкивающее. Господин, выйдя из вагона первого класса, ступал по перрону Варшавского вокзала вальяжно, как обычно идет богатый иностранец, почтивший визитом дикую Россию.
   И здесь случилось превращение.
   Господин улыбнулся столь радушно, что и вправду стал походить на доброго персонажа из иллюстрированных книжек для детей. Нежно, словно перед ним стояла собственная дочь, погладил ребенка. Девочка засмеялась.
   "Надо же, само очарование". - Изумилась дама.
   Отдав небольшой саквояж носильщику, господин все также, с ленцой, проследовал к экипажу и отправился в центр Петербурга.
   - Русская газета стоит только одну монету. - Проводил пролетку газетчик, торгующий бульварными листками стоимостью в одну копейку. - А лучше чем в одну монету, газеты на свете нету!
   Расплатившись с извозчиком, господин вдруг необычайно стремительно даже для человека куда более скромной комплекции скрылся в знаменитых своей запутанностью петербургских дворах.
   Через полчаса, вынырнув незнамо откуда, он заходил в парадную доходного дома на Литейном. Сказав что-то коротко дворнику и сунув последнему мелкую ассигнацию, господин получил ключ от квартиры. А еще через два часа подъехали две роскошные черные кареты, из которых вышли полицейские чины и элегантно одетый импозантный мужчина, в котором человек знающий сразу бы узнал могущественного Директора Департамента полиции Лопухина. После того, как охрана осмотрела подъезд, Лопухин собственным ключом открыл дверь, за которой его ждал таинственный приезжий, и в сопровождении двух полицейских вошел в квартиру.
   Приезжий радушно развел руки, словно главный полицейский империи его давний друг, но на лице Лопухина в ответ увидел лишь презрительную усмешку.
   - Пройдемте. - Директор коротким взмахом указал на хорошо обставленную небольшую комнату.
   Лопухин сел в роскошное кожаное кресло с подлокотниками красного дерева, приезжему же указал на стул, пусть и не лишенный изящества, но явно малый для необъятного собеседника.
   И вот, они сидели друг напротив друга. Надменный чиновник, происходящий из старинного дворянского рода, связанного кровными узами с императорской фамилией, и бледный, сильно помятый после дороги проситель.
   Именно проситель. Огромный господин глядел на Лопухина заискивающе, покорно.
   - Итак, с чем на этот раз пожаловали?
   - Я прошу увеличить жалованье.
   Лопухин удивленно вскинул брови.
   - Я рискую, я очень рискую, - в голосе приезжего чувствовался неподдельный ужас, страх, липкий такой, дрожащий, - меня в любой момент разоблачат, а Вы ведь знаете революционеров.
   - Меня не интересуют беспочвенные фантазии. Я плачу только за информацию. Она есть у вас?
   - Первостепенной важности. Боевая организация не уничтожена. Более того, ее боевики сейчас в Петербурге.
   - Имена.
   - Вы же понимаете, имена исполнителей знают только члены центрального комитета. Но имя руководителя я уже называл, не моя вина, что полиция упустила Савинкова.
   Лопухин отвернулся к окну, на лице появилась досада.
   - Он в Петербурге?
   - Не могу знать, боевая организация, еще раз повторяю, действует совершенно независимо от партии. А я, выдав Савинкова, подписал себе смертный приговор.
   - Довольно плакаться! - Лопухин с силой ударил кулаком по изящному столику из красного дерева, разделявшему собеседников. - Мне нужна информация. Кто объект покушения?
   - Царь. - Приезжий произнес сие столь спокойно, что у Лопухина даже рот приоткрылся. - В Петербург не так давно приехала дочь товарища якутского генерал-губернатора Татьяна Леонова.
   - Леонтьева, должно быть? - поправил Лопухин.
   - Да, именно так. - Согласился приезжий. - Я видел ее в Швейцарии, очень красива. Либо она убивает императора во время официального приема, либо его выслеживают и производят покушение наподобие того, что случилось первого марта.
   - Последнее невозможно. Император очень хорошо охраняется. К тому же про Леонтьеву я знаю, за ней на приемах следят люди из дворцовой охраны. - Лопухин внимательно посмотрел на собеседника.
   На толстом лице приезжего не отобразилось никаких эмоций, он продолжил бесстрастным голосом:
   - Да, я подавал весточку Вячеславу Константиновичу, но точной информации у меня тогда не имелось. Если Боевая организация придет к выводу о невозможности экса против монарха, боевка должна убить одно из первых лиц государства. Есть утвержденный план, он довольно прост.
   - И кто же это лицо?
   - Вы.
   Лопухин побледнел, потом расхохотался.
   - Инженер Евно Азеф. Хватит морочить мне голову. Что за заранее утвержденный план?
   - Они намерены убить Вас прямо возле Департамента. На Фонтанке. Вы же появляетесь там в строго определенное время, следить за Вами особо не надо.
   - Или вы меня дурачите, или дурачат вас. На Фонтанке полно филеров. Не говоря про городовых.
   Азеф лишь повел огромным плечом.
   - Я не знаком с методами Боевой организации, знаю только, что боевики способны на все. Я бы никогда не стал сотрудничать с полицией, если мог предвидеть, среди кого придется работать. - В голосе информатора вновь появился ужас.
   - Хватит причитать, постарайтесь выяснить имена, и под какими паспортами ведут деятельность в России, и тогда у нас появятся основания повысить вам жалованье. Серьезно повысить. Насчет Леонтьевой абсолютно точно?
   - Я хоть раз передал Вам или другим кураторам недостоверную информацию?
   - Нет. Что еще?
   Азеф немного подумал.
   - В Орле некий Левит ставит дело. Типографии, оружие. Уже можно брать.
   - БУНД?
   - Откуда мне знать про БУНД? Я могу отвечать только за социал-революционеров.
   - Что же, уже лучше. Кстати, - Лопухин достал фотографию, с которой весело смотрел молодой, с почти классическим славянским лицом, парень, - некто Егор Сазонов, известный среди революционеров под кличкой "Авель". Один из филеров московского охранного отделения случайно видел его сходящим на железнодорожной станции в Любани, но проследить не сумел. Ничего не слышали о таком?
   Азеф внимательно изучил фотокарточку.
   - Нет. Ни фамилии, ни прозвища, ни самого человека не знаю.
   - Что же, и на том спасибо.
   С этими словами Лопухин достал из внутреннего кармана конверт и передал его Азефу. После чего, не прощаясь, встал, обернулся лишь возле двери.
   - Ближайшее время не ищите встречи в Петербурге, через три дня уезжаю в Москву ровно на две недели. В случае крайней необходимости можете найти меня там.
   Едва дверь захлопнулась, Азеф извлек из конверта тоненькую пачку сторублевых кредитных билетов. Тщательно проверив "катеньки", убрал их во внутренний карман, конверт сжег. Затем для упражнения ума посчитал, сколько на полученные деньги сможет купить лаптей. Получилось, уездный город обуть можно. Если поторговаться, то и на маленький губернский хватит. Ну а если немного не достанет на всех, то дети в его лаптях по очереди ходить станут, потерпят. Затем перевел в золото, - предполагалось, что кредитный билет можно на него свободно обменять, - золота получалось мало.
   Дом покинул все также незаметно, а через двадцать минут вальяжно вышагивал по Невскому. Не дойдя до Фонтанки, барственным жестом остановил лихача.
   - На Вознесенский!
  
   Вечером в ресторане нарядный, уверенный в себе господин, в котором давнишний собеседник Директора Департамента узнавался только благодаря выдающейся фигуре, встречался с английским инженером Мак Кулохом.
   Англичанин являл собою полную противоположность полицейскому информатору: строен, обрит наголо, с безупречными манерами. С монгольским разрезом глаза смотрели на Азефа весело, британец был рад встрече.
   Официант принес закуски и запотевший графин с водкой. Здесь проявилась разница в воспитании между Азефом и подданным его Величества короля Эдуарда VII. Первый ел с неподдельным аппетитом, время от времени причмокивая от удовольствия, англичанин ни на секунду не отступал от этикета. Насытившись, Азеф вытер блестящие от жира губы, пророкотал:
   - Докладывайте, Павел Иванович.
   Англичанин отложил столовые приборы.
   - Установлено. По четвергам, иногда и в другие дни, к двенадцати часам министр едет с докладом в Зимний дворец. Возвращается через полтора, максимум два часа.
   - Маршрут известен в точности?
   Англичанин поник.
   - Нет, Валентин Кузьмич.
   Глаза Азефа превратились в крупные маслины. Огромный рот террориста приоткрылся, руки с ножом и вилкой застыли в воздухе.
   - Где же Вы собираетесь ставить акцию?
   - Непосредственно возле Департамента.
   - Полагаете, я дам согласие на подобное безумие? - Азеф говорил очень медленно. - Да там половина прохожих филеры, а остальные - полицейские в мундирах или дворники. С чего Вы вообще решили выслеживать объект именно у Департамента?
   Азеф в сердцах бросил на стол нож, упавший на тарелку. Кузнецовский фарфор жалобно звякнул.
   - Где же еще?
   - Любовницы, рестораны. Выявили привычки, пристрастия, и просто убили. Какая разница, где уничтожить?
   - Не согласен, Валентин Кузьмич. - "Англичанин" откинулся на спинку кресла, взгляд его вновь стал исполнен достоинства. - Мы не просто убиваем человека, мы - бросаем вызов самодержавию, всему строю.
   Азеф рассмеялся так, что лицо раскраснелось, глаза вновь сделались добрыми, теплыми. Но, в мгновенье ока, опять посерьезнел.
   - Вы в терроре человек новый, горячий. Я тоже был таким. - Азеф мечтательно посмотрел куда-то, словно там, за бутылками дорогих вин и всевозможными яствами, он увидел свою молодость. - Вы, Павел, не ощущаете всего груза ответственности. В случае провала Вы нанесете нашему делу непоправимый урон. Риск слишком велик.
   - Товарищи неоднократно видели министра, и, имейся у них бомба, он был бы уже мертв. Предлагаю выслушать их мнение.
   Азеф задумался на мгновение:
   - Будь по-вашему.
   Первые архитекторы столицы, похоже, не представляли себе будущего Петербурга, чем он станет. Три центральных улицы сделали слишком узкими. Но если Невская "першпектива", словно река, со временем сумела стать широкой, как и подобает главной магистрали великой столицы, то "соседка", Гороховая, не смогла превратиться в проспект, оставшись навсегда местом тихим, даже захолустным.
   Поджарый, стремительный иностранец ("немцев" всегда можно узнать по одежке и манерам) сел в щегольской, пусть и не принадлежавший лихачу в полном смысле слова, - лошадь полукровка, не рысак, - экипаж. Они, иностранцы, любят, чтобы комфортно, но и не слишком дорого. "Ванька" с темно-русыми, давно нестриженными волосами, в заплатах халате, досадливо посмотрел вслед. На этом неприятности не закончились, так как к пролетке подошел очень грузный господин, бесцеремонно забравшийся на пассажирское место. "Ванька" нутром ощутил, каково пришлось его лошадке.
   - Трогай.
   Что удивительно, адреса извозчик не спросил, и даже до самой Московской заставы не перебросился с клиентом ни единым словом. Столица за Московскими триумфальными воротами заканчивалась, начиналось промышленное предместье, коптившее небо десятками, если не сотнями труб, сложенных из красного неоштукатуренного кирпича.
   - Поворачивай. - Господин махнул в сторону пустыря, извозчик подчинился.
   Пролетка иностранца уже дожидалась. "Ванька" соскочил с козел, господин же слез медленно, покрякивая.
   На пустыре сошлись четверо. Короткий день стремительно заканчивался, становилось темно. Азеф бесцеремонно ткнул пальцем в "лихача".
   - Вы говорите первым.
   Извозчик пожал плечами.
   - Что тут говорить. Основные сведения имеем, больше ничего не узнаем. Динамит в городе, либо ставим акцию немедленно, либо откладываем на неопределенное время, пока не сможем привлечь больше сил.
   - Теперь Вы.
   Лицо румяного "ваньки" стало серьезным, старческим. Говорил он медленно, рассудительно:
   - Информации слишком мало, велик риск случайности. К тому же я видел карету издали, а министра только на фотографии.
   - Я его неоднократно видел вблизи и дам тебе знак. - Вмешался "лихач".
   "Ванька" пожал плечами.
   - Теперь мнение Павла.
   - Покушение надо ставить сейчас. - Голос "англичанина" звучал резко, сухо. - Динамит в городе, что очень рискованно, и чем дольше слежка, тем больше риск. А вывозить взрывчатку, значит, еще раз подвергать товарищей опасности.
   - Что же, ставлю на голосование. Кто против немедленного покушения? - Азеф решительно поднял руку. - Один человек. - Кто "за"? Трое. Что же, решение принято большинством. Павел Иванович, изложите диспозицию.
   "Англичанин" выдвинулся вперед:
   - Известно, что по четвергам к двенадцати Плеве непременно едет в Зимний дворец. Возвращается через полтора, максимум два часа. Или по Фонтанке, либо сворачивает на Литейный, далее на Пантелеймоновскую, но редко. Возле Департамента ставим двух извозчиков со снарядами. По Фонтанке карета двигается с большой скоростью, а возле входа много охраны, поэтому от Невы до Цепного моста мы также выставляем двух метальщиков.
   - Значит, Павел, ты ставишь двух метальщиков по Фонтанке, и двух, сидящих на козлах, непосредственно у входа. Один из них не знает министра в лицо. Ты пробовал метать из положения сидя? Находясь на козлах, размахнуться крайне сложно, даже если привстанешь. Четыре человека с динамитом около главного полицейского управления империи, а ты на "чет ни чет"! Ты в своем уме?!
   - Не горячитесь, Валентин Кузьмич. На Цепном мосту поставим "поэта". Если карета поедет по Пантелеймоновской, он даст знак. Авель спешится и подойдет к Иосифу.
   Азеф лишь мотал большой головой. Наконец решился:
   - Если других вариантов придумать не можем, выбираем тот, что есть. Экс проводим в ближайший четверг. Как раз в это время, по моим сведениям, Директор Департамента полиции покидает Петербург, а подчиненные без начальника первые дни особенно безалаберны. И, товарищи, два извозчика с бомбами чересчур. Бомба будет только у Авеля, Иосиф лишь подаст ему знак. - Послышались возражения, Азеф поднял руку. - Не спорьте. Человек, подающий знаки и глядящий по сторонам, - мишень для полиции. Может случиться взрыв, тогда сдетонируют другие снаряды. Всей БО в Петербурге разом конец. Итак, старшим Павел Иванович, Абрам, один из метальщиков, прибывает послезавтра поездом из Киева, встретьте и проинструктируйте, я уезжаю завтра же по делам партии. - С этими словами Азеф протянул "англичанину" толстую пачку ассигнаций. - Детали отхода отработай самым тщательным образом. Да на лучших адвокатов, если что, не скупись. В случае надобности Боевая еще подкинет. С Богом!
   Затем Азеф поманил в сторону "англичанина".
   - Ты вот что. Абрама поставь возле Невы. Я не уверен, что он сможет бросить бомбу. Человек новый, в деле неизвестный.
   - Пересечение с Дворцовой самое удобное место...
   - Не спорь. Карету в момент поворота прикроет телохранитель либо на велосипеде, либо верхом. Абрам увидит препятствие и непременно растеряется. Но случись охраннику сплоховать, Абрам бросит бомбу. Алексея ставите возле Косой улицы. Если карета начнет замедляться раньше времени, у него появится шанс. Кроме того, Алексей добежит до особняка как раз, когда Авель бросит снаряд. Я изучил Алексея досконально, даже с какой скоростью бегает. Он мечтает убить министра, это придаст ему сил.
   - Но мы потеряем сразу двух товарищей!
   - Революции без жертв не бывает. К тому же, если Алексей бросит вторую бомбу, то, возможно, в суматохе ему и Егору удастся уйти. Палка всегда о двух концах.
  
   Медленно удалялся перрон Николаевского вокзала с его носильщиками и служащими, лениво смотрящими вслед. Купола петербургских церквей поплыли назад, куда-то на север, в сторону все еще закованной льдом Невы. Поезд поначалу, словно готовясь к дальнему путешествию и пока экономя силы, неспешно пробирался между многочисленных депо, где рабочие чинили черные, как деготь, паровозы, красили междугородние вагоны, над крышами которых, словно это жилые дома, весело блестели железной обивкой печные трубы.
   Тот, кого товарищи называли Валентином Кузьмичом, а директор Департамента полиции Евно Азефом, все с тем же свойственным ему непроницаемым лицом, облокотив тяжелый подбородок на кулак, наблюдал из окна вагона первого класса за размеренным, окутанным водяным паром, угольным дымом и суетой рабочих, железнодорожным царством.
   Наконец состав выбрался на волю и, заявив о себе веселым гудком, помчался прочь от столицы. Первую остановку сделал в Колпино, где на перрон сошли несколько мужчин в шинелях инженеров морского министерства, и скрылись в новеньком здании вокзала. Колпино всего лишь поселок при заводе, но, со времен постройки Николаевской дороги, именно отсюда в Москву отправляются летом императоры, чья резиденция располагается неподалеку, в Царском Селе. Потому вокзал в Колпино не по чину роскошный.
   "Здесь вполне можно ставить". - Лаконично отметил Азеф.
   Из вагонов третьего класса вывалила толпа богомолок в черных одеждах, некоторые с бледными, явно больными ребятишками. Приехали сюда они ради маленькой, потускневшей от времени иконы, которая, заключенная в золотую, с каменьями, оправу, хранилась в огромном храме, колокольня которого, примерно в версте от вокзала, возвышалась над округой. Вообще церквей здесь много, очень много, не один десяток. Именно им предназначено отвлекать от вредных мыслей рабочих завода, на котором производят для флота всю оснастку: начиная от пуговиц на мундиры и заканчивая гигантскими пушками для линейных кораблей.
   - Любань, Любань! - оповестил проводник.
   Валентин Кузьмич, он же Азеф, вдруг вспомнив что-то очень важное, вскочил, накинул дорогое пальто и, с дорожным саквояжем в одной руке и котелком в другой, под недоуменный взгляд проводника, - билет-то до Москвы, - выбежал из вагона. Обернулся, не последовал ли кто его примеру. Никого.
   Времени было часа два пополудни. Валентин Кузьмич чинно спустился к площади возле церкви Петра и Павла, служащей последней опочивальней для создателя Николаевской дороги. В отличие от северной столицы, воздух здесь свежий, деревенский. В нем витают запахи сена, навоза, дыма от березовых дров и скорой весны.
   Оглядевшись, Азеф, не обращая никакого внимания на местных крестьян, наперебой предлагавших услуги извоза, подошел к нарядным саням, запряженных двойкой сытых, белых в яблоках лошадок.
   - Во Враниково.
   - Далеко, барин. Много возьму.
   - На месте расплатятся.
   Возница кивнул и, дождавшись, пока наниматель устроится, слегка стукнул лошадей вожжами.
   В городе весна уже входила в права, но здесь зима не сдавалась. Причем никто и не желал ей скорого ухода! Снега надежно укрывали озимые и деревья от нежданных заморозков, а санный путь - самый быстрый и надежный. Но снег таки таял, предвещая скорую распутицу и конец всякого, за исключением разве что железнодорожного, сообщения. Мужики будут сидеть дома и, без конца исправляя всякие приспособления, готовиться к весеннему севу. Но неделя-другая вольготной жизни еще осталась, дорога для быстрой езды пока годилась. Сани выехали на Московский тракт, замелькали занесенные снегом избы в русском, в новгородском стилях, со светелками и без, побогаче и победнее. Новые, только срубленные, и покосившиеся от старости.
   Час, другой, сани остановились возле трактира, зазывающего проезжающих валящим из трубы дымом посетить его теплое нутро. Дав лошадям небольшой отдых и подкрепившись чайком, путники продолжили путь. Уже темнело, когда, свернув с тракта, сани подъехали к богатой усадьбе.
   К большому деревянному дому вела роскошная дубовая аллея. Дубы здесь старые, свидетельствующие о древности поместья. Летом они образуют чудесный зеленый коридор, где птичья трель несется со всех сторон. А осень, как чудно здесь осенью!
   Возле лестницы Азефа встретили, проводили внутрь, где один лакей помог раздеться, другой отвел наверх, там гостя уже дожидался сервированный на две персоны стол и камин, в котором весело потрескивали ольховые поленья.
   Хозяин усадьбы ждать себя не заставил, войдя в обеденный зал, едва Азеф устроился на удобном мягком стуле. Им был высокий седой мужчина в стильном черном костюме, с безукоризненными манерами аристократа. На руках белоснежные перчатки.
   - Итак, Валентин Кузьмич, или как там Вас сейчас величают, - губы вошедшего сложились в тонкой ироничной улыбке, - коль скоро ждать результатов? Деньги взяли, а дела нет!
   Азеф едва заметно побледнел от бесцеремонности хозяина особняка, взявшего, даже элементарно не поздоровавшись, "с места в карьер".
   - Может, дадите немного передохнуть с дороги, господин граф? - Пророкотал Азеф спокойно, без волнения и смущения. - Я, знаете ли, устал.
   Седой господин подал знак, в комнату внесли поднос с ароматным, пахнущим аппетитно первым. Дворецкий налил суп Азефу и наполнил вином бокалы.
   С десять минут граф терпеливо наблюдал, как Азеф с видимым удовольствием, совершенно не стесняясь его присутствия, поглощает вино и суп, после чего без промедления принялся за второе.
   - Так каковы результаты? - граф сделал жест, приказывающий дворецкому удалиться.
   - В принципе, у меня все подготовлено.
   - И...?
   - Пятьдесят на пятьдесят.
   Граф подался вперед, посмотрел на Азефа в упор внимательными, темно-синими глазами.
   - Что сие значит? Вы осознаете, кто за мной стоит, каковы ставки?
   Азеф взгляд выдержал спокойно, словно речь шла о чем-то обыденном. Откинулся на спинку стула, сделал глоток вина.
   - То самое и значит. Ничего нельзя гарантировать. Может, поставим дело в ближайшие дни, а может, уйдет несколько месяцев.
   - Не более трех.
   Азеф на мгновенье задумался.
   - Полагаю, этого хватит. К осени можем ставить следующее.
   - Надеюсь, проволочки не случится. Мы на вас уже кучу денег перевели. А отдачи - ноль!
   Граф налил себе полный бокал и выпил залпом. С минуту собеседники молчали, сосредоточенно орудуя ножами и вилками. Наконец, как бы между прочим, Азеф спросил:
   - А Вы ведь и эсдеков поддерживаете, Ваше сиятельство.
   - Вам что с того?
   - Так, просто к слову помянул. Интересны их результаты.
   - Валентин Кузьмич, Вас должны интересовать только отношения между нами двоими. Только то, что я кормлю Вас и ваших паршивых теоретиков.
   - Да, эсдеки в области теории сильнее. - Как ни в чем не бывало, поддакнул Азеф. - К слову, один аристократ, готовый на любой экс, нуждается в деньгах. Жизнь на виду очень дорога.
   - Прямо-таки на любой? Сколько?
   - Просит десять тысяч на ближайшее время.
   Граф молча выписал чек, который Азеф бесцеремонно спрятал во внутреннем кармане пиджака.
   - Вы очень, очень дорого обходитесь. И при этом еще много требуете. Только бы знали, сколь трудно далось устранение Зубатова от дел. Скоро придет время его помощников. Хотя без полковника они не опасны.
   - По моей просьбе что-либо выяснили?
   - На Леонтьеву указали из двух источников. По линии охранки. - Услышав это, Азеф удовлетворенно кивнул, и... от источника внутри партии. Около двух месяцев назад. Удивлены?
   - Нет.
   - Это хорошо. К слову, охранка в царском окружении что-то вынюхивает.
   - Вот как?
   - Да. Потому Вы и должны поторопиться, так как понятно, чьих рук подобные расследования.
   - Мы постараемся.
  
   Поднявшись на перрон и оказавшись на нем в одиночестве, - до прибытия экспресса Санкт-Петербург - Москва оставалось около получаса, - Азеф обронил:
   - Масоны. Дураки!
  
   - Да где же он? Как сквозь землю провалился! - бормотал околоточный, от которого за версту несло перегаром.
   Слова полицейского обращались к юркому и удачливому, судя по размеру взяток, торговцу в разнос со смазливым лицом, которому первый позволял торговать по всей престижной части Фонтанки и за сию услугу, как упоминалось, брал солидную мзду. Сейчас же околоточному срочно требовалось на опохмел и приличный закусь, дабы не развезло окончательно. Выругавшись, чин пошел трясти других лотошников.
   Тот, в адрес кого страж порядка направлял слова неприличного содержания, терпеливо сносил издевательства начинающего свое дело цирюльника где-то на окраине столицы. Хотя брадобрея и учили ремеслу с младых лет, тем не менее, он волновался первому клиенту, и мысленно благодарил Бога, что послал хоть и жилистого, но худющего студента с интеллигентным лицом. Такой скандала не поднимет.
   - Новую шинель справили? - цирюльник кивнул на висевшую в углу форменную одежду.
   - Да. Деньжат вот перепало, восстанавливаюсь. А то целый год одними уроками жил.
   Услышав про "деньжата" цирюльник стал работать еще усерднее, надеясь заполучить первого постоянного клиента.
   - Да, тяжко Вам, видать, пришлось, прическа не в полном порядке была. Но трудные времена всегда заканчиваются, нужно только верить.
   - Правильно, надо верить.
   Выйдя от цирюльника, студент истово крестился на ближайшую церковь, повторяя про себя, словно молитву: "Надо верить".
   Шестнадцатого марта, по юлианскому календарю, 1904 года, в среду, у могилы композитора Чайковского собрались трое. Знакомый уже "англичанин" с бритой головой, широкоплечий молодой человек (он тоже предъявлял британский паспорт), которого называли Леопольд, со стальным взором и движениями расчетливыми, словно вместо мозга у него была разностная машина. Компанию им составил купец с окладистой рыжей бородой и очень бледной кожей. Купец постоянно повторял, словно заклиная, что именно ему "выпадет честь убить сатрапа". Но главной темой разговора являлось, "в каком месте, и в какое время" Леопольд передаст некий таинственный "товар", и успеет ли Леопольд этот самый товар изготовить к нужному часу. Неожиданно вдали показался полицейский пристав, следом трое городовых. Купец выхватил револьвер и пошел навстречу.
   - Уходите, я задержу их.
   Широкоплечий сунул руку в карман дорогого пальто и укоризненно покачал головой, бритый "англичанин" кинулся вслед за купцом.
   - Алексей, что Вы делаете?
   "Англичанин" отобрал оружие и вернул купца обратно к обелиску. На бледном лице Алексея появилась кровь, он немного дрожал. Полицейский наряд тем временем свернул на другую аллею.
   - Все, господа. - Скомандовал бритый "англичанин". До завтра.
   Уходили по одному.
   Вечером тот, кого товарищи звали "Поэт", а околоточные полицейские знали как неутомимого лотошника, денно и нощно, в любую погоду продающего "мелочевку", словно сомнамбула бродил по центру Петербурга. Внешне он сильно изменился, узнать его теперь мог разве что опытный филер, имея соответствующее задание. Новая шинель с теплой подкладкой, прическа, аккуратно подстриженные пышные усы. Сын богатых родителей, студент из тех, что в крамольный кружок попадет разве по недоразумению да праздному любопытству.
   Студент повторял про себя стихи. Он запишет их в тетрадь сегодня ночью, так как не мог сделать этого на постоялом дворе, ведь торговцам в разнос стихов писать не полагается.
   Вот освещенный ночными фонарями Литейный проспект, на котором дома с пышной архитектурой и всегда многолюдно, один за другим проезжают дорогие экипажи. Поэт миновал Фурштатскую улицу и перед ним во всей красе открылся собор во имя Сергия Радонежского, в народе называемый "Всея артиллерии". Сами собой, без всякого усилия, родились стихи:

Христос, Христос! Слепит нас жизни мгла.

Ты нам открыл все небо, ночь рассеяв,

Но храм опять во власти фарисеев

Мессии нет - Иудам нет числа...

   Не дойдя до храма, - за которым в старинном здании спрятался окружной суд, - Поэт свернул на Захарьевскую. Он прощался с городом, с людьми, ради которых завтра готовился отдать жизнь:

Мы жить хотим! Над нами ночь висит.

О, неужель вновь нужно искупленье,

И только крест нам возвестит спасенье?...

   Не дано знать в тот вечер Поэту, что жить ему еще чуть больше года, что храму, даровавшему стихи, суждено исчезнуть навеки, а улица Захарьевская не одно десятилетие будет носить его, Поэта, фамилию. В окружном суде ему побывать тоже доведется.
   Леопольд вернулся на Васильевский остров, где снимал меблированную квартиру с прислугой. Агафья, так звали служанку и по совместительству соглядатайку хозяйки комнат, только что ушла. Чтобы не мешать уборке Леопольд всегда покидал квартиру, никогда не забывая захватить с собою тяжелый саквояж. Дородная Агафья оскорблялась недоверию, и ворчала в адрес иностранца:
   - За воровку честную женщину держит. Нужно мне его исподнее. - Срывалось с ее тонких, бесцветных губ.
   Но как же ей хотелось посмотреть, что в чемодане. В комнатах, где царил идеальный порядок, интересного она не находила. Набор слесарных инструментов, аккуратно сложенных, спиртовка, - должно быть, экономный иностранец готовил кофе себе сам, - непонятные колбы. Ничего примечательного и хоть немного предосудительного.
   Вернувшись из Лавры, Леопольд спал около трех часов. Проснувшись, сварил на спиртовке крепкий кофе, добавив немного пряностей. Аромат южных стран наполнил квартиру. Разложил перед собой инструменты. На пару минут задержался, мыслями оказавшись в такой далекой теперь как по расстоянию, так и по времени, Швейцарии...
   Преподавал бывший профессор Казанского университета, в научных кругах человек известный, правда, не под именем, данным при крещении.
   - Итак, дорогие мои товарищи, динамит - гениальное изобретение Альфреда Нобеля, подаренное им человечеству чуть более сорока лет назад. Представляет собой смесевое бризантное взрывчатое вещество, содержащее нитроглицерин или другие нитроэфиры, соли-поглотители, горючее - динитротолуол, мононитротолуол, древесную муку, и еще стабилизаторы - вещества увеличивающие срок хранения. Чувствителен, обращаю внимание, к удару, трению, огню. - Низкорослому профессору, наверное, казалось, что он до сих пор на кафедре университета, преподает будущим инженерам горного дела, а не людям, разыскиваемым тайной полицией многих европейских стран. Впрочем, химик быстро "опомнился". - Для нашей работы в терроре мы применяем снаряды, разработанные Кибальчичем. Вкратце их конструкция. - С этими словами маленький профессор развернул и закрепил на стене плакат с изображением внутренностей бомбы и в течение десяти минут увлеченно объяснял устройство. - Всего же приготовление снаряда, как видите, разделяется на два основных этапа: изготовление оболочки, и приготовление самих взрывчатых веществ. Первое опасности не представляет, а вот второе требует основательнейшей подготовки. Ну и, разумеется, самое опасное - снаряжение бомбы.
   Итак. Этап первый.
   Профессор извлек инструменты, которые сейчас лежали перед молодым человеком: медный молоток, спиртовка, напильник, ножницы для жести, наждачная бумага, пипетка для наполнения, циркуль. - Сейчас мы с Вами, в том числе и дамы, побудем немножечко жестянщиками...
   Леопольд улыбнулся воспоминаниям, тем более что в одну даму, француженку, он тогда влюбился. Где она сейчас, жива ли? Ему было все равно, ведь широкоплечий молодой человек давно научился подавлять чувства, даже самые сильные.
   Вспомнив, как при испытании изготовленных "студентами" снарядов вся группа едва не взлетела на воздух, и то, что преподаватель, разорванный на куски, лежит в могиле под чужим именем на заброшенном итальянском кладбище, вмиг стал серьезным. В его работе не до сентиментальных воспоминаний.
   Из приготовленных загодя листов мастер изготовил три оболочки. Две, идеально вмещающиеся в дорогие кожаные портфели, что стояли в углу импровизированной лаборатории. К обладателям таких портфелей относятся с уважением, подозрений к ним никаких. Еще одна, самая большая, предназначалась извозчику, и должна была скрыться под его тяжелым фартуком. Леопольд изготовил первым большой снаряд. Еще без гремучей смеси, примерил на себя, повертелся и так, и сяк, после чего работу переделал.
   Сварил еще порцию кофе.
   Теперь самое сложное. Одна ошибка, и весь дом влетит на воздух.
   Сделал гремучую смесь и плотно поместил ее в оболочки. К припаянным внутри гайкам прикрепил латунные трубки, а внутрь - стеклянные. Наполнил их серной кислотой, запаял. Лоб перерезала глубокая морщина, появилась испарина. Леопольда знобило, но сильные руки жили, словно отдельно от тела, от разума. Плод тренировок, игр со смертью, с которой молодой человек, предъявлявший британский паспорт, но при этом говоривший с товарищами по-русски без малейшего акцента, был уже давно на "ты".
   Все, почти половина седьмого утра. Снаряды готовы, упакованы. Несмотря на невероятный для обычного смертного самоконтроль, способность контролировать время сна, Леопольд завел будильник на девять утра.
   Проснулся ровно за минуту до того, как человеконенавистнический аппарат разразился противной трелью. Поставил на спиртовку непременный кофе, тщательно выбрился, оделся во все свежее. Ровно в десять под окнами послышался цокот копыт, и еще через две минуты в дверь постучали.
   Дворник доложил, что приехала пролетка, и извозчик хочет войти в парадную.
   - Пусть поднимется, мне надо помочь с вещами. - На этот раз Леопольд говорил с акцентом, смешно для русского уха выговаривая даже не на иудейский манер звук "р".
   - Уезжаете? С вещичками и я могу подсобить.
   - Нет, спасибо. - Англичанин бросил дворнику мелкую монету. - У меня хрупкие, - на этот раз иностранец уже удивил звуком "х", - вещи, их надо уложить очень аккуратно. Пусть будет извозчик. Агафье скажите, чтобы завтра прибрала тщательнее. У меня, возможно, будут гости. - И "г" у него не хохлацкое и не великорусское. А не пойми какое.
   Знать бы дворнику, каких возможных "гостей" имел в виду постоялец, то сильно бы удивился. В мундирах и при погонах приходят такие гости.
   Дворник зло сплюнул вслед скупердяю "немцу".
   Пролетка доехала до 16-й линии, где англичанин сошел, "забыв" сразу два дорогих саквояжа и жестяную коробку. Везенье "ваньки" на этом не закончилось, так как буквально сразу он нашел нового пассажира, - рыжебородого купчину с бледным лицом.
   - К Тучкову.
   Купец сошел, прихватив с собой один из саквояжей.
   - Сразу же к пролетке подбежал расфранченный господин, сошедший на немноголюдной улице и не забывший взять второй саквояж.
   - Эх, зябко что-то. - Громко произнес извозчик и нацепил фартук, под которым укрыл жестяную коробку, забытую рассеянным англичанином.
  
   - Почему мне не досталось бомбы, почему ты ее отдал другому?! - наседал на бритоголового "англичанина", уже избавившегося от саквояжа, Поэт.
   - Твоя задача стоять на Цепном мосту, и дать знак, если карета поедет по Пантелеймоновской.
   - Но я хочу участвовать в покушении наравне со всеми.
   - Поверь, Ваня. Коли нас схватят, то ты будешь болтаться в петле вместе со всеми. Быстро на мост!
   Найти на Фонтанке извозчика дело плевое. Ну, разве что некоторые из них уже наняты и за дополнительную плату дожидаются пассажиров. Не беда, следующий "ванька" с радостью возьмет клиента.
   Лицом к Неве, прямо возле здания Департамента полиции, стоял извозчик. Справная лошадь, явно не простых кровей, дорогая пролетка указывали, что экипаж дожидался знатного барина. И то, что лошадь мордой к Неве, против движения, легко объяснялось тем, что извозчик готов в любой миг, завидев выгодного пассажира, подбежать, подхватить поклажу. Лихач ездит мало, зато берет дорого. Ведь платят ему не скупясь.
   Другое дело непутевый "ванька" в рваном халате и шапке, еще от деда доставшейся. Мало того, что развернул лошадь не по-людски, так ведь и отказывает выгодным пассажирам. Кого, скажите на милость, он мог дожидаться, чтобы простой оплатили? Не иначе из расположившегося неподалеку училища правоведения барчук обманул деревенского увальня.
   - Эй, "ванька"! - крикнул извозчик, взявший выгодного пассажира, которому недотепа только что отказал. - Твой чижик-пыжик так напился, что в Фонтанке похмелился и должно быть утопился.
   - Дождешься, паря, что кобыла всю набережную возле казенного дома обгадит. На каторгу отправят, как государева изменника. - Вторил кряжистый пожилой извозчик с густой бородой.
   Наконец, вызывающим насмешки извозчиком заинтересовался городовой.
   - Чего встал не по-людски и нанимателям отказываешь? Жетон давай сюда и больше его не увидишь!
   - Меня на весь день наняли, господин офицер, задаток дали. - Начал канючить "ванька". - А пассажир хромоног, помочь просил, вот и дожидаюсь его. Не губите, господин офицер.
   "Ванька" торопливо сунул городовому серебряную монету, которая вмиг исчезла в шинели. Городовой имел всего один посеребренный прямоугольник на плечевом шнуре, то бишь относился к младшему чину самого низшего оклада, а посему обращение "господин офицер" попало на благодатную почву. Полицейский напустил важный вид:
   - Смотри у меня тут! И встань, как положено.
   Извозчику не оставалось ничего другого, как развернуть экипаж.
   - Что вон тот, в котелке, топчется тут? - буркнул неприметный прохожий в немодном сером пальто. - Парохода ждет, что ли?
   Второй праздношатающийся, одетый в столь же безвкусного фасона верхнюю одежду, только синего цвета, едва заметно улыбнулся:
   - Одет прилично. Даму ждет, не иначе. Нынче мода на мостах свидания назначать.
   - Следи за этим влюбленным, мать его, не отходя. Видишь поклажа какая? Чует сердце, что если не крали дожидается, то литература там запрещенная. Проследишь. Коли упустишь - шкуру спущу! - "Серое пальто" сплюнул на брусчатку. - Распустились все. Не успел Лопухин на перрон ступить, городовые ужравшись, словно свиньи.
   "Серое пальто" удалился в сторону Невского проспекта, а получивший приказ филер во все глаза уставился на господина с саквояжем, отчего последнему явно стало не по себе. Вдобавок шпик вдруг начал припрыгивать. К нему незамедлительно подошел еще один "праздношатающийся" в неизменном неприметном пальто.
   - Чего распрыгался?
   - До ветру хочу, не стерплю. А старший вон за тем типом велел приглядывать и сопроводить, если встреча подозрительная.
   - Беги, недотепа. - Если Рыжий сказал следить, стало быть, дело серьезное. Чутье у него. - Как нужду справишь, станешь на противоположном берегу. Если подопечного поведу, вывернешь пальто на левую сторону, пойдешь следом. Шагах в пятидесяти, неприметно. Подам знак, примешь у меня клиента. Адрес, с кем встречался, все запомнишь.
   - Обижаете. Учили же меня.
   - Учили. Обмочиться тебя учили в неподходящее время. Вали, пока портки не уделал. Прозвище у объекта "Саквояж".
   Тот, кого один из филеров назвал "Рыжим", торопливо шел в сторону Пантелеймоновской, и чуть было не столкнулся с купцом в пальто из дорогого сукна. Что-то показалось Рыжему подозрительным, но вот что?
   Только к концу дня память выдала: саквояж! Он был точно такой же, как и у "влюбленного" на Прачечном мосту. Скорее всего, просто совпадение, да и время ушло. А в ошибках, если их не выявили, признаваться глупо.
   - Кто там у тебя на мосту торчит?! - набросился Рыжий на очередного наблюдателя.
   - Белены объелся, Рыжий, на людей кидаешься. - Парировал полицейский агент, отвечавший за мост. - Студент. В карманах ничего нет, даже денег. Проверил.
   - Да предчувствия какие-то нехорошие. Люди по набережной шляются, и этот студент словно пику проглотил.
   Собеседник ухмыльнулся.
   - Все эти студенты странные. Не положено теперь пороть их сословие, вот и странные. Давай лучше по рюмке другой после смены, а, Рыжий?
   - Знаешь же, сволочь, что нельзя мне.
   - Вот оттого и злой такой, что нельзя.
   В Летнем саду на скамейке, недалеко от памятника Крылову, сидел одетый в теплое пальто "англичанин", которого полицейский информатор Азеф звал Павлом Ивановичем. Вдруг, раздался грохот, "англичанин" вскочил, будто собрался куда-то бежать, но, сообразив, что выстрелила полуденная пушка с Петропавловской крепости, опустился обратно на нагретое и просушенное место. Полчаса прошли быстро, как ни пытался Павел Иванович совладать с чувствами, но тревога проступала на его лице.
   Между тем, опорожнив мочевой пузырь, начинающий филер облокотился на ограду Летнего сада, бесцеремонно разглядывая указанного ему господина.
   Последний неожиданно остановил проезжавшего по мосту лихача с закрепленными на спине часами, - высший разряд, - и был таков.
   Еще через пятнадцать минут к Павлу Ивановичу подошел рыжебородый купец с бледной кожей. Саквояжа в руках уже не было, под пальто угадывалась бомба.
   - Боришанский сбежал.
   - Как сбежал?
   - Очень просто. Сел в пролетку и уехал.
   Павел Иванович взял у купца снаряд, положил в свой саквояж и направился в сторону Цепного моста. Остановился, завороженный. Фигура Поэта настолько выделялась, была столь необычна, что террорист никак не мог найти объяснения, почему Поэта, стоящего почти напротив здания Департамента полиции, до сих пор не арестовали.
   Улица изменилась. Появились дворники, полицейские, вытянувшиеся в струнку. Павел Иванович или по документам Мак Кулох, отдал бомбу обратно купцу и отослал его в Летний сад. В этот момент по противоположной стороне Фонтанки во весь опор промчалась черная карета, запряженная четверкой вороных коней, рядом с которой на красивом темно-гнедом жеребце следовал статный наездник, - личный телохранитель министра внутренних дел Плеве Гартман. И еще пролетки с охраной спереди и сзади. Не снижая скорости, кортеж обогнул Авеля, который попытался сбросить с себя фартук, но было поздно, безнадежно поздно.
   Черная карета скрылась за воротами, к ней тот час подбежали лакеи в расшитых золотом ливреях.
   Сегодня министр находился в прекрасном расположении духа.
   Император, подобно предшественнику, Александру III, пил. И, как и Александра Александровича, монарха могла сдержать только жена. У своего отца Николай блестяще перенял способы утаивания горячительных напитков, а Александра Федоровна у свекрови, в свою очередь, способы их обнаруживать и удерживать супруга в трезвости. В данный промежуток времени Александра носила ребенка, и муж вышел из-под контроля. Потому доклады не могли быть длительными, до царя было очень трудно донести идеи. А ведь шла война!
   Но в последнее время Алекс, похоже, взялась за мужа, и последний хоть и был хмур, но слушал доклад первого чиновника внимательно, делая себе пометки. Плеве был очень доволен этим днем, а еще тем, что скоро весна, а следом пусть и короткое, северное, но лето.
   - Поэт, уходи. - Бросил Мак Кулох.
   Поэт не пошевелился, он впился взглядом в закрывшиеся ворота Департамента. Только минут через десять, через силу, бывший лотошник покинул Цепной мост.
   За это время Павел Иванович успел дойти до непутевого "ваньки". Лихач, не дождавшись клиента, уехал.
   - Извозчик!
   - Занят.
   - Извозчик!
   - Занят.
   Павел Иванович остановился и посмотрел в лицо Сазонова. Последний был очень бледен. "Англичанин" прошептал:
   -Уезжайте скорее.
   Но Авель вновь отрицательно качнул головой. Алексей прошел мимо пролетки и, в свою очередь, позвал "ваньку" и опять услышал то же самое:
   - Занят.
   Так и стоял несостоявшийся убийца еще с полчаса. Шанса ему сегодня судьба не дала.
  
   Через несколько дней террористы собрались в Двинске, втором по значению городе Лифляндской губернии. Подобно Великому княжеству Финляндскому, царскую полицию здесь не жаловали, потому эсеровские боевики могли себя чувствовать в относительной безопасности. О чем-то спорили, что-то решали, и разъехались по разным городам Российской империи.
  
   "Г-ну ротмистру Скрябину Александру Константиновичу
   От старшего филера
   Куракина Якова Потаповича
   Согласно Вашего указания, возглавляемыми мною филерами производилась слежка за объектом с прозвищем "Черный". Первое наблюдение было произведено 12 марта 1904 года р. х. Объект сопровождался тремя филерами, но обнаружил слежку предположительно уже на первом агенте. Последующая смена агентов результата не дала. Объект плутал по городу и через полчаса от наблюдения избавился. 18 марта было предпринято наблюдение силами восьми сотрудников с большими предосторожностями. Через пять минут наблюдения произошла встреча Черного с объектом, подходящим под описание лица, указанного Вами. Ему дали прозвище "Чухонец". Согласно Вашего предыдущего указания, мы незамедлительно оставили наблюдение за Черным и переключились на Чухонца. Были выявлены его связи, за которыми осуществили наблюдение. Оперативные отчеты и прозвища новых объектов изложены в отдельном деле (переданы в распоряжение начальника филерской службы): По адресу: Межевая улица, 28 (частный дом) определенно находится типография, слежка за которой производится с величайшей предосторожностью. Необходимо дальнейшее Ваше распоряжение: производить ли выявление каналов распространения нелегальной литературы, или накрывать типографию немедля.
   Также есть предположение о существовании типографии по адресу (отчеты агентов сведены в отдельное дело, переданы в распоряжение начальника филерской службы): Нюстадская улица, 30 (рыбный магазин на первом этаже доходного дома). К сожалению, наличных средств наружного наблюдения отделения недостаточно. Дальнейшее наблюдение без особливого риска возможно лишь с привлечением сил Департамента.
   19 марта 1904 р. х.
   Немедленно прекратить всякое наблюдение.
   Ротмистр Скрябин".
  
   "Господину поручику Старову Н. М.
   "Что касается порученного мне дела, то здесь все без изменений. Однако удалось зафиксировать контакт Черного с до того не виденным мною господином. Весьма тучным и наружности примечательной, но точной характеристики его физиономии дать не могу, было бы лучше зарисовать, только подобного умения у меня нет".
   Свести агента с художником. Выдать агенту сто рублей дополнительно, художнику по прейскуранту.
   Скрябин".
  
   - Проклятие!
   Министр метался по кабинету.
   - Кто этого чертового попа надоумил? Кто?
   Подполковник Карышев прочитал бумагу, переданную ему Плеве, ухмыльнулся.
   - Хитер. Синод умудрился в свои делишки вплести. Что дальше делать?
   - Прекращайте операцию. Агент пусть выдает все связи, потом я его пристрою в дворцовую охрану, как и обещал. Тем более, он успел в Швейцарии и Франции многих террористов срисовать. С Кременецким свяжитесь, совместно ликвидации проводите. Я его сразу после Вас принимаю.
   - Слушаюсь.
   Плеве пристально вгляделся в лицо жандарма.
   - Вы не расстроены, Иван Сергеевич?
   - Все, что не делается, всегда к лучшему. Звания жаль, конечно, но...
   Плеве вдруг смягчился.
   - Здесь Вашей вины нет. Звание Вы получите. Главное, по завершении предприятия не оглашайте, что да как.
   - На мою честь всегда можно положиться.
   - А с гапоновцами я все одно покончу. Так или иначе, в столицах этих зубатовских порождений быть не должно. В более маленьких городах, под присмотром полицмейстеров, еще возможно. А здесь - нет. Одесские события сие наглядно продемонстрировали.
   - Может, произвести вербовку Гапона?
   - Его еще Зубатов завербовал, денег перевел почем зря. Но поп сейчас уже не может остановиться. Да и не хочет, боюсь.
   - Агент, значит, теперь в дворцовой охране будет, Вячеслав Константинович?
   - Да. И, так как я Вам доверяю, то Вы с ним еще поработаете. Есть ко мне очень деликатная просьба, правда, пока не знаю, как к ней подойти. - Плеве неожиданно проворковал. - В Петербурге полковником хорошо, но генералом-то еще лучше, а?
   Карышев оскалился плотоядно. Однако узнать, что за "деликатная просьба", ему было не суждено. Как и никому на свете.
  
   - Итак, господа. - На этот раз Кременецкий выглядел довольным, лицо выражало торжество. - Нам выпала редкая возможность опередить и Департамент и Управление. Потому осечки никак не должно быть. Ликвидируем все три типографии разом своими силами.
   - Справимся?
   - Справимся, Шмидт. Не то пока я с этим самым Карышевым и жандармским Управлением детали согласовывать стану, уйдет время. Утекает время - утекает и информация.
   - А точно три типографии?
   - В этом вопросе совпадают как данные Плеве, так и предоставленные Вами, Александр Константинович. Так что приступаем к ликвидации. Руководить буду лично.
  
   - Посетим красавицу графиню?!
   - Зачем?
   Скрябин изумленно пожал плечами, мол, ну и послал же Бог помощничка. Затем потряс перед моим носом кипой нашей служебной переписки по делу о типографии.
   - Она же не захочет в часть до выяснения. И тем более огласки участия в откровенной провокации.
   К моему удивлению, Бобринская в условленный час встретила нас вполне дружелюбно. Она, казалось, ждала встречи.
   - Господа, присаживайтесь. Мой столик свободен. - Натали улыбнулась, обнажив прелестные зубки. - А я и думаю, кто же меня ведет? Испугалась не на шутку.
   Скрябин протянул ей бумаги. Пока графиня читала их, улыбка ни на минуту не сходила с ее лица.
   - Я нисколько не сомневалась, что у охранки повсюду в Петербурге глаза и уши. Вас почему-то на Фонтанке недооценивают.
   - Завидуют. - Скрябин, в свою очередь, тоже мило улыбался. - Так зачем же ты, Натали, затеяла всю эту катавасию и вскружила бедному парню голову?
   - Николаю?
   Графиня и Скрябин от души рассмеялись шутке, мое же лицо покрыла краска.
   - Нет, его дружку.
   - Дружку? Вы что же, Николай, в революционеры подались? - Графиня состроила очаровательную рожицу. Ах, какая она красивая. Но холоднее рыбы. И такая же склизкая. - Сейчас это модно.
   - Натали, полноте. Кто все затеял?
   - Ваш работодатель. Маленькая комбинация, чтобы обвинить Гапона в связях с эсдеками и эсерами одновременно. И прихлопнуть. Меня Евстратий Павлович в дело ввел. Я ведь работаю на него там, куда его ребяткам вход воспрещен.
   - Кто второй?
   - Не знаю, честно не знаю. Его министру личный агент порекомендовал, со слов Евстратия Павловича. Ах, неужели тот милый мальчик оказался шпионом? Как он меня провел, как провел...
   Скрябин, а следом и я, молча встали и вышли из ресторана.
   - Вот что, выводи Шахматиста из дела. Нам его повторный арест ни к чему. Только будь с ним предельно осторожен. Оскорбленные чувства революционера вещь страшная. Подстраховать?
   Я лишь покачал головой.
  
   - Вы что, выслеживали меня?
   Вокруг все также накурено, так же щелкают биллиардные шары. Только разговоры в "Доминике" у игроков не о женщинах, котировках и театральных премьерах, а о войне. И о самоубийствах разорившихся коммерсантов.
   В столице что-то назревало. Пока исподволь, только проклевывалось всеобщее недовольство, но оно уже ощущалось.
   Непомнящий швырнул на середину доски мое письмо с предложением "отыграться" (я попросил передать его трактирщика, в заведении которого собирались типографщики) и сделал ход королевской пешкой. Самоуверенный тип. И явно очень счастливый. Сейчас он получит бомбу. Не такую, что убила мою Вареньку, бомбу иного рода, возможно, не менее жестокую. Я тогда смотрел на изуродованное тело моей любимой, ему предстоит увидеть изуродованную душу любовницы. Да, он не из народовольцев, но он из тех, кто эволюционировал из цареубийц. Наверняка, он еще более опасный "объект".
   - Да.
   Я швырнул на середину доски копию дела тайного сотрудника. Без печатей, подписей и так далее, но.... С фотографией агента.
   "Шахматист" потянулся за бумагами, но вот взгляд его пробежался по фотографии... 50 на 50, как при вербовке. Только здесь не или отвергнут, либо пойдут на сотрудничество, а либо согласятся принять правду, либо выстрелят. Любовь для романтических личностей вещь святая. Я это понял только сейчас. Не слишком ли поздно?
   Стало страшно.
   Вот Непомнящий, сбив расставленные фигуры и выдвинутую вперед королевскую пешку, направил руку к карману, где угадывался небольшой револьвер. Он был готов стрелять, но, посмотрев в мои глаза, обмяк.
   - Это правда?
   - Да, вас использовали. Ваша соучастница - давний агент Департамента и московской охранки. Со специфическими, так сказать, методами работы. Она и со мной пыталась шашни крутить. Типографии накроют сегодня ночью.
   - Типографии?
   - Есть еще две. Они уже печатали эсеровские листовки, рассчитанные на гапоновское общество. Гапон через Синод потребовал прикрыть типографии и перестать баламутить его паству. Победоносцев пообещал к императору обратиться, и у Плеве тот час оказалась информация о ваших предприятиях.
   Непомнящий задумался.
   - Я видел листовки, но полагал, что здесь работа другой группы. Я написал ряд статей от моей партии, но напечатать не успел.
   - Группа все та же. Вас, полагаю, хотели ввести в дело чуть позже. По каким-то своим соображениям.
   - Что же. Доминик обложен?
   - Нет, я здесь частным образом.
   - Тогда до свидания. Я совершу свой суд сам.
   С этими словами Непомнящий поднялся. Я схватил его за запястье. Так, чтобы ему было больно. Но не ту руку, которая была возле пистолета. Этот тип очень напряжен, я могу не успеть. Только стрельбы напротив Строгановского дворца не хватало.
   - У меня есть, что вам сказать. Стойте.
   Непомнящий сел. Безвольно так. Самое время вербовать, если человек под арестом. Он сломлен, он боится будущего. Да вот только сейчас "объект" на свободе, к тому же с оружием. Оружие есть и у меня, но применить его никак невозможно.
   - Совершите убийство, впутаете себя и свою партию в такие неприятности, что долго будет не расхлебать. Сейчас Вы пойдете на Почтамт, отправите телеграмму. Время отправления будет зафиксировано, и у Вас появится алиби перед товарищами.
   - Я провалил дело. Глупо провалил. Мне оправдания нет и быть не может.
   - С кем не случается. К слову, коли время у нас еще есть, скажите, зачем Вы боретесь с режимом?
   - Вы не видите, поручик?
   - Чего не вижу?
   - Что вокруг происходит. Продажные полицейские, чиновники. Никчемный царь, цепляющийся за пережитки.
   - Так идите в полицию или в чиновники. Меняйте положение вещей.
   - Декабристы, которых помиловали, так и поступили. И что они изменили? Нет, крах строя предсказан научно, его агонию мы сейчас наблюдаем воочию. Наша задача власть перехватить, приспособить государство под нужды народа. Так что мы не враги России, скорее, ее спасители.
   Бесполезно с ним спорить. Бесполезно.
   - До свидания, господин Непомнящий. Отправляйтесь на Почтамт и, Богом кляну, не пытайтесь кого-либо предупредить.
   - Отчего так?
   - Нарветесь на агента Департамента или Управления жандармерии.
   - Она в этом деле не одна?
   Я лишь выразительно посмотрел на Непомнящего.
   - Ловкая провокация. - Наконец, зло процедил он, успокоившись. - Ваших рук дело?
   - Нет. Непосредственно Департамент работал. Выдача эсерки тоже не Ваша личная инициатива?
   - Узнаете. - Буркнул Шахматист.
  
   Купец, по документам второй гильдии, Алексей Михайлов был в прекрасном расположении духа. В гостиницу Северная, где негоциант останавливался уже не раз, и где его прекрасно помнили благодаря щедрым чаевым, он прибыл с двумя тяжеленными чемоданами. К слову, даже на извозчике, которого швейцар тоже видел не впервой. Это означало, что купчина платит именно этому "ваньке", причем платит щедро, раз последний готов терять время и клиентов, чтобы именно сего барина свезти с Николаевского вокзала через Знаменскую площадь в гостиницу. Ехать-то всего ничего, а эвон сколько молодой миллионщик отваливает. Швейцар одобрительно посмотрел в сторону богатея, - перепадет и ему от щедрот, - и зло в сторону возницы, отхватившего удачного клиента без его, швейцара, помощи. Носильщик, было, подхватил оба чемодана, но купец лишь покачал головой, разрешив нести только один. Впрочем, на чаевые данное обстоятельство не повлияло.
      Номер купцу предоставили хороший, двухкомнатный, с видом на Лиговскую улицу. Клиент попросил ужин в апартаменты и велел не беспокоить, посуду забрать утром. Было 24 марта 1904 года по юлианскому календарю или 6 апреля по общепринятому в Европе григорианскому. Уже заканчивался второй месяц войны, патриотические порывы, словно лед на Неве, в Петербурге начали постепенно сходить на нет под гнетом военных неудач.
      25 марта, в восемь утра, купец с одним из своих "хрустальных" чемоданов, сев в пролетку все того же знакомого и вызывающего раздражение швейцара "ваньки", уехал в сторону Дворцовой площади. Вернулся около четырех в крайне скверном расположении духа, все с тем же чемоданом, носить который не доверял никому. Немалые ценности, видать, лежат внутри, есть о чем погадать. Через несколько часов Михайлов рассчитался, оставив за собой номер на 30 марта.
      30 марта все повторилось точь-в-точь, как и пять дней назад. За тем лишь исключением, что купец выглядел задумчивым и явно чем-то сильно недовольным. Лицо "Ваньки" также радостью не светилось. Швейцар улыбнулся.
      Как же, барин не в духе, вот и извозчику досталось. Подивился бывалый ливрейный привратник, что купец забыл заплатить, а извозчик на оплате и не настаивал. Что же, всякое случается, глядишь, выгодному клиенту удастся предложить свой экипаж, с которого швейцару идет процент.
      Оказавшись в номере и дождавшись заказанного обеда, Алексей немедленно отстегнул воротничок на дорогих запонках, галстук, закрепленный серебряной булавкой, снял жилетку. Оставшись в одной сорочке, некоторое время сидел в кресле, собираясь с силами. Провалы угнетали. Первое неудачное покушение, погубившее столько трудов и повлекшее раскол группы. Бесполезное ожидание кареты министра на Дворцовой набережной пять дней назад. Ведь запросто всех могли схватить с динамитом. Несколько часов подряд фланировать рядом с царской резиденцией - не шутка. Встреча в поезде с Азефом. Случайная встреча.
      Случайная?
      Азеф велел ждать прибытия остальных членов боевой организации, задействованных в деле министра. Ждать, опять ждать. Если за это время случится провал, ведь приходится таскать с собой динамит, который может заметить прислуга? Вдобавок, каждый швейцар, каждый дворник - информатор полиции. И случайную, глупую ошибку разве нельзя исключить? Азеф на подобные доводы только пожал плечами, мол, раз так, решайте сами.
      Нет! Провалов больше не произойдет, не может случиться больше провала. Завтра Плеве окажется убит.
      Алексей поймал себя на нехорошей мысли, что он так спешит, ибо боится, что его вновь отодвинут непосредственно от дела. Министра убьет кто-то другой, а он, Алексей Покотилов, русский дворянин, сын генерала русской армии, в силу воспитания, как никто другой видевший, к чему ведет Россию правящая клика, что происходит с народом, так и останется не у дел. Ему уже двадцать пять лет, но он ничего не сделал, чтобы избавить людей от рабства, ничего не сделал для будущего. Он любит, он любим, но что он сделал ради любви?!
      И пусть! Пусть он эгоист, завтра министр внутренних дел Плеве будет убит, и больше никогда не сможет убивать людей сам.
      Алексей закатал рукава белоснежной сорочки, приступил к работе.
      Из первого чемодана извлек две жестяные коробки с шоколадными конфетами. Конфеты безжалостно выкинул, оказалось, что коробки не совсем обычные, ко дну припаяны гайки с резьбой. В карманах дорогой шубы "купца" лежали латунные трубки, которые на эти самые гайки идеально накручивались. Из чемодана, который лжекупец не доверял носильщику, достал тщательно упакованные склянки с серной кислотой, гремучей ртутью, и бертолетовой солью. Последнюю смешал с сахаром (сахар принесли колотый, иного в России не водилось, его пришлось предварительно истолочь). Все это вещи незапрещенные, поймай с ними полиция Алексея, то доказать бы ничего не смогла. Однако по правилам боевой организации центрального комитета, даже подобные невинные приспособления технику надлежало изготавливать непосредственно перед покушением. На самом деле людей у петербургской группы в наличии слишком мало, и Алексей не только техник, он и метальщик. Ему еще надо будет отдохнуть, чтобы рука в ответственный момент не дрогнула. Ведь сейчас он еще и курьер, что не идет на пользу нервам. Алексей открыл второй чемодан, в котором хранилась главная ценность партии - обернутые в бумагу куски динамита. Здесь, в гостинице "Северная", находится три четверти всего российского запаса динамита боевой организации социал-революционеров.
      Алексей работал четко, эсеры имели отличные школы под Цюрихом, да и в боевой обстановке снаряжать и вновь (в который раз!) разряжать снаряды приходилось не раз.
      Ну, уж нет!
      Завтра одна из бомб разорвет на части блиндированную карету, вторую товарищ утопит в одном из многочисленных питерских каналов.
      Но что-то шло не так, руки не до конца слушались техника, Алексей чувствовал.
      Прочь!
      Вот на дно коробок, предварительно устланных бумагой, - динамит с жестью соприкасаться не должен, - легли бруски. В латунную трубку (запал) засыпана смесь бертолетовой соли с сахаром, а на дне - гремучая ртуть, она приведет в действие динамит. Теперь самое сложное и ответственное.
      Из футляра Алексей извлек первую стеклянную трубочку с расширением внизу и свинцовое грузило. Внутрь трубочки залил серную кислоту, аккуратно, очень аккуратно вставил в запал. Руки почти не слушаются, а ведь стеклянная трубка хрупкая, очень хрупкая. Вот на нее надето свинцовое грузило, которое свободно перемещается по стеклу. При броске грузило разобьет трубку, серная кислота смешается с горючей смесью, которая воспламенится, далее гремучая ртуть....
      Динамит очень чуток к детонации и огню.
      Теперь еще более ответственная работа. Алексей к концу стеклянной трубки, чтобы грузило с нее не соскочило, припаивает еще один свинцовый груз.
      Все, первая бомба собрана.
      Стальное кольцо обручем сдавливает голову, на лбу выступают капли крови, - экзема. Алексей призывает образ Доры, и лицо любимой успокаивает, придает сил. Ему так кажется, что придает.
      Одной бомбы недостаточно, их должно быть две. И еще будут два наблюдателя. Алексей явственно представил себе, как один из них подает условный знак, и перед ним появляется черная карета. Алексею не важна скорость, он сумеет оказаться один на один с министром.
      Завтра все свершится.
      Латунная трубка наполнена ртутью, прикручена к гайке.
      Боль вновь появляется, становится невыносимой.
      Стеклянная трубочка вставлена в латунную и залита серной кислотой. На нее надето свинцовое грузило...
      Но что это?!
      Либо грузило слишком тяжелое, либо Алексей не аккуратен. Хрупкое стекло трескается, и Алексей, для которого последние секунды жизни длятся невероятно долго, видит, как капли серной кислоты летят на смесь ртути и сахара...
   Последнее, что он увидел, побледневшее лицо любимой, ее блестящие от слез глаза.
      Взрыв был такой силы, что колокол Знаменской церкви самопроизвольно (кто знает?) издал глухой, нехарактерный для себя звук, словно поминая погибшего боевика, православного, российского дворянина, сына русского офицера, террориста, ступившего на путь борьбы с правящим классом, из которого сам происходил и который возненавидел еще будучи гимназистом. Отказавшись жирно есть за чужой счет (или сойдя с ума?). А может, колокол помянул свою будущую судьбу. В революцию идет все больше и больше людей, недалек тот день, когда Знаменская церковь исчезнет с лица земли вместе со Знаменской площадью и пока еще неустановленным императором Александром III в центре, которая изменит облик и станет называться Площадью Восстания.
      Кто знает.
      Изумленно смотрел оглушенный швейцар, как из окон дорого номера на третьем этаже на Лиговскую вылетают обломки мебели, раня прохожих и лошадей.
  
   Через несколько дней в киевской гостинице сидела красивая девушка. Невысокая, с точеной фигуркой и черными, как смоль, волосами. Она держала в руках газету и невидящими, исполненными ужаса огромными глазами смотрела на короткое сообщение : "31 марта 1904 года в петербургской гостинице "Северная" погиб во время приготовления бомбы сын генерала-майора в отставке Алексей Дмитриевич Покотилов. Террориста, со слов очевидцев, буквально разорвало на части, фамилию и происхождение полиция установила с трудом, исходя из агентурных данных и опросов свидетелей. В номере нашли обрывки трех паспортов, которые признаны фальшивыми. Под одним из них и поселился Покотилов. Почти по всему этажу гостиницы, а также этажами выше и ниже выбиты стекла. Серьезно пострадали еще три номера по соседству. По счастливой случайности никто, кроме преступника, более убит бомбою не был".
   Девушка стала белее снега, из огромных глаз потекли слезы...
   В дверь постучали, и, не дождавшись ответа, осторожно открыли. Вошел Азеф и нежно, очень нежно погладил Дору.
   - Мне очень жаль. Он был лучшим из нас.
   Дора подняла на него исполненные муки глаза.
   - Я хочу занять его место.
   Азеф утвердительно качнул головой и тихо, очень тихо покинул номер. В коридоре он едва заметно улыбнулся.
   "Один проверенный, на все готовый боевик всегда лучше, чем двое, от которых неизвестно, чего ожидать. Хорошая компенсация за потерянный динамит".
  
   - Итак, господа, - Кременецкий широкими шагами мерил залу, уж скоро с версту наберется, - у нас под носом взрывают гостиницу рядом с главным вокзалом столицы, а мы даже не можем сказать, то ли это безумец-одиночка, то ли действует организованная шайка. И самое главное, определенно не знаем, кто объект несостоявшегося покушения.
   - Что говорит Ратаев? - заместитель Кременецкого подполковник Оболенский сидел во время монолога шефа отстраненно, погруженный в собственные мысли. - Ведь именно он обязан предупреждать нас о замыслах революционеров. Наше дело арестовывать на месте. Без наводки, какой с нас спрос может быть?
   - Молчит Ратаев со всей его заграничной агентурой. - Бросил Кременецкий. - Подрывают в Петербурге, а не в Цюрихе. Что скажете Вы, господин Скрябин?
   - Пока возможно констатировать лишь, что объект не император. Выездов не планировалось, все доступы в Резиденцию были закрыты.
   - Тогда кто?
   - Министр внутренних дел.
   Я покраснел, и голова немного закружилась. Встрять новичку в разговор опытных офицеров - определенная дерзость.
   Все недоуменно уставились на меня.
   - Откуда такая уверенность?
   - Я опросил швейцаров, они указали, что на лице у погибшего иногда появлялась экзема. Запросил карточку Покотилова Алексея Дмитриевича, его опознали.
   - Очень хорошо, господин поручик. Опыта кое-какого набраться успели, сработали оперативно. Но при чем тут Плеве?
   - Его более всех не любят в среде эсеров. - Вмешался Оболенский
   - Но господин подполковник, императора они еще больше не любят. И потом, в Петербурге много людей, ненавистных революционерам.
   - По агентурным данным, - Вновь взял инициативу я, - Покотилов имел встречи с Савинковым и другими членами боевой организации. А те после убийства Сипягина вряд ли захотят понижать планку.
   Кременецкий поправил волосы, упавшие ему на лоб.
   - Бездоказательно, господа, бездоказательно. Чтобы начать работать по этой версии, нужны конкретные факты, но никак не домыслы. Так что, искать, а не гадать на кофейной гуще.
  
   - Знакомься, Николай. Старший филер при Департаменте полиции "Рыжий". В миру Рыжиков Сергей Михайлович. По молодости смутьян и баламут. Все неприятности его от водки шли.
   Филер "летучего" отряда, окруженный с двух сторон своими коллегами из столичной охранки, смотрел хмуро.
   - И что теперь, господин ротмистр? - голос проштрафившегося шпика звучал раздраженно. Уже одно то, что он употребил обращение "господин" вместо "благородие", указывало либо на то, что сотрудник страдает жесточайшим похмельем, а от того зол на весь мир, либо на презрение к охранному отделению. Как-никак, Рыжиков является сотрудником непосредственно Департамента.
   - А что теперь, Рыжиков, вляпался ты. Невоздержан в подпитии, себя не контролируешь. При твоей-то должности.
   - Знаю.
   - Зачем тогда пил?
   - Из-за купца того подорвавшегося.
   Скрябин оценивающе оглядел филера.
   - Тогда давай выкладывай, что ты там про "министраубийцу" в кабаке орал?
   - Слово дадите, что шантажировать не станете?
   - Какое слово, господь с тобой. Должен быть благодарен судьбе, что наш надзиратель тебя скрутил, и я дежурным по отделению вчера оказался. Попади в часть или к своим? Но я готов выслушать, понять и уже затем решить. Бумагу на тебя начальству накатать, или нравоучением обойтись достаточно.
   - И на том спасибо. Так вот, Ваше благородие, 17 марта Лопухин уехал в Москву, в тот же день многие городовые ударились в загул.
   - Погоди. Лопухин что, во всеуслышание объявил о своем отъезде?
   - Ну что Вы. Нет, конечно, но слух разнесся тотчас. Потому на следующий день на нервах я весь был, оттого и думал, что всего лишь показалось. На Прачечном мосту приметил подозрительного еврейчика с дорогим чемоданом. Сдал его начинающему. Из наших стариков, из московских, одного в Киев начальником наружки поставили, пришлось новичка взять. Сам пошел к Департаменту. И вот тут-то встретил Покотилова точно с таким же чемоданом, как у еврейчика. Но вот как в мозгу тогда заело! А вчера увидел его фотографию, и сразу понял, что происходило.
   - Чего еще подозрительного в тот день было?
   - Расслабленность какая-то всеобщая царила, с ног сбился. Студент странный на Цепном мосту торчал. В карманах, однако, ничего у него не было, один из наших проверил. Теперь уверен, что, получается, злодеи время очень удачное подобрали. Беду только случай отвел.
   - Значит вот что, Рыжий. За наблюдательность свою ты ордена достоин, а за пьянство - порки хорошей, если к дворянам не относишься, конечно. Так что одно другое уравновешивает. Ты опишешь приметы еврейчика и студента нашему художнику, кроме того, вспомни хоть наметки тех, кто находился возле Департамента и на том пока квиты.
   - Заметано, Ваше Благородие.
   - Касаемо Покотилова, то напишешь докладную, что видел его возле Департамента. Про чемодан, разумеется, не указывай.
   Я вышел вместе с филером.
   - Рыжиков, ты меня узнаешь?
   Рыжиков внимательно меня оглядел.
   - Где то Вас видел, но... Мы ведь в одном ведомстве работаем, могли встречаться.
   - В прошлом году, гапоновское общество. Вы там за эсдековским агитатором, похоже, следили.
   - Стоп! - Рыжиков аж просиял и в сердцах ткнул мне в грудь указательным пальцем. - Извините, Ваше Благородие. Теперь признаю. Я подумал тогда, Вы из революционеров заезжих, важная птица.
   Мы рассмеялись.
   - Вот что, Ваше Благородие, маскируетесь Вы не важно. Если попадете к более серьезным ребятам, плохо закончиться может.
   Я кивнул.
   - Верно, Рыжиков, тяжело ремесло дается.
   - Ремесло, как ремесло. У меня друг есть, гример театральный. Там подмажет, здесь приклеит - мать родная не узнает! И мне за плату малую здооорово помогает. И еще этой учит, самой, мимикрии. Могу свести.
   - Будь добр.
   - Заметано! И, это...
   - Что?
   - Если в частном порядке, неофициально, под честное слово офицера, проследить за кем надо, обращайтесь. Немного беру, а для Вас...
   - Запомню, Рыжиков, обязательно запомню. Слушай, часом уроки слежки не дашь? В практических условиях.
   Филер недоверчиво на меня покосился и скептически улыбнулся.
   - Не очень приятное это занятие, Ваше Благородие. Приходится в разные роли вживаться. То извозчиком быть, то под дворника маскироваться. Следовать за объектом и ждать его то в холод, то под дождем. Я когда в Москве работал, один из наших в выгребную яму, сказывал, забрался. Оттуда следил. Может, конечно, скинули его туда, но может и сам влез.
   - Перетерплю.
   - Тогда для начала приходите завтра к Департаменту, расскажу азы. Я с шести утра дежурю.
   - Отлично. Договорились.
   Я пожал руку "учителю".
  
   Не успел я на следующий день привести себя в порядок после "урока", как меня вызвал к себе Скрябин. Он был задумчив.
   - Килманович просит тебя о встрече. И советует нам быть очень осторожными.
   - Где встреча?
   - У Кюбы. - Скрябин улыбнулся. - Заодно сравнишь, кто тебя лучше накормит, я или он.
   Сравнивать, впрочем, оказалось не с чем. На столике в отдельном кабинете стояла только початая бутылка коньяка, да принесли еще по чашке кофе. Встреча тоже оказалась предельно краткой, Килманович мог запросто обойтись запиской, да, видать, не хотел оставлять никаких следов. Его дело сторона.
   - Конфликты, молодой человек, случились.
   Ювелир сделал театральную паузу.
   - И?
   - Один - публичный. Второй, между императором и мамой. В первом случае, в одном из клубов на Сергиевской пара господ в подпитии принялись обвинять друг друга в принадлежности к неким тайным обществам и измене. Вмешались еще несколько господ, очень сильно разволновавшихся по поводу ссоры. Второй диалог состоялся между Николаем Александровичем и Марией Федоровной днем позже. Император попрекал ее Великим князем Петром и некоей его деятельностью. Ее Величество тем, что Николай Александрович ничего не делает с масонами.
   - Очень интересно.
   - Да, интересно. Выходит, намечается очередная война группировок при дворе. А когда паны дерутся... Вы с господином ротмистром оказались в сию драку вовлечены, и я, выходит, косвенно теперь тоже замешан.
   - Это все, что Вы хотели сказать?
   - Да.
   Я встал и собрался уйти, но Килманович вдруг схватил меня за руку.
   - Против государя все затеяно. Чувствую. Если можно, сохраните его, спасите.
   - Есть соображения, доказательства, подозреваемые?
   Ювелир отрицательно покачал головой.
  
   "Г-ну Старову Н. М.
   Несколько дней назад в газете прочитал о гибели Покотилова Алексея Дмитриевича. Я его знал как члена партии социал-революционеров. В последний месяц до его смерти (точно дату не помню) встретил в Санкт-Петербурге возле Цепного моста (сам направлялся в Летний сад), где Алексей явно что-то или кого-то высматривал возле Департамента. Полагаю, искал он встречи с министром внутренних дел, так как ранее неоднократно крайне негативно отзывался о господине Плеве и проводимой им политике.
   С уважением,
   Шахматист".
   - Липа, конечно, откровенная, но сойдет. - Улыбнулся Скрябин. - Пусть еще послужит клетчатый персонаж.
   Я тоже улыбнулся, ведь сие письмо отправил из Великого княжества Финляндского, - благо, оно начинается почти под Петербургом, - сам себе несколько дней назад.
   - Будем, Саша, надеяться, что Кременецкий теперь убедит Плеве в том, кто именно сейчас главная цель эсеров. Но вдруг мы ошибаемся?
   - Тогда не сносить головы. Как учеба, к слову? Рыжий не лютует? Невыспавшийся ты какой-то.
   - Трудно.
   - У наружников хлеб тяжелый.
   - Я не об этом. С изнанки на людское поведение посмотрел, другими глазами. Полицейские у нас хамье, крохоборы. Владельцы дорогих экипажей такие же мерзавцы. Раньше внимания на подобные вещи не обращал.
   Ротмистр посмотрел на меня с тревогой.
   - Не заразись чем. По нашему ведомству офицеры не только в негодяев, добывающих незаслуженные награды провокацией, превращаются. Но и в кое-кого похуже.
   - Мне это не грозит. Ты же знаешь.
   - Никогда ни от чего не зарекайся.
  
   Обводный канал. Некогда прорытый на границе города, чтобы спасти столицу от наводнений, предначертания своего не исполнил и был почти забыт. Но вот отменили на Руси крепостное право, и словно мухоморы после дождя, на левом берегу его начали расти заводы, сложенные из неоштукатуренного красного кирпича, а вслед за ними, на берегу противоположном, огромные, начисто лишенные архитектурных изысков, безликие доходные дома. Зачастую с одной единственной уборной на целый этаж. Дома как две капли воды похожие на бараки. Только во много раз большие.
   Грязь, коптящие небо трубы, смог, караваны барж и ломовых извозчиков. Вот что такое Обводной канал. Жильцы в доходных домах тоже самые что ни на есть простые, большой частью угловые. "Иметь свой угол" - чисто петербургское выражение, где жилье издавна самое дорогое в империи. Многие и его не имеют, для таких есть ночлежки.
   По замызганной лестнице, не скрывая выражения спеси на лице, то и дело уворачиваясь от снующих вверх-вниз стаек ребятишек и юрких мышей, поднимался господин в дорогом элегантном костюме. Навстречу ему спускалась старуха в старом, серого цвета платке и стоптанных сапогах.
   - Тетка, где здесь живет Дарья Кириллова?
   Старуха разогнула спину, протянула:
   - Да это я и есть, батюшка.
   Господин впал в явное замешательство, встретив тезку разыскиваемой женщины. Старуха вдруг улыбнулась, глаза ее помолодели, глянули лукаво.
   - Да я и есть она самая, Дарья Кириллова. - И видя, что господин ей все еще не верит, взяла последнего за руку. - Давайте скорее поговорим...
   Господин, условившись со старухой, как разыскать друг друга, уходил быстро, так до конца не отойдя от изумления. Ведь он встречался не с кем-нибудь, а с самой Прасковьей Ивановской, ветераном Народной Воли, в 1883 приговоренной к смертной казни, замененной на пожизненную каторгу. Дочь священника, она посвятила жизнь террору, убийству.
   Совсем недавно господином, сейчас выдававшим себя за английского инженера Мак Кулоха, владело отчаяние. Раскол группы, смерть Покотилова, неуравновешенного, горячего Покотилова, своей горячностью заражавшего окружающих, и заставляющего верить в успех.
   Чья характеристика?
   Ах да, той несчастной девушки, что, кажется, любила его.
   Еще волна арестов по всей стране, никак невозможная без информатора в Центральном комитете.
   Но вот встреча с Валентином Кузьмичом, который вернул все на круги своя. У полиции появился портрет извозчика, похожего на Сазонова? Что же, Егор теперь станет лакеем у богатого барина. Ищут студента с внешностью Каляева - тот будет вновь разносчик. Нельзя использовать Боришанского? Не беда, прислали новых товарищей, Боришанский же прибудет к финальному акту. А еще и Ивановская, опытная Ивановская, много лет успешно скрывающаяся от полиции, чующая слежку на уровне инстинкта, все подмечающая, рассудительная, смелая.
   Но как был выведен Валентин Кузьмич из себя. Как почти переходил на крик, как притопывал ногой. Как впервые тот, кто называл себя Мак Кулохом, увидел исказившееся от негодования лицо руководителя Боевой организации.
   - Как вы смели оставить дело?! Как смели нарушить приказ Центрального комитета?!
   - Мы не могли Вас нигде найти. Вы не отвечали на письма.
   - За мной следили. - Валентин Кузьмич вновь совладал с эмоциями, успокоился. После чего в упор посмотрел своими на выкате черными глазами прямо в зрачки заместителю. Сказал твердо, чеканя слова. - А что, в случае моего ареста или смерти дело должно погибнуть? Я ошибся в Вас?
   - Нет, но..., - "Мак Кулох" вытер вспотевший лоб, - я растерялся.
   - Что же, простительно. В последний раз простительно.
   Помимо указаний, новых паролей и явок, Валентин Кузьмич передал Мак Кулоху московский адрес.
   - Встретитесь там с товарищем Степаном, возьмете у него шесть бомб македонского образца. Положите в Москве в надежное место, сохранную расписку передадите Леонтьевой. - Валентин Кузьмич, поморщившись оттого, по-видимому, что лично не мог осуществить поручение, и пришлось кому-то, неопытному, передоверять дело, добавил. - Не лично передадите, разумеется, а через помощников. Пусть уезжает из Петербурга немедленно и не ищет никаких контактов. Вначале по России, затем за границу. Она под подозрением у дворцовой охраны и Департамента полиции. Ее будут вести филеры и агенты зарубежного отдела. Поэтому ей необходимо очиститься от подозрений, выставить себя перед ними жертвой клеветы.
   Здесь же, в Москве, Мак Кулох встретился с новыми работниками по делу Плеве. Красивой, грустной девушкой Марией Агат, которой в Санкт-Петербурге предстояло играть роль бывшей певицы театра БУФ и содержанки богатого англичанина. Новым извозчиком Петром. Здесь же англичанин впервые в цивильном костюме увидел былого петербургского "ваньку", которого товарищи по партии знали как Авеля.
   Неожиданно Валентин Кузьмич приказал Абраму Боришанскому, - тому самому "еврейчику", столь несчастливо привлекшему внимание филеров на Прачечном мосту, - изучить управление автомобилем.
   Впрочем, Мак Кулох возражал и про себя твердо решил никакого автомобиля не покупать.
   Далее все шло как по маслу. Мак Кулох снял квартиру на улице Жуковского. Самый центр, с одной стороны, а с другой - местечко тихое. Улыбчивый, непьющий лакей англичанина быстро нашел уважение дворника и швейцара. Горничные из соседних квартир провожали его томными взглядами, при встрече их личики расплывались в улыбках. Да и старушка-кухарка вписалась в жизнь дома, словно Мак-Кулох снимал квартиру тут долгие годы.
   Каждое утро почтальон доставлял английскому инженеру, представляющему фирму по продаже велосипедов, кипы журналов с образцами машин, а сам он по утрам уходил в город. Мария часто в сопровождении лакея гуляла по столице. Особенно ей нравилась набережная Фонтанки, где она иногда могла проводить все свободные часы в ожидании возвращения англичанина. Мак Кулох, в свою очередь, предпочитал набережную Дворцовую.
   Однажды, когда Мак Кулох отсутствовал, в дверь постучали. В комнату барыни вошла хозяйка доходного дома.
   - Не беспокою? - спросила хозяйка с легким немецким акцентом.
   - Нет, что Вы. - Голос содержанки сделался вдруг громким, властным - Дарья, принесите нам чаю.
   - Сию минуту, барыня.
   Немка одобрительно улыбнулась.
   - Не сочтите за бестактность, - проворковала она, - но все хотела спросить. Достаточный ли у Вас банковский счет?
   Барыня недоуменно посмотрела на хозяйку дома.
   - Я не имею счета в банке.
   - Как? А куда господин Мак Кулох переводит на Ваше имя деньги?
   - Но я живу с ним не из-за денег.
   Немка вздохнула.
   - Милая, Вы ужасно, непростительно наивны. Будущее надо обеспечивать. Эти англичане, - словно "англичане" немка произнесла с некоторым оттенком презрения, - слишком скупы. Вы же никуда не ходите, на Вас нет драгоценностей, а между тем, среди моих жильцов есть мужчины красивые и щедрые.
   - Но госпожа Мюллер, я люблю его. И не хочу бросать. Даже ради денег...
   - Ах, несчастное дитя, несчастное дитя. - Бормотала себе под нос госпожа Мюллер, выходя из квартиры.
   - Увольняют! - ошарашил в один прекрасный день швейцара лакей Мак Кулоха.
   - За что? Только же устроился.
   Лакей в сердцах махнул рукой.
   - Зеркало разбил.
   Швейцар в задумчивости почесал за затылком.
   - Ну неужто за зеркало?
   - Не только. - После паузы, и еще больше помрачнев, добавил лакей. - Понимаешь, убираю в комнате, значит, ну и, о ведро споткнулся и опрокинул зеркало. А тут барыня вбегает, кричит, дрянь, мол, зеркало разбил! Нервы у нее, вишь ты!
   - А ты?
   - А что я. Ответил, что, де, от такой и слышу.
   У швейцара в удивлении приоткрылся рот.
   - Так и сказал?
   - Так и сказал, вздохнул лакей. Уж больно она на жидовку смахивает, а в шелка рядится.
   - Зря ты так. Жидовка, не жидовка, кто разберет? Зато место хорошее, иди попроси, что ли. Вдруг простят?
   Но лакея не простили. Вечером, собрав пожитки, он съехал. Вслед смотрела молоденькая горничная Анисья (на которую, под злые взгляды жены, засматривался престарелый муж хозяйки доходного дома) часто встречавшая красавца-лакея в дворе-колодце. Глаза застилали слезы - вот так и разбиваются девичьи мечты. Ах, как хотела она, чтобы лакей англичанина обратил на нее внимание. Рассудительный такой, лицом красив. Приказчиком наверняка станет, а там, глядишь, и дело откроет. Как бы она с ним зажила! Не в тесной комнатенке с окном на двор, где никогда не бывает солнца, а в барских покоях, светлых, с лепниной на потолке. И дети, такие же светловолосые, высокие. Первые ученики в гимназии... Но все, все рассыпалось, даже не успев начать складываться. Театры, ресторации... Вздохнув тяжело, Анисья пошла надраивать мастикой паркетный пол.
   Через две недели съехал и англичанин с вмиг ставшей непопулярной среди прислуги барыней.
  
   Плеве метался по кабинету.
   Значит, все-таки эсеры ставят именно его, и группа Клитчоглу - не единственная. Как же оградиться? Усилить охрану?
   Вызовет кривотолки в обществе. Трус, мол, за жизнь трясется.
   Главное, почему его? Не императора, не военного министра? Сколько времени предстоит жить в страхе, сколько вообще ему надо времени?
   Может ошибка?
   Что имеется?
   Террорист из гостиницы "Северная", которого видел филер возле Департамента, и там же встречал информатор охранки. Информатор, к слову, сомнительный. Но даже если этот самый Покотилов и прогуливался по Фонтанке, то подкарауливать он мог кого угодно. С другой стороны, Рыжиков описал возможных сообщников. Такими силами охотятся на дичь хорошо защищенную, то бишь на него.
   Азеф, который может пролить свет на эту историю, черт его побери, молчит. Сообщил о готовящемся покушении на Лопухина и как сквозь землю провалился. Выходит, покушение все-таки готовится. Может, оно потому и не состоялось, что Лопухина встретить не могли? Нет, ерунда. В другой день на начальника Департамента акцию поставили бы. Объект, определенно, он, министр. Азефа просто дезинформировали, подкинули через него ложные сведения, подстраховались.
   Итак, сколько надо продержаться? С Шиффом подвижки есть, результатов по жидовскому вопросу надо ждать к концу августа. Там императрица от бремени разрешится, - а под это дело евреям можно выбить поблажки наравне с другими подданными, - в войне определенность наступит. Таким образом, убийство уже не принесет много вистов. Что же, надо продержаться до августа. Главное, чтобы не убили, главное, чтобы сорвалось. Покушение, если его планируют, состоится непременно. Да вот только убить его сложно. Он, Плеве, не Сипягин.
   До августа, до августа.
   На его памяти убили Александра II, он, Плеве, возглавлял следствие. Александр III все царствование провел в страхе, запершись в Гатчине. Считается, что Народная Воля разгромлена при самом непосредственном участии Плеве. Да только, вишь ты, не до конца, получается.
   Наградить этого самого Скрябина что ли, отвести от него человека Карышева?
   Доклад представил хороший. Окружение Николая II аккуратно обработал, донесения агентов по вопросам угрозы жизни императору за последние несколько лет прочитал и систематизировал. Надо доклад представить Николаю Александровичу и начальнику охраны. При Департаменте не помешает отдел соответствующий создать. А во главе Скрябина поставить.
   Нет, последнее, пожалуй, лишнее. Без того много чего узнал, что не для простого смертного. К сентябрю, когда все успокоится, повысить до подполковника и вместе с протеже отправить начальником охранки куда от столицы подальше. Или пусть все же этот самый Шмидт решит вопрос.
   Плеве вдруг стал сам себе неприятен, но быстро отогнал никчемные мысли. Он играет в такие игры, где жизнь человека ничто, значит меньше пешки в шахматной партии.
   - Ваше Высокопревосходительство, господин Кременецкий прибыл.
   - Пусть войдет.
   - Хорошо поработали, Леонид Николаевич.
   Кременецкий улыбнулся довольно, словно кот.
   - Но Вячеслав Константинович, работу мы сделали только наполовину. Хвалить нас надобно после того, как кое-кому в Шлиссельбурге пеньковый галстук повяжут. Пока же угроза сохраняется.
   - Насчет финальной развязки нисколько не сомневаюсь. И угроз со стороны преступников не боюсь. Я с этими угрозами свыкся. Смертью мне угрожают, поверьте, очень давно. Ничего неожиданного, так что, в Ваших известиях нет. Я за императора боюсь, особенно в столь тяжелое время.
   - Охрану надо усилить.
   - Моя охрана очень надежная, не сомневайтесь. Потому усиливать ее не стоит даже из соображений практических. Больше людей - больше неразберихи. И скорость передвижения падает.
   - Вы, несомненно, правы, Вячеслав Константинович. Однако прошу разрешения сопровождать Ваши регулярные выезды офицерами петербургского Отделения. Это считаю полезным для расследования.
   Плеве на несколько мгновений задумался, нахмурился. Но потом утвердительно кивнул головой.
   - Если считаете целесообразным. С условием, чтобы под ногами у моих людей не путались, следовали на расстоянии.
   После ухода Кременецкого Плеве на какое-то время сделалось спокойно, как происходит с человеком, принявшим сложное решение. Но вновь стали одолевать сомнения. Почему именно сейчас за него взялись? А скажем, не после подавления голодных бунтов пару лет назад. Значит, кто-то народовольцев подталкивает. Кто-то очень хитрый, расчетливый. Масоны? Силу набирают, в правительство хотят. Вот только кукиш им, следует давить любого, вступившего в ложу. Однако на убийства вольные каменщики в России еще не пускались. Тогда кто?
   Бросить все, подать в отставку?
   То, к чему шел всю жизнь.
   Оставить государя и страну в такой сложный момент. Как смотреть в глаза Николаю Александровичу?
   Нет.
   Однако надо искать истоки. Ладно, истина всегда всплывает, и Азеф рано или поздно даст исчерпывающую информацию. Всегда давал. Главное, чтобы поздно не было.
  
   Вокруг шумели деревья, молодая листва пахла свежестью, а московское солнце грело ласково, очень ласково.
   - Есть верный способ.
   Все с интересом повернулись к Поэту.
   - Расскажите. - Грузный человек смотрел на молодого собеседника ласково и немного снисходительно. Словно на младшего брата.
   - Я изучил его досконально. Я кожей чувствую его приближение. По лицам городовых, по числу дворников. Потому мне не составит труда броситься точно под ноги лошадям.
   Лица Азефа и Мак Кулоха окаменели, Сазонов, игравший в квартире на Жуковского роль лакея, сжал кулаки.
   - Как броситься под ноги лошадям? - пророкотал Азеф. - Но ведь Вас взорвет.
   - Да. - Ответил Поэт запросто, как о нечто само собой разумеющимся. - Если бомба взорвется, лошади погибнут. Если не взорвется, все одно остановка и замешательство. Второму товарищу покушение обязательно удастся.
   - План хорош и почти гарантирует удачу, - произнес Азеф после небольшого раздумья, - но я думаю, что он не нужен. Если можете добежать до лошадей, то добежите и до кареты. Действовать надо просто, зачем усложнять?
   После совещания Мак Кулох и его бывший лакей долго гуляли по Москве, любовались золотым блеском куполов многочисленных церквей, наслаждались уютом и милым сердцу налетом провинциальности. Здесь они чувствовали, как устали в холодном Петербурге, в который завтра возвращаться. С реки, так не похожей на ледяную Неву, дул приятный теплый ветер. Присели в сквере возле храма Христа Спасителя.
   - Скажите, Егор, что мы будем чувствовать после убийства. Ведь это, как ни крути, грех?
   - Гордость. И радость.
   - И только?
   - И только.
   - А грех?
   - Грех мы искупим.
  
   На Николаевском вокзале Мак Кулох увидел знакомую широкоплечую фигуру. Леопольд, в свою очередь заприметив Мак Кулоха, вошел к последнему в купе. Поставил на пол тяжеленный чемодан. Стало тесно и приятели, дожидаясь носильщика, вышли в коридор.
   - У нас все готово. Ставим в ближайшее время.
   - И у меня все готово. - Улыбнулся Леопольд.
   - Сколько?
   - Больше пуда.
   - И где же?
   - В вагоне.
   - В вагоне?
   - Именно. Если взорвется, то мы этого не услышим.
   Покинув вокзал, приятели взяли разных извозчиков. Леопольд отправился на Васильевский остров, Мак Кулох на Финляндский вокзал.
  
   Прошли мимо сестрорецких целебных источников, возле которых всегда многолюдно, вышли к заливу. Ослепительно голубая в лучах летнего солнца водная гладь уходила за горизонт. Небольшие волны бились о ледниковые валуны, негромко покрикивали чайки. По мелководью в прозрачной воде сновали стайки мальков. На берегу, под зонтиками, сидели дачники и курортники, вдали виднелись яхты и рыбачьи лодки. Было жарко и томно.
   - Павел Иванович, я тоже хочу бомбу.
   - Вам? Бомбу? Но в данном деле Вы - запасной техник. Ваша роль очень важна для дела.
   - Но... Я должна..., я хочу умереть.
   Казалось, Дора готова расплакаться.
   - Нет.
   - Тогда требую передать мою просьбу Валентину Кузьмичу.
   Мак Кулох досадливо поморщился. Устав Боевой организации не позволял отказать. Чертово равноправие!
   - Хорошо.
   Девушка ушла, Мак Кулох долго смотрел вслед невысокой, одетой в белое женской фигуре, пока она не скрылась за соснами. "Англичанин" покачал головой.
   - И в смерти есть очарованье.
  
   - Итак. - Азеф, одетый в дорогой костюм, вальяжно шествовал по Летнему саду мимо античных статуй, песок хрустел под начищенными до зеркального блеска туфлями. - Дату мы определили. Теперь с составом метальщиков.
   - Валентин Кузьмич, Дора просит бомбу.
   Компания остановилась напротив часовни, построенной на месте неудавшегося покушения на императора Александра II.
   - Егор, Ваше мнение.
   Высокий белокурый молодой человек ответил голосом нерешительным, с сомнением.
   - Дора человек, который все делает хорошо. Но...
   - Договаривайте.
   - Нет, ничего. Ничего против.
   - Теперь Вы, Максимилиан.
   Максимилиан, он же Леопольд, лишь повел широким плечом.
   - Я бы дал ей бомбу не колеблясь.
   - Ваше мнение, Павел Иванович.
   Павел Иванович, он же Мак Кулох, жестко посмотрел на своих спутников.
   - Категорически против. Женщину можно выпускать на террористический акт только в том случае, если без этого никак не обойтись. Ведь здесь мы в известной степени идем наперекор общественному мнению и принижаем оценку акции обществом.
   Валентин Кузьмич нахмурился.
   - Я не совсем с Вами согласен, Павел Иванович. Тем не менее, я отклоняю кандидатуру Доры. Утверждаем окончательную диспозицию...
  
   21 июля выдалось пасмурным и прохладным, откуда-то с залива дул холодный ветер. Сегодня была моя очередь сопровождать карету министра, и я, сидя в бричке, следовавшей за кортежем Плеве, кутался в плащ. Сколько уж времени ездим, но ничего, решительно ничего подозрительного.
   Да и то право, осуществить нападение на министра во время его следования от Фонтанки до Балтийского вокзала сложно. Городовые останавливают движение, и тяжелая карета, запряженная четверкой сильных лошадей, едет с огромной скоростью. Предварительно дорога исследуется, так что подкоп в стиле народовольцев, готовивших покушение на Александра II, исключен. Квартиранты в домах, стоящих вдоль пути кортежа, под особым контролем полицейских надзирателей.
   Не подобраться. Возможно, мы ошибаемся и напрасно тратим время. Террористы если и собираются осуществить покушение, то иным способом. На министерской квартире и в самом Департаменте охрана еще более солидная. В Петергофе шансов на акцию никаких. Так что, вполне возможно, эсеры отказались от экса или отложили его до лучших времен. В этом случае нам ни наград, ни благодарности, зато спасенная жизнь и стабильность государства.
   Проносились дома, вытянувшиеся по струнке городовые, любопытные лица прохожих. Вот мелькнула и исчезла стоящая ко мне спиной странная пара. Высокий светловолосый молодой человек в форме железнодорожного служащего, поникший, явно чем-то расстроенный. Рядом его утешает господин в дорогом костюме. Он даже обнял железнодорожника.
   Что может быть между ними общего?
   Сомнение закралось в сердце, но, сколь ни прокручивал в памяти эту сцену, ничего формально подозрительного не нашел. Ведь в руках у странных друзей ничего не было.
  
   - Это все от того, что среди нас нет человека с бородой.
   - Что Вы хотите этим сказать, Боришанский?
   - А то, Павел Иванович, что все мы люди без опыта. Новые в этом деле. - Ответил Боришанский совершенно невозмутимо.
   Лицо Егора залила краска:
   - И кто виноват?
   - Если бы я знал.
   Егор отвернулся.
   - А я скажу, Боришанский, что Вы и виноваты. Не уйди Вы с Леоном, то не я один получил бы бомбу. - Бросил молодой человек, на голове которого красовалась шапка швейцара с золотыми галунами.
   - Я ждал ровно столько, Поэт, сколько мне указали. Вы же тоже не стали рисковать, оказавшись единственным метальщиком.
   Павел Иванович предостерегающе поднял руку.
   - Не горячитесь. Ровно через неделю повторим попытку. На этот раз ему не уйти.
   К Николаевскому вокзалу Павел Иванович ехал на том же извозчике, что утром привез его к месту несостоявшегося покушения.
   - Скажите, Дулебов, что Вы чувствовали после того, как убили Богдановича?
   - Гордость. - Твердо ответил извозчик.
   - Я после убийства страдал, мучился.
   - Бывает, Павел Иванович. Но я считаю, мы стреляем и бросаем бомбы не в людей, а в чиновников и сатрапов. Бездушных царских сатрапов. Я видел, как в Уфе хоронили расстрелянных по распоряжению губернатора рабочих. Видел их детей, жен. А ведь Богданович действовал по воле Плеве. Были случаи, когда Плеве и напрямую отдавал приказ стрелять. Мы для них не люди, так почему мы их должны почитать за людей?
   - Да, Егор, Вы правы. А все одно, тяжело опускаться до их уровня, их жестокости.
   - Мы собственными жизнями искупаем грех, а не лживыми воскресными исповедями перед фарисеями. Добровольно идем в тюрьмы и на смерть. Мы чисты перед Богом.
  
   Пятнадцатого, или, если перевести на западноевропейский календарь, двадцать восьмого июля около восьми утра на Николаевский вокзал прибыл поезд, из вагона третьего класса которого на перрон сошел высокий молодой человек, одетый в железнодорожный мундир. Не то мелкий служащий, не то квалифицированный рабочий. Петербург встретил гостя буднично - порывом холодного ветра с Балтики, едва не сорвавшим фуражку. Вот ведь погодка здесь. То жарко, то внезапно Север о себе напоминает. Носильщик с непременной для столицы бляхой на груди лишь пренебрежительно глянул на путейца. С этого денег не заработать. Однако весьма удивился, когда с молодым человеком поздоровался богато одетый, на заграничный манер, господин.
       - Изволите извозчика? - тот час подбежал к пассажирам носильщик.
     Господин отрицательно покачал головой, экипаж у него уже был нанят и дожидался на Знаменской площади. Возница, приняв поклажу, бережно, очень бережно ее уложил и, усадив англичанина, поехал к гостинице "Северная".
   - Здесь ничего ценного не было. - Бросил англичанин. - Антиквариат чуть позже возьмем.
   Железнодорожник, кратко о чем-то переговорив с "иностранцем" и улыбнувшись на прощание, пешком отправился к Невскому проспекту. Возле "Северной" пролетку дожидался также одетый по английской моде господин с двумя тяжеленными чемоданами, вышедший на Лиговскую улицу за несколько минут до прибытия экипажа.
   Скаредный иностранец, к явному недовольству обслуги, вынес чемоданы сам, лишив гостиничных основного источника дохода - чаевых. Вновь очень бережно погрузив багаж, извозчик повез пассажиров к "Покровской" церкви, что на Садовой улице недалеко от Никольского рынка. Там экипаж дожидались еще двое приезжих, накинувших на себя, несмотря на середину лета, плащи, и человек, одетый швейцаром. При звоне колоколов все трое начинали истово креститься, словно на них лежал некий смертный грех.
   Вскоре прибыл и железнодорожник, который нанял "ваньку" на Невском, а вышел на пересечении Фонтанки и Английского проспекта. Едва поздоровавшись с товарищами, в свою очередь перекрестился на церковь.
  
   - Ваше благородие, выходят! - доложил швейцар старшему в первой пролетке.
       Утро 15 июля выдалось, на мой вкус, на загляденье. С одной стороны солнце жаркое, яркое, а с другой - Фонтанка с ее закованными в гранит берегами и исходящей от воды свежестью. Совсем недалеко Нева, с нее тоже дует приятный прохладный ветер, к которому я давно привык. Впрочем, порывы идут и с Финского залива, отчего многие петербуржцы накинули на себя легкие плащи.
       Массивная дверь отворилась, из нее вышли министр и его неразлучный телохранитель Гартман. Последнему швейцары тот час подвели последней модели велосипед марки "PEUGEOT". Министр обвел всех тяжелым взглядом, особенно долго задержавшись на моей скромной персоне, после чего махнул рукой:
       - Поехали!
   Кортеж тронулся. Впереди пролетка с охраной, позади тяжелая бронированная, запряженная четверкой сильных, вороной масти лошадей, карета самого министра. Возле правого колеса могучая фигура телохранителя. Позади еще одна пролетка с охраной. И в двадцати шагах от эскорта наш экипаж. Оружие на изготовке, прикрыто пледами. Я инструктирую стрелков, что особо внимательными надо быть в местах поворота министерской кареты. Таких мест, по сути, всего три: поворот возле Измайловского моста, поворот на Обводный канал (опять же Варшавский мост, ох уж эти мне питерские мосты). Ну и, разумеется, сам Балтийский вокзал.
       Больше всего боюсь, что мои люди застрелят случайного человека. И без того министр на присутствие сотрудников охранного отделения с каждым днем смотрит все более косо, ведь, как ни крути, по-прежнему из доказательств полезности оного у нас разве что собственные измышления. Не более того.
   - Эк гонят сегодня. Опаздывают, что ли?! - прокричал, подстегивая лошадей, наш возница.
       По мановению ока набережная пустеет. Извозчики или остановлены и под присмотром городовых, либо вовсе отправлены на соседние улицы. Только вот зевак как всегда много. Пересекаем Невский проспект, движение по которому перекрыто городовыми, так быстро, что Сергиевский дворец с примкнувшим к нему подворьем Сергиевского же монастыря лишь промелькнули, и вот, они уже далеко позади. По нашей стороне набережная застраивается. Старое сносится, на его месте, словно грибы после дождя, вырастают высоченные для Петербурга доходные дома в стиле модерн. Реже строятся здания, украшенные элементами уже отходящей в архитектурную историю эклектики. Экипажи грохочут, ветер бьет в лицо, подковы сильных, породистых лошадей выбивают из мощенной камнем мостовой искры. Вот мы возле Обуховской больницы, в коей г-н Пушкин нашел прототип Германа для "Пиковой дамы". Городовые, обмениваясь сигналами, везде перекрывают движение. Я даже, кажется, разглядел недовольные лица в застывших по приказу полицейских экипажах на Забалканском проспекте и Обуховском мосту. По левую руку от нас раскинулся квартал, отведенный некогда давным-давно Измайловскому полку. Уже полно там доходных домов, все продано, но улицы по-прежнему именуются "ротами".
       Вот первая "точка". Измайловский мост. На противоположном берегу Фонтанки возвышается церковь Вознесения Господня, блестят на солнце кресты на куполах, некоторые полицейские крестятся, но вряд ли молитвы остановят террористов.
       Первая пролетка выворачивает на Измайловский проспект, Гартман от левого колеса перемещается к правому, готовясь к встрече с возможным убийцей. Задняя пролетка в свою очередь почти наезжает на карету министра внутренних дел, прикрывая ее упряжью лошадей. Мы вытаскиваем оружие, готовые стрелять по любому, кто будет приближаться к блиндированному экипажу.
       Но все обходится. Кортеж выезжает на Измайловский и на огромной скорости мчится к Обводному каналу точно посередине проспекта. Следующая опасность - поворот на сам Канал. Вновь готовимся и видим, чувствуем, как напряжены полицейские в экипажах впереди нас. Гартман не отстает от кареты ни на метр, сейчас его велосипед возле правого колеса.
       Вдоль домов по разным делам идет множество людей, они кидают любопытные взгляды на наши экипажи. Особенно много мундиров железнодорожных служащих, все-таки сказывается близость сразу двух вокзалов. Гартман, между тем, переместился к левому колесу, прикрывая министра со стороны Забалканского проспекта, так как именно по той стороне шло больше людей. Плеве очень, очень надеется на этого сильного человека, на его выучку, интуицию. Сила и умение против бесстрашия и фанатизма. Чья возьмет?
       Все произошло в мгновение ока, сделать было нельзя ничего. Стечение обстоятельств. Городовой, стоявший на выезде с 7-й роты, что со стороны Забалканского, наверное, только что из армии, увидев карету министра, вытянулся во фронт, из-за чего он пропустил извозчичью пролетку с развалившимся в ней гвардейским офицером. Дорогой мундир лейб-гвардии Семеновского полка, холеное лицо. Молодой ублюдок, сын богатеньких родителей, чей зад и прикрывает министр Плеве. Видать, офицеренок дал денег "ваньке", чтобы тот мчал во весь опор, не обращая внимания на городовых. Извозчик, почти не сбавляя скорости, выносится на середину проспекта. Прямо перед каретой Плеве. Кучер Филиппов, отставной унтер-офицер с боевыми наградами, - могучей рукой притормаживает четверку вороных, бросает карету вправо, к гостинице "Варшавская", что на углу Обводного и Измайловского. На противоположной с гостиницей стороне улицы, со стороны Забалканского, шел железнодорожный служащий в идеально отглаженном, - не придерешься и при желании, - мундире, с классической славянской внешностью. Высокий, русые волосы выбиваются из-под фуражки, взгляд открытый, честный. Железнодорожник нес на плече завернутый в газеты тяжеленный сверток, который любой бы, даже самый опытный филер принял за саквояж с рабочим инструментом. Но молодой человек в мгновение ока через весь проспект (благо, он расчищен городовыми от транспорта) помчался к министерской карете и бросил в нее свою ношу.
   Было некое мгновение, секундное замешательство, во время которого, я уверен, убийца и жертва в упор смотрели друг на друга. Что увидел Плеве в синих славянских глазах? Десятки повешенных революционеров с перекошенными предсмертной судорогой лицами? Порубленных казаками, отправленных на каторгу крестьян, кои хотели есть, но их вина в том, что Императорский дом тоже хочет есть и есть жирно? А может, сотни и даже тысячи евреев, убитых при попустительстве министерства внутренних дел? А может, увидел будущее вверенной ему страны. Будущее, которое он не смог предотвратить.
   Прекрасно понимал Плеве, что многие хотят его убить, многим он мешает, многим перешел дорогу, но не верил в смерть. И вот теперь он, немец, погибает от руки славянина, его дни на этом свете закончены, что дальше? Рай? Министр вряд ли в него верил. Ад? Ад будет вот сейчас, через считанные мгновения.
       Прохожие на улице были оглушены. Будто небывалый по размерам и весу колокол ударил в набат. Звона осыпавшихся стекол никто не услышал. Лишь потом пришлось вычесывать стеклянную крошку из одежды, из причесок, неожиданно извлекать из ссадин и даже сплевывать спустя сутки после трагедии.
       В той ситуации не растерялся, кажется, только Гартман, прыгнувший с велосипеда на террориста. Но было поздно, слишком поздно. Он опоздал на секунду, всего секунду, но секунда эта оказалась длинною в жизнь министра.
       Едкий, ржавого, словно свернувшаяся кровь, цвета дым заполнил место убийства, закрыл собою дома, расползся по проспекту. Разорванный на куски кучер какую-то секунду еще удерживал вороных, но те вырвались и помчались по Обводному каналу, заставляя прохожих прижиматься к стенам и гранитному ограждению набережной. Огромный, с лицом, словно у бурлака с известной картины, городовой ухватился за упряжь и неким лишь ему ведомым способом усмирил перепуганных животных. После чего зачем-то повел их к месту покушения.
   К остаткам кареты подбежал господин в дорогом, явно на заказ и даже заграницей сшитом костюме. Черты лица, особенно монгольский разрез глаз, показались мне знакомыми, но прежде чем я сопоставил его внешность с приметами Бориса Савинкова, господин затерялся в толпе зевак.
      Стоявший на Варшавском мосту молодой человек в костюме швейцара с коробкой конфет под мышкой досадливо посмотрел на место трагедии и, уткнувшись взглядом в мостовую, побрел проч.
   - Что там случилось? - спросил его дворник.
   - Пушку разорвало.
  
   На следующий день, кажется, только швейцар у входа сохранял полную невозмутимость, и солидным голосом оповещал входивших в особняк на Мойке офицеров о времени общего собрания. Сотрудники в непривычно пустых коридорах кто оживленно обсуждал покушение, другие же попрятались по кабинетам. Курили, ждали. Секретных сотрудников сегодня не было ни одного. Сегодня они предпочитали держаться от начальства подальше, ведь все одно подачек в обмен на информацию не дождешься. А филеры в полном составе вместе с полицейскими надзирателями второй день как толклись на вокзалах. Безрезультатно.
   Кременецкий нервно постукивал костяшками пальцев по столу.
   - Господа, прошу почтить память Вячеслава Константиновича.
   Офицеры, все в парадных мундирах, дружно встали, и, едва стих грохот тяжелых стульев и сабельных ножен, в кабинете воцарилась мертвая тишина. Такая, что было слышно деловитое жужжание осы где-то под потолком, а сквозь открытое окно в залу доносились голоса прогуливавшихся по набережной горожан. Подул сырой ветер, вздыбивший тяжелую занавеску, напомнил, что осень не за горами. Кременецкий сел, вслед за ним мы, все также в гробовом молчании.
   - Не надо объяснять тяжесть постигшей нас утраты. - Продолжил полковник после паузы, во время которой он смотрел в одну точку, словно пытаясь увидеть, что находится за стеной. Мы проиграли, мы все проиграли! Труды наши пошли насмарку. Тем не менее, жизнь продолжается и служба тоже. У нас есть террорист, из которого мы и Управление обязаны выжать все, что только можно. Персональные поручения по этому вопросу я буду раздавать лично. Теперь о текущих делах. Господин подполковник, доложите.
   Со своего места встал сидевший по правую руку от шефа заместитель.
   - Я понимаю, господа офицеры, что в эту минуту трудно думать о чем-либо, кроме как быстрее покарать убийц Вячеслава Константиновича, но все-таки. Получена оперативная информация о том, что...
   - Из нескольких источников, в том числе и Московского отделения. - Перебил подполковника Оболенского Кременецкий. - Извините, продолжайте.
   - Итак, получена информация, что между фабричным обществом Гапона и теми, кто именует себя социал-демократами, достигнута уния. Еще несколько месяцев назад. Партия сия, как хорошо известно, антиправительственная, хоть и маленькая. Зато поп вовлек в свою организацию, без всякого преувеличения, несколько десятков тысяч рабочих. А может и больше. Промышленники бьют тревогу. Вот такие дела, господа. Еще одна тревожная новость поступила от наружной полиции. В городе увеличивается число самодельного оружия. Оно дешевле легального, и его владельца выявить крайне сложно. Скажу больше - невозможно. Есть подозрение, что изготовление налажено на одном из крупных заводов. У меня все.
   - Садитесь, подполковник. Еще перехвачено частное письмо в Швейцарию. Ни отправителя, ни получателя установить не удалось. Послание направлено анонимному адресату, который должен забрать его в банковском сейфе, и в нем содержится задание приступить к ликвидации некоего объекта за номером два. Боюсь, что террор не закончен. - Кременецкий вновь уставился в стену напротив, очнулся. - На этом, господа, на сегодня все. Нам надо работать. Не покладая рук.
   Из кабинета полковника выходили молча, подавленно, никто мнениями не обменивался.
   - Куда сейчас? - поинтересовался Скрябин.
   - На Пряжку. Встреча с агентом.
   - Потом? - я неопределенно пожал плечами. - Поедешь в Царское село, снимешь домик, где стены потолще, дня на три. И найми извозчика на послезавтра. Не агента и на весь день. Интересная встреча предстоит.
  
   Брусчатка перешла в грунтовку, и пролетку тот час окутала пыль. Вместе с мощеной дорогой и рельсами конки безликие, рассчитанные на рабочих с самым низким достатком, доходные дома вдоль обочины сменились маленькими деревянными избами, хибарами, кое-где бараками. За Новодевичьим монастырем признаки города исчезли совсем, началась самая, что ни на есть провинция с деревенскими атрибутами. Садами, хлевами, пасущейся скотиной, запахом сена, важными гусями и деловитыми курицами. Впрочем, здесь Петербург давал еще о себе знать резкими гудками заводов, черным дымом фабричных труб.
   Остался позади поселок Средняя рогатка со старым Путевым дворцом, мы выехали на Царскосельскую дорогу, являющуюся частью Московского и Белорусского трактов, двузначные цифры на каменных верстовых столбах становились все более крупными. Через несколько верст, на Дальней Рогатке, пролетка свернула на вторую столицу, путь, хоть поначалу и едва заметно, пошел в гору. Воздух стал чище, петербургский смог остался за нашими спинами. Экипаж взобрался на берег древнего моря, с которого Петербург как на ладони. Дым и гарь заполняли дно доисторического водоема. Фабрики, заводы, дома, люди, животные, машины жили там, внизу, нисколько не заботясь тем, что когда-нибудь море непременно вернется.
   Показалось Царское Село - летняя резиденция императора.
   Мы вошли в небольшой каменный домик, две комнаты с отдельным входом которого я арендовал для встречи с главой одного из двух ведомств, к которым принадлежал. Долго ждать не пришлось, Лопухин прибыл на лихаче минут через двадцать после нас.
   Мешки под глазами говорили, что Директор Департамента полиции ночь не спал, от него шел запах кофе, который не перебивал даже дорогой парфюм. Впрочем, одежда была, как обычно, с иголочки, безукоризненная, выглаженная, чищенная, разве что обувь покрыта неизбежной пылью. Щеки и шея гладко выбриты, Прическа, даже усы ухожены. Все в полном порядке. В руках он держал из телячьей кожи портфель с серебряной застежкой.
   - Итак, господа. Мы с вами проиграли. По-крупному проиграли. Хотя, - Лопухин нас внимательно оглядел, - покушение показало правильность ваших выводов. Но поздравить с этим не могу.
   Ну, надо же, у начальства одинаковые мысли и речи! Мол, работали, да впустую. Только, что именно оно, начальство, - включая покойного министра, - виновато в сием - ни слова.
   - Вы попросили с нами встречи. - Едва привстав со стула, холодно встретил могущественного чиновника Скрябин, круги под глазами которого тоже указывали на бессонницу. - Полагаю, Вы намерены сообщить нечто важное.
   - И да, и нет. Скорее, уточнить ход событий, поделиться мнением. Назову это так.
   За окном прогрохотала карета, запряженная четверкой коней вороной масти. Дорогой экипаж на большой скорости направлялся к Александровскому дворцу. Следом прорычал автомобиль, запахи сгоревшей нефти ворвались в комнату, вызвав легкую тошноту.
   - Спрашивайте, Ваше Высокопревосходительство.
   - Прошу без формальностей, это частная встреча.
   Лопухин вышел из-за стола, подошел, не выпуская из рук портфеля, к окну, посмотрел в сторону дворцов. Грохот от проехавшего экипажа все еще доносился из-за домов.
   - Итак, в один прекрасный день покойный господин Плеве попросил Вас, ротмистр, произвести неофициальное расследование, касаемое безопасности императора. Каковы итоги?
   - Плеве мертв.
   Лопухин хмыкнул.
   - Я имею ввиду доклад, подозреваемых, агентурные материалы.
   - К сожалению, никаких подозреваемых господин министр мне не предоставил, а я не следователь, чтобы их определять. Потому был вынужден ограничиться только изучением вопроса в целом. Произвел опросы людей, близких ко двору, дворцовой охраны. Изучил дела охранных отделений и жандармских управлений империи, касаемых угрозы жизни императорской семье. На основании собранных материалов составил доклад, который и передал министру незадолго до его гибели. Так что ничего конкретного.
   - Знаю я эти ваши опросы. Килманович на Вас и Вашего, - Лопухин кивнул на меня, - подчиненного жаловался. К слову, что он поведал, если не секрет?
   - Разумеется, не секрет. Николай, расскажи. Из первых уст всегда точнее.
   Я пересказал содержание встреч с придворным ювелиром.
   - Еще я нашел возможность получить сведения от еще одного источника из царского окружения и один из окружения императрицы Марии Федоровны. - Добавил Скрябин. - Они в целом подтверждают рассказ поручика. Я хотел бы не называть этих людей, известных только мне.
   - Так-так. Лопухин вернулся за стол. Грешат почем зря на вдовствующую императрицу. Впрочем, со стороны все так и выглядело. Полагаю, вам будет интересно выслушать, как все происходило на самом деле.
   Мы, не сговариваясь, одновременно кивнули.
   - Назад год с небольшим по высшему свету, да и не только, разнесся слух, что императрица более детей иметь не может. То ли кто из докторов, обслуживающих Александру Федоровну, проболтался, то ли просто злые языки. Как бы то ни было, более всех в бесплодие невестки поверила Мария Федоровна, невзлюбившая Александру Федоровну с первых дней пребывания последней в России. Как понимаете, они, - Лопухин махнул в сторону императорских резиденций, - тоже люди, и дело здесь чисто житейское. Но в столицу вдруг начали приезжать черкесы. Горские князья со своими свитами.
   Зачем они приехали?
   Кавказцы сами не могли ответить, как агенты Департамента к ним не подкатывались.
   Кто-то попросил, кто-то предложил покутить в Санкт-Петербурге.
   Стрелки сводились к вдовствующей императрице, старому Двору. Но вполне имеются основания для предположения, что в ее окружении находился некто, затеявший эту комедию. Так сказать, проба сил. Как на все отреагирует Николай Александрович. Все прокрутила не вдовствующая императрица, данные наружного наблюдения говорят в пользу подобной версии.
   Николай Александрович отреагировал своеобразно. Пригласил грузинских князей, тоже со свитами. Короче, за короткий промежуток времени горцев с обоих сторон погибло немало, черкесы отъехали обратно в горы, а грузины при императоре остались и по сей день. Только гибнут часто самым нелепым образом. Вот такая маленькая дворцовая интрижка.
   - Килманович мне про таинственные смерти тоже говорил. - Прервал я директора Департамента.
   Тот сверкнул глазами. Мол, не по чину встреваешь.
   - Дело в том, господа, что Мария Федоровна без Николая Александровича, без его абсолютной власти - ничто. Да, она интригует, у нее свое окружение, но это нормально. Так сказать, оппозиция. Со своим мнением. Вот только кое-кто очень хитрый направляет ее игру в нужное ему русло. И, боюсь, готов принести в жертву все венценосные фигуры. После устранения Плеве, без его железной воли, авторитета, подобная комбинация намного проще.
   - Полагаю, Алексей Александрович, у Вас есть основания так говорить. - Голос Скрябина был на удивление спокойным, усталым.
   - Основания есть, доказательств нет. Иначе, несмотря на некоторые разногласия с покойным Плеве, они бы легли ему на стол. - Мы вопросительно посмотрели на Лопухина. К чему он клонит? - Некоторое время назад меня начали "прощупывать". Как я отношусь к тем или иным вещам, людям, как буду вести себя при определенных обстоятельствах. При моей должности подобное не в новость, только вот форма... Не так расположения добиваются.
   Лопухин выжидательно уставился на нас. Что скажете, мол?
   - Нас, когда Плеве включил в это дело, не "прощупывали". Видать, рылом не вышли.- Усмехнулся Скрябин. - Но некоторую подозрительную активность в отношении персон с положением мы видели.
   - Все верно. - Согласился директор Департамента. - Я в игру входить не стал, однако попытался внедрить пару своих людей. Кое-чем обязанных мне купцов. Так вот, их не приняли.
   - Хотите сказать...
   - Именно, господин ротмистр. Мы имеем дело не просто с неким клубом по интересам, а с серьезной организацией, способной отследить связи потенциального кандидата на вступление в нее. Разбитую на уровни, где информацией владеют в зависимости от положения. Я использовал Медникова для слежки, определил круг лиц. Банкиры, купцы первой гильдии, промышленники. Аристократия. Разумеется, не вся, только те, кто занят делом, ворочает кругленьким капиталом. Те же промышленники то есть. Я попытался обработать кое-кого из них но...
   - Получили отпор.
   - Именно, господин ротмистр. Отпор жесткий. Вступившему в эту организацию, выйти обратно уже возможности нет. Затопчут. К слову, там состоят некоторые организаторы еврейских погромов, а также "жесткие" генералы. Интересная особенность - ни на одного из них революционеры не совершали покушений. Приговоры иногда выносили, но в исполнение привести даже не пытались. За редким исключением, да и то со стороны отколовшихся от эсеров групп, низовых организаций, или анархистов.
   В комнате воцарилось молчание. Мы переваривали услышанное, Лопухин не торопил.
   - Нам какую роль отводите, Алексей Александрович? - голос Скрябина был по-прежнему тих.
   - Во-первых, хочу передать вам копии моих материалов, обобщения, выводы. Желаю, чтобы с ними ознакомился еще кто-либо, кроме меня. - Лопухин привстал и, облокотившись на край стола, пытливо посмотрел на нас. - Медников, допустим, не захотел.
   - Я еще тоже не до конца уверен в своем желании взять их в руки.
   - Полноте, Александр Константинович. Вы с господином поручиком не дельцы и не карьеристы. У вас есть долг, присяга, смею напомнить.
   - Хорошо, Алексей Александрович. Мы ознакомимся с материалами, дальше что?
   - По расследованию гибели Плеве будет, как всегда, два результата - официальный, для общества, и закрытый - для императора. Вы пройдетесь по цепочке, я, если что, стану Вас прикрывать. Выясните отношение к убийству представленных в моих материалах лиц. Ваши, Александр Константинович, источники, надеюсь, после смерти Вячеслава Константиновича враз не замолчат?
   - Мы обязаны найти связь? До какого уровня? - Скрябин сделал легкое ударение на слове "обязаны".
   Лицо Лопухина едва заметно исказилось, стало спесивым.
   - Нет. Иначе передал бы дело жандармскому Управлению. Они мастера в вопросе достижения заданных результатов. Здесь скорее наоборот. Если мои предположения окажутся ошибочными, то я лишь обрадуюсь. Возможно, речь идет о банальной новой масонской ложе, кои плодятся по всей Европе. Хотя за вольных каменщиков тоже пора браться. Так что, господа...
   - Боюсь, Алексей Александрович, теперь источники замолчат. На откровения рассчитывать не стоит.
   - Но все же. Поднажмите, на меня намекните. Пока кандидатуры, определившейся на место Плеве нет, я напрямую подчиняюсь императору, в обход товарищей министра.
   - Что же, Вы приемник Вячеслава Константиновича по вопросам полиции и наш начальник. Все, что в силах, мы сделаем.
   Лопухин довольно улыбнулся и, не без важности, кивнул. Он встал, уже собрался уходить, но Скрябин остановил.
   - Один щекотливый вопрос.
   - Пожалуйте.
   - Не могли бы Вы познакомить нас с информатором, который выдал Савинкова и Леонтьеву?
   Лопухин посмотрел на ротмистра очень внимательно.
   - Для чего?
   - Так, есть некоторые вопросы.
   - Нет. Я связан словом и обязательствами. И подозрения Ваши мне не нужны, также как и голословные выводы. Только доказательства, железные доказательства. Еще вопросы?
   - Да. Что там за дело по весне с постановкой типографий, кто те таинственные агенты, работавшие внутри группы?
   Лопухин присел на край стула, стоявшего возле двери.
   - Неужели не ясно? Плеве пытался прихлопнуть Гапона с его собраниями, но поп министра перехитрил. Маленькая неудавшаяся комбинация. Что касается, как Вы изволили выразиться, "таинственных агентов", то Бобринскую, полагаю, Вы знаете, - Скрябин утвердительно кивнул, - а второй - бывший агент внешнего отдела. Хорошо знает руководителей и боевиков революционных партий, имеет наработки.
   - И Вашего важного информатора знает.
   - Что Вы хотите этим сказать, господин ротмистр?
   - Только то, что я сказал. - Ротмистр подошел к директору, вытащил рисунок, составленный со слов бывшего эсера, задержанного рядом с домом Килмановича. - Случайно не он?
   Лопухин взял в руки портрет, глянул, нахмурился.
   - Еще раз повторяю. Если есть доказательства, то предъявите их. Я все внимательно изучу. Еще вопросы?
   - Вы состоите в ложе "Великий Восток"?
   - На подобные вопросы я не отвечаю. И не советую их задавать кому-либо.
   Я набрался смелости:
   - Вы своему агенту в марте говорили, что уезжаете в Москву?
   Лопухин смутился.
   - Возможно. Хотя и не помню.
   Директор встал и поспешно распрощался с нами. Скрябин устало сел на стул, еще не остывший после Директора.
   - Последний вопрос мог не задавать. Здесь и так все ясно.
   - И что, Саша, делать станем?
   Ротмистр поднял уставшие глаза.
   - Ничего. Мы здесь не можем сделать ничего. Идет борьба власть имущих, встревать в нее бесполезно. Разве что встать на одну из сторон и собирать компромат на противника для нее. Чтобы оказаться выкинутым после победы за ненадобностью. Не говоря уже про то, какая судьба ждет, если окажешься проигравшим. Нет, не в этом наше предназначение.
   - С папкой как поступим?
   - Почитаем. Лопухин нас хочет приманить доверием. Ссориться с ним не стоит, а знакомство с материалами станет нашей страховкой супротив его гнева, если что. Только, думаю, там результаты слежки, совпадающие с тем, что мне рассказали агенты. Не более того. Давай, зови извозчика. Домой.
   - Ванька ждет за углом, достаточно в окно свистнуть. Почему не предъявил портрет со слов усатого? Он гораздо более удачный получился.
   - Зачем? Лопухин копать умеет. Информатора, даже если он грязно играет, нам все одно не прищучить. Вон какие покровители, и вон какие сведения он им подкидывает.
   - Еще вопрос, Саша.
   - Валяй. Сегодня день вопросов.
   - На кого ты там еще поднажал?
   - Да так, ерунда. Подловил кое-кого из слуг на мелочи. Я же тебе говорил как-то, что доступ к картотеке Департамента полиции - великая вещь. Можно вертеть людьми без особого труда. Они мне поведали, что встречи у Марии Федоровны и Великого князя Петра необычные. Папюс этот нВ них бывал. Гадают, похоже.
   - Чего нагадали?
   - Кто его знает? Видел один слуга обряд, обрывки бумажные, принес мне. Там дрожащей рукой слова: "смута", "Михаил", "смерти". В общем, ерунда какая-то.
   - Ерунда?
   - Ну как ерунда? Можно предположить, что хотят возвести на престол Михаила. Но я этого не говорил. Нам об этом вообще лучше не думать.
  
   - Вы меня просили прийти , Ваше сиятельство.
   Граф фон дер Пален оценивающе оглядел Карышева. Жандармский подполковник, на этот раз одетый в цивильное, в свою очередь бесцеремонно уставился на представителя печально знаменитой фамилии. Волосы графа были полностью седыми, хотя на лицо ему можно было дать не более пятидесяти. Однако подполковник знал, что собеседнику уже шестьдесят пять. Возраст, в котором в самый раз делать последние ставки.
   - Итак, господин полковник... - Карышев удивленно вскинул брови. - Не удивляйтесь, покойный господин Плеве подписал приказ о Вашем повышении.
   Услышав приятную новость, Карышев было расплылся в улыбке, но мгновенно справился с эмоциями.
   - Что же, спасибо господину Плеве. Он выполнил свое обещание. Только откуда Вам об этом известно, граф?
   Граф поправил уложенные в аккуратную прическу седые волосы.
   - Мне много чего известно, господин полковник. В том числе и про Вашего протеже.
   - Которого?
   - Того, что с эсерами повязан.
   Жандарм досадливо поморщился. Нет, не спасет, видать, смерть министра этого самого протеже от гибели. Нет, не спасет.
   - Что Вы от меня хотите?
   - Это разговор. Он на заметке у своего непосредственного начальника, как мне сдается.
   - Комбинация господина Плеве. Ее сути я не знаю.
   - Нетрудно догадаться. Покойник хотел руками господина штабс-ротмистра избавиться от господина ротмистра.
   - То мне не ведомо, да и дела теперь уже былые. Что же требуется от меня?
   - Пусть доведет до конца то, что затеял господин министр. И заодно избавится от сиих персоналий. - Граф протянул две карточки и толстую пачку денег. - Это ему в качестве компенсации. Документы, полагаю, выправить для Вас труда не составит.
   Карышев лишь покачал головой и вновь уставился Палена.
   - А со щенком как? - Граф удивился вопросу, Карышеву пришлось пояснить. - С поручиком.
   - Как получится. Он не интересен.
  
   Крик следователя не могла заглушить даже толстая дверь. Допрос крепко сдабривался матом:
   "Говори ..., говори, мать твою"!
   "Кто еще был с вами, твою мать"!
   "До суда сдохнешь"!
   - Проходите, господин ротмистр.
   Задержанный смотрел на следователя с вызовом, в глазах упрямство, хоть сейчас Илью Репина сюда очередной сюжет про агитатора писать.
   - Буду краток, как там тебя? - Скрябин досадливо повернулся к следователю из жандармского Управления.
   - Сикорский Лейба Вуф.... - принялся по слогам читать следователь.
   - Тьфу, и не выговоришь. Так вот, господин Сикорский, дружок твой, при смерти сейчас с вывернутыми кишками валяющийся, тебя опознал.
   - Я не пони....
   - Встать!
   Арестованный вскочил и тот час согнулся пополам от молниеносного удара в солнечное сплетение. Следователь посмотрел на ротмистра укоризненно.
   - Убью в два счета, следов никаких не останется.
   - Я не...
   Вновь удар.
   Скрябин швырнул на стол фотографию:
   - Этот был с вами?
   - Я не стану отвечать.
   - Этот?! - Скрябин швырнул еще одну фотографию и уставился на арестанта налитыми кровью глазами.
   - Я не стану отвечать.
   - А мне и не надо, ты взглядом все выдал. - Сикорский побледнел еще больше, губы затряслись. - До суда погниешь в Крепости, потом Шлиссельбург, галстук из пеньки и безымянная, словно у собаки, могила. Более не смею отвлекать от увлекательного времяпровождения, господин арестант.
   - Стойте. - Скрябин резко повернулся. - Позвольте фотографии.
   Скрябин оскалился, вернулся к арестованному, молча протянул снимки.
   - Я не знаю их настоящих имен. Первого мы зовем Валентином Кузьмичом, второго - Павлом Ивановичем.
   - Напиши с обратной стороны. - Скрябин приставил чернильницу.
   Арестант с мольбой в испуганных глазах посмотрел на ротмистра. Не подействовало:
   - Пиши! Подпись свою не забудь.
   Сикорский, исполнив приказание, закрыл лицо руками и заплакал. Скрябин, промокнув фотографии и молча убрав их в папку, вышел.
   Сидевший перед входом в камеру жандармский штабс-ротмистр при виде Скрябина ухмыльнулся:
   - Успешный допрос?
   - Дайте закурить. - Скрябин затянулся, закашлялся. - Ненавижу зверя, сидящего внутри. Но иногда не совладать.
   - В данном случае и не надо.
   Скрябин лишь махнул рукой.
   - Случилось что, ротмистр?
   Есть подозрение одно по соучастникам, да вот только доказательств - ноль.
   - Важные персоны?
   - Как сказать. Савинков Борис Викторович, а второй..., - Скрябин вновь сделал глубокую затяжку, вновь закашлялся. - А второй - информатор покойного министра. Но доказательств - ноль.
   - Возьмем, рано или поздно, как и этого, - штабс-ротмистр махнул на дверь, за которой все так же кричал следователь, - на ерунде.
   - Как его арестовали?
   - Бомбу в Неве топил. Прямо при лодочнике, который и скрутил. Осталось теперь снаряд выловить, да в суд.
   Скрябин отрицательно покачал головой:
   - Нет. Информатора так не возьмешь. Я вообще не представляю, как к нему подобраться. И Савинков непрост. Явно был в столице, а мы упустили. В который раз.
  
   - Борис, Вы не любите вино?
   - Отчего же? Люблю. Но это - горькое.
   Азеф обиженно повел толстым плечом.
   - Прекрасный букет, немного сладкое, но никакой горечи. А ресторан, Борис, какой ресторан! - Азеф восторженно закатил глаза. - Лучший в Женеве. И мы его заслужили.
   - Его заслужил Егор, Вы заслужили. Я - нет
   Руководитель БО вдруг посерьезнел, уставился на заместителя.
   - Разве Вам не приходилось ранее убивать? Вы лгали мне про случай в Петербурге?
   Савинков бросил на стол приборы, вытер руки салфеткой, бросил ее на стол. Подивился сам исчезновению манер и оттого еще больше расстроился.
   - Не лгал. Не в том дело.
   - В чем же?
   - Я был обязан идти. Я не теоретик, я солдат, поэт. У меня имелись счеты к Плеве, к его приспешникам. Неоплаченные счеты, кровные.
   Азеф улыбнулся знаменитой улыбкой, которая завоевала сердца десятков людей, сделала послушными его воле, позволила послать их на смерть. Но казалось, сегодня безотказное оружие дало сбой. Лицо Савинкова по-прежнему выражало страдания. Он вообще изменился, что-то в нем сгорело. Хорошо сие или плохо, Азеф не мог ответить, и это весьма тревожило. Он привык, что все всегда можно просчитать. События, рост или падение акций на бирже, реакцию правительств. Но только не изменения, случающиеся с человеком.
   - Борис, если бы ты только знал, сколько товарищей потерял я. - Азеф не сводил с Савинкова взгляда, теплого такого, отеческого. И Савинков начал оттаивать, на глазах оттаивать. - Они тебе заплатят по всем счетам и даже сверх того.
   - Когда?
   - Завтра я заеду за тобой в гостиницу, мы отправляемся в Цюрих. Там все и узнаешь.
   Азеф подозвал официанта, попросил счет. Расплатившись, он уже собрался уходить.
   - Валентин, один вопрос.
   Азеф досадливо достал из-под жилетки золотые часы.
   - Валяй.
   - Сейчас война и мы...
   - Так-так. - Пророкотал Азеф, садясь обратно. Ну а нам какое дело?
   - У нас теперь много денег. От кого они?
   - Даже если и от японцев, что с того? - Азеф голоса не повышал, но в нем появились стальные нотки.
   - Как что с того? - вскинулся Савинков.
   - Ради террора и победы нашего дела нам следует принимать любые деньги. Однако сейчас они не от японцев, даю слово. - Савинкову заметно полегчало. - Борис, Борис. Как многому тебе еще надо научиться. Но мне пора идти. До завтра.
   Азеф встал с поражающей для его комплекции легкостью, быстро покинул ресторан, на улице остановил извозчика. Не первого, и даже не второго, а лишь третьего. Назвав адрес он, не доехав, сошел, перешел на соседнюю улицу, вновь взял экипаж. Остановился, быстрым шагом прошел две улицы, внезапно останавливаясь и вглядываясь в стекла магазинов, словно ища чего-то. Наконец, вошел в небольшой ресторанчик, где его дожидался высокий сухощавый господин с седыми волосами.
   - Почему Вы не соблюдаете конспирации? - набросился на сухощавого Азеф.
   - Не считаю нужным объясняться с Вами по надуманным обвинениям. Каждую встречу одно и тоже, прямо мания какая-то у Вас.
   Азеф от такой наглости надулся, но взял себя в руки.
   - Есть заказы?
   Господин протянул лист бумаги. Азеф схватил, побледнел, выхватил из кармана зажигалку. Рука задрожала так, что он не сразу смог уничтожить листок. Сухощавый глядел с усмешкой.
   - Сложнейшая задача. - Пророкотал Азеф.
   - Я думаю, Вы справитесь. Мы дадим в два раза больше, чем за Плеве. Вашей партии в два раза, Вам - в три.
  
   Собрались на парижской квартире, арендованной Марком Натансоном. Квартира неплохая, в хорошем районе, но ныне она представляла собой жилище богатого холостяка после дружеской попойки. Груды сваленных кое-как вещей, пустые бутылки из-под дорогих вин, натоптано. В большой комнате стоял длинный стол, вокруг изящные, но неудобные стулья, и только в углу небольшой угловой диванчик. Большая хрустальная люстра заливала залу приятным светом, создавала, несмотря на бардак, ощущение богатства и торжественности.
   Снял ее (а может, и купил, кто знает) Марк Андреевич не иначе, как на деньги братца-банкира. Марк Андреевич же, на правах старшего, и открыл заседание, произнеся пламенную речь о неизбежной победе революции в России. Тряся широкой бородой, он превозносил террор. Могучую силу, заставившую царскую администрацию забиться в столь узкую щель, из которой ей не выбраться. Передал слово Виктору Чернову, холеному красавцу-дворянину, чуть за тридцать, но с уже пробивающейся сединой в густых вихрастых волосах.
   Присутствующие против воли начали позевывать, - пламенных речей выслушано было немало за последние дни. Особенно много - в исполнении Чернова, главного, если не единственного теоретика партии. Но Виктор Михайлович в этот раз приятно удивил, сразу перейдя к делу.
   - Товарищи! Тактика террора доказала свою правильность! Центральная боевая организация подала пример товарищам на местах! Террор, словно снежная лавина, растет с каждым днем и в итоге сметет ненавистный строй!
   Присутствующие жидко зааплодировали.
   - Но, - Чернов предостерегающе поднял палец, - довольно речей, мы их произнесли предостаточно. Теперь к делу. Сколько эксов мы можем поставить в ближайшее время?
   Азеф скромно сидел в уголке на диванчике. Из всей мебели диванчик как нельзя лучше подходил его огромному телу, но присутствующими казалось, что он сел там из скромности. Тем более, другие боевики БО расположились рядом с ним. Эдакие простые рядовые труженики террора.
   Азеф встал, не спеша подошел к столу, положил на него толстые руки, пророкотал:
   - Смотря какие города и какие цели.
   Члены ЦК партии социал-революционеров, сгруппировавшиеся вокруг Чернова, переглянулись. Они все прошли через тюрьмы и ссылки, многие через смерть близких, но от спокойного, делового голоса Азефа пробежал по коже мороз.
   - В Санкт-Петербурге мы должны ликвидировать Трепова. - Твердо произнес Чернов. Что скажет на это Боевая?
   Азеф надул толстые губы, ответил с ленцой и вальяжностью профессионального картежника:
   - Если в Петербурге, то ставить надо царя. - Лениво оглядев господ революционеров, пояснил, все с той же ленцой. - Очень сложно работать, шпики повсюду. В деле Плеве мы потеряли многих только на транспортировке динамита и снаряжении бомб. Трепов заведует полицией Москвы, причем здесь Петербург?
   - Он станет губернатором столицы вместо Фуллона, сейчас живет там, изучает обстановку. - Быстро пояснил Натансон. - Охраны особой нет, убить легко.
   - Коли так, то, пожалуй. - Согласился Азеф. - Сил и опыта хватит.
   Теоретики из ЦК и террорист замолчали. Зато возле углового диванчика оживленно зашептались
   - Клейгельс. - Отчеканил Чернов.
   - Принято. - Пророкотал Азеф.
   - И, главный объект - генерал-губернатор Москвы. Его следует убить, во что бы то ни стало.
   Рот у террориста приоткрылся, оттуда показался кончик ярко-красного языка, глаза-маслины вылезли из орбит, словно у жабы и воззрились на главу партии эсеров.
   - Он по положению не ниже Плеве. Полагаю, покушение не менее сложное, чем на министра внутренних дел.
   - Это не так. - Натансон надменно запрокинул голову, демонстрируя достоинства бороды, за которой ухаживает знающий дело цирюльник. - Сергей Александрович вояка и фаталист.
   - А еще и... - Брешковская добавила бранное слово про садомитов.
   Присутствующие лишь хмыкнули, никто не засмеялся.
   - Трудно потянуть. - Проговорил Азеф медленно. - Понадобятся новые члены БО, деньги...
   - Мы же приняли Устав БО. Теперь оправдывайте. - Досадливо бросил Чернов.
   - Если приняли, если приказываете, то нам ничего другого не остается.
   Возвращаясь к себе в номера на извозчике, - автомобили он недолюбливал, - Азеф достал три спички, одну сделал короче другой. Выстроил в руке их в ряд, словно загадать что решил, но, вдруг, передумал. Безошибочно вытащил короткую:
   - Борис, так Борис. Смерть Сергею, так смерть Сергею. - Пробормотал себе под нос.
   Затем искрошил две целых спички в щепу и выбросил прочь.
  
   - В Вас сомневаются.
   - Во мне?
   - Да, господин Азеф, в Вас.
   - И кто же?
   - Я.
   - Несправедливо. Как мне оправдаться?
   - Службой.
   - Что же. Боевая готовит покушение на Трепова.
   - Имена?
   - Пока их нет. Группа только готовится.
   - Еще?
   - В Киеве на Клейгельса. Имена будут вскоре.
   - Что же. Хорошо. Очень хорошо.
  
   Звонок был длинным и требовательным, в стиле Плеве, словно покойный министр никогда не отправлялся на роковой доклад, а все по-прежнему восседает в своем кресле. Секретарь отогнал мысли про покойника и отправился на вызов.
   - Вячеслав Константинович знакомился со всеми этими проектами? - голос нового министра внутренних дел звучал мягко, не то, что у предшественника. Хотя телосложением князь Святополк-Мирский Плеве превосходил.
   - Да, Петр Дмитриевич.
   - И наложил резолюцию об отказе?
   - Да, Петр Дмитриевич.
   - М-да. Вот что. Подготовьте письма и выдержите их в самых благожелательных тонах, мол, в данный момент приступить к реализации проектов никак нельзя.
   - Об отказе, Ваше Высокопревосходительство?
   - Нет. Именно об отложении.
   Дверь за секретарем мягко захлопнулась. Князь грустно усмехнулся:
   - Мой приемник пусть разбирается. А я ни да, ни нет. На том и стоять буду. - Министр задумался. - А еще лучше, переправлю проекты Марии Федоровне. На многих ее виза стоит. Или людей, к ней близких.
  
   Новую конспиративную квартиру я присмотрел в бывшей Измайловской слободе, находилась она во флигеле недавно построенного доходного дома. Три комнаты, паровое отопление, чисто. К хозяйке, которую я видел всего два раза, - платил вперед, - претензий никаких. До рабочих окраин недалеко, и в то же время этот район уже "барский", живут здесь в основном инженеры и квалифицированные рабочие Московской заставы. Но очарования старой конспиративной квартиры в Семенцах, увы, здесь нет. От этого мне грустно. Все бежит, все меняется, столько всего дорогого и милого сердцу осталось в безвозвратном прошлом. Какая-то там конспиративная квартира мелочь по сравнению со многим, исчезнувшим навсегда, но мне ее все одно жаль.
   Агента с выдающимися усами, открывшего типографию в Таировом переулке, я сегодня впервые не дождался.
   Запил?
   Что же, денег у него много, дни теплые, всяко могло приключиться. Но не пришел он и через два дня, вопреки договоренности. Зато, опять же вопреки оной, явился барон Фон Беккер. Я упоминал, что встречи наши обычно происходили в трактирах, адрес конспиративной квартиры я дал ему на крайний случай.
   - Кольку усатого зарезали. Два дня уж как.
   В груди неприятно кольнуло.
   - И в чем здесь для меня важность?
   Лицо бывшего барона было помято, его явно мучила головная боль. Об агентах надобно заботиться, я сходил в соседнюю комнату за бутылкой "Белоголовки" и чашкой. "Поправив здоровье", агент выпалил:
   - На жандармов думают.
   - На жандармов?
   - Да. Колька этот, Царство ему небесное, хоть и не знал лично, но с революционерами дружбу водил. Сидел то ли в Литовском, то ли и вовсе в Крепости, но выпустили по недоказанности. Мастер хороший, потому в "черные списки" не внесли. Да и потом, в открытую никогда не шел, больше советом дельным господам революционерам помогал.
   Да, это мой агент, сомнений теперь никаких. Скрябин после вербовки сработал четко, комар носа не подточит, ничего компрометирующего!
   - По весне, толкуют, охранка, - Беккер посмотрел вопрошающе, я плеснул в чашку еще, - провокацию крупную организовала. На Выборгской многих взяли, а здесь у них ничего не вышло. Пришли, а по адресу пусто. Слышал, некий Прокопий-печатник этого Колю усатого братом названым объявил. Спас от ареста, мол. Если требуется, могу Прокопия сего на чистую воду вывести.
   Я отрицательно покачал головой и плеснул агенту еще. Сходил за сушками для закуски.
   - Значит, думают на охранку?
   - Именно. Да сами посудите. Кому и за что его тут убивать? Причем, главное, полиция действует очень вяло. Поножовщина была в прошлом месяце, так враз убийцу отыскали. Взять у рабочего человека нечего, потому по пьяному делу убивают в основном, ну или из-за баб.
   - Верно.
   Барон допил водку и смачно закусил сушкой.
   - По этому поводу хотят организовать шествие на Забалканском. Пока только не решили, во время похорон или для начала потребовать справедливого расследования дела. Имена и приметы зачинщиков я сейчас Вам напишу.
   Беккер победоносно посмотрел на меня и самостоятельно плеснул себе из бутылки.
  
   "Обнаружено мужское тело. Рост шесть вершков, волосы черные. Убитый одет в овчинный тулуп, суконные порты, яловые сапоги. Убит острым предметом, предположительно кинжалом в сердце. Следов сопротивления не имеется. Время обнаружения...Обнаружил... Место обнаружения... Из подозрительного: мещанка... наблюдала пролетку, ориентировочно в полночь. Со слов жены убитого, исчез паспорт, кошелек и часы на серебряной цепочке.
   На следующий день, 02.08.1904р.х. мещанкой... в околоточную часть сдан сильно намокший паспорт на имя Баскакова Николая Савельевича. Со слов мещанки, паспорт выловлен из Обводного канала ее детьми. В тот же день обывательница Мария Порфирьевна Баскакова опознала в убитом мужа.
   Иными материалами следствие не располагает.
   Предполагаемая причина убийства - ограбление".
   - Вот такая у нас служба. Впервые агента теряешь? - Я кивнул. - А я уже троих. Теперь, вот, четвертый. Я же его "крестный", как ни крути. - Скрябин вздохнул. - Ни разу убийц не находили, да и не искали, признаться. Но в этот раз, что-то мне подсказывает, все будет по-иному.
  
   Полицейские надзиратели, с санкции подполковника Оболенского, - Кременецкий был в отъезде, - наводнили округу. К удивлению смотрящих исподлобья завсегдатаев кабаков и рабочих, которые заходили пропустить рюмочку, искали не крамолу. Надзиратели предъявляли для опознания фотокарточку Баскакова, расспрашивали только о нем.
   Вчера по наводке Беккера взяли четверых и свезли в Литовский замок. Посадили в отдельную камеру, на общие прогулки не выводили, так что сношений с внешним миром для них никаких. Демонстрацию, таким образом, пока предотвратили, даст Бог, без вожаков страсти поутихнут сами собой.
   Из разговоров с полицейскими чинами я понял, что следствие одним опознанием и закончилось. Мол, что они могут сделать? Зацепок никаких, если только краденое где всплывет. Да вот только и дилетанту понятно, что паспорт тоже ценность, которую можно с выгодой продать. Вытравить фамилию и вписать другую умельцам - раз плюнуть. На подобные доводы полицейские лишь пожимали плечами. Скрябин предположил, что паспорт был выкинут вместе с часами, которые преступник использовал в качестве грузила, да узелок развязался и документ "выскользнул". Стало быть - не ограбление. Но и на казнь со стороны революционеров тоже не похоже, те вначале устраивали "суд".
   Вдову Баскакова я с утра опросил, однако ничего стоящего женщина не рассказала.
   Вдруг, меня в очередном трактире отозвал в сторону пожилой полицейский офицер с погонами титулярного советника.
   - Господин поручик, пару слов.
   - Я Вас слушаю.
   На лице полицейского наблюдалась причудливая смесь понимания и иронии.
   - Убитый был вашим агентом или беспорядки подобным манером пресекаете?
   - Чужую работу делаем. - Буркнул я.
   Полицейский покачал головой.
   - Зря Вы так. Что в народе говорят, знаете?
   Я недоуменно посмотрел на него.
   - Разумеется.
   Полицейский достал пачку папирос "От Габая", протянул мне.
   - Курите?
   - Нет.
   - А я, с Вашего позволения, затянусь. Хотя Вы, господин поручик, и принадлежите к ведомству могущественному, но, поверьте опыту старого служаки. Народное мнение всегда правильное. По отдельности наш человек глуп и труслив, но как народ он умен, хитер и прозорлив.
   Титулярный советник раскурил папиросу, с видимым удовольствием глубоко затянулся и выпустил из легких просто невероятное количество дыма.
   - К чему Вы клоните?
   Полицейский сплюнул на пол, словно босяк.
   - К тому, что покойника нашли недалеко от Газгольнерной станции, которая по случаю войны охраняется жандармами. Вдруг японец захочет столицу без света оставить.
   Вот так новость, намек понятен.
   - Вам с Фонтанки запретили дело расследовать?
   Полицейский осклабился, обнажил желтые зубы.
   - Хм. Среди офицеров Отделения принято такие вопросы задавать в лоб?
   - Нет. Но огромное спасибо за сказанное.
   - Сочтемся, поручик. Хотя, я ничего Вам не говорил, разумеется. - Полицейский усмехнулся. - Если конкретно, то из отдельного Корпуса осадили.
  
   -Хорошая хибара. - Резюмировал Скрябин. - Есть за что мужа благодарить.
   Просторный одноэтажный дом в "шведском" стиле, который я, как и положено в случае смерти секретного сотрудника, приобрел для вдовы Баскакова, находился в Нижней Подгорной слободе Большого Пулково, неподалеку от белокаменной Смоленской церкви.
   - Места здесь просто отличные. - Согласился я. - Не то, что прежняя помойка.
   Словно в подтверждение моих слов где-то внизу далекий завод принялся неистово коптить питерское небо. Какой именно, отсюда, с Пулковского увала, было и не разглядеть. Возможно, что с Путиловского. А может, и на Обводном.
   Вдруг, не сговариваясь, мы перекрестились на церковь, после чего удивленно воззрились друг на друга, и лишь покачали головами, подивившись нахлынувшим предчувствиям.
   Скрябин постучал, Баскакова оказалась дома. Она посмотрела на нас, одетых в синюю жандармскую форму, устало и затравленно. Жестом пригласила войти. Дом состоял из нескольких комнат, самую большую из которых вдова обставила в традиционном крестьянском стиле, с красным углом, в котором рядом с иконами стояла фотография покойного мужа, и большим столом. Украшений в комнате не было никаких.
   Мы остановились под брусом, служившим основанием крыши. Согласно поверьям, пересекать его без приглашения хозяина нельзя.
   - Входите.
   Вдова усадила нас на скамью, сама уселась напротив. С нашей последней встречи после убийства мужа, она, хотя и несколько успокоилась, но все-таки заметно сдала, постарела.
   Не нарушая тишины, ротмистр выложил перед Баскаковой фотографию.
   Какая в доме стояла тишина, казалось, даже за окном все смолкло! Но раздался колокольный звон, словно даже Всевышнему надоела происходившая здесь игра в молчанку.
   - Он?
   Баскакова беззвучно заплакала, плечи ее задергались, сама задрожала.
   - Что вы хотите знать? Почему не оставите в покое?
   - Все хотим знать. И не оставим потому, что считаем, он убил Николая.
   - Я чувствовала. Чувствовала, что добром не кончится. Зачем он вообще с вами связался? Зачем ему деньги эти поганые, все одно пропивал?!
   В общем, из рассказа женщины выяснилось следующее. Баскаков с год назад "вляпался". Причем "по крупному". Попался на воровстве, да еще и в составе шайки. Но "подсуетился" Шмидт, через которого, как я выяснил на следующий день в Литовском замке, тюремное начальство передало весть об аресте агента. Обязаны были официально, письменно, но зачем, если можно через офицера Отделения, который приехал для допроса? А далее дело техники, и Шмидт, выходит, знал многое от Баскакова. Из того, что знать ему было не положено. Остается только гадать, сколько господ революционеров избежали в итоге ареста, если все-таки он работает на них. Впрочем, в осторожности штабс-ротмистру (а ведь он еще и ожидает внеочередного звания) не откажешь, ни Скрябин, ни, тем более, я, ничего не подозревали.
   - У меня теперь все отнимут?
   - Мы к тебе не приезжали.
   Баскакова молча проводила нас к выходу.
  
  

"Глубокоуважаемый Николай Михайлович!

   Представители партии РСДРП настоятельно просят Вас о встрече для дачи Вами объяснений по поводу событий, имевших место весной сего года. Так как наша партия имеет определенные затруднения с центральным правительством и, в то же время не считая возможным слишком затруднять Вас, предлагаем организовать встречу на территории В. К. Финляндского. Просим прибыть Вас в частную гостиницу г-на Рансу Хатунена в городе Иматра 25 августа, где на Ваше имя будет забронирован номер.
   Чтобы Вы не подумали о розыгрыше, то считаем нужным предупредить, что мы знаем об агенте, завербованном Вами в прошлом году по делу группы Цибермана. В настоящее время он работает в среде социалистов-революционеров. Кроме того, только в Ваших силах обелить имя честного человека, возможно, совершенно напрасно обвиняемого товарищами.
   С наилучшими пожеланиями, господину поручику Старову Н. М.".
  
   В Великом Княжестве все свое. Своя железная дорога с европейской колеей, свои деньги, свой язык. Свой мир, который начинается прямо с северной окраины столицы империи. Независимый народ, готовый признавать власть чуждого государства только за огромные льготы. Непонятно, кто кого завоевал: войска Александра I финнов, или, наоборот, Финляндия, словно пиявка, впитывала в себя соки империи? Лишь попробовал генерал-губернатор Бобриков Суоми поприжать, как сразу получил несколько пуль от финского чиновника. Прямо в Сейме.
   Царскую полицию в Финляндии не жаловали, - и это мягко сказано, - с другой стороны - часть империи. Потому революционеры всех мастей чувствовали себя здесь едва ли не в такой же безопасности, как, скажем, где-нибудь в Швейцарии и при этом - все удобства для "работы".
   Гостиница, в которой мне назначили встречу, находилась в глубине леса. Петербург совсем рядом, но как все отлично от метрополии. Другая архитектура, культура, люди другие. И лес тут не русский, густой с буреломами, а скорее, напоминает ландшафтный парк. Тем не менее, выбор места не случаен. Если что, революционеры могут в нем скрыться.
   На стойке меня встретил кряжистый, с животиком, свидетельствующим о сытости и достатке, финн. Судя по золотой часовой цепочке, это и был господин Рансу Хатунен, хозяин заведения. Услышав мое имя, он, не спуская улыбки с круглого лица, отвел меня в просторную, отделанную деревом, комнату на втором этаже своей четырехэтажной гостиницы.
   Через час Хатунен постучал.
   - Господин Старов, к вам посетитель. - Объяснил хозяин, по-чухонски растягивая слова, вторжение.
   - Пусть войдут. Не заперто.
   Нарисовались два молодых кавказца с мрачными физиономиями. Один, вершка четыре, с залихватской прической, показался знакомым. Худощав, под небольшим слоем грима угадываются оспины...
   Я похолодел. Джугашвили, находчивый Джугашвили, который любит дурить городовых липовыми удостоверениями полиции.
   Второй на вид старше и повадки.... Да это же "постоялец" Литовского замка! Из тех, что с "бубнами" на спине ходят. Из уголовников то бишь. И взгляд затравленный, видать, в побеге. Ни слова не говоря, парочка принялась бесцеремонно обшаривать номер.
   - Камо, все в порядке? - спросил Джугашвили с легким грузинским акцентом.
   - Чисто. - Буркнул Камо.
   Я посмотрел на Камо строгим "полицейским взглядом", словно мы в империи. Тот съежился, но тот час взял себя в руки, глянул в ответ зло.
   - Хорошо, Камо. - Протянул Джугашвили.
   Стало ясно, что Джугашвили среди них старший. Да и был Камо, на самом деле, моложе предводителя. Просто слишком уж многое на него выпало, отобрав юношескую красоту.
   - Господин поручик, - протянул Джугашвили, причем на этот раз грузинский акцент проявился более выраженно, - я должен Вас обыскать.
   - Извольте. - Бросил я.
   - Чисто.
   - И с кем таким я должен встречаться?
   - Да я сам не знаю. - Грузинский акцент стал совсем уж "густым". В голосе Джугашвили читались сомнение и досада. - Позже узнаете.
   Криминальная парочка удалилась.
   - Николай Михайлович, можно войти? - "Шахматист" попросился примерно через четверть часа.
   Что на этот раз?
   И Джугашвили, и Непомнящий.
   Но первым вместо Непомнящего вошел дюжий детина и встал возле двери. Неплохо обставлено. Имей министр Сипягин, или генерал-губернатор Бобриков такие же привычки, то до сих пор могли быть живы. Вместе с "Шахматистом" к столу подошел мужчина, вершком выше Джугашвили, с густой седой шевелюрой. Разрез глаз - восточный, во внешности тоже что-то неуловимое азиатское. Вытянутое лицо.
   - Здравствуйте, Николай Михайлович. Как разместились? - "Седой" едва заметно картавил. - Неплохая гостиница, не так ли?
   - Хорошая.
   - Я очень люблю Финляндию. Замечательная страна. - Проворковал "Седой".
   Хоть и картавит, но на еврея не смахивает. Вообще, если абстрагироваться от того, что сидящий передо мной человек является врагом, то следует признать - "Седой" весьма обаятелен. Особенно располагали глаза.
   "Уж не Савинков ли передо мной"?
   Нет, конечно же, нет. Но по глазам "Седой" явно не старик, ему и сорока не дашь, может, даже тридцати не стукнуло. И, если вглядеться, - здесь мне помогли уроки филерского искусства, - то видно, что на нем парик. Одет небрежно. Да и грим небрежен.
   "Кто же он"?
   "Старик! Спицын упоминал о некоем "Старике", брат которого, Александр Ульянов, был казнен по делу о покушении на Александра III".
   Ага, так вот кто передо мной. Но, ни в коем случае не следует показывать. Тем более, "Седой" тоже за мной внимательно наблюдает. Я заставил себя злиться, чтобы враги слышали в моем голосе раздражение.
   - Как понимаю, уважаемый, Вы хотите от меня свидетельства, что Непомнящий - не провокатор. Странноватое, признаюсь, желание.
   Я повернулся к "Шахматисту":
   - Не представите своего дружка?
   - Извините, ради Бога, извините. - Опередил Непомнящего "Старик". Очень невежливо с моей стороны. Меня зовут Емельянов Александр Ильич.
   - Ну и, Александр Ильич, - надо же, именем брата назвался, - какую клятву я должен принести?
   - Торжественную, Николай Михайлович, торжественную! - но Ульянов тот час перестал дурачиться. - Выйдите, пожалуйста, нам очень надо поговорить наедине. Да, и оставьте мне зажигалку или спички.
   Непомнящий положил на стол коробок с оленем на этикетке (спички "От Гиршмана") и удалился вместе с громилой, тихо затворив за собой дверь. Ульянов вскочил и стремительно проследовал к выходу, подергал за ручку, прислушался.
   - Конспирация, привычка. - Пояснил он.
   Я усмехнулся.
   - Итак, полагаю, Вы уже поняли, кто перед Вами. - Ульянов хитро прищурился.
   - Нет.
   - Бросьте, Николай Михайлович, бросьте. Я умею читать людей. Привычка.
   - Допустим. И что, я теперь должен умереть?
   "Старик" расхохотался.
   - Ну ежели так, то я должен напоследок Вам рассказать, откуда нам стало известно о Ваших письмах якобы от моего товарища по партии? - Ульянов какое-то время наслаждался моим замешательством. - От эсеров. Мерзкий народишко.
   Видимо, на моем лице отобразилось удивление.
   - Вот Вы и попались. Развеяли, так сказать, последние сомнения. Но случается, и родной брат оказывается неправ. К тому же, он не был эсером. Так вот, случилась у нас драчка по одному вопросу, ну кое-кто по дурости и выкинул на стол сей козырь. Откуда у них информация, даю слово, не знаю
   - Вот оно как. Что же, подтверждаю. "Агента", якобы Непомнящего, я выдумал сам, деньги, положенные за информацию, я передавал другому человеку. Человек тот мертв.
   - Комбинация в стиле Вашего ведомства, легко читаемая. Возможно, смерть настоящего агента и разоблачение мнимого - одних рук дело.
   - Возможно. Это все?
   Ульянов вдруг вскочил с места, забегал по комнате.
   - Зачем я попросил спички?
   - Ума не приложу.
   - Вот, вот. - Он заговорил быстро, зло. Не задаете себе вопросов, не думаете. А ведь мы одно дело делаем, по сути, хотя понимаем его по-разному.
   - Позвольте. Вы - враг государства, тем более, сейчас война.
   Ульянов подошел к столу и бросил две фотографии, на которых был изображен полный мужчина лет тридцати пяти - сорока, с окладистой бородой и высоким покатым лбом.
   - Государство для народа, а я - за народ.
   - Владимир Ильич, кажется, так Ваше имя?
   Ульянов довольно улыбнулся, кивнул.
   Мне вдруг стало страшно. Уже выдали, причем даже связали в одно целое убийцу агента и информатора эсеров. А на фотографиях был человек с волевым лицом и в дорогом костюме. Явно не простой.
   - Кто это?
   - Доктор Гельфанд, Александр Львович. Лидер социал-демократического движения. В мировом масштабе. Талантливейшая личность, безумец, делец.
   Ульянов бесцеремонно взял фотографии и бросил передо мной еще две картонки все с той же персоной. Пока я рассматривал их, Ульянов сжег две первые.
   - Вот так вот. - Сказал Ульянов довольно.
   Страх сменился вначале любопытством, затем азартом охотника. Вот удача! Но я охладил себя. Ведь, бесспорно, я всего лишь пешка в опаснейшей игре, не более того.
   - Все-таки потрудитесь объяснить.
   "Старик" посмотрел на меня ласково и снисходительно. Так смотрят всамделишные старики на неразумную молодежь. Вздохнул.
   - И в такие игры играете. Мне Вас жаль, право, жаль.
   - Издеваетесь? Можно, если брать в расчет двух головорезов, что посетили меня до Вас.
   - Они не головорезы, они люди дела. Не без способностей, но их время еще не пришло, а когда придет, многим не поздоровится. В общем, скажу кратко. Этот человек, на мой взгляд, желает свалить самодержавие, не считаясь средствами. И отдать власть буржуазии. Не забыв походя набить карманы.
   - Разве это не Ваша цель?
   Ульянов отрицательно покачал головой.
   - Нет. Уж лучше нам царь, чем власть буржуазии, замешанная на махровом национализме.
   - Почему же Вы сами не разделаетесь с ним?
   Я отдал два последних снимка, которые повторили участь предыдущих. В дверь постучали, Ульянов, на правах хозяина, разрешил войти. Принесли... пиво и копченую рыбу ломтиками.
   - Будете?
   Я смотрел на визави с изумлением. Нет, есть в нем что-то непостижимое.
   - Вы мне нравитесь. Жаль мы, господин поручик, по разные стороны баррикад.
   Не дожидаясь моего согласия, он разлил пиво по бокалам. Встал, прошел к окну и мечтательно посмотрел вдаль. Куда-то поверх ухоженных финских сосен в сторону столицы. Резко, всем телом, повернулся ко мне. Как много энергии в этом человеке, поймал я себя на мысли. Видимо, ему лучше всего мыслилось именно во время движения.
   - Нет у меня таких возможностей и такого авторитета. Не дозрел я еще до решающих схваток.
   - Чем же могу помочь я?
   - Я Вам сдал такие козыри, сорвите банк.
   - Должен с Вами чем-то поделиться?
   - Нет. Мне будет достаточно Вашей победы, ведь вы мне нравитесь. И в этой игре мы на одной стороне.
   Ульянов допил пиво, - очень вкусное, к слову, - заел рыбой.
   - Было приятно познакомиться. Номер за Вами на весь завтрашний день. С сиим, откланиваюсь.
   И ушел.
  
   - Для тебя опять письмо закордонное. Уж не обессудь, прочел на правах старшего.
   Писал мне "Аптекарь".
   "Глубокоуважаемый Виктор Савельевич!
   Жду встречи с Вами безмерно! Сам на милую нашу Родину приехать никак не могу, главным образом потому, что устроился на важную, очень важную работу. Но если Вам вдруг доведется побывать в Цюрихе, то знайте, я часто обедаю в ресторанчике "Funnycow". Не помню улицы, где-то в центре. Набредете, пренепременно зайдите, там очень вкусно кормят, Вам обязательно понравится. Письмо мое короткое, так как более рассказать нечего. Прошу объяснить родным моим невозможность свидеться с ними, успокоить
   Искренне Ваш, Сергей".
   - Просит меня о встрече, получается.
   Скрябин кивнул утвердительно.
   - Что-то очень важное нарыл. А коли так - то дальняя тебе дорога. Но вначале в архив иностранного отдела поедешь, затребуешь дела Гельфанда, Гершуни, Гекаля. Состряпаешь докладную, обосновывающую твою поездку в Швейцарию. - Ротмистр ухмыльнулся. - На серьезный уровень выходишь.
   - Со мной сходить туда не хочешь?
   -Нет. Ты ж не маленький. И потом, мне тоже письмецо. Ознакомься.
   "Господину начальнику штабс-капитана Шмидта Михаила Христофоровича.
   Ваше благородие, осмеливаюсь писать Вам в обход непосредственного начальства по следующим обстоятельствам. Неоднократно подавал я господину штабс-ротмистру сведения о неблагонадежном элементе, которым, по моему разумению, хода не давалось. Посудите сами, злоумышленники как гуляли на свободе, так на ней и остаются, творят дела свои черные. Возможно, и не моего то ума дело, и так надобно, но подобное к моим донесениям отношение поставило жизнь мою под угрозу.
   Выданные мною злоумышленники люди тертые, жизнью битые. Оттого, видать, пытаются найти, кто на них показывает. Я ничего не хочу сказать про моего начальника, просто думаю, у революционеров чувства обостренные, чуют они измену за версту. Но мне ведь оттого не легче, у меня ведь женка и двое детишек маленьких. А потому прошу с господином штабс-ротмистром переговорить по поводу его тактики.
   Чтобы не подумали, будто я агент никчемный, и оттого начальник не дает хода моим донесениям, спешу сообщить сведения важности особой. Господину штабс-ротмистру я их тоже доложил, да только боюсь, вновь он работу мою похерить может.
   Вечером сегодня в деревню Николаевскую прибудут мастеровые Сергеев (семь вершков росту, русый, широкоплечий, на правой щеке большая родинка, брюки заправляет в сапоги, носит полупальто на вате), Астафьев (около пяти вершков, волосы черные, иных примет не разумею, но он носит рубаху навыпуск, что всегда торчит из-под тужурки, и подпоясывается на селянский манер), которые должны будут передать неизвестным изготовленные нелегально пистоли. Оба злоумышленника носят картузы, у Астафьева козырек отломан. Прибыть они, как подслушал, должны таким манером, дабы неизвестные уехали в Питер последним поездом. Передача оружия должна будет произойти на торфяном складе.
   Агент Маклаков Ануфрий".
   - Сам передал?
   - Нет. Через швейцара. Тот его знает.
   - Странно.
   - Чего странного? Шмидта боится. Но для последнего, надеюсь, веревочка в петлю свилась. Возьму пару надзирателей, да и накрою честную компанию.
   - Справитесь втроем?
   - Если уйдут, все одно найдем. Приметы-то известны. Да и важны не сколько они, сколько улики против Шмидта.
   Картотека Департамента полиции - явление выдающееся. Здесь информация на всех более-менее известных политических деятелей: от земских до сенаторов. На родовитых дворян, на купцов. И, конечно же, на всех, подозреваемых в крамоле. Разноцветные папки, пополняемые денно и нощно со всех концов необъятной империи. Кто, с кем, когда? Заполучив такую папку, узнаешь все слабые места интересующей тебя персоны: родственников, знакомых, любовниц. Все те нити, что, как ни крути, ведут к человеку. То, на что можно нажать, дабы выудить скрываемые "героем" папки сведения.
   Вот здесь-то я с самого утра и изучал главарей революционных партий, их окружение. Странно. Засади сюда на месяцок с десяток исследователей, они такую бомбу сварганят, что начисто дискредитируют господ революционеров.
   Однако нет. Охранка, жандармские управления, иностранный отдел Департамента всего лишь отлавливают эсеров, эсдеков и прочих смутьянов всех мастей. Отправляют на каторгу, на виселицу, а на место "павших товарищей" приходят новые, и чудовищная борьба продолжается. Не рискует государство ампутировать революционную гангрену. Почему? Неужто, смертельно заражено, доживает последние годы? Впрочем, не моего ума дело, подобные мысли я обязан гнать.
   Освободившись, побежал на вокзал и вскочил в последний, третьего класса, вагон пригородного поезда. Кондуктор изумленно на меня воззрился, одет я был "неприлично прилично" для деревянной коробки с жесткими лавками. Ну да мне плевать было до него. Предчувствие. Нехорошее предчувствие.
   Станция была заштатная, провинциальная. Впрочем, я без труда отыскал чистенькую скамейку, с которой отлично обозревались окрестности. Внимания на меня никто не обращал, наверное, принимали за дачника, ожидающего поезда на Павловск, в здании вокзала которого давались концерты. По окончании программы тот же поезд забирал слушателей и отвозил обратно в Петербург.
   Так что я прекрасно видел, как вышли из вагона, и разошлись в разные стороны Скрябин и переодетые в штатское надзиратели. Видел, как со стороны Московского тракта, - той его части, что идет не через Царское село, а напрямки, - показалась телега, запряженная рыжей клячей, в которой сидели, свесивши ноги, двое. Телега, поскрипывая, прокатила мимо меня, остановилась рядом со складом. Сомнений никаких, преступники. Рабочие лениво слезли и, прихватив с собой ящик, скрылись в строении, которое представляло собою огромный сарай, в котором хранились брикеты с торфом, добываемом проживавшими неподалеку финнами на осушенных еще в прошлом веке Шушарских болотах. Через пять минут, озираясь, в сарай вошли еще двое неизвестных.
   Скрябин и надзиратели, вытащив служебное оружие, неторопливо шли ко входу...
   Я вскочил со скамейки, что было сил побежал к торфохранилищу, но..., но было поздно. Раздался выстрел, затем еще несколько, после чего повисла тишина. Из сарая вышел Шмидт, держа в руке револьвер. Я выхватил служебный браунинг, Шмидт вскинул руку и выстрелил. Боль обожгла левое плечо, я нажал на спусковой крючок...
   Как потом выяснилось, в короткой перестрелке внутри сарая пуля повредила ствол револьвера Шмидта, что, несомненно, спасло мне жизнь. Но Скрябин и надзиратели были изрешечены пулями. Агент Маклаков, как и те четверо, что вошли в сарай, исчезли.
  
   - Что дальше намереваетесь делать? - спросил Кременецкий голосом мягким и укоризненным, словно он директор гимназии, а я нашкодивший ученик, которому грозит исключение.
   - Не знаю. - Ответил я честно. - Хочу встретиться с агентом, про которого докладывал.
   - Денег станет просить, не иначе.
   - Но если сведения ценные?
   Кременецкий задумался.
   - Вот что. Официально я отправляю Вас в отпуск, используйте его по своему разумению. Если что интересное, я даю координаты агентов внешнего отдела, они смогут дать информации денежную оценку. Но все-таки, старайтесь держаться от них подальше. Повсюду, черт побери, предательство. - Полковник зло сплюнул, словно извозчик, прямо на начищенный до зеркального блеска паркет. - Что писать в рапорте, подсказывать не надо?
   Я покачал головой. Понятное дело, "сор из избы" выносить нельзя. Да и что и кому даст правда?
   Я уже был готов уйти, как начальник охранки меня окликнул:
   - Стойте. - Он натянул перчатки, открыл сейф и протянул паспорт. - Держите при себе. Официально предъявляйте собственный документ и удостоверение. Но если придется бежать, то вот по этому. На помощь агентов Департамента тогда не рассчитывайте.
   - Спасибо.
   - Ох, и надоели же мне Вы. - Вздохнул Кременецкий. - И чего раньше от вас обоих не избавился? И мне без неприятностей, и ротмистр был бы жив.
   До Либавы я добирался на маленьком кораблике, выглядевшем муравьем на фоне готовых к отбытию черных броненосцев и крейсеров. Пока ждал парохода на Росток, эскадра догнала меня, приняв на борт огромные запасы угля. Мое судно смогло выйти в море, только когда военные корабли покинули порт.
   Не буду расписывать все перипетии путешествия в Цюрих, хотя они, бесспорно, хоть как-то помогли мне отвлечься от тягостных мыслей. Ведь теперь на белом свете я вновь был один, совсем один.
   И опять не мог понять, зачем живу. Разве что "сложить мозаику", о которой часто повторял Скрябин?
   В ресторане "Веселая корова" агент первые дни не появлялся, и я, наведя грим, погрузился в лицезрение эмигрантской жизни.
   Эти люди хотят изменить Россию!
   Бесконечные выступления, возлияния, споры, переходящие в драки. Неудивительно, что я ни разу не видел на сборищах главарей эсеров и эсдеков, не говоря уже о Бунде. Вожди в тиши конспиративных квартир писали свои "теоретические" труды, принимали "товарищей" и раздавали директивы по подрывной работе. Выступали же только на съездах, доступных очень узкому кругу лиц.
   Неужели разрозненные партии, эмигранты, подчас ненавидящие друг друга, способны объединиться, чтобы нарушить государственный строй Российской империи? Верится с трудом. Однако если появится "Некто", у кого деньги, оружие? Общий враг ведь имеется - российское государство, сделавшее изгнанниками.
   - Здравствуйте, Виктор Савельевич.
   Спицына не узнать. Холеное сытое лицо, дорогой костюм-тройка, очки в золоченой оправе. Золотая же цепочка от часов, выставленная напоказ. Средней руки банковский служащий, вышедший пообедать, ни дать, ни взять.
   "Аптекарь" сел напротив, положил на столик кожаную папку.
   - Знаете, я теперь богат.
   - Вот как?
   Спицын усмехнулся.
   - В тюрьме Вы словно напророчили. Богатый родственник все же оставил мне кое-что. Только, вот ведь оригинал, завещал передать мне долю спустя год после своей кончины.
   - Что же, рад за Вас.
   - Как понимаете, я бы теперь очень хотел закончить наше сотрудничество. Так, чтобы и следов не осталось.
   На этот раз усмехнулся я. Как все примитивно, Господи.
   - Хотите дать денег, для этого вызвали сюда?
   Агент покачал головой и вдруг побледнел.
   - Нет. Вот.
   Он протянул мне пухлую папку.
   - Понимаете, Николай Михайлович, последнее время в партии я работал курьером...
   Спицын возил партийные деньги. Но вот его разыскал душеприказчик с ошеломительной новостью про наследство. Еще более исполнитель завещания удивил тем, что великий князь Петр - банкрот. Как и его давешний компаньон - граф Пален, который, в свою очередь, имеет финансовые дела с некоторыми известными в революционных кругах людьми. А все эти люди, как и сам граф, Спицыну-то в связи с финансовыми делами были известны. Ныне же, как рассказывал душеприказчик, сам первогильдийский купец, в России затевается некое крупное дело, в которое вовлечены промышленники, финансисты, члены императорского дома и... революционеры.
   - Ничего, Николай Михайлович, не понимаю. Получается, известный революционер, уважаемый самыми разными партиями, финансовые махинаторы и вдовствующая императрица - заодно? - Спицын кивнул на папку. - Пален, к слову, сейчас здесь, остановился в гостинице через улицу. Наверняка неспроста.
   "Кое-кто хитрый направляет ее игру в нужное русло. Некто, готовый принести в жертву все венценосные фигуры". - Вспомнил я слова Лопухина.
   - Сведения, если они правдивы, чрезвычайно важны. Как Вам удалось их раздобыть?
   Агент хитро улыбнулся.
   - Если есть деньги, то все возможно. Ну так как, поможете?
   Я задумался. Можно ли обещать? Если Скрябин не передал дело Спицына в Департамент, и он остался всего лишь лицом, привлекавшимся по делу группы Цибермана, то я могу уничтожить следы. Очевидно, не передал, ведь ротмистр не желал делиться агентом с внешним отделом, словно предчувствовал.
   - Сделаю все от меня зависящее, если Ваше досье - правда. Еще одна просьба.
   Я выложил перед Спицыным фотографию Гельфанда.
   - Да, это тот самый революционер, имеющий влияние во многих партиях. Если случится революция, полагаю, он вполне может ее возглавить.
   - Последнее. Вам в любом случае надо скрыться, так как кое-кому известно о нашем с Вами сотрудничестве.
   Спицын вновь побледнел, посмотрел укоризненно и..., усмехнулся:
   - Что же. С деньгами мне бежать куда как легче.
   Мы пожали друг другу руки и разошлись навсегда.
  
   - Я Вам поражаюсь! - Рокотал Азеф. - Ходите так, словно царских агентов для Вас не существует.
   Худощавый хмыкнул, протянул террористу чек. Азеф, взглянув на него, не удержался от улыбки, став похожим на толстого кастрированного кота.
   - У Вас все готово к центральному акту? Есть гарантии?
   - Гарантию в таком деле может дать лишь Саваоф. - Отрезал Азеф. - У меня только комбинация. Простая, хорошая и красивая.
   - Провернете после беспорядков.
   Азеф, вновь сделавшись похожим на кота, только теперь недовольного, уставился на Сухощавого.
   - Ваши покровители платят и руководителям партии. - Бесстрастно констатировал Азеф.
   - Это уж не Ваше дело.
   - Ошибаетесь. Я тоже революционер.
   - Тогда пусть Вам руководство партии и расскажет, что да как.
   Азеф покачал головой.
   - Ой, ой, ой. Меня проинформируют лишь в области моей компетенции. Но в моем деле важно знать все, даже мелочи. Сроки, какие сроки?
   - В пределах шести месяцев. Я дам весточку, когда будет подходящий момент для вашего протеже, на которого столько денег переведено.
   - Хорошо, буду готов в пределах этого времени.
   Граф поднялся и прошептал вдруг:
   - Не вздумайте оповестить правительство.
   Азеф побледнел, вилка, жалобно звякнув о тарелку, вывалилась из руки. Но террорист мгновенно взял себя в руки, парировал с усмешкой:
   - Я деловых партнеров не продаю.
   Едва граф вышел из ресторана, как я быстро подошел к террористу, вывернул ему руку и вытащил из кармана чек.
   - Что Вы делаете? - прохрипел тот. - Вы его все одно не обналичите.
   - Зато проявлю пальчики. Граф, полагаю, его без перчаток выписывал.
   Далее, как понимаете, бегство мое было стремительным, сами эсеры вполне могли бы мне позавидовать. И покидал гостеприимную Европу я по паспорту, "презентованному" мне Кременецким. Мозаика.
   - Ну вот, чек обронил. А подобрал мальчишка, который не знает, что с ним делать. - Азеф даже не расстроился. - Придется изготовить дубликат. Платеж-то подтвержден.
  
   Сергиевский дворец стоял осиротевшим, пустым. Темные окна и Атланты с фасада грустно смотрели на Фонтанку и Невский проспект. Здесь уже многие годы не звучала музыка, не проводились балы, так некогда любимые молодой Марией Федоровной во времена, когда дворцом владели красавцы Кочубеи. Теперь Мария Федоровна была стара. Стара и одинока. Давно нет на свете мужа, двух сыновей, а образ первого суженого, цесаревича Николая, потускнел от времени. Сыновья с каждым годом все дальше и дальше, живут своей жизнью, ведут свою игру. Впрочем, переживания на ее надменном лице не отражались. Большие глаза смотрели строго, пронзительно.
   - Вы просили аудиенции. Что же, мы встретились.
   - Ваше Величество, я хочу предоставить Вам материалы расследования.
   - Расследования?
   - Да.
   - По чьему распоряжению проведено, почему не передали Вашему начальству или дворцовому коменданту?
   - Ознакомьтесь, Ваше Величество, прошу Вас.
   Мария Федоровна протянула к себе папку, начала быстро ее пролистывать, при этом лицо ее то бледнело, то покрывалось румянцем. Наконец, брезгливо оттолкнула документы.
   - Ну и что? Я действительно общалась с людьми, помянутыми в бумагах, вела с ними деловые отношения. Некоторые из них мои родственники, замечу я Вам.
   - Как следует из расследования, они ведут деятельность, направленную против государства.
   Императрица посмотрела на меня столь пронзительно, что по спине пробежали мурашки.
   - И я, выходит, по-вашему?
   - Если толковать документы буквально, то да.
   - Верите в эту чушь?
   - Нет.
   - Зачем тогда подсунули?
   - Для того чтобы Вы в них разобрались.
   Мария Федоровна вновь обратилась к моей папке. На этот раз она читала ее долго и внимательно.
   - Полагаю, Вы ждете объяснений?
   - Нет. Расклад мне ясен, потому и отдаю документы именно Вам.
   Императрица заинтересованно на меня посмотрела, усмехнулась, покачала головой.
   - Что же, решение верное. Пожалуй, даже, единственно верное. Еще что-то хотите сказать? Или передать?
   - Нет.
   Кивком головы Мария Федоровна показала, что встреча закончена. Я поклонился и поцеловал протянутую мне руку.
   - Стойте!
   Я обернулся.
   - Наша держава необычайно счастлива, что есть такие офицеры. Но, - она запнулась, сказала грустно, - но уходите со службы. Иначе свернете себе шею. Если еще не поздно. И я обязательно помогу, если Вам будет совсем трудно.
   До Мойки я решил идти пешком. И да, разумеется, намеревался последовать совету императрицы. Написать заявление об отставке, оставить его Кременецкому, назавтра сказаться больным. Свернул с Невского, прошел мимо Аничкова дворца, и зашел в небольшой ресторан, "отметить" завершение еще одной вехи в сумбурной моей жизни.
   Отомстить за Варю не удалось, да еще и последнего друга потерял.
   Ресторан был заполнен, я занял последний свободный столик на две персоны. Рядом, за таким же, и так же в одиночестве, сидела столь печальная, словно вот-вот заплачет, девушка и пила вино. Внешность ее мне показалась знакомой, но где и когда я мог девушку встречать раньше, вспомнить не мог никак. Я разозлился на себя, неужели опять провал в памяти, как при покушении на Плеве? Нет, я ее видел, определенно где-то видел. Тем более, она тоже поглядывает на меня большими грустными глазами, и в них читается недоумение. Странно, очень странно.
   Наконец, память все же соизволила выдать "справку". Девушка подходила под описание запасного техника, данное на допросе Сикорским. Пустое. Неудачливый террорист видел ее лишь мельком. Да и зачем она мне, если я без пяти минут в отставке. Девушка заметила интерес с моей стороны и вроде даже занервничала...
   - Я не мог Вас встречать?
   Она, казалось, нисколько не удивилась моей бесцеремонности.
   - Около двух лет назад в одном южном городе в трактире напротив меня сидел офицер. Офицер тот был очень несчастен и заливал горе водкой.
   Краска залила лицо. Тем не менее, я протянул ей букет, который заказал у гарсона пять минут назад. Цветы ее изумили. И... И испугали. Что-то неуловимое мелькнуло в ее глазах, лицо застыло на мгновение.
   - Да, я тогда потерял очень близкого человека. Единственного, которого любил. - Я с трудом справился с эмоциями, спросил твердо. - Вы догадываетесь о причине ее смерти?
   Вновь испуг и смятение мелькнули на ее лице.
   - Тогда, кажется, случился взрыв. Погибли невиновные...
   Высказать бы ей все, что я думал, обругать. Виновные и невиновные! Ишь ты!
   Возможно, я бы ее тем спас. Но... Но вместо этого я решил повременить с уходом из тайной полиции.
   - Вы сейчас очень грустны.
   - Я, как и Вы, потеряла друга. Очень близкого друга. Мы вместе с ним были здесь однажды.
   "Покотилов, Сазонов"?
   Девушка была красивой, неестественно, трагично красивой. Любви с первого взгляда у меня, конечно, не случилось, обстоятельства "не располагали", но... Но в душу запал образ. Как может душа полюбить врага? Того, что, возможно, снаряжал гремучим студнем роковой снаряд. У меня ответа нет.
   - Выходит, мы оба одиноки.
   - Да, выходит. Вы оставили службу?
   Удача, удача, что я пошел в Сергиевский дворец, где императрица предоставила мне неофициальную аудиенцию, в гражданском.
   - Позже. Однако служить расхотелось именно тогда. Сейчас хочу найти друга, возможно, он даст мне место.
   - Все равно будете служить, получается?
   - Я кое-что скопил, но надолго не хватило...
   В общем, мы познакомились. Что двигало мной? Желание выведать тайны? Желание постичь ее мир, образ жизни, мотивы? Знакомство продолжалось месяц, я извелся, постоянно проверяясь, не следят ли за мной? Ведь и она "ходила на службу", находилась в Петербурге неспроста, да и встреча с императрицей могла иметь последствия. Представляю, как бы пришлось объясняться, попади я в поле зрения собственной наружки, встречаясь с террористкой. И, конечно, прекрасно понимал, что придется рано или поздно открыться, более того, сделать это необходимо как можно скорее.
   В ресторане без труда вспомнили, что она была в нем с Покотиловым. Этого достаточно, чтобы бросить в Петропавловскую крепость по обвинению в убийстве министра внутренних дел. Но я так не поступил.
   Развязка наступила внезапно.
   - Николай, ты - офицер охранки.
   Меня словно ушатом невской воды облили.
   - С чего ты взяла? - промямлил я. Она молчала, только смотрела на меня снизу вверх огромными глазами. - Ты следила за мной?
   - Нет. Я знала с самого начала.
   - Вот как?
   - Да. Алексей, я полагаю, ты знаешь его. - Я кивнул - отпираться смысла не имело. - Получил письмо от отца, где ты упоминался. Мельком, но, ты же знаешь, какая у нас интуиция.
   В Петербурге похолодало, воздух был по-зимнему прозрачен. Мы шли по Английской набережной, яркое солнце отражалось в синей-пресиней воде и позолоте куполов. Солнцу нет дела до человеческих страстей, оно всегда радуется. Что же, выходит, все.
   - Не боялась быть арестованною?
   Она медленно покачала головой.
   - Когда я тебя встретила, у меня с собой был браунинг, и я поняла, что ты меня опознал, потому держала его наготове. Ты затеял игру, мне следовало бежать, но не знаю, почему осталась. Увлеклась, наверное.
   Я набрался смелости, едва ли не воздуха набрал побольше.
   - Ты меня любишь?
   Она вскинула огромные черные глаза.
   - Возможно. - Ответила запросто. У террористов жизнь на волоске, стесняться чувств не принято. - И потому сегодня последняя встреча. Прощай.
   - Стой. - Я ухватил ее за холодную руку. - Хочу рассказать тебе про одного человека.
   Она резко обернулась:
   - Только недолго.
   - Он руководитель Боевой, мы его прекрасно знаем. Толстый такой, волосы черные, ежиком, глаза навыкате. Но, не в этом суть.
   - В чем же?
   - Мы его не арестовываем.
   Она молчала сосредоточенно, поджала губки.
   - Хочешь бросить тень на товарища?
   - Нет. Но он, он деловой человек, купец от революции.
   - Поясни?
   - Он отправляет твоих товарищей на верную смерть, а сам имеет деньги с удавшихся предприятий. Ему платят за убийства, совершаемые руками эсеров.
   Она остановилась.
   - Ты меня, нас, так и не понял. Мы все выбрали смерть, мы готовы на нее, мы идем на нее, имеет кто с этого выгоду или нет. Прощай.
   Она ушла, я не стал удерживать. Чем совершил немыслимый должностной проступок.
  
   Дальше события пошли своим чередом. Была изобличена группа, готовившая покушение на Трепова. Наводку дали из Департамента, и я прекрасно знал источник. Но бывшую любовницу Покотилова во время массовых арестов не задержали, я надеялся, что она, будучи засвечена мною, уехала из России. Хорошо бы навсегда. Хотя, мне почему-то показалось, что наши пути обязательно пересекутся. Мы не могли не встретиться. Мозаика! А вскоре арестовали и боевиков, готовивших покушение на Клейгельса. Вновь работа информатора, послужной список которого рос на глазах.
   Великий князь Петр покинул Россию, по слухам, он имел объяснение с вдовствующей императрицей. Столь бурное, что высший свет с неделю гадал, какая кошка между ними пробежала. Вслед за Петром двинули из России некоторые финансовые воротилы, да и нувориши помельче оставили столицу.
   Хотя, все сии перипетии в целом прошли для общества незамеченными, общество жило обороной Порт Артура. Общество не видело, что надвигается гроза.
  
   Офицеры сидели в зале для совещаний, освещаемой лишь свечами, отчего атмосфера казалась таинственной и нереалистичной. Лишь изредка вздыхали: "Вот тебе и Гапон", "Ну и сукин сын". Нижним чинам запретили покидать здание Мойки, 12, и из-за дверей слышался гул их недовольных голосов. Все ждали прибытия Кременецкого, но тот еще засветло уехал в Департамент полиции, и вестей от него не было ровным счетом никаких.
   - Хоть бы позвонил, а не то сидим, как коты в мешке. - Возмутился седовласый ротмистр Шевелев с густой и длинной, словно у старообрядца, бородой. Его перевели в Петербург недавно, он мой новый начальник.
   - Значит сам в неведении. - Возразили ему.
   За окном стояла ночь, темная, густая. Тревожная. Газовый завод с электрической станцией бастовали давно, и Петербург словно откатился в век прошлый. Но тогда люди запросто с факелами по улицам ходили, а мы, неженки двадцатого века, привыкли уповать на последние достижения цивилизации.
   Вот она вам, эта самая цивилизация!
   Разве еще в правление Александра III возможно было представить себе бунт в столице вроде нынешнего?
   Не работали типографии, город тот час наводнился слухами. Даже нам, офицерам тайной полиции, приходилось собирать информацию по крупицам, пытаясь составить картину происходящего из того, что видели глаза и слышали уши, да из подчас невероятных донесений информаторов.
   Почему невероятных?
   Кто его знает, сколько оружия в столице, кто его знает, как настроены расквартированные здесь полки.
   Короче, ничего непонятно.
   Наконец, на улице раздалось цоканье копыт, вскоре в залу вошел Кременецкий Леонид Николаевич собственной персоной. Я, как и остальные офицеры, жадно всматривался в лицо начальника петербургской охранки, которому, совершенно очевидно, до отставки один шаг.
   Сколько голов полетит вместе с ним?
   - Итак, господа, последние новости, и иных нет. Государь-император кабинету министров объявил, что завтра он выйдет к народу на Дворцовую площадь.
   Все тот час от такой новости заволновались, загалдели, но Кременецкий поднял крупную, холеную руку, мгновенно установив тишину.
   - Местонахождение государя на данный момент неизвестно. - Огорошил всех полковник.
   Минуту он дал офицерам, чтобы выговориться, после вновь заставил подчиненных замолчать.
   - По моей информации, император в Царском Селе. Сейчас к нему выехали Мирский и Лопухин. Так что не расходиться, подчиненных не распускать. - Кременецкий взял паузу, тяжело вздохнул. - Эх, будь жив Плеве, разве Вячеслав Константинович допустил бы?
   Полковник зло уставился на меня, будто минувшим летом не он сам, поддавшись ложным донесениям, полагал, будто главная цель террористов император, а не министр внутренних дел. Начальник охранки по-военному отчеканил:
   - В четыре утра в этом кабинете. Ваши подчиненные, господа офицеры, должны быть в полной готовности.
  
   Александровский дворец, отгородившись разлапистыми елями, словно притаился в тени пышного, парадного Екатерининского. Однако комнаты были освещены именно здесь, в классическом стиле выстроенном невзрачном Александровском, издавна облюбованном царями для проживания. Николай, словно боясь неизведанного, невероятного, страшного, спрятался в одной из небольших комнат, стены которой украшали фотографии, заснятые императором самолично. Вот его дочери в Ливадии, вот виды, сделанные во время плавания на императорской яхте по балтийским шхерам. На фотографиях запечатлены мгновения, когда властитель самой большой в мире континентальной империи был очень счастлив. Счастлив, как бывает счастлив самый, что ни на есть обычный человек. А сейчас за окнами темно, морозная ночь, девственная тишина которой ежеминутно нарушается сухими, словно выстрелы, приказаниями офицеров, - Царское село наводнено войсками. Но Россия большая, она бурлит, она хочет поглотить царя, его семью. И завтра он, Николай Романов, должен встретиться с этой самой Россией лицом к лицу. Он - царь. Он должен это сделать, как сделал нечто подобное император Николай I. Огромное полотно с изображенной на нем громадой прадеда, закованного в рыцарские доспехи, висело во дворце. Но, то было давно, то всего лишь легенда, не более.
   "Долг", "долг". - Твердил себе царь.
   Постепенно доброе, поначалу даже несчастное лицо монарха приобрело твердость, стало упрямым.
   "Надо идти спать, завтра трудный, возможно, последний день". - Приказал сам себе император.
   Но спать не хотелось, Николай прекрасно понимал, что сомкнуть глаз он не сможет. В комнату вошла женщина с простой, - не для приемов, - прической и в платье, более уместном на состоятельной мещанке. На первых официальных приемах, с высокой прической, которую поддерживали шпильки из чистого серебра с позолотой и роскошной шляпой поверх нее, императрица Александра Федоровна, урожденная принцесса Алиса Виктория Елена Луиза Беатрис Гессен-Дармштадтская казалась значительно выше августейшего супруга. Что породило массу кривотолков. В дальнейшем она себе таких вольностей не позволяла, но первое впечатление всегда самое сильное. Увы, мода начала двадцатого века приветствовала именно высокие дамские прически, Алиса не посмела пойти против моды.
   Сейчас же было видно, что Алиса чуть ниже мужа. Но волею природы глаза их находились точно на одной параллели. Ах, как любил Николай эти глаза, влюбившие его с первого взгляда, когда Алисе было всего двенадцать лет. Императрица быстро затараторила на английском, от волнения иногда переходя на немецкий. Николай отвечал исключительно на языке Фридриха Великого односложными фразами. Даже не зная немецкого, можно было догадаться, что император в чем-то отказывает Александре Федоровне. В глазах последней заблестели слезы. Николай отвернулся.
   - Алекс, Солнышко (так Алису называли в детстве, когда она, сирота при живом отце, воспитывалась при английском дворе), я не могу поступить иначе. Я - русский император. Этой мой народ, я должен к нему выйти.
   - Они убьют тебя, Ники. Что станет со мной, с детьми? Ведь против тебя не только простолюдины и даже не революционеры...
   Николай нахмурился. Слухи до него доходили, да и поведение матушки, неожиданно порвавшей со многими представителями знати и миллионщиками, настораживала.
   - На все воля Божья. - Голос императора дрогнул.
   Императрица почувствовала слабину в голосе мужа. Она любила его, любила своего слабого Ники. Она не могла отдать его на растерзание этому страшному русскому народу, этим медведям, принявшим человеческое обличье.
   - Ники, подумай. Еще раз подумай. Должен же быть выход. Иной выход.
   - Великий князь Владимир Александрович! - доложил камердинер.
   Николай II обернулся к жене.
   - Иди к сыну. - Затем, голос его уже звучал мягко, почти нежно. - Не волнуйся, все будет хорошо.
   Герой, без преувеличений, войны 1877-1878 годов, Великий князь был одет в повседневную форму генерала от инфантерии. Ростом чуть ниже старших сыновей Александра II, силой генерал уступал, пожалуй, лишь самому старшему брату - ныне покойному императору Александру III. Зато голос его, способный перекричать шум сразу нескольких батарей в разгар боя, казалось, доносился до самых отдаленных комнат дворца.
   Великий князь Владимир обладал исключительным влиянием на императора. Зная это, он отдалился от дел Двора, считая, да и являясь таковым на самом деле, себя боевым генералом, место которого на полях сражений, или хотя бы учений. За свою карьеру Владимир Александрович спас тысячи солдат от смерти. Он не пытался делать военной карьеры, и никогда даже в мыслях не допускал кичиться своими достижениями или высоким происхождением. Однако осенью вдова старшего брата неожиданно обратилась к нему с просьбой быть ближе к императору. Причины он, признаться, толком не понял, терялся в догадках, зато сейчас чувствовал себя ответственным за империю.
   Роковая ошибка!
   Владимир был честен, храбр, возможно, даже умен, но жил вне политики, вне интриг и заговоров.
   Николай посмотрел прямо в глаза генералу. Последний прочитал в них целую гамму чувств: страх, сомнение, и, к своему удовольствию, генерал увидел в племяннике решительность. Нет, зря Мария Федоровна наговаривает на сына. Николай все же царь. Может, недостаточно сильный, но царь.
   Однако с другой стороны, ссутуленная фигура императора показывала Великому князю, заядлому и опытному охотнику, что император загнан в угол. Он не знает, что делать, Николай готов сдаться и совершить необдуманный поступок, который может стоить России дорого, очень дорого.
   И генерал решил действовать. Никому не позволено травить главу Дома Романовых. Никому!
   - Что Вы задумали, государь? - пророкотал генерал.
   При этом Великий князь буквально впился глазами в племянника. Николай не выдержал, отвернулся.
   - Я намерен завтра ехать на Дворцовую площадь и принять петицию от народа.
   - От какого народа?! - едва ли не закричал Великий князь. - От голодранцев, половина из которых революционеры, по которым Сибирь плачет? Да у них по револьверу у каждого в кармане.
   - Лопухин гарантирует безопасность.
   Генерал захохотал так, что под проезжавшим неподалеку казаком лошадь встала на дыбы.
   - Какую безопасность, Ваше Величество?! Они ее и Сипягину гарантировали. Так того в собственном кабинете пристрелили. Плеве на куски бомбой разорвало. Какая охрана?! Кто ее может обеспечить? - Закончив монолог, Великий князь, призрев все правила хорошо тона, сделал вид, будто сплюнул себе под ноги.
   Николай хотел возразить, лицо его приняло решительное выражение, но генерал продолжил наступление.
   - А Вы знаете, государь, что станет с Россией в случае Вашей смерти? - генерал сделал многозначительную паузу. - Хаос. Полный хаос. Россия, страна, вверенная Вам Богом, погибнет.
   Николай прошелся по парадной зале дворца, в которой происходил разговор.
   - И что Вы предлагаете, Владимир Александрович?
   - Доверьтесь мне. Гвардия сделает свое дело, она верна Вам до последнего солдата.
   Николай подошел к окну, долго всматривался в ночь, освещаемую лишь бивачными кострами.
   - Вы уверены в своей правоте?
   - Абсолютно.
   Согласуйте детали со Святополк-Мирским и Лопухиным.
   Генерал едва заметно скривился.
   - Стану согласовывать по обстоятельствам. Все зашло слишком далеко. Времени мало, пришла пора действовать стремительно. Завтра в столице воцарится спокойствие. Ни единого революционера на улицах
   - Я на Вас надеюсь, Владимир Александрович.
   Генерал отдал честь, четко, образцово развернулся и вышел через массивную дверь, на ходу накидывая шинель, поданную адъютантом. Хотя гвардия и казачьи части находились в полной боевой готовности, времени у генерала оставалось действительно очень мало.
   Герой войны, прославивший беспримерным мужеством род Романовых на полях сражений, не догадывался, он только что сделал первый шаг к вечному проклятию, к несмываемому позору. До второго, последнего, оставались считанные часы.
   Николай II вернулся в жилые покои дворца, где застал плачущую жену.
   - Ники, Ники, я боюсь. Я очень боюсь. - Появившийся сильный акцент выдавал волнение императрицы.
   - Не бойся, Алекс, не бойся. Бог с нами.
   Николай II перекрестил Алису и нежно, словно цветок, поцеловал в лоб.
   Примерно в тоже время в тесной комнатенке, что в доходном доме неподалеку от Нарвской заставы, молодая красивая женщина, обнимая мужа, плакала:
   - Ваня, Ваня, ну зачем, ну зачем ты туда идешь? Ты же умница, грамотен. Мастером со временем станешь. У тебя сын малолетний. Ваня.
   - Уйди, Аня. Меня не переубедить. Оставь, надо письмо составить.
   Молодой рабочий сел, и красивым, ровным почерком записал:
   ""Нюша! Если я не вернусь и не буду жив, то, Нюша, ты не плачь, как-нибудь первое время проживёшь, а потом поступи на фабрику и работай, расти Ванюру и говори, что я погиб мученической смертью, за свободу и счастье народа. Я погиб, если это будет только верно, и за ваше счастье. Расти его и развивай лучше, чтобы и он был такой же, как отец. Нюша, если я уже не вернусь, то сохрани расписку и храни её; Ваня вырастет, я его благословляю! Скажи ему, чтобы он не забывал тебя. Пусть поймёт отца, что отец погиб за благо всего народа, рабочих. Целую вас. Ваш горячо любящий отец и муж Ваня".
   Затем терпеливо дождался, пока чернила высохнут, согнул, запечатал в конверт и передал жене.
   - Распечатаешь, если я не вернусь.
   Девушка заплакала. В комнату вбежал мальчик, прижался к ногам матери, широко раскрытыми глазами смотря на отца. Уняв слезы, девушка указала на сорочку.
   - Одень ее, она освящена.
   Лицо Ивана сделалось необычайно серьезным, и в ответ он лишь кивнул жене.
   - Мне надо выспаться. Завтра - Великий день.
  
   Наступило 9 января (22 по Григорианскому стилю) 1905 года.
   Я было попытался уснуть, кое-как устроившись в кресле, как в дверь постучали. Вошел Степан, - давнишний рабочий, который провел меня на фабрику Якобсона во время стачки. Прошел всего год с того дня, но казалось - целая вечность.
   - Ваше благородие, в город со стороны Московской заставы входят войска.
   Я лишь махнул рукой и поплелся к спиртовке готовить кофе. Указал на ароматный порошок, смолотый загодя.
   - Будешь?
   Степан замотал головой так, словно ему яду предложили.
   - Мне бы, Выше благородие... - Тут он сделал многозначительную паузу. - Озяб ведь я, да и страшно.
   Что возьмешь с него? Агент ценный, но ему явно осталось немного. Вряд ли придется хлопотать для него о месте полицейского надзирателя или филера. Я достал стакан, отыскал зачерствелого хлеба и едва начатый штоф "Царской".
   У Степана аж глаза на лоб полезли, когда он опрокинул в себя стакан дорогущей водки, одной из лучших в империи. И в мире, стало быть. Агент лишь занюхал "беленькую" хлебом, и незамедлительно расправился со второй порцией.
   - Ну и мягка! Отродясь такой во рту не держал.
   - Рассказывай, с чем пришел. Сапоги сними, пальцы разотри с холода спиртом.
   - Такой водкой?! Да ни в жизнь, хоть пусть отвалятся. Значит так, Ваше Благородие. Мимо Московской заставы идут войска. Великое множество. Казачьи сотни. Часть в сторону Дворцовой, другие поворачивают к Нарвской. Измайловский и Семеновский полки тоже подняты. По всему городу солдаты костры жгут, греются.
   - Только и всего? В городе беспорядки, вот и войска.
   - У них у всех боевые патроны, словно в бой идут. Я разузнал. Кофе!
   Я едва успел подхватить турку.
   - Офицеры злые.
   Отхлебывая кофе, взглянул на часы. Половина четвертого ночи. Достал студенческую шинель, теплый свитер.
   - Может, мой тулуп наденете, Ваше Благородие?
   Я отрицательно покачал головой. В боковых карманах шинели были устроены удобные кобуры для старых добрых друзей - двух револьверов "Смит и Вессон" образца 1880 года немецкого производства и коробок с запасными патронами. Нет лучшего оружия для ближнего боя. Штатный "Браунинг" я оставил в наплечной кобуре. Этому новейшему оружию, выдаваемому исключительно офицерам охранных отделений, я так не доверял. А вот от лохматой, видавшей виды и на собачьем меху шапки агента не отказался.
   - Никуда не уходи. Дождешься меня.
   Впрочем, на всякий случай я выписал для агента пропуск (хотя его никто на входе не спрашивал, швейцар знал старых сотрудников в лицо). Сегодня все, что угодно случиться может.
   - Будьте покойны, Ваше благородие. - Отчеканил агент и плотоядно уставился на штоф.
   Я хотел было водку убрать, но вместо этого вытащил имеющуюся снедь. Пусть пьет хоть всю!
   Степан вначале осклабился, потом посерьезнел и перекрестил меня.
   - Итак, господа. - Глаза Кременецкого были красны. Начальник охранного отделения провел на ногах не только эту ночь, но и предыдущие. - Император отказался, сославшись на усталость, - в голосе шефа послышалась несвойственная ему ирония, - принять начальника Департамента и министра внутренних дел Святополка-Мирского. Таким образом, план наших с вами действий никаких изменений не претерпевает. Те офицеры, что пришли на службу в мундирах, следуют вместе с полицией в оцеплении. И руководят этими полицейскими кретинами, чтобы глупостей не натворили. В случае открытых провокаций заарестовывают смутьянов. Остальные растворяются в толпе и, при удобном случае, производят аресты главных действующих лиц. Подполковник Оболенский назначается старшим по Нарвскому направлению. Если Гапон со товарищи останется на свободе, Вы, подполковник, можете смело искать новое место для приложения своих усилий. Вместе со мной. Старшими по Городской стороне, - а там, согласно агентурным донесениям, - собирается самая большая толпа, назначается ротмистр Шевелев и штабс-ротмистр Старов. Старшим - Шевелев. Впрочем, толпа многотысячная, поэтому вряд ли Вы окажетесь рядом.
   Далее полковник назначил офицеров, ответственных за Невскую заставу.
   - Даже с Адмиралтейских заводов пойдут. Эти-то чем недовольны? - с неприкрытой злобой высказался полковник.
   Действительно, в селении Колпино мастеровым расценки не снижали. Даже более того, они буквально были обласканы властью. Бесплатные школы, бесплатные дома, хозяйство и "подъемные" от администрации молодому рабочему после женитьбы. Приработок от сдачи жилья приезжим богомольцам.
   - А Вы, господин полковник, поработайте там на неквалифицированной должности. - Голос Шевелева был не без ехидства. Несмотря на большую разницу в возрасте, он мне чем-то напоминал Скрябина. Наверное, потому и был всего лишь ротмистром, несмотря на седину.
   - И без Вас знаю, что везде сейчас людей из деревни полно. Будто намазано им в столице. Все, господа, по местам.
   День, вернее, еще было раннее утро, то есть ни зги не видно, выдался сухим. Так что мороз не чувствовался. Странное определение для погоды зимой "сухой день", но в Петербурге, городе на болоте, более чем понятно, о чем речь. Если влажность, то все вокруг, даже лошади и люди, покрывается льдом. Однако биваки, полное отсутствие публики на улицах, - а ведь суббота, - указывали, что в столице не ладно.
   И фонари не работали.
   Светало. Людская масса, окруженная городовыми и с конными полицейскими во главе, шла нам навстречу. Сквозь городовых, бранящихся, на чем свет стоит, встраиваемся в толпу.
   Оглядываюсь. Много женщин, в том числе с малыми детьми и даже укутанными в тряпье младенцами. Мужчины несут кресты и царские портреты. Двигаемся медленно, степенно.
   Троицкая площадь. Слева деревянная церковь, первая в Санкт-Петербурге, заложена царем Петром, справа Петропавловка, со стен которой настороженно глядят часовые. Вдруг, откуда-то издали послышался треск. Слабый такой.
   А впереди - войска.
   Построены прямоугольниками, словно ими руководит фельдмаршал Румянцев, которому предстоит вступить в бой с турецкой армадой. Именно он таким строем бил османские полчища.
   Полицейские первыми почуяли неладное, попытались конями оттеснить толпу назад, да куда там.
   Прозвучал горн, забряцало оружие. Еще один сигнал и команды офицеров "Гтовсь". Солдаты взяли наизготовку. Третий сигнал и...
   Далее попытаюсь изложить по порядку. То, что знаю и видел.
   Первой на войска наткнулась колонна с Нарвской заставы. Стрелять, как и везде, начали без предупреждения. Как только рожок протрубил второй, предпоследний сигнал, к солдатам, пришпорив лошадь, подлетел полицейский офицер. Он, крича во все легкие, попытался было отговорить командира от роковой ошибки, но прозвучал третий сигнал, и полицейский офицер, таким образом, стал первой жертвой чудовищного действа. Шедший рядом с "виновником торжества" Гапоном эсер Рутенберг повалил попа на землю еще при звуке второго рожка, а вот шедший рядом рабочий Иван Васильев был убит наповал. С него сняли пробитую пулей освященную рубашку, и она стала символом революции. Большей частью огонь приняли на себя полицейские, вооруженные лишь саблями и жандармы.
   Везде толпу, - моя колонна не исключение, - обращали в бегство первым же залпом. Но кровавая расправа не прекращалась. Солдаты, по приказу обезумевших, иного слова не могу придумать, офицеров, стреляли во след бегущим, а затем в ход пустили казаков, рубящих русских людей, словно перед ними были нехристи. Некоторые сотрудники охранного отделения открыли ответный огонь, прежде всего по лошадям казаков и по офицерам. Но тайной полиции было слишком мало.
   Кто дал алкоголь, откуда он взялся у солдат, почему и офицеры были пьяны? Расследования не проводили. Если и провели, то материалы уничтожили.
   Когда раздался первый залп со стороны Троицкого моста, я инстинктивно повалил на землю и закрыл телом идущую рядом женщину с младенцем на руках. Тяжелая, от винтовки Мосина пуля попала в кобуру с браунингом (к чести оружия, оно даже осталось боеспособным). Решив, что я убит, женщина выбралась из-под меня и в этот момент пуля от второго залпа попала ей в руку. Каким образом она не потеряла сознания, я не понимаю. Кое-как схватив младенца здоровой рукой, она подбежала к бездыханному телу, прикрытому портретом Николая II, пробитом сразу в нескольких местах. Стрельба, к счастью, прекратилась, но в дело вступили казаки. Один из них подлетел к женщине и занес шашку. Револьверы в моей руке оказались, верьте не верьте, помимо моей воли. Первой пулей я уложил лошадь. Казак, ловко с нее соскочив, понесся, не выпуская шашки, к женщине.
   Он хотел убить ее во что бы то ни стало!
   Вскоре стал ясен и ответ, почему.
   От казака разило водкой. Зима, запах алкоголя чуется очень хорошо.
   Сволочи. Казачьи офицеры напоили подчиненных, чтобы те убивали русских не задумываясь!
   Казаку попал точно в глаз, словно белке на охоте. Шкуры не попортил. Будь проклят род его и станица его!
   На меня неслись еще несколько всадников. В них я выпустил все десять оставшихся патронов, и передо мной осталась голая площадь и солдаты с направленными на меня винтовками.
   Смерть!
   Вдруг, среди солдат возникло замешательство, после чего справа я услышал щелчки револьверных выстрелов. Стрелял Шевелев, одетый в крестьянский армяк, двое полицейских надзирателей и двое же офицеров наружной полиции.
   Шевелев подлетел ко мне, сгреб могучими руками меня, бабу, младенца, после чего мы все (полицейские не забывали палить по солдатам), что есть силы в ногах, понеслись к Троицкой церкви. Шевелев заколотил в дверь, она была заперта. Тогда, без церемоний, ротмистр трижды выстрелил в нее из штатного браунинга, и мы оказались внутри. На нас смотрел перепуганный поп. Шевелев было направил на него пистолет, но тот час передумал и врезал священнику с размаху свободной рукой. После чего мы забаррикадировали вход всем, чем только можно.
   В дверь кто-то стучал, даже, судя по звуку, бил сапогами, но, на свое и наше счастье, войти внутрь не смог.
   А позже раздались залпы уже со стороны Дворцовой площади. Расстреливали подошедших малыми группами по замерзшей Неве рабочих Обуховского и Ижорских Заводов и зевак, зачем-то потащившихся к Зимнему дворцу. До последнего верили, что царь примет петицию у народа, хотели посмотреть на "историческое действо". Но на этот раз погибли уже не рабочие. Хитрые колпинцы разбежались при первом горне, войска расстреляли полицию и праздношатающуюся публику. В том числе чиновников Сената и различных министерств. Зачастую вместе с семьями
   Узнав о случившемся, Николай II заплакал. Он плакал по себе, по своей стране, безвозвратно уходящей в прошлое. Когда слезы закончились, монарх начал молиться. Истово, как молятся обреченные. Но Бог его не слышал, не желал слышать.
   Придя в себя, царь принялся лицемерить. Он пытался себя успокоить, но можно ли успокоить совесть?
   Смерть от пули спустя более чем пятнадцать лет Николай II принял спокойно. И спокойно отнесся у убийству своей семьи. Он знал, за что.
   Я вернулся на Мойку, 12. Со мной, не скрою, случилась истерика. Шевелев даже врезал мне по морде, дабы успокоился.
   "Запасливый" ротмистр спокойно раздал всем "нуждающимся" патроны от служебных браунингов (коли у кого недоставало), посоветовал вычистить оружие. Затем я вместе со всеми написал отчет, что в меня стреляли боевики. Они же стреляли по солдатам и демонстрантам.
  
   Герасим никак не мог привыкнуть к пустоте. С малых лет на Путиловском, навидался к своим тридцати годкам всякого, разумеется, усвоил, что обычай бить "в темную" мелкое начальство - традиция; забастовка - тоже традиция, но такого бунта на его памяти не случалось. Редкие мастеровые, не убоявшись рабочих комитетов, поддерживали жизнь завода, не давали ей угаснуть окончательно, да они не в счет. На заводе работало двенадцать тысяч, еще и временных рабочих нанимали, а сейчас с десяток дюжин едва наберется. Конца стачке не видно, потому не примкнувшие к забастовке перебивались редкими срочными заказами, да, воспользовавшись нежданной передышкой, исправляли нуждавшееся в ремонте оборудование. Герасиму хоть платили, а чем перебивались забастовщики, оставалось только догадываться. От друзей слышал, что помогали из партийных касс, да видать, запасы революционеров не безграничны, и Герасиму делился, чем мог.
   Когда беда, должен русский человек вспомочь своему, православному, Герасим это усвоил с детства. Да вот только чем кормить своих православных новорожденных, как помочь жене, после последних родов не оправившейся?! А ведь еще после каждой смены приходится с завода тайком домой пробираться, словно такой грех совершил, что и убить за него могут.
   Не виноват он, Герасим, что здоровье ему природа выделила крепкое, дала глаз-алмаз и руки золотые. А потому на хлеб зарабатывал, а в будущем мог еще и масло на тот хлеб мазать. Не влечет его в кабаки, хотя на праздники, да на воскресенье грех не выпить. И пропаганда социалистическая тоже никак вот душу не трогает. И обществу гапоновскому он предпочитал женушку-любушку и детишек-ангелочков.
   - Герасим, иди сюда. - Оторвал от дум голос мастера, рядом с которым стоял полицейский пристав.
   - Матвеев Герасим?
   - Я, Ваше Благородие. - Похолодевшим голосом ответил Герасим.
   - Одежда воскресная имеется? Пиджак, сорочка чистая.
   - Да, есть. С праздников в порядок все приведено.
   - Поедешь со мной. Вначале домой, переоденешься.
   - А что, собственно...?
   - Вопросов не задавать. - Повысил голос пристав. - Придет время, узнаешь.
   Через час Герасим в сопровождении пристава на санях выезжал с рабочей окраины Санкт-Петербурга. Недоумение и тревога усиливались. Полицейский ничего совершенно не говорит, кроме как жене велел не беспокоиться и языком не трещать.
   Куда везут, зачем?
   Лошадка, звеня бубенцами, бежала резво, вскоре показались золоченые купола царскосельских церквей.
   Что бы все сие значило? Хоть и недалеко, а в Царском Селе Герасиму бывать не доводилось.
   Сани въехали в парк.
   Возле одного из входов дворца, выкрашенного в белый цвет, толпились рабочие, - своего брата-мастерового Герасим определит враз, хоть в мантию горностаевую выряди, - в праздничной одежде, всего человек с тридцать. Внутрь дворца не пускали, рабочие, чтобы согреться, смешно подпрыгивали на месте. Вскоре и самому Герасиму пришлось вступить в борьбу с холодом, - январский мороз дело нешуточное. Толпу окружили казаки в форме государева полка, глядевшие на мастеровых столь злыми глазами, что расспрашивать о происходящем расхотелось напрочь. Вскоре подъехали еще несколько саней.
   - Сколько их? - спросил казачий офицер.
   - Тридцать пять. - Ответил полицейский чин.
   - Запускай.
   Мастеровые, расталкивая друг друга, устремились во вспомогательное помещение Александровского дворца. Разделись. Отогрелись.
   - Сколько их?
   - Тридцать пять.
   - Хорошо, достаточно.
   К рабочим, сбросившим верхние одежды, вышел генерал в парадной форме, с золотыми эполетами, аксельбантами и орденской лентой. Для работяг, которым высшее начальство владельцы заводов, одевавшиеся на западный манер, царедворец выглядел карикатурно. Заметив ухмылки, стоявший в стороне жандармский офицер вначале хмурился и вдруг во всю силу могучих легких заорал:
   - Молчать! Смирно!
   - Итак, господа рабочие, - начал генерал, - вам выпала честь встретиться с государем-императором. Вы - люди труда, в полном смысле этого слова, добились много и добились своими руками. И добьетесь еще большего.
   - А у меня брата на Дворцовой застрелили. - Встрял один из рабочих. Учили всей семьей, недоедали, чтобы в люди выбился...
   Генерал едва кивнул головой, жандарм, неуловимым движением плеч растолкав рабочих, в мгновение ока оказался возле строптивца. Крепко схватив мастерового за рукав пиджака, вывел, буквально выволок, прочь.
   - Императору сейчас тяжело. - Как ни в чем небывало продолжил генерал. - Не задавайте ему никаких вопросов, только слушайте. И слушайте внимательно.
   Рабочих повели вглубь комнат.
   - Все? - спросил один из офицеров охраны
   - Тридцать четыре.
   - Где еще один?
   - Плохо с ним сделалось. - Ответил жандармский офицер, хмуро глядя на портрет Николая I в рыцарских доспехах.
   Рабочих обыскали, после чего запустили в обширную залу. Пришел священник, затянул молитву. Рабочие подпевали, крестились. За обрядом с непроницаемыми лицами наблюдали офицеры охраны, коих в зале было куда больше, нежели работяг. Священник, отслужив, вышел. Прошли еще двадцать минут, мастеровые принялись переминаться с ноги на ногу.
   - Стойте спокойно. - Осадил их все тот же генерал с эполетами.
   Наконец, в залу вошел человек, ростом чуть ниже среднего, одетый в простую солдатскую гимнастерку. Гимнастерка сидела ладно, словно обладатель ее большую часть жизни прослужил унтером, навеки сжившись с ролью младшего армейского чина. Чуть позади следовал рослый генерал.
   Только увидев знаки, призывающие опуститься на колени, рабочие поняли, кто перед ними, и с нескрываемым изумлением уставились на царя.
   - Здорово, братишки! - обратился Николай II надрывным сиплым голосом, словно принимал парад. Рабочие смотрели на царя во все глаза и ничего не отвечали. - Бунтуете? Знаю, что нелегка жизнь рабочего. Многое надо улучшить и упорядочить, но имейте терпение. Вы сами по совести понимаете, что следует быть справедливыми и к вашим хозяевам и считаться с условиями нашей промышленности.
   Николай II внимательно всматривался в лица рабочих. Но ничего, кроме любопытства и подобострастия в них не находил.
   - Но мятежною толпою заявлять мне о своих нуждах -- преступно. - Здесь голос осмелевшего царя сорвался. - Я верю в честные чувства рабочих людей и непоколебимую преданность их мне, а потому прощаю вам вину. - Николай закончил речь едва ли не скороговоркой. - Есть просьбы?
   Рабочие молчали.
   Еще раз повторяю. Не бойтесь, задавайте.
   Герасим, не осознавая, что делает, протиснулся вперед, и лишь краем глаза увидел, как напряглась охрана, как изменились лица генералов, и появилось недоумение в глазах императора.
   - Ваше Императорское Величество. Дети пострадали, сиротами остались.
   - Мы, императорская фамилия, назначили из собственных средств 50 тысяч рублей для оказания помощи членам семей убитых и раненых во время беспорядков.
   Царь надменно посмотрел на рабочих, давая понять, что прием окончен. В этот момент сработала фотовспышка, после чего Николай и сопровождавший его генерал резко развернулись и вышли из залы.
   Рабочих отвели в соседнюю комнату, где был накрыт богатый, по меркам простолюдина, стол. Вскоре зазвучали тосты "во здравие императора". Герасим молчал. Он медленно возил вилкой по тарелке, царская буженина пахла аппетитно, но в рот не шла. А водки не пил вовсе, хотя прекрасно понимал, что "Царскую N0" ему едва ли когда доведется попробовать.
   Что-то было не так. Не так и все!
   Рабочих усадили в сани, отвезли к Царскосельскому вокзалу, выделив для них отдельный вагон. Герасим и во время поездки молчал, ни с кем не разговаривал. Хотя другие рабочие бурно обсуждали выпавшее на их долю приключение, дивились оказанной им чести. Царя хвалили, оправдывали, жалели.
   Едва вошел в дом, жена, плача, бросилась ему на шею. Он нежно гладил ее, успокаивал.
   - Никифор умер.
   Рука Герасима застыла на голове жены. Никифор был его братом. Непутевым, но, тем не менее, единокровным братом. Получил шашкой возле Нарвских ворот, теперь, вот, от него остались жена и двое сирот. А он, Герасим, получается, в последние часы жизни брата царя-убийцу слушал, буженину его нюхал.
   Матрос 1-й статьи, член партии анархистов, Герасим Николаевич Матвеев погиб в апреле 1918-го года от руки солдата-большевика во время штурма занятого партией анархистов особняка. А до смерти собственноручно утопил несколько офицеров, участвовал в свержении никчемной "временной власти". Умирая, жалел лишь о том, что не добрался до царской семьи, не увидел августейшей крови на трехгранном штыке.
   - Завтра прекращается забастовка на Путиловском. - Поведал сопровождавший царя генерал сановникам, собравшимся в Александровском дворце. - Может, стоит государю туда приехать. Его сегодняшнее выступление перед рабочими явно удалось.
   - Слишком опасно. - Возразили ему.
   - Смутьянов отсечем, в цехе, куда прибудет император, соберем самых благонадежных, можно и с других заводов. Корреспондентов иностранных пригласим, а не то пишут в Европе про цесаря Бог знает что.
   - Не стоит, нет, не стоит. А на Европу нам наплевать, сами с усами. Лучше в ресторан рванем, не то скотов накормили, а сами голодные. - Возразил генерал с эполетами.
   На следующий день с Митрофаниевского кладбища в сторону Обводного канала шла старая женщина. Сегодня она похоронила последнего сына, скончавшегося в Обуховской больнице вместе с десятком других раненых во время демонстраций девятого января. Отдала на взятки все сбережения, чтобы выдали тело, а не закопали как собаку в безымянной могиле на неосвященном участке между Преображенским и еврейским кладбищами.
   Сейчас она шла умирать, топиться. Не было смысла в существовании на этом свете, не было смысла становиться обузой невестке и двум внукам. И так им теперь не прокормиться.
   Женщина облокотилась о холодную набережную, высматривая полынью. Не нашла, пошла дальше, в сторону Фонтанки. И там увидела, как по Египетскому мосту проезжал конный строй гвардейцев с винтовками за плечами.
   - Будьте вы прокляты! Чтоб вы провалились и потонули! - прохрипела старуха.
   В тот же миг раздался страшный треск. Неведомая сила разорвала цепи, державшие мост, треснули чугунные опоры. Настил моста рассыпался, словно по нему прошлась рука великана. Солдаты и лошади, проламливая лед, камнем уходили на дно реки. Прохожие с изумлением смотрели на происходящее, переводя взгляды с моста на женщину и обратно на место трагедии. Помогать гвардейцам никто не бросился, зато прохожие, не жалея одежд и не убоявшись холода, вытащили на берег упавших вместе с солдатами извозчиков и их лошадей.
   Изваяния сфинксов смотрели на происходящее с равнодушием.
   Старуху больше никто никогда не видел. Остались только легенды.
  
   Император плакал, Алекс с тоской смотрела на мужа, наконец, подошла, погладила по голове.
   - Ники, Ники. Все будет хорошо, Ники.
   Николай с трудом успокоился, взял ладони Алекс в свои.
   - Меня все предают, Солнышко, все.
   - Такого не может быть, Ники. К тому же сегодня твой народ...
   - Подстроено царедворцами. - Тихо, почти шепотом ответил император. - Они сначала настроили его против меня, теперь пытаются убедить, что это был обычный бунт.
   - Не все, не все предатели, Ники. Всегда появлялся спаситель в трудную минуту. И сейчас он появится. Верю, много новых людей появится, они не позволят трону пасть.
   Николай и Александра Федоровна уставились в окно, за которым было очень тихо. Им хотелось, им очень хотелось верить, что тишина сейчас по всей империи, по всему миру...
   Но... Весь мир был против них.
   - Следует организовать прием.
   Император воззрился на супругу.
   - Торжества? В такой момент, что о нас скажут?
   - Не торжества, Ники, никак не торжества. Обычный прием, не по протоколу, без помпы. Чтобы посмотреть, кто нам друг.
  
   В кабинете Кременецкого не хватало вещей. Незначительных, мелких, но без них комната казалась брошенной. Словно с мелочевкой ушла душа хозяина.
   - Меня переводят, штабс-ротмистр. - Новый чин я получил сразу по окончании отпуска. - Но Вас позвал совсем по другому делу. Вы поедете в Царское Село, на прием к государю.
   - По какому поводу?
   Кременецкий хмыкнул в усы.
   - Ну, Вы с дворцовыми делами знакомы не понаслышке, а потому я назначаю Вас от охранного отделения. Предстоит обеспечивать безопасность государя на приеме.
   - Всегда рад служить нашему государю. Кто введет в курс дела?
   - Обратитесь к дворцовому коменданту. В нынешней неразберихе сложно понять, кто за что отвечает.
   Я поклонился, но Кременецкий не отпускал, смотрел на меня немигающим взглядом, испытывал.
   - Можете идти. - Бросил он, наконец.
  
   Евно Фишелевич Азеф раскидал свое огромное тело по креслу, наслаждаясь комфортом номера "люкс". Он очень, очень хотел постоянства. Хотел иметь собственный дом, хотел останавливаться в одних и тех же гостиничных номерах. Денег на эти скромные радости богатого человека ему доставало, но позволить их себе он, увы, не мог. Не было у него своего дома, и номера всегда были разные в разных гостиницах. Не всегда первосортных.
   Впрочем, грустные мысли он гнал, старался найти утешение в изысканной еде, дорогих костюмах, премьерах лучших театров Европы, красивых женщинах.
   Сейчас один из руководителей самой сильной в мире террористической организации изучал стоимость оружия и фрахтов судов. Хмурился, производил в уме сложные подсчеты. Сколько тоннаж, сколько команде подкинуть сверху, маршрут, портовые сборы. Все надо учесть. Телефон мелодично зазвенел, служащий отеля просил разрешения принести телеграмму.
   Азеф взял в руки ленту, на которой было ничего не значащее сообщение, нахмурил лоб, извлекая из памяти шифр. Побледнел. Некоторое время сидел молча, неподвижно. Лишь по глазам и можно было определить, что он что-то обдумывает, решается.
   Наконец, Азеф хищно осклабился:
   - Рубикон пройден. - Бросил в стиле Юлия Цезаря. - Запускаю часики.
  
   Удивляться "чести", оказанной мне начальником столичной охранки, долго не пришлось. В списке приглашенных была Татьяна Леонтьева, сам Кременецкий и руководители жандармского Управления. Для многих, видимо, представился последний шанс остаться в Петербурге. При должности, а может, речь шла и вовсе о возможности проживания в столицах. Зубатова, вон, отправили в ссылку, невзирая на заслуги.
   Нетрудно догадаться, опять поработал информатор, личность которого мне хорошо известна. Значит, эсеры запланировали экс, значит, его предотвратят. Лопухин, сказавшись больным, на прием самолично не отправился, отдал честь задержания другим. Что же, логично. Логично и правильно. Для Директора Департамента достаточно того, что дал информацию, а дальше уже работа исполнителей. Провалятся - это будет их, и только их, провал.
   В Большом зале расставляли столы в форме "П", определяли, кого из гостей куда посадить, утверждали порядок выступлений. Прибыл придворный оркестр, на музыкантов замахали руками, но прочь не отослали, вдруг понадобятся. В общем, во всей этой суматохе мне места не было никакого, так что, ознакомившись со списком гостей и программой завтрашнего приема, я отбыл в мятежный Петербург. Мельком, лишь мельком увидел "Черного". Тот был спокоен, очень спокоен. И бледен.
   "Неизвестное заболевание крови. Возможно, смертельное".
   Так мне на похоронах ротмистра сказал доктор, - друг Скрябина, - про анализ образца, который я заполучил в уборной на балу.
   Сейчас Черный в дворцовой охране, как человек, знающий многих революционеров в лицо. Участвовал в провокации Плеве, им же и порекомендован в охрану. А кто его порекомендовал самому покойному министру? Что их связывает? Уж не тот ли самый "бьющий без промаха" информатор?
   Что же. Скрябин многое говорил о провидении, о мозаике, начавшей складываться с появлением Савинкова год с небольшим назад. Будь, что будет.
   И провидение не заставило себя ждать!
   На Царскосельском вокзале (я отправился туда в поисках извозчика, на поезд рассчитывать не приходилось, окончание забастовки было только на бумаге) встретил... ее. С цветами. Быть может, то было видение, и я увидел лишь черноволосую девушку небольшого роста, лицо которой было скрыто прекрасным букетом из белых роз. Откуда она его взяла, куда несла, заботливо укутав шалью? Какое веселье может быть в такое время?
   Я остановился, как вкопанный, пораженный.
   Нет, то ошибка, то всего лишь ошибка, мираж. Я слишком много пережил в последнее время, слишком мало спал. Что же, отправлюсь домой, завтра воистину тяжелый день.
   Кареты одна за другой подъезжали к парадному входу Екатерининского дворца. В основном, из них выходили мужчины в дорогих костюмах, но были и дамы, на этот раз в закрытых платьях с минимумом украшений. Что же, времена трудные, только они никак не отразились на изобилии яств. Столы ломились, дорогое вино было призвано заменить отсутствие музыки (а может, все-таки предполагалось появление придворного оркестра?).
   Кременецкий и другие высокие полицейские чины растворились в толпе приглашенных, расхаживающих по дворцу и любующихся изысканной живописью. Вели себя очень профессионально, ничего не скажешь. То есть никак не обнаруживали интереса к Леонтьевой, хотя каждый из них мечтал в роковой момент первым оказаться возле террористки. А вот девушка была взбудоражена, казалось, она не замечала ничего вокруг. Информатор не соврал.
   Объявили о появлении государя, прием начался.
   Честно говоря, не помню его речи, так же как и того, что говорили сановники и знатнейшие люди страны. Слова их были интересны, говоря честно, разве что журналистам правых газет. Нет, меня интересовал он, "Черный". Вернее, букет, который лежал на одном из столов. Точь-в-точь, какой вчера держала в руках Дора, девушка, чье имя красуется на одной из красных папок в архиве Департамента полиции. Итак, что за подарок она приготовила императору?
   Что там, револьвер, бомба?
   А вот у Леонтьевой, судя по всему, именно револьвер.
   Я же, как и другие чины, был безоружен. Только шашка, являющаяся элементом формы. Незаметно отстегнул оружие, в толпе восторженных слушателей на грубое нарушение не обратили внимания, подошел поближе к столу с букетом, сел рядом.
   Женский визг, крики, кутерьма!
   Там, где стояла Леонтьева, образовалась куча мала.
   "Пистолет"!
   "У нее пистолет"!
   Опять визг.
   Не выдавать, не выдавать себя!
   Я обернулся, как и все, в сторону свалки, лишь краем глаза наблюдая за Черным.
   Император, заинтересовавшись произошедшим, или, скорее, вообразив себя Александром II, пошел к террористке.
   Вот он, момент!
   Черный взял в руки букет, невинный букет из белых роз. Теперь его внимание целиком и полностью сфокусировано на царе.
   Успею ли? Может, просто закричать об опасности?
   Но тогда вновь замешательство, меня, скорее всего, ототрут от царя, а Черный... Он же телохранитель!
   Я приближаюсь к нему, и краем глаза вижу, что генерал Мосолов смотрит на меня с удивлением. Я ему киваю на Черного и на букет. Генерал хмурится, явно ничего не понимает, но, вдруг, обращает внимание на неестественную бледность Черного. И незаметно кому-то делает знак...
   Трое охранников, одетых в щегольские костюмы, возникли словно ниоткуда и "деликатно" скрутили Черного. До императора оставалось каких-то пять шагов, он недоуменно глянул на происходящее. Черный дернулся, пытаясь бросить цветы в сторону царя, но охранники сделать ему этого не дали...
  
   - Поздравляю, господин ротмистр!
   Вновь я в кабинете генерала Мосолова, увы, на этот раз один.
   - Да, да, не удивляйтесь. Вам присвоено внеочередное звание. Заслужили. И вот еще, Вам.
   Генерал протянул мне кольцо с бриллиантом.
   - От Александры Федоровны. Она знает про Вас и благодарит от всего сердца.
   Я взял украшение. Очень красивое.
   "Не Килмановичем ли сработано"?
   Мосолов словно проник в мои мысли.
   - Из фамильных украшений императрицы, которых у нее очень мало. Великая честь.
   Вот, собственно, и все. Букет был отравлен - "новое слово" в терроре. Хотя здесь, скорее, речь шла о банальном политическом убийстве. Увы, Черный никого не выдал, и через месяц скончался в Петропавловской крепости от редкой болезни крови. С меня взяли очередное слово молчать. Для публики террористкой была Леонтьева, которую вскоре объявили сумасшедшей. Хотя, расскажи я про Черного прессе, каков мог случиться скандал? Какие деяния покойного Плеве могли выплыть?
   Нет, этого я не сделал. В стране революция, потрясений без того хватает. Зато некоторое время спустя выложил кое-что литератору Бурцеву, чья папка тоже украшала полку в Департаменте. И вот он уже смог найти железные доказательства вины Азефа. Не быстро, но смог. Поговаривают, методами крайне нечистоплотными (речь о получении свидетельств с Лопухина). Увы, гений провокации ускользнул даже от эсеров. Перед тем успев войти в доверие нового начальника столичной охранки. Ведь соблазн черпать важнейшие сведения, словно из бездонной бочки, заставляет полицейских чиновников закрывать глаза на многие факты.
   В конце февраля полковник Кременецкий отправился руководить Иркутским жандармским управлением, что было для него неплохим продолжением карьеры, откровенно говоря. Министра внутренних дел Святополк-Мирского и Директора Департамента полиции Лопухина с треском выгнали с государственной службы. А Петербургскую охранку возглавил полковник Герасимов, под которым я когда-то начинал службу.
   Герасимов, со времен последней нашей встречи поседевший и потолстевший, смотрел на меня так, словно увидел впервые.
   - Да, всего ничего, как мы расстались, но как поднялись, как поднялись!
   Я не отвечал. Вдруг, полковник погрустнел.
   - Однако вот что я Вам скажу, голубчик. Подавайте-ка в отставку.
   Повисла тишина. Мне вдруг стало легко-легко, и я улыбнулся. Полковник смутился.
   - Понимаете, Вы ворвались в такие сферы, что работать и даже находиться в России Вам небезопасно. По выходу со службы, Вам выдадут большую сумму - я позабочусь, ведь заслужили...
   - Знаете, Александр Васильевич, Вы словно мысли мои читаете.
   Я ушел со службы. Деньги же, действительно немалые деньги, пожертвовал семьям погибших двадцать второго января.
   И еще, конечно, на прощание я передал полковнику папку. Такую же, как и Марии Федоровне, только в ней все документы были подлинными. Пусть Герасимов дальше несет крест, от которого освободил меня.
   -... крест получит тот, кто спасет царя. - Сказал когда-то ротмистр Скрябин.
   Справился Герасимов с ношей?
   Не знаю.
   С доктором Гельфандом, летом возглавившим Петроградский Совет, во всяком случае, дела уладил, Парвус убрался из России восвояси тихо и без церемоний. Про Азефа я уже писал, и разоблачение провокатора Бурцевым стоило Герасимову карьеры. Я написал уже отставному генералу, просил рассказать про результаты расследования дела Черного. Представляете, любовь! Бывший агент зарубежного отдела Департамента влюбился в девушку, у них был сын. По воле Рачковского, заведовавшего заграничной агентурой, оказался безработным. Лично мое предположение, имел компромат на Азефа, который и для Рачковского был своим человеком. Обнаружил у себя неизлечимую болезнь, да и решил продать жизнь подороже. Не важно, кому! Мать его ребенка особому отделу Департамента полиции установить удалось, как и то, что ей поступали крупные денежные суммы. Но происхождение денег и хозяева Черного оставались для нее неизвестными. На том дело закрыли и отправили в архив.
   Покидая навсегда Петербург, прочитал в газете о страшном взрыве в гостинице "Бристоль", что на Исаакиевской площади. Пусть! Меня больше эти дела не касаются.
  
   Увы, по-русски я не разговариваю. Да и отец мой, со слов бабушки, говорил с ужасным акцентом. Жалею ли я об этом? Да, жалею. Пускай моя фамилия Старк, но я знаю, что Старк всего лишь производное от Старов. Что кругленькое состояние, унаследованное от деда и позволяющее мне отныне жить безбедно, изначально имеет российское происхождение.
   Вместе с акциями, банковскими счетами и домом я получил и записки моего деда, его воспоминания, которые прочитать в подлиннике, увы, не могу. И, конечно же, кольцо. Очень ценное, фамильное.
   Что я знаю про деда?
   Очень мало.
   Как правило, родители рассказывают семейные предания, достигнув почтенного возраста, когда, видимо, достигаешь некоторой степени осмысления. Увы, мои отец и мать, погибшие в ужасной, нелепой автокатастрофе, подобной возможности оказались лишены. Мне остались лишь рассказы бабушки (чье старое сердце не выдержало гибели единственного сына), и, собственно, записки самого деда, прожившего жизнь в историческом масштабе скромную, но для меня - выдающуюся. Очень жаль, что я родился уже после его смерти, и не сохранил о нем в памяти даже детских воспоминаний. Хотя, возможно, так даже лучше, теперь образ его более для меня идеальный.
   Сейчас, во второй половине шестидесятых, талантливые люди бегут из России, почти как и пятьдесят лет назад. Такова печальная участь моей далекой Родины, а может, просто Бог посылает ей испытания, готовит к чему-то?
   Я нанял эмигранта, - из тех, что только приехали, и для которых щедро оплачиваемая работа есть манна небесная, - и попросил его свести разрозненные записи в единое произведение. И из тех же эмигрантов нашел талантливого переводчика на французский и английский языки. Пусть моим детям вместе с деньгами достанется и память.
   От себя же добавлю несколько недостающих штрихов. Что бабушка, судя по старым, черно-белым фотографиям на толстом картоне, была женщиной красоты необыкновенной. И обладательницей такого же необыкновенного, доброго сердца. Дед, только-только получивший наследство, лечился в Швейцарии. А до того он скитался, работал то кочегаром, то еще кем в том же роде. Испытал на себе, что русским эмигрантам еще только предстояло пройти. Получив наследство, обратил его в звонкую монету и разместил в Европе. Очень удачно преумножил, вложив в ценные бумаги. Возможно, он унаследовал часть силы Евно Азефа (это я смеюсь, конечно). На самом деле, Бог его за предыдущие муки наградил интуицией в этом деле.
   Бабушке было всего восемнадцать, она, из прибалтийских немок, работала в клинике сестрой. Хотя и была намного моложе, но любила деда всей душой, и верность эту пронесла до гробовой доски. Произошло сие знаменательное событие, давшее в итоге жизнь и мне, за два года до первой Великой войны, вызвавшей в России ужасную катастрофу. Хотя, увы, как теперь понимаю, виновата не война и не Ленин со своей шайкой. Виновата сама Россия, плодившая революционеров и разлагавшая тех, кто страной управлял. Только не мне судить.
   Она рассказывала, что дед помогал эмигрантам, оказавшимся в ужасном положении. Он был не столь богат, как уцелевшие Романовы, но сделал для русских, для сохранения их жизней, куда больше. Бабушка, когда Россия оказалась вовлечена во вторую Великую войну, половину состояния пожертвовала русским. А ведь она немка! Сделала так потому, что так бы поступил дед.
   Сейчас Россия для моей родины, для моего мира - враг. Но я не забываю своих корней, не стыжусь их. В ближайшем будущем надеюсь посетить Россию и уже подал документы на визу. Отец так хотел сделать это, да не успел. А дед не мог!
   Возможно, пусть я и буду стар, как моя бабушка, я смогу вернуться туда навсегда.
   Порывшись в справочных материалах, я установил, что стало с некоторыми лицами, помянутых в изложении.
   Евно Азеф.
   Умер от почечной недостаточности после заключения в немецкой тюрьме в начале 1918-го. Похоронен в безымянной могиле.
   До самого разоблачения его Бурцевы организовывал покушения на Николая II. Все безрезультатные!
   Борис Савинков.
   Покончил жизнь самоубийством в советской тюрьме. Место захоронения неизвестно.
   Дора Бриллиант.
   Была искалечена взрывом самодельной бомбы. Скончалась в Петропавловской крепости в 1909 году. Место захоронения неизвестно.
   Максимилиан Швейцер (Леопольд).
   Сын купца первой гильдии. Погиб в феврале 1905 года во время сборки взрывного устройства. Место захоронения неизвестно.
   Иван Каляев (Поэт).
   Казнен 23 мая 1905 года в Шлиссельбурге. Его именем в СССР названы улицы, о нем поставлены пьесы.
   Полковник Кременецкий.
   Расстрелян ЧК в 1918-м. Могила неизвестна.
   Татьяна Леонтьева.
   В 1906-м году в городе Интерлакене застрелила парижского обывателя, приняв его за российского министра внутренних дел. Остаток дней провела в швейцарской клинике для умалишенных.
   Меньщиков Леонид Петрович. В изложении не упомянут. Старший помощник делопроизводителя Департамента полиции. Эмигрировал после выхода в отставку в 1907-м году. Сдал запрещенным в России партиям двести девяносто два агента политического сыска. После Октябрьской революции активно сотрудничал с Советской властью. Во время службы, возможно, был агентом ленинской фракции РСДРП.
   Причины массовых еврейских погромов 1902-1905 годов объяснений не нашли. Расследования властей и последующие исторические исследования лишь констатировали, что имело место осознанное натравливание одной части населения на другую лицами, имеющими высокое положение. Имен названо не было.
   После 1905 года массовые погромы сошли на нет. С тем, чтобы возобновиться с началом Великой войны.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"