Удивительная штука память. Достаточно услышать какую-нибудь мелочь, пустячок, а она, память то есть, уже тут как тут. Например, ляпнут с телеэкрана что-нибудь о профессионализме; ляпнут и забудут, а ты - нет, ты - наоборот... Вспоминаешь...

Черное море. Бригада подводных лодок. Суббота.

В казарме экипажа девяносто восьмой идет большая приборка. Экипаж уже навел порядок в отсеках и теперь перебрался с причала сюда. Недельная пыль с грустным шорохом летит из-под коек.

Когда до обеда остается совсем немного времени в казарме появляется замполит Потапов - усатый толстомордый тип с противной улыбкой. Не обращая внимания на крики дневального, он вешает на доску объявлений квадратик бумаги и, не меняя выражения лица, исчезает.

Дневальный долго щуриться, силясь прочесть написанный красной тушью текст, с трудом складывает буквы в слова и замирает пораженный.

"Сегодня в 13.45 в комнате для совещаний состоится общее собрание экипажа. Тема - недостойное поведение старшины команды рулевых-сигнальщиков мичмана Седых, выразившееся в систематической грубости и нецензурной брани".

Мысль о том, что грозу личного состава, великого и ужасного боцмана могут разобрать и наказать, как простого бойца действует на психику дневального странным образом - вместо обычной команды на построение он выдает нечто несусветное.

- До конца большой приборки осталось полчаса. Медь драить, резину мелить, барашки расходить и смазать, - вопит он, судорожно пытаясь понять: из каких тайников памяти возникла эта фраза. Наконец решает, что его далекие предки были пиратами и это объяснение ему нравиться. Придумать - как впоследствии пираты осели в Тверской губернии, дневальный не успевает. Подоспевшие старшие товарищи столь же энергично, сколь и доходчиво наставляют его на путь истинный, и в казарме звучит привычная команда - строиться на обед.

Без пятнадцати два в указанную выше комнату прибывают офицеры и мичманы. С радостным гулом они рассаживаются, предвкушая зрелище. Последним входит герой дня. Он гориллоподобен, рыжеволос и сутул. Лоб узкий, глаза напоминают оловянные солдатские пуговицы. Обозрев столь внушительное скопление товарищей по оружию, мичман Седых невольно бормочет:

- Дык я это... Епонть его неловко... Че это? А? Оба-ля! Ну-к! Баталерку не закрыл, нах... бль... нах...

Председательствующий, командир лодки, морщиться; мерзкая улыбка замполита становиться еще мерзее, хотя кажется, что мерзее уже некуда.

- Заходите, товарищ мичман, заходите, - поет он гнусную свою песню. - Закроют баталерку и без вас.

Командир опять морщиться, неясно от чего.

Седых проходит на отведенное ему место, неловко садится и свешивает большие руки между колен.

- Давай, начинай, - командир кивает заму и внимательно смотрит на боцмана. Тот лупит глаза в ободранную половицу бывшей Ленкомнаты.

-Товарищи! - обращается Потапов к собравшимся. Те не ведут и усом. Всеобщее внимание приковано к ссоре между старшим лейтенантом Австралийским и лейтенантом Бойко.

Последний, классический тип бездельника и пофигиста, за два года службы на девяносто восьмой не сдал ни одного зачета и вследствие этого жил тихой размеренной жизнью, свободной от вахт и дежурств. Все это крайне раздражало Австралийского, вынужденного пятнадцатый год разрываться между необходимостью дежурить по кораблю (за Бойко в том числе) и желанием как можно чаще употреблять казенный спирт.

Теперь Австралийский стреляет в Бойко перегаром, целясь в переносицу.

- Ты когда зачеты сдашь, дубина?

- Сдам, сдам!

- Че "сдам"? Ты скажи - когда? Тупица!

- Я тупица?

- Ты тупица!

- Зато я не пью!

Австралийский взлетает маленьким толстым коршуном.

- Лучше б ты пил!

Зам стучит ручкой по трибуне.

- Австралийский! Прекратите агитацию. Кстати, следующий суд проведем над вами...

Бойко восхищенно аплодирует.

- ... вместе с Бойко!

Недавние враги тут же мирятся и выступают единым фронтом, в унисон вопрошая:

- А мы-то че?

- А не че! - злиться Потапов. - Вот объясните Австралийский, как это вы...

- Как это я пью? - жизнерадостно скалиться старлей.

- Нет с этим как раз все ясно. Пьете потому что жидкое...

- Жидкий! - уточняет Австралийский. - Спирт это "он".

- ... жидкий. Был бы твердый ...

- ... грызли бы! - хором заканчивают все.

- Именно, - зам опять стучит по трибуне, - объясните, как это вы умудряетесь дважды в месяц в запой уходить. Вот что не ясно.

Австралийский серьезнеет, одергивает китель и промокает зеленоватой тряпкой испарину со лба.

- Товарищи! - начинает он тоном заезжего лектора. - Алкогольный запой, как впрочем, и любое другое излишество, целиком и полностью присутствует в природе человека. Любого. Только у одних индивидуумов, с более простой душевной организацией, эта потребность выражена не ярко, не выпукло, я бы даже сказал - смазана. У других же, тонких, чувственных натур...

- Хорош трепаться, давай по существу - вопят слушатели.

- Извольте. - Австралийский слегка кланяется в сторону аудитории. - Как рассуждает такой вот непростой в эмоциональном отношении человек? А вот как - ну что, собственно говоря, произойдет, если я выпью бутылочку-другую пивка? Да ничего не произойдет, отвечает он сам себе и выпивает. Действительно, ничего не происходит. А что, собственно говоря, случиться, размышляет он в следующий раз, коли я, к паре бутылочек пивка присовокуплю сто пятьдесят граммов водки? Да ничего! И присовокупляет. Понятно, что опять ничего не случается! А чего я буду, спрашивается мараться с пивком и какими-то там граммами, думает наш герой через некоторое время, если можно просто купить бутылочку водки...

Раздается грохот. Все удивленно смотрят в президиум. Командир с ужасным выражением лица бьет по столу бюстиком Ленина.

- Прошу прощения, - суетиться Австралийский, - Я только хотел сказать, что за одной бутылочкой идут две, потом три, а потом и он... Запой.

- Алгоритм вами изучен досконально, - цедит командир, - это верно. А вот относительно напитков врете. Ни водки, ни пива вы не употребляете. Трескаете только то, что Родина вам выдает. И даже служить ей толком не желаете.

Австралийский садится. Он оскорблен. Или делает вид.

- Замполит, - снова рычит командир, - давайте по теме собрания.

Потапов спохватывается, злобно смотрит на Австралийского, потом переводит взгляд на боцмана.

- Боевые друзья, - начинает он. В воздухе явственно пахнет дрянью. - Мы собрались здесь не для того чтобы карать... Нет! Но мы должны помочь нашему товарищу... э-э-э-э, мичману Седых. Но помочь так, чтобы он, этот мичман надолго запомнил...

Замов взгляд мутнеет от ярости.

Командир опять берет в руки бюст товарища Ульянова-Ленина.

- Вы только учтите и положительные моменты, - говорит он вождю.

- Разумеется, - взгляд Потапова яснеет, - боцман у нас профессионал, кто спорит? Его заведованию позавидует любой старшина в экипаже, но...

Он высоко поднимает голову, так высоко, что становятся видно плохо выбритые участки складчатой шеи.

- ... существует воинская вежливость! Субординация, в конце концов. Кто-то может подумать, что все это собрание я устроил только потому, что мичман Седых обозвал меня идиотом. Но это не так...

- Когда он обозвал вас идиотом? - командир кашляет в кулак.

- Неважно... На швартовке, когда я этот ... канат этот взял... Ну какое это имеет значение?

В зале слышен издевательский смех мстительного Австралийского. Его поддерживают дружными смешками. По всему видно, что боцман был недалек от истины.

Командир машет рукой.

- Продолжайте!

- Так вот, - сбить замполит с толку такой ерундой невозможно - существуют правила воинской вежливости и из них ясно следует: грубость - враг флотской службы. Особенно в условиях подводной лодки, на которой мы все с вами служим, товарищи подводники. А мичман Седых позволяет себе такое, что и повторить-то не берусь. Может быть есть желающие высказаться?

По сигналу Потапова в зале поднимается молодой матрос последнего призыва.

- 25 июня товарищ мичман Седых сказал, что у меня руки растут из ж... из задницы, и что сделали меня в понедельник, и чтобы я шел на ... в общем шел куда подальше, а если я еще раз сяду на кнехт, он оторвет мне все что висит.

Боец рапортует с унылым видом, чувствуя спиной добрые взгляды товарищей. Доносчиков на флоте не любят в любом виде и при любых обстоятельствах.

Собрание идет своим чередом: замполит дирижирует потоком компромата, командир слушает, часто дергая щекой, Седых дико озирается, народ дремлет.

Наконец слово дают самому боцману.

- Я, епонть, бль, нах..., бль, осознаю... - читает он по бумажке, морща лоб и вращая глазами, - обязуюсь... нах, бль, епонть его неловко... флотское братство, и епрсть, вежливость, кудрена вошь... Впредь...Педрена кукла, нах, бль, нах... Че это? Коммуникабибильнее? Ага! Все...

Народ расходится кто куда. В помещении остаются командир и боцман.

- Зайдите ко мне, - негромко говорит офицер.

Они проходят в соседний кабинет.

Командир запирает дверь на ключ.

- Александр Иванович, - говорит он боцману каким-то совсем другим тоном, - садитесь, прошу вас.

Седых садится. Его глаза вдруг удивительным образом меняются, распрямляется спина, исчезает обезьянья манера держаться, с лица сдувается кретинизм. Он плачет.

- Ну-ну, голубчик не надо так, - командир устраивается напротив. - успокойтесь, прошу вас...

Боцман не выдерживает.

- Не могу больше, Геннадий Петрович, не могу! Освободите! Нет сил носить эту ужасную маску. Муки, адовы муки! Я страдаю ежеминутно нечеловечески- от своего голоса, от слов этих птичьих, от взгляда, от себя!... Боже, боже...

- Знаю, все знаю, милейший Александр Иванович, - командир наливает в маленькую рюмку коньяку. - Но так надо!

- А это жуткий суд! - боцман пригубливает. - При матросах, при всех! Надавать таких пощечин! И это чудовище - Потапов! Ведь он чудовище, Геннадий Петрович... Человек без чести и совести...

- Так было надо! Мы обязаны поддерживать ваше реномэ, так сказать. Потому что если хоть кто-нибудь узнает ваше истинное лицо - конец. Конец дисциплине, конец порядку, конец нашей с вами службе. Вы понимаете?

- Да, но... где взять силы?

- В профессионализме! - командир встает. - Только в нем! Много ли проку в боцмане - тюфяке? В мямле не способном вздрючить матроса? Ни малейшего! Мне нужен боцман вот такой, - он кладет руку на плечо мичмана, - с таким вот голосом, с такими словами, с таким взглядом. Так что не обессудьте, голубчик, но надо потерпеть.

- Геннадий Петрович...

- Боцман, - рявкает командир. - Шагом марш!

- Йя! - глаза мичмана снова превращаются в оловянные пуговицы, он подскакивает, - Йесть!

Он выходит в коридор, гориллоподобный, сутулый, великий и ужасный.

Через некоторое время его громкий мат заводит тугую пружину воинской службы в отдельно взятом экипаже.

Командир слушает за дверью своей каюты и невольно шепчет:

- Профи, истинный профи...

Он садится за стол и наливает еще коньяку. Но уже в стакан.