Сладкое зловоние. Маленькое, чистое солнце... Тропинка в снегу. А позади - извилистая стена, конические башни с траурными хвостами неиссякающего дыма, черный же, в жирной копоти, купол директорского особняка. Монотонный рокот и слабые голоса: день в разгаре.
Тропинка делит пологий склон. Снег, словно дурная кожа, усеян черной крупкой. Медленно, будто нехотя, Синекура поднимается по тропинке к своему дому.
Она появляется внезапно - всегда - из-под земли или прямо с неба, рождая ощущение магнита, злой потребности. Именно сейчас, когда отвратительно, неприемлемо и ненавистно все, даже ее лицо...
В безветрии ее юбки тяжело взметают снег, раскрываясь черно-синими медузами, пузырятся и опадают. Спутанные волосы образуют стойкую гриву. Белое лицо дышит лихорадкой, отсюда эта странная, кажущаяся свежесть. На ней короткая шубка из пестрых кошачьих шкурок (шахматная), но воротник густой, блестящий - она поводит шеей, ласкаясь в нем.
- Синекура! - обрадовалась Вероника. Голос сильный, хрипловатый, но окончание фразы она оставляет безжизненным. Понять такую речь бывает непросто.
- У тебя когда-нибудь бывает человеческое настроение? - спросила она, - Ты прямо страшен!
- Не с гулянки иду.
Некуда деться ему, некуда! Роскошным зверем разлеглась Вероника, а он устал, от голода высохла в гортани слюна, изрезаны ремнями плечи, но перешагнуть через этого лениво позёвывающего зверя он не смеет. Диким, воспаленным глазом уже неотрывно следит за сменой выражений, возникающих на гладкой, тупой мордочке - с ненавистью.
- Хорош ли улов?
Тот самый тон, от которого встанет на дыбы невезучий. Но усталость надежно прикрывала Синекуру от подобного рода нападок...
Роскошный, сытый зверь - чтобы перешагнуть, нужно высоко поднимать ноги, но тогда... Синекуру передернуло.
- Я заходила навестить Марка. Он наорал на меня! Почему?
Синекура молчал.
- Ты вовремя вернулся!- вдруг спохватилась она,- Я праздную свой день рождения сегодня. Приходи обязательно! После захода солнца в "Нике", придешь?
Вероника прошла мимо, не задумавшись, или нарочно коснулась, легонько толкнув левым плечом и коленом.
Дом Синекуры стоит на вершине холма, он представляет собой коробку, пеструю от жестяных и фанерных заплат. Снежный плавник нависает над крышей - дом почти невидимка. Несомый ветром струится снег, твердеет вокруг панцирем и вход в дом, словно вход в пещеру. Хуже всего ему приходится осенью...
Синекура вдруг увидел Марка - замерзший, тот упрямо стоял на ветру и во всю стремился показать Синекуре свое крайнее недовольство им. Дождавшись, наконец, нужного момента, Марк выставил вперед дрожащий, но яростный семипалый кулак:
- Что ты с ней цацкаешься! Я все видел, ты просто... просто стлался!
Слова эти бесполезны, но тем круче вздымается отчаяние Марка.
- Я не понимаю, зачем ты встал перед ней?! Зачем ты стоял там и слушал это, вместо того, чтобы... придушить ее!!!- Марк еще никогда не думал о физическом насилии над кем-нибудь и теперь собственные, в горячке вырвавшиеся слова произвели на него сильное впечатление. Он мгновенно переменился, гнев оставил его.
- И не было бы жалко,- произнес он тише - как укусил.
Синекура уже стоял у двери, касался ее здоровой рукой, и ни слова не сказал Марку на это.
Наевшись рыбного супа, приготовленного Марком, Синекура улегся на пол (умиротворенный), смотрел, как дым уходит в небо.
Нищее убежище, но свое. Всякая вещь (стараниями Марка) располагается красиво и точно. Порядок.
Ноет, скованная протезом, кость... Синекура плывет в горячей дымке, его каменные мышцы исчезают, растворяясь, словно сахар. Но разум подобен хищному пауку: черным-черно перед глазами и на сердце.
Когда Марк чем-нибудь занят - им нельзя не любоваться. Сейчас он собирает вверх свои длинные волосы: ловко и быстро, орудуя раскрытой ладонью, как гребнем. Правый глаз у него голубой, но левый (горящий и строгий), словно взят от птицы. Нежные перышки лоснятся вдоль шеи к левому плечу, которое кажется осиротевшим без руки, и за которым - маленькое, в две ладони, живое крыло. Как двигается Марк! Слова не годятся для того, чтобы описать это.
Синекура смотрит на дым, но видит лишь темнеющее небо: "Ника".
Компресс. После очередного похода приходится заново залечивать руку. Внутренние стенки протеза в крови, кровавая смесь забивает малейшие пустоты, семь дней Синекура проходил в нем, не снимая. Незаживающая культя прикрыта куском влажной ткани. Как обычно.
Небо темнеет неторопливо...
- Она приходила не только сегодня,- сказал Марк, голубым глазом наблюдая за Синекурой,- ей что-то нужно. Я ничего не могу сделать - она придет или целая толпа! Что еще им в головы взбредет! Ты только взгляни на меня - как это я все еще цел!
- Ты присматриваешь за домом,- отозвался Синекура.
- Я?! За домом?! Это больше смахивает на ларек с уродцем - заходи кто хочет и бесплатно.
- Помолчи - произнес Синекура негромко, но так, что Марк вздрогнул.
- Тебе-то что...все равно не слышишь...
- Мой протез готов?
- Интересно, с кем это ты разговариваешь? Оглянись по сторонам,- неприятным голосом отозвался Марк и, как был в телогрейке и кальсонах,- исчез за дверью.
Синекура ждал снега, а пошел дождь. Дымовое отверстие затянуло синью, миг - и уже пульсирует всем своим крошечным тельцем первая звездочка. Страшный, неотразимый, подобный наркотику, беспрепятственно проникает дух дождя, вцепляется в ноздри и тянет, тянет могучим зовом. Дождь мелкий, царапающий. Зимний дождь.
Синекура уже решил. Решил, когда стоял на холме.
Трудно двинуться, но стоит лишь начать, и он рванется вперед, помчится бездумно, вытаращив глаза, вывесив язык...
Сонно поскрипывает незапертая дверь. Синекура давно готов: чисто выбрит, одет, опустошен, монолитен и при протезе. Осталось шевельнуться.
Он вышел. Увидел, как, застигнутый врасплох, Марк скользит ногами по обледеневшему настилу не в состоянии вскочить мгновенно. Светло от снега. Марк тщится изобразить гордость, но хотя губы его плотно сжаты - они дрожат. Трясется подбородок. Весь он перекошен и жалок...
Легкий прыжок вниз, вдох полной грудью - острота вызывает слезы... Дикая, темная радость вошла в него вместе с холодом и сыростью.
"Отдал им этого Экосеза, и ничего со мной не сделалось" - подумал он с отвращением. Но что это значит? Перестанут ли говорить в спину: "Идет Син-Могильщик"?!
Позади скрипнуло, неуклюже, противно. Синекура оглянулся - Марк, кажется, собрался последовать за ним.
- Чего уставился? Куда хочу, туда иду. Я не обязан вечно сидеть здесь, нужна охрана - заведи пса!
- И пса кормить! Без того редко сытым бываю,- Синекура усмехнулся беззвучно.
- Как хочешь, а меня не удержать. Я тебе не сын и не раб.
- Это мне не интересно,- сказал Синекура,- я уже спас тебя однажды, а теперь сам решай.
- Спас?! Опять ты: "спас, спас", а зачем? Прикажешь мне всю жизнь быть благодарным? Я свое отработал!
Синекура уже с трудом разбирал искаженную холодом речь Марка.
- Уйди с дороги!- велел он.
- Твоя девка говорит, что нет здесь людей, говорит - они не выживают здесь. И ты поэтому не человек - как ни выгляди! И я ей, между прочим, ВЕРЮ.
Марк срывал голос, наклонившись вперед, он едва сохранял равновесие:- Должен найтись хоть кто-то, с кем и мне можно поговорить, кто услышит меня! Даже у тебя есть жизнь, и я тоже хочу!
Синекура не терпел истерик, дыхание его сделалось отрывистым и злым. С подобным поведением он знаком не был. Случалось, что Марк спорил или обижался, но слова, произнесенные особым тоном, усмиряли его. Раньше - всегда.
Он перевел взгляд на тропинку, примятую дождем. Со стороны Свалки доносился, безумолчно, песий лай...
Марк затихал, утирал лицо, снова рыдал, проклиная Синекуру, используя его же бранные слова, потому что иных не знал. Синекура не хотел слушать - устал, надоело. Неожиданно пришла мысль: "А действительно, зачем? Почему я забрал его? Зря, зря...".
Син-Могильщик. Ну и что? Это всего лишь работа, не хуже и не лучше той, сожравшей вместе с памятью его отрочество в мусорных Развалах. Так его прозвали они, навсегда избравшие загаженный отрезок суши "Главные ворота - Порог Кабака". Ну и что?!
- Заткнись, наконец!- закричал Синекура и шагнул, намереваясь схватить предплечье.
Марк отпрянул, круто развернулся. Синекура с ужасом почувствовал, как плавятся под его ладонью бугорки льда, хрустят тонкие птичьи кости... Он тут же отдернул руку, но было поздно.
Марк медленно опустился на снег. Истекая кровью, безжизненно поникло его маленькое крыло.
Синекура заставил Марка подняться, заставил идти, и поддерживая, и понукая. Не успел тот опомниться, как уже оказался в одиночестве - за запертой дверью.
Марк повалился на одеяло и замер, скрючившись. Нестерпимо полыхало лицо и что-то мучительное, непонятное, засело в гортани. Пальцы Марка дергались, перебирая пустоту... А снаружи доносился отчетливый, сухой треск. Глубокая тоска парализовала его. Капли дождя срывались вниз, на угли: все заволокло дымом. "Для чего мне жить?"- думал Марк,- "Но поздно - я уже живу".
Поднялся ветер. Дождь иглами пронзал кожу, метил в глаза. Прищурившись, Синекура смотрел с пригорка на украшенный огоньками железнодорожный вагон. Когда-то он сам жил в одном из таких вагонов, спал на багажной полке (как все мальчишки).
И снова, незаметно, продолжением, всплывают с далекого дна далекие чувства. Червь этот безымянный возбуждается и бьет хвостом, требуя свежих подробностей... И вот они - сами восстают из грязного ила. Синекура переносит зуд стойко. Он смирился. Очень возможно, что червь за прошедшие годы набрал в весе и теперь не станет ранить так жестоко.
Мертвый мальчик напротив - лицом вверх. Имя забылось без остатка. Складки в одежде тоже мертвые. Ткань всегда меняется, на живом она дышит, на спящем - спит. Синекура понимал это с чрезмерной ясностью - одежда мертвеца - заломленная, изрытая, необъяснимо ПОГАНАЯ. Он проследил и выяснил, кому достались эти вещи, тот, другой, разумеется, не знал всей истории (но догадывался по опыту) - доверительно сообщил Синекуре, что "рубашка пахнет трупом, а детский труп всегда пахнет лежалой бумагой, это от последнего пота - он не сохнет". На багажной полке тесно, Синекура все время смотрит на мертвеца. Просыпаясь и засыпая он думает ПОГАНЫЕ МЫСЛИ. Стоны умирающего доводили его до исступления и он впервые заплакал от счастья, когда стало тихо...Но труп лежал и никто не интересовался им. Тогда Синекура узнал, что страдания безмерны и нет в мире ничего чересчур большого или крайне незначительного. А всегда будет ЕЩЕ больше, ЕЩЕ незначительнее. Он пожалел о своей преждевременной радости - она сделала его слабее...В то время Синекуре было восемь лет.
Уцелевший прожектор пялится в землю: мрачное, изрытое подошвами, пятно. Каменная пристройка у вагона "Ники". На вывеске - прикрученные проволокой цветы, давно утратившие первоначальную форму, бутоны почернели от копоти.
Синекура огляделся. В отличие от чопорной "Ники", двери ее старинного недруга "Земли Обетованной" были распахнуты настежь. Из покосившегося, подбитого фанерой заведения неслось яростное: "Свободу любишь ты, Свободу Я люблю!". Синекура послушал. С гораздо большей готовностью он бы проследовал сейчас в "Землю". Да, если выбирать между Ненавистью и ненавистью, он предпочел бы последнее. Но... Чудесен настоящий миг неприкаянности. Грузный силуэт обозначился в дверном проеме шумной "Земли" - это вышла по нужде какая-то баба. Синекура обратил на нее внимание только один раз, когда с натужным (что, собственно, и привлекло, невольно) кряхтением она поднималась с корточек...Подтерев зад комочком снега, баба поспешила обратно, на ходу встряхивая расправленными ладонями - будто бы брезгуя и красиво.
Синекура и сам встряхнулся. Дождь перешел в снег, когда, он не заметил. Снег падал стремительно, по косой...
- Пропусти, он приглашен!- Вероника улыбнулась. Ее улыбка не умела быть искренней и казалась недоброй, но это никого не смущало.
Она стояла перед ним и теперь больше всего походила на змею - зоркую и только кажущуюся медлительной. Дыры на ее кружевной блузке были зашиты грубо, но - чудо - это рождало удивительный эффект! Черные шрамы безжалостно секли цветочный ажур, ложились и вкривь и вкось: создавалось ощущение бунта. Такого, что изничтожит все. Мягкая грудь гипнотически вздымалась за кружевной оболочкой.
В пристройке было тепло, даже жарко. Синекура мгновенно вспотел. Охранник, владелец большого, мясистого лица, совал в печурку гнилые доски, глядя прямо перед собой. Синекура знал, что он разглядывает его крюк.
- Не очень-то ты спешил,- сказала Вероника.
Синекура прошел за стол, сел. Пестрое убранство "Ники" ошеломило его. Разномастные лампы, крашеные фонарики, куцые хвостики новогодних гирлянд - все это нервно пульсировало, беспорядочно перемигивалось. На стенах, между окнами висели всевозможные рамки, некоторые являли пустоту, некоторые - виды. Внутренне Синекура был готов к чему-то подобному, но все же оказался очарован. Ни полок, ни перегородок - удивительный простор!
Сидя в самом конце длинного, уставленного едой и питьем стола, он был придавлен вопрошающим молчанием.
- Эй, ты! Налей гостю,- резко прозвучал голос Вероники.
Справа тут же возник синий, обтрепанный рукав - коснулся щеки. Синекура отклонился, наблюдая за льющейся в стакан жидкостью. Подавальщица была молода, но с этим никак не вязался запах, исходивший от нее.
Вероника стояла рядом, он слышал каждый вздох, малейшее движение, но чтобы увидеть ее, не достаточно простого поворота головы и Синекура не видел. Она заговорила, в принужденной тишине ее речь обретала размах и волю - поддавались все.
- Вы не знаете ничего. НИЧЕГО! Не знаете даже простых вещей. Ваш мирок настолько мал, настолько жалок, что о нем приходиться постоянно напоминать! Вы все - дикари...,- давнее разочарование, поблекшее до самых основ и потому уже незыблемое. Только Вероника могла говорить так (словно имела на это право) и ее не терпели - слушали! Говорила она обо всех и обо всем, каждый в отдельности был для нее никто - непременный и скучный элемент (с которого не спросишь). Да, ЗДЕСЬ она превратилась в высшее существо и не постепенно, а вдруг...
Синекура сидел не двигаясь, подушечками пальцев слегка касался стакана (прохладного), а в его голове все плавилось и визжало. Нужно было обязательно видеть ее. Все ее видели, а он - не мог!
Он выпил. Рука дрожала. Самогон оглушал.
- Мы не хотели быть здесь, - сказал кто-то,- возьми любого, хоть мальчишку со Свалки - он скажет тебе то же самое. Но...
- Вы останетесь здесь навсегда! - с хохотом перебила Вероника, - И не умничай, мне лучше знать... Это не случайность, - последняя фраза прозвучала веско.
Взгляд Синекуры проплыл по лицам (мужским), узнал одно, другое...Жарко. Он высвободил руки, откинул плащ на покосившуюся спинку стула (хороших стульев он в своей жизни не видел, поэтому вообще не доверял стульям).
- Каждый может уйти,- робко возразил тот же голос.
Хохот Вероники сорвался кашлем (чужое мнение частенько выводило ее из себя), а в этой случайной паузе Синекура, заинтересовавшись, стал разглядывать обладателя никому не нужных мыслей. Сразу создалось ложное ощущение знакомства: только дети еще не успели пересмотреть все лица. Ощущение это Синекура не любил, оно несло с собой привкус затхлости. Легко пришло на ум имя, когда-то осевшее, затерянное. Пришло и снова - нет его, не пригодилось.
- Пей за меня, - вдруг склонилась Вероника, - пей, раз уж пришел...
Синекура, горя, вдруг близко увидел крохотные брызги засохшей грязи на ее шее и мочке... Уловил дыхание (наркотик) и вобрал его в себя - разом. Могучее желание уткнуться носом во влажное кружево подмышки: ее пот был чистым и сладким.
Вероника села на стол, уронив одну туфлю.
Голоса зазвучали, вокруг зашевелилось - сразу. Синекура пил из пустого стакана (каплю) и рука дрожала.
- Значит, он не принял моего приглашения?- спросила Вероника, заглядывая в глаза (напрасно).
- Что?- Синекура не понимал. Подавальщица выдернула стакан из его застывших пальцев, чтобы наполнить, после чего он снова уставился в стакан - что-то кружилось в самогоне, что-то бахромчатое и незримое...
- Ты слышишь?- она слегка повысила голос (не для всех),- Почему его нет с тобой?
- Кого?- но Синекура все понял.
- Больно было, когда пилили?- спросила она.
- Дай-ка вспомнить,- голос Синекуры звучал монотонно, со скрипом.
Вероника распрямилась, качнулся кокон спутанных волос, ногти бряцнули по столу. Она помолчала. Успокоившись, смотрела, как он пьет. И снова:
- Может быть, скоро придется еще кусок убирать. Ты гниешь заживо.
Синекура поднял свой крюк.
- Я в этом не разбираюсь. Я - со Свалки.
- А я могу попросить их снять это с твоей руки - ужас, как любопытно.
- Подарок примешь?
Вероника заерзала - свалилась и вторая туфля.
Кольцо ей понравилось.
- Смотрите, вы, смотрите!- радостно закричала она, неловко разворачиваясь,- С камушком!- в тот же момент кольцо вывернулось у нее из пальцев и покатилось, прыгая, между тарелками. Шум и звон, неверные от выпитого хлопки. Наконец, словно жука, поймали, прихлопнули...
Кольцо предназначалось ребенку, а Вероника, гримасничая, силком навинтила его на свой мизинец...
- Так что же случилось с Марком?- повеселев, продолжала она.
- Случайно я, кажется, сломал ему крыло,- сказал, и поднял к ней свое лицо. А на лице Вероники медленно угасала улыбка, сходились брови и в глазах (затененных) льдисто полыхали первые молнии.
- Ты всегда говоришь правду, всегда. Этим ты словно ставишь себя выше всех!
- Нет.
- Так что тогда!- взвизгнула она,- Говори! Живо!
- У меня нет воображения.
- Так ты кретин? Может быть, ты мутант?! Поэтому у тебя нет ни женщин, ни детей! Боишься наплодить уродцев!
Вероника развлекалась (беззлобно!), а Синекура был в этом закален. Он смотрел, как расходится на коже румянец - шире и шире. Вероника бегала вокруг стола в своих штопаных шерстяных чулочках, хохотала, осыпала верные головы всяким мусором и, разумеется, пила больше всех. Устав, она вернулась к нему, взобралась с ногами на стол. Синекура вдруг - раз! - подцепил крюком подол. Расправил. Он сделал это бездумно и не заметил, как остановилось (миг краткий, словно укол иглы) Вероникино сердце. Остановилось от ужаса!
Синий рукав подавальщицы мелькнул снова и снова задел щеку Синекуры. Пришло время каши - ярко-зеленой (высшего качества). От этой каши Синекура зависел.
- Тост! Тост за именинницу!- пьяно загалдели гости.
Холодное свечение неба, от которого хочется скрыться. Мороз. Осмелевшие псы деловито снуют в поисках пищи. Грязно-серая, наполовину облысевшая сука, лижет свежезамороженное содержимое чьего-то желудка. Лижет, скребет зубами, с аппетитом похрустывает. Другим остается лишь завидовать, поджав хвосты, они обходят счастливицу стороной. Долго не рассеивается пар дыхания - белоснежное кудрявое облачко...
Сегодня базарный день. Синекура торопится уснуть.
Ржавый кривой лом, которым он подпер дверь, встал крепко, впился острием в настил, примерз. Но Синекура без промедления, не приглядываясь, захватил его крюком и отбросил в снег.
Марк рванулся наружу.
Синекура подложил в очаг солидный кусок рухляди: от дыма стало нечем дышать. Однако, игнорируя, распахнутую настежь дверь, Синекура повалился на свою лежанку...
Словно пластом сырой земли накрыло его - пришел сон.
Всполохи теней, бесчисленные оттенки темноты. Беспробудно. И вот обрушился - резкий, словно удар ножа - звук! Содрогнулось, пронзенное нервным током, тело. Сознание Синекуры немедленно устремилось к поверхности - одна за другой лопались ниточки вязкой черноты.
Открыл глаза, успокаивая загнанное сердце. Вскочил, рывком распахнул дверь - никого. Но какой безжалостный свет!
Марк, чинивший в это время одежду, замерев, смотрел на него.
- Ты оглох!- раздраженно прикрикнул Синекура. Тут он заметил повязку, которую Марк неумело попытался сам себе наложить, и вспомнил, что крыло - ранено.
- Кто это был?!
- Никто. Что ты слышал?
- Стук... Стук в дверь,- говорить об этом не хотелось.
- Не стоило открывать ее.
- Поучи меня!
Со вздохом нерассуждающего терпения Марк вернулся к своим ниткам.
Синекура переждал один из особенно неприятных моментов - похмелье выдалось тяжелым - и, холодея в потливой слабости, быстро поинтересовался:
- Как твое крыло?
Марк перекусил нитку (звучно), взгляд его был темен.
- Я посмотрю...- Синекура поднялся. Унылые гримасы то и дело искажали его лицо - невероятно побледневшее, небритое. Он едва не раздавил Марка и, страдая, постоял у стены, вонзившись в нее ногтями (штормило нещадно). Марк бестрепетно взирал на него снизу. Потом сказал:
Он умылся с мылом (щедро!) и тщательно почистил зубы, после чего, наконец, его и вырвало - благополучно. Оживившись таким образом, Синекура немедленно приступил к осмотру.
Только лишь к осмотру...
Долго и молча смотрел он.
- Отрежь крыло,- почти потребовал Марк,- отрежь и все!
Пребывая в смятении, Синекура не сразу понял его, а поняв - содрогнулся. Не дождавшись ответа, Марк повторил:
- Отрежь! Оно бесполезно. Это даже не рука.
Намек был ясен.
- Замолчи,- сказал Синекура,- что ты понимаешь в крыльях!
- Знахарка не станет со мной возиться.
- А я говорю - твоё дело помалкивать...
- Когда откроешь дверь несуществующему гостю, когда тебе мерещится, что он стучит в твою дверь... открыв ее, ты впускаешь беду...
Он съехал вниз на брезентовом мешке, благоразумно избавив себя от лишних синяков. После ночного дождя лед был всюду...
И такой удивительной показалась старая картина - словно чьей-то рукой замешанные в тугой комок людишки. А вокруг поземка и он один (ненужный наблюдатель). Кипит страстями этот бессмертный лишай - сегодня базарный день.
С предельной осторожностью Синекура пробирался сквозь толпу. За него цеплялись. С визгом и проклятиями падали люди, больно ушибаясь на ледяных шишках. Он всматривался в лица, ловил жесты, но тщетно - нужного ему не находилось.
Матерчатый мешочек с оставшимися от похода украшениями висел на шнурке под телогрейкой (одно из немногочисленных достоинств крюка состояло в том, что срезать мешочек никто не пробовал). В левом кармане тихонько позвякивают золотые коронки. Их только три - это еда, топливо и ботинки для Марка.
Нервозно поигрывая, упрятанными в карман пальцами, Синекура еще раз оглядывается... Шанс повстречать здесь знахарку был невелик, но все-таки он был.
Обогнув торговый ряд, Синекура встал у заиндевевшей стены кабака (покурить). Мысль о том, что придется расспрашивать, была ненавистна.
- А-а-а!- раздался вдруг ликующий возглас. Это Плаке...- Синяя Курва!- с мягкой улыбкой на мягких губах. Синекура не задумывался - и почему эти правильные черты будят в нем нечто столь гадкое - но, охватившее его еще в толпе раздражение, смешавшись со вторым (гадким) чувством, образовало то, что совсем не нуждалось в осмыслении!
Поэтому он так туго (не глядя) забил трубку, что теперь прилагал немалые усилия, чтобы раскурить ее.
Длинная, до пят, шуба с накинутым на голову капюшоном, сделала из Плаке странное подобие прямоходящей гусеницы. Но гусеница почему-то мяукала:
- И снова ты без птички. Видно, совсем худо дело, раз за знахаркой поперся! Но не ищи ее на базаре - Столыпиха опять рожает, та у нее с ночи.
Трубка, наконец, сжалилась над Синекурой, и он с наслаждением затянулся. Глядя вслед семенящей гусенице, Синекура прикинул расходы. Топливо: битая мебель на растопку и что-нибудь позначительнее - от силы две тележки. Если пшено с плесенью, нужно брать перловку, а она дороже, значит - четверть мешка... И далее, далее... Половину всех сбережений сразу проглотят ботинки.
Итак, ботинки.
Все знали - неизвестно кем и когда изреченное (и уже невозможно с точностью определить ЧТО именно) сделалось надежным и неоспоримым - знали, что Свалкой управляет Вероника. Сколько ей лет? Она молода! Когда появилась? Еще директор устраивал свои дикие митинги!
В такой день вся работа останавливалась (как не помнить). В открытом окне особнячка появлялся он - негнущийся, с лицом приговоренного к смерти (бездумным и выпученным) - медленно шевелился, а невидимый секретарь кричал снизу, из-за спины. С равным успехом секретарь мог вопить от боли или читать с листа - не за тем бурлила толпа у подъезда. Но вот, наконец, мелькают в оконной тени короткие руки и, едва не спихнув директора (тот волнисто изогнулся), ставят подряд картонные коробки. В этих коробках заключен великий смысл. Оттуда в головы собравшимся полетят (сея кровавый конфликт), упакованные в хрустящую пленку, носки, тряпично-бумажные кепки, круглые и мутные, как фольга, зеркальца. Некогда разглядеть, что там еще! Хватай! И БУСЫ, и ПЕЧЕНЬЕ, и МЫЛО, ВСЕ!
Директор прилетел из Города на вертолете, чтобы занять место покойника... В самом прямом смысле - он был уже тогда неизлечимо болен. Его серое тело то ссыхалось, то распухало, хотя кушал он с постоянной готовностью и всегда много. Неизвестная болезнь (никого здесь не интересовавшая) загнала директора сначала в особняк, а затем в комнатный угол, откуда он только шептал. Для того чтобы зайти к нему в этот угол, секретарь и уборщица тянули жребий - уже два года там не открывались окна.
Лишь секретарю и уборщице был нужен директор.
Вероника прилетела из Города на вертолете с просроченной тушенкой. Тушенки было много. В массовое сознание Вероника вошла с триумфом.
Она не думала о будущем, потому что не привыкла к этому.
Никто не спросил ее, зачем она прилетела, она прилетела и осталась - этого было достаточно, чтобы верить ей и кормить ее. Меньше всего ее натура походила на человеческую, женскую.
Тут же, у вертолета, Вероника во всеуслышание объявила: "Все это принадлежит моей матери, которая в Городе. Пока я здесь Свалку не закроют. И будут вам и вертолеты, и еда!".
В ней жила таинственная сила - била ключом и без промаха.
Люди здесь обитали особенные. Дни рождения справляли по наитию - хоть каждую неделю, если карман не пустой. Кроме праздничного угощения следовало еще одарить старую Юльку, названия цифр и букв из пальца не высосешь. Юлька писала коряво и трудно, когда попадет в тупик - нарочно мажет кривым пальчиком или врет. У нее были любимые цифры и ненавистные. Так все соседи постепенно сравнялись в летах (пятилетние!). А вот девятку пришлось удалить из списка - Юлька сочла ее существование ошибкой, ведь шестерка-то уже есть! Получалось: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 10. Хотя, и десятка тоже...
Люди делились на свалочных и вольных. Вольные когда-то ушли со Свалки (на свой страх и риск), и новое поколение презрительно морщило нос: "свалочные". Умирали часто и помногу - те и другие. Год шел за три.
Были еще пришлые. Из них Синекура. Сам дошел!
Ранней весной появлялись со стороны Города (упрятанного в непроницаемый кокон тумана) странные плавучие сооружения. Отчаянной стайкой они долго плясали в волнах. И - рассеивались. Гибли.
К берегу приходили единицы. И умирали у берега...
Свалочные и вольные - все знали об этом. Раздражались, не понимая ЧТО может быть лучше жизни в Городе?
Провизию Синекура закупал всегда на месяц, да и то с условием крайней бережливости - только бы с ног не валиться. Душа жаждала покоя, издергавшись за долгие годы выживания. Ничто так не выводило Синекуру из себя, как мысли и разговоры о еде. Совершенно очевидная бесплодность этих мыслей не мешала им повторяться.
Веские причины были у Синекуры, чтобы не любить жизнь при Свалке. А куда денешься. От похода до похода - мука смертная...
Не удалось купить ботинки.
Откровенно говоря, Синекуре стало не до них, как только он увидел и понял: надвигается голод! Извлеченное из старых щелей зерно (шелестящая жучком труха) неожиданно покрыло все прилавки. Что касается консервов (и в прежние времена редкий гость на застолье Синекуры), они остались, но взмыли уже на недостижимую высоту.
Первым стоном загудели безгласные рты.
Посыпались первые удары.
Внезапность кошмара - словно шлепок, от которого немеет, а болит позже.
Синекура брел домой, волоча за собой по снегу полупустой мешок - хоть теперь зашвырни подальше! - думал, что будет...
Навстречу ему показался кто-то. Поравнялись. Этот человек не узнал Синекуру, очень спешил и был до крайности возбужден. Глаза его в окружении замерзших ресниц глянцевито блестели, в запущенной бороде белели плевки.
Синекура шагнул с тропинки, уступив неуклюжему приспособлению в виде ржавого листа, которое тот тащил за собой.
- Оттуда, приятель? - пропойным басом дрогнула борода, - Что делается? Это кто же враз мог все пожрать, чтобы нам не хватило? Не было такого никогда!
Синекура по пояс стоял в снегу.
- Видишь!- ткнул рукавицей в распластанный мешок, - Сдохнешь ведь! А идешь себе покорно! Я так не уйду... За мной одних баб сколько...А!
Синекура выбрался на тропинку. Злой!
- А вдруг они больше никогда не прилетят?
Что тут сказать? Марк не умеет спрашивать!
- Почему я должен думать именно об этом, - ответил Синекура.
- Потому что все это из-за нее. Пускай теперь лучше не высовывается!
- У тебя и мозги птичьи?- рыкнул Синекура.
Обложил крыло льдом. Постоял...
- Скоро вернусь. Не двигайся!
- Хорошо, - вздохнул Марк, - только напрасно ты... не пойдет.
- Побежит! - Синекура прощупал бугорок на своей груди, представил рыхлую, ковшиком, ладонь. Даже слюна во рту сделалась горькой от ненависти.
- Хорошо... - вздохнул Марк.
Снова оказался на улице. Горел выскобленный подбородок, глаза слезились, а внутри - голодная пустота.
Исполинский вдох, и стон, уходящего в жерло, поршня, и лязг, лязг, торопливый, пугающий. Черная пыль садится на лицо. И все вокруг рыдает в едином стремлении забыться хоть на миг. Так проходит время.
Синекура привык к грохоту и почти не замечал его, зато мгновенно распознавал малейший сбой в работе Свалки. Сейчас все шло привычным чередом.
Синекура свернул с удобной прямой дороги, не хотел никого повстречать. Проламывая ботинками наст, врезался в заросли сухостоя. Но его увидели и узнали. Ветер донес голоса.
Вот и дом Столыпихи. Обшарпанный и кривой. Со следами мелкой, будто насекомьей, заботливости. Два столбца под прохудившимся козырьком, крутые ступени. Правый столб залит помоями (многослойно), застывшее озерцо лежит внизу, на ступенях - помойные шишки. Слева все чище и пристойней, даже наледь сбита. Дверь мягкая (в одеяле), крест накрест рейки и ручка огромная, пластмассовая. Прикасаться к ней очень не хотелось.
Синекура ждал долго и уже успел отвлечься, как дверь приоткрылась, дохнув застарелым смрадом. Зацепив ее, Синекура заглянул внутрь - никого не видно... Ребенок! Как же он, должно быть, испугался, когда Синекура вырвал дверь из его рук! Задыхаясь, с воплем он кинулся в комнату, откуда шел вялый ропот затянувшейся пьянки.
Детей у Столыпихи водилось немеряно. Шутили: от грязи.
С грохотом и пыхтением вывалилась навстречу грузная баба, уперлась в Синекуру, вытесняя:
- Чего ты здесь шляешься, Синяя? Детей наших воровать удумал!
Синекура устоял.
- А вот погоним тебя, слышь? Вали сам, покуда цел!
- Отойди...,- неожиданно простонал он,- Тошнит меня... И ты со своей вонью...
И, не дождавшись ответа, ткнул наугад в плотное, надсадно хрипящее. Загремела, потревоженная в углу, мелочь - баба, охнув, повалилась на спину, сбивая ее руками.
Комната показалась Синекуре огромной. Тяжелый, крепкий стол был выдвинут на середину, но и тогда еще оставалось довольно свободного места. Ослепленный электрическим светом, Синекура стоял прямо. Высоко качалась круглая лампочка. Влажно блестели, разбросанные по столу, объедки, табачная крошка мокла в частых лужицах. Воздух был кислым.
Детские глазенки горели в тени.
Женщины, развалясь, бессмысленно пялились на незваного гостя.
- Кто это? Чего ему надо?- нехотя поинтересовалась толстуха с лиловым румянцем,- Один из твоих?
-Нее...- отозвалась Столыпиха и запустила в Синекуру бутылкой.
Вяло ткнувшись в плечо, рассыпав капли, бутылка загремела по полу. Взвился вопль разбуженного младенца.
Из сеней, громыхая бранью, появилась, наконец, "вонючка".
- Дура!- убежденно рявкнула она,- Ослепла что ль? Синекура это!
- И точно - он!- сказала, сидевшая с торца, Юлька и усмехнулась,- За мной пришел. Разбогател?
- Поднимайся,- кивнул Синекура.
Дольше выносить вид, запах, и крик он был не в состоянии. Бледные, как тесто, расплывались, морщинились бабьи рожи. Дети смотрели дико, по-крысиному.
Столыпиха уцепилась за Юлькин рукав, недовольно ворча...