ПО ТУ СТОРОНУ ПРИЦЕЛА, ПО ЭТУ СТОРОНУ ДУШИ
- Здесь! Здесь! - Генрих чуть ли не с радостью стучит пальцем по стеклу.
Я прошу водителя остановить автобус.
- Стадион! - нет, Генрих точно чему-то рад! - Вон за тем парком! Смотри, Рике, вот здесь я шёл тем маршем!
Рике - собственно, Ульрика, его жена, приехавшая вместе с ним из небольшого Бад Орба в Москву, - смотрит на серые стены трибун с любопытством. Но и не больше. Зрелище растерзанного две недели назад и ещё закопчённого "Белого дома" её интересовало куда больше. "Прямо из танков?" - всё допрашивала она меня. "Вы ж видели в телевизоре", - дипломатично ухожу я от ответа. "Прямо отсюда?" - показывает она на мост. Я пожимаю плечами - откуда ж ещё?
Рике качает головой.
И я не знаю, в осуждение он это говорит или в похвалу. Или просто подводит итог.
* * *
Генрих работает таксистом в Бад Орбе. Хотя, в общем, может быть на пенсии - ему уж под семьдесят. Достаточно обеспечен. Большой дом, достойная обстановка, денег, как сам говорит, достаточно. Во всяком случае, хватает на то, чтобы занять весь двор клетками с десятками, а то и сотнями птиц. Генрих имеет не самое распространенное хобби - собирает певчих птах со всего мира.
Но самое замечательное - то, как он ответил на вопрос: "Зачем такое сложное и дорогое занятие?"
"Может быть, это странно, - сказал он. - Но птичьим пением я всегда хотел заглушить рёв войны в ушах".
И добавил, словно оправдываясь за резанувший слух пафос: "Я ведь был истребителем танков..."
* * *
Он сам пришёл в гражданскую инициативу дружбы, когда в мы с Андрюхой Демченко решили в конце перестроечных восьмидесятых проложить свою, неправительственную дорогу примирения и контакта между русскими и немцами. По тому времени это была сенсация - подобных негосударственных "дружб" тогда ещё никто не заводил.
И - это было самой большой неожиданностью - с большим участием и симпатией отнеслись к нашей идее бывшие солдаты вермахта. Те, которые прошли и ад войны на Восточном фронте, а частью - и чистилище советского плена.
Одним из таких и был Генрих. Типичная и в то же время не типовая судьба одного из тех, кого мы так долго - и справедливо! - называли немецко-фашистскими агрессорами.
Не типово и то, что Генрих умудрился попасть в штрафную роту. У себя, у немцев. "Не думай, не за плохое обращение с вашим гражданским населением!" - поспешил он уточнить. Дисциплина подкачала, говорит.
Правда, не уточняет, в чём подкачала. Лишь ещё раз настаивает: "Нет, это не 500-й батальон. Ради Бога! Вот те, говорят, мясники были. А мы, - криво улыбается, - пушечное мясо. Так называемые полевые штрафные части. У нас их называли Himmelfahrtskommando - "команда для путешествия на небо". Нас использовали на самых опасных работах. Мне попало - танки ликвидировать. Кое-кому - минные поля расчищать. А кому-то вообще страшное - с партизанами воевать".
Про 500-й батальон - это Генрих к месту уточняет. Это - так называемые "испытательные части". Именно они получили литеру 500-х батальонов (500, 540, 550, 560, 561. Кстати. 561 батальон очень жестоко дрался в России, по Ленинградом на Сенявинских высотах, давшихся нам крайне дорогой ценой.
Однако забавно, что как раз немцы отрицали штрафной характер таких соединений. Для них это - именно "испытательные" части, отличающиеся от частей "особого назначения". Хотя в 500 батальоны направлялись и солдаты, осужденные на смерть, - то есть никак не подходящие под категорию совершивших нетяжкие преступления...
Здесь, как говорят немецкие свидетели, бойцы "испытывались" в самом прямом смысле слова. Более 80 тысяч человек прошли через "пятисотые" батальоны, и потери в них были, как и в наших, экстремально велики. Эти части посылали на самые опасные участки фронта, где они должны были "драться, как львы", а подчас и... работать в качестве заградотрядов, находясь на позициях в тылах у неустойчивых войск и отстреливая "трусов"!
Что ж, тоже по-своему "реабилитация"... Тем более парадоксальная, что в "батальоны 500" отправляли и осуждённых дезертиров.
500-е или их аналоги существовали во всех германских родах войск - сухопутных, воздушных, военно-морских и СС. Именно штрафники СС использовались в борьбе с партизанами, прославившись своей жестокостью, потому, видимо, Генрих и счел необходимым отмежеваться от них.
А вот полевые штрафные подразделения -Feldstrafgefangenabteilungen (FstrGAbt), куда и угодил за что-то Генрих, - комплектовались непосредственно в зоне боевых действий из числа военнослужащих, совершивших преступления и проступки.
Если быть строгим, то эти части не были отдельным видом штрафников. Собственно, сюда попадали те, по которым фронтовое командование (они находились в корпусном подчинении) по тем или иным причинам отказывалось от официальных формальностей для отправки солдат в официальные же штрафные подразделения. Скорее всего, неформально всё зависело от тяжести совершенных проступков и от понятного желания командиров иметь собственный "разменный фонд". Точнее, иметь собственные "расходные" подразделения, которые можно было бы направлять на сложные инженерные работы. На минирование-разминирование непосредственно в боевых условиях, когда жалко профессиональных саперов, на штурмовые задачи, на разведки боем и рейды по тылам противника. Ну и, прежде всего - на прикрытие отходящих частей. На то прикрытие, которое должно было полечь само, но задержать наступающего врага.
В общем, прошёл Генрих через какое-то из немецких штрафных подразделений. Причём показал себя в боях настолько хорошо, что его, можно сказать, оставили в роли "штрафника" навсегда - он так и воевал истребителем танков.
В общей сложности, на счету Генриха пять наших танков.
А потом он угодил в плен. Тогда и "прогулялся" по Москве.
Сегодня - второй раз. Пятьдесят лет спустя...
- А перед маршем собирали нас тоже где-то здесь, поблизости, - говорит он. - На ипподроме.
* * *
Точности ради надо сказать, что сосредоточение военнопленных перед конвоированием через Москву происходило в двух местах: на ипподроме и на плацу 1-й мотострелковой дивизии НКВД имени Ф.Э.Дзержинского - тогда он располагался где-то в районе площади Маяковского.
* * *
- В плен меня взяли незадолго до этого марша, - говорит Генрих. - В Белоруссии. Сдаваться-то мы не хотели, думали, русские пленных сначала пытают, чтобы всё рассказали, а потом расстреливают. Все в это верили, потому что видели, как русские дрались - с таким безразличием к жизни... это безразличие к жизни порой пугало нас. А уж к нам, врагам, и вовсе всего можно было ожидать.
Но всё получилось само собой: нас обошли на соседнем участке, мы начали отступать и на лесной дороге буквально уперлись в большую колонну русских. Они первые нас увидели. Бегут, кричат: "Хенде хох!"
В общем, смысла не было сопротивляться. Молили бога только о том, чтобы русские сами не начали стрелять. Но они были настроены миролюбиво. Отобрали только оружие, часы и отправили в тыл. Офицера нашего только у себя задержали, повели к начальникам. Не знаю, что с ним потом стало.
Ну, потом целый день шли на восток. По пути к нам присоединяли других пленных. В общем, видно было, что большая катастрофа на фронте. Потому, наверное, и русские мирно к нам относились - они наступали без боя, а это всегда солдата радует. А после тяжёлого сражения могли и пристрелить. За убитых товарищей мстили. Бывало такое...
Генрих не договаривает, но и так понятно, где он мог такое видеть, - на "своей" стороне фронта...
- Зато ближе к тылу, - продолжает он, - стало больше злых русских. Подбегали, били... Отбирали, что ещё оставалось у нас. Ну, тыловики все такие...
Долго шли. Потом дошли до какой-то станции, остановились. Подошёл паровоз, погрузили нас в товарные вагоны, повезли. Три дня везли. Кормили раз в день. На станции встанем, дверь вагона приоткроют, крикнут: "Эй, фашицки, хунгер? Давай двоих за едой!" Ну, двое с ним уходили, потом приносили котелок, хлеб. Делили уж сами. Мало, конечно, кормили... Но я потом видел, в плену уже, что русские гражданские тоже голодали. Так что и на том спасибо было, что давали.
Привезли, как оказалось, в Москву. Мы, конечно, не знали, что нас для такого знаменитого спектакля назначили.
На ипподроме мы дня два или три сидели, уж не помню. Пожарные воду привезли. Но хватало только, чтобы попить. А умыться, помыться - уже нет. А многие товарищи страдали от поноса. Очень "благоухали".
Форма грязная - все были в том же, в чём в плен попали. Ну, если чего-то русские не отобрали по дороге - сапоги там, ещё что. У кого-то куски автомобильной шины вместо обуви были.
Все гадали, для чего нас тут собрали. Самое разное предполагали. Большинство думало, что в Москве работать будем - дома строить или развалины разбирать.
Кстати, когда шли, я ещё удивлялся - неужели Москву не бомбили? Практически не было видно разрушений.
Потом всё изменилось. Вдруг, вечером, дали усиленный паёк - хлеб, кашу, даже сало. Велели привести себя хоть в какой-то порядок. Но фактически сделать было нельзя ничего - ни иголок, ни ниток ни у кого не было. Да и не хотелось по команде большевиков прихорашиваться. Единственное, что все поняли - что предстоит что-то важное для русских. Поговаривали даже, что сам Сталин к нам пожалует, посмотреть на нас...
Утром было ясное и солнечное. Русские забегали: "Давай! Давай! Стройса!" - кричат. Встали в шеренги. Издалека музыка звучит, какой-то русский марш. Кто-то из пленных пошутил: "О! Это московский марш! Как раз для нас!" Посмеялись, а так ведь оно и вышло! Прошли мы московским маршем...
* * *
Что малоизвестно - колонн, шествующих по Садовому кольцу, было две. Причем шли они в противоположных направлениях.
Колонна военнопленных с Московского ипподрома двигалась по маршруту: Ленинградское шоссе, улица Горького, площадь Маяковского, Садово-Каретная, Садово-Самотёчная, Садово-Черногрязская, улица Чкалова, Курский вокзал и по улицам: Каляевской, Ново-Слободской и 1-й Мещанской. По этому маршруту прошло 42 000 военнопленных, в том числе колонна военнопленных офицеров численностью 1 227 человек. Из них 19 генералов.
Вторая часть военнопленных прошла от площади Маяковского по улицам: Большая Садовая, Садово-Кудринская, Новинский бульвар. Смоленский бульвар, Зубовская площадь, Крымская площадь. Большая Калужская улица, станция Канатчиково Окружной железной дороги. По этому маршруту прошло 15 600 военнопленных, и движение колонн продолжалось 4 часа 20 минут.
Так гласит официальный рапорт того дня - 17 июля 1944 года.
Движение началось ровно в 11 часов утра. А к 19 часам все 25 эшелонов военнопленных были погружены в вагоны и отправлены к местам назначения.
Из общего количества проконвоированных через город 57 600 военнопленных, говорится далее в рапорте, 4 человека были направлены в санлетучку ввиду ослабления.
* * *
- Поделили нас на офицеров и солдат, - продолжает Генрих. - Вывели за ворота. Тут я и обратил внимание на стадион - я сам до войны в футбол неплохо играл. Хотя русские тогда в мировом спорте не участвовали, но слухи про них ходили самые разные. Будто чуть ли не обезьяна у какой-то команды в воротах стояла... Так что интересно было, хоть и мало что видно за деревьями.
Охраняли нас сильно - наверное, русские боялись, что мы что-нибудь сотворим. Красноармейцы с примкнутыми штыками, довольно много их нас сопровождало. А перед воротами ещё кавалеристы с саблями наголо. Ну, некоторые весельчаки шутили, что это почти как почётный эскорт. А кое-кто казаков вспоминал...
Позади них - ещё солдаты. На мотоциклах с колясками. В колясках были пулемётчики. Да только всё это ни к чему было - не слыхал я даже разговоров, чтобы что-то организовать. Побег там, или что... Все и так достаточно подавлены были, голодны, хоть с утра снова хорошо накормили. Да и что ты сделаешь в глубине вражеской страны? Это ж потом мы только увидели, что русские люди к нам, пленным, часто без всякой враждебности относились...
Гражданские русские стояли вдоль дороги, в основном, женщины и дети. Мальчишки бежали за нами, что-то кричали, смеялись. А взрослые в основном молча стояли, смотрели. Одна женщина, правда, потом, позже выбежала, плеваться начала, что-то кинула. Но её успокоили.
Потом наших генералов подвели. Я в передней "коробке" шёл, так что видел. Даже не думал, что их так много пленили. Мы ж ничего не знали про подлинные размеры разгрома...
* * *
В ходе операции "Багратион" была разгромлена группа армий "Центр". Многие историки сходятся во мнении, что она вообще перестала существовать, и потому, собственно, война на Восточном фронте была проиграна немцами к августу 1944 года.
За два месяца германские войска потеряли свыше 400 тысяч солдат и офицеров, в том числе свыше 250 тысяч - безвозвратно. Из 97 немецких дивизий и 13 бригад - 17 дивизий и 3 бригады были полностью уничтожены, а 50 дивизий потеряли от 60 до 70% личного состава. Иными словами, в ходе операции "Багратион" было потеряно две трети личного состава группы армий "Центр". Это и был разгром.
Из 47 немецких генералов, командовавших здесь войсками и гарнизонами, 10 было убито, а 21 попал в плен. Среди них - два командира корпусов, начальник инженерной службы, комендант района обороны и семнадцать командиров дивизий.
Наши потери, по официальным данным, составили 765 813 человек убитыми, ранеными, пропавшими без вести и убывшими по болезни, из них безвозвратные потери - 178 507 человек.
* * *
- Ну, генералы-то чистыми были, понятное дело. С орденами даже, со знаками различия.
На нашем загаженном и завшивленном фоне - очень хорошо смотрелись...
Выглядели мы действительно неважно. Небритые, немытые, кто-то в подштанниках, кто-то босиком, кто-то без мундира. У меня, слава богу, остались мои разбитые фетровые сапоги - они никого из красноармейцев не заинтересовали. А те товарищи, которые шли босиком или в одних портянках, страдали довольно сильно.
Ну... плохо это, конечно, было. Унизительно, как люди по краям дороги на нас смотрели, наслаждались. Как зверей провели, зоопарк. Хотя за годы после войны я вполне начал понимать русских - мы ведь вам столько принесли горя и несчастий, что даже странно, как к нам ещё по-человечески относились.
Но самое унизительное, что туалетов не было предусмотрено. И ни остановиться, ни в сторону отойти, естественно, нельзя. Вот многие товарищи и справляли нужду прямо на ходу. А люди по сторонам смотрели на такое и кричали: "Германски никс культура!" Смеялись, пальцами указывали.
Ну, так и прошли до вокзала. А там нас погрузили в вагоны и повезли по лагерям. Я на Урал попал, мы там немецкое оборудование, вывезенное по репарациям, устанавливали. Но это уже другая история, долгая. Я домой только в 1949 году вернулся...
* * *
И ещё надо уточнить.
Следующий этап - это переход из лагеря в лагерь пешим порядком или транспортировка по железной дороге в товарных вагонах с наглухо закрытыми дверями. Как правило, без пищи и в самых антисанитарных условиях, когда живые и мертвые были вместе до пункта назначения - стационарного лагеря.
Согласно немецким источникам, по дороге в стационарные лагеря только за ноябрь-декабрь 1941 года голод скосил почти 400 тысяч человек.
Это не говоря уже о расстрелах военнопленных. Произвольных и систематических. Так, во многих лагерях расстреливали, к примеру, всех "азиатов".
Всего из 5,75 млн. советских военнопленных (по данным чиновника Министерства труда фашистской Германии Э.Мансфельда) к 1 мая 1944 года в лагерях умерло 1,981 млн. человек, 1,030 было "убито при попытке к бегству" или передано гестапо для "ликвидации", 280 тыс. погибло в пересыльных лагерях.
По данным германского историка Кристиана Штрайта, за период с 22 июня 1941 года и до конца войны в немецкий плен попало около 5,7 миллионов красноармейцев. Из их общего числа по максимальным оценкам около одного миллиона было отпущено из лагерей, в том числе направлено на различные вспомогательные работы в вермахте. Ещё 500 000 человек, по сводкам верховного командования вермахта, бежали или были освобождены. Остальные же 3 300 000 военнопленных (или 57,5%) погибли в лагерях...
* * *
- Нет, в Россию я уж больше, видимо, не приеду, - после долгого раздумья говорит Генрих. - Возраст уже не тот. Просто хотелось ещё раз повидать места, где прошла моя молодость. Почти десять лет так или иначе я провел в России - с июня 41-го по декабрь 49-го...
А молодость, она ведь всё равно оптимистична! Бои, смерть, лагеря - всё казалось, лишь внешним. Спектаклем, на котором ты - зритель. Твоё тело в чем-то участвует, роет окоп, оборудует позиции, отстреливается, само нападает, попадает в плен, куда-то идёт, мерзнет, голодает, работает... - а ты сам словно зритель всего этого. Причем почётный, в самом первом ряду...
Одно жаль: не так я с вами встретился тогда, в юности моей. И словно огромный чёрный паук лежал на ней, на всей моей молодости. Война.
И очень хочется мне теперь что-то сделать, чтобы он исчез...
Он был такой высокий, рыжий... Смешной. Я так его любила! Столько лет спустя мне уже не вспомнить, как она смеётся, любовь, - ведь с тех пор никого у меня никогда не было.
Кроме тех русских...
Все эти годы любовь для меня смеётся так, как смеялся он. Белой полоской зубов на рыжем конопатом лице.
Боже, мы прожили с ним один месяц. Один лишь короткий месяц, пока Гитлер не пошёл в Россию и не забрал с собой наших мужей.
Мне потом говорили, что мой муж был храбрым. Что был героем. Он воевал где-то под Новгородом, и заслужил какую-то медаль. Он ещё хвастался этим в письме. Последнем.
Мне потом прислали эту медаль. Какой-то железный овал с германским орлом со свастикой в когтях. Это всё, что осталось у меня от его жизни.
От нашей с ним жизни...
Он не погиб в бою. Его убили подло. Какие-то бандиты, вы их называете партизанами, бросили гранату в санитарную повозку, где его везли среди других раненых. Он истек кровью, как мне сообщили.
Я хотела вступить в армию, во вспомогательные части - лишь бы иметь возможность уйти на фронт и там мстить русским. Но это было потом. Потому что сперва я вообще не могла ничего хотеть. Месяц лежала в бреду и лихорадке, да к тому же у меня отнялись на время ноги. Я не могла перенести потерю. Я не хотела жить. И ещё я не могла простить.
Я не знаю слов, чтобы рассказать, в каком мраке жила. Без него. Я хотела верить, что он не умер.
Но мне прислали его фронтовые вещи...
А потом русские пришли к нам, в наш городок в Восточной Пруссии. Ты не поймёшь этого, ты никогда не оказывался между молотом и наковальней. Нам повезло - когда мы вышли из подвала, наш дом был целым. Но во дворе уже слышалась русская речь.
Нас было трое - мать, я и моя трёхлетняя дочь. Мы сидели в верхней комнате. Точнее, сидела мать, а я лежала в постели - горячка от очередной зимней простуды. Тогда были очень холодные зимы, а у нас было мало еды и топлива...
Когда по лестнице затопали сапоги, у меня оборвалось сердце. Их было четверо, страшных, хмельных и вооружённых. Первым делом они обшарили все ящики и шкафы. И я никогда не забуду, как они снимали с моей руки обручальное кольцо...
А потом снимали одежду...
И надо же, чтобы это были русские! Ненавистные русские. Убийцы моего мужа!
Мать пыталась защитить меня, но её просто ударили прикладом по голове, после чего она уже не встала. А дочка оставалась в комнате и всё видела...
Только один раз она спросила меня потом... Об этом... Почему-то перед самой смертью, когда ей становилось уже трудно дышать из-за крупа. Это было в Польше, когда нас изгнали из наших домов и переселяли в Германию. Тогда умерло немало детей. Но как больно мне даже сегодня, что ничего другого не вспомнилось ей перед смертью, кроме той сцены в нашем доме...
И я осталась одна, без родных и даже без родины, среди чужих людей. Не было ни дома, ни имущества - нам ведь велели убираться в двадцать четыре часа...
А Германия сама была разрушена, люди и без нас, беженцев, жили без продуктов, без денег, без жилья. В соседнем Ханау, например, после бомбардировок осталось всего три или четыре целых дома. И мы разбирали развалины, таскали кирпичи, пытались выжить. Ты не представляешь, как тяжело это было.
А ещё почти не было мужчин. Тех, кто потом начал возвращаться из плена, кто-то уже ждал. Мужчины были нарасхват, а за американцами, чьи казармы в Ханау стоят до сих пор, шла почти настоящая охота. Но у меня было что-то оборвано внутри. Разорвано между двумя чувствами - так и не забытой любовью к моему мёртвому Вильфриду и так и не остывшей ненавистью к убившим его русским. И годы не лечили эту болезнь. Разве что притупляли...
Но однажды мне в руки попалась книжка, где была напечатана русская сказка. Помню, я страшно смеялась, когда её читала. Типично русское: лежит на печи бездельник, которого никто не может заставить поработать, на него сваливается чудо, и он становится в итоге царём, так и не ударив пальцем о палец. Ещё бы русским не быть такими, какие они есть, думала я, если их национальный характер начинается с такой идеи!
Но мне стало интересно. Я заказала книгу русских сказок, чтобы убедиться в своей правоте ещё раз. Или, может быть, утешить свою ненависть.
Но всё же было что-то ещё в этих сказках, что тянуло к себе. Отстранённость, что ли... Вне. Там когда-то оказалась Россия. Почему? Говорят, она особое географическое и этническое понятие. Магия. Измерение чувств и потусторонней мысли.
И постепенно меня заворожили русские сказки. Я однажды вдруг поняла, что мне они интересны. Мне интересны сами русские, чью душу так же не уловить, как мораль в их байках. Начала читать другие книги о России, о русских, стала постепенно узнавать их историю, пытаться представлять себе их понятия.
Россия безбрежна. Добро и зло, ложь и правда, подвиг и предательство - в ней безбрежны. Другие. Просторы и снег.
Сказка - это ведь иносказание с взглядом из глубины сознания. А там, внутри, такая древняя боль! И она дошла, достучалась до нас.
И лень. Значительная часть сказок -- поиск ей оправдания. По щучьему велению: с убийствами, разбоем, хулиганством, издевательствами. Не расставаясь с ленью.
А ещё - жестоки сказки русские, изощренны.
Но, читаю дальше... и от этих мыслей тоже отхожу. Да нет, думаю, в этих сказках и морали-то особой нет. Просто - другой мир. Метафора, многозвучие. Из-за спонтанности они и получаются очень сумбурными.
И это, если подумать, понятно. В населяющем Россию народе просто ещё нет целостности, определённости, законченности. Слёзы над бездной. Смех в пустоте.
Я... Я до сих пор не могу понять, что в вас особенного. Неуловимо, я же говорю. Не ухватишься, не поймёшь, не определишь... Как вы сами. С европейской внешностью - у вас совсем не европейское мышление. И на европейский взгляд, - вообще, извини, мышление не нормальное. Из другой цивилизации. С Луны.
Не знаю, может быть, в реальности вы не такие, как в ваших книгах и сказках. Но то, что я увидела в них, меня однажды начало привлекать.
Это как другой вкус ветра. Как с гор выйти к морю.
На протяжении сотен лет мы, человечество, - в поиске. Чего-то последнего, на что хватает сил надеяться. А вы, русские, это спасение просто лепите себе во все века в разных обличьях.
И знаешь, я полюбила русских. Я долго сопротивлялась этому чувству, боролась с ним - за свою любовь к моему Вильфриду. Но однажды я вдруг поняла, что Вильфрид в моей душе давно сжился с русскими. Мне показалось, что если бы не война, они поладили бы и в жизни.
И во мне ушло куда-то зло на русских. Я знаю, что вам - да ещё Гитлеру - обязана моей неудавшейся жизнью, моей сломанной юностью, моей одинокой старостью. Но, кажется, мы с Вильфридом полюбили бы вас...
Исповедь эта может показаться неправдоподобной, взятой из какого-нибудь учебника для прежних идеологических работников.
Но седенькая сухая старушка эта, так, кстати, ни разу и не съездившая в Россию, до 1998 года жила в своей квартирке муниципального дома для престарелых в небольшом городке близ Франкфурта-на-Майне...
Я воевал под Истрой
Танк прорвался в самые облака. Он рвал пушкой полонь тумана и, казалось, вот-вот готов был прыгнуть вперёд с постамента.
Русский танк.
А сзади него, за деревьями, завяз в мокрой весенней грязи танк немецкий. Издали он ещё казался грозным, но, подойдя поближе, можно было различить и ржавчину, и пробоины, и отсутствие гусениц на уже не поворачивающихся колёсах. Мёртвый танк...
Но он стоял, все так же грозно, как когда-то, повернувшись к Москве. Стоял на последнем рубеже, где было остановлено немецкое наступление.
И старик ещё раз приложил руку к козырьку, отдавая честь.
Ещё раз.
После того, как отдал честь русскому танку.
И медленно вытер слезу.
- Я воевал здесь, под Истрой. Мне имена этих деревень до сих пор знакомы. Я здесь столько товарищей оставил... Настоящих друзей. Каких уж больше не было никогда.
Эти, гражданские, они не понимают, что такое настоящее братство, которое возникает на фронте. Им трудно представить, как это можно поделиться последним. Как можно давать что-то и не брать за это денег. Как это -- пожертвовать собой ради друга.
Нам было по восемнадцать лет... Мы на войну шли с воодушевлением. Я тебе честно говорю: не разделял всех бредней национал-социалистов. Но вырос же в этой атмосфере. Мальчишки, тогда чего понимали! Мы и не видели, считай, ничего, кроме всех этих флагов, парадов, военных.
Про концлагеря мы ничего не знали - то есть, правды не знали. Я, например, только после войны... Когда стали показывать и водить туда...
Тогда многое казалось естественным из того, что ныне кажется неправильным. Например, казалось вполне нормальным достигать целей государства путем войны. Казалось, что другого пути и нет, чтобы подняться в мире хищников. Гордились, как всей Европе наподдавали. Я помню, тогда мы считали только справедливым, что Польшу заняли -- вроде как довоенное положение восстановили. Что Францию оккупировали -- за Версаль отомстили... Тем более - сделали это мы, немцы, у которых отняли и земли, и гордость после первой мировой войны.
Нет, я не оправдываю агрессию, я просто пытаюсь объяснить.
А с вами война была тяжелой. Особенно здесь, под Москвой. Это была самая трудная зима в моей жизни.
Танк ухода требует, а руки к металлу примерзают. Мороз принуждал к тому, чтобы моторы постоянно работали. Расход топлива на треть увеличивался. А подвоз регулярный обеспечить было трудно из-за длинного пути. И того же мороза, конечно.
Не хватало даже снарядов. А танки стояли без запчастей. Много техники оставили в поле просто из-за того, что гусеницы рвались на голом льду, а соединить было нечем.
Земля аж звенела, если ногой топнуть. Обмундирования зимнего не было. По две шинели, кто мог, надевали. В сапоги солому пытались напихивать, газетой ноги оборачивали.
А мост вот тут, у Буш...жарово, почему-то оставили, не взорвали. Потом они его обстреливали из пушек и бомбили, потеряли на этом два самолета, но так ничего и не сделали...
Главное -- к тому времени наступление как-то выдохлось. Сопротивление нарастало. После того как кончилась распутица, против нас бросили свежие сибирские дивизии. И эти наши ежедневные атаки против обученных и отдохнувших войск постепенно истощали все силы. Потери были не очень большими. Вот, например, сводка в моих записях - я в шестидесятые годы специально в архивах работал, хотел книгу написать на основе своих дневников, искал документы о нашем боевом пути...
Русские воевали хорошо. Только очень нерасчётливо. То ли командиры плохо своё дело знали... Например, один батальон ведёт наступление, а соседний стоит, на него смотрит. Ну и мы силы потихоньку перебрасываем. Этих отразим, а потом они вместе отступают. Какие-то части просто забывали при отступлении у нас в тылу... Да нет, не специально: они ж даже к бою не готовы были, это ж видно.
Или вот ещё написано в нашем дивизионном журнале, как плотину от взрыва уберегли на Истринском водохранилище. На нём русские всего два поста оставили. А ведь речь шла о стратегическом объекте большого значения! Прорвись плотина - нашим танкам уже было Истру не преодолеть...
Правда, русские сделали два взрыва, но слабых, они лишь повредили немного. А дальше - то ли забыли...
Вот, читай: "При продвижении на Истринскую плотину во взаимодействии с левым соседом, 11 танк.див., первой на электростанции была рота сапёров. Фельдфебель Зайдель продвинулся с группой, убрал два заснувших поста и перерезал зажигательный шнур, который вёл к складированным в электростанции ящикам с боеприпасами".
А сами солдаты русские были хороши. Тогда-то, понятно не до оценки противника было, но мужество всегда ведь видишь, даже и врага. Очень цепко солдаты дрались...
Конечно, мы были врагами. Но всё же возникала подчас какая-то странная симпатия друг к другу. Уже позже, в сорок третьем году, попал я ненадолго в один полк, а там боевые действия долго не велись. Все врылись в землю друг напротив друга и стояли, пока на юге судьба войны решалась. Так скоро уже все перезнакомились, друг в друга не стреляли, сигаретами обменивались...
Судьба солдата - стрелять в людей, которые тебе ничего плохого не сделали. В этом смысле нечего нам делать было в России.
Но если бы ты знал, как я тоскую по тому времени!.. Может быть, по молодости своей тоскую? По братству фронтовому?
И знаешь, с тех пор я русских люблю. За человечность. Я никогда не забуду, как мы лежали раненые в каком-то доме, а русские женщины нам приносили хлеб. Нам, врагам! А ведь я слышал, им наказание грозило за это, если бы узнали... Вот этого --
до смерти не забуду, как они нам жизнь спасли своим хлебом.
Я ведь поэтому сейчас приехал с этим конвоем с гуманитарной помощью...
В моём возрасте, сам понимаешь, тяжело в грузовике две тысячи километров проехать. Это всё может звучать очень напыщенно, но я в мои годы могу это сказать абсолютно искренне: нам нужно вернуть наш долг русскому народу. Тем женщинам или их детям, что тогда спасли меня и моих товарищей. У меня здесь сердце защемило, когда увидел опять эти деревеньки, эти домики. Они точно такие же, как тогда...
Точно такие же...
И я как будто в юность свою вернулся.
Только всё-таки не понимаю -- что же вы не так делали после войны? Ведь вы нас победили. Но почему же оказались в таком положении, что вынуждены принимать от нас гуманитарную помощь? Нет, мы её даем от души - сам знаешь, как весь Бад Орб, весь Гельнхаузен, Вэхстербах, Фраммерсбах, Флёрсбах собирали вещи и продукты. Но как это вышло у вас, в богатейшей России?
Вот если бы найти эту точку и помочь именно там, тогда бы, может, всё изменилось? Может, наша помощь теперь поможет вам перестоять трудные времена и решить проблемы -- как нам помогли американские посылки после войны? Скажи, ведь это же неправда - что вас эта помощь унижает? Ведь мы же больше не враги?..
Старуха смерила нас враз потяжелевшим взглядом и махнула рукой в неопределённость:
- Там спросите...
***
Оказывается, в России немало мест, где Великая Отечественная война не забыта и не прощена врагу. Не на том не забыта уровне, где парады, оркестры, юбилейные медали и проникнутые пафосом речи.
На том, где - личная память...
* * *
Деревеньку эту мы в ржевских лесных глубинах разыскивали неспроста. Где-то возле неё должен был быть захоронен немецкий солдат, могилу которого мы сейчас разыскивали. По просьбе его дочери Гизелы. Которая сейчас, не понимая русского, доброжелательно улыбалась посуровевшей старухе.
Впрочем, поначалу и та расплылась в улыбке, когда мы поздоровались и спросили, есть ли в поблизости солдатское кладбище. Обстоятельно, как это умеют деревенские, начала разъяснять, как туда пройти - но:
- На машине, - сказала она, подумав, - вы туда не проедете. Дорога плохая... Я вас пешком провожу.
И продолжала улыбаться, пока один из нас не уточнил:
- Бабушка, мы ищем НЕМЕЦКОЕ солдатское кладбище...
* * *
Приветливость русских сельских старух к путешественникам не имеет границ. Отыскать эту деревеньку невозможно было бы без полутора десятков добровольных помощниц по всей дороге от самого Ржева. Хотя их доброжелательная словоохотливость не всегда давала правильное направление, мы с их помощью все-таки приближались к нужному месту.
* * *
Германский первоисточник захватила с собой Гизела, каким-то образом заставив генеральный штаб бундесвера разыскать карту в военных архивах. С её помощью она и хотела найти могилу отца, погибшего подо Ржевом и похороненного где-то возле Деревеньки...
* * *
Для Деревеньки война была ещё недалеко. Её видели ещё эти самые люди, что беседуют сейчас с нами. Вот как пузатенький дядечка явно бухгалтерского вида, ответивший на вопрос о немце, который, возможно, стоял в этой деревне и в ней же погиб. И был похоронен.
Потом подумал и добавил:
- Наверное, он...
* * *
От отца у Гизелы не осталось ничего, кроме смутного детского воспоминания. И сообщения оберкоммандо вермахта о том, что умерший от ран ефрейтор Мефферт покоится на солдатском кладбище возле Деревеньки. Теперь, по прошествии пятидесяти лет, когда границы открылись, она решила найти могилу отца. И обратилась за помощью к нам с Лёшкой, знакомым её знакомых.
* * *
"Бухгалтер" повёл себя дружелюбнее первой старухи. Он даже проводил нас до кладбища, и с охотой объяснял, что и как тут происходило в войну - насколько он запомнил её шестилетним малышом.
- Если ваш отец был высоким и таким рыжеватым - значит, это он мог жить у нас. Он к нам хорошо относился, - говорил "бухгалтер". - Военные вообще хорошо относились. В доме, когда стояли, мать рассказывала, всё чисто у них было. А сами нас даже иногда угощали своими продуктами. Правда, и мы их кормили картошкой. Они же долго здесь стояли, артиллеристы какие-то. Меня он на велосипеде катал...
Гизела замирает от этого рассказа. Потом говорит с сожалением:
- Нет, отец здесь не стоял. Его сюда привезли, когда он был ранен...
- А старуха? - бестактно встреваю я. - Что-то она сильно переменилась, как узнала, что мы с немцами приехали. К ней, видно, не слишком хорошо относились...
"Бухгалтер" - а он и вправду оказался колхозным конторским работником - разводит руками:
- Я не видел, с кем вы разговаривали. Но, может, это Федосовна? Старая такая, лет восьмидесяти? Так у неё мужа на войне убили, да сына малого здесь, в деревне, застрелили - по пьяни, то ли случайно. С тех пор одна векует...
* * *
Кладбища, конечно, никакого нет. Ещё во время войны все немецкие кресты здесь были уничтожены, и место упокоения врагов ничем не отличалось от окружающих полей и выпасов. Но все в Деревеньке знают, где оно находится. До сих пор.
Кладбище лежит рядом с дорогой. Но если по той её стороне дома вытянулись обычной деревенской шеренгой, перемежаемой яблонями и будками с барбосами, то на этой - деревня обрывается а пустырь.
Никто не поселился на костях. Даже на костях врага.
* * *
Настоящих немцев в деревне давно не видели - похоже, с самой войны.
Это было тоже. Но, в общем, треть населения тогдашней страны ведь как-то жила почти три года бок о бок с чужими солдатами, с захватчиками.
Жизнь ведь не сотрёшь резинкой - с коровами, которых необходимо кормить, с хлебом, который надо вырастить, с домом, который надо обогревать... Их оставили, крестьян, на милость врагу. Что ж, они приспосабливались...
Из этой лесной деревеньки никто не эвакуировался. Линии фронта здесь не было. Вероятно, никто и не думал, что война дойдёт сюда. Просто жили себе - и однажды вдруг увидели на улице солдат в чужой униформе.
- Разбоя не было, - говорят те, кто пережил нашествие. - Правда, порядок навели свой - это можно, это нельзя. А что делать - слушались. Иначе грозили застрелить.
- А партизаны были?
- Да, были. Далеко от нас. Нас, слава Богу, не трогали. И немцы не трогали. Так и жили. Но не любили их все равно, немцев-то...
* * *
Солнце стекает по зубчатой ели, словно капля крови по нечищеному штыку. Пора выбираться - иначе застрянем в лесу на всю ночь.
На обратном пути вновь видим Федосовну, стоящую у своего дома. Она смотрит на нас всё тем же стылым взглядом.
Старуха не присоединилась тогда к маленькому "митингу", что собрался вокруг нас. Но проводить почему-то вышла.
Гизела просит остановить машину, выходит и даёт старухе какой-то свой немецкий сувенир.
Потом так же сухо говорит:
- Подождите...
Она уходит в дом и возвращается, неся полкраюхи хлеба и кусок сала.
- Возьмите, - говорит она без выражения. - Целый день, поди, не евши. Дорога вам дальняя...
