Аннотация: Старый рассказ о первой археологической экспедиции, в которой довелось участвовать. Ничего особенного, просто мемуар
НА БЕРЕГУ БЕСКОНЕЧНОЙ РЕКИ
Оглушительно гаркает будильник.
Душа спросонок обрывается в пропасть. И уже оттуда она выныривает в ужасном предположении, что ты в кабинете у зубного врача. Ещё через какое-то время беспредельных душевных мук сонный мозг соображает, наконец, что до бор-машины еще ехать и ехать... И тут неверная рука сонного Серёги прекращает эту пытку. Задавив разрушителя ночных грез как неловкую крысу башмаком.
Каждое утро я бормочу теплые слова благодарности часовому заводу "Слава" и его качественной продукции.
Больше всего бесит то, что до подъёма ещё целых пятнадцать законных минут. Будильником пользуется лишь третий наш сосед, постоянный наш "подъёмщик" Юрка. Это в его обязанностях значится каждое утро будить всю экспедицию.
Работа достаточно нервная. Подъём у нас ранний, сон у ребят крепкий. Поэтому парню нужно ходить от палатки к палатке, сначала ласково, потом грозно и под конец сипло выкрикивая одиозную команду. Талантов моего ротного старшины Савочкина, будившего своим знаменитым "Рота, подъем!" половину гарнизона, у Юрки не наблюдается. Поэтому в особо запущенных случаях он принимается трясти палатку и разыгрывать землетрясение.
Шабаш поднимается дьявольский - со стонами, обвинениями, обличительными репликами и далеко не лучшими пожеланиями. Дежурного обвиняют в том, что он подвёл часы, отечески советуют ему выбросить бракованный будильник, заявляют, что он перепутал дни и терзает людей в выходной. После такой ежеутренней психологической подготовки моего соседа можно сразу отправлять в космонавты.
Естественно, вся сия высокополезная деятельность требует точного времяизмерения, и потому подъёмщик каждый вечер торжественно воздвигает свой дребезжащий агрегат на почётное место - прямёхонько рядом со мной. И каждое моё утро начинается с того, что в ухо просовывают электродрель...
Наш стойкий народ ворочается, но упрямо продолжает спать дальше. "В комплект к будильнику надо давать пистолет", - обречённо думаю я и безвольно следую примеру соседей.
Если бы сон не был столь липок, и если б дежурный в своих радениях не забывал разбудить собственных соседей, то можно было бы наблюдать, как медленно оживает лагерь. Как поднявшийся из тёплых спальников, но не проснувшийся ещё наш люд, спотыкаясь, бредёт к умывальникам, как дёргается кто-то под струйкой холодной воды, как выползают из палаток отстающие.
Обычная картина утра. Работа начинается в шесть, пока не жарко, и с перерывом на завтрак продолжается до двенадцати, а потом - с четырех до полседьмого. Вечером же, вполне понятно, мы отдыхаем от работы. Так что ночь начинается у нас много позже начала новых суток. Чтобы выспаться, всегда не хватает последней четверти часа...
Схватка с подъёмом заканчивается просто. Где-то звучит вопрос: "Курганы ушли уже?" Нам на дальний раскоп под названием "Курганы" нужно добираться минут пятнадцать, и потому все "курганцы" выходят раньше других.
Некоторое время вопрос этот - ушли или нет "курганы" (хорошо им, начальникам! они-то здесь, в лагере остаются!) - ещё бьется о запутанную систему слуховых рецепторов, затем наконец добирается до нужного места в мозгу, где и производит необходимый эффект. Пробуждение состоялось.
Как обычно, палатка уже пуста, последние наши археологи ушли на свои раскопы, а мы наверняка опять опоздаем к началу рабочего дня и будем иметь не слишком ласковое объяснение с начальством. Так что теперь надо быстренько подхватываться и рысью бежать вслед за уже ушедшими ребятами. Да не забыть Серёгу, который, похоже, окончательно определил меня в дневальные при своей особе и мирно сопит в расчёте, что я его разбужу.
По дороге, куда, торопясь, выскакиваем мы с ужасным со сна Серёгой, уже бредёт, растянувшись, наш "курганный" народ. Дорога идёт по дамбе, по обе стороны ее - лиманы, всё видно далеко, до самого горизонта. Идут, как живут, палатками, и группы разделяют не метры дороги, а минуты сна при подъеме. Умытое солнце ещё только выкарабкивается из-за правого лимана, и серая утренняя прохлада брезгливо ощупывает наши косточки. Как тяжела бывает судьба русского студента!..
Самые тяжёлые часы дня - до завтрака. Разговоры и шутки редки; они словно тлеют и гаснут, едва начавшись. Мы не расположены сейчас к общению, и будто котята, вынутые из теплой корзинки, мечтаем поскорее приткнуться к родному боку своего спального места.
Настроение просыпается позже, чем мы. Утром над курганами слышен в основном только скрип сухой земли по лопате. Да ещё негромкий зуд со стороны Серёги. Этот - фанатик рока, и сейчас, без сомнения, опять развлекается любимыми напевами. Но и страшные эти звуки не помогают встряхнуться.
На бровке кургана зябко кутается в свою старую штормовку Надежда. На коленях у неё большой планшет; он потихоньку ползёт вниз и явно раздумывает, не упасть ли ему вообще. Он тоже не выспался.
Огромную свою папку Надежда называет признаком интеллигентности: студентка архитектурного института, она работает в экспедиции художником - снимает планы, чертит разрезы, зарисовывает виды. По сравнению с нами, "гробокопателями", действительно интеллигент. Сейчас, в данный момент, ей делать нечего, вчерашнее она уже зарисовала, сегодня же раскопки еще только начались. Проходя мимо, подмигиваю ей. Она в ответ моргает сонно сразу двумя глазами. И всё.
Мы разделены по утрам. Каждый ещё в своих снах. Нам необходим какой-то разгон, немножко больше нескольких минут между сном и работой.
Мне с Серёгой легче. Мы включаемся в утро почти сразу, заряжая себя по дороге его ужасными песнями. И если бы мы выходили пораньше, то могли бы идти со всеми нашими и помогали им.
Но проклятый будильник поднимает меня слишком рано, а Серёгу не поднимает вовсе. И мы вновь трусим позади всех, и нас вновь встречают сердитые глаза начальника раскопа Натальи:
- Когда вы, наконец, прекратите опаздывать!
И мы вновь клянёмся.
* * *
Когда "Комета", слизывая на ходу лохматые брызги волн, летела по растерзанному морю к Евпатории, у меня не проходили сомнения. Предстояло работать в составе Крымской археологической экспедиции МГУ, куда мы с Серёгой записались еще весной. Но теперь энтузиазм по этому поводу куда-то испарился.
Три дня я провел у друга в Севастополе, в экспедиции, что копает на Херсонесе.
Это и выбило из колеи.
Херсонесом я за эти три дня просто не уставал восхищаться. Скалы, море, ночное купание в мерцающей воде, звёзды над тысячелетними развалинами... Во всем какая-то романтическая, нетленная красота. Затоптанная тысячами ног днем, она просыпается вечером. Вечером здесь
наступает время сказки. Колонны базилики, туманно белеющие в лунном свете. Чёрная мерцающая туша моря, что неуклюже ворочается у подножия скал. Стены древних башен, обрывающиеся в воду. Разрушенные камни причала, который в давние времена принимал греческие триеры, и с которого теперь прыгают в море мальчишки. Позеленевший безъязыкий колокол, что просыпается и ворчит, если бросить в него камнем. Мозаика, по которой ступаешь со странным чувством: ведь точно так же по ней ступали ноги тех, кто жил здесь две тысячи лет назад.
Здесь прошлое, кажется, оживает. Не надо богатого воображения, чтобы представить яркую красоту античного города, шумного, портового, торгового, увидеть людей, эллинов, его населявших. Не нужно сильной фантазии, чтобы увидеть жизнь, что кипела здесь много веков назад. И эта прекрасная картина пленяет навсегда.
А на "Чайке", том греко-скифском городище, что копала экспедиция МГУ, все было по-другому. Чайкинский раскоп не был столь красив, как Херсонес.
Он вообще не был красив.
Белых колонн не было. Были лишь ряды белёсо-желтых, словно выжженных солнцем камней, расположенных в каком-то непонятном порядке - и порядке ли? Грубые фундаменты каких-то строений, предназначенных неизвестно кем неизвестно для чего. Поросшие колючей крымской травой участки не возобновленных раскопов. И песок, всё засасывающий сухой песок, кучи которого громоздятся в отвалах вокруг городища.
Развалины Херсонеса Таврического вызывают уважение. Это те развалины, которые и через тысячелетия не кажутся мёртвыми.
А камни "Чайки" были мёртвыми.
И только потом, работая здесь, постепенно начинаешь понимать, что главное - не в красоте. Во всяком случае, не в той красоте, совершенной, вечной, понятной каждому по простому его человеческому эстетическому чувству. Той, что так поражает в Херсонесе, с его белыми колоннами и синим морем. И которой нет на "Чайке".
Но что же здесь есть?
* * *
От "Маяка" никто такого не ожидал. Что-то интересненькое из греко-скифского наследия на этом дальнем раскопе, куда нас возят на машине, обнаруживали, разумеется, и раньше. Поселение на этом месте было в своё время хоть и не большое, но явно не бедное. Интересные находки здесь случались.
Но эта была просто-таки поразительной.
Говорят: "Красиво, как в кино". Но, оказывается, бывает и так - как в кино. Красиво.
В последние дни работы, когда руководитель здешних раскопок Андрей должен был уезжать, и всё сворачивалось, некий новый, только что приехавший и впервые вышедший на работу первокурсник вдруг совершенно нечаянно натыкается на уникальную для северо-западного Крыма находку!
На целый клад монет херсонесской чеканки.
Монеты были позеленевшие, сильно изъеденные временем. Рисунок на них - или как там это называется у профессиональных археологов - разобрать было почти невозможно. На непросвещённый взгляд они были просто бугристыми кусочками шлака, не имеющими никакой ценности. Казалось огромной удачей, что их вообще смогли отличить от глины.
Собственно, это было удачей во всех смыслах. Монеты - большая редкость в степном Крыму, вдали от Херсонеса. Главные наши находки здесь - в основном черепки глиняной посуды, косточки, другая мелочь, при виде которой не загораются глаза даже у историков-профессионалов. В те времена здесь было опасно. Нашествия и войны прокатывались по степям с регулярностью прибоя, а постепенно слабеющий Херсонес часто не мог дать защиту и помощь своим дальним поселениям. И народ здесь жил всё больше небогатый, трудовой. Растил хлеб, давил вино, воевал. Погибал под скифскими мечами.
И вдруг здесь, в небольшом сельскохозяйственном поселении, у основания обгорелой галечной кладки, целых пять монет, рядышком! А потом еще четырнадцать!
И сразу потеряло значение все остальное.
Наши закадычные приятели Лёша и Саша осторожно выкладывали на бровку лопату земли, боясь пропустить ещё какую-нибудь случайную монетку.
Счастливый Андрей сидел рядом на корточках, жадно пробегая глазами "породу". Теперь он отвечал за дальнейшее, находка была, собственно, его - профессионального археолога, руководящего здесь своими рабочими как своими пальцами. Иногда он отходил к другим раскопам - там ведь работу никто не останавливал, но его вновь и вновь, как богача к сундуку, тянуло к столь счастливо обнаруженному сокровищу.
А мы... Равнодушно смотрели на обесценившиеся черепки в наших лотках. И с надеждой - на Андрея: нет ли там ещё чего?
И грыз маленький червячок ревности: мы работали на соседнем квадрате...
* * *
Мы с Андреем остаемся на "Маяке". На всякий случай: слухи здесь ширятся быстро, народу вокруг нас толкалось нынче много - рядом кемпинг. Информационный голод гонит его разморенных обитателей к нам: жариться на солнце не скучно недельку, но потом это становится несколько однообразно. Потные же и веселые археологи, купающиеся вместо моря в пыли раскопов, составляют притягательный контраст будням южного отдыха. Андрей не раз уже проводил настоящие лекции-экскурсии для отдыхающих, да и мы, бывает, удовлетворяем в меру нашей подготовки нетленный интерес мальчишек к тому, сколько "шкилетов выкопыли".
Но не у всех интерес бескорыстный. Не раз уже заставали курортников, азартно орудующих в раскопе. Вопрос, много ли у нас тут золота, стал ежедневным кошмаром: едва ли не девять из десяти интересующихся почему-то свято убеждены, что мы каждый день выворачиваем из этого липучего глинозёма килограммы золота. В лагере очередной дежурный должен среди прочего выгонять из раскопа посторонних. Борьба принимает подчас ожесточённые формы: не соблюдающие элементарной культуры люди проявляют чрезвычайную щепетильность, когда их просят покинуть пределы охраняемого государством памятника. В молодецких поединках родилась даже фраза:
"Товарищи, выйдите из третьего века".
А "Маяк" даже по сравнению с этим - беззащитен. У него нет дежурного. Когда мы уезжаем, он остаётся лежать за машиной, словно одинокий покинутый пёс.
Так что мы с Андреем остаёмся. Мало ли что, пусть лучше стемнеет. Монеты, правда, выкопаны, рассмотрены, упакованы. Наши уехали на ужин. Мы одни. Вокруг только камни, древние белые камни в неправильных кладках, отвалы сырой земли. Да сухая трава по кромке раскопа. Но... вдруг тут еще что-то есть?
Ужинаем печеньем и вином - по поводу сегодняшнего праздника.
День затухает. Всё вокруг мягко синеет, словно отдаляется. Море лениво ползает у берега. От него доносятся запах йода и возгласы.
Кемпинг гремит кастрюлями перед ужином. До нас звуки и запахи доходят глухо и как-то понарошку.
На краю раскопа останавливается девушка. Ей интересно, что такое мы тут ищем. Девушка симпатичная, маленькая, похожа на ребёнка с большими наивными глазами,
Андрюшка осторожен, он ничего не говорит о сегодняшних монетах, но очень подробно отвечает на вопросы. Сидя в траве, он увлеченно и немного смущаясь рассказывает о Херсонесе и херсонеситах, которые организовали здесь свое поселение. О скифах, которые пришли сюда через несколько веков. Об их предшественниках, древнейших жителях Крыма таврах и киммерийцах, которые прошли по дорогам истории, почти не оставив следов, и про которых мы практически ничего не знаем.
Андрюшка увлекается. Его руки обрисовывают контур древнегреческой амфоры на фоне вечернего неба. У слепленной из неба амфоры густой сиреневый лучистый цвет. Девушка слушает, чуть приоткрыв рот. На глаза ей падает чёлка.
Века, люди, события проходят перед нами как призраки. Их можно рассмотреть, но нельзя ухватить. История представляется в этот засыпающий вечер рекой, вытекающей из темноты и уходящей в темноту, и мы сидим на берегу её. И за изгибами течения видим бесчисленные костры. Тех, кто так же, как и мы, только давным-давно, провожал уходящий день. И тех, кто будет ещё провожать.
Река течёт молча.
Тени заселяют её берега. Но, заглянув в глубину, мы увидим отражения бесчисленных эпох и поколений, увидим вдруг, что и наши лица - лишь часть из великого множества, из миллионов и миллиардов лиц тех, кто так же любил, ненавидел, смеялся и плакал... Кто жил...
И кому весь мир казался только его миром...
Но от кого остались только кости, обломки посуды да сухая трава на месте жилищ...
Кажется, что ещё можно почувствовать тепло их рук на этих камнях, что были стенами их домов. И холод их страха, когда эти дома горели, а по селению носились с улюлюкающим визгом кочевники, и надо было прятать, зарывать в землю свои деньги - с надеждой выжить и вернуться за ними.
Но, видно, им не удалось вернуться, бывшим обитателям усадьбы. Еще до нас на "Маяке" нашли обгорелые кости женского скелета под обвалившейся стеной. Не она ли, эта женщина, прятала монеты? Теперь уже не узнаешь... Их мир ушёл, ушли их войны и их страсти, растворились в реке времени, куда заглядываем теперь мы... перед тем, как так же уйти...
Слабеющее солнце ещё цепляется за край облака на горизонте. Последние лучи его золотят мягкие волосы нашего лектора.
Андрюшку недаром прозвали Кузнечиком: он подвижен, прыгуч, как-то по-детски угловат, мягок и безобиден. Ему едва исполнилось двадцать, а он уже заканчивает университет и через год станет самостоятельным исследователем. И притом талантливым, как можно заключить из отзыва о нём его научного руководителя и начальника нашей экспедиции И.В.Яценко. Сегодняшняя находка лишь подтвердила этот отзыв.
Она была в какой-то мере даже законной, предопределённой, Андрюшка работал на открытие, он был настроен на него, готовился к нему. Он основательно организовал раскопки прилежно и целеустремленно их вёл, он буквально жил ими, - и что-то должно было быть обнаружено. История любит одержимых.
Как, наверное, и люди. Андрей на второй день уже стал любимцем экспедиции. Но не потому, что умел быть центром компании. Он им не был. Но люди шли к нему по отдельности.
Кажется, Кузнечик заблестит сейчас в сумерках от радости, как светлячок. Он снова и снова возвращается к событиям дня, опять переживает момент находки, вспоминает, как сначала даже, было, не поверил в такую немыслимую удачу. В который раз он объясняет мне значение сегодняшнего открытия для археологии. И место его в науке, в истории. Пытается мысленно воссоздать те события, в результате которых монеты оказались среди опалённых огнём камней...
Я завидую Андрею. По-доброму. Как завидуют победе друга. Жаль, что я не историк и не могу, несмотря на разъяснения, оценить всю научную важность сегодняшней нашей находки. Я остаюсь немного более хладнокровным. Мне важнее другое. Мне важно само чувство победы. И ещё - радость Андрюшки. С которым мы, кажется, провели полжизни за этот победный день.
Мы сидим с ним плечом к плечу. Как два бойца после удачного боя. Мы смеёмся, ломаем пополам последний кусок печенья, мы обнимаем друг друга. Мы, кажется, счастливы...
И дело даже не в монетах. Что в них? Они - всего лишь причина. Инструмент, который судьба выбрала для того, чтобы мы сделали открытие. Но не то открытие, что дала нам земля. Другое.
Открытие нашей общности. Нашей близости. Нашего братства. Только не надо забывать, что это братство существует всегда.
Просто в мгновения Победы мы перестаем его стесняться.
***
У дождика тысячи ножек. Он прыгает на них снаружи, в пыли, и ему, похоже, весело. Нас же этот весельчак заставил прервать работу и спрятаться в когда-то давно отрытый древнегреческий склеп. Правда, недовольство этим событием выразил один лишь Машинский, начальник нашего раскопа. Втискиваясь в узкую входную дыру, он все кряхтел: "Грязные свиноеды, вам бы только не работать, а на науку всем плевать..."
В склепе накурено. Идет неторопливая беседа, обмен шутками и байками. Тон задаёт в основном Юрик Пашутин: в армии он служил где-то на Новой Земле и, как все, много соприкасавшиеся с морем, знает цену "травле".
Рядом со мной примостился Устинов, начальник соседней "банды". В нашем склепе он находится по великой милости, о чём ему не замедлили сразу же напомнить. С достоинством ответив на нападки, Устинов пока помалкивает и только язвительно усмехается, кося глазом. Он пытается пока зарисовать что-то в своем драном офицерском планшете, кое-как пристроив его на коленях. Работа продвигается туго. Возбужденное неудобством остроумие Устинова настойчиво требует выхода. Но он пока крепится.
В просторе трудно почувствовать тепло чужого плеча. Локоть товарища - мы ухе, кажется, забываем, что это такое. Мы отвыкаем от мысли, что на чьё-то плечо можно опереться. Мы привыкаем к тому, что оно да локоть - просто аргументы в очереди и на транспорте. Разумеется, не всегда и не везде, глупо было бы возводить всё в абсолют. Но ведь знакома нам мертвящая слепота магазинной ненависти, не так ли?
А склеп нас объединяет. Объединяет тепло друг друга, общие шутки и рассказы, одинаково у всех затёкшие ноги, на которых кто-то сидит. Объединяет общий кров. И общий труд.
И потом вспоминаешь этот терпеливый склеп с благодарностью: здесь ты ощутил теплоту.
***
По палатке пробежал ветерок. Заколыхались сохнущие на веревках футболки и плавки. Сухо зашелестели листья дерева по соседству.
Вокруг тихо и сумрачно. На сиреневом небе стоит облако, похожее на гриб. Короткий вечер напрягает еще последние силы, но солнце, невидимое уже за деревьями, подбирает забытые лучики. Ночь резко, по южному, должна вот-вот пасть на притихшую землю.
Откуда-то издалека донесся тихий, как вечер, перебор струн. Мы с Серёгой идём посмотреть, кто это играет. С каждым шагом звук слышится яснее, начинает улавливаться мелодия. Что-то необычное, не просто одна из походных, вечно юных песен. Нет, мелодия очень сложная, симфоническая, наверное. Кажется, что для гитары в принципе невозможная. Потом мы узнаем: что-то из Баха. Хорошо излагает, замечает Серёга.
Она и в самом деле чудесная, эта музыка, она словно вплетается всем существом в эти фиолетовые сумерки, она трогательная и нежная, словно забытая уже колыбельная из далеких сиреневых вечеров детства...
Гитарист окружён людьми. Парень ещё незнакомый, приехала их компания только вчера. Он заметно пижонит, друзья его сидят рядом с несколько снисходительным видом: дескать, все мы такие, и мы тоже кое-что умеем. В экспедиции у нас так себя не ведут. Но сейчас меньше всего хочется обращать на это внимание. Да и пижонство куда-то пропадает, как только начинается музыка.
Мелодия околдовывает, и уже не поймешь - то ли с этого лилового неба, то ли с далёких курганов в густеющей темноте, то ли с медных листочков деревьев, вместе с нами склонившихся над гитарой, стекает она... То ли, наоборот, уплывает от нас, от нашего маленького кружка в сумерках, связывая нас с бесконечностью загорающихся звёзд и сгоревших веков.
Нет, гитара инструмент не музыкальный Она средство общения между людьми и эпохами.
И вокруг гитары постепенно собираются люди.
* * *
Вечером мы забываем о работе. И не думаем о сне. Вечером мы расходимся отдыхать - кто в город, кто на пляж, кто под навес в лагере - пообщаться в этом стихийном клубе.
Кто-то сходил в кино, делится впечатлениями. Немедленно сколачивается коалиция для завтрашнего просмотра, пока чей-то трезвый голос не разоблачает публично надувателя.
Тот весело скалится в ответ: я страдал - пусть и они хлебнут лиха.
Рядом идет треп об учебе, о своих институтах, о всяческих приключениях. Обиженно скрипит на гвоздике приёмник, его никто не слушает, но и не выключает.
Возвращаются из города Юрик с Серёгой. Им весело. Их в каком-то кафе обслужили вне очереди, признав в них археологов. По бородам узнали - и сразу полное уважение - делится необыкновенным впечатлением Серёга.
А кто-то наряжается на танцы в соседний пионерлагерь...
Но ещё - очень часто - мы делаем костёр. Просто так.
Правда, без повода мы собираемся редко. Ибо таковой есть всегда: ведь у нас существует свой профессиональный праздник - День археолога. Он, правда, не включен в календари, но в этом и состоит как раз его главное достоинство. За месяц я сам участвовал в этих сатурналиях четыре раза.
Но во всех этих праздниках - археолога, физкультурника, вдруг вспомнившихся дней рождения и просто - не-устроить-ли-нам-ребята-костерок - есть, кроме веселого и легкочитаемого текста, ещё и более сложный подтекст.
Мы собираемся вокруг огня. Общего огня. И он освещает мир по-другому, нежели индивидуальные электрические лампы и ничьи неоновые огни.
Здесь, у этого костра, мы не те, что в городе. И вокруг всё другое. Здесь прокопчённые, отмытые в лимане кружки. Здесь студенческие робы с их гордой географией на спинах. И латаные джинсы, фирма которых никому не интересна. Здесь натруженные работой руки, здесь гитара и запах моря. Здесь чувствуешь вкус горизонтов - пусть ты не бродяга-геолог, всё равно - горизонты! Здесь ты рвёшь - на время - множество нитей, которыми опутала тебя твоя мудрёная цивилизация. И приобретаешь, кажется, первооснову всего: огонь и звёзды, вечно общий огонь и вечно общие звёзды.
И ещё здесь ты открываешь людей, И искры огня взлетают к искрам зввёзд, и лица товарищей в свете прыгающего пламени кажутся могозначительными, как маски древних божеств, и в глазах их плещутся медные искры...
- Аркаша, сыграй еще...
Сегодня мы кончаем работу на кургане номер 35 . Переходим к соседнему, насыпь которого показалась, когда мы откидывали отвал у нашего.
Переход к новому кургану - в особенности если на старом ничего существенного не найдено - всегда маленький рубеж. С ним обычно связывают ожидания и надежды. Но сегодня новый рубеж мажорных чувств не вызывает.
Сегодня уезжают домой наш - теперь уже бывший - начальник Наталья и "интеллигент" Надежда.
Две недели мы работали вместе. На нашем кургане сложился дружный кружок, в котором никому не было плохо. Что должно быть - было: работа до соли на губах, счёт минут до перерыва, требовательность начальства, желание подольше затянуть перекур, розыгрыши, трёп.
Правда, с трудовым героизмом - не так, чтобы очень. Никто не бился над сплочением коллектива и не рвал рубаху за дисциплину. Мы просто работали вместе. Ничего особенного... И вот поди ж ты - грустно на душе, и словно обиду какую тебе нанесли...
Работа на сегодня кончена. Наталья последний раз командует торжественно: "Шабаш!" Мы рассаживаемся на нашем пятачке для перекуров. В последний раз, со вздохом замечает необычайно кроткая нынче Надежда.
Неведомо откуда Юрик достает бутылку сухого вина. Раздаются обычные для такой ситуации шутки. Юрик крестится и божится, что он не алкоголик и на рабочем месте больше ни-ни, но сегодня, ради такого дня...
Бутылка идет по кругу, постепенно пустея. Что-то отпускает нас. Наше смущение постепенно проходит. Мы привыкаем к новому чувству - что нас, оказывается, связывает не только работа. И уже Серёга, мучительно собирая расползающиеся концы предложений, закатывает тост, и Надежда по традиции опять отпускает невинные с виду шпильки, и Юрик вспоминает эпизоды нашего совместного бытия, и Наталья, отставив начальственную строгость, улыбается уголком рта.
И мы обещаем не забывать друг друга, мы обмениваемся адресами, зовём друг друга в гости. Мы фотографируемся на память и фотографируем наши курганы. Нам кажется странной пришедшая реальность расставания, кажется странным - остаться друг у друга только в памяти. Ведь фотография - что в ней? Самое главное на фотографиях не остается.
Они не фиксируют того, что нам нужно увековечить: нашу симпатию друг к другу, грусть расставания, радость.
Радость? Да, среди сегодняшних чувств - и чуть стесняющаяся радость. Ведь мы открыли друзей в ранее незнакомых ребятах.
И ещё. Разве это открытие не стоит того, чтобы о нем узнали другие?
И вот, старательно игнорируя иронические реплики о моём журналистском ремесле и вытекающем из него долге, я беру ручку и куцый листок бумаги. Как старинные мореходы, мы отправим письмо в бутылке. По реке времени. Капсула в будущее - нам так весело от этой мысли. Письмо к потомкам - а почему бы им не узнать, что мы счастливы сейчас открытием нашей дружбы?
И я пишу: "Мы нашли то, что искали. Мы счастливы".
Но последние слова кажутся нам лишними. Уж очень похоже это на ту напыщенную позу, которой мы так старательно избегаем. О счастье не говорят громко.
И мы вычеркиваем эти два слова.
Осталось: "Мы найди то, что искали". Быть может, не очень вразумительно для потомков.
Но для нас эти слова полны смысла.
Мы искали следы прошлого на нашей земле. Следы ушедших веков и людей. Черепки, амфоры, монеты, захоронения. Мы искали новые сведения о тех, кто прошёл до нас. Что-то мы нашли. Что-то найдём еще.
Но пишем мы о другом. Мы нашли не только это. И не столько это.
Мы нашли друг друга.
* * *
Идёт дождь. Мы уезжаем. Мы уезжаем, и идёт дождь. Хорошую погоду словно забрали с собой наши девчонки. Всю неделю после их отъезда небо не вспоминает, что оно крымское: хмурится, моросит мелкими противными каплями. Веет холодом.
Приближается осень. Лагерь экспедиции постепенно пустеет. В нем становится все тише и как-то сиротливее. Сегодня уезжаем и мы. Двадцать человек сразу.
Около машины собрались почти все - кто только остался в лагере. Улыбки, рукопожатия, пожелания. Кое у кого и слезы.
Появляется опять опоздавший Серёга. Под нашей палаткой он обнаружил, наконец, свою исчезнувшую две недели назад кепку, которую долго безуспешно отыскивал и безутешно оплакивал. Теперь несколько потертая за время подпалаточных странствий пропажа гордо красуется на лохматой его голове. Из-под длинного козырька и бороды победоносно сияет Серёгина улыбка.
Машина протяжно сигналит и трогается. Удаляются напряжённые улыбки тех, кто остался. Прячутся за деревьями выцветшие полотнища палаток. Исчезают за поворотом белёсые камни городища, что так не понравился мне сначала.
- А я вернусь сюда в будущем году, - задумчиво говорит Серега, глядя на зеленую рощу, в которой был наш лагерь.
- ...И осталась в небе светлая полоска, Чистая, как память о тебе,.. - поют в машине девчонки, покачиваясь на поворотах. И слова эти вдруг приобретают какой-то новый для нас смысл. Чистая, как память о тебе...