Детство - это Дом, в который, кажется, вспомнишь - и вернешься, а запишешь - так останешься навсегда. И я пишу, царапаясь в вечность через прошлое. Зачем-то мне это надо. Может быть, тогда жизнь нуждалась во мне больше, чем когда-либо потом. Ей было легко со мной, свободной от сомнений на тему: зачем она мне дана.
Дом - это растопленная печь; наш частный сектор был маленькой деревней в центре города, когда просыпаешься холодным утром, но не встаешь даже кончиками пальцев, натягиваешь одеяло до ресниц и дышишь носом и ртом, согревая собственный внутренний мир, а в щелочки наблюдаешь за папой, который старается не шуметь дровами и углем, но бесшумно топить не получается, и этот шум обещает тепло, потому я терплю и жду, когда подготовят среду, в которой появится желание подняться и собраться в школу.
Дом - это запах печенья на кухне, запах сладкого тепла, запах заботы. Вкусного маленького праздника.
Это деньрожденческие подарки на стуле, по которому хлопаешь рукой, едва очнувшись, но еще не открыв глаза; просто знаешь, что в твой день стул не может пустовать, это площадка, которая раз в год подтверждает сладкое к тебе отношение: год ждешь, чтобы убедиться, что о тебе помнят, а потом год после превращается сразу в год до, то есть опять ожидание сонных пальцев, пытающихся разглядеть, подобно пальцам слепца, совпадают ли сны с явью; пальцы пошуршат и успокоятся: можно спать дальше - тебя любят.
Дом - это новогодняя елка, пусть искусственная и невысокая, но если поставить на стол, то до потолка; и долгое кружение вокруг с нытьем: ну когда же, когда? - и уговоры потерпеть, и наконец уступка детскому неумению ждать: наряжай! - и церемония открытия тумбочки, потом коробки с игрушками, осмотр каждой перед расставанием, подбор удобной ветки, закрепление с чувством ответственности за игрушечную судьбу; шпиль, предназначенный елочной макушке, притягивал больше остальных разноцветностей, его хотелось надеть на свою макушку, но узкая трубка налезала лишь на палец; а потом вырезали бумажные снежинки и лепили на стекла, к которым в самую новогоднюю ночь прижимался мой нос, чтобы разглядеть Деда Мороза, в которого я верила даже после того, как разоблачила брата, ухватив его за красный нос и оторвав его вместе с бородой и усами, - уже тогда доверчивость спорила во мне с недоверием.
Дом - это мамин голос, читающий перед сном книги; запомнилась одна - поэма о Брестской крепости, запомнилась именно голосом; откопав ее среди сваленных в гараже журналов и газет, я открыла и попыталась почитать, мне хотелось повторить мамины интонации, которые отчетливо слышались, но не давались, и я останавливалась и начинала снова, пока наконец мамин голос во мне не совпал - так показалось - с моим, стало тепло, будто я вернулась в детство, когда вот-вот заснешь, и мама рядом, и папа топит печь, и обязательно наступает день рождения.
***
В детстве у меня очень активно проходил процесс познания мира. Так активно, что все зажимали уши и бежали прочь. А я ходила из угла в угол и с каким-то злорадством выкрикивала свои "почему". Брат сидел за столом и что-то учил, пытаясь меня не замечать. Но терпение лопается, как воздушный шар, слишком сильно надутый. Он вскочил, а я испугалась. Очередное "почему" застряло где-то на пол дороге и, кажется, пустилось наутек. Жаль, что я не видела, как сверкали его пятки. И почему это я не умею ходить сквозь стены, даже мизинец не лезет... По-моему, в меня сейчас что-то полетит. "Смола, репей, прилипала!" - это обо мне. Подумаешь, я так тоже умею. Старательно напрягаюсь, но фантазия не срабатывает. Тогда я бормочу так, чтобы он не услышал: "Сам дурак", - и обиженно удаляюсь. А потом мы сидим с ним под столом и едим творожный торт. Его почти забытый вкус - это мое детство: перепачканный рот и неописуемое блаженство на лице. Мне - 6, брату - 14. Мама испуганно заглядывает к нам под стол и почему-то смеется. Она не поняла: ведь мы уже далеко от земли, на космическом корабле. Я сердито задергиваю скатерть и заявляю: "Пассажиров не берем". До сих пор ума не приложу, как мы там помещались. Вот он, наш "космический корабль", - постарел, похудел, стал совсем маленький, или я выросла? Складываюсь пополам и - была не была - делаю отчаянную попытку вернуться в детство. Но, стукнувшись о крышку стола, на собственной макушке осознаю свое бессилие. Вот и детство прошло.
***
Наш переулок был похож на деревню в городе. Стоило выйти из него, и ты сразу попадал в два потока: транспорта и пешеходов. Стоило вернуться, и наступала тишина. Казалось, сейчас раздастся "му-у" или "кукареку". Все друг друга знали, все здоровались. В этом переулке я была "хулиганом". Я верховодила мальчишками по праву старшей. Ходила в шортах или брюках и презирала платья. Первая лезла на забор, чтобы обносить соседскую яблоню, соскакивать и отбегать на спасительное расстояние, когда вылетал разъяренный хозяин, и снова возвращаться и завершать начатое. Зимой играла в хоккей. Вот только драться не умела из-за врожденной нелюбви к боли, даже чужой.
Переулок упал в обморок, когда я впервые появилась в юбке. Только тут мои приятели вспомнили, что я дама. С этого дня я перестала играть в хоккей и лазать по деревьям. С этого дня главная "хулиганка" оставила переулок в покое - ушла на заслуженный отдых. Мне стало некогда. Я начала следить за собой. Мне исполнилось 11 лет.
***
Когда-то в наш город приезжал цирк шапито. Стадиона тогда не было. Вместо него - огромное зеленое поле, где устанавливали разноцветный шатер...
Мне 7 лет. Мы с мамой сидим в первом ряду и радуемся, что так близко. Я смотрю, как снимают ковер, накрывающий арену, как обнажаются опилки. Я чувствую их запах. Появляется мужчина с кнутом, раздается щелчок. И вылетают лошади. Они - на манеж, а опилки - на нас. Все, что спокойно лежало под ковром, набивается мне в рот. И я ощущаю их вкус, более противный, чем запах. И плюю. А рядом отплевывается мама. И мы уже совсем не радуемся, что сидим в первом ряду. И не думаем, что нам повезло. А лошади все скачут, и мне хочется прогнать этих беспокойных животных за кулисы, чтобы отдышаться, отряхнуться и забыть вкус опилок. Но лошади скакали целую вечность.
С тех пор никогда цирк шапито не появлялся в нашем городе. А мой язык до сих пор помнит ощущение от назойливых опилок.
***
Канатная дорога поднимала меня на Чегет. А я хотела на Эльбрус. Под ногами снег, снег, снег... Перед глазами надпись: "С кресел не прыгать". Какой дурак будет? Я опускаю голову и... Я буду! Сейчас только отстегну цепочку. Снег совсем близко: шаг навстречу - и мы вместе. Я вижу мужчину. Он сползает, нет, несется вниз по горе, лицом вперед. Мне кажется, что медленно, на самом деле для него достаточно. Он рассекает носом снег. Больно, наверное. На нем пальто, меховая шапка с разбросанными в стороны ушами. Видимо, просто поскользнулся где-то там, наверху, а может, торопится на автобус и сознательно ускорил спуск. Под мышкой у него плоский портфель. Портфель вырывается и уползает на несколько метров вперед. Из него выкатывается апельсин и обгоняет всех. Теперь они летят втроем - цепочкой. Яркие пятна на белоснежной простыне горы. Мужчина ни разу не крикнул и не попросил лыжников о помощи. Он был молчалив, как будто все шло по заранее продуманному плану.
***
В детстве я боялась темноты. Я обожала детективные романы и страшные сказки, которые мы рассказывали друг другу по вечерам, тараща глаза, подвывая и стараясь обязательно напугать. После фильма "Вий" (1967 года выпуска - Авт.) ко мне по ночам приходили вампиры, вурдалаки. Я вскрикивала и отчаянно оборонялась.
В любой темной комнате я видела современных Кощеев Бессмертных с пистолетами и ножами. Змеев Горынычей с огнеметами и цепями. Еще даже не открыв дверь, я знала, что за ней меня непременно подстерегает убийца. Я пела, читала вслух стихи, громко разговаривала с якобы идущим за мной сильным охранником. Мое воображение могло меня погубить - однажды один из бандитов непременно бы меня убил. Если бы я не выросла.
***
Первая моя любовь была любовью не моей, а ко мне. Мы учились в пятом классе. Мальчик был сыном нашей классной руководительницы. После уроков он провожал меня домой и нес портфель. Это было приятно. Когда я приходила к нему в гости, он угощал черешней, его мама сладко улыбалась, а бабушка говорила, какая я хорошая девочка. И это было приятно. Но мальчик отличался трусостью и подхалимничал перед сильными. Это мне ужасно не нравилось. Когда я заболела, а он пришел навестить и передать домашнее задание, я уговорила болезненно честную маму соврать, что плохо себя чувствую.
Однажды мы с подругой возвращались из школы домой. Мой кавалер шел за нами. Нас воспитала улица, а он был домашний ребенок. Мы знали все переулки, переходы и тупики, а он - нет. Он шел за нами, как теленок. Мы хихикали и издевались над ним. Когда он понял, что мы завели его в незнакомое место, он испугался. Стал сзади пинать нас ногами и бить портфелем. При этом сам чуть не плакал. Не выдержав, он закричал: "Как я теперь домой попаду?" Я снизошла. Мы показали ему дорогу домой - совсем близко. И он ушел. Наверняка он ненавидел меня в тот момент. А я сделала его жалким и жестоким, наверное, чтобы окончательно убедить себя, что не стоит любить такого типа. На следующий день мы не здоровались. Я лишила себя светлых воспоминаний о первой любви.
***
Все лето мы сидели на бревне. Оно было последним в переулке. Остальные распилили на дрова. Толстое, корявое, выставившее, как еж, свои сучки. Но мы не обращали внимания на эту слабую попытку защититься. Мы захватывали его штурмом: каждый боролся за самое удобное место. И сидели весь вечер. Потом ночь. Следующий вечер. Следующую ночь... Расходились, когда родители, потеряв остатки терпения и голоса, решительно направлялись с ремнями к нашему убежищу. Разбегались, вскрикивая: "Я сейчас", - с тайной надеждой, что отпустят еще на чуть-чуть. Удастся умолить слезами. А потом вынужденно ложились спать, выплакивая в подушку обиду на родителей, которые не понимают нашего счастья. Переспать бы эти часы до нового вечера. Чтобы снова оказаться на бревне. При свече, потому что фонари не горят. Мы играли в карты и лото. Здесь я научилась рисковать своей удачей ради еще большей удачи. Здесь я поняла, что значит команда и свое место в ней. Все лето меня преследовал страх лишиться места на бревне.
***
В нашем переулке были две группировки, претендующие на территорию. Одна - малышня, где я - предводитель. Другая - старшеклассницы, чье расположение меня беспокоило: я его добивалась, потому что находилась в промежуточном возрасте между малышней и старшими, словно прослойка крема между хорошо подмоченным благодаря уютному расположению нижним коржом и подсушенным от собственной открытости всем ветрам верхним. Мне хотелось постоянно крутиться возле старших, не участвуя в их жизни, так хотя бы подслушивая и подсматривая. И в то же время я боялась справедливого обвинения в предательстве со стороны малышей и свержения с поста предводителя. Первые готовы были терпеть меня лишь в роли исполнителя мелких поручений или скомороха. А последние нуждались во мне как в организаторе их переулочного существования, что было куда почетнее. Какой же он мучительный, этот переходный период, причем, в первую очередь для самого переходящего. Однажды старшие как обычно собрались вместе, чтобы придумать, чем бы себя занять (у младших тоже бывали такие паузы, но мы быстрее находили свои игрушки). Я болталась по переулку в одиночестве, без соратников. И спокойная, что не услышу ревнивые крики малышни, то есть никого не обижу своим поступком, а они не скомпрометируют меня, я как обычно в брюках и футболке подошла к девушкам, грызущим семечки. И одна из них сказала: "У тебя ширинка расстегнута". Все засмеялись. Как анекдоту, который скрасил скуку. А я знала, что ширинка расстегнута и, наверное, впервые не смутилась в их присутствии, не почувствовала приступа немедленно оказаться им чем-то полезной или еще больше рассмешить, лишь бы не прогнали. Я просто сказала: "Да, молния сломалась". И, наверное, это прозвучало так неожиданно спокойно, что девушки смутились сами и, подвинувшись, предложили: садись. Я села. Это был первый раз, когда я оказалась с ними, а не около.
***
В семь лет я совершила первую и последнюю кражу. До сих пор при воспоминании об этом мои глаза норовят куда-нибудь спрятаться.
Мальчик-сосед показывал коллекцию значков. Я доставала из коробки самый красивый и начинала рассматривать. Потом отвлекала внимание мальчика на другие значки, а этот незаметно прятала в карман. Так набрала штук пять. Они не были мне нужны. Воровала из зависти: у него есть, а у меня нет. Когда на следующий день к моим родителям пришла его мама и потребовала вернуть значки, я испугалась. Испугалась того, что люди, которыми я дорожу, - родители - изменят свое мнение обо мне в худшую сторону. Сначала я пыталась врать, увиливать и оправдываться. Потом созналась и отдала. Родители мне ничего не сказали. Но я видела, как покраснела мама, получив от меня значки. И запомнила собственное чувство стыда.
***
После дождей в конце переулка, который на самом деле был не переулком, а тупиком, разливалась большая лужа. Мы выращивали в ней лягушек. Изо дня в день, потому что высыхала лужа долго, наблюдали, как из головастиков развиваются взрослые особи. Но в тот день нам было не до лягушек. Я с соратником и зрителем в одном лице стояла через лужу напротив нашего недруга. Это у него я воровала значки. И его не пускала в нашу компанию якобы за то, что остальные считали его трусом и маменькиным сынком, а я не хотела перечить массам. И всякий раз он гулял в переулке отдельно от нас, в отдалении, а мы периодически задевали его насмешками. И в тот день я бросала в него ехидные реплики на радость единомышленнику, который смеялся и поддакивал. А противник краснел, ковырял землю палкой и делал вид, что не только не смотрит на нас, но и не слышит, что мы кричим, хотя заметно было, что он чуть не плачет, что еще немного и что-то случится. И он действительно поднялся с корточек и начал бросать в нас мелкие камни. Большинство не долетало и падало в лужу. Мы еще пуще веселились и кричали, что он даже добросить не может, такой слабак. И в этот момент в мой открытый от смеха рот влетел камень. То ли от неожиданности я сомкнула челюсти, то ли бросок оказался точным, но один из верхних зубов хрустнул и надломился. Образовалась острая кромка со скосом, будто отточенный карандаш во рту. Память о мальчике, который защищался как мог. И о моей безжалостности к нему. Зуб оставался надломленным долгие годы, пока и в нашей стране не научились реставрировать.
***
Когда у нас была машина, мы ездили по побережью Черного моря и отдыхали "дикарями". Жили в палатке, еду готовили на примусе, вели непрерывную кровавую войну с комарами и муравьями и чувствовали себя цыганской кочевой семьей.
Помню страшной силы ураган. Он начался ночью, когда мы почти спали. Колышки вырвало из земли сразу. Родители пытались удержать брезент. Меня посадили в машину. Мама дала мне тарелку холодного борща и банку свиной тушенки. Я должна была все съесть. Так в самолетах разносят еду почти всегда во время тряски, чтобы отвлечь пассажиров. Борщ пах ужасом, а тушенка - любопытством. Мне хотелось все вылить за окно. Но я сидела, оцепенев от молний и общей паники. Иногда усталое мамино лицо заглядывало ко мне, и я слышала: "Ешь". Родители сражались с палаткой. С той ночи я долго ненавидела запах свиной тушенки и цвет борща.
***
Это непередаваемое чувство замкнутого пространства, когда выглядываешь из окна и натыкаешься на стену. Взгляд каменеет и возвращается к тебе. Словно тебя посадили в колодец, чтобы проверить, видны ли из него днем звезды. И вот ты выгибаешь шею и выдвигаешь голову в окно, ложась грудью на подоконник: хоть бы краешек неба углядеть. Мечта заполняет тебя и становится целью жизни на ближайшие три минуты. "Я хочу увидеть небо", - молитва атеиста, готового поверить в бога, если сейчас перед глазами мелькнет кусочек синевы. И я вижу. Запертый в четырех углах маленький небосвод. Трудно поверить, что он бесконечен. Я научилась радоваться небу в Ленинграде. Каждый день, выглядывая в окно, я натыкалась на стену. Я устала встречаться с ней глазами. Я изучила ее очертания, цвет, трещины. Я возненавидела ее как препятствие на пути к свету. И даже мечтала взорвать. Но всякий раз, осматривая ее, я чувствовала, что не смогу без нее. Привыкла, как к родному человеку, который стал частью тебя, как этот подоконник, в который вжимаешься, когда хочешь увидеть небо, чтобы убедиться: оно все еще с тобой...
***
...Как детство, которое все еще во мне. И кажется, что, старея, я на самом деле возвращаюсь в Детство - в Дом, из которого на несколько десятилетий отлучилась, а теперь безропотно иду на неслышимый родительский зов: "Пора спать". Пора.
1986 г.
Потерявшиеся
Деменция (букв. перевод с латинского: dementia - "безумие") - приобретенное слабоумие, состояние, при котором возникают нарушения в когнитивной (познавательной) сфере: забывчивость, утрата знаний и навыков, которыми человек владел прежде, сложности в приобретении новых.
Такого диагноза не существует. Это расстройство, которое может встречаться при различных заболеваниях.
Мама боялась онкологии, а не слабоумия. Может, потому, что, по ее рассказам, мой дедушка, ее отец, умер от рака. Папа вернулся с Великой Отечественной живым благодаря ранению и добрался до старости, не подозревая, что там его подстерегает не менее страшный враг, чем тот, с которым он сражался в юности. Мы можем готовиться к одному, а умереть от другого и по-другому.
Когда приближаешься к 50, начинаешь то и дело приговаривать, особенно имея опыт наблюдений за болевшими родственниками или болеющих в своем окружении: если настигнет деменция, убейте меня, - обращаясь к близким и друзьям: можно подушкой накрыть, и в преступлении не обвинят. Это как завещание в устной форме, только не о том, чтобы закопать или кремировать после смерти, а помочь уйти из жизни, когда радости эта жизнь уже не доставляет.
Эвтаназия (практика прекращения жизни человека, страдающего неизлечимым заболеванием) в нашей стране запрещена, хотя в подобных ситуациях, я считаю, она жизненно необходима в первую очередь для близких заболевшего, чтобы спасти их рассудок от затягивания в черноту. И прервать мучения человека, который превращается в не человека. Конечно, понимаю, что "убейте меня" легко сказать, особенно в здравости, когда думаешь, что угроза далеко и не факт, что тебя коснется. И трудно представить себя на месте того, кто согласится выполнить эту мою просьбу, адресованную в будущее. Тем более, что никто не подтвердил такого согласия. Все воспринимают слова о подушке, как отчаяние в ироничной форме. Только ужас в том, что это единственный выход.
Маме после смерти поставили диагноз ишемическая болезнь сердца, хотя оно у нее было здоровым. Такой диагноз ставят старикам, когда не хотят разбираться, то есть практически всегда. Ирония судьбы в том, что мама долгие годы считала сердце больным, периодически хватаясь то за грудь, то за валидол с корвалолом, но, подросшая, я уже догадывалась, что маме стоило бы проверить позвоночник - боль отдается оттуда. Только в те времена к спине относились не так трепетно, как к сердцу, ее вообще не считали заслуживающей внимания. Поэтому мама просила терапевта направить ее на кардиограмму, а не на массаж.
Деменция обрушилась на нее внезапно, но не сразу всей мощью, есть подозрение, что она перенесла на ногах инсульт, после которого случились перебои с памятью. А инсульт спровоцировала авария, когда мама, перебегая дорогу в месте, где не было перехода, попала под машину. Она упала, ей диагностировали перелом ноги, после чего пришлось полежать в гипсе, который она пыталась досрочно самостоятельно снять. Он ей мешал перемещаться, выполнять привычную работу, да просто доставлял дискомфорт. В итоге она-таки умудрилась от него освободиться раньше положенного, из-за чего кости срослись неверно и потом это место ныло и болело много лет.
После аварии мы с мамой сидели над фотоальбомами и рассматривали снимки, чтобы опознавать изображенных на них родственников. Счастье, что до этого в детстве она по многу раз разбирала со мной фотографии - ей нравилось вспоминать и посвящать меня, ей нравился мой интерес. Тогда я тыкала пальцем: это кто? Теперь она указывала - и я могла ответить.
Через какое-то время показалось, что наступило улучшение. А потом, как цунами накрыло, смывая все надежды, или землетрясение произошло - началось стремительное обрушение стен. Мама стала путаться в событиях, забывать, что, кто, где, когда, ее фразы становились все более рваными и бессвязными, она повторяла одно и то же, будто забывала, что уже говорила это, спрашивала об этом, получала ответ. В ее гаснущем сознании всплывали те заботы, те вопросы, на которых она особенно часто фиксировалась в последние годы. И прорывались оценки, которые она держала в голове, не высказывая. Мама стала материться, чего я никогда от нее не слышала, а тут одно ругательство за другим, будто прорвало плотину из тормозов, которые препятствовали так выражаться раньше. Тогда она себя контролировала, теперь перестала, потому что контролирующие центры в голове сдали свои позиции.
Человек отпускает себя, распускает, как свитер превращается в клубок шерсти, совершая обратный процесс. Мама долгие годы занималась вязанием спицами и иногда крючком, одевая меня, немного себя - из остатков шерсти, пущенной на меня. Последняя вещь, за которую она взялась уже, видимо, в начальной стадии болезни, так и осталась недовязанной. Мама стала забывать счет петлям, в итоге нитки запутывались и будущий свитер превращался в несуразицу, отчего она паниковала, расстраивалась, но упорно возвращалась к нему, так как не привыкла бросать что-то незавершенным. Эти спицы с нанизанными на них частями нереализованной вещи, до сих пор лежат у меня в шкафу. Некому завершить. Да и не хочется отдавать в другие руки.
Позже мама перестала узнавать меня и других членов семьи. Ей все время хотелось вырваться из дома в какое-то другое место, хотя она понятия не имела, где оно находится, и терялась, едва выйдя за порог. То есть сначала как будто могла иметь цель, но в процессе выхода к ней, забывала, куда надо двигаться. И шла неведомо куда. Ощущение потерянности, видимо, становилось все невыносимее для нее и приводило к выводу, что ей больше не хочется здесь быть. Не в данном конкретном месте, а в данной ипостаси, в жизни, на этом свете, где больше ничего не радует, ничто не держит, потому что все не знакомое, чужое. И, наверное, она думала, что, вырвавшись из этого пространства, она сумеет найти то, где все родное, где она опознает окружающих и себя.
Она часто твердила, что хочет умереть. Сидела, раскачиваясь, часами и приговаривала: хочу умереть, хочу умереть. Только, наверное, не знала, как, что для этого сделать, к кому обратиться, что предпринять самой. Она и на пути к смерти потерялась.
Так получилось, что вскоре после того, как мама заболела, папа упал на улице, торопясь в магазин и не оценив должным образом высоту бордюра. Он не сломал шейку бедра, но трещина в этом месте образовалась, из-за чего сначала долго лежал, потом начал вставать и перемещаться с помощью стула на колесиках, который соорудил сам.
Мамино слабоумие он выносил с трудом, опасался оставаться один на один, требовал, чтобы ее куда-нибудь убрали. В основном из-за этого и поднялся с кровати, чтобы не быть беспомощным и зависимым от этой странной женщины, в которой явно перестал узнавать свою жену. Зато всколыхнул в памяти все подозрения, ревности, обиды, нафантазированные в последние совместные годы и совершенно беспочвенные. Ну хотелось ему, наверное, для эмоциональной встряски самого себя что-то такое воображать, ради чего-то такого ерепениться, хотя маму это сильно угнетало и обижало. Папа боялся, что мама, то есть эта незнакомая ему женщина, его отравит. Такую вот угрозу сам себе придумал, но, похоже, именно она простимулировала его держаться в тонусе, не раскисать, пока деменция постепенно не захватила и его мозг.
Он тоже начал заговариваться, отгораживаться от всех, особенно от мамы, с которой вынужден был делить пространство, какими-то баррикадами из веревок и мебели вокруг своей кровати. Чтобы никто не пробрался незаметно, хотя, когда папа засыпал, можно было громко кричать и стучать, он не проснулся бы. Зато у него появились заботы: утром расплетать и растаскивать ограждения, вечером восстанавливать. Он и раньше готовил себе сам, потому что придерживался диеты, прописанной врачом из-за гастрита, грозящего в любой момент перейти в язву. А тут особенно тщательно следил, чтобы мама не приближалась к его посуде, плите, на которой варилось что-то для него, тем более, к готовой пище.
Мама относилась к "этому мужику", как она стала его называть, неприязненно, даже зло, и тоже требовала, чтобы он убрался отсюда. Из-за этого между ними чуть ли не ежедневно возникали перепалки, которые стихали, когда они расходились по разным комнатам, как боксеры по углам ринга, и на время забывали о существовании друг друга.
Обиды, которые могли скопиться за годы невысказанности, в состоянии деменции высвобождаются из мозга, как вода вытекает в дырки прохудившегося ведра.
Как недавно написала мне Люда, жена моего брата: "Шурке памятник поставить надо за эти 10 лет. Он сразу стал седой". Это так. Саша спас меня от необходимости вернуться в родной город и сидеть с родителями, потому что они с Людой перебрались туда заранее, понимая, что когда-нибудь родители утратят самостоятельность и за ними придется ухаживать. Он продлил жизнь маме с папой, во всяком случае заботился о них, как умел, а спустя пару лет наловчился так, как ни одна сиделка не справилась бы.
Когда несчастье случилось с мамой, мы с братом, совершенно не готовые к такой ситуации, сели за стол друг напротив друга и стали рассуждать, как быть, что делать. Перевозить ли маму в дом престарелых или как бы по-другому это ни называлось, или оставить дома? Помню, что в первый такой разговор я возражала против перемещения ее куда-либо. Не знаю, чем руководствовалась, может, просто не хотела полагаться на чужих людей в чужом месте, не верила, что там может быть не хуже, чем дома. А через пару лет, наезжая к родителям и проводя с ними по месяцу в году, я поняла, какой груз возложила на брата, и сама предложила: давай найдем клинику или что-то в этом роде. Но уже он твердо сказал нет, почитав про это заболевание и уяснив, что перемещать больного в инородную для него среду - это ускорить его уход из жизни, просто-таки добить его.
Про сиделку мы тоже думали. И прибегали к услугам, кажется, двух, но ненадолго. Сиделку лучше искать раньше, чем человек перестанет воспринимать реальность. Чтобы он привык к ней, то есть при первых симптомах, которые чрезвычайно трудно уловить. Иначе постороннее создание станет раздражающим объектом, будет восприниматься инородно и агрессивно. У моих родителей первая же женщина, которую мы наняли, сразу вызвала не просто подозрения в воровстве и даже намерении убить их, но и прямые обвинения в том, что какие-то вещи по ее вине уже пропали. То же ожидало и вторую сиделку.
Опять-таки нужно предпринять неимоверные усилия, чтобы найти человека, который действительно будет ухаживать, относиться по-человечески, а не приходить и как можно быстрее уходить из душной атмосферы сумасшествия.
Люда, жена брата, тоже достойна памятника за то, что выдержала десять лет его заботы о родителях. А потом и сама не избежала участи "сиделки", правда, к счастью, всего полгода с мамой: "Сначала в клинике 1-2 месяца - мама ожила и пришла в себя, но как только привезли домой, через месяц все, как отрубило. Лекарства уже не помогли. Она сразу превратилась в овощ. Мне врач говорила, что деменция - это очень зыбко, сегодня она нормальная, завтра - ушла в себя, прогнозов нет, лечить не умеют, лекарства не выдумали еще".
Наблюдая за родителями, я невольно подмечала особенности человеческой природы в экстремальной ситуации потери себя как члена общества.
У не моющегося человека пахнет не тело, а одежда, впитывающая его выделения, поэтому, когда невозможно уговорить помыться, нужно попробовать уговорить переодеться. Хотя скоро и это становится нереальным, то есть сначала процесс помывки вызывает крики, сопротивление руками и ногами, а потом и попытки переодеть завершаются на стадии подхода к снятию грязной одежды. Мама принималась плакать и причитать: что вам от меня надо, зачем вы так со мной? - едва я к ней прикасалась, отчего я чувствовала себя насильницей и сволочью, измывающейся над ребенком. В деменции отпадает необходимость в смене одежды.
Человек начинает чавкать во время еды, потому что ест, не сжимая плотно губы, как нас учат по якобы правилам приличия. И наблюдая за этим, понимаешь, что так, действительно, естественнее и вкуснее, правда, менее приятно, наверное, для окружающих, которых человек уже не просто не воспринимает, а даже не замечает. Человеку в таком состоянии все равно, что думают о нем находящиеся рядом. Потому что он о них не думает. Он вообще не думает.
Практически все, что в нас закладывают в течение жизни, отметается за ненужностью. Речь не о логарифмах или законах физики, а об элементарных навыках, которым нас с детства обучают, например, пользоваться столовыми приборами. Человек ест руками и не испытывает дискомфорта. Посудой не пользуется, вынимает пищу прямо из той тары, в которой она лежит готовая к употреблению, неважно, что холодная - о разогреве не вспоминается. И без умывания обходится, не говоря уже о мытье всего тела. И стрижка волос не требуется, даже их расчесывание ни к чему, поэтому на голове образуются колтуны, которые нереально расплести, только срезать.
Ночь путается с днем, так как эти определения вообще отпадают, их нет, как и часов, нужды в определении времени. Человек ничем не занят, ему не надо выстраивать свой график, распределять заботы. Вокруг него для него пустота, как в нем самом - вакуум.
Вот когда открывается, что все эти навыки, которые по уверениям учителей, делают человека человеком, нужны только для того, чтобы нравиться окружающим и соответствовать общепринятому профилю. Кем выработанному, когда, зачем, мы ведь давно не задаемся такими вопросами. А человек в деменции отбрасывает все эти, оказывается, весьма поверхностные наслоения и возвращается к практически первобытному состоянию. И не ощущает себя ущербным.
На плаву держат знания о самом себе. Чем этих знаний больше, тем устойчивее человек. А когда перестаешь опознавать самого себя, остальное и остальные тебе и вовсе ни к чему.
Спасительными для меня стали слова знакомой пожилой дамы, учительницы русского языка и литературы, сказавшей однажды про мою маму, о которой я ей регулярно рассказывала, чтобы выговориться: это другой человек. С тех пор я каждый день повторяла себе, не узнавая маму: это другой человек, не надо требовать от нее вернуться в прежнее состояние, в статус моей мамы. Не надо обижаться, что она меня не узнает. Этот человек имеет право меня просто-напросто не знать вовсе. Я для нее каждый раз - новая, неожиданная, незнакомая сущность. Как и она для меня, потому что с ней тоже происходят метаморфозы, меняющие ее ежеминутно.
Какие-то ситуации особенно запали в память как совсем неожиданные, до этого невообразимые. Например, драка с мамой за пульт от телевизора, который она захотела выключить, а я хотела смотреть. Сначала словесная перепалка.
Она уходила спать и ей якобы мешал звук, хотя он был прикручен до минимума и явно ей не слышен, но ее переклинило, важно было настоять на своем. И она схватила пульт и выключила ящик. А я снова включила. Тогда она стала отбирать у меня пульт, а я - не отдавать. Мы нешуточно сцепились. Я ощутила силу ее рук, какой никогда прежде не чувствовала. Будто в ее руках в этот момент сосредоточилась вся сила духа, энергия, которая оставалась в теле. Тогда я уступила, чтобы не повредить собственные руки, которые мама выкручивала мертвой хваткой.
Подобную физическую силу больного деменцией я прочувствовала еще раз в стычке с папой, который, не узнавая меня, пытался выставить прочь. Он вцепился в дверь и тянул ее на себя, а я тянула на себя. И я оказалась сильнее только потому, что он был сидячим инвалидом после падения.
С мамой я больше проводила времени, потому что папа меньше нуждался в собеседнике, всю жизнь был нелюдимым и закрытым, в том числе, думаю, из-за слабеющего по вине давней военной контузии слуха. Ему вполне хватало себя, он часто разговаривал сам с собой вслух, но тихо, поясняя любопытствующим: приятно поговорить с умным человеком. Общаясь с мамой, я заметила, что первыми исчезают из памяти те события, которые ближе лежат, случились только что или вчера, словно они больше не помещаются в голове. Для них там нет места, все уже занято предыдущими информационными наслоениями. И дольше сохраняется в памяти то, чему человек отдал большую часть жизни, что и составляло его жизнь. В случае с мамой, это мы - ее дети. А в ситуации с моим знакомым театральным режиссером, это профессия.
Он по-прежнему помнит фамилии деятелей, которые разве что еще энциклопедия хранит, помимо его головы. Сходу подхватывает разговоры о спектаклях, актерах, режиссерах, вполне нынешних, которых он знает. Может дать им отменные оценки и характеристики. Способен произнести панегирик или скорбное слово в адрес известного ему или неизвестного, но предложенного имени. Потому что и в былые, здоровые, годы славился отличными речами, искрометными формулировками, точными эпитетами, ироничными ремарками. Об этом помнят те, с кем он работал. А он не помнит, где он, с кем он, зачем он.
Мне запомнился один из визитов, когда я почувствовала беду. Супруга режиссера уехала на гастроли. Никакого опасного диагноза ему еще никто из докторов не ставил. Он как всегда в ее отъезды оставался дома один. И справлялся самостоятельно. Мы с подругой собрались его навестить. Накануне вечером позвонили и предупредили о завтрашнем визите, но договорились, что за час до выезда еще созвонимся. И вот звоним, звоним по стационарному телефону, а у него занято и занято. Зато из другого города мне позвонила его супруга с вестью, что у него не работает мобильник, и попросила починить, если получится, чтобы она могла с ним связываться. Я предложила ехать без предупреждения в надежде, что он подойдет к домофону и откроет нам подъездную дверь.
К домофону он подошел, опознал нас по голосам и открыл. А потом и дверь квартиры распахнул в момент, когда двери лифта нас выпустили. Был возбужден, болтлив, но говорил путанно, не понятно, о чем, если мы пытались разобраться в его монологе и останавливали его на каком-то слове, чтобы уточнить, он тут же забывал, что вообще произносил это слово, тем более, к чему он его произносил. И удивленно, а то и недовольно нас переспрашивал, дескать, что именно вы тут придумываете, чтобы его запутать.
Он бормотал про каких-то людей, которые бродят без спроса по его квартире. Пытался в темноте комнат разглядеть кого-то и спрашивал нас, не видим ли мы женщину или мужчину. Но мы объясняли, что это подушка на кресле или диване, и предполагали, что такое еще происходит из-за его плохого зрения, когда реальность искажается, принимая причудливые очертания, особенно без яркого света. У них лампочки довольно тускло освещают пространство, а если вообще без них, так в самом деле человек с глаукомой может черте кого углядеть. Отчего он, естественно, приходит в нервическое состояние, пребывая один в квартире и боясь, что кто-то может воспользоваться его бессилием.
В общем, он пытался передать нам свой страх, точнее, спастись от него проговариванием вслух. Стационарный телефон он просто не отключил после какого-то разговора, может, даже нашего вчерашнего. То есть не нажал отбой. А в мобильнике не определялась сим-карта. Вынув ее и переставив в другой разъем, удалось восстановить работоспособность и этого аппарата.
Спустя какое-то время, хозяин дома пришел в спокойное расположение и перестал поминать слово на букву "ш", как он его называл. Мы не сразу догадались, что он имеет в виду "шизофрению", а когда угадали и подсказали - он обрадовался, что вспомнил с нашей подачи. Потом, правда, опять несколько раз забывал, каждый раз дополняя, что это не про него, хотя некие "они" пытаются ему навязать именно такой диагноз.
Пять лет назад врачи и супруга вытащили его из куда более худшего состояния. Тогда в больнице у него нашли опухоль мозга, и казалось, что это конец, его сознание было куда путаннее, чем сейчас, но он выкарабкался и на лекарствах прожил эти годы с вполне ясным умом.
Казалось бы, удивительно и несправедливо, как может деменция развиться у интеллектуала, человека с поразительным объемом знаний, навыков, талантов? Разве что опухоль... Тогда "удивительно" отпадает.
Я считаю, что угнетенность настроения всегда связана с физическим недомоганием, часто не опознанным и не осознанным. Человек плохо себя чувствует, не понимая, в каком именно месте своего организма, и потому грустит или раздражается, нападает на близкого с претензиями, внезапно всплывшими или накопленными в качестве повода, хамит кому-нибудь, случайно подвернувшемуся. В общем, проявляет свою недоброжелательность, словно защищаясь в момент слабости. Ну и освобождаясь от отрицательной энергии, которую нагнетает внутри тела тот самый не распознанный недуг. Это не касается моральных уродов, у которых весь мир наперекосяк сформирован в голове, а из нее уже перенесен и во внешнюю среду.
Общаясь с профессором Ароном Исааковичем Белкиным, доктором медицинских наук, психиатром и психологом, которого давно нет в живых, я многое поняла про гормоны, их значимость для организма человека. Они, как актеры в театре, без которых невозможно представление. И второй состав отсутствует. Если кто-то из них заболеет, поможет только приглашение со стороны.
Убирая дом после смерти родителей, я нашла множество скрученных узелков - в кусочки ткани завернутые рваные бумажки. Мелкая моторика, которая тоже способствует тому, чтобы мозг трудился, руководя этими действиями. То есть пальцы шевелятся и запускают какие-то нейроны, те функционируют - пальцы шевелятся. Такая вот зависимость. Такие связки, о существовании которых мы не задумываемся, если не изучаем специально или не сталкиваемся с их нарушениями, наблюдая за другими.
У заболевшего нужно забрать документы, пока не поздно, и все ценные вещи, в том числе фотографии, иначе их могут истребить. Поместить это в надежное место, к которому у человека не будет доступа. Чтобы найти мамин паспорт, мне пришлось провести обыск в доме по всем правилам, откуда только взявшимся в голове, видимо, из кинодетективов.
Нужно спрятать спички, зажигалки, колюще-режущие предметы, рукоятки от газовой плиты, чтобы невозможно было включить, забыв зажечь огонь, в общем, все, что может быть смертельно опасно для самого человека и окружающих. Нужно обращаться с таким человеком, как с ребенком, который разучивается говорить, думать, понимать, у которого организм запустил обратный процесс - не раскрытия личности, а закрытия. Если бы можно было забраться снова в утробу матери, то человек так бы и делал, тем более, что с годами наш позвоночник устает держать рост и скручивается в вопросительный знак, словно голова притягивается к земле и тело приобретает форму эмбриона.
Для человек в деменции насущными остаются две вещи: голод и холод. Точнее попытки от них убежать. Кто-то начинает жадно поглощать пищу, забывая, что уже поел, словно отказывает центр насыщения. Кто-то перестает есть, потому, что забывает, что не ел, и ему не хочется, а если напоминают и подкладывают, то капризничает и сопротивляется, так как без физической активности калории почти не расходуются и потребности в их пополнении нет.
Моя мама всю жизнь стремилась накормить всех, кто оказывался в доме, тем более, нас, детей. А второй ее заботой было, не мерзнем ли? С годами она сама стала мерзнуть, вот и считала, что меня тоже надо укутать потеплее.
Одно время я считала, что мамино сознание сильно подорвали иностранные "бытовые" телесериалы, которые в огромном количестве в 90-е годы прошлого века свалились на наши головы и приковали к телевизорам особенно женщин в возрасте. Мама перестала читать книги, интересоваться новостями, зато охотно пересказывала мне содержание очередной серии "Просто Марии" или "Санта-Барбары" и радовалась, если я слушаю, а не убегаю. Меня удивляло, как она помнит имена всех персонажей и что там с ними происходит. Но, возможно, это уже было тем немногим, что она помнила и чем переполняла свою голову.
Сейчас я думаю, что сериалы, конечно, сыграли свою роль, но не главную, мама, наверное, к этому времени и не могла сосредоточиться на чем-то ином, более серьезном, сложном, поэтому простые, разжеванные события в представленных зарубежных семьях удачно легли на усталую почву. Как любое поле, где растут злаки или иные культуры, нуждается в передышке, так и человеку, особенно энергичному, занятому, перегруженному, требуется период бездействия, переключения на примитивные занятия. Помню, для меня такими занятиями в разные промежутки времени были то просмотр в режиме нон-стоп кинофильмов, то компьютерные игры. Когда я чувствовала, что именно эти вещи дают время набраться новых сил, восстановить внутреннюю энергию.
По молодости лет это казалось нормальным, но с годами начинаешь бояться подобных пауз, в том числе потому, что тело устает все чаще и как будто требует бережного обращения с собой. Если потакать ему, то захочется поберечь и голову, а вот этого делать не стоит.
Нельзя упрощать себе цели и задачи. Нельзя щадить себя под предлогом, что сил осталось мало. Не марафон же бежать, а всего-навсего заставлять мозг работать, как любую мышцу. Спортсмен, который долгое время не тренируется, чувствует, как тяжело начинать заново, потому что все, чем мы не пользуемся, атрофируется, замирает и отмирает. Мы изобретаем вещи, которые якобы облегчают наше существование, но одновременно убиваем свою физиологию, если в это определение можно втиснуть все, из чего мы состоим. А состоим мы не только из данного при рождении, даже раньше - в утробе матери, но и из того, что приобрели, наработали, надумали в процессе жизни.
Я считаю, что человек базируется на трех китах: гены, воспитание, образование. Они держат нас на плаву до смерти. И этих китов надо регулярно подкармливать. Не кроссвордами, хотя они тоже помогают, но если вы разгадываете их, основываясь лишь на уже имеющихся знаниях и воспоминаниях, то грош цена таким тренировкам. Вы не узнаете ничего нового, не совершите открытий, пусть мелких, индивидуальных, сиюминутных, но открытий - это свежие и новые для вас впечатления. Они помогают не потерять интерес к жизни. Нужно заставлять мозг озадачиваться тем, что происходит здесь и сейчас, не углубляясь в воспоминания.
Мужчины средних и старше лет тянутся к молодым женщинам, чтобы встряхнуться, встрепенуться, даже возродиться. Женщинам в возрасте тоже требуется юная энергия. Профессорам нужны студенты. Бабушкам - внуки. Ради новизны ощущений, продления собственной востребованности. Можно находить такие подпитки в разных сферах, не обязательно в рамках семьи, вмешиваясь в дела детей, контролируя их, руководя их поступками. Даже лучше, если так не делать, потому что дети и внуки - отдельные субстанции, у них свои интересы и потребности, если их не принимать и не понимать, то будут конфликты и отрицательные эмоции. А это не та энергия, которая дает силы, а та, которая их отбирает, непродуктивная, так как угнетает дух и сознание, если это, конечно, разные вещи.
Нужно не ограничиваться знакомством с новостями, перечислением событий, а как можно тщательнее их анализировать. По молодости легко иронизировать над старушками, которые на скамейке перед подъездом обсуждают проходящих. Пока в голове не проясняется: да им это жизненно необходимо! Как телесериалы, мелькающие перед глазами живьем. Когда не хватает тем из личной биографии, когда все свое уже сто раз пересказано и никому не интересно, даже самой рассказчице, тогда на помощь приходят окружающие с их происшествиями.
Как без усилий мама заглатывала телесериалы, так и к своему питанию стала относиться без прежнего напряжения навыков и интереса. Она хорошо готовила, когда было для кого. А для себя перестала, довольствовалась бутербродами или чем-нибудь быстрого приготовления, только чтобы заглушить чувство голода, когда оно еще ощущалось, и она питалась сама, а не с ложечки, как сущий младенец.
Нельзя себя распускать. Можно неделю, две не замечать пыли вокруг, разбросанных вещей, а потом собраться и провести уборку. Человек с деменцией перестает замечать грязь на себе и вокруг себя. Но начало как раз там, когда допускаешь, что пыль не помеха, ее все равно не избежать, любая уборка - лишь временная зачистка, потом пыль все равно вернется, бороться бесполезно. Такое "бесполезно" - начало безразличия.
Говоря или думая по самым разным поводам "мне все равно", запускаешь механизм ухода из жизни. Декларируя, что "сделано все, что я мог сделать", запускаешь процедуру умирания.
На плаву человека держат знания о самом себе. Чем этих знаний больше, тем устойчивее человек. А если перестаешь опознавать самого себя, остальное и остальные тебе и вовсе ни к чему.
Когда маме моей знакомой поставили диагноз деменция, я написала для нее инструкцию, опираясь на собственный опыт.
"Вам не надо зацикливаться на маме, как это ни грустно и, может быть, даже грубо и жестоко звучит. Вам надо сосредоточиться на том, что перспективно, то есть на собственной дочери и себе. Потому что мама будет двигаться к своему концу. А вам с дочерью придется привыкать к мысли, что вы ее отпускаете. Вам остается единственное: наблюдать со стороны за процессом ухудшения состояния и констатировать очередной этап заболевания.
Двигаться к финалу она может долго, это и десять лет может продлиться, и больше, в зависимости от физического состояния других органов. Мозг будет затухать, а сердце - продолжать биться. Но это не повод вам ставить крест на своей жизни. Живите так, как считаете нужным, как вам приятно, не культивируйте в себе чувство вины перед мамой, она все равно этого не будет чувствовать, тем более, понимать.
Постепенно, месяц за месяцем она будет становиться иным человеком. Не вашей мамой. Вы перестанете ее узнавать, вам будет казаться, что это кто-то другой, хотя поначалу вы станете гнать от себя эти мысли. Но это в самом деле именно так: это уже не ваша мама. Запомните это, как мантру. Когда отмирает мозг, человек прекращает быть тем, кем он был, да и вообще человеком. Смиритесь с этим.
Вы не в состоянии прекратить этот процесс превращения, вы не в состоянии остановить ее уход, пока еще не физический, а духовный. Не впадайте в депрессию, боритесь с ней изо всех сил, чтобы ваша мама попутно не затянула и вас, то есть ее уход пусть не станет и вашим отходом от жизни, чреватым уходом из жизни. Вам не надо хоронить заодно и себя заживо.
Наоборот, нужно стараться поддерживать в себе жизнь, культивировать действия, все время подпитывать себя какими-то эмоциями, желательно положительными. Чтобы хватало сил на сопротивление маминой ауре, становящейся с каждым днем все мрачнее и убийственнее для окружающих, особенно близких, считающих своим долгом не бросать, находиться рядом, терпеть все претензии и потребности, все жалобы и капризы. И не просто терпеть, но бросаться их исполнять, ублажать, думая, что и по их вине человек дошел до такого состояния.
Самое неправильное, еще раз повторю, винить себя. Во-первых, уже поздно, во-вторых, не продуктивно. Ни себе не поможете, ни маме. Маме в ее положении может помочь только присмотр и уход. Желательно не ваш и не вашей дочки. Ее вообще лучше поменьше задействовать в заботах о бабушке, потому что это негативно скажется на ее психике. Не всякий взрослый выдержит эмоциональную нагрузку, которая обрушивается при общении с человеком, теряющим рассудок. Особенно угнетает ощущение собственной беспомощности перед происходящим на твоих глазах.
Нужно нанять сиделку, поначалу не с постоянным проживанием, а приходящую на время. Дальше понадобится и постоянный присмотр, чтобы мама не натворила бед. Она будет забывать все, отмирание участков-связок мозга происходит постепенно. Может забыть выключить плиту, воду, может упасть, забывать есть, перестанет следить за собой, не расчесываться, не мыться, не чистить зубы, не ходить в туалет, то есть будет ходить в туалет там, где ее настигнет это желание...
Когда человек перестает быть человеком, он становиться животным. И проявляется это в том числе эмоционально, а не только физиологически. Случаются перепады настроения, могут быть вспышки агрессии, острые предметы лучше убрать, человек способен ножницами изрезать всю свою одежду, может просто выбросить все, что попадется под руку, в мусор или из окна.
Человек не контролирует себя, и не следует взывать к его разуму, потому что бесполезно, надо каждый раз себе напоминать, что разум уходит, цепляться за его остатки - попытки, срабатывающие сегодня, но не срабатывающие завтра. Вроде сейчас тебя слушают и слушаются, делают, как просишь, а через пять минут этого не помнят, да и тебя не узнают.
Могут закричать: ты кто такая?! Могут повторять одно и то же сотни раз, как навязчивую абракадабру, будто в попытке что-то ухватить, но попытке безуспешной. Могут от вас требовать одной и той же информации сотни раз, доводя вас до белого каления, криков, срывов. Нужно держаться и повторять себе, что это неизбежность, но вам в эту неизбежность не следует нырять с головой, нужно беречь себя, потому что маму уже не сберечь.
Сиделка нужна не только для того, чтобы помогать вашей маме не причинить ни себе никаких увечий, ни кому-то или чему-то другому, но и потому, что только посторонний человек способен вынести метаморфозы такой болезни, то есть эмоционально не включенный, не родственник с зовом крови и чувством ответственности.
И маму нельзя никуда перемещать из привычного для нее жилища. Ни в санатории, ни в больницы, ни в другие квартиры. Ее нужно оставить там, где она знает все вокруг себя, все закоулки, все детали, где что стоит, где она привыкла спать, умываться, включать чайник... Иначе другая обстановка станет для нее дополнительным стрессом, она в ней совсем потеряется, может перестать даже с места сходить".
Думаю, что слабым умом становится каждый, никому не избежать этой участи, таков естественный процесс угасания организма. Только одних это сражает раньше, других позже, а кто-то не доживает до своей деменции. И зависит от образа жизни, от перенесенных болезней, которые тоже зависят от образа жизни. Что ешь, пьешь, сколько и как спишь, много ли двигаешься, вредишь ли кому-то и в первую очередь себе тем, что вредишь кому-то, то есть от того, что условно обозначают как угрызения совести или абсолютная аморальность. Из всех подобных, казалось бы, мелочей и состоит наше здоровье, как нам и талдычат, а мы отмахиваемся, как от мух. Все это либо приближает деменцию, либо отдаляет ее.
Если примитивно, то в течение жизни у вас были сотрясения мозга неоднократно, но по молодости лет обходилось шишками, синяками и даже без вмешательства врачей и лекарств. А в один не прекрасный миг все эти сотрясения сольются воедино и шарахнут, будто накопленные травмы переполнят чашу хранения.
Жизнь человека в деменции - это не жизнь. Когда такой человек умирает, то совершенно точно уместно слово "отмучился". И так же точно предпочтешь физическую немощь неспособности думать, помнить, узнавать, интересоваться. Лучше быть лежачим, но мыслящим, чем ходячим, но не человеком.
Помнится, во времена Брежнева для высшего руководства страны искали эликсир молодости и позже как отголосок уже среди обычных граждан рекламировали мифическую таблетку, состоявшую, как потом разоблачили, в основном из чеснока. Звучит анекдотично, если верить, что чеснок отпугивает нечисть вроде вампиров. И символично. А в двухтысячные вдруг опять зазвучало, что наше руководство озадачивает ученых поиском лекарства от старости. Соответственно и от деменции.
Кого поражают недуги головного мозга? Не тех ли, кто мало думает и топчется на одном месте в своем развитии? Не поэтому ли слабоумие с каждым годом молодеет?
Перед лицом старости мы все равны независимо от количества денег и связей, но в наших силах не стать овощем раньше времени.
2021 г.
Старший брат
Мне повезло - меня любили в детстве, когда это особенно важно. И в этой любви закладывали в меня правильные направления для любознательности, не пресекая, не контролируя, не диктуя, давая моей пытливости развиваться свободно, стихийно и интересно. Последнее стало движущей силой и основной целью моей жизни. Я иду туда, где мне интересно, ищу то, что мне интересно, остаюсь там, пока мне интересно.
И пусть этот интерес поверхностный, не основательный, не масштабный ни вширь, ни вглубь, но мне и не нужно, чтобы какой-то один поглощал меня, я предпочитаю на цыпочках прокрасться по гребням волн, накатывающих и ускользающих. Я же никому ничего не должна, это мои личные пристрастия и увлечения, работаю исключительно над собой. Одного этого до последнего вздоха более чем достаточно.
А если кто-то попадает в сферу моей самодостаточности и приобщается на какой-то период, то мне не жалко делиться тем, что сама накопала, той приманкой, на которую можно поймать рыбу для дальнейшего насыщения. Я не о пищевой цепочке, а о тех нематериальных ценностях, к которым изначально приобщил меня старший брат. Мое счастье - иметь такого брата.
Саша - мой первый учитель, заложивший фундамент, который впоследствии пополнялся, укреплялся, совершенствовался новыми открытиями, впечатлениями, событиями, встречами, то есть моими выводами из них, моими эмоциями, моим осмыслением. Саша покупал много стихов. Уж не знаю почему, то ли я не помню, что он был влюблен и поэзия отражала его чувства, он находил в ней слова, которые формулировал внутри себя, то ли хотел влюбляться, был настроен на это и опять же в чужих стихах искал соответствия, созвучия. Я же прочитывала все, что он приносил, отбирая тех, кто мне нравился и отбраковывая недостаточно для меня родственных. Определялось интуитивно, что-то изнутри подсказывало: хочу еще этого поэта или нет, нахожу отклик в себе на его стихи или глухо.
Помимо поэзии я прочитала принесенный братом тонкий томик Бориса Васильева с рассказами о любви, среди которых был 'Рудольфио', чтобы позже увидеть телеспектакль по этому произведению, очароваться им так же, как рассказом, потому что совпал с основой, заинтересоваться актрисой Ириной Климовой в роли девочки и еще позже с ней познакомиться, чтобы отдать ей дань своего юношеско-детского восхищения, может, даже не столько ей, сколько рассказу, который поведал мне нечто важное тогда обо мне. Как первая повесть Дины Рубиной в журнале 'Юность' 'Когда же пойдет снег', навсегда оставшаяся лучшей, несмотря на следующие более зрелые и мощные произведения автора, ставшего моим любимым. В той повести было так много обо мне, что это открытие осталось непревзойденным.
Открытия, совершенные в детстве, - опорные для последующих. Потом у нас с братом из-за книг стихов (и в меньшей степени прозы) случилась короткая война, когда брат должен был переехать в другой город жить своей семьей и собирал багаж. Я не желала отдавать ему то, к чему прикипела благодаря ему. И он благородно уступал. Он добрее и уступчивее. Я хитрее и напористее. Недаром он называл меня лисой. Могла подластиться, чтобы добиться своего. Часто так делала. С ним это всегда срабатывало. Даже когда он проявлял волю к воспитанию и выключал телевизор, отбирая пульт, чтобы не включила и делала уроки не под него, а в тишине и сосредоточенности.
Хотя такое раздвоение, возможно, закрепилось и продолжилось. Я делала уроки не только под телевизор, предпочитая на экране концерты, фильмы и спектакли, но и под радиоприемник, из которого особенно любила передачи 'В рабочий полдень' с эстрадной музыкой и 'Театр у микрофона' со спектаклями. Именно эти передачи сформировали мои интересы. И переплетали их.
Услышав однажды спектакль 'Эдит Пиаф' театра Моссовета с Ниной Дробышевой, ее голос и голос певицы, идеально совпавшие, я полюбила и ту, и другую. Влюбилась в голос. И позже находила и слушала все, что записала Эдит Пиаф, а первым моим интервью в Москве стали беседы с Ниной Дробышевой. Я всегда старалась поближе подкрасться, если удавалось, к тем и тому, что меня увлекало, чтобы рассмотреть получше, проверить на искренность и истинность мою же очарованность.
Брат покупал пластинки и приносил магнитофонные бобины, когда у нас появился катушечный магнитофон, с записями, которые я затирала до дыр, если нравились. Битлз в меня не запали, хотя именно их любил брат. Я выделила 'Стену' Пинк Флоида и некоторые места переслушивала много раз - песню про учителей, например. Это были полетные места. У меня под них весь организм становился легким и парящим над собой.
Пластинка Тухманова 'По волне моей памяти'. Валерий Ободзинский с его 'Белыми крыльями', под которые я воображала себя певицей, хватала что-нибудь похожее по форме на микрофон, может быть, мамин лак для волос, и расхаживала по комнате, самозабвенно открывая рот без звуков, чтобы не испортить, не забить настоящий вокал с пластинки, чтобы просто ощущать причастность к его летучести, сопутствовать, лететь параллельным курсом рядом. Быть певицей мне не хотелось, даже после того, как мама по моей просьбе пыталась учить меня пению, точнее, переубедить мою уверенность в том, что у меня нет ни слуха, ни голоса. С чего-то я вбила это себе в голову. И мама охотно пела со мной дуэтом 'Расцветали яблони и груши' и еще какие-то песни, что, как я помню, ей самой очень нравилось. Кроме как со мной ей не пелось, а я предоставляла ей такую возможность.
С магнитофонных бобин я услышала понравившийся мне Би Джиз. А 'Отель Калифорния' Игглз до сих пор вызывает у меня мурашки. Аманда Лир впечатлила не столько песнями, сколько низким голосом. Это была музыка для танцев, а не для слуха. Как и Донна Саммер. Ирапшен звучал интереснее 'Бонни М', просто последних запрещали после их 'РаспутИна', поэтому и хотелось слушать вопреки запрету.
Брат водил меня на живые концерты, может, и не слишком радуясь такой малолетней спутнице, стесняясь меня, но я об этом не думала. С его подачи я услышала Александра Градского, ансамбль Дмитрия Покровского, после которого ни Бабкина, ни Кадышева уже не могли испортить, переиначить мое восприятие настоящего народного пения. Разве что Инна Желанная была потом подхвачена мной с восторгом. Ансамбль Покровского внес в меня голоса, в которых была масштабная палитра эмоций, высокий уровень мастерства. И суррогатом уже не хотелось довольствоваться. Тем более, что в ансамбле, на сцене, я увидела Машу Нефедову, красавицу с косой, которую встречала до этого в художественной школе, куда меня отдали учиться, чтобы поддержать мое желание рисовать и ввести стихию моей натуры в некие правильные рамки, что, увы, не получилось, так как в первый же год обучения я увяла и рисовать расхотела. Рамки оказались тесными. Мне нравилось водить карандашом по бумаге как водилось, а не как следует. Но Машей была очарована с первого же взгляда. И ходила на занятия ради нее, чтобы украдкой любоваться ею и пытаться подхватывать ее манеры и мимику, подражая, как будто развивая в себе женственность, учась у женственности. Увидеть ее на сцене после нескольких лет 'разлуки' было неожиданно и здорово. Она еще и поет! Да как! А после смерти Покровского она станет художественным руководителем ансамбля.
Пары их концертов в Краснодаре мне хватило на все следующие годы. Иногда не тянет переслушивать или слушать новое от уже известного, не потому, что боишься разочароваться, а просто нет нужды, ты уже знаешь, как это великолепно. Насытилась и носишь в себе эту насыщенность.
А рисование тоже возникло благодаря брату. Я подражала. Обезьянничала. У него это перешло в чеканку и вырезание по дереву, точнее, рисунок был основой для чеканки и резьбы. И он выбирал для этого гравюры Дюрера, которые потом на металле или дереве развешивал на стенах. Я росла среди них, как в картинной галерее. И это были не коврики с медведями или богатырями (не только они), а настоящее искусство. Я же по его стопам просто по квадратикам перерисовывала с пластинок или из журнала 'Советский экран' портреты тех, кто мне нравился. Тюркан Шорай, Роберт Рэдфорд... Может, благодаря этим квадратикам, которые я же расчерчивала, у меня всегда была пятерка по черчению.
Но этого мало, чтобы захотеть стать художником даже на детском уровне и выносить классы, где требовалось рисовать натюрморты в виде поставленных на какую-то поверхность вазы и искусственного фрукта и лепить фигурки животных. Последнее у меня совершенно не выходило. Пластилин не был моим материалом. Я и для себя из него ничего не лепила.
Но родителям надо было отвлечь меня от улицы, где я проводила все свободное от школы время, для чего и понадобился какой-то кружок или спортивная секция. Гандбол отпал. У меня были, наверное, сильные руки, я ловко ловила мячи на уроках физкультуры, когда мы на площадке играли в ручной мяч, меня ставили на ворота. Но чтобы ходить на занятия по гандболу на стадион! На это меня не хватило. Зато, когда наш класс отвели в тир, чтобы пострелять, видимо, для сдачи норм ГТО, где стрельба входила в обязательную программу, я ощутила радость от того, что у меня сразу же получилось. Я сходу уловила все, что нам объяснили, и даже попала куда надо. Тогда, наверное, мне и дали значок меткого стрелка - я выбила 38 из 40 и очень гордилась собой. Или значок дали позже? Не помню.
Я посещала эту секцию для собственного удовольствия. Лежать на матах, задерживать дыхание перед выстрелом, подведя мушку под цель, оставив тонкий просвет, аккуратно нажимать на спусковой крючок, ощущать несильную отдачу в плечо, если правильно упирать в него приклад, и радоваться кучной стрельбе, забирая мишень. Причем, мне говорили, что не обязательно попадать в десятку, надо добиться для начала именно кучности, чтобы дырки были почти друг в друге, а потом уже скорректировать прицел на центр мишени. И будут сплошные десятки.
На факультете журналистики мне очень пригодились эти навыки. Благодаря им я улизнула от Светланы Михайловны, цербера физкультурной кафедры, которая могла душу вынуть своими воплями и бранью в адрес тех, кто, по ее мнению, не достоин учиться на журналиста, если филонит и не занимается ее предметом или занимается не так, как ей хочется. Она часто кричала, что журналиста кормят ноги, поэтому они не должны быть слабыми. И некоторых студентов отчисляли с незачетом по физкультуре. Мы снова сдавали нормы ГТО, во время которых я впервые встала на лыжи, чего в Краснодаре трудно было ожидать, так как в южном городе даже зимой были чаще дожди, чем снег, а если он выпадал, то быстро таял, хотя откуда-то в моей памяти застряло воспоминание о себе на коньках и льду на озере-болоте Карасун, по которому я на этих коньках вроде бы даже скользила.
Когда в рамках университетского ГТО мы стреляли в факультетском тире, я показала приличный результат, после которого меня пригласили в стрелковую секцию, где я отрабатывала мастерство, чтобы на соревнованиях защищать честь журфака. Жаль, что стреляла я всегда из винтовки боевыми патронами, лежа на далеком расстоянии от цели, а на первых же соревнованиях нам выдали пневматические ружья с мелкими, несерьезными пульками и посадили буквально в нескольких метрах от мишеней.
Еще помню спектакль 'Коварство, деньги и любовь' в Краснодарском драмтеатре. Это была антреприза (такого слова тогда еще не было в нашей стране, насколько помню) артистов театра имени Вахтангова: Марианны Вертинской, Людмилы Целиковской, Вячеслава Шалевича... Мне запала в душу Целиковская, которая спустя годы внешне слилась в моей памяти с Марией Мироновой. Понравилась вся атмосфера спектакля по Зощенко. Я не помню фальши. Было достойно.
Как пластинки со стихами, которые приносил брат. Причем, просто купить их в магазине было нереально, такое там не продавали, разве что сборники советской эстрады или братских эстрад, которые я тоже проглатывала с интересом - возраст был такой: что ни брось в топку, все там догорит до угольков. Брат доставал пластинки у фарцовщиков, видимо, в своей студенческой среде. Как и магнитофонные записи. Все они были нелегальными, попавшими в страну через многие руки окольными путями. Помню Евтушенко и Вознесенского, читающих собственные стихи. Помню Александра Дольского - виртуоза гитары и интонаций: как он выпевал и на инструменте, и голосом собственные стихи.
А джаз! До сих пор вижу перед глазами обложку с пианистом Оскаром Питерсоном и трубачом Диззи Гиллеспи. И слышу их игру. И гитару Франсиса Гойи. И оркестр Поля Мориа. И группу Спейс с их электрической музыкой.
Спасибо брату, что я побывала на Краснодарском стадионе, когда к нам приезжали певцы из соцлагеря типа Карла Готта и Лили ИвАновой. Звук был ужасный. Слышно их не было, либо как-то искореженно, но восторг вызывала причастность к иностранцам, как если бы 'Мелодии и ритмы зарубежной эстрады' с экрана телевизора оказались у тебя перед глазами в натуре. Летом Краснодар был наводнен гастролерами, только редко удавалось достать билеты опять же через перекупщиков, спекулянтов, как их тогда называли, да и недешево.
Спасибо брату за вечер памяти Высоцкого, творчество которого он очень ценил. Вырезал на доске его портрет, возможно, и потому, что ему кто-то сказал, что внешне он на него похож, может, и бороду отпустил ради еще большего сходства, так как на вырезанном им портрете Высоцкий был бородат. Брат слушал его записи. Много бобин. Ну и я вместе с ним, разумеется. Первая моя публикация в местной газете 'Комсомолец Кубани' была именно об этом студенческом вечере памяти Высоцкого. С трудом ее напечатали, как мне вспоминается, сильно сократив мои восторги в адрес Высоцкого. Но я была школьницей, зарабатывала себе нужное количество публикаций для поступления на факультет журналистики.
Опять же мое первое интервью, когда я уже задумалась о том, чтобы стать журналистом, вызвался дать мне брат - для моей тренировки. И записывали мы его на наш катушечный магнитофон. Помнится, я задавала беспомощные вопросы, зато брат отвечал серьезно и ответственно. Как спустя годы отвечал на любые дурацкие вопросы уже обучающихся на журфаке студентов актер Тараторкин, приехавший ради этого в общежитие, где регулярно устраивали творческие встречи с интересными людьми. С того момента я запомнила, что на любой, даже самый глупый вопрос умный и честный собеседник не станет вилять, огрызаться, оскорблять тебя, а ответит мудро и искренне. То есть важен не вопрос, а есть ли что ответить собеседнику. Содержательная ли он личность.
Я увязывалась за братом в библиотеку, где он, наверное, готовился к экзаменам, а мне брал подшивки - 'Литературная газета', 'Комсомольская правда'. Точно не помню, но подписка на эти издания, как и на многое другое, очень популярное и востребованное, была лимитирована, примерно, как недоступность художественной литературы: сдаешь определенное количество макулатуры - получаешь талон на покупку книг, только самые интересные доставались не всем, даже если перевыполнял план по сдаче макулатуры. Сейчас смотрю на столичных дворников, собирающих картон и поливающих его водой - для веса, чтобы сдать и получить деньги, и думаю, что нам в советские времена не приходило такое в голову, хотя за всех не ручаюсь.
В этих подшивках в читальном зале я выбирала огромные (особенно по нынешним временам, когда слишком длинной порой считается подпись под фотографией) очерки Евгения Богата. Они мне нравились больше всего. Почему-то в голову запала фраза из одной его статьи: 'Она стояла передо мной злая и красивая'. Ну почему подобное запоминается на всю жизнь? Возможно, благодаря контексту? Или интонации, заложенной и слышимой в этом наборе слов? Спустя годы я выпустила свою первую книгу в издательстве, директором которого была дочь Евгения Богата.
Так закольцовываются многие ситуации. Так можно протянуть много ниточек из прошлого в будущее.
Тогда же я читала очерки Инны Рубенко, с которой много позже сделала интервью для журнала 'Журналист'. Статьи Татьяны Тэсс мне меньше нравились - чересчур сентиментальные. А Ольга Чайковская писала судебные очерки. Моя первая публикация в газете 'Неделя' называлась 'Случай из коллекции нравов' и была классическим судебным очерком, после которого меня сразу после окончания учебы в МГУ взяли в штат этого еженедельника.
Мне очень нравились статьи Станислава Токарева. Потом брат купил мне сборник его публицистики. Он так писал о спорте, что это больше походило на рассказы о любви. Благодаря ему я увлеклась фигурным катанием (по телевизору) и не пропускала ни одного соревнования. В десятом классе составила короткий список людей, с которыми мне хотелось бы сделать интервью. В нем была фигуристка Наталья Бестемьянова. И однажды в 'Неделе' мой коллега не смог пойти на встречу, о которой договорился. Послали меня. Это была встреча с Натальей Бестемьяновой, о которой я так много знала, что и готовиться не требовалось.
Я читала Леонида Жуховицкого, Анатолия Аграновского, Валерия Аграновского, с замечательной дочерью которого уже будучи журналистом познакомилась и даже подружилась.
Мне нравилось в читальном зале. Нравились этих походы с братом. Я чувствовала себя такой же взрослой, как он. А брат, думаю, считал это подготовкой меня к участи журналиста. Надо было знакомиться с тем, что мне, если выберу эту профессию, предстоит делать. Возможно, так я вырабатывала свои пристрастия, продумывала свой стиль.
Ленинградский (тогда еще Ленинградский) журфак я выбрала, потому что брат любил Ленинград. Мне тоже захотелось в этот город. Первый раз мы поехали туда с ним. Он курировал мое поступление, но я провалилась на творческом конкурсе. Меня отсеяли в том числе как не жительницу Северо-Западного региона - это имело главенствующее значение для того, чтобы попасть на дневное или вечернее отделение, так как общежитие университета не могло вместить большое количество иногородних. Зато мы с братом попали на концерт 'Машины времени', вытерпев в первом отделении Ларису Долину, которую под конец ее выступления освистывал весь зал, требуя группу, ради которой пришли зрители. Ее якобы джаз после всего, что я слышала на пластинках, меня не впечатлил.
Ленинград (именно как Ленинград, тот город), несмотря на три провальные попытки остаться там для учебы на дневном отделении, по-прежнему мне милее Москвы. Я все-таки провела в нем год жизни, обучаясь на заочном и работая. Я пожила ленинградкой, благодаря не только атмосфере, но и тем жителям этого города, которые меня опекали.
Мой первый визит в Эрмитаж был с братом. А родительский дом он наполнял альбомами с живописью и графикой, которые покупал за большие деньги и приносил домой, чтобы находить картины-образцы для резьбы и чеканки. Это были мои музеи, посещаемые глазами. Мне до сих пор достаточно увидеть картину в интернете или бумажную репродукцию, чтобы почувствовать, мой художник или нет. Влюбиться или тут же забыть.
Скольким же интересовался мой брат. Сколько знал. Скольким делился. Он подсказал и убедил меня отправить мои детские стихи, которые я, возможно, и писать начала под влияние тех книг, которые он приносил, в редакцию журнала 'Юность'. Повезло с человеком, который по ту сторону переписки оказался не грубияном и циником, подрезающим крылья малолеткам-рифмоплетам, а светлой личностью, которая сумела найти вдохновляющую фразу для меня, чтобы не отбить охоту еще писать, а продолжать, как душа просит.
А позже брат отправил мои, тогда еще ученицы десятого класса, стихи на местное радио, где я уже после школы два года отработала секретарем-машинисткой благодаря тому, что, получив тетрадь со стихами, радиожурналист Татьяна Павловская, искрометная женщина, позвонила в мою школу. Завуч пригласила меня к телефону в учительскую, что для меня было приключением в жанре ужастика, так как до этого я ни разу не разговаривала по телефону, его у нас дома не было, страшно разволновалась и трубку поначалу держала неправильно, так что не сразу услышала, что Татьяна Павловская просит меня дать ей интервью в качестве поэта. И с того момента я не теряла связи с Татьяной, интересовавшейся моими попытками прорваться в журналисты, поручавшей делать небольшие репортажи, пробовать свои силы, а после моего первого не поступления пристроила секретарем в приемную к шефу краевого радио - ради заработка и трудового стажа.
Там-то я и осознала, что это не мое поприще в данной профессии. Мне интереснее писать.
Так что брат приложил даже больше веры и сил, чем я, к тому, чтобы я стала журналистом. Как спустя годы приложит больше сил, чем я, чтобы у меня появилось собственное жилье в Москве.
Он вкладывал в меня и прямо, и косвенно. Я подхватила его хороший вкус и понесла дальше самостоятельно. Уловила направление и, если сворачивала, ответвлялась, то ненадолго, чтобы обязательно вернуться на красную дорожку.
Хорошо иметь старшего брата. Такого старшего брата. Я чувствую себя защищенной именно им. В детстве думала, что если меня кто-то обидит, то стоит только пожаловаться брату, и он тут же отомстит обидчику. Но так думаешь не только в детстве, а всю жизнь.
2021 г.
Никто не забыт и ничто не забыто
Никогда не знаешь, повезло тебе со школой или нет, когда ходишь в одну и ту же на протяжении десяти лет. Не с чем сравнивать. Родители именно эту школу не выбирали, тогда действовал районный принцип записи детей в первый класс. И ?12 была ближайшей к нашему дому.
Ценность своего образования я начала анализировать много лет спустя. Хотя всегда с благодарностью поминала педагогов, которые были разными, но меня не ломали, не корежили, поддерживали и даже попустительствовали, то есть не мешали мне, хотя наверняка воздействовали исподволь, атмосферно и потому наиболее эффективно.
Да, у нас был учитель музыки, над которым мы словесно потешались, срывая его уроки классным шумом. Но он был таким, что невозможно было удержаться: с красным лицом и запахом спиртного, в очках с толстенными стеклами, с беспомощными глазами без очков, с постоянно висящим на плече аккордеоном, под который мы разучивали и исполняли гимн Советского Союза, больше, собственно, ничего не помню, может, других музыкальных произведений и не пели, не доходило до них, все гимн да гимн. Ну разве не смешно с точки зрения подростков? А сейчас, конечно, его жалко. Только он сам подставлялся, дети это четко ощущают, интуитивно ударяя в места слабости.
Вторым учителем для битья был физкультурник - по моим воспоминаниям собутыльник аккордеониста. Помню, как он сетовал вначале одного учебного года, что девочки нашего класса, вернувшиеся в школу после летних каникул, так телесно изменились: одни вытянулись, другие растолстели. Из-за чего, по его мнению, всем стало трудно бегать, прыгать и играть в ручной мяч - так называлась постоянная спортивная забава во время уроков физкультуры на свежем воздухе.
Заасфальтированное поле с двумя воротами рядом со школой было маленькое и не для всех игр пригодное, но территория школы не имела возможностей для расширения. На ней еще с трудом умещался небольшой палисадник с цветами, где мы отрабатывали какую-то летнюю практику, вскапывая, убирая и сажая. На палисаднике стоял памятник, кажется, выпускникам школы, погибшим в Великой Отечественной войне. Перед ним - площадка для школьных линеек в теплое время года и занятий по НВП.
Педагог по начальной военной подготовке был третьей "боксерской грушей", хотя насмешки над ним не носили такого расслабленно-легкомысленного содержимого, как над двумя предыдущими. Мы словно чувствовали, что он упертый в несгибаемости своего восприятия мира, но все-таки человек, заслуживающий снисхождения, поскольку раз и навсегда подранен принадлежностью к армейской среде.
Это было в наших глазах сродни неизлечимой болезни и казалось, что наилучший выбор тактики в общении с данным преподавателем - не перечить ему, а насмешничать уже за пределами его вотчины. Так что на занятиях мы покорно надевали противогазы и сидели в них, пока не поступала команда снять. Разбирали и собирали на время автоматы. Маршировали, стараясь пнуть ногами воздух как можно выше, в соответствии с какими-то правилами, действующими на городских смотрах песни и строя среди школьников, так на собачьей выставке хозяева с питомцами во время кружения перед судьями натягивают поводки, принуждая собак не опускать головы. А за нами наблюдали энвэпэшник и старшая пионервожатая - была у нас такая беспокойно-активная женщина лет тридцати с пионерским галстуком на шее в соответствии с занимаемой должностью.
Школа находилась в довоенном здании. В него удалось втиснуть маленький спортзал для физкультуры в непогоду и холода. А вот туалет долгое время оставался на улице - угловое сооружение с дырками в каменном полу. Не всегда чистое и опасное с точки зрения разных вуайеристов, поскольку угол был в таком месте, где забор вокруг территории школы фактически отсутствовал, там могли шастать прохожие с разными целями. А в Краснодаре того времени в скверах легко было нарваться и на эксгибиционистов, которые выглядывали из кустов, демонстрируя свои достоинства и недостатки. Так что я в начальной школе всегда терпела до дома после окончания занятий, не решаясь идти в этот продуваемый и просматриваемый уличный туалет, где еще было страшно провалиться в дыру.
Первые три класса нас опекала СаннаВанна - Сусанна Ивановна. Она вела все предметы: учила нас писать, читать, считать. Помню, что была доброй и заботливой, особенно на контрасте с моим детским садом, где воспитатели могли и линейкой надавать, если, например, долго сидишь над гречневой кашей, задерживая начало тихого часа, или не лежишь в положенное время с закрытыми глазами, пусть даже притворяясь спящим.
В четвертом классе мы перешли в руки многих учителей, но классной руководительницей у нас стала мама одного из учеников, что, насколько я сейчас понимаю, сильно ее сковывало, особенно в моменты порицания одноклассников сына, так как он тоже не отличался примерным поведением. Надо отдать ей должное - с ним она не церемонилась, поблажек не делала, отчитывала даже мощнее, чем остальных.
Помню, учительница русского языка и литературы сказала мне однажды, услышав, как во время внеклассной вылазки в город, я чертыхнулась: как можно девочке произносить такое слово, от тебя я не ожидала. Вот ведь чёрт-те что остается в памяти, правда? Я тогда смутилась: не оправдала ожиданий. После этого всегда придирчиво отбирала произносимые вслух слова, потом такой самоконтроль вошел в привычку - до сих пор не умею материться, а если в сердцах произношу нечто из мата, поскольку других слов не подбирается, то звучит, по мнению окружающих, коряво и неловко.
Когда я на краевом радио прочитала свои стихи, эта учительница слегка обиделась, но больше расстроилась: отозвала меня в сторону и спросила, почему я не показывала ей свои творения, чтобы она могла что-то посоветовать, например, или просто быть в курсе и гордиться. Подразумевалось, что я ей не доверяю. У меня не было оправданий.
Учительница географии и позже астрономии любила приговаривать: "Кому что, а лысому - шапка". Она отвечала так на какую-нибудь неуместную реплику ученика. Причем настолько иронично, что остальные в классе покатывались со смеху. Мы ценили в учителях способность посмеиваться над нами, потому что чувствовали, что это справедливо: мы ведь придумываем им прозвища, подмечаем их проколы, разумеется, с нашей точки зрения.
Но прозвища были наипростейшими - либо звали педагога между собой по чуть измененному имени - Маргоша (от Маргариты), либо по предмету, который она вела: "англичанка". Тоже потрясающая была женщина. Знала и французский, и английский. Но когда наш класс разделили по языковым группам, распределив в английскую часть самых крепких хорошистов и отличников, почему я и попала туда, хотя мечтала изучать французский, влюбленная в шансон, Маргоша тоже досталась нам. Как она отрабатывала произношение, поднося, если требовалось, бумажку к губам, чтобы мы правильно выдували звуки, это отдельная песня. Даже забыв с годами лексику, грамматику и многое другое в английском языке, я осталась с правильным звукоизвлечением. А остальное в любой момент можно восстановить.
Наша классная руководительница, бывшая с нами до выпуска, преподавала математику. Не помню почему, но геометрия мне хуже давалась, чем алгебра, в которой лучше всего я освоила логарифмы. Сейчас уже ничего не всплывает в голове, потому что за всю жизнь логарифмы ни разу не потребовались, но тогда я их щелкала, как орехи, - настолько доходчиво нам все объясняли.
Я зубрила физику, не в состоянии в ней разобраться и дрожа каждый раз перед возможным вызовом к доске, но, думаю, учительница это понимала и щадила меня, чтобы не портить мои отличные показатели по остальным предметам. С определенного класса меня не тянули, но вели на медаль. Мне действительно учеба давалась легко, кроме физики и геометрии. Но золотая медаль - это не только награда ученика, это еще и награда для школы в городском масштабе. Иметь медалистов почетно, чем их больше, тем почетнее. Учительница физики была невероятно спортивной и обаятельной в своей любви к турпоходам, за что ее обожали мальчишки всех возрастов, радостно примыкавшие к ней в поисках приключений.