Перминов Петр Леонидович : другие произведения.

Гнев внутри

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Не обижайте учителя, ибо вы доверили ему самое ценное - своих детей. Шокирующая история в стиле "Дьявол среди людей" С. Ярославцева. Рассказ написан в соавторстве с А. В. Рыбкиным.

Гнев внутри

(Рассказ написан в соавторстве с А. В. Рыбкиным)

   У вас есть дети? Если есть, то вы когда-нибудь задавали себе вопрос: кто воспитывает вашего ребенка? Наверное, вы ошибочно думаете, что сами. Но это не так. Вы трудитесь, зарабатываете деньги, чтобы ваш ребенок был накормлен, одет и обут. На все остальное у вас просто не остается ни времени, ни сил. Воспитанием ваших детей занимается школа, то есть учителя. А вы когда-нибудь спрашивали себя, какое влияние мы, взрослые, оказываем на детей? Нет, сформулируем немного по-другому: задумывались ли вы, как сильно они верят вам? Или вы привыкли только ругать молодое поколение, жаловаться, что все-то они, молодые эти, делают не так, назло да поперек. Господи, да они ведь верят почти каждому вашему слову! А теперь задумайтесь, какова сила их веры в слова учителя. Даже если они сами не осознают своей веры...
   Критичность мышления появляется только классу к одиннадцатому, да и то не у всех. Вот вчера я специально провел нехитрый эксперимент в 8 `Б': сказал, что Россия омывается водами всех четырех океанов, включая Индийский. Так они и записали в своих тетрадях, так и заучили. И только двое - из двадцати пяти! - сегодня попробовали мне возразить. Это означает, что только эти двое не поленились дома открыть учебник (или атлас) и проверить мои слова. Остальные либо вообще не утруждали себя подготовкой домашнего задания, либо - просто поверили. Поверили мне.
   Сейчас вот сидят, выполняют практическую работу "Составление характеристики одного из морей Российской Федерации". Ну, кто-то выполняет, кто-то списывает, а кто-то вообще считает выше собственного достоинства что-либо делать на уроке. Взять хотя бы Павлушу Тохтуева по кличке Тохтуй. Сидит, гад, и на парте рисует!
  -- Паша, будь добр, открой тетрадку, займись делом!
   Ноль внимания. Все равно что со стеной разговаривать.
  -- Павел, ты меня понял или нет?
   Тохтуев поднял голову и бросил в мою сторону один-единственный, полный презрения, взгляд: мол, кто это еще там вякает?! Ублюдок малолетний. Ему бы не в гимназии учиться, а в школе для умственно отсталых. Но как же можно! Ведь маманя павлушина - главный бухгалтер одного из крупнейших предприятий нашего города. Ведь только благодаря ей нынешним летом в некоторых кабинет гимназии сделали евроремонт. Нет, уж кто-кто, а Павлуша будет с нами до конца одиннадцатого класса, а буде какой педагог с этим не согласен, пусть пишет заявление "по собственному желанию". И допустил же бог жить с этим козлом в одном подъезде! Только я живу с родителями в двухкомнатной квартирке, а они с матерью - в трехкомнатной... Ну да ладно, сегодня я его заставлю работать.
  -- Тохтуев, третий и последний раз предупреждаю: или ты начинаешь работать, тем более, что времени у тебя всего пять минут, или на следующий урок ты без матери не приходишь! Я понятно выразился?
   Тохтуев вновь на мгновение вскинул на меня глаза и тихо, но так, чтоб слышали все присутствующие, в том числе и я, шепнул: "Пошел на ...!".
   Вот мразь! Я непроизвольно сжал кулаки, рывком поднялся со стула и быстрым шагом подошел к тохтуевской парте с одним-единственным желанием - врезать что есть силы по этой самодовольной наглой харе. Так чтоб кровь и сопли летели во все стороны.
   Когда я встал у Павлуши за спиной, весь класс затих в ожидании удара. Как овцы, ей богу. Нет уж, я им такого удовольствия не доставлю: учительская этика, мать ее!...
  -- После урока останешься и вымоешь парту! - прошипел я, указывая на созданный Тохтуевым "шедевр": карикатурный портрет одного из одноклассников с огромным волосатым членом во рту. Под творением красовалась подпись: "Сникерс-супер. Запрещено к показу!".
  -- Не буду! - буркнул Тохтуев.
   И тут на меня накатило. Бывают иногда у меня приступы ярости, даже по самым пустячным поводам. Перехватывает дыхание, поле зрения сужается, все перед глазами заволакивает кровавой пеленой. В таком состоянии мне хочется только одного: ломать и крушить, калечить и убивать все и всех вокруг. Сдержаться трудно, но можно. Вот и сейчас, вместо того, чтобы залепить Павлуше затрещину, я, стараясь придать голосу как можно больше металла сказал "Вымоешь!" и для пущей убедительности впился пальцами в ткань дорогой "найковской" олимпийки на плече подростка. В тот же момент по руке словно ток пробежал. Нет, даже не ток - будто струйка теплой крови стекла от локтя к кончикам пальцев. Ощущение было смутно знакомым и таким явственным, что я даже отдернул руку и поднес к глазам - удостовериться, не поранился ли.
  -- Э! Че вы меня лапаете?! - начал было возмущаться Тохтуй, но осекся, встретившись со мной взглядом. Не знаю, что уж он прочитал в моих глазах, но, видимо, нечто, что не скрыли даже затемненные фотохромные линзы моих очков.
   Странно, но ненависти к Тохтуеву я больше не испытывал, она покинула меня в тот самый момент, когда я взялся рукой за плечо подростка. Я повернулся к Павлуше спиной, прошел к учительскому столу и посмотрел на часы. До конца урока оставалось не более двух с половиной минут.
  -- Сдаем тетради! - объявил я. - И не забудьте записать домашнее задание.
   Звонок прозвенел вовремя, и я почувствовал небывалое облегчение от осознания того, что не увижусь с 8Б до следующего понедельника. Так. Теперь неплохо было бы поесть, а то впереди еще два урока и, боюсь, на голодный желудок мне их не осилить. Перемена длится десять минут - этого мне вполне достаточно.
   Я покинул стены кабинета и направился к учительской, потому что обедать с журналом под мышкой не совсем удобно. Возле самой учительской меня встретила наша завуч, Елена Викторовна, высокая и сухая, как жердь, сорокасемилетняя старая дева с лицом вяленой воблы.
  -- Сергей Михайлович, зайдите, пожалуйста, к Вере Ивановне! Она очень хотела вас видеть.
   Судя по тому, как она напирала на слово "очень", ничего хорошего от предстоящего разговора мне ждать не приходилось. Вера Ивановна - это наша директриса, жирная тетка с тройным, свисающим на грудь, подбородком и маленькими свиными глазками, прячущимися за толстенными стеклами очков в безобразной квадратной оправе. Вообще, внешне она жутко похожа на Джаббу Хутта из "Звездных войн". По образованию она филолог и раньше преподавала русский язык в нашей гимназии. Ничего не могу сказать о ней, как об учителе-предметнике, но администратор она просто отвратительный. Во всяком случае, понятия "такт", "вежливость" и "уважение к подчиненным" для нее - пустые звуки. Классический пример действия принципа Питера, гласящего, что в любой иерархической системе человек поднимается до уровня своей некомпетентности. Интересно, чем это я ей не угодил?
  -- Сергей Михайлович, ваше отношение к сохранности школьного имущества - это вопиющий пример преступной - да, преступной! - халатности! Вам прекрасно известно, что при работе в кабинете номер 11 учителям строжайше запрещено покидать стены кабинета во время перемены. Вы прекрасно знаете, сколько труда и денежных средств было затрачено, чтобы этот кабинет стал тем, чем он является на данный момент! И тем не менее вы своим попустительством...
   Сначала я не мог понять суть ее претензий ко мне, но потом до меня дошло. Дело в том, что кабинет номер 11 - это кабинет, специально предназначенный для проведения открытых уроков перед представителями управления образования. В нем есть стеновые панели, подвесные потолки, видеодвойка и даже мультимедийный проектор с экраном - в общем, полный набор для пускания пыли в глаза. Ввиду того, что дети - самая мощная деструктивная сила во вселенной, оставлять их в этом кабинете без присмотра было запрещено. Самым строгим образом. А позавчера из одиннадцатого кабинета после пятого урока вышла Лерка Костарева (единственная из всего нашего педколлектива, с кем я на "ты") и со слезами на глазах поведала мне, что отлучилась буквально на три минуты, а за это время двое охламонов из 6 `В' уже успели оторвать кусок плинтуса, каковой разломили пополам и использовали половинки в качестве шпаг. Я посоветовал ей особо не распространяться об инциденте, пообещав, что сегодня же подам заявку нашему плотнику Петровичу. Теперь же получалось, что и Петрович, козел, поломку не устранил, и Лера меня сдала. Ну что ж, спасибо, Лерочка!
   Глядя на жабью рожу Манды Ивановны (про себя я называю нашу директрису только так), я почувствовал, как во мне горячей волной вскипает гнев. Опять перед глазами встала кровавая пелена. И я отчетливо представил, как достаю из кармана связку ключей, среди которых есть и ключ от подъезда - длинный и зазубренный, и втыкаю этот ключ Манде Ивановне в горло, наблюдая, как ее маленькие свинячьи глазки становятся большими и круглыми от удивления и боли. Видение было таким реальным, что меня аж слегка замутило.
   -... в противном случае мы будем вынуждены вычесть стоимость ремонта из вашей зарплаты. Вам все понятно?
  -- Все понятно, М... Вера Ивановна, - торопливо сказал я. - Я все исправлю. Сегодня же.
   Я покинул кабинет директора с чувством человека, на которого выплеснули ведро помоев. А ведь мне еще идти на урок и сеять разумное, доброе, вечное! Я посмотрел на часы. До начала урока три минуты, значит, пообедать я точно не успею.



   Я ненавижу свою работу! Господи, до чего ж я ее ненавижу! Ненавижу эту гимназию, ненавижу свое начальство, ненавижу этих маленьких выродков! Наверное, из уст педагога это звучит противоестественно, но знаете, чем педагог отличается от педофила? Второй любит детей ПО-НАСТОЯЩЕМУ. А первый может позволить себе их ненавидеть... Я пытался разобраться в своих чувствах и нашел, что моя ненависть имеет под собой несколько причин.
   Во-первых, я никогда не собирался становиться учителем, но так получилось, что в нашем провинциальном городке найти какую-либо другую работу с моей специальностью оказалось просто невозможно. Во-вторых, получилось так, что вакансия для меня нашлась только в гимназии, будь она трижды проклята. В-третьих, поскольку наша гимназия - единственная в городе, несложно догадаться, что именно в нее предпочитают отдавать своих отпрысков представители городской администрации и местные бизнесмены, а вы представляете, какие детки вырастают у людей, привыкших к большим деньгам и власти?! Поймите, я с радостью бы работал с нормальными детьми, но таких в нашей гимназии - единицы! В-четвертых, администрация учебного заведения, в котором я работаю уже второй год, являет собой пример просто фантастической бездарности. И последнее, что вызывает у меня бурю самых черных эмоций - это отношение нашего долбаного государства к учителям, выражающееся в нашей смехотворной зарплате. Да и ту выдают с задержками. В общем, как у Майка Науменко: "Иногда я хожу на работу/ Всем было бы лучше, если б я не ходил...".
   С таким паршивым настроением я закончил еще один рабочий день и вышел из стен гимназии. Холодный октябрьский ветер дул прямо в лицо, сыпал мелкий ледяной дождь, и пределом моих мечтаний было поскорее добраться до дома. Втянув голову в плечи, я быстро зашагал по мокрым безрадостным улицам города, не обращая особого внимания на лужи и грязь.
   Вдруг где-то совсем близко раздался отвратительный визг мокрых покрышек по асфальту, и знакомый голос радостно провозгласил:
  -- Здорово, пидагог!
  -- Привет! - сказал я машинально.
   Дверца огромного черного джипа "Toyota Landrover" открылась, и моему взору предстало улыбающееся розовощекое лицо моего одноклассника Борьки Куприянова. В школе мы всегда были врагами. Еще бы! Ведь я-то был примерным учеником, а Борька - тем, кого обычно относят к трудным детям. Куприянов, сколько я его помню, все свое школьное детство только и делал, что изводил учителей, водил дружбу с местной шпаной и вымогал деньги у тех, кто младше и слабее. Справедливости ради надо заметить, что все бывшие борькины дружки в конце концов отправились в места не столь отдаленные, сам же Борька, как это ни странно, подобной участи избежал. С грехом пополам окончив одно из местных профтехучилищ и откосив от армии, в середине девяностых он женился (по причине беременности подружки) и тогда же ударился в предпринимательскую деятельность, что позволило ему началу нового тысячелетия стать совладельцем небольшой строительной фирмы. В нашей гимназии, во втором классе, училась борина дочь - Илона. Меня всегда интересовал вопрос, откуда чета Куприяновых выкопала это имя? Ответа я так и не нашел.
   Борю я не люблю. И не только потому, что у него, в школе перебивавшегося с двойки на тройку, есть машина, квартира и дача, а у меня, человека с университетским образованием, ничего этого нет, и в ближайшем будущем не предвидится. Тут дело не в классовой неприязни. Просто Борька, несмотря на все его достижения, как был, так и остался обывателем, тупым и наглым.
  -- Здорово, пидагог! - повторил он, видимо считая, что произносить "педагог" через "и" - это жуть как смешно. - Че, все учишь?
  -- Учу, - кивнул я. - Видишь, сколько тетрадей на проверку несу!
   Я покачал перед его носом портфелем, битком набитым тетрадями, пытаясь намекнуть, что не намерен вести долгую задушевную беседу. Куприянов намека не понял. Перегородив мне путь дверцей своего четырехколесного монстра, он принялся рассказывать о своей жизни. Он любит рассказывать о своей жизни, правда, темы всех его рассказов отличаются угнетающим однообразием: где, с кем, когда пили и сколько при этом потратили (по словам Борюсика, суммы, пропиваемые им за один вечер, обычно равнялись моему полугодовому заработку). В любом случае, о чем бы Боря ни говорил, он всегда ненавязчиво подчеркивал разницу между нами, типа, вот где я, а вон где ты. А еще Куприянов был страстным охотником и время от времени кормил меня охотничьми байками.
  -- Ты прикинь, - вещал Боря, - в воскресенье прихожу с охоты, а Илонка моя, короче, берет карабин, затвор, тянет на себя и говорит: "Научи меня, папа, из ружья стрелять"! Прикинь, да? Силы затвор еще открыть нет, а уже стрелять хочет научиться! Охотница растет, на! Бля бу, на следующий сезон с собой ее возьму!
   Борюсик говорил и говорил, сидя в сухом и теплом салоне автомобиля, в то время как я выслушивал его никчемную болтовню, стоя под дождем с портфелем, оттягивающем руку. И в эти минуты я ненавидел Куприянова всеми фибрами своей души. Глядя на его роскошный джип, я рисовал в уме картины, как Боря мчится по автотрассе на скорости сто пятьдесят километров в час, не справляется с управлением, вылетает на встречную и лоб в лоб сталкивается с огроменным грузовиком. Когда в моей голове возникла красочная картина Борюсика, ставшего единым целым с изуродованными останками его "Тойоты", Куприянов наконец прекратил свой словесный понос, сказал мне "Ну, бывай!" и отъехал. Обернувшись, я разглядел, что он припарковал машину возле крыльца гимназии - Борис встречал дочку. Образцовый, блин, папаша!



   На подходе к дому я обнаружил, что скамейка возле моего подъезда уже оккупирована "любимым" ученичком Павлом Тохтуевым и его дружками, такими же долболомами, как и он сам. В хорошую погоду они всегда торчат под моими окнами до самого позднего вечера, пьют пиво, курят и плюют себе под ноги - типа, посмотрите, какие мы крутые! Со мной они принципиально не здороваются, сигареты и пивные бутылки при моем появлении не прячут, хотя обычно школьники стараются не афишировать свои пагубные пристрастия перед учителями. Правильно, кто я для них?! Тощий очкастый неудачник без машины, без мобильного телефона, круглый год носящий один и тот же дешевый костюм. Честно признаться, проходя мимо этой кодлы, я всегда внутренне напрягаюсь, словно восьмиклассник, которого вот-вот настигнет зловещее: "Эй, ты! Закурить есть?". В такие мгновения я говорю себе: "Стоп! Тебе уже двадцать пять - ты как минимум на десять лет старше любого из этих несовершеннолетних придурков!". Помогает.
   Как и в прошлые разы, при моем появлении вся компания дружно замолчала. Тохтуев демонстративно высасывал из бутылки остатки пива, один из его приятелей курил, дебильно улыбаясь, а другой тупо лузгал семечки, осыпая шелухой носки своих кроссовок. Глядя на эту троицу, я снисходительно усмехнулся и с независимым видом прошествовал мимо. Я уже открывал дверь подъезда, когда кто-то из подростков смачно отхаркнул и плюнул мне вслед. Тотчас послышалось дружное гыгыканье: шутка явно удалась. Я сделал вид, что ничего не заметил, но, поднявшись в квартиру, первым делом осмотрел куртку сзади. Конечно, плюнуть мне на спину они вряд ли осмелятся, однако ж, проверить не помешает... Нет, не плюнули. И на том, как говорится, спасибо.
   ... Особенность учительской профессии в том, что если ты пришел из школы домой, то это еще не означает, что твой рабочий день уже окончен. Надо проверять тетради и готовиться к завтрашним урокам. Конечно, сейчас мне уже полегче, а вот в первый год, когда еще отсутствовали опыт и собственные наработки, было трудно. Приходилось все вечера убивать на написание конспектов. В выходные тоже как следует не отдохнешь... Сейчас, конечно, уже можно позволить себе и телевизор, и книгу.
   Я взял недавно приобретенный сборник рассказов Стивена Кинга и устроился с ним на диване. Вообще-то, я не большой поклонник этого автора, но его рассказы мне нравятся, а кроме того, я здорово зауважал Кинга после того, как узнал, что он тоже работал учителем в одной из провинциальных школ штата Мэн. Только преподавал он английский, а не географию, как я.
   Рассказ, в чтение которого я погрузился, носил название "Иногда они возвращаются". Его главный герой тоже был учителем, и, читая описание его конфликта с одним из дебилов-переростков, я почувствовал, как все у меня внутри перевернулось: настолько близкой показалась мне рассматриваемая ситуация. Та же наглость, та же тупость, то же хамство. Далека от нас страна Америка, а ученики-долболомы, видать, везде одинаковы... Я задумался над причинами неуважения к учителям и даже перестал следить за сюжетом, как вдруг... Звон разбитого стекла и истошные, невообразимо дикие крики заставили меня вздрогнуть. Вопили не где-нибудь, а прямо под моими окнами, там, где предавался нехитрому времяпрепровождению Павлуша сотоварищи.
   Я отшвырнул книгу и бросился к окну. Однако стекла, как назло, запотели, и пока я открывал балкон, крики неожиданно смолкли. Был уже вечер, а поскольку дворы у нас никогда не освещались, то в пространстве перед моим подъездом царила тьма, в глубине которой доносились еле слышные булькающие звуки, которым я не придал значения. Подрались, что ли? Я закрыл за собой балконную дверь, ежась от холода и досады, и вернулся к чтению. Время от времени я напрягал слух, но на улице было тихо. Правда, минут через пятнадцать перед домом раздался звук автомобильной сирены, но я решил, что это опять приехала скорая к страдающей гипертонией соседке. К ней часто вызывают скорую.



   Утро выдалось на удивление солнечным. И настроение мое в этот день было под стать погоде. Хорошее было настроение. Ровно в восемь утра (а уроки начинались в половине девятого) я, насвистывая некий неопределенный мотивчик, спускался по бесконечным лестницам подъезда. Где-то между вторым и первым этажами до моего слуха начали доносится испуганные ахи и охи, судя по голосу, издаваемые моей соседкой тетей Любой. Интересно, чего это она разохалась с утра?
   Я наконец вышел из подъезда. Лучи низкого осеннего солнца били прямо в глаза, но, когда я наконец проморгался, взору моему предстала пугающая картина: скамейка, асфальт и пожухлая, прихваченная инеем, трава на газоне были покрыты потеками запекшейся крови. Тут же находилась тетя Люба, взиравшая на все это и непрерывно охающая. Я ощутил легкий приступ тошноты. Вообще-то я не боюсь крови, но такого ее количества я в жизни не видал.
  -- Ни хрена себе! - вырвалось у меня.
  -- Здравствуй, Сережа! - тетя Люба наконец-то заметила мое присутствие. - Ишь ведь, чего учудил-то!
  -- Кто? - не понял я.
  -- Да ты разве не знаешь?! - соседка непритворно удивилась. - Да придурок-то этот, Пашка Тохтуевский, сидел вчера тут со своими дружками, сидел, да вдруг как схватит бутылку!... И разбил ее об голову одному из парней-то! Ни с того ни с сего! А потом взял осколок, ну, горлышко-то бутылочное, да второго в живот и пырнул! И тут же - раз! - этим же стеклом себе по горлу!... Те-то двое, говорят, еще ничего, а самого-то Пашку в реанимацию увезли, видимо, тяжелый...
  -- Ни хрена себе! - повторил я. - Так это к нему, значит, вчера скорая приезжала. И с чего это он?
  -- Да бог его знает! - тетя Люба развела руками. - Вроде, не ругались... Говорю ж, ни с того ни с сего! Как бес попутал...
   Вот тут-то до меня и дошло: не бес его попутал, совсем не бес! Вот тут-то я все и вспомнил. Со мной уже бывало такое в детстве. И в детском саду, и в начальной школе, и в пионерском лагере. Только тогда я не придавал этому значения, воспринимал как само собой разумеющееся. Ведь гремучая змея, например, не задумывается, как действуют ее ядовитые зубы, она просто пускает их в ход. А может я, из-за обычной детской глупости, просто не улавливал связи.
   Я рос физически слабым ребенком, и обидеть меня мог практически любой из сверстников, а ответить, дать сдачи, я был не способен. И тогда, вне себя от унижения и гнева, я старался хотя бы дотронуться до обидчика, и словно струйки горячей крови текли по моей руке, а мой недруг спустя какое-то время вдруг впадал в беспричинную ярость, неся разрушения окружающему миру... Помню, когда мне было года четыре, я и один мальчик, мой одногруппник, не поделили цветные карандаши. Он был сильнее, я был вынужден уступить. Помню, как перед глазами пала красная пелена, помню, как я ткнул обидчика кулачком, а он потом вдруг впал в жуткую истерику, принялся биться головой о стену, да так, что его увезли в травмопункт накладывать швы. А был случай и в восемьдесят шестом, когда я "отбывал срок" в пионерлагере. Там у меня тоже вышел конфликт с одним пареньком, так тот потом бросился с кулаками на воспитательницу. Закончился инцидент, насколько я помню, шприцом с успокоительным и позорным изгнанием моего противника из лагеря. В старших классах и в студенческие годы я как-то не замечал за собой ничего подобного, может потому, что ни с кем всерьез не конфликтовал. Что ж, значит теперь, это вернулось ко мне вновь... Это - мой ДАР. Странный и откровенно жуткий.
   Так, ладно. Отложим на время эмоции и подойдем к делу рационально. Расставим все по своим местам. Итак, мой ученик-дебил разозлил меня. Это раз. Я, вынужденно сдерживая свой гнев, подошел и тронул его за плечо, чувствуя, как некие токи бегут вдоль моей руки. Это два. Третье: вечером я вспомнил это дневное происшествие, когда читал Кинга. И, наконец, четвертое: в этот самый момент Павлуша впал в состояние безумия. Иными словами, на уроке я дал Тохтуеву подсознательную установку на саморазрушение, а вечером так же подсознательно активировал эту установку. Прямо как радиоуправляемый фугас заложил. Хотя вряд ли я мог мысленно его активировать - телепатия и передача мыслей на расстоянии научно опровергнуты. То есть дать установку я мог только в момент непосредственного контакта. Так что, если продолжать выражаться языком взрывотехника, я заложил фугас с таймером, поставленным на определенное время. И когда это время настало, он сработал. Мой гнев, моя всеразрушающая ярость каким-то неведомым образом передались Павлуше и он выплеснул их на своих дружков и на себя. Блин, где-то я такое уже видел. В "Секретных материалах", наверное. Ну и что теперь делать? Даже годы обучения в университете, где из нас, оказывается, готовили преподавателей, а не ученых, не вытравили во мне исследователя. Любое незнакомое явление надо всесторонне изучить. Для начала надо выяснить: могу ли я посылать разрушительный импульс не подсознательно, а вполне осознанно? И могу ли я четко определять время срабатывания "фугаса"? Эксперимент нужен!



   ... Плотник Петрович (интересно, почему все плотники, сантехники, дворники и сторожа всегда носят отчество Петрович?) топтался возле директорского кабинета. Видок у него был весьма скучный, впрочем, с похмелья он всегда выглядит именно так. Наверное, ждет своей очереди получать фитиль. Ну-ну. Откровенно говоря, мне его нисколько не жалко. Трудно ему было плинтус починить?! Так ведь нет - поленился, скот безрогий, а мне попало. Ни за что, ни про что. Замечательно. Вот он-то и послужит мне первой подопытной крысой...
  -- Здорово, Петрович! - сказал я.
  -- Здорово!
   Мы пожали друг другу руки. Ненависти к Петровичу я не испытывал, и тем не менее, ощутил, как горячие струйки, пробежав по моему предплечью, вонзились в заскорузлую ладонь плотника. "Через девяносто секунд!" - мысленно приказал я. Дверь директорского кабинета открылась перед Петровичем, как врата преисподней перед грешником, и он исчез внутри. А я стал ждать.
   Судя по Тохтую, жертва моего гнева пускает в ход любой удобный для нанесения увечий предмет. С моей точки зрения в кабинете Манды Ивановны на роль такого предмета идеально подходил бронзовый бюст Ушинского, стоящий у нее на столе. Будет забавно, если Петрович тоже разделяет мое мнение и с размаху опустит этот бюст прямо на макушку директриссы.
   Шестьдесят девять секунд. Жирная жаба что-то выговаривает бедному Петровичу, он вяло оправдывается... Пятьдесят секунд. Меньше минуты. Интересно, на кой ляд ей бюст Ушинского на столе? Уверен, что она ни строчки у него ни читала. Ну ничего, сейчас он сыграет свою роль... Двадцать пять секунд. Аж мурашки по коже бегают! Вот скандал-то будет!... Десять секунд. Ну, совсем скоро. Эх, зря я Петровича подставляю, не такой он и вредный мужик. Впрочем, он ведь меня тоже подставил, да и поздно уже что-либо менять... Три, две, одна... Сейчас!
   Я внутренне напрягся и даже зажмурился. Вот он - момент истины! Но... Черт, почему ничего не происходит?
   Я недоуменно посмотрел на дверь кабинета Веры Ивановны. Директриса по-прежнему что-то монотонно бубнила, а Петрович время от времени разбавлял ее бубнение своими односложными ответами. Наконец, спустя еще примерно три минуты, их диалог завершился.
  -- Что, получил клизму? - иезуитски поинтересовался я у вышедшего плотника.
  -- А ну ее, суку старую! - только и ответил он.
   Хм, не вышло... Не вышло... А почему? Хороший вопрос!
   Может потому, что в момент передачи импульса я не испытывал лютой ненависти по отношению к Петровичу? Но ведь некоторая досада на него была, и, самое главное, "струйки" были! Или сигнал все-таки должен быть неосознанным? Или же плотник наш оказался невосприимчив? Но ведь все мои предыдущие жертвы были совершенно разными людьми, и все были вполне восприимчивы... Н-да, задачка! Хотя... Бог мой, да ведь все те, кого я заставил заплатить за свое оскорбленное достоинство, были детьми! Что если все дело в этом? Что если мой дар распространяется только на детей? И это тоже требует проверки.



   Эх, прав был дедушка Фрейд: все проблемы - от половой неудовлетворенности. Вообще-то, так говорит не Фрейд, а мой однокурсник, уже дважды женатый и дважды разведенный, но ведь и Фрейд вполне мог такое сказать. Мне никогда не везло с девушками. Не знаю почему. Я много раз влюблялся, и в школе, и в студенческие годы, но чувства мои всегда оставались безответными, а потому быстро глохли. А в прошлом году я совершил непростительную ошибку - я влюбился в свою ученицу.
   Десятиклассница Лена... Я как-то сразу выделил ее из круга сверстниц. Она отличалась не только стройностью, совершенными чертами лица, но и некой особой женственностью, обычно несвойственной шестнадцатилетним девушкам. Кроме того, она было умна, эрудирована и обладала тонким чувством юмора. Я влюбился, как только более-менее познакомился с их классом, и это была не просто влюбленность, не легкое влечение, это была страсть, черная и тяжелая, жгучая, как пламя напалма. Самым страшным оказалось то, что это было сильнее меня. Сильнее моего интеллекта, силы воли, жизненного опыта. С такими сильными чувствами я никогда не сталкивался, я даже не подозревал, что на них способен. Видимо для настоящей, взрослой любви надо созреть. Настала пора и для меня. Когда Лена входила в класс, все во мне сжималось, как перед прыжком в воду, во рту пересыхало, пульс подскакивал до невероятных значений, мысли путались, а руки начинали трястись, и мне стоило невероятных усилий унять дрожь. Она же, естественно, воспринимала меня исключительно как педагога... Когда урок в ее классе кончался, я обессилено падал на стул, вытирал пот платком, чувствуя себя боксером после десятого раунда. Меня одолевала паранойя: мне казалось, что при виде меня одноклассницы Елены начинают о чем-то шептаться и бросать хитрые взгляды в мою сторону; и даже учителя, казалось мне, догадываются о чем-то, замолкая при моем приближении. Вместе со страстью пришла и настоящая ревность. Приближение к Лене любого из ее одноклассников действовало на меня как красная тряпка на быка, особенно я бесился, если они прикасались к ней. Друга Лены, одиннацатиклассника Сашу, неплохого, в общем-то, парня, я ненавидел лютой злобой. Самым невыносимым для меня было наблюдать, как они обнимаются на переменах или идут, взявшись за руки по улице.
   К чести своей должен заметить, что я выдержал испытание. Я выдерживал ее взгляд, не спотыкался и не заикался в ее присутствие. Я сумел убить в себе опасное чувство, которое без сомнения разрушило бы всю мою жизнь. Я перегорел, в душе моей остался только пепел. К концу учебного года я уже воспринимал Лену наравне со всеми прочими гимназистками, и только тупая ноющая боль время от времени напоминала о былой любви. Но судьба (бог, космос, сама жизнь) любит глумиться над нами, смертными... Я не видел Лену целое лето, и встретил только на 1 сентября. Она еще больше похорошела, и, увидев ее, я на миг почувствовал острую боль под сердцем, словно шевельнулся засевший в теле осколок снаряда. А потом я снимал на школьную видеокамеру торжественную линейку, ходил туда-сюда по залу, искал наилучший ракурс и все время ощущал на себе чей-то взгляд. А потом я случайно увидел, как она смотрит на меня. Ее глаза излучали совершенно неземной свет, и вот тогда мне стало по-настоящему страшно, потому что так могут светиться только глаза влюбленной женщины. И в течение всего сентября Лена постоянно пыталась оказаться рядом со мной, заглянуть мне в глаза. А на переменах она подходила, заводила разговор на первую попавшуюся тему и во время беседы старалась прикоснуться или даже прижаться ко мне своим юным телом. Вроде как случайно. И это тогда, когда я уверовал, что все мои страдания уже позади! А в прошлую пятницу я возвращался домой в сумерках и на одной из пустынных улиц услышал стук каблучков по асфальту, а, обернувшись, увидел хрупкую фигурку в плаще с капюшоном, быстро прижавшуюся к стене. Как в песне: "И в темноте ты не видел ее лицо, Но ты же знал, что это была она!"... Она шла за мной, следила за мной. Захотелось окликнуть ее, подойти, обнять, заговорить, ведь, в конце концов, у нас всего восемь лет разницы, но... Чертова зашоренность, гребаные морально-этические установки! Естественно, я сделал вид, что никого не заметил.
   К чему я все это? Я не знаю, насколько серьезны ее чувства, быть может, она просто играет со мной, ведь это чертовски весело - разбередить старую рану! Но чтобы ее разбередить, надо знать, что рана есть. Вряд ли Лена, при всех ее достоинствах является таким тонким и наблюдательным психологом. Даже когда мне было очень плохо, я не выдавал себя ничем, ни взглядом, ни жестом. В этом я готов поклясться. Сила воли и выдержка свое дело сделали. Но вот моя паранойя снова вернулась ко мне: вновь шепчутся одноклассницы Лены, хитро стреляя глазами в мою сторону, и даже парни время от времени задают вопросы типа "А вам кто-нибудь нравится из нашего класса?".
   Сегодня 11 `А' был у меня третьим уроком. Мы неплохо поработали и даже успели мило побеседовать в оставшееся до перемены время на посторонние темы. При этом я изо всех сил старался никак не выделять Лену среди прочих учеников этого класса, хотя она, напротив, делала все, чтобы обратить на себя мое внимание. Потом прозвенел звонок, и в классе остались только я и Герман Неклюдов, сын одного из работников городской администрации. Неклюдова я не люблю за его редкостный цинизм, а также за то, что не без помощи его папаши в этом году закрыли мой экологический кружок.
  -- Можно задать вам один вопросик? - вкрадчиво поинтересовался Герман.
  -- Задавай, - разрешил я, не почуяв подвоха.
  -- А вы с Ленкой уже спите?
   Как говорится, и сам ты дурак, и шутки у тебя дурацкие... Так, значит ее чувства ко мне для одноклассников уже не секрет. Бедная девочка! Увы, умение скрывать свои чувства от окружающих приходит только с возрастом.
   - Слушай, Неклюдов, - произнес я, боясь сорваться и показать, что вопрос меня задел. - Тебе кто-нибудь когда-нибудь говорил, что подобного рода вопросы задавать не этично? Но если тебя так интересует: нет, не спим. Удовлетворен? Все, урок окончен, до свидания!
   Для пущей доходчивости я мягко подтолкнул Германа в направлении дверного проема. В тот же момент от локтя к кончикам пальцев пробежали уже привычные струйки. "Ровно в восемь!" - шепнул я.
  -- Чего? - не расслышал Герман.
  -- Свободен, говорю! - проорал я Неклюдову в ухо, вытолкал его за порог и закрыл за ним дверь.
   В прошлом году я пару раз бывал у Неклюдовых дома. Помню, что меня даже слегка шокировала богатство обстановки в их квартире. Весьма небедные люди, и это несмотря на то, что в семье их четверо детей. Семья, правда, отличалась домостроевским укладом жизни. Против папашиного слова там никто и пикнуть не смел, а сам он нередко прибегал к ремню, как самому эффективному средству воспитания. И ужинать они всегда садятся всей семьей и всегда ровно в восемь вечера. Ну что ж, сегодня их ждет необычный ужин... Это будет месть шакала и за все идиотские геркины вопросы, и за закрытый его папаней мой кружок. За кружок мне было особенно обидно. Это было мое детище. Я взялся за него в прошлом учебном году и в течение месяца поставил кружок на ноги, благо, помогли мои друзья-сокурсники, работавшие в одном из заповедников области. Благодаря кружку мой ежемесячный доход приблизился к заработку учителей-стажистов (что, естественно, им не понравилось), а, кроме того, я получал огромное моральное удовлетворение, занимаясь тем, что интересно и мне самому, и пришедшим в кружок детям. И вдруг городская администрация решает, что дети и так перегружены, и что уроков с них вполне достаточно. А остальному их пускай учит улица. Видимо так. В общем, все ставки педагогов дополнительного образования были сокращены, и все мои старания и чаяния пошли прахом. Обидно!



   Вечером позвонил Борька. Говорить с ним по телефону - сущее мученье. Излагать мысли кратко и четко он не умеет, поэтому разговор с ним обычно длится не менее получаса. Но что меня особенно раздражает, так это его "прикинь", "слышь", "в натуре" и прочий мусор, без которого слова ну никак не связываются друг с другом! На сей раз г-ну Куприянову потребовалась моя помощь:
  -- Слышь, Серега, вот какое дело... Ты ж это, вроде раньше рисовал нехерово, так это... Илонке моей, короче, помочь надо... У нее чего-то с рисованием не того... Короче, надо!
   Я попробовал возразить, что лучше бы им найти профессионального художника, например, преподавателя школы искусств. Объявлений-то ведь полно. Куда там! Борис, подобно некрасовским мужикам, как бык - втемяшится в башку какая блажь, колом ее оттуда не выбьешь.
  -- Да ты че, в натуре, за бабки что ли беспокоишься?! Да за бабки ты не беспокойся - заплатим сколько надо, без базара! Ну че, берешься? Ну все, добазарились, короче!...
   Измором ведь берет, гад! Прилип, как банный лист к заднице. Пришлось мне согласиться. В конце концов, рисовать я действительно умею неплохо, а лишние деньги никогда не помешают. Хотя, откровенно говоря, от осознания того, что придется работать на Борю, меня коробит.



   Утром следующего дня я как бы невзначай заглянул в кабинет истории, где готовился к уроку 11 `А'. Со всеми поздоровался, перекинулся парой слов с парнями, встретился взглядом с Ленкой и достойно выдержал это испытание. Я старательно искал Германа среди одноклассников, но не находил его. И никто не мог мне сказать, почему Герка Неклюдов сегодня не явился в школу. Впрочем, делать далеко идущие выводы было пока рановато.
   После третьего урока я как всегда зашел в учительскую, чтобы хоть недолго побыть в относительной тишине, а заодно и прихватить журнал 9 `В' класса. Среди находящихся в учительской педагогов находилась и классный руководитель одиннадцатого `В'.
  -- Татьяна Пална, вы не в курсе, куда сегодня ваш Неклюдов пропал? - как бы невзначай поинтересовался я.
  -- Я, Сергей Михайлович, сегодня его отца утром встретила, - отвечала Татьяна Павловна. - Так он мне сказал, что Герман заболел, а у самого почему-то вся левая рука забинтована и на щеке пластырь.
  -- Бывает! - сказал я равнодушно, хотя при словах о забинтованой руке у меня чуть сердце из груди не выпрыгнуло. Черт возьми, значит, это работает! И пусть оно действует, по всей видимости, только на детей, но оно работает! А у детей всегда есть родители, и это означает...
   В то время, когда я пытался упорядочить лихорадочный бег своих мыслей и привести в норму сердцебиение, в учительскую вошла наша секретарь Ольга Юрьевна. Даже я, поглощенный собственными думами и эмоциями, обратил внимание на нездорово-белый цвет ее лица.
  -- Слышали новость? - тихо спросила она.
   Оказалось, что сегодня утром в реанимации городской больницы 2, не приходя в сознание, скончался ученик 8 `Б' класса Павел Тохтуев.
   Собаке - собачья смерть. Тщетно искал я в себе хоть каплю жалости...



   После уроков я прошел в то крыло гимназии, где занимались младшие классы, и отыскал там Илону Куприянову. Мы уселись за одну парту, и я сказал, что ее отец попросил меня помочь ей с рисованием. Потом я начал говорить, какие мы с ее отцом старые друзья, как давно мы знаем друг друга, в общем, нес разную чушь. Девочка доверчиво слушала. Это было совершенно невинное создание с небесно-голубыми глазами и русыми волосами, заплетенными в две толстые косички. Но я ни на секунду не забывал, что передо мною - плоть от плоти Борюсика. И, глядя в эти небесно-голубые (борькины!) глаза, я увидел ее такой, какой она станет лет через девять: нагловатая шестнадцатилетняя девица с ярким макияжем, увешанная дорогими побрякушками. Я даже ощутил в воздухе запах дорогих сигарет. И когда я легонько коснулся ее руки, я сумел увидеть и ровный средиземноморский загар, и длинные холеные ногти, и изящный золотой браслетик, хотя, конечно же, ничего этого девочка пока еще не имела. И я мысленно сказал ей: "Илона! Ровно через десять лет, когда твой отец в очередной раз возьмет тебя с собой на охоту и даст тебе в руки карабин, ты направишь ствол этого карабина прямехонько в голову своего папаши, передашь привет от меня и спустишь курок!".
  -- Передай своему папе, что я согласен с тобой позаниматься, - сказал я. - Пусть назначает удобное время. А теперь беги, а то тебя дома потеряют!
   Она вышла из кабинета. Я стоял, смотрел ей вслед и улыбался.



   Пятница началась для меня с урока в 9 `Б', во время которого я дотронулся до каждого. Это означает, что все двадцать восемь человек, сидящих в классе, все эти отпрыски чиновников, бизнесменов и руководителей предприятий, ОБРЕЧЕНЫ. Я смотрел на их молодые, цветущие, по-детски жизнерадостные лица, но видел только смерть, безумие и поломанные судьбы. Некоторые из них были неплохими ребятами, они мне даже нравились. Но... "Ничего личного, ребята!" - думал про себя я, чувствуя в очередной раз теплый ток с кончиков пальцев. "Просто вы не такие как я. У меня до сих пор нет ничего, а у вас уже все есть. В этом вся разница между нами".
   Я не мог предвидеть, что они совершат в момент приступа ярости, где и с кем они могут в этот момент оказаться. Я мог только назначить срок, когда это случится. Я специально сидел над календарем, рассчитывая время так, чтобы приступы приходились на неучебное время: на выходные, на каникулы. Так я исключил вероятность того, что я сам могу пострадать от рук своих жертв. Особенно изощренным было давать установку на три, на четыре года вперед, когда эти нынешние девятиклассники окончат школу, разъедутся, поступят в престижные вузы. Они будут далеко, но и там им не уйти от меня. Где-нибудь на дискотеке, в транспорте, на лекции, на дружеской вечеринке, на улице, в постели, да где угодно, на глаза им вдруг упадет кровавая пелена, и они начнут ломать и крушить, калечить и убивать все и вся вокруг. Будут страдать их родные, близкие, просто незнакомые люди - все, кому не повезет оказаться рядом. Тех, кто останется в живых после этого неизбежно ждет либо тюрьма, либо психиатрическая больница, лишь в самом лучшем случае - недоверие и страх окружающих. Еще никогда ни один урок не приносил мне такого удовлетворения!
   Да, мой дар ограничен. Я не могу внушать людям любовь, не могу заставить их быть чище, благороднее, умнее, не могу сделать их счастливее. Все, что мне дано, - это направлять детей на путь саморазрушения, передавая им свою ненависть. Но разве этого не достаточно, чтобы получить власть хоть над всем миром? Надо лишь постараться...



   У вас есть дети? Если есть, то помните, когда ваш ребенок смотрит на вас - он смотрит моими глазами! И это я говорю его устами. И не дай вам бог посеять в моем сердце ненависть! Потому что когда-нибудь, когда ваш ребенок вырастет и забудет обо мне, я вернусь и воздам вам то, что вы заслужили. Воздам его руками.

Август 2003

  
  
   Послесловие. Поскольку данное произведение является результатом нашего с Алексеем Владимировичем совместного творчества, считаю обоснованным и справедливым решение поместить этот рассказ и в мой, в его разделы.

<img src= [Перминов Петр Леонидович]" width="545" height="767" >

   1
  
  
   2
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"