Аннотация: О том, как может отомстить нежить обидевшему её человеку
Пётр Перминов
ТОТ, КТО РАССКАЖЕТ
Я стою перед тем, что когда-то было человеком. Мне безумно страшно, меня трясет, но все-таки я могу мыслить, а значит, ужас не сумел подчинить мой разум. В конце концов, я пусть и не врач и не судмедэксперт, но биолог, и вид мертвого человеческого тела, даже столь изувеченного, не должен вызывать страха и отвращения. Не должен, но... Что ж, попробую окончательно взять себя в руки и попытаться понять, что я вижу.
Мне он представился просто - дядя Федя - и его полного имени я так и не узнал. Я не знаю его возраста, но, судя по всему, немного за семьдесят. Он был одним из двух последних жителей деревни Оханки, неподалеку от которой и находится университетская биостанция. Второй обитатель, точнее, обитательница - невероятно толстая старуха, чьего имени я не знаю. Да и видел-то я ее всего пару раз. Даже не знаю, жива ли она. Может давно умерла и лежит там, в своей избе - выяснять это мне вовсе не хочется... Мне вида мертвого дяди Феди хватит на всю оставшуюся жизнь.
Дядя Федя лежит буквально в нескольких шагах от собственного крыльца на правом боку. Он лежит так, будто некая сила переломила ему позвоночник в районе поясницы. Голова запрокинута, рот открыт, вместо глаз - черные дыры. Видимо, вороны постарались. Одежда разорвана, а тело... Ох, это трудно описать! И в животе, и в груди зияют дыры. Пять круглых отверстий: два, диаметром почти десять сантиметров, ведут в брюшную полость, а три, поменьше, в грудную клетку. Края отверстий покрыты запекшейся кровью, но все же видно, что они почти идеально ровные, словно выпиленные каким-то инструментом. И если приглядеться внимательнее, становится ясно, что там, внутри, ничего нет. Ни внутренних органов, ни мышц - просто обтянутый кожей скелет. Дядя Федя не просто мертв - он опустошён. В лесу полно тех, кто не откажется от свежей человеческой плоти, но я не знаю ни одного зверя, способного буравить в этой самой плоти дыры и поедать внутренности.
Мозг напряженно работает. Я пытаюсь нарисовать картину того, что произошло. Похоже, что кто-то напал на несчастного старика возле его родного крыльца, сломал ему хребет, бросил на землю, после чего разорвал одежду, продырявил кожу и выел все мягкие ткани.
Когда я расставляю все по полочкам, ужас окончательно завладевает мною. Я готов заорать во весь голос, но... Что если оно где-то рядом и может услышать? Эта мысль парализует голосовые связки. Я озираюсь по сторонам - не таится ли рядом, за ближайшим углом, нечто ужасное? Нет, ничего. Только брошенные избы глядят пустыми глазницами выбитых окон, да шумит лес, да сентябрьское солнце потихоньку прячется за верхушками елей.
Совсем скоро упадут сумерки и это меня отрезвляет. Надо чем-то накрыть труп, добежать до биостанции и немедленно связаться с "большой землей". Ну, положим, немедленно не получится - сотовой связи тут нет, а чтоб она появилась, нужно пройти почти пять километров вверх по реке и забраться на вершину скалы, именуемой Рыбак-камень. На ночь глядя я туда точно не пойду, а значит, придется ждать до рассвета.
Итак, накрыть то, что осталось от дяди Феди. Не оставлять же его на поругание лесному зверью?! (Впрочем, после того, что с ним сделали, вряд ли лесные падальщики осквернят тело сильнее!) Я осторожно приоткрываю дверь, внутренне съеживаясь от ее скрипа, и вхожу в избу, готовый в любой момент дать деру. Внутри тихо. В нос бьет запах характерный стариковского жилища. Я беру первое попавшееся одеяло (жутко засаленное и дырявое), выхожу, накрываю им тело и обкладываю по краям поленьями. Конечно, не бог весть что, но все же лучше, чем ничего. Теперь можно уйти.
На меня вдруг нападает дурнота. Ноги подгибаются, перед глазами мельтешат черные точки, желудок вот-вот вывернется наружу. Похоже, страх и напряжение берут свое. Я ковыляю до крыльца и сажусь за изъеденные временем доски ступенек. Стараюсь дышать глубоко и ровно, чтоб поскорее прийти в себя. Собираю в кулак всю волю, дабы не дать страху взять надо мной верх. Это трудно. Еще я постоянно смотрю туда-сюда. Я не знаю, от чего или от кого погиб дядя Федя, и мне меньше всего хочется, чтобы это неожиданно оказалось рядом.
Откровенно говоря, в деревне было бы жутковато, даже безо всяких странных смертей. Брошенные дома всегда вызывают некое неприятное чувство, словно смотришь на непогребенные трупы. А тут целая деревня - с десяток почерневших, покосившихся изб, слепо таращащихся пустыми окнами... Нет, надо уходить! Скорее, скорее! Бегом через лес, на другую сторону холма, на биостанцию!
Я отрываю зад от доски и быстрым шагом, не оглядываясь, иду по тропе. Эх, только бы успеть до темноты!... На самой окраине деревни точно огромная ледяная сосулька входит в затылок и пронзает все тело: я кое-что слышу. Замираю, обратившись в слух. Кажется, даже временно прекращаю дышать. Звуки раздаются где-то за спиной - глухие рыдания измученной горем женщины. Я сопротивляюсь, но память мгновенно вытаскивает из своих укромных местечек последний разговор с дядей Федей. Я вспоминаю эту беседу до мельчайших подробностей, до каждого сказанного слова.
Мы, как обычно, пили разведенный спирт из моих научных запасов. Я наливал себе по тридцать грамм и в большей степени делал вид, чем пил. А вот старик тогда изрядно принял, но, когда я высказался по поводу вымирания деревень и сёл, посмотрел на меня долгим и неожиданно трезвым взглядом и спросил: "А хочешь скажу, почему здесь никого не осталось? Только я да она?". С этими словами он ткнул пальцем в дом толстой старухи. Я кивнул. И тогда дядя Федя рассказал мне удивительную историю про то, как когда-то давно, лет дцать назад, он был страстным рыбаком и не упускал случая посидеть в лодке с удочкой в руках. Как-то июльским вечером привязал лодку к ивам над заветным омутком, расположился на корме и наладил снасти. А поскольку поклевок не было, то вскоре и задремал. "Проснулся я, - говорил дядя Федя, - от того, что что-то плещет у борта и лодку слегка так покачивает... Что, думаю, такое? А темно уж стало - не видать ни зги. Ну, у меня с собой фонарик всегда был, шахтерский. Включил его, посветил... Надо же - ребенок! Плавает у самого борта и на меня поглядывает. Мальчонка, лет семи, не больше. Совсем, говорю, сдурел что ли - на ночь глядя купаться?! Ну-ка, полезай в лодку! Наклонился, протянул ему руку, тут оно меня и схватило..." Я помню, как после этих слов рассказчик сделал паузу, попросил налить ему еще, но пить не стал, продолжил: "Веришь-нет, а вместо рук у него щупальца! Вот прям как у осьминога! Обвил мою руку аж до плеча. присосался и тянет. Испугался я страшно, заорал, то матом ругаюсь, то господа поминаю. Кое-как руку освободил, хвать весло и давай им лупить со всей дури. Попал не попал - не знаю. Думаю, что все же попал, потому как чувствовал, что не по воде ударяю. Да и гаденыш этот исчез... Я лодку отвязал и пулей в деревню. Сам не помню как догреб... С той поры в воду - ни-ни! Лодку продал и рыбалку забросил. Вот, вишь, оно какое дело! Ну, будем!" Он выпил спирт, а я сидел и думал, как относится к его рассказу. То, что это классическая быличка, было ясно как божий день, но обижать пожилого человека неверием не хотелось. "А потом я стал слышать плач. Каждую ночь. Будто по покойнику кто-то плачет..." Я спросил, при чем тут деревня. "А при том, - отвечал дядя Федя, - что с той поры житья-то нашей деревне и не стало! Леспромхоз, считай, загнулся, кто помоложе - все разъехались. Старики одни и остались... Да и те болеть стали и помирать" "А ты? - спросил я. - Ты чего не уехал? Ты ж еще не старик был?" Дядя Федя помялся: "Да понимаешь, тут ведь как дело-то было... Я ж после того случая запил шибко. Жену бить начал, сына иногда... Ну, они от меня и ушли. Совсем. В город уехали - и с концом! Я пробовал было искать да куда там! Я еще сильнее к этому вот... - старик щелкнул ногтем по бутылке - привязался. На работе начали прорабатывать... А!" Он махнул рукой и вновь замолчал. Я тоже молчал, ожидая продолжения. Оно последовало буквально через минуту, и я узнал, что в то же самое время, как в жизни дяди Феди пошла черная полоса, в деревне объявилась старуха, та самая толстуха, что жила в соседнем доме. "Веришь, - говорил дядя Федя, - она уже тогда старухой была! Ну, разве что, не такая толстая как сейчас. Что ее сюда привело - не знаю, а только выделили ей избу пустую, леспромхоз с ремонтом помог, вот она у нас и поселилась... И пустил кто-то слушок, мол, старушка та знающая, ну из тех, что порчу заговаривают. Я - к ней. Вдруг, думаю, поможет? Пришел. Начал было рассказывать, а она меня оборвала и говорит: все про тебя знаю! Грех, говорит, на тебе - ты Хозяйку Водяную обидел, ребенка ее убил! Вот, мол, она тебе и мстит. И, знаешь, гневно так говорит, будто я человеческого ребенка, а не погань речную веслом стукнул! Говорит, суждено тебе жить долго, всех в этой деревне пережить, кроме меня - я, говорит, одна твою смерть увижу. А смерть, говорит, тебя ждет жуткая. Да!... Так прямо и сказала. И, вишь, так оно и вышло: тридцать пять лет с той поры прошло - я один в деревне остался..." Вновь пауза. Дядя Федя выпил еще, потом хмыкнул: "В одном карга ошиблась - я-то жив, а ее вот давненько не видать! Небось, сама-то померла давно!"
Такая вот у нас состоялась беседа. Я, разумеется, его истории не поверил вот ни на столечко, потому как любой знаток фольклора кучу таких баек знает: все они рассказываются либо от первого лица, либо от лица близкого знакомого. Да и глупо перекладывать собственные ошибки на какую-то водяную нежить. В общем, дяде Феде я, разумеется, сочувственно покивал, историю запомнил, чтоб друзьям поведать, да и пошел ночевать на биостанцию, заверив старика, что навещу его как обычно - через три дня. Навестил вот...
И вот теперь я сам стою и слышу чьи-то глухие рыдания. Я очень хочу обернуться и в то же время боюсь это сделать, уверенный, что увижу нечто настолько страшное, что уже не смогу принадлежать самому себе. Меня раздирают противоречия, как злосчастную жену Лота.
Я сжимаю кулаки, собираю волю и оборачиваюсь, готовый встретиться лицом к лицу хоть с призраком, хоть с баньши. Но позади меня никого... Зато я сразу определяю источник звуков - изба толстой старухи-ведуньи. Рыдания (или стоны) доносятся из-за запертой двери. Я пытаюсь соображать. Получается, что старуха никуда не пропала? Все эти дни она, старая и немощная, сидела в своем доме, медленно умирая от голода и одиночества? Я понимаю, что теперь просто продолжить путь и до конца жизни убеждать совесть, что я тут ни при чем, уже ну никак не получится. Постараюсь помочь, чем сумею. А завтра, прямо на рассвете, поднимусь на вершину Рыбака и вызову помощь. Кроме того, может, старушка знает, что убило дядю Федю?
Я ступаю по гнилым ступенькам крыльца, боясь провалиться. Осторожно стучу в дверь и прислушиваюсь. Тихо. Я стучу еще раз и тяну дверь на себя. Она не заперта. Я глубоко вдыхаю, пытаясь хоть чуть-чуть успокоить рвущееся из груди сердце, и делаю решительный шаг в темноту дома.
Мучительные секунды ожидания, когда глаза начнут что-то различать. А смотреть не на что - в сенях пусто. Это как-то не правильно... Я бывал в деревенских домах, я знаю, что сени обычно выглядят как маленький склад. Но только не здесь! Ладно, это не мое дело - я здесь за другим.
Меж тем отмечаю, что в избе тихо. Я даже не заметил, когда то ли стоны, то ли рыдания прекратились. Плохой знак! Уж не померла ли старуха перед самым моим приходом?
Я стучу в дверь.
- Бабушка! - зову я. - Вы в порядке? Вы там?
Я замираю и прислушиваюсь. Словно в ответ на мой зов из избы доносится какое-то кудахтанье. От неожиданности я вздрагиваю.
По крайней мере, старуха жива. Смогу ли я ей помочь? Решительно тяну на себя дверь и вхожу внутрь.
- Бабушка! - снова говорю я. - Вам плохо? Вам помочь?
В самой избе чуточку светлее, чем в сенях - тусклые крохи сентябрьского вечера проникают сквозь крохотные окна с невероятно грязными стеклами. Стекла (я отмечаю, едва взглянув на них) выглядят так, будто их специально покрывали пылью и завешивали паучьими тенетами. В избе пусто. В том смысле, что нет ни мебели, ни каких-либо вещей. Печка, превратившаяся в груду кирпичей, напоминает полуразложившийся труп.
Посреди этой пустоты, разрухи и грязи сидит старуха... Она сидит прямо на полу. Она толста. Она чудовищно толста. Просто огромна. Я в жизни не видел таких толстых людей. Мне кажется, в ней килограммов четыреста, а то и все полтонны. Она сидит, закутавшись в какое-то тряпье, по-видимому, в старые одеяла, и сотрясается от рыданий.
- Здравствуйте! - говорю я и вновь спрашиваю: - Вам плохо?
Старуха не отвечает. Она вообще никак не реагирует на мое появление. Оглохла, ослепла, сошла с ума или то, другое и третье одновременно, думаю я. Бедная женщина!
Я подхожу к старухе вплотную, еще раз поражаясь, до чего же она толста. Её маленькая, в сравнении с телом, склоненная голова сотрясается от рыданий, теперь уже беззвучных. Я хочу ее утешить и осторожно дотрагиваюсь до ее плеча.
Старуха поднимает взгляд на меня. Я застываю, онемев.
Выпученные немигающие, лишенные век - совершенно рыбьи - глаза смотрят в упор из складок мертвенно-бледной (что видно даже в полутьме дома) кожи. Носа у старухи вовсе нет - только едва заметный бугорок, как у сифилитички. А под ним - огромный ухмыляющийся, совершенно беззубый рот. Передо мной вовсе не немощная старуха. Передо мной вообще не человек. И оно не рыдает - оно заходится в хохоте.
Я пячусь, запинаюсь обо что-то (кажется, о выпавший из печки кирпич) и падаю назад себя, едва успев выставить руки. Теперь я ползу спиной вперед, по-паучьи перебирая руками и ногами, пока не упираюсь в угол. Отступать некуда и я сжимаюсь в комок, не в силах оторвать взор от сидящего напротив существа.
Тем временем "старуха" преображается: она поднимается с пола, одновременно освобождаясь от укутывающих ее полуистлевших покрывал. Я вижу, что ее прижатые к груди руки - никакие не руки, а так, жалкая имитация из того же тряпья, и ничего похожего на человеческие руки у нее (у него?) нет. Наконец на пол падает последний кусок тряпки, и я вижу... Оно нависает надо мной, упираясь в потолок. Оно похоже на высокого осьминога с человеческой головой - то, что я считал телом разжиревшей старухи, оказывается множеством хаотично извивающихся щупалец. Одно из них покачивается прямо у меня перед лицом. Его склизкий закругленный конец раскрывается подобно цветочному бутону, и я вижу круглую, усеянную мелкими зубками миножью пасть. Я понимаю, какую смерть принял злосчастный дядя Федя.
Я смотрю на алчно раззявленное щупальце и жду, когда оно совершит бросок (почему-то я уверен, что оно ринется вперед, как атакующая змея) и пробьет мне грудь, чтобы выесть внутренности. Смерть совсем рядом - жуткая, невероятная смерть - но во мне нет ни страха, ни тоски. Я просто жду. Вязко течет время.
А потом я вижу, как вновь сходятся "лепестки" - пасть закрывается. Щупальце отодвигается от моего лица - монстр подтягивает его к телу. И я слышу голос. Глухой, низкий, больше похожий на бульканье, но голос.
- Свершилось! - выдавливает жабий рот чудовища.
Существо отворачивается от меня, давая понять, что я ему больше не нужен и не интересен. Движение щупалец приобретает упорядоченность, тело чудовища скользит по полу, с чавканьем протискивается в дверь и исчезает.
Я остаюсь совсем один. Я теряю чувство времени.
Я прихожу в себя, когда весь окружающий мир погружается в ночную тьму. Я встаю и на негнущихся ногах выхожу на крыльцо. Над головой - звездное небо и яркая августовская луна, впереди - черная стена леса, позади - мертвая опустошенная деревня. Теперь она мертва по-настоящему - из нее ушла даже нежить.
Я думаю о том, что каждая история становится историей только в том случае, если у нее есть свидетель и рассказчик. Я знаю, что обязательно расскажу об увиденном, уверенный, что никто мне не поверит. Глубоко вдыхаю холодный воздух осеннего вечера, схожу на землю и неспешно иду по тропинке в сторону леса, через который мне надо пройти, чтоб попасть на биостанцию.