Сны приходили редко. И разнообразием не отличались. Более всего один докучал - в нём вязала-плела она верёвки, чутко, споро пропуская их сквозь пальцы. Спутывались они в тугие узелки, в ячеистую сеть, щекотали ладони, обозначая узор. Она знала, что узор есть. Хоть видеть его и не могла...
Потому как судьба её была - жить в мире чернильной ночи. Мать говорила, будто не с рождения, а лишь годов с двух или трёх ослепла меньшая дочка, да только всё одно - не сохранила память её ни цветов, ни образов. Только звуки. Запахи. Прикосновения.
Так оно, наверное, и лучше - ведь коли не ведаешь чего лишён, так и боль утраты душу не грызёт, не уродует отчаянными сожалениями. А более и не о чем было жалковать ей среди тепла родной семьи. О чём печалиться, когда вокруг столько рук, готовых поддержать и приласкать: заботливых - матери, надёжных и крепких - отца, стерегущих - сестёр... Ей было хорошо среди этих добрых рук, и на судьбу она не роптала. Пугалась только, когда мать, бывало, притягивала к себе да начинала вздыхать над белобрысой макушкой дитятка, роняя слёзы:
- Ох, горюшко тебе, донюшка. Как по жизни пойдёшь, когда мы с отцом состаримся, не сможем о тебе заботиться? Пропадёшь ведь, как пить дать - пропадёшь! Мыслимо ли дело в потёмках жить? Кто же за руку тебя водить станет, бедная моя?..
Падали те слова на благодатную почву сомнений взрослеющей души, прорастая постепенно в ней холодным безотчётным страхом ощутить однажды рядом с собою безжалостную и губительную пустоту.
А время шло. Дом пустел, отпуская на волю одну за другой поспевших сестёр. После и с хозяином расстался, снесённым со двора в сосновой домовине. Остались в тихих комнатах скудость и печаль. И работящие, но уже слабеющие руки стареющей матери.
Вскоре, по первым дням осени, в дом наведалась Зинаида Петровна, председательша местного отделения общества слепых.
- Выходи-ка ты, Лида, на работу, - велела она, позвякивая ложечкой в чашке чая. - У нас тут цех открывают - валенки валять. Вот, значиться... Места я там выхлопотала для инвалидов по зрению. Сколько уж можно за мамкину юбку прятаться? Взрослая поди. Зарплату будешь получать, с людьми пообщаешься. У нас там и художественная самодеятельность, и ячейка комсомольская... Завтра, значиться, и приходи с документами.
Мать поохала, пожалковала над родной кровинкой, чья судьба определилась в тяжёлой, копеечной работе. Но всё же, преодолев мучительные сомнения, повела дочку устраиваться.
Холодный, гулкий цех ошеломил грохотом машин и нестерпимой вонью мокрой шерсти - её били, мыли, чесали, замачивали в растворах и отпаривали. Лида судорожно сглотнула подступившую тошноту и покорно протянула руку звеньевому.
Её проинструктировали и определили к шерстобитке. Потянулись долгие дни. Колючие комки шерсти протекали через её руки на транспортёр, затягиваемые машиной, пожирающей их с неумолимой ненасытностью. По вечерам в голове гудело, шумело, бряцало... Снилось, будто машина утягивает в чрево своё руки, голову, тело - покорное, усталое, оглохшее.
Лида просыпалась и лежала долго без сна, с наслаждением впитывая ночную тёплую тишину дома, убаюкивающее тырчание кошки и сонное материно посапывание за тонкой стенкой...
Но страшные сны вскоре отступили. Напуганное переменами сознание перестало вскидываться по ночам. Лида привыкла. Она даже стала находить удовольствие в здоровой усталости тела по вечерам, в общении с новыми людьми, в собраниях коллектива, организации праздников, маленьких посиделках по поводу чьих-либо именин...
Незадолго перед юбилейными торжествами в честь Октябрьской революции Зинаида Петровна, не особо интересуясь робкими возражениями подопечных, составила в своём блокнотике список участников праздничного концерта с распределением ролей. Лиде были вручены стихи Маяковского и приставлен для патронажа мастер её же цеха. Из слабовидящих.
- Пошли что ли, - сказал он, беря её за руку, - отведу тебя сегодня домой. Заодно стихи по дороге подучим. Я буду читать, ты - повторяй и запоминай, ясно?..
Каждый день, шурша подошвами по лубенеющим дорожкам посёлка, они талдычили рубленые строки "Октябрьского марша". Он осторожно сжимал её пальцы, направляя, и, завернув за ближайший угол, аккуратно поправлял криво повязанный платок. Его звали Николай. Лида осторожно пробовала это имя губами перед сном и засыпала, улыбаясь.
Концерт, отгремевший сразу после утренней демонстрации, удался. Лида взволнованно и звонко отбарабанила навсегда запавшие ей в душу стихи. А после праздничного застолья Николай целовал её в тёмном закулисье районного дома культуры, мусоля мокрыми губами и прерывисто дыша "Жигулёвским".
- Распишемся, Лидушка? Я добрый - не обижу.
Она с готовностью уцепилась за его крупную, жесткую, как подошва, ладонь. Так и повёл он её по жизни.
И, вправду, не обижал. Заботился. Не пил шибко. Мать души в Коленьке не чаяла, чуть ли не молилась на него.
- Ох, доченька, - горячо шептала она, глотая слова от избытка чувств, - какой удачи ты сподобилась! Дай бог здоровья мужу твому на долгие годы! Держись за него крепче, не выдюжишь одна-то. Слава богу, слава богу! Теперь и помереть не страшно. Всё боялась тебя ране одну оставить, бросить на погибель... Теперь-то - слава богу!..
А и вправду, словно только дитятко убогое держало мать на земле. Отпустило её беспокойство извечное, отлегло от сердца - оно и успокоилось. Успокоилось тихо и неожиданно. Соседка поутру не достучалась - так и узнали.
Лида поплакала и пережила. Ведь ей было теперь на кого опереться. Да и пробуждающаяся внутри неё жизнь не подпускала скорбь и горечь близко. Потому как жизни этой - молодой, ярой, крепкой - ничто не могло быть более чуждым, нежели смерть.
Ребёнок родился здоровым и зрячим. В день выписки Лида плакала от счастья, уткнувшись мокрым лицом в грудь мужа, пахнущую домом и родным мужчиной. Под неусыпным руководством Николая она медленно, но верно постигала новые навыки. И почти не ощущала тягот материнства, только радость своего состоявшегося счастья.
- Ты отдыхай, - сипел муж со сна, вставая по ночам к хнычущему младенцу. - Тебе ещё весь день с ним бегать...
Через три года Ванечку отдали в сад, а Лида вернулась в свой цех. А ещё через месяц Николая сбила машина.
Беда пришла так неожиданно, так бесцеремонно вторглась в хрупкий мирок, тщательно оберегаемый прежде мужем - Лиду словно ударили наотмашь. Кто? Зачем? За что? За что, господи??
... Похоронив мужа, она оцепенела. Сидела на диване в тихой и тёмной маленькой квартирке, боясь пошевелиться. Иногда ложилась здесь же, поджав ноги, забывалась полусном. Одиночество давило болезненной, невыносимой тяжестью. Беспомощность заставляла сжиматься в комок. Страх перед жизнью без поводыря разверз под ногами её адову бездну, грозящую поглотить, сожрать, перемолоть в муку растерянную слепицу.
"Бросили! Они меня бросили... И мама, и Коленька. Как же так? Как они могли? Что будет со мной? Я погибну? Я погибну... Кому я нужна - водить меня за руку..."
Умереть бы теперь. Умереть сразу, не растягивая мучения свои. Лечь рядом с ними. Потому как - куда же без них? Без направляющих, ведущих, заботящихся?
Лида покачивалась взад-вперёд, по-животному мыча порой от боли, страха и жалости к себе. Хотелось плакать, но слёз не было. Был только он - всеобъемлющий ужас перед жизнью.
Сестра поначалу приводила из садика Ванечку, пыталась растормошить Лиду и, не преуспев, забрала ребёнка к себе.
Диван, словно обломок кораблекрушения, плыл сквозь космическую черноту безнадёги в вечность. "Долго ли ещё? - спрашивала себя Лида. - Ох, долго-то как..."
На том же диване застала несчастную и Зинаида Петровна, заявившаяся спустя три дня. Привела молоденького психотерапевта из районной больницы. Покрутившись смущённо вокруг пациентки, он сделал какой-то укол и поспешно смылся.
Слёзы сестры, уговоры делегации из цеха, строгие увещевания председательши, диетические супчики, голоса дикторов из радиоприёмника, который немедленно включали посетители, стараясь выдернуть её из мёртвой затягивающей тишины - всё это вращалось вокруг смутной каруселью, не касаясь, не задевая, не трогая...
- Ну вот что, - сказала сестра спустя две недели. - Звонили мне из опеки. Будут забирать у тебя ребёнка, как у недееспособной. Где документы на Ванечку лежат? - она раздражённо загремела ящиками комода.
Лида сползла с дивана и вцепилась в полированную дверцу, потянула на себя.
- Ты скажи им, - голос её звучал хрипло, болезненно, - скажи, что это не так.
Она аккуратно прикрыла дверцу, задвинула ящики и пошаркала в ванную.
... Утро растеклось по квартире осенним зябким холодком из открытой форточки, ароматом дыма и прелых листьев. Оно пропело "Пионерской зорькой", зашумело уютно чайником, запахло молочной кашей.
Выверенными за годы движениями Лида накрыла завтрак, покормила и одела Ванечку, накинула пальто. Они спустились по лестнице и чуть замешкались на подъездном крылечке. Лида вздохнула поглубже и крепче стиснула руку сына. Она должна провести его по жизни - того, кто сейчас нуждается в поводыре более неё самой. Того, кто беспомощнее и зависимее, кто доверчиво заглядывает снизу вверх в её слепые глаза и опасливо жмётся к её тёплому боку, ожидая защиты и заботы.