Аннотация: Окно раскрывалось наверх, в голубизну неба, оттененную прохладной свежестью уже почти совсем укрытых молодой зеленью ветвей. Утро было неспешным, и я спала. Мне предстоял долгий путь, поэтому самое воемя было - выспаться.
Время года - весна
***
Окно раскрывалось наверх, в голубизну неба, оттененную прохладной свежестью уже почти совсем укрытых молодой зеленью ветвей. Утро было неспешным, растянутым во времени сеткой невидимых паутин, заметных взгляду, только когда на их нитях застывали жемчужины ранней росы. В комнате степенно повисло ночное дыхание вперемешку с тихим посапыванием человека, рано открывшего для себя всю прелесть свободного, темного времени.
Распахнутая на середине книга валялась на полу.
Я молча лежала. Пустой взгляд охватывал потолок, не добираясь до поднимающейся над ним нежностью весенних листочков, юных побегов.
В ночи начали рассекречиваться краски. Забрезжил рассвет. Медленно с небосвода одна за одной стали пропадать звезды.
Порывами внезапно накатывал страх, заползая под пухлое, еще зимнее одеяло. Я чуяла чье-то присутствие. В комнате я была не одна. Но никого не было. Или?
- Это дурной сон, - решила я признаться в поражении своих органов чувств. И встала с кровати.
- Я здесь ни при чем, - голос в голове раздался скорее в голове, чем в окружающем, загоняющем в угол собственного тела пространстве, загоняющем в угол собственного тела пространстве. - Я здесь. Смотри. - И воздух помахал мне ручкой.
Волна удивления растворилась в болотце непонимания: со мной впервые разговаривали вот так просто.
Постепенно в воздухе прорисовывался весь силуэт - и вот уже напротив меня появился мальчишка лет восьми, вихрастый, смешной, но горящий, словно языки пламени. В нем было что-то от той восторженности, что топит корабли, а отцов заставляет ловить следы матерей своего будущего потомства в растворяющемся трещинами воздухе на мокром пляже. Весь тонкий, скачущий даже в покое - как будто для него возможен был покой, даже в той относительности, о которой хором говорят физики или психологи - ведь все в этом мире незыблемых истин относительно, все колеблется.
Я носилась по комнате. Не то, чтобы не зная, чем помочь, - меня саму распирало от буйства весенних красок, этого внезапного утреннего подарка, странного гостя, отчаянно кого-то напоминавшего - давно знакомое лицо.
- Ты чего? - меня остановил все тот же голос, опять раздавшийся в голове: только теперь в нем звучали властные нотки лесного пожара, грозившего уничтожить деревни и выжечь поля золотисто-солнечной кукурузы на их окраинах.
Замерла, вытянувшись по струнке. С отчаяньем поняла, что давно витаю в облаках - под потолком комнаты. 'Это же сон', - пронеслось в голове.
- Никакой не сон, - пробурчал мальчик. - Я точно не сплю. Я к тебе пришел. В гости. Совсем забыл представиться, - и он хлопнул тебя по лбу. - Я Арктур.
- Как звезда?
- Нет, как Артур. Вы на Земле все время путаете имена, плохо слышите звучание и совсем не понимаете значений.
Моя очередь удивляться этому малышу, его недетской серьезности, веской зрелости его неземных суждений сдавила горло, но смягчила душу, и так хотевшую веселья и отсутствия притяжения шара, который действительно когда-то нарекли Землей.
И я медленно опустилась на кровать.
***
В ночи начали рассекречиваться краски. Забрезжил рассвет. Медленно с небосвода одна за одной стали пропадать звезды.
Арктур засобирался домой, на свою звезду, словно не дошедший до возраста Питера Пена ничейный малыш. Я подумала, что у него есть мать, которая где-то его очень ждет - ждет, пока он проснется - где-то в своем мире, своей постели, на которой свежи еще вмятины от ночевавшей с ним собаки.
Мне же оставалось только погрузиться в предрассветную дрему, чтобы потом, щурясь от не слепящего, но ласкающего глаза солнечного света по-воскресному отрывать себя от кровати, вспоминая отрывки прошедшего сна.
У меня собаки не было, гулять было явно не с кем, и за чашкой кофе я по-прежнему перебирала события этой ночи, дивясь тому, что все это происходило со мной. Делать было нечего, верить во что-то отчаянно было нужно и, отрываясь теперь уже от чашки, отлипла от ее теплых, нагретых улыбкой рассветного солнечного зайчика, чуть было не утонувшего в ароматной кофейной ванне, боков.
Нанизывала, распробывая, словесный переполох, вызванный в моей голове чудесным посещением очаровательного незнакомца. Поток воды и поток слов, образов и ощущений, предчувствий в голове смутно перекликались, отдавая то болотной трясиной, то звонкой свежестью горного ручейка, прыгающего по камешкам реальности, то гниющей благодатным торфом, то дающей себя перевернуть игривому ручью. Эхом отзывались прощальные явленные мне картинки - прозрачный, совсем не призрачный ручей посреди комнаты, наполнивший все пространство светом и жизнью.
Пора было выходить в открытый космос единственного выходного, отдаться домашней предсказуемости улицы, укрыться в свободной независимости парка. Учащенным пульсом стучала в голове песня, шелком сердечным струилась, обволакивая, из колонок музыка, вторгаясь в сознание, заявляя на него свои права. Так текли дни, не отягощенные рабочей суетой офиса, отбирающей у человека остатки философствований и фантазий - черепаший бег бумажек и деловых писем, открытый, бесстыдный шепот вскрытого нутра десятков компьютеров, завлекающих лентой новостей и последних новинок мира музыки, моды и беззаботным котиным счастьем. Всем этим круговоротом бессмысленности была полна неделя, завалы грозились уничтожить меня под ворохом бумажных и электронных списков дел, словно не просмотренных фильмов их становилось всё больше и больше, а времени, как водится, тоже требовалось всё больше и больше. Жизнь напоминала растянутый в космосе небесный поток - солнечного ветра, не знаю уж - в котором не оставалось места сознанию. Была точка А и точка Б, и поезд вышел навстречу препятствию в виде идущего по рельсам пассажира, но никак не настигали они друг друга, никак не складывалось слово 'вечность' из льдинок жизни, совпадающей в мелочах с условиями Снежной королевы.
***
Правда, пара коньков у меня была своя. Памятуя о ненадежности мартовского льда, я отправилась кататься. На канал. Там был импровизированный каток, который энтузиасты чистили от снега зимой, там были фонари, которые студеными ночами не давали оступиться, там был хоровод снежинок - неуклюжих, неловких своей особой грацией детишек, исполнявших такие пируэты на льду, что сразу становилось понятно, что олимпийских чемпионов из них не вырастят, но вот пару синяков они с легкостью получат.
На канале царила приятная полумгла сумеречного времени суток, когда непонятно - утро или вечер царят перед тобой во всей красе. Свет застилал пространство поздно, солнышко пока что ленилось дарить тепло, и на каждого простака довольно было колдобин и ямок, скрывавшихся в игре теней.
По пустым улицам - совсем не странно в это время суток, в это время года, в этом месте земного шара - я направила свой путь. Мне уже было померещились голоса диких уток, всегда любивших тихие заводи, которые они каким-то неведомым науке способом умудрялись отыскивать даже в людном городе, но рациональное звено неумолимой цепочки мыслей настойчиво воспротивилось, заявляя, что для уток и прочей переменчивой в вопросах оседлости живности еще слишком рано.
Снег под ногами почти не хрустел. Солнце почти не светило. Почти не встало, уточнила бы я на, но, на мой вкус, лучше было бы оставить все как есть. Рассвет только зачинался, колесница божественных коней только набирала разбег, но путь мой светлел, по минутам расписанные торопливые шаги подгоняли, каждый поворот приветливо махал ненужным, бесполезным в такой час светофором.
Время года - весна. Час - полседьмого утра. Место действия - застывшая вода. Я надеваю коньки.
***
Лёд встречает глухотой. Скрипом отдается застывшая вода. Сердце бьется в такт скрипу - кажется, еще немного, и от тугой, тонкой поверхности ничего не останется. Застывшая вода - ненадежный друг, она отчаянно борется за жизнь, за теплоту подводных течений, несущих ее, как кровь - весну.
Шаг. Другой. Неуверенность. Напряжение нарастает. Лед трещит. Резкий прыжок неба в глазах - и я оказываюсь в полынье.
Раннее утро. Канал. Никто не придет на помощь, некому вытянуть на спасительный, пусть такой хрупкий лед. В западне собственной решимости, отягченная стальными лезвиями коньков и, в общем-то, теплой одеждой, я глотала кислую ледяную воду и медленно, неотвратимо стала идти ко дну.
Прорубленный мной коридор на глазах заполнялся светом. Мягкие уже, до того яростно пробивающие гладь космические путешественники, солнечные лучи степенно растворялись, даря последнюю надежду зеленоватой мути. Солнце вставало, солнце пело - но не здесь, не мне. Мне оставались только склизкие объятия водорослей, резкая слизь отточенных водой камней, нежный ветерок подводных потоков.
Захваченная врасплох мыслями о дне, его таинственной жизни, погружаясь в ледяную стынь канала, я впустила тяжкую струю воды в себя, в борющееся за жизнь, барахтающееся нутро. Но разницы просто не было. Легкие наполнялись водой. Однако от этого предсмертные картинки не наводнили голову, она оставалась ясной, если только человек может трезво мыслить, находясь в подобной ситуации.
- Живой, - выдохнула я, и ото рта потянулась цепь бурных пузырьков. Они вырвались на свободу и растворились на недостижимой уже поверхности воды. Теперь во мне точно не оставалось кислорода, но что-то в этой отрицающей все законы реальности держало меня живой, жизнеспособной.
Я решила осмотреться. На меня накатывали толчки волн, доходящие до тела глухо, неторопливо. Я медленно шла ко дну, на таком плавучем, неизбежном, ледяном ходу пытаясь расшнуровать цепи ставших более не нужными коньков, справиться с молнией, скинуть с себя куртку - почему-то не чувствуя холода и тяжести воды.
Я шла ко дну, теряя память, размывая очертания родного, давно надоевшего города, коридоров его улиц - и привыкая к отсутствию, давящему и непринужденному, проходов на дне канала, его мягкой темноты, скрывавшей очертания и границы.
Водоросли поднимались деревьями, рыхлость, вязкая ненадежность песка отчего-то напоминала снег. В этой таинственной водной стране, которая зачем-то вновь подарила мне жизнь, во мне проснулась страсть. Я захотела стать мореходом, первооткрывателем, Шекспиром водных полей и лесов, подводных пространств, избегая избитых рифм и сбитых подошв слов. Во мне кипела энергия, бурлила отчаянная нежность к этому миру, к последним для меня и первым для нарождающегося там наверху мира лучам солнца. Мои глаза, мои зрачки пускали лучи-щупальца и внимательно, прилежно ощупывали в надвигающемся, темном, пустынном пространстве затонувшие шины, скорлупки рачков, горлышки битых бутылок, склизкие бугры камней и прочие прелести летней жизни у водоема в большом городе.
Уверенная в своей правоте, я начала путь.
***
Путь вился змеей, всё не хотел разгибать спину, словно упрямая старушка, взвалившая на плечи вязанку хвороста - не прямо, но точно, выверенным шагом, верно. Хотелось бежать - вперед, к свету вдалеке, - хотелось ползти, цепляясь руками за мягкий грунт, хотелось развязать все узлы, распутать все клубки и остаться с вычищенной от травинок, сухой, не спутанной пряжей - еще не пройденной дорогой.
Мне не бежалось, не шлось - я ползла, словно маленький ребенок - и летела, точно большая белая птица, альбатрос подводный. Мне казалось, время замерло, и его, как в древние времена, исчислять можно было лишь пространством, расстоянием пройденным.
Вода оставалась глухой к моим просьбам о помиловании. Она не отпускала, бережно хранила меня в себе, поддаваясь лишь жалобным всхлипываниям: слезы повышали соленость проточных вод, меняли не подвластные глазу структуры - и тогда вода, кажется, понимала - и несла меня к океану. Соль моей жизни требовала иных, бурлящих вод, дивных крабов и чудаковатых придонных обитателей, а не заброшенную гору хлама, которой могло похвастаться дно канала.
Но я не ведала планов воды относительно себя. Я продолжала двигаться дальше, оставляя за собой взрытый след из песка и ила. Мне было все равно, куда приведет меня вода: я большой любитель игры в поддавки еще с той давней поры, когда играла в игры.
Когда я играла в игры, когда свет разливался по миру дольнему стрёкотом тревожным, полуденным, раскрывая его сотней красок, разрываясь на сотни листков на деревьях, машины и дома, уличных прохожих, вечно спешащих в городской сутолоке, на скамейки в парке, замершие в немом отчаянии и вечно кого-то ждущие, на бродячего пса с покарябанной лапой и шумных, нелепых воробьев, купающихся в грязной, покрытой налетом бензина луже. Безотчетно, отчаянно жил мир - под солнцем, ищущим в каждый свой день на небе призрачную, неуловимую прелесть луны, спешащим догнать её, обогреть, поглотить ее холод, утолить жажду небесного воинства ночной владыки звёзд и блуждающих огоньков комет и метеоритов. Время лихолетья, время, замершее на перекрестке дорог, и все ведут к одному-единственному назначению, в далекое никогда, не здесь, не сейчас, что сбудется непременно. И слышалось в ветре голосом далеких гор жаркий, жадный призыв оторваться, птицей обрушиться, листом закружиться, родником сквозь землицу родную, сырую пробиться, да в ту пору в игры играла я, не до дрожи в коленях усталого путника мне было.
И вот теперь путником пешим стала я. Распрягла коня, если был бы, да не меняют коней на переправе, да и свои ноги разве променяешь на что...
***
Я шла и шла, и на меня нападали несвязные, быстрые, словно всполохи, воспоминания. Я то вспоминала зеленую траву под ногами, её мягкость и радостную свежесть, и солнце, нежное и ясное - с этого начались игры памяти, - то ко мне яркими мазками приходили вспышки воспоминаний о людях. Это были знакомые, еле уловимые в мыслях повседневности, отвлеченной на суету бытовых и рабочих дел. Они словно приходили, расшаркивались, брали себе стулья и садились по углам моей памяти, чтобы завести свой рассказ.
- Помните ли Вы, что у Вас в квартире газ не выключен?
И я, затмевающим сознанием, ойкала и убеждала себя, что в квартире давно электричество, не газ, живу в другом месте, что всё было выключено, когда я уходила, что даже если я и оставила что-то, ничего плохого не случится. Что все останутся живы. А я уже под водой.
- Знаете ли Вы, что солнце взорвется и Земле конец через высчитанное учеными число лет?
И я, плача от ужаса, вспоминала первые лучи, разбудившие меня сегодня, в тот полный таинственности день, когда я выбралась на улицу, чтобы уже не вернуться. Облачка над землей, белые и пушистые, птиц, парящих в вышине, пушистых, коричнево-серых белок в парке и розовую сахарную вату в руках у подростков. И что всё это кончится, кончится, разрушится, как за восемь минут, что солнечный свет проходит расстояние между звездой и планетой.
- Знаете ли Вы, что книги Нобелевских лауреатов отличаются неочевидной жестокостью? - кисейная барышня в цветастом платье.
И я, захлебываясь потоками, тоннами воды, вспоминаю с ужасом грузы, которые наложены были на мой ум страницами книг. Тысячами страниц, сотнями книг. Приключения и ужасы, любовные истории и рассказы, полные тумана и превращений. Неожиданные повороты, моменты, когда всё надоедает и хочется оставить жизнь, ушедшую к паре-тройке героев, и вернуться к её проявлениям, бурным, во всей её полноте, уйдя из тени библиотеки. Вспоминаю все свои ненаписанные и нерассказанные, непридуманные истории.
Плачу от счастья. От свободы быть.
***
Вечерело. За спиной оставался целый день плавного хода, когда настигли меня изменившиеся течения глубинные, что соленой водой разносили весть о близости морей-океанов. Не по себе мне стало. Заныло в груди - не тревога, не тоска, а хоть на луну вой - горечь, да не видно ее, неба не видно. И обнаружила я себя, как путешественник неопытный, по сторонам не глядящий, в лабиринтах коридоров. Вода смыкалась стенами, по своим, свету не ведомым законам, рисовала узоры правильные, сходилась над головой сводами полупрозрачных арок, блестела под ногами блёклым полом - и гнала, гнала в свои глубины. Под ногами больше не скрипел песок, вместо ласковых волн канала в спину трубно звучала кромешная тьма тяжелых и мрачных вод.
Но долго же шла я, долго потонувший корабль тела моего рассекал придонные воды - не оставалось во мне и капли уверенности, капли силы, капли сознания. И когда поняла я, увидела всю бессмысленность игр, - растрескавшимися, плескучими глазами взмолилась я о потерянном времени грядущего, об одиночестве пройденного пути, о зыбкости придонной грязи под ногами.
И расступились воды, и открылись двери, и в разверзнутых пучинах морских, что открылись моему взору, показалась земля. Не было на ней ни травинки, ни кустика, но былинкой качалось юное древо, пробивающее путь к небесам по яростно пляшущей пустоте ветров. И смыкались тучи над ним, и горели незакатным огнем звезды, и колыхалась над молчаливым прибоем трепетная листва.
Камнем со дна морского возопила я - и путь поворотом раскрылся мне. Дорога шла над взморьем - по обрывам лететь, с ветрами в догонялки играя, песней раздаваться, расшаркиваясь с каждым укутанным мхом валуном, бытность познавать.
***
И тронул меня путь за плечо. И в растревоженные чайками небеса кинулась взглядом, полным покоя, сотканного из буйства тревожного, раскиданного по лугам остатка лисьих следов, прошитого нитями, скрепляющими звезды на небосводе в созвездия. На руку мне опустилось мягко зарево облачное, перепутав с прозрачной призрачностью воды, тихо отдохнуть устроилось.
Так задался путь. Так начался новый мир - полосой песка у кромки воды, прорезаемой криками чаек и цепочками их следов, разбухающих, разбегающихся, разукрашенных галькой.
Мир никогда не бывает пустым, раз есть дорога. Мир ждет своих первооткрывателей, своих первопроходцев, мир хочет быть увиденным, принятым в дикой прелести и жестокости красоты. Мир стремится пройти себя, понять - себя, услышать свои тихие мысли в набегающем дуновении ветерка, заботливо и ветвисто опускающем оторвавшийся от кроны листок, сочетающим его легкий свист с журчанием так же непрерывно бегущей воды в лесном ручейке. И ему нужны глаза, нужны уши, носы и кожа.
Эти мгновения узнавания, моменты растворения в отражении, эти глухие стуки весел о меланхоличную, застывшую суть воды высекают новые искры, дарят первые шаги, просыпают семена на плодородные, благодарные, рассеянные без того почвы, которые готовятся быть связанными корнями, которые ждут тока вод вверх, жаждут глотка прозрачного, спелого воздуха.
И я шла по ним - сплетениям корней, дружным, тесным, расправляющим и скрепляющим почвы, по раскиданным в недрах земли залежам и скоплениям минералов, по костям всех отдавших жизнь этой земле солдат. Я шла - и солнце вздымалось над неуловимым, почти недоступным взгляду горизонтом. И песня шагов моих неслась по водам, заигрывая с волнами, достигая неба, забираясь в быстрые, зыбкие, пестрые облака. И тропинка вилась, то и дело представляясь путеводными камнями, подмигивая каплями молочно-белых цветков, разбавляющих собой пушистую накипь мхов.
Для меня не было больше времени. Возможность измерить ход кого бы то ни было, чего бы то ни было пропала вместе с ночной сытостью, стылостью глубинных вод. И не было никакой надобности плести шестеренками игрушечный ток, дробить пространство механическим клекотом запертой, связанной пружиной кукушки, хрипло возвещающей миру о неизбежности увядания, старения, цены.
Я забыла про меру всех вещей, гипсовую форму, в которую можно заливать настоявшееся, загустевшее содержимое, чтобы внутри, в определившемся пространстве не было больше необходимости мешать, избавляясь от комков и пузыриков, - всего лишнего, разбивающего плавный ход событий миров внешних и внутренних.
***
Когда солнечные лучи расплескались по небосводу, позабыв о стройности прозрачных столбов света, соединяющих облака и косяки рыб, что подобны им, дорога вывела меня к одинокой беседке. Облупленные колонны соединялись готовым обрушиться куполом, взрезая пространство на перекрестке миров воздушных, земных и водных, по сути, оставаясь еще одним указателем, вехой, точкой - о твердости шага, изменчивости породы, гордости одиночества.
Я бросилась к ней. Сердце забилось тревожно, словно порывом нападающего ветра его отнесло во впадины и подъемы горной тропинки. Резко, колюче сменилась погода - нужно было переждать, пусть и слабым укрытием можно было назвать постройку, открытую всем ветрам, - след проходивших здесь когда-то людей.
На меня глядела зияющая пустота обрыва, еле прикрывающаяся полукругом смотревших на меня колонн. Поднявшийся ветер трепал волосы, клочьями растаскивал ошметки уверенности и тепла.
На меня глядело седое море. Сколько столетий назад выбрались первые кочевники на сушу, сколько мгновений прошло с тех пор, как покинула перекрестки подводных дорог я - не дано было знать. Жизнь замерла свернувшейся раковиной, у ног притаилась - попробуй, подними. Попробуй: на ощупь, на вкус, взглядом влажным обкатай по ладони, словно ребус. Привыкни к тому, что теперь это ты: зашифрованное послание, окаменелость, оставшаяся после жизни, терпеливо ждущая, когда ее наконец обретут, обратят в подвеску на шее, незатейливый талисман, привычного спутника. На груди согреют теплом.
А мгновения расточали свой зыбкий холод, глазели пустотой на застывшую под их давящим ходом меня - и тоже ждали.
***
Наконец секундная стрелка времени тронулась в путь, и путь начался снова - в который раз за эту ночь, этот день, путь этого времени продолжился, обретаясь в моих шагах, торопливых, неспешных, ищущих опоры под ногами. Путь становился уверенней и ясней по мере того, как я шла, спотыкаясь, путаясь, сбиваясь, нащупывая проверенный ритм. Мои шаги превращались в слова по мере моего пути, по мере того как я шла, отбивая ногами суровую каменистость почв, забывая о песках, их обманчивой мягкости и засасывающей прибрежной стылости.
На пути мне встретился камень, большой, важный. Словно из сказки про трех богатырей, он возвещал о путях, которые лежат на перепутье. Передо мной открылись дороги, и стрелки указывали на пути, расходящиеся передо мной.
- Направо пойдешь - колодец найдешь, - гласила первая надпись. Но дорога была такой страшной, уводила в такие дебри и серые, почти глухие кусты, что я не решилась идти к воде, как бы ни хотелось пить.
- Налево пойдешь - коня потеряешь, - говорилось во второй надписи. У меня и нет коня, решила я и обошла стороной и эту дорогу. Все равно валежник, все равно туман.
Наконец, солнечный лучик по камню, дорога вперед.
- Прямо пойдешь - ко времени дорастешь.
И я отправилась в путь.
***
Новый, уже обозначенный словом путь вился, словно тоненькая ниточка на веретене с овечьей, белой и пушистой, шерстью. Я шагала по камням, по гальке, цветастой, небольшой, с узорами, вытканными морем, его волнами.
***
Путь вился змеей, всё не хотел разгибать спину, словно упрямая старушка, взвалившая на плечи вязанку хвороста - не прямо, но точно, выверенным шагом, верно. Хотелось бежать - вперед, к свету вдалеке, - хотелось ползти, цепляясь руками за мягкий грунт, хотелось развязать все узлы, распутать все клубки и остаться с вычищенной от травинок, сухой, не спутанной пряжей - еще не пройденной дорогой.
Мне не бежалось, не шлось - я ползла, словно маленький ребенок - и летела, точно большая белая птица, альбатрос подводный. Мне казалось, время замерло, и его, как в древние времена, исчислять можно было лишь пространством, расстоянием пройденным.
Вода оставалась глухой к моим просьбам о помиловании. Она не отпускала, бережно хранила меня в себе, поддаваясь лишь жалобным всхлипываниям: слезы повышали соленость проточных вод, меняли не подвластные глазу структуры - и тогда вода, кажется, понимала - и несла меня к океану. Соль моей жизни требовала иных, бурлящих вод, дивных крабов и чудаковатых придонных обитателей, а не заброшенную гору хлама, которой могло похвастаться дно канала.
Но я не ведала планов воды относительно себя. Я продолжала двигаться дальше, оставляя за собой взрытый след из песка и ила. Мне было все равно, куда приведет меня вода: я большой любитель игры в поддавки еще с той давней поры, когда играла в игры.
Когда я играла в игры, когда свет разливался по миру дольнему стрёкотом тревожным, полуденным, раскрывая его сотней красок, разрываясь на сотни листков на деревьях, машины и дома, уличных прохожих, вечно спешащих в городской сутолоке, на скамейки в парке, замершие в немом отчаянии и вечно кого-то ждущие, на бродячего пса с покарябанной лапой и шумных, нелепых воробьев, купающихся в грязной, покрытой налетом бензина луже. Безотчетно, отчаянно жил мир - под солнцем, ищущим в каждый свой день на небе призрачную, неуловимую прелесть луны, спешащим догнать её, обогреть, поглотить ее холод, утолить жажду небесного воинства ночной владыки звёзд и блуждающих огоньков комет и метеоритов. Время лихолетья, время, замершее на перекрестке дорог, и все ведут к одному-единственному назначению, в далекое никогда, не здесь, не сейчас, что сбудется непременно. И слышалось в ветре голосом далеких гор жаркий, жадный призыв оторваться, птицей обрушиться, листом закружиться, родником сквозь землицу родную, сырую пробиться, да в ту пору в игры играла я, не до дрожи в коленях усталого путника мне было.
И вот теперь путником пешим стала я. Распрягла коня, если был бы, да не меняют коней на переправе, да и свои ноги разве променяешь на что...
***
Вечерело. За спиной оставался целый день плавного хода, когда настигли меня изменившиеся течения глубинные, что соленой водой разносили весть о близости морей-океанов. Не по себе мне стало. Заныло в груди - не тревога, не тоска, а хоть на луну вой - горечь, да не видно ее, неба не видно. И обнаружила я себя, как путешественник неопытный, по сторонам не глядящий, в лабиринтах коридоров. Вода смыкалась стенами, по своим, свету не ведомым законам, рисовала узоры жесткие, правильные, сходилась над головой сводами полупрозрачных арок, блестела под ногами блёклым кафельным полом - и гнала, гнала в свои глубины. Под ногами больше не скрипел песок, вместо ласковых волн канала в спину трубно звучала кромешная тьма тяжелых и мрачных вод.
- Зайдешь - не вернешься, - прозвучал откуда-то сверху голос.
Не показался он мне, однако, судьбоносным, я подняла глаза наверх и заметила тень от нависавшей надо мной девицы. Это была девушка лет двадцати, статная негритянка, изловчившаяся удерживаться в одном из образующих стены коридора потоков. Я смотрела на нее, стараясь уловить взгляд. Она, словно в ответ, пыталась переиграть меня в гляделки, в которых все менялось и ни в чем нельзя было быть уверенным - так искажала вода прямое на посредственное, обманчивое, зыбкое. Мы танцевали в воде - танцем прозрачным, тёмным, колеблющим воду и разбегавшимся волнами по дну.
Меня размывало. Я становилась отношением между танцующим вихрем воды и загадочной девушкой, не пытавшейся хоть как-то развалить этот поток движений между нами, озадаченными отсутствием привычных жестов и скоростей. Мне было опасно даже думать - и не думать одновременно, так эта водная демоница держала меня в руках водных струй и потоков.
Но долго же шла я, долго потонувший корабль тела моего рассекал придонные воды - не оставалось во мне и капли уверенности, капли силы, капли сознания. И когда поняла я, увидела всю бессмысленность игр, - растрескавшимися, плескучими глазами взмолилась я о потерянном времени грядущего, об одиночестве пройденного пути, о зыбкости придонной грязи под ногами.
И расступились воды, и открылись двери, и в разверзнутых пучинах морских, что открылись моему взору, показалась земля. Не было на ней ни травинки, ни кустика, но былинкой качалось юное древо, пробивающее путь к небесам по яростно пляшущей пустоте ветров. И смыкались тучи над ним, и горели незакатным огнем звезды, и колыхалась над молчаливым прибоем трепетная листва.
Камнем со дна морского возопила я - и путь поворотом раскрылся мне. Дорога шла над взморьем - по обрывам лететь, с ветрами в догонялки играя, песней раздаваться, расшаркиваясь с каждым укутанным мхом валуном, бытность познавать.
***
И тронул меня путь за плечо. И в растревоженные чайками небеса кинулась взглядом, полным покоя, сотканного из буйства тревожного, раскиданного по лугам остатка лисьих следов, прошитого нитями, скрепляющими звезды на небосводе в созвездия. На руку мне опустилось мягко зарево облачное, перепутав с прозрачной призрачностью воды, тихо отдохнуть устроилось.
Так задался путь. Так начался новый мир - полосой песка у кромки воды, прорезаемой криками чаек и цепочками их следов, разбухающих, разбегающихся, разукрашенных галькой.
Мир никогда не бывает пустым, раз есть дорога. Мир ждет своих первооткрывателей, своих первопроходцев, мир хочет быть увиденным, принятым в дикой прелести и жестокости красоты. Мир стремится пройти себя, понять - себя, услышать свои тихие мысли в набегающем дуновении ветерка, заботливо и ветвисто опускающем оторвавшийся от кроны листок, сочетающим его легкий свист с журчанием так же непрерывно бегущей воды в лесном ручейке. И ему нужны глаза, нужны уши, носы и кожа. Миру нужен маленький пробуждённый светляк, который готов тыкаться и бросаться, жужжать и что-то нести, не расплескивая, своим внутренним огоньком.
Эти мгновения узнавания, моменты растворения в отражении, эти глухие стуки весел о меланхоличную, застывшую суть воды высекают новые искры, дарят первые шаги, просыпают семена на плодородные, благодарные, рассеянные без того почвы, которые готовятся быть связанными корнями, которые ждут тока вод вверх, жаждут глотка прозрачного, спелого воздуха.
И я шла по ним - сплетениям корней, дружным, тесным, расправляющим и скрепляющим почвы, по раскиданным в недрах земли залежам и скоплениям минералов, по костям всех отдавших жизнь этой земле солдат. Я шла - и солнце вздымалось над неуловимым, почти недоступным взгляду горизонтом. И песня шагов моих неслась по водам, заигрывая с волнами, достигая неба, забираясь в быстрые, зыбкие, пестрые облака. И тропинка вилась, то и дело представляясь путеводными камнями, подмигивая каплями молочно-белых цветков, разбавляющих собой пушистую накипь мхов.
Для меня не было больше времени. Возможность измерить ход кого бы то ни было, чего бы то ни было пропала вместе с ночной сытостью, стылостью глубинных вод. И не было никакой надобности плести шестеренками игрушечный ток, дробить пространство механическим клекотом запертой, связанной пружиной кукушки, хрипло возвещающей миру о неизбежности увядания, старения, цены.
Я забыла про меру всех вещей, гипсовую форму, в которую можно заливать настоявшееся, загустевшее содержимое, чтобы внутри, в определившемся пространстве не было больше необходимости мешать, избавляясь от комков и пузыриков - всего лишнего, разбивающего плавный ход событий миров внешних и внутренних.
***
Когда солнечные лучи расплескались по небосводу, позабыв о стройности прозрачных столбов света, соединяющих облака и косяки рыб, что подобны им, дорога вывела меня к одинокой беседке. Облупленные колонны соединялись готовым обрушиться куполом, взрезая пространство на перекрестке миров воздушных, земных и водных, по сути, оставаясь еще одним указателем, вехой, точкой - о твердости шага, изменчивости породы, гордости одиночества.
Я бросилась к ней. Сердце забилось тревожно, словно порывом нападающего ветра его отнесло во впадины и подъемы горной тропинки. Резко, колюче сменилась погода - нужно было переждать, пусть и слабым укрытием можно было назвать постройку, открытую всем ветрам, - след проходивших здесь когда-то людей.
На меня глядела зияющая пустота обрыва, еле прикрывающаяся полукругом смотревших на меня колонн. Поднявшийся ветер трепал волосы, клочьями растаскивал ошметки уверенности и тепла.
На меня глядело седое море. Сколько столетий назад выбрались первые кочевники на сушу, сколько мгновений прошло с тех пор, как покинула перекрестки подводных дорог я - не дано было знать. Жизнь замерла свернувшейся раковиной, у ног притаилась - попробуй, подними. Попробуй: на ощупь, на вкус, взглядом влажным обкатай по ладони, словно ребус. Привыкни к тому, что теперь это ты: зашифрованное послание, окаменелость, оставшаяся после жизни, терпеливо ждущая, когда ее наконец обретут, обратят в подвеску на шее, незатейливый талисман, привычного спутника. На груди согреют теплом.
А мгновения расточали свой зыбкий холод, глазели пустотой на застывшую под их давящим ходом меня - и тоже ждали.
***
Наконец секундная стрелка времени тронулась в путь, и путь начался снова - в который раз за эту ночь, этот день, путь этого времени продолжился, обретаясь в моих шагах, торопливых, неспешных, ищущих опоры под ногами. Путь становился уверенней и ясней по мере того, как я шла, спотыкаясь, путаясь, сбиваясь, нащупывая проверенный ритм. Мои шаги превращались в слова по мере моего пути, по мере того как я шла, отбивая ногами суровую каменистость почв, забывая о песках, их обманчивой мягкости и засасывающей прибрежной стылости.
Я встрепенулась, как камни под моими ногами, когда взгляд мой остановился на странной формы кустах, в гуще которых я заметила метущуюся фигуру. То была сгорбленная сединой своих косм старуха, что привычно собирала хворост в полуденном одиночестве. Старуха была бойка, рыжие клочья ее одежд полыхали на соленом ветру, и казалось, что она взлетает над кустами, словно большая птица, попавшая в ловушку и пытающаяся освободиться.
- Посмотри на меня, матушка, - обратилась она ко мне, стоило только подойти. - Время тебе жмет, а мне в самый раз. Сколько ни жну, ни сею, все одно за хворостом к этим берегам идти... Надумалась я, настрадалась в голове-то своей ты.
Я подошла к ней. Осторожно, стараясь не шуметь особо, - вдруг не заметит мой страх, печаль мою, несвоевременность. Как подошла, даже не глянула, отвернулась, прочь пошла со своей вязанкой. Я пошла следом. Путь встревоженных веток и мимо мшистых валунов привел к пещере, где частоколом стояли козьи черепа да осколки костей.
- Просыпайся, милая.
***
От страха и ужаса я и проснулась - больше, чем от услышанных слов, по крайней мере. Потянулась в кровати, поглядела на часы - было около пяти утра. В окна лился утренний, свежий, весенний свет. Стоял тот же апрель, что и вчера, земная ось не сдвинулась ни на сантиметр, по-прежнему где-то стирали дороги снегопады, а где-то ливни смывали остатки вчерашней грозы, но я была уже другой. Совершенно другой. Когда за спиной километры пройденных под водой и на взморье дорог, разве можно оставаться лежебокой, запертой в недрах собственной постели?
Резко скинув с себя одеяло - вместе с остатками сна, - я вскочила. Так началась моя новая жизнь, ее утро номер один. Впереди меня ждало еще много таких начал, но - я поняла, увидела, осознала! - именно это было священным, первым.
Но мне и в голову не приходило, до какой степени.
Через дорогу от моего дома была детская больница. В этот утренний час мне почему-то вспомнилось про нее, и я стала искать. Все, что можно найти в интернете про детей, боль и врачей умещалось в одно: помочь можно, можно стать волонтёром. И я отправилась теперь уже за лекциями и материалами, белым халатом и непременно цвета морской волны штанами по просторам всемирной паутины. Конечно, поиски увенчались успехом.
Жизнь не стояла на месте, теперь, когда в ней появилась цель. Время появилось, когда в нем не осталось места себе. Я стала ходить в больницу по нескольку раз в неделю, и каждая смена оставалась в моей памяти, как целый островок со своими печалями и горестями, со своими радостями, своей неприкрытой правотой и прямотой детских глаз. Дети, лежавшие там иногда пару дней, иногда неделями, были отказниками - те, к которым я могла ходить. Часто у них были какие-то врожденные нарушения, из-за которых они и попадали в ряды сирот, а в больницу их привозили с каким-нибудь ОРВИ. Это затрудняло дело, порой не хотелось тревожить ребеночка и брать его на руки, смотря на катетер в носу и слушая хрипы.
- Хрупкие они, - говорила я себе, бросая восхищенные взгляды на бесстрашных медсестер, когда относила детей на процедуры.
- Хрупкие они, - повторяла я себе, возвращаясь домой, принимаясь за поиски новых материалов и лекций.
Я совершенно перестала нравиться себе. Во мне жили и боролись два человека: ветхий и новый, сказала бы Библия, но она еще не была моим собеседником, время не пришло. Былая мечтательность соревновалась с уверенным практицизмом человека, внезапно понявшего, что такое не поменять вовремя памперс. И они не уживались, даже когда я с ребенком на руках читала сказки про Красную шапочку, Белоснежку и Оле-Лукойе. В моем мире просто не оставалось места для меня, какой я себя знала. Или привыкла знать.
Мне казалось странным и даже страшным, что я когда-то не хотела вставать с постели по утрам, забивалась в подушку с головой и мечтала о горах или о море, только бы не сталкиваться с суровой, как мне тогда казалось, действительностью будней. Мне казалось неподъемным мое былое пристрастие к пустым дневникам и заголовкам будущих альбомов, чьи песни непременно у каждого на слуху. Я медленно сгнивала в несодеянном, и только сейчас начала это понимать - совершенно уйдя от красивых фраз о будущем.
Есть только сейчас. И в этом 'сейчас' я начинала жить, только сейчас. Для меня открылось значение многих слов, о которых я раньше не задумывалась: ближний, добро и простота человеческая. Любовь. Как мало романтического (или романтичного?) в девушке, которая в больничном халате держит на руках тяжелого уже ребятёнка, не способного до сих пор держать голову, с отставанием в развитии, не знает, правильно ли, не больно ли, удобно ли в конце концов... И это не страх. И совсем не юность. А вскрытая корка безразличия и удобства жизни наедине с собой. Жизни, в которой не надо убираться в своей душе, в быте своего дома.
Я оставалась в больнице подолгу. Мне нравилось, что я могу там много сидеть с детьми, читать даже что-то свое, а потом выходить окрепшей. Реальной. Настоящей. Со знанием того, что я неумеха, но хотя бы лишенная иллюзий.
***
Из окон больницы открывался вид. Красивый вид на парк, осенние листья до нашего третьего этажа без лифта вздымал ветер, то и дело в окна бился дождь, а мы сидели в тепле и читали сказку: Кирилл и я.
Внезапный порыв ветра заставил меня подойти к окну, а так как я была с ребенком на руках, то решила воспользоваться советом знакомого психолога и поиграть в угадайку.
- Кирилл, смотри, что это там у нас? - и я ткнула пальцем в деревья, посреди которых заметила черные купола, которые до того казались мне неприметным пятном на фоне мрачных деревьев, полных осенней хандры.
...Мы задумались вместе - Кирилл и я. Кирилл - потому что не знал слов, не был уверен, кто держит его на руках, что это за тётя-волонтер, где мама, и стоит ли даже гукать. Я - потому что не знала, почему за всю мою растянутую на пару десятков лет жизнь я так и не обнаружила себя в храме. Дом Божий обходил меня стороной, а не я наматывала круги вокруг него по или против часовой стрелки (почему-то это был одним из немногих англосаксонских предрассудков, связанных с церковью, которые я вынесла из детства: три таких круга - и кратчайшая дорога в ад обеспечена, даже без добрых намерений). Теперь же мое сердце билось встревоженно, птицей зимней стучалось с противоположной стороны ограды. Мне нужно было попасть туда, мне нужно было узнать, почему купола единственного соседнего храма выкрашены в траурный, матовый черный.
***
В тот день открылась мне еще одна дорога - в Церковь.
Почти не считая шагов по привычным ступеням, я слетела с больничной лестницы и направилась мимо до боли знакомой 'аллеи славы', где деревья были посажены выздоровевшими детками - или родителями тех, кто не справился с болезнью, - так они и торчали, вперемешку, совсем короткие и нелепые в этот осенний день. За оградой на меня налетел ветер, такой же порывистый и необъятный, как и все мои стремления.
И вот первый шаг не налево, к остановке, а направо, вдоль больничных стен и укреплений, мимо этого города или подводного корабля, полного разных происшествий и незабываемых встреч, боли и исцелений, до краев заправленного зыбким ощущением чуда от каждого прожитого дня.
В тот день я почти не могла ходить - только передвигалась в каком-то еще не понятном мне духовном измерении.
Считала деревья у стен домов, слетая по дороге вниз - к церквушке. Аллея звала и пела хоралами в небо, голубое и такое же летящее. Было непонятно, где кончается земля и начинается полет.
Я бежала, летела, стремглав, падала почти. Дорога шла вниз, уводила меня, топила в своей намоленной любви, заворачивала прочь от шумной дороги в сторону своих аллей. Я не знала, как и куда дойду, вспомню ли, как правильно креститься, как буду встречена местом и людьми, в нём служащими.
Вот и порожек. Ступеньки ведут наверх, крыльцо крутизной поднимается. Сквозь приоткрытую дверь - ладан и гул свечей. Я забыла, в чем я была, только схватила платок на голову, предупредительно положенный у входа для таких внезапных посетительниц, как я.
Церковь встречала воротами в алтарь. Перед ним, на аналое, как я потом узнала, лежала икона Праздника - Воздвижения Креста Господня. Я подошла к одной из больших икон на стене - Господа. Потом обошла весь храм по периметру, словно встречаясь взглядом с глядящими исподлобья ликами мужчин и женщин, святых, смотрящих на меня. В голове не возникало мыслей, только напряженная тишина.
Я вернулась к иконе Господа со свечкой, которую взяла за пожертвование. Во мне родились слова молитвы, сначала за Кирилла, потом за всех 'больничных' детей, а потом и за себя. Слова уже не спотыкались, как было вначале. Они стройными рядами, как слезы, вытекали откуда-то из горла, почти хрипели, говорили о больном, о светлом, о почти остывшем, о прошлом. Я словно где-то нашлась, и меня под руку вели прочь от забот, тяжелых снов и подводных дорог.
***
Мои дни приобрели новое течение. Они шли, стремглав бежали к храму. Это дом Божий - пело сердце мое, и я верила легко. На меня смотрели старые стены в потрескавшихся росписях, иконы из-под стекла следили за каждой мыслью, возведенной в храме, а пламя свечей стремилось вверх, почти не плясало. Вознося молитвы и прогорая, свечи будто снимали копоть с человеческих душ, пришедших на молитву. Я была среди них, и мысли мои бурлили.
Я говорила Богу о детях, с которыми расставалась после того, как они покидали стены больницы: кто обратно в детский центр, кто - в паллиатив. Кто с обязательством вернуться в случае новой болезни, кто-то с билетом в одну сторону. За них всех, в особенности из-за правил неразглашения личной информации, оставалось только молиться. И я это делала. Вспоминала родственников. Друзей, ребят, с которыми училась в школе, однокурсников и всех встреченных на улицах города людей. Я почти ощущала себя героиней сказочной истории о девушке, которая, потеряв любимого человека, и долго страдая, и виня Бога, увидела сон, в котором стояла на гигантском мосту в потоке людей, который не прекращался и ужасал своей мощью и непрерывностью. Она ощутила себя песчинкой среди таких же песчинок, поняла всю ничтожность и обыденность своей истории - и смогла подняться после потери.
Пока мы наедине с собой, мы глыбы. Мы уникальны, ясны и непонятны, загадочны, таинственны для самих себя. Стоит выйти на свет, заняться делом, становится видно, чего мы стоим - и зачастую это почти ничего. Это не значит, что не стоит бороться, это значит, что не стоит отчаиваться или винить Бога в происходящем. Мир может уходить из-под ног, просыпаться песком, улетать-срываться с места одинокой птицей - а мы всегда остаемся, пока не решим уйти. Это страшно. Но иногда уйти не всегда означает поменяться, и себя мы таскаем с собой, такими как есть, а иногда можно остаться на том же месте, но сменить среду - как прийти в Церковь, например. И тогда дни тоже станут другими.
Мои дни перестали быть одинокими. В них появилось еще одно измерение: к людям, которых я знала, к местам, которые любила и в которых обитала, добавился Господь, с Его плотью. Тысячи лет Он говорил с пророками и теперь обитал в обителях сердца моего.
***
Господи, помилуй.
***
Иногда хочется просто задержать дыхание. В образовавшемся молчании рождаются слова, действительно обладающие весом - силой, которая перемалывает, обнажает - чтобы залечить, утешить, наполнить новым, живым, настоящим. Тогда вновь хочется услышать свой голос, свои состояния, надежды, свою горечь, боль.
Это как жизнь в подводной лодке с единственным водолазом за бортом. Нужна связь. В глубине особенно. Слова - это азбука Морзе, перестукивание сквозь стены, способность найти дорогу, проложить ее, если нужно. Слова - способность связать. Принять и осмыслить. Облечь.
Слова - шаг, чтобы донести любовь.
Слова.
Когда они теряются, умолкают, покрываются пылью, ворошатся, ненужные, в укрытых коврами бабушкиных сундуках, жизнь притихает. Обволакивается сумраком. Птицы за окном умолкают, ветер не шелестит кронами деревьев, а солнце, чувствуя стыдливую несвоевременность радости, прячется за облаками, серыми, и так хорошо, достоверно заменяющими голубизну неба. Дощатый пол дарит его последние отблески, но некому становиться свидетелем происходящей с домом метаморфозы. Некому пройти по жилищу, открыть окна, чтобы разогнать затхлость и сонную, унылую настоенность воздуха. Некому подбросить в печь дров, готовясь к холодной августовской ночи.
Владения без хозяина. Зов дороги, лето и синева - а дом стоит, один-одинешенек, как еле очерченное пространство. Огороженная ухоженность, утоптанность, ожидание нужности и освещенности. Пространство сращивается со словами, укрытыми в своих глубинах. Слова нехотя разминаются, неловко отваливаются друг от друга, перестают видеть в других более способные заменители себя. Начинается рокот. Волна на волну, слово за слово, они смотрят друг на друга, не узнавая себя после нашествия времени, безмолвного и вкрадчивого спутника тишины запустения. Им хочется на волю. На воздух, на свет. Им хочется занимать места, складываться в мшистые тропинки, праздничные ленты, степенные хороводы. Запевалы будят товарищей.
Постепенно они оттаивают, отогреваются, возвращаются к жизни. Постепенно в доме проявляется такая же готовность. Очертания хозяина всплывают в памяти половиц и зеркал. Часы недоверчиво пробуют кукушечный выстрел на прочность. Буфет незаметным подмигиванием тормошит зачарованного фарфорового слоненка.
Дом раскачивается изнутри, мягко, легко. Словно приветственным кличем расходится во все стороны его зов, настигающий хозяина. Он напоминает рассказ о долгой зиме, бархатном снеге, раскочегаренной печи и вялом, но настырном биении мухи об оконное стекло. Это зов, приглашение и одновременно повесть. Это направление и ориентир. Напоминание и уверенная своевременность, пропитанная насквозь доверием к знаниям, мудростью и спокойствием. Это знак и это звук.
Потом, после холодной ночи и светлого утра, когда до вечерних сумерек еще много часов пути, он появится у калитки. В нужный момент, как это происходило бессчётное число раз, как это возвращало жизнь к большому, благоразумному, насиженному началу.
И начинался дождь.
Барабаны отстукивали по скамейке новые бодрые ритмы, а дом размеренно вздыхал и тоже радовался. Жизнь продолжалась.
***
Жизнь течет, как бурный поток, как тихий ключ бьет, растекается озерами дней и запрудами часов. Чистая вода утекает, быстрая, не вернуть, но на душе покойно, легко и весело от нее. Муть, ил со дна не дают пройти чисто по дну, заставляют искать брод, к воде не подпускают, пугают, гонят берегом. Вооружаешься до зубов тогда, в охотника, одни только резиновые сапоги до колен чего стоят - и стопы направляешь к противоположному берегу. Света белого не видишь, куда бы только ногу поставить, следишь. Распугаешь всю живность в лесу, криками своими птиц всполошишь, пока падать будешь, остывать в воде ледяной.
Светлая вода легкая, бегущая, играет на солнце бликами, скачет по камням, веселится со всеми, живыми, улыбающимися ей, приходящими пить. Кто встанет поперек течения, сито свое-решето подготовит, и золотые крупицы найти сможет. Кропотливый труд - промывание песка, да не оборачивается им жизнь вся.
Лес точеный кругом стоит, в небо уходит. Птицы голоса возносят к покойным облакам, могучее солнце нежно припекает, орошает дождь лица.
В труде простом очищается человек, к рукам своим обращается, о мозолях думать перестает. Не смотрит по сторонам, песнь от души напевает - ладно и спорится труд.
Приходят пустые сны, звёздные ночи.
А наутро жизнь разворачивается сызнова: под новыми небесами, повзрослевшим лесным ковром, поднятый от отдыха ночного идет человек к месту своему, уверенный в деле своем, в плодах его ждущий радости, покойной, родной.
***
Сердце размышляет о жизненном пути, бьется и трепещет, о пройденных дорогах стучит, к непройденным дорогам течет. Нет в нем размеренности и постоянства, если по перестуку-перезвону судить, но стоит обратиться к тайным песням его, и найдется и суть, и смысл, и жизни сосредоточие.
Куда глядят глаза твои, когда ноги направляешь ты против солнца? Мир, освещенный им, видят очи твои.
На что смотришь ты, восходя к горам восточным, к небу закатному обращаясь? Слепит тебя тьма, и нет надежды оторваться от светила.
Тогда что ты найдешь, управляя глазами своими, стопы свои направляя? Свет или источник света, мир или к источнику жизни путь? Пестроту полевую или седину гор?
Поднявшийся на пару шагов от равнин не посмотрит вниз, поднявшийся на двадцать - обернется, восходящий на гору же обнимет взглядом своим мир небесный, мир земной откроет, словно книгу ненаписанных дорог, всех их увидит пред собой в едином сплетении, единой сети перерывов и слияний. Море увидит он, и гребни волн морских поприветствуют его своей радостью. Птиц небесных увидит он, и воззовут они его своим величием, и радость великую пробудят в нем, и направит он стопы свои вниз, к дому, дабы перейти реку, оставить камни, найти воду и душу свою к новым ущельям направить, перевалам грозным, скалам дальним.
И растечется жизнь его по солнечным бликам на снегах горних, и соберутся думы его окрест костра его, и сердце его воспоет песни любви его. И гимны его полетят по просторам, обретенным им, слова его достигнут равнинных мест, достигнут братьев его. И осядут слова его в прах земной, и прорастут корнями семян его, и взойдет новый лес над костями рода его. Станут ветры петь и играть в листве крон его, и птицы небесные найдут покой на ветвях в тени его.
И возвеселится душа человека, идущего в пути его, оторвутся глаза его от дорог его, устремятся к звездам небесным, дождутся света солнца утреннего. И возопиет душа его ко Господу, устремятся к Востоку помыслы его. И направит он очи свои к седым горам, и стопы свои к тишине молчания их.
***
Мне казалось, что дни приобрели звучание. В теле поселилась, ожила молитва. Я стала подпевать словам акафистов, учить церковно-славянский. Все в одиночку, тайком - иногда даже от себя самой. Церковь стала домом, но приход не стал семьей. Мне по-прежнему казалось, что я самая дикая здесь, в стенах храма. Источник греха и страха плохо маскировался под шапкой в неумении и нежелании носить платок.
- Придите ко мне вси, - сказал Иисус, и я пришла. Я вновь и вновь открывала двери, помогала, чем могла, но в итоге запуталась: для кого это нужнее. Для моих или чужих страхов? Для моей или чужой любви?
Словно я знала, что делать, когда сидела с брошенным ребенком в больнице, но совершенно терялась при виде здоровых, крепких, искрящихся от Причастия людей. Мне не было места уже почти нигде. Ни в родном городе, ни в мечтаниях - они иссыхали, словно брошенный колодец. Когда-то любимые мысли о дорогах по далёким уголкам планеты заменили строгие буквы, нарисованные святыми, и не было в этом равнозначности. Прошедшее не равнялось будущему, чаша весов не могла понять той математики, её словно не найти было. Я потеряла себя, как человека, и мне не с кем было поговорить, чтобы выяснить это.
У меня появились чувства, затаённые, еле слышимые, еле облачаемые в слова - или порой в тихие полумычащие, полустонущие звуки, которые я сама еле улавливала, но мне всегда становилось не по себе. Я поняла, насколько неустойчив наш мир. Насколько приоткрытая где-то дверь, раздавленная до следов пыльцы на руках бабочка, непрочитанный стих могут изменить мгновенье - насколько привычная обыденность может обернуться страхами и леденящим ужасом.
Кошмары накатывали и усиливались. Я бежала, но не могла двигаться. Оказывала в запертых пространствах, куда врывались страшные люди с винтовками. Ехала по горным дорогам, которые превращались в потоки грязи.
Пора было что-то делать с собой. Со своей совестью, которая твердила, что все земное - это не просто урок, не просто путь, который стоит пройти. Во мне проклюнулось небывалое чувство любви к собственной жизни, ее хрупкости, тонкости. Словно аромат, который сложно спутать с чем-то еще и невозможно создать химическим путем, моя жизнь сидела во мне. Продолжалась с каждым новым днем, с каждым движением продираемых век, и некуда было бежать, не к кому идти.
Я вспоминала все свои знакомые методы помощи. И вспомнила два: больше разговаривать, почти петь, так как только слово лечит - и больше отдавать.
С первым я справлялась с новыми глазами. После прихода в храм я осознала, что Господь - это Слово, и стала аккуратнее, бережнее, с большей любовью относиться к речи. Если говорить, проговаривать свои чувства, напевать приходящие, настигающие ум мелодии - словно груз падает с плеч, а кто-то надежный и большой берет тебя на руки и помогает дать самому себе хороший совет, который не забудется или закрывает сквозняки рукой великана-хозяина.
Я просыпалась и говорила с включенным диктофоном, писала заметки о снах, я засыпала со словами любви, безнадежности и боли, утешения и тоски.
Я ловила ощущения безысходности и серой тревоги, непрестанно бьющей мой мир, и закрывалась в теплую горловину шерстяного свитера - песен, которые мне дано было спеть в полном одиночестве и тоске. И только мир - весь большой, златоокий мир - был мне свидетелем. И ему тоже становилось легче. Как и мне.
Как маленький мальчик из Голландии, заткнувший пальцем дыру в плотине и простоявший так до утра, я сражалась со злом, каким его понимала - осенним ветром, стылым, убирающим уже отжившие своё, опавшие листья подальше от глаз, закрадывающимся под полу пальто и напоминающем о рассказах, в которых главные герои вселяют только леденящую кровь жуть.
А что до второго - так это проще. Я убрала весь дом и вытащила гряды книг, стога одежды, памятные безделушки и прочий хлам. Вооружившись Интернетом, вечерами писала объявления о продаже. В жизни появилась размеренность от встреч: нужно было ездить и встречаться с людьми, которых иначе никогда и не узнала бы.
Сколько мы так можем толкаться в метро, наступая кому-то на ноги и совершенно не подозревая о том, что вот у того пожилого джентльмена хранится пыльное собрание сочинений Диккенса, а та девушка читает зачитанный до дыр томик Айрис Мёрдок - и ни за что его не отдаст? Кто-то всё детство собирал комиксы и обертки от жвачек 'Love is...', чтобы вырасти, стать слишком скучным или слишком далёким от своих когда-то важных мыслей - и отдавать всё за гроши, лишь бы перестать напоминать самому себе, что жизнь имеет размеренный ход, иногда способный удивлять, а иногда заставляющий только плакать и захлебываться слезами.
Только я стала почти приличной в этих делах, почти знакомой самой себе. Я привыкла к своим делам, научилась находить себя в них, а не в долгих, томительных, тягучих мыслях, которые призваны были сутью своей искать мне ответы, а находили лишь проведённые в немом путешествии слова, целые предложения, наводнявшие голову, а потом прокручиваемые месяцами, годами. О том, что я одна. О том, что смысл есть. О том, что Бога надо искать. Это те фразы, с которых всё и начинается: брожение по кругу, головоломки и пустыри смыслов. Слишком страшных, чтобы в них верить.
А верить хотелось во что-то более искреннее, чем одиночество. Когда я выныривала из хоровода тяжких мыслей, я обычно осознавала, что могу порадовать себя чем-то более материальным, чем перегонка еле весомых понятий. Что через стенку или через потолок, пол живут соседи. Что не все одни, пусть это и не всегда защита. Что где-то есть дети и старики, брошенные котята и вымирающие виды медведей - и это совсем не абстракции, о которых призывают задуматься активисты. Что у нашей планеты есть голос, что океаны бурлят и трещат льдины, крошатся горы, двигаются на скользящих материках хребты - и в этом нет одиночества или какой-то четкой границы между мной и происходящим.
Словно получилось одуматься и остановиться. Выпрыгнуть с поезда, который на полном ходу мчался под откос без машиниста. И найти свою тропинку до большого корабля - на этот раз, чтобы пересечь океан и отправиться в Новый свет.
Уже без мрака, обуревающего душу - но с мечом, способным защитить от врага.
И с капитаном.
***
Вечера были долгими. Я который раз привычно ждала у метро. Ежилась на холоде, готовилась заранее, вытаскивая пакет с книгой из рюкзака. Еще одна примета, чтобы меня легко было узнать ради неловкой минуты и обмена по договоренности.
Снег залихватски падал за шиворот.
- Красивое у вас издание, Мария!
Так началась наша встреча.
Потом было много закатов и рассветов, пропущенных и встреченных вместе, улыбок и поцелуев, знакомств и новостей, поездок и квартир, детей, наших чудом - Богом - соединенных сочетаний, их первых слов и шагов... Цветов и книг. Песен и обещаний, которые даже не всегда хотелось помнить, удерживать в памяти, настолько глупыми и насущными они были. Разговоров о самом важном и молчания ни о чем. Искорок взаимопонимания и обетов любви.
Но это потом. А пока меня просто держал взгляд другого человека, и книга, которой было неудобно в толстой и распухшей, неповоротливой от варежки руке, пыталась выскользнуть в слепящий снег между нами.